"Базалетский бой" - читать интересную книгу автора (Антоновская Анна Арнольдовна)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Возлежа на мраморной скамье, окутанной нежно-молочным паром, Зураб блаженствовал, ему казалось, что он парит в облаках, нависших над высотами Ананури.

Из пасти медного льва падали капли, и на темно-зеленой воде расходились круги, рождая у Зураба земные желания. В сладостной полудреме он представлял, как приятно было бы увидеть в бассейне не своенравную Нестан-Дареджан, – ибо для царевны это непристойно, а целомудренную Магдану, – ибо для дочери Шадимана лучшего не придумаешь: «Магдана! Нагая! Соблазнительная!» Он вглядывался в зыбкие водяные круги, надеясь в них увидеть чарующий овал женского лица, украшенного серьгами с жемчужными подвесками, изъятыми из ларца князя Шадимана Бараташвили. И сразу же жгучая ненависть охватила его. Он вскинул руку, словно намереваясь схватить князя за горло, но коснулся воды, сплюнул и перевернулся на другой бок. Перед ним фонтан вздымал струю, узкую, как меч. Это сравнение пришлось по душе Зурабу, он опрокинулся на спину и, созерцая матовый свод, скупо пропускающий свет в «оазис очищения», стал обдумывать новый девиз, который собирался вырезать на клинке: «Мой меч – моя совесть!».

Терщик некстати оборвал думы Зураба, – дернув его за уши и прищемив пальцами нос, он еще раз надул бычий пузырь, подпрыгнул, как акробат, и изо всей силы ударил пузырем по упругим плечам. Зураб от удовольствия фыркнул, снова перевернулся на бок, играя мускулами, будто вылитыми из бронзы, и предоставил терщику возможность выворачивать ему руки, ноги, вертеть голову, плясать на спине, мять живот и окатывать от лба до пят зеленоватой серной водой.

Дышать становилось все легче, будто пригубил чашу с живительным эликсиром. Безжалостная расправа возвращала мыслям гибкость, а застывшему телу, как в эллинском мифе, энергию, а главное – ничуть не мешала действовать и распоряжаться. И Зураб то и дело вызывал телохранителя, отдавая распоряжения, которые вмиг исполнялись арагвинцами, заполнившими предбанник. Несколько раз телохранитель сам появлялся в купальме и сообщал, что нетерпеливый Хосро-мирза многократно присылал за арагвским князем, что Иса-хан удивлен его отсутствием. Зураб ухмылялся, он было хотел уже отдать новое повеление, но как раз в этот миг терщик довольно бесцеремонно швырнул князя в малый бассейн под серную воду, льющуюся через трубу непосредственно из подземного источника.

Зураб облегченно вздохнул и оглядел мозаичные бело-синие стены и конусообразный свод. Скрипнула дверь, и на мраморные плиты ступила тяжелая нога телохранителя.

– Благородный князь! Миха прискакал из Ананури. Как изволил приказать, уже послал за ним.

– Пусть войдет сюда в доспехах Адама! – Зураб захохотал, подмигнул арагвинцу и дружески наградил его подзатыльником.

– Страже тоже прикажи снять с тела избыток грязи. Терщиков возьми, пусть месят ногами их натруженные спины.

Сколько старший телохранитель ни протестовал, ссылаясь на недружелюбность народа к ним, арагвинцам, что особенно опасно в общих банях, где все голые и потому не знаешь, к кому лицом становиться, а к кому задом, Зураб со свойственной ему заботой о своих дружинниках велел посменно сторожить вход только двум, а остальным немедля, черт их возьми, вкусить серное удовольствие земли, которое не уступает яблочному удовольствию рая: пусть спросят у Адама… или лучше у Евы.

Не успел Миха, опоясавшись полосатой тканью, войти под матовый свод купальни, как Зураб ударил в ладоши. Терщик правильно оценил выразительный взгляд князя и, уложив на скамью, принялся выворачивать наизнанку тело пришельца. Вновь заработала жесткая ковровая киса и шелковая наволочка, извергающая горы горючей мыльной пены. От удовольствия Миха охал, стонал и под одобряющие шутки Зураба и хруст собственных суставов вопил: «Руку, правую руку, банный черт, не сломай!» Но терщик, на бесстрастном лице которого не дрогнула ни одна жилка, обращал столько же внимания на вопли Миха, сколько на крик осла. Окатив торопившегося азнаура кипятком из шайки, он обмыл мраморную лежанку и уложил князя, предварительно закутав его в пушистую простыню, а Миха, как тюк, сбросил в бассейн, только что покинутый Зурабом.

Услав терщика в соседнюю харчевню заказать для всех арагвинцев сыр и зелень, фасоль с ореховым соусом, люля-кебаб с двойной порцией перца и пряностей, горячий тонкий лаваш и шесть тунги лучшего вина, Зураб окликнул старшего телохранителя и повелел никого даже в предбанник не впускать.

– Здесь, мой верный Миха, можно говорить свободно. Не сомневаюсь, в Метехи неотступно за мною следят, недаром слышу в стенах мышиную возню. Иса-хан и Хосро только болтают об уходе, а медлят, как черепахи… Завтра прибудет из Ананури гонец?

– Пять гонцов укрыл поблизости, ежедневно прибывать станут; каждого научил, что притвориться должен, будто прямо из Ананури прискакал. В ананурском замке для охраны княгини Нато сто дружинников оставил.

– Около замка Мухран-батони тоже только сто настоящих оставь, пусть на виду впереди торчат. А триста бурок и папах натяни на длинные деревянные кресты. Понял? Да расположи их в лесу между деревьями так, чтобы из сторожевых башен лишь папахи виднелись. У крепости Ксанского Эристави так же поступи. Для охраны горных проходов растяни пятьсот дружинников, – некого подстерегать, все к царю Теймуразу ушли. Напрасно Саакадзе рассчитывает – ни одного не дождется! На Тбилиси мне необходимо бросить полторы тысячи шашек, – осторожно к Душети оттяни, когда дам знать побыстрее гнать коней. Понял?

– Все понял, мой князь. Первый гонец утром прискачет, второй…

– А пятому гонцу напомни, чтобы тряпку в бычью кровь опустил, голову обвязал и так пожаловал. Пусть хоть на иконе клянется, что в рядах саакадзевцев видел янычар. Всеми хитростями я должен перебросить в Кахети две тысячи легкоконных дружинников. Понял?

– Все понял, мой князь: вместе с арагвинцами переправить Хосро-мирзу и Иса-хана…

Звучно расхохотался Зураб:

– И хана и мирзу! – и так шутя хватил по плечу Миха, что тот, крякнув, присел.

Хотя уже дважды являлся гонец из Метехи, но Зураб, удобно расположившись в предбаннике, продолжал с аппетитом уничтожать огромное блюдо с форелью, запивая вином из высокого кувшина. Здесь только один Миха разделял с князем поистине трапезу великана, а в общем помещении, на скамьях вокруг бассейна, расположились арагвинцы и с неменьшим усердием поглощали люля-кебаб, осушая огромные чаши за здоровье князя Зураба Арагвского.

Когда освеженные арагвинцы последовали за Зурабом, они готовы были ринуться за князя хоть в огонь.

У моста осторожный Миха и два арагвинца свернули в сторону и скрылись за узкими извивами уличек.

Необычайная тишина царствовала в Метехи. «Будто в заколдованный замок вступил!» – поразился Зураб и, придерживая рукоятку меча, быстро направился в личные покои. Нарочито громко – для лазутчиков, если они подслушивали, – Зураб спросил сторожа, застывшего на пороге, что означает молчание в замке.

– Светлый князь, уехали все на дневной пир к Иса-хану. Радостное известие получил хан: его царственная жена, сестра шаха Аббаса, подарила ему дочь, ибо два сына уже у него есть. Царь надел лучшие одежды и драгоценности; княгиня Гульшари – трудно сказать, больше алмазами и жемчугом сверкала или глазами. Она повезла подарки Иса-хану и его женам. Андукапар тоже в праздничной чохе выехал, еще уже стал. Хосро-мирза золотой меч прицепил, словно молния. Только князь Шадиман скромную куладжу обновил мехом цвета лимона – совсем не для пира.

Зураб терялся в догадках. Еще вчера не было разговора о пире. Правда, за ним в баню любезно посылали, но никто не повторил приглашения последовать в крепость. Что-то от него скрывают, надо быть настороже. Может, умыслили заманить в крепость и там запереть? Неспроста так обрядился Шадиман.

«Лицемеры!» От отвращения Зураб передернулся, полуобнажил меч и ударом кулака вогнал его обратно в ножны. И вдруг приказал собрать в Метехи пятьсот арагвинцев: он хочет проверить, согласно ли его приказу одеты они и держат ли наготове оружие.

А когда дружинники собрались во втором дворе Meтехи и, бряцая шашками, выстроились в две линии, князь тщательно осмотрел их и велел на ночь расположиться под окнами его покоев: утром он хочет показать своих отборных всадников Хосро-мирзе.

Не один Зураб, весь майдан всполошился. Изнемогшие от беспрерывных распрей горожане почти радовались пышной роскоши метехского поезда и встречали царя приветственными возгласами и пожеланиями долголетия. Чуть было не поддались ликованию и мелкие торговцы; «Может, торговать начнем?»

Но презрительные улыбки амкаров и недоверчивое покачивание головой Вардана Мудрого тотчас охладили их пыл. Все же майдан, как единое сердце торговли, чувствовал назревание каких-то событий. Особенно встрепенулись купцы, когда вдруг исчез Шадиман: вот только что ехал рядом с Хосро-мирзою, о чем-то говорил, щурился – и вдруг исчез. Даже не успели удивиться простоте его одежды, как он с конем, жарким, как мангал, и со своим чубукчи, скользким, как лягушка, точно в преисподнюю провалился! Многие перекрестились: «Уж не черт ли услужливо разверз перед конем Барата землю?»

Почти то же предположил Шадиман, въезжая в ворота резиденции святого отца. В палате, предназначенной для мирских дел, было прохладно, отблески синих и малиновых лампад падали на пол, как подкрашенные льдинки. Но Шадиман приложил платок к вспотевшему лбу: «Словно в раскаленную печь лезу! – иронически усмехнулся он. – И то правда, разговор предстоит решительный».

По суховатой церемонии встречи Шадиман понял: ни в чем не уступят. И он решил не просить ни о венчании Симона в Мцхета, ни о помощи в прокормлении войска: ведь другие важные причины привели его к вратам небесного царства.

– Святой отец, – начал с главного Шадиман, и глаза его затуманились, – нашей многострадальной Картли предстоит великое испытание.

– Хуже, чем есть, не будет, – угрюмо проговорил католикос, откинувшись на спинку черного кресла.

– Будет, ибо Саакадзе выпросил у султана Мурада войско. Нечестивых агарян, как глаголете вы.

– Об этом известно мне, – против персов турки придут. Саакадзе клянется: «Картли от янычар не пострадает!» Да благословит бог узреть истребление турками персов и обратное! Так, во славу господа, глаголем мы. Да сложат нечестивцы головы на нашей раскаленной ненавистью к исконным врагам земле.

– Аминь! – прозвучало точно из стены.

– Но, святой отец, – возразил озадаченный Шадиман, – разве не пострадают от звериной драки наши города, деревни? И не падут ли монастыри, эти оазисы света в пустыне бытия?

– В юдоли плача уж не осталось кому страдать, а уцелевших церковь в милосердии своем предупредит: пусть забирают скот и скроются в горах по примеру просветителей сирийских.

– А разве, святой отец, храмы в безопасности? Ведь персы лишь благодаря Хосро-мирзе божье владение не тронули.

– Давно умыслил я, что Хосро выгодно защищать церковь. Уж не вознамерился ли кахетинец занять трон Теймураза? Или из преданности Христу обороняет святые обители?

– Насчет трона не слышал, а верность Христу, думаю, сохранил. Ты в этом не ошибся, святой отец. Но, как известили серебряные трубы ангелов, царевич Хосро уходит в Иран.

Католикос вопросительно вскинул на Шадимана глаза, затаившие хитрые огоньки.

– Испугался турок? А Иса-хан?

– Тоже уходит, – конечно, не из-за испуга. Прозорливый царевич Кахети полагает: если не будет сарбазов, Саакадзе не осмелится открыть города янычарам, подобным кровожадным хищникам.

Молитвенно сложив ладони, католикос молчал, обратив взоры к своду. Присутствующий Феодосий, архиепископ Голгофский, и тбилели тихо перешептывались. Феодосий упорно скрывал разговор с Зурабом, – так повелел католикос.

– Понял ли я верно тебя? Хосро уводит голубям подобных сарбазов?

– Не всех. Необходимых для охраны Тбилиси, и царя оставляет.

– А если церковное войско станет на защиту Тбилиси?

– А царя? Ведь ты, святой отец, не признаешь Симона?

– Не признаю. Его могут оберегать твои дружины и Андукапара, да и арагвинец поможет вам.

– Еще есть причина: царский «сундук щедрот» пуст. Амбары тоже, шерстопрядильни и шелкопрядильни похожи на кладбище. Торговля замерла, у амкаров нет работы, пошлин не с кого брать. А персы Тбилиси не трогали, монастыри обходили, но все же войско царское кормили.

– Да обрушится адово пламя на разбойников! – воскликнул Феодосий. – Все деревни «обстригли», яко овец! Народ желуди ест, мужчины вместо цаги кору носят, изнуренные женщины с трудом прикрывают наготу, дети мрут, скот расхищен, из амбаров даже мыши сбежали! Прости и помилуй меня, о господи!

– И я скорблю об этом, отцы церкови, но истина сильнее самообмана: уйдут персы – чем дружины царские содержать?

– Церковное войско, даст господь, монастыри прокормят.

– А царское?

– Да благословит святая дева Мария мои слова! И царское прокормят. Но знай, князь Шадиман: еще больше сотворим, если… если ни одного перса – слышишь, ни одного! – не останется. Вся Картли должна очиститься от скверны! В крепость, после их окропления святой водой, мои войска войдут. А также чтоб не осталось ни одного советника-перса или хотя бы при Симоне телохранителя в тюрбане! Вымести, вымести железной метлой нечисть из удела иверской божьей матери! Тогда многое сотворим… В княжеские замки, оставшиеся верными церкови, тоже монастырские дружины войдут.

– С благоговением внимаю тебе, святой отец, но возможно ли такой мерой заставить Саакадзе отказаться восстановить свое могущество и былую власть?

– Об этом, сын мой, не беспокойся, – вдруг, словно четки рассыпал, заговорил Феодосий, – церковь заставит отказаться.

– Чем?

– Во всех храмах городов и деревень, во всех монастырях служители святого алтаря оповестят народ о том, что персы изгнаны из Картли великими трудами верных сынов, и если кто еще осмелится для своих выгод прибегнуть к помощи персов или турок, то будут прокляты те, кто пойдет за изменником!

– Мудрость святого отца озаряет меня! – восхитился Шадиман. – Но, по моему разумению, надо тогда изменником назвать Саакадзе, готового сейчас призвать турок, как некогда привел персов, разоривших Картли-Кахети и избивавших неповинных женщин и детей.

– Так открыто для народа опасно глаголать, ибо Саакадзе привел – и Саакадзе уничтожил, спасая Грузию от гибели. Потом и ты, Шадиман, провел персов через подземную дорогу в сердце царства, – спокойно произнес тбилели и, взяв со скамьи четки, подал их католикосу.

– Я не для войны старался, – сузил глаза Шадиман.

– Нам ведомо, что для воцарения магометанина Симона! – Феодосий резко отбросил рукав рясы, снял с отсвечивающей воском руки четки и застучал черными агатами. – Имя Саакадзе пока не следует произносить.

– А если взамен увода всех сарбазов поголовно Иса-хан потребует выдачи Саакадзе? Таково желание шаха Аббаса…

Воцарилось безмолвие, тяжелое, как медная гора. Оно нарушалось лишь дружным стуком четок. Священнослужители знали, чего хочет добиться от католикоса Иса-хан. Наконец католикос медленно проговорил:

– Если шаху нужна голова Саакадзе, пусть Иса-хан, раболепствуя, сам ее достанет. Это не во власти церкви.

Выпрямившись возле киота, епископ Самтаврский воинственно коснулся нагрудного креста, словно сабли.

– Неосмотрительно ты, князь, толкаешь нас на поступок, противный церкви. Не устроим мы ловушки Георгию Саакадзе, не вызовем хотя бы в Мцхета, якобы на разговор, чтобы потом предать кизилбашам. Говори, как на исповеди, об этом думал?!

– Так. Если для целости царства необходима жертва… А разве настоятеля Кватахеви также не требует шах? Зная, как церковь дорожит отцом Трифилием, я всячески убеждал Хосро-мирзу.

– Передай Иса-хану: Трифилий бежал в Русию, и его оттуда не выманишь. – «Ложь, приносящая пользу вере, та же истина», – подумал католикос. – Но если вернется – выполним повеление шаха, знай, мой сын…

Шадиман осклабился, хотелось удержать приятное мгновение, – ведь католикос впервые сказал ему: «мой сын». Он низко склонился и поцеловал рукав тяжелой шелковой рясы.

Католикос задумчиво продолжал:

– …если, как сказал, персы до одного уйдут, о многом можешь просить. И с того же священного дня в церквах начнутся проповеди против Саакадзе. Не ему бог предначертал занять престол Багратиони.

Едва за Шадиманом закрылись ворота, как снова их открыли для двух отъезжающих монахов, получивших разрешение Хосро-мирзы совершать поездки в Мцхета и обратно.

Монахи, понукая лошаков хворостинками, выехали из Тбилисских ворот, но, обогнув Мцхета, свернули в лес и стали медленно углубляться в чащу. Они предвкушали, как отведают иорскую форель, ибо им поручал католикос пробиться в Тушети и проверить, здоров ли царь Теймураз.

Полный дум возвращался в Метехи Шадиман. Некогда в горах Имерети он видел кипучий поток, целеустремленно несущийся вдаль, одержимый каким-то затаенным желанием. Но сколько роковых преград становилось на его бурном, извилистом пути! Вот уже, чудилось, вырывается он на солнечный простор, вот еще лишь одно движение – и, торжествующий, он познает тайну достигнутого, вечную власть моря. И неизменно каждый раз огромный валун становился на его пути и поток белой грудью разбивался о камень, вздымая на мрачные уступы тысячи водяных брызг… Водяных? А может, кровавых?

Казалось, огромная победа, одержанная им в палатах католикоса, сулила, наконец, спокойствие царству и должна была его радовать, но почему-то он ощущал не радость, а, увы, томительную усталость.

«Конечно, церковь без всякого оружия уничтожит Великого Моурави. Уничтожать и возвеличивать в ее власти. А кто останется? Эти себялюбцы Зураб Эристави? Андукапар Амилахвари? Цицишвили? Разве все они скопом стоят хотя бы изношенных цаги Саакадзе? Кто лучше меня знает, что теряет Картли? Кто может еще заслонить своей богатырской грудью царство? Так почему же ты, „змеиный“ князь Шадиман, добивался его гибели? Я… я добивался? Кто такую подлость про меня осмелился помыслить? Добивался не я, а глава княжеского сословия, ибо иного выхода нет! Спасение княжеских знамен – в гибели Великого Моурави. Меч может заржаветь, но не истина! А в чем она? В единоборстве! В том единоборстве, в котором я, Шадиман Барата, и Георгий Саакадзе пребываем уже многие годы. Тяжело терять того, кто тебя достоин… Каждая мысль с ним связана. Хотя бы еще раз увидеть, поспорить, отпить вместе старое вино из серебряных чаш и пошутить над… над шутовским Метехи. Увы, Саакадзе погиб… наверно знаю. Шахматная доска захлопнулась. Последняя его ставка – на церковь – рухнула, и на пути исполина пыль, камни и обломки… обломки надежд. А что на моем пути? Роковые преграды! Валуны! И тысячи водяных брызг. Водяных? А может, кровавых?»

Тихо, почти крадучись, проскользнул Шадиман в свои покои, приказал чубукчи подать на шахматный столик две серебряные чаши, старое вино и до утра никого к нему не впускать.

Чуть приоткрыв глаза, Гульшари откинула бирюзовый шелк и оглядела опочивальню:

«Не успело солнце окунуться в синеву, уже убежал. Что, его чинка щекочет? Сколько ни учи, все князем остается. А разве трудно понять, что для жены-царицы другое нужно! Да, я должна стать царицей, иначе не родилась бы дочерью Баграта. Симон? Слишком слаб. Шадиман за него думает, поэтому и сам поглупел. Но… когда от Саакадзе избавимся, то и Шадиман может отбыть в Марабду и желтеть в своей усыпальнице, как лимон. Нам он надоел, как одноцветный бархат. Хорошо вчера старшая жена минбаши сказала: „Если аллах лишает женщину власти над мужчиной, то пусть лучше не дает ей красоту“. А разве не весь гарем восклицает: „Ханум Гульшари прекраснее всех!“ Не подобна ли я жемчужине на шахском тюрбане? А что жемчужина имеет от своего блеска?.. – Вылив на ладонь несколько капель розового масла, стала растирать чуть пополневшие, но еще упругие груди, потом лениво спустила ножку, стараясь попасть в сандалию. – Где попрятались служанки?»

Гульшари резко ударила серебряной палочкой в круглый шар и уже хотела наградить оплеухой вбежавшую старшую прислужницу, но та таинственно прикрыла за собой дверь. Гульшари насторожилась.

– Пресветлая царица! – она иначе не называла Гульшари, зная, что более других награждались ударами те прислужницы, которые наедине не величали княгиню царицей, но просвещать разинь было не в ее интересах. – Как прекрасна сегодня пресветлая царица! Глазам больно, точно от солнца. И кто сумеет думать о своем могуществе, когда в Метехи царит повелительница всех красавиц Картли?

– А разве здесь есть могущественнее, чем царь царей, мой брат? – с притворным равнодушием спросила Гульшари.

– Пусть у того тыква на плечах высохнет, кто такое думает! Ведь не успели ворота Метехи закрыться за солнцеподобной царицей и царем царей, посыпались, как орехи, арагвинцы, и малый двор заполнили и большой прихватили. Князь Зураб осмотрел каждого отдельно, кого по плечу похлопал, кому смешное сказал, – и все на него так преданно смотрели, как ангелы на голубя.

– А еще что было? – нетерпеливо топнула ногой Гульшари, кивнув на прозрачную рубашку, свесившуюся с табуретки.

– А еще голубь велел остаться всем ангелам в замке, – словоохотливо сообщила прислужница, помогая Гульшари надеть рубашку, – весь задний двор заполнили. Сейчас у князя шестьсот телохранителей, а у царя царей триста…

– Не твое дело, дура, считать, сколько их у царя! – досадливо прервала прислужницу Гульшари, прикрепляя к голубоватой кисее красные розы. – Вели оруженосцу просить пожаловать сюда князя Андукапара и подай мне малиновое платье с узором.

Поспешно одеваясь, Гульшари едва сдерживала новый прилив гнева. И не успел Андукапар войти, как она выслала прислужницу и обрушилась на мужа:

– Про дерзость Зураба уже знаешь? Или только на мою зоркость надеешься?

– Почему дерзость? – недоуменно пожал плечами Андукапар. – Он же обещал выделить сарбазские тысячи для сопровождения ханов. Наверно, оружие проверить захотел.

– Проверить, у кого больше перьев в крыльях – у ангелов или у голубя. Жаль, твой рост длиннее твоего зрения, иначе увидел бы, что арагвинец перед нами кичится. И почему чуть свет летишь сторожить порог опочивальни Шадимана? Не тебе ли, мужу царицы Гульшари, все должны до земли кланяться? Почему держишь себя не как брат и наследник Симона?

– Гульшари! Молю, как Христа… или как Магомета… это одно и то же… – Андукапар открыл дверь и снова прихлопнул. – Если Шадиман или Симон услышат, а это одно и то же, не иначе, как снова увидим замок Арша.

– Хо… хо… еще кого боишься, долговязый петух? Видно, у тебя больше перьев!

– Никого не боюсь так, как твоего языка, а моя шашка отточена не хуже чем мечи у светлейших. Но советую помнить о желании шаха Аббаса видеть свою племянницу царицей Картли, а сына ее – наследником!

– Не смей засаривать мои уши сгнившей травой! Никому не уступлю корону, а Шадиману, который заслонил твое светлое знамя черной буркой Зураба, пора…

– Не договаривай, Гульшари. Запомни крепко: Шадиман помог Симону вернуться на царство, помог нам покинуть Арша и еще… поможет, когда настанет час избавиться от Зураба. Не забывай также, что мой брат Фиран женат на его сестре, – ведь родственник. А что без Шадимана Метехи?

– И ты, князь, не смей договаривать! Родственник! Давно об этом забыли! Метехи для династии Багратиони, а не для…

– Ни один Багратиони не удержится на троне без поддержки могущественных князей! – воскликнул задетый Андукапар. – Прошу, Гульшари, не обостряй наши отношения с Шадиманом. Мы и так одни, князья бегут из Метехи, как крысы из горящего амбара.

Гульшари подправила локоны, спущенные к щекам, жемчужные подвески, ударила в шар, приказала вбежавшей прислужнице позвать князя Мдивани и, не удостоив мужа ни единым взглядом, направилась в «дарбази для встреч».

Едва вошел молодой князь, как она отправила его в царские покои справиться у гостеприимца, здоров ли царь, и предупредить, что она, царевна Гульшари, соизволит лично предстать перед «тенью пророка» с утренним приветствием. Хотя Симон, побаиваясь сестры, и просил всегда жаловать к нему, не оповещая о том Метехи, но Гульшари строго соблюдала дворцовые правила, желая этим подчеркнуть и свою власть и недоступность царя. Иначе, думала она, всякая обезьяна перестанет считаться с таким венценосцем, как ее брат. И Андукапар обязан был подчиниться прихоти Гульшари. Она не ошиблась, находящиеся в Метехи придворные невольно следовали их примеру, и, к удовольствию Шадимана, хоть некоторая доля уважения к величию царя была соблюдена.

Странная выходка Зураба если не возмутила, то удивила Шадимана. Решив отложить разговор с Хосро о предложении католикоса, Шадиман поспешил обсудить с царевичем новую «арагвскую головоломку».

На утреннее совещание первым пришел Андукапар, вторым Иса-хан, а последним Зураб.

– Бисмиллах! – воскликнул Иса-хан, придавая голосу сладость шербета. – Тебя ли видят мои опечаленные разлукой глаза? Пир наполовину был нам усладой, но в поисках причин тому мы остановились в оазисе догадок, ибо сказано: не ищи смысла там, где виден умысел.

– Хан из ханов, когда явился твой гонец в баню, я был мокрый, как рыба, и не осмелился побежать на твой зов. А когда высох, не услышал твоего призыва и покорно проскучал, ибо сказано: не спеши туда, где тебя не ждут.

– А не потому ли не спешил ты, князь Зураб, – Андукапар хихикнул, – что самовольно размещал в царском замке никем не прошенных арагвинцев?

– И до меня дошло, Зураб, о дружеской встрече арагвинцев со своим владетелем под гостеприимной крышей Метехи.

– А значение принятия мною святых таинств до тебя не дошло, Шадиман?

– Дошло, как изумление доходит до рассудка.

– Благосклонная к витязям анчисхатская божья матерь меня осенила, – Зураб вызывающе положил руку на пояс, словно на рукоятку меча, – поэтому не удивляйтесь моей прозорливости. К слову: разместил арагвинцев я не под крышей Метехи, а под небом. Да будет известно осторожным: когда витязь под скрежет сабель вместо зеленой долины видит бездну, обязан насторожиться. А на случай непредвиденной встречи с черным ангелом можно просить церковь отпустить грехи.

– Аллах сегодня лишил меня догадливости, но раз мы не на сборище дервишей, то повернем наши мысли в сторону Кахетинской дороги, – холодно произнес Иса-хан.

Тут послышались удары копий о каменные плиты, громкие голоса стражи, торопливые шаги. Порывисто вошел чубукчи и, стоя у дверей, взволнованно проговорил:

– Князь Зураб Эристави Арагвский, гонец из Ананури прискакал! Лоб белый, как доска, а от усталости шатается, как волчок. Тебя просит, князь!

Зураб в тревоге вскочил, но тотчас решительно опустился на тахту.

– Если уважаемые советники не против, пусть гонец сюда войдет.

– Пусть войдет! – нетерпеливо подтвердил Иса-хан.

Вошел гонец – бледный, одежда в местах, не прикрытых кольчугой, изодрана; заплетающимся языком он пробормотал что-то невнятное.

Зураб наполнил свою чашу вином и, попросив позволения у Шадимана, протянул гонцу.

– А теперь, Ясон, говори. Ничего не скрывай перед советниками царя! Что случилось?

– Мой князь! Еле живой вырвался, сам не верю как! Саакадзевцы чудом не убили. Ночью крались по Горийской дороге… Я, Спиридон и Реваз, как приказал Миха, их выслеживали. Не знаем, как днем, но ночью много конных видели. Спиридону удалось совсем близко подползти, и такое услышал: «Хорошо, Сафар-паша войско дал, но на целую неделю турки запаздывают. А разве не время испытать крепость тбилисских стен?» Тогда другой такое сказал: «Не хочет Моурави трогать Тбилиси, и без этого в одну сеть попадутся несколько птичек… Стойте, тут кто-то прячется!» Спиридон отполз и на коня уже вскочил, как вдруг саакадзевцы закричали: «Хватай! Вот они! Вот лазутчики Иса-хана!» И такое пошло, господин, страшно вспомнить! Хорошо, луна еще не вышла. Стрелы осыпали нас, в темноте сверкали клинки… Тогда Спиридон прохрипел: «Скачи, Ясон, в Тбилиси, предупреди князя!» Я погнал коня, и наши рванулись в разные стороны, сбивая преследующих. Не знаю, живы, нет ли, только я все же ускакал, светлый князь.

– Вижу, – засмеялся Зураб. – Верно, Спиридон и Реваз тоже прорвались, недаром они арагвинцы. А среди всадников не заметили Моурави?

– Не заметили, мой князь, темно было; все же я веселый голос «барса» Дато узнал. Может, и другие там, только не успели заметить. Если отсюда лазутчиков послать, от Уплисцихе недалеко стоят…

Не один Иса-хан испытующе расспрашивал гонца, но и Шадиман и Хосро-мирза тщательно допытывались, где Саакадзе. В конце концов убедились, что предводитель «барсов» обосновался в Уплисцихе и стал недосягаем. Значит, дождавшись турок, он ринется на Тбилиси?

Едва телохранители закрыли дверь за гонцом и вновь скрестили копья, Хосро-мирза воскликнул:

– Святой Хуссейн услышал мою мольбу и еще раз посылает мне встречу с Непобедимым.

– Как, Хосро-мирза намерен вступить в бой?

– Ты угадал, князь Зураб! Ведь Саакадзе на картлийской земле!

Зураб силился скрыть волнение, он то вскакивал, то грузно опускался на сиденье.

– Но, уважаемые советники, вы же слышали, гонец не видел Саакадзе. «Барс» не покинул Ахалцихе! – раздраженно процедил он сквозь зубы.

Шадиман пристально всматривался в объятого тревогой Зураба: «Тут в чем-то хитрость! Нет, не следует доверять Зурабу», и твердо сказал:

– Саакадзе на большое дело не посылает одних «барсят». Умный из умных, Хосро-мирза прав. И пусть никто не думает, что победа над Саакадзе не будет одержана тем, кого «солнце Ирана», великий шах-ин-шах, удостоил доверия!

Поднявшись, Хосро заявил, что промедление смерти подобно. Он велит минбашам через два часа выступать и сам проследует в Уплисцихе. Пусть бьют барабаны тысяч!

«Бежать! Бежать немедля! – ужасался Зураб. – Двойной игре конец! Проклятие! О жалкая участь!.. Бежать? А если задержат?.. Прорвусь!» – Зураб нащупал под кольчугой короткий меч.

Вновь звякнули копья, и в шумно распахнувшиеся двери вбежал чубукчи, рукавом отирая со лба крупный пот.

– Све-ет-лый князь! Опять го-нец ве-есь в кро-о-о-о-о-ви!

Гримаса неудовольствия исказила лицо Зураба. Он вскочил и мысленно послал гонцу тысячу проклятий. «Свидетель сатана! Этого глупца заставят вести сарбазов к несуществующей стоянке Саакадзе. Бежать немедля!»

– Введи гонца! – Шадиман искоса, еще подозрительнее следил за Зурабом. – Что с тобою, князь? Не слишком ли ты тревожишься?

– Если бы к Марабде стремились хищники, был бы спокоен, как мраморный ангел? Надо спасать замок! Надо!

Зураб чуть не рявкнул: «бежать!», но, взглянув на гонца, который не вошел, а, переступив порог, повалился навзничь, почувствовал, что прирастает к скамье.

Широко раскрытыми глазами Зураб, не мигая, смотрел на гонца: «Клянусь хвостатым сатаной, это наваждение!..» Перед ним поднялся с ковра не арагвинец, а саакадзевец Ило, лучший лазутчик Георгия Саакадзе.

– Говори! И крепко запомни, арагвинец: за ложь будешь наказан пыткой! – Шадиман с ненавистью перевел взгляд на оцепеневшего Зураба.

– Князь князей, – хрипло начал гонец, – если не говорить, то зачем я здесь?

– Откуда ты? – не вытерпев, прорычал Зураб.

– Как откуда, светлый князь? Сам знаешь, моя сестра в Душети живет, замужем за твоим конюхом, в гости к ней поехал, кто запретит? Уже к Мцхета подъезжал, вдруг верный тебе Реваз навстречу. «Слыхал, говорит, Саакадзе все же турок привел!» – «Без такого не живет», – это я ответил. «Хочешь, Ило, вместе благодарность князя заслужить?» – «Дурак от такого откажется», – это я сказал… Часа не прошло, а мы уже крались к Уплисцихе… Сам догадываешься, доблестный князь Зураб, что там высмотрели.

Гонец пустился в подробные описания: как они привязали своих коней к кусту орешника, как, стараясь не дышать, поползли за уступ, где расположились саакадзевцы, как неожиданно из зарослей выскочили всадники; среди них было много янычар – по-турецки с азнаурами говорили, как пришлось ждать, пока не скрылись они за поворотом Тбилисской дороги:

– Наверно, лазутчики…

Зураб кусал губы, стараясь подавить ярость. Ило продолжал плести свой вымысел, и на его наглом лица играла сатанинская усмешка.

«Собака! Помесь ишака и свиньи! – в памяти Зураба всплыло, как некогда этот Ило бежал из Ананури в Носте вместе с Арчилом (казненным позже под стенами Гори шахом Аббасом) и стал лучшим лазутчиком Саакадзе. – Разве не Ило в Марткоби пролез в персидский стан? Но зачем пролез сюда? Неужели осмелится меня выдать? Ведь в Уплисцихе столько же янычар и азнауров, сколько алмазных замков! Проклятие! Саакадзе разгадал мой замысел! „Барсы“ выследили моих гонцов, а главный хищник прислал Ило погубить меня! Видно, ишачий сын подрался с моим гонцом и вместо него сам проник под гостеприимную крышу Метехи. Сатана!»

– Почему же другой арагвинец с тобою не прибыл? – все еще подозрительно спросил Шадиман.

– Светлый князь, сам знаешь, чтобы на коня сесть, нужно зад иметь, а Реваз месяц будет, лежа на животе, угощение янычар вином запивать. – Ило весело подмигнул Зурабу.

Арагвский владетель резко положил руку на пояс. Звучно расхохотался Иса-хан, Хосро сдерживал улыбку. Зураб хрустнул пальцами: «Понял все! Проклятый хвост проклятых „барсов“ поймал моего гонца и в драке, ради насмешки, колол его не в грудь, как подобает…»

– Почему же у тебя зад целый? – заинтересованно осведомился Андукапар.

– Э-э, князь, от привычки зависит: я ни разу не повернулся к врагу спиной. Хотя видишь? – Ило распахнул рубашку: из глубокой раны на груди сочилась кровь.

Шадиман вздрогнул и твердо решил: «Царевич Хосро будет царем, ибо…»

Хосро, вынув шелковый платок, надушенный тонким благовонием, протянул его Ило.

– Возьми, прикрой рану и… говори, что дальше?

– Во имя Картли, царевич, скажу, что надо. Да воссияет над твоей короной грузинское солнце! Да…

– Молчи, презренный! Как смеешь голос подымать? Или тебе мало одной раны, еще хочешь?

– Больше некуда, князь Кувшинский.

– Как? Как ты сказал? – Зураб затрясся от хохота. – На, возьми кисет, это излечит твою вымазанную кровью голову.

– Не излечит, князь. Если б бычьей кровью смочить… Счастливый Реваз, он так поступил.

– Ты что, ишачий сын, сказал? – Андукапар свирепо сжал кулаки. – Я при твоем князе тебя в кизяк превращу!

– Правду сказал, князь Аршанский… больше некуда. – Ило сорвал повязку: на лбу зияла рана от удара клинка. – Янычар полоснул, но я об его башку тоже шашку сломал, тогда только ускакал.

Зураб сосредоточенно разглядывал рану: «Сам себя ранил, так кинжалом не бьют. Только цель какая? Пока в мою пользу мелет ложь. А может, играет, как с пойманной мышью? Убью на месте!» – и он притворно улыбнулся, чтобы не заскрежетать зубами.

– Очевидно, раны мешают говорить? Чувствую, тебе удалось подслушать, о чем совещались за выступом.

– Если б не удалось, светлый князь, как осмелился бы прийти? Все знают: князь Зураб Эристави лучших лазутчиков имеет. И потом, у того, кого бог осчастливил родиться в Арагвском княжестве, слух подобен оленьему. Не успел я как следует скрыться, сразу такое услыхал: «В чем дело, Нодар, турки запаздывают на восемь дней? Очень хорошо! Саакадзе сейчас у Сафар-паши выбирает из двухсот янычар, присланных Осман-пашой, сто умеющих стрелять из пушек? Еще лучше! Возьмем их пушки и заставим их янычар выучить наших дружинников…»

– Постой, – прервал гонца Шадиман, – выходит, Саакадзе в Ахалцихе?

– Ты угадал, светлый князь, и почти все отчаянные «барсы» с ним. Еще такое подслушал, господин: больше пятнадцати тысяч через восемь дней к Ахалцихе подойдет. Тогда всю Картли окружат, чтобы ни один хан… ни один сарбаз целым не ушел. Еще такое услышал, какой-то азнаур другому говорил: «Наш Моурави поклялся живым Иса-хана взять… Султану так обещал», – «Почему не Хосро-мирзу?» – удивился другой. – «Э, какой ты недогадливый! Хосро-мирза султану нужен, как гусю папаха. Иса-хан другое дело – близкий родственник шаха Аббаса…» – «Э-э, Пануш, у меня руки чешутся! Я первый на ананурскую стену взберусь, хорошо знаю дорогу». – «Почему не на марабдинскую?» – «Опять глупость показываешь! Наш Моурави сказал: „Марабда мне самому нужна“. Взамен Марабды два княжества султану обещал: Сацициано и Саджавахо». – «Выходит, три князя пострадают?» – «Почему три, а Арша?» Султан так и сказал: «Арагвское княжество и Арша мне, как золотой рог, нужны». А Марабда…

– Ты, верблюжий навоз, хочешь уверить, что час напролет слушал и тебя не поймали?

– Мог бы еще час слушать, но этот дурак Реваз вдруг предпочел обратить свой зад в решето.

Зураб раздумывал: quot;Выдать собаку значит выдать себя. А какая мне польза? И так чуть не погиб. Выручил лазутчик «барса». Он хрипло выругался.

– Как же ты спасся? – громко спросил Хосро-мирза, заглушая смех Андукапара.

– Спасибо коню! Выскочили саакадзевцы, янычары тоже, ночь темная, а они без коней. Помахали мы шашками, потом я схватил Реваза, перекинул на коня, как вьюк, и как ветер взвился. Долго слышали издали конский топот, только опоздали, пиначи. Реваз как увидел, что спаслись, сразу со стоном с коня сполз, а я сюда прискакал. Еще благородная, высокорожденная княгиня Нато наказала тебе, князь князей, передать, – вдруг, нахально смотря на Зураба, протянул Ило, – когда в Ананури будешь возвращаться, купи два отреза бархата: внучкам хочет послать. Голубой к лицу княгине Маро, Ксанской Эристави, а розовый – Хварамзе, княгине Мухран-батони. Хотя обе – дочери Георгия Саакадзе, все же очень любит…

– Молчи, презренный! – не выдержав, вскипел Зураб. – Не испытывай мое терпение!

– Князь князей, что передать Миха? Слать еще гонцов или уже довольно?

– Убирайся, гиена! Или я… – Зураб запнулся, почувствовав на себе проницательный взгляд Шадимана. «Где моя зоркость?» – упрекнул себя Зураб и уже добродушно произнес: – Иди, верный воин, пусть цирюльник тебя вылечит, дня через два отправишься с посланием и бархатом к благородной, высокорожденной княгине Нато.

Шадиман ладонью мягко провел по выхоленной бороде и предложил вечером устроить состязание в нарды, а пока разойтись, дабы в тишине обдумать слышанное.

Гонца никто не наградил: пусть Зураб о своих лазутчиках заботится; тем более, вести привез – лишь черту на радость.

Хуже остальных чувствовал себя Иса-хан: «Если Непобедимый что-либо обещает – непременно исполнит. Да защитит меня аллах от подобного позора! Лучше пасть в бою. Но разве мало других дорог! Чем плох путь в Исфахан?»

Конюхам показалось, что Иса-хан слишком поспешно вскочил на серого в яблоках скакуна и умчался в крепость.

Очутившись в своих покоях, Зураб наконец дал волю ярости: схватил кувшин, грохнул о пол и, отшвырнув ногой осколки, разразился проклятиями:

«Чтоб тебя гиена проглотила! Родоначальник сатаны! Это ли не позор?! Какой-то Саакадзе из Носте высмеял меня, князя Арагвского, как последнего глупца! Вот подлая плата за доброту! Не я ли, Зураб Эристави, восхищаясь на Марткобской равнине, одарил лазутчика Ило? И вот эта помесь жабы и змеи, извиваясь и прыгая, неотступно следил за Миха. А что, если, – Зураб ужаснулся, – и о фальшивых дружинниках проведал? Не хватает мне насмешек заносчивых Мухран-батони! И как бесстыдно предстал предо мною! А сейчас, наверно, разгуливая по Тбилиси, пьет с амкарами, выведывая все сведения о Метехи… Да, но почему Саакадзе решил помочь мне выпроводить Хосро-мирзу и Иса-хана из Картли? Узнаю хищника. Вот он, распушив усы, извергает из пасти „барсов“ мудрость: „В борьбе то оружие хорошо, которое под руку попадется“. Я ему под когтистую лапу угодил, ибо еще месяц – и азнаурам уже нечем будет противостоять персам. И в Кахети ему Иса-хан не нужен, и здесь Симон Второй ни к чему „барсу“… значит, выгодно действовать со мною заодно. О сатана! Оторвусь ли я когда-нибудь от тебя?! И не как равный с равным действует, а вертит мною, как рукояткой. Но… какими мерами Ило добился предательства верного мне Реваза? Неужели угрожал евнухом сделать, а в задаток исколол зад?..»

Осененный коварной мыслью, Зураб злорадно усмехнулся и, вызвав старшего дружинника, приказал немедля притащить к нему Ило.

Затрубил арагвский рог, заметались арагвинцы. Но сколько ни искали, не только в Метехи, но и по всему Тбилиси не могли найти. Ило словно в воздухе растворился, ибо ни через какие ворота не проезжал.

Шадиман устал считать шаги и опустился на угловую тахту. Блеклые блики скользили по узорам ковра, словно не могли выбраться из лабиринта; от подушек исходил терпкий запах роз, не вовремя одурманивая.

«Нет, – размышлял Шадиман, проводя носком цаги по ковровым арабескам, словно стремясь задержать блики. – Георгий не отдаст Марабду султану и сам не нападет: дружен со мною. Но и я не смею искушать его терпение. Персы должны уйти: и церковь того требует, и кормить сарбазов осталось фиалками, и делать ханам здесь больше нечего – все равно Саакадзе им не уничтожить. А уйдут, – возможно, сговоримся с неповторимым Моурави… Как мог я спокойно допустить приближение турок? Разве мсахури князя Церетели не рассказал о поездке Дато Кавтарадзе в Константинополь? А я не проверил, достоверно ли пребывание Дато и в Серале султана. Или Иса-хан тайно от меня не посылал в Константинополь своего скоростного лазутчика? Или не встревожились Иса и Хосро, когда вернулся их лазутчик? Два дня и одну ночь Хосро-мирза прогостил у Иса-хана. Я притворился, что поверил желанию притворщиков совместно написать шаху Аббасу поздравительное послание. Где же скиталась моя зоркость? Даже когда вернулись из Константинополя посланцы-монахи и донесли католикосу об успехах Дато-»уговорителяquot;, я не пробудился от персидской спячки. И вот, по законам неба, пожинаю то, что посеял. «Святой отец» со мною неумолим, он не боится персов, – турки сейчас сильнее. Сильнее, ибо с ними Саакадзе… Он нужен султану для большой войны с шахом Аббасом. Даже Симону, слепцу в короне, видно, что носитель полумесяца исполнит требование Непобедимого и даст ему янычар, пушки, монеты, коней. Отдал бы и любимую одалиску, если бы не опасался, что Дато не довезет ее в сохранности… Что ж, торг неубыточный, взамен Моурав-бек обещает Стамбулу отвоевать у Ирана захваченные шахом Аббасом земли. И… отвоюет! А грузинские княжества султану нужны лишь на легкую закуску перед сытным пиром. Но если персы покинут Картли, то и закуски не будет. Да, неразумно гладить «барса» против шерсти. Царевич Хосро должен это понять… немедленно…quot;

Как раз в этот час Хосро и обдумывал немедленный отход иранцев из Картли. Он отстранил тонкогорлый кувшин с красным кахетинским, стоящий на изящном арабском столике, и повелел Гассану пододвинуть к нему персидский сосуд с дюшабом – напитком, лишенным, как мерин, самого важного – хмеля. Исфахан не Тбилиси, надо привыкать!

«Но святой Антоний видит, отступление будет временным. Шах не успокоится, пока, живой или мертвый, Непобедимый не предстанет перед его мечом мщения. Нам вдвоем в Картли тесно. В Картли? А разве не Кахети мой удел? Кахети и Картли… Раз сам Саакадзе объединил, разъединять неразумно. А Теймураз? Шах не допустит. А Симон? Саакадзе не допустит. А Саакадзе? Князья не допустят – устрашатся. А католикос? Не допустит ни Саакадзе, ни Симона. Этот глупый петух любым средством старался заслужить ненависть церкви. Разве трудно было и шаху служить и церковь задабривать? Церковь! Сильнее оружия нет! А я церковь ничем не разгневал, напротив – богатые подарки с Гассаном послал. Приняли, благословение тайно от Гульшари прислали. У Шадимана монаха выслушал, крест поцеловал. Хочешь винограду – ухаживай за лозой! Монах растрогался, говорил: „За целость Тбилиси святой отец благодарит“. А я думаю – за подарки тоже. Жемчужные четки святому отцу послал, алмазный орех, изумрудное ожерелье для святой девы Марии. Ларец с золотыми изделиями для свиты послал – Гассан посоветовал. Монаха уверил, что благодарность за добро занимает в моем сердце избранное место, а мохамметанство не душою принял, а чтобы не погибнуть, в мыслях же все равно сыном Грузии остался. Шадиман очень одобрил мои ходы на шахматной доске судьбы. Но искушать небо неразумно. Аллах не скуп на милосердие, но даже он не может превратить восемь дней в восемь лун. Потом – Гассан сердится, сны плохие видит, а я не внемлю…»

Удобно устроившись, на подушках цвета неба и моря, Хосро-мирза вызвал Гассана, велел подать бирюзовый кальян и… начать скрытно от слуг Метехи складывать в сундуки дорогую одежду и ларцы с ценностями.