Анджапаридзе Георгий АндреевичПечальный контрапункт светлого завтра

Г.А.Анджапаридзе

Печальный контрапункт светлого завтра...

Русские переводы романов Олдоса Хаксли "Шутовской хоровод" и "Контрапункт" автору этих строк посчастливилось прочесть в туманной, уже далекой юности - у подруг его матери с гимназическим прошлым сохранились два потрепанных томика, изданных в 30-е годы прошлого века.

Книги эти вызвали восторг и восхищение у юнца, выросшего в послевоенной московской коммуналке: захватила блестящая игра ума, поразила неслыханная до тех пор эрудиция автора, казалось, во всех возможных областях - литературе, философии, архитектуре, живописи, музыке... Герои Хаксли размышляли и беседовали, обмениваясь мнениями и споря, словно фехтуя на шпагах... Что могло быть более привлекательного для мальчишки, смутно мечтавшего о некой интеллектуальной деятельности?

Притягивало и одновременно удивляло и отсутствие у героев Хаксли бытовых проблем, что в послевоенной Москве выглядело по меньшей мере странно...

Увлечение творчеством Хаксли продолжалось у автора и в МГУ. Несмотря на общее настороженное отношение к писателю - конечно, не злостный антисоветчик, но... в конечную победу пролетариата очевидно не верит, удалось написать о его романах курсовую. В те далекие годы у автора родилось естественное, но нелепое желание послать любимому писателю письмо, обязательно задать какие-то умные вопросы... Но где было взять адрес?

Много-много лет спустя в библиотеке знаменитого лондонского клуба "Атенеум" друзья указали ему на пожилого, но вовсе не дряхлого джентльмена: "Это - Реймонд Мортимер, один из оставшихся в живых членов группы "Блумсбери", дружил с твоим любимым Хаксли. Хочешь познакомиться?" Мистер Мортимер сосредоточенно читал газету. Автора охватило понятное смятение: в двух шагах от него сидел человек, друживший с САМИМ Хаксли. Что автор мог ему сказать? Что он с юности поклонник творчества его покойного друга? Банально. Одним словом, от знакомства он отказался. А позже жалел. Может, надо было попробовать разговорить мистера Мортимера, и тогда он рассказал бы автору что-нибудь новое и неожиданное...

По рождению Олдос Хаксли (1894-1963) принадлежал к британской интеллектуальной элите, своего рода духовной аристократии. Тревельяны, Маколеи, Арнольды, Веджвуды, Дарвины, Хаксли, по существу, создали английскую науку и культуру второй половины XIX века. Их общими ценностями были неистребимая вера в абсолютную ценность образования, чувство ответственности и страсть к правде. Члены этих семейств рождались и воспитывались в домах, где книги были важнейшей частью существования. Литература, поклонение слову были у них в крови...

Дед будущего писателя Томас Генри Хаксли (в России его фамилию было принято транслитерировать как Гексли) был знаменитым биологом. По матери Олдос приходился внучатым племянником выдающемуся английскому критику и эссеисту Мэтью Арнольду. После пятнадцати лет не слишком удачной карьеры директора школы отец Олдоса, Леонард Хаксли, издал книгу о своем знаменитом отце - "Жизнь и письма Томаса Генри Хаксли", после чего стал рецензентом в одном из издательств и заместителем редактора журнала "Корнхилл". Джулия Арнольд-Хаксли, мать Олдоса, основала школу для девочек, которая успешно функционировала много лет даже после ее безвременной смерти.

Старший брат Джулиан пошел по стопам деда и стал биологом с мировым именем. Олдос же всерьез собирался заняться медициной, но этому помешало начавшееся в шестнадцать лет заболевание глаз, которое на протяжении всей жизни грозило ему слепотой. По болезни он не смог закончить полный курс обучения в Итоне, но когда зрение немного улучшилось, поступил в один из самых почтенных колледжей Оксфорда - Бейллиол, благополучно окончив который вступил в полную превратностей жизнь профессионального литератора.

Литературное наследие Хаксли - итог четырех с лишним десятилетий творческой деятельности - поражает разнообразием и универсальностью интересов писателя. Оно включает стихи, рассказы, путевые очерки, исторические биографии, критические эссе о литературе, живописи, музыке, философские трактаты... Но прежде всего Хаксли известен своими романами, созданными в 20-30-е годы.

Это десятилетие многое изменило в социальном и духовном климате Англии. Первая мировая война стала началом распада некогда могучей Британской империи. В результате войны английская экономика оказалась отброшенной назад. Все труднее и труднее становилось Англии играть прежнюю роль "мирового банкира", бороться за новые рынки сбыта.

Война и последовавший за ней экономический кризис 1919-1921 годов разрушили иллюзию благополучия и стабильности английского общества. Особенно болезненно расставалась с утратой этих иллюзий интеллигенция. Для многих философов, художников, писателей послевоенный кризис не без основания представлялся глобальным кризисом всей человеческой цивилизации. Этим мироощущением и были порождены их апокалипсические видения, включающие и утрату человечеством нравственных ценностей, и порабощение личности стремительно развивающейся техникой.

Известно, что Первая мировая война вызвала к жизни литературу "потерянного поколения", виднейшими представителями которой были Э. Хемингуэй, Р. Олдингтон, Э.М. Ремарк. Каждый из них, воочию видевший войну, запечатлел состояние разочарования и растерянности, охватившее молодых людей, которым пришлось участвовать в жестокой и бессмысленной бойне. Многие из тех, кому довелось выжить, закономерно вышли из этого горнила сломленными и опустошенными.

Первые романы Хаксли как тематикой, так и манерой изложения во многом созвучны книгам писателей "потерянного поколения". Сам он, правда, в войне не участвовал, но немало его Друзей и родственников пали на полях сражений.

Чувство "потерянности" преследует большинство героев раннего Хаксли, но "потерялись" они не в грязных окопах, а в поместьях и ночных клубах, в светских гостиных и дорогих ресторанах послевоенного Лондона, когда вдруг "со всего были сорваны покровы". И открылись пустота и никчемность существования.

"Полые люди" - так, перекликаясь с Хаксли, назвал это поколение поэт Т.С. Элиот.

Война и ее последствия отняли у героев Хаксли уверенность в завтрашнем дне, подорвали веру в общественные идеалы и институты, обнажили непрочность человеческих связей.

Уже в ранних романах Хаксли поразительно остро ощущение разобщенности. Его героев ничто не объединяет - ни фронтовое товарищество, ни совместно перенесенные лишения, невзгоды, гибель общих друзей. Даже в любви они, пожалуй, просто знакомые, сведенные волею всесильного случая.

Как ни парадоксально, не воевавший Хаксли, пожалуй, был первым из писателей Англии, кто уловил и отразил это чувство "потерянности" целого поколения. Ведь роман Олдингтона "Смерть героя", горький и правдивый рассказ о войне и послевоенном времени, появился лишь в 1929 году.

"Невозможно представить себе 20-е годы без Хаксли. Он приложил руку к созданию духовной атмосферы тех лет, и он же готовил перелом, наступивший в конце десятилетия", - писал известный английский критик Уолтер Аллен {Аллен У. Традиция и мечта. - М., 1970. С. 86.}. "Создание духовной атмосферы" 20-х годов и обусловило специфическое место Хаксли в английской литературной ситуации тех лет.

В 20-х годах в английской литературе наметилось довольно отчетливое размежевание направлений и сил. С одной стороны, продолжали активно работать такие знаменитые писатели-реалисты, как Дж. Голсуорси, Г. Уэллс, Б. Шоу. С другой - возрастало влияние представителей "потока сознания" - Джеймса Джойса и Вирджинии Вулф. Олдоса Хаксли не причислишь к литературе этого направления, он слишком занят социальными проблемами бытия. Его произведения - нравоописательные сатиры, лежащие в русле британской реалистической традиции XVIII-XIX веков. Хаксли высмеивает ничтожность и порочность британского высшего и среднего классов, издевается над лицемерием и аморализмом "света" и "полусвета". Точно так же поступал и начавший литературную деятельность в конце 20-х годов его младший современник Ивлин Во, в лице которого Британия получила еще одного остроумного и злого критика своих нравов.

Первый роман Хаксли "Желтый Кром" (1921) (до этого им было опубликовано четыре сборника стихов и книга рассказов) - пожалуй, самая светлая его книга. Смутная юношеская грусть и язвительная ирония, от которой не скрыться человеческим странностям и чудачествам, - вот две равноправные стихии, создающие чуть-чуть условную атмосферу этого романа и его неповторимую интонацию.

В "Желтом Кроме" есть уже все приметы того типа романа, который получил название "интеллектуального" и одним из отцов которого не без основания считается Хаксли. Однако более точным представляется другое определение "роман идей". Этим термином, кстати, пользовался и сам писатель, хорошо знавший сильные и слабые стороны своего дарования.

"Роман идей. Характер каждого персонажа должен выясняться, насколько это возможно, из высказываемых им идей. В той мере, в какой теории являются разумным обоснованием чувств, инстинктов и настроений человека, это достижимо. Главный недостаток идейного романа: в нем приходится писать о людях с идеями, то есть об одной сотой процента всего человечества. Поэтому настоящие, прирожденные романисты таких книг не пишут. Но ведь я никогда не считал себя прирожденным романистом.

Большой недостаток романа идей - в его искусственности. Это неизбежно: люди, высказывающие точно сформулированные суждения, не совсем реальны, они слегка чудовищны. А долго жить с чудовищами утомительно".

Это мысли из записной книжки Филипа Куорлза, одного из центральных персонажей романа "Контрапункт", писателя, взгляды и ощущения которого, безусловно, близки Хаксли.

Необычность, гротескность, действительно некоторая "чудовищность" персонажей заметны уже в "Желтом Кроме".

Смысл творческих достижений Хаксли-сатирика не столько в создании запоминающихся и остроумных шаржей, сколько в художественном столкновении разных, часто совершенно противоположных позиций и концепций, парадоксальных методов и систем мышления. В ранних книгах писателя ирония была грозным оружием, при помощи которого он развенчивал идеи и мнения, представлявшиеся ему ложными и никчемными.

Если рассмотреть персонажей "Желтого Крома" под этим углом зрения, то окажется, что почти все они показаны в ироническом ключе. Таков прежде всего центральный персонаж Деннис Стоун. Он романтичен и в то же время возмутительно банален, полон рефлексии и одновременно завидует уверенному в себе художнику Гомбо, влюблен в красавицу Энн и страшится этой любви, жаждет познания и творческой реализации, но ничего не знает о мире и копается в сфере чистых идей и книжных представлений. Автор относится к юноше хотя и не без сочувствия, но с явной долей иронии. Языческий, естественный, как дыхание, гедонизм Энн высвечивает всю неприспособленность Денниса к реальной жизни, неспособность к какому бы то ни было шагу, поступку, даже в плане сугубо личных отношений.

В одном из, казалось бы, "проходных" разговоров Энн и Денниса завязывается конфликт, которому в дальнейшем суждено стать постоянным, острейшим и так до конца не разрешенным для Хаксли, - конфликт между интеллектом и плотью, духовным и телесным началами в человеческой натуре. Деннис - носитель начала рефлектирующе-духовного, Энн - воплощение цельности и гармонии плоти. Но в "Желтом Кроме" между ними еще нет неразрешимого противоречия. Более того, писатель даже скорее на стороне Энн, ее прекрасной и непостижимой женственности.

Ему симпатичен и художник Гомбо, прошедший увлечение кубизмом и вернувшийся к реалистической манере письма. Недаром описанная Хаксли картина, над которой работает Гомбо, на самом деле представляет собой фреску "Видение Савла" кисти великого Караваджо. Передать картину словами - большое искусство, которым в полной мере владел Хаксли, не только тонкий критик живописи, но и сам одаренный художник.

Живое, полнокровное искусство в "Желтом Кроме", как и в других ранних романах, остается вечной, непреходящей ценностью. Писатель верит в его могущество и бессмертие. В каком-то смысле оно служит своеобразным эталоном, в сравнении с которым еще мельче и ничтожнее кажутся обитатели Крома, тем или иным способом отгораживающиеся от могучего потока реальной жизни.

Роман построен исходя из классических образцов XVIII века. Он состоит из ряда эпизодов, соединенных между собой лишь общим местом действия, поэтому в него легко и органично вплетаются вставные новеллы. Такая вольная композиция позволяет автору свободно вводить или убирать со сцены любого персонажа по мере необходимости. В "Желтом Кроме" нет развития характеров, они статичны, нет психологической глубины, зато есть щедрая россыпь теорий и мыслей, богатство остро поставленных вопросов, которые будут волновать не только Олдоса Хаксли, но и многих других писателей XX века. Причем каждый персонаж книги, как нетрудно заметить, выражает некую персонифицированную идею, но эта идея никогда не остается лишь иллюстрацией. Она оживлена, одухотворена прикосновением язвительного пера, и потому личность, ее воплощающая, индивидуальна и неповторима.

История создания романа несколько скандальна. И усадьба, и персонажи во многом списаны с натуры. Прообразом Крома была усадьба Гарсингтон близ Оксфорда, принадлежавшая Филипу Мореллу и его жене, леди Оттолин, известной меценатке. Леди Оттолин собирала вокруг себя самых знаменитых деятелей английской культурной и общественной жизни, таких, как Т.С. Элиот, В. Вулф, Б. Рассел, Д.Г. Лоуренс, К. Мэнсфилд и другие. Частенько гостил в Гарсингтоне и юный Хаксли, где, кстати, и познакомился со своей будущей женой. Дружившие много лет Лоуренс и Хаксли своеобразно отплатили Мореллам за гостеприимство: первый изобразил леди Оттолин в романе "Влюбленные женщины", а второй поместил хозяев и гостей в свой "Желтый Кром". В Скоугане узнали Нормана Дугласа и Герберта Уэллса, в Присцилле - леди Оттолин. Айвор Ломбард - несомненно, друг Хаксли, с которым он познакомился в Гарсингтоне, по словам самого писателя, "неподражаемый Ивен Морган, поэт, художник, музыкант, аристократ и миллионер... удивительный сказочный принц современной жизни" (впоследствии виконт Тредегар). Деннис - это, естественно, сам Хаксли; Дора Каррингтон узнала себя в образе Мэри Брейсгердл и пришла к выводу, что "от этой книги человеку положительно становится дурно".

Существует портрет Хаксли 20-х годов, где он изображен стоящим за прозрачными занавесями, которые он слегка раздвинул, и смотрит на зрителя, то есть на всех "леди Оттолин", одним глазом - спокойно-изучающе сквозь толстые стекла очков. Хаксли подметил много такого, чего леди Оттолин Морелл так и не смогла простить...

Сатирическая "сверхзадача" появляется в следующем романе Хаксли "Шутовской хоровод" (1923). Она четко сформулирована в эпиграфе из Кристофера Марло: "Мои герои, как сатиры козлоногие, пройдут перед вами в хороводе шутовском". Точно очерчен и круг героев этой книги - британская интеллигенция 20-х годов.

Тема "утраченных иллюзий", основная в романе, связана не только с трагическими последствиями войны. Обществу, в котором живут персонажи романа, не нужны честные, порядочные, образованные люди. В нем процветают жулики и негодяи.

Несмотря на преобладание в "Шутовском хороводе" обличительного пафоса, его содержание отрицанием не исчерпывается. В "Желтом Кроме" единственно истинной ценностью было искусство, и преимущественно искусство прошлого. В "Шутовском хороводе" эту тему "золотого века" искусства и гармонии подхватывает архитектор Гамбрил-старший, влюбленный в старинную архитектуру, в строгость ее форм и взвешенность пропорций. Дело всей его жизни игрушечный макет идеального Лондона, которому никогда не суждено превратиться в реальность, ибо Гамбрила-старшего более всего занимает красота планировки и застройки, а не практическая необходимость и целесообразность. Вновь искусство приходит у Хаксли в неразрешимое противоречие с жизнью, с современностью. Старый Гамбрил, эстет и мизантроп, признается в том, что не любит людей. Но мизантропия его несколько парадоксального свойства: он не колеблясь жертвует своим сокровищем макетом, чтобы достать необходимую сумму для спасения чести старого товарища, сын которого растратил казенные деньги.

На рубеже 20-30-х годов, на фоне мирового экономического кризиса Хаксли создает самые свои знаменитые романы - "Контрапункт" (1928) и "О дивный новый мир" (1932). Первый завершает период реалистической сатиры в творчестве писателя, второй начинает период мрачных "пророчеств". В "Контрапункте" Хаксли еще сатирик, наблюдательный и меткий. Он беспощаден даже к самому себе: у далеко не идеальных персонажей романа Филипа Куорлза и Уолтера Бидлэйка немало автобиографических черт.

Да и у многих других героев романа есть реальные прототипы. Роковая женщина Люси Тэнтемаунт, равно как и ее предшественница из "Шутовского хоровода" Майра Вивиш, - это, без сомнения, знаменитая Нэнси Кунард, знаковая фигура лондонской богемы 20-х годов. Ее непродолжительный роман с Хаксли был для писателя мучительным и оставил в его душе трагический след.

Любопытно, что подобные образы "эмансипированных дам" появляются и в произведениях Ремарка, Хемингуэя и других писателей "потерянного поколения". У большинства из этих героинь любимые мужчины погибли на фронтах Первой мировой войны. Кстати, возлюбленный Нэнси Кунард действительно был убит на фронте. Тип женщины-вамп, появившийся в литературе 20-30-х годов XX века, манит и привлекает героев-мужчин, но одновременно они испытывают страх перед свободной от общепринятых норм возлюбленной, видя в ней силу, разрушающую традиционные устои.

Под пером Хаксли личная драма писателя становится одной из характерных примет времени. Его удивительная чуткость ко всему происходящему и умение "одушевить" самые, казалось бы, абстрактные материи постоянно питали читателя идеями и типами, которые с легкой руки Хаксли выдвигались в центр горячих споров и, можно даже сказать, входили в моду. Так, безусловно растущей популярности его близкого друга и коллеги по перу Д.Г. Лоуренса способствовал образ писателя и художника Марка Рэмпиона, призывающего вернуться к природе, прославляющего здоровую чувственность "естественного", то есть не порабощенного машинной цивилизацией человека, в котором современники без особого труда узнавали будущего автора "Любовника леди Чаттерлей".

В образе старого художника Джона Бидлэйка узнавали английского живописца Огастуса Джона. Отвратительный ханжа и лицемер, издатель журнала "Литературный мир" Денис Барлеп - один из самых злых и блистательных гротесков Хаксли - это Дж. Мидцлтон Марри, журналист и редактор журнала "Атенеум", где самому Хаксли пришлось некоторое время работать обозревателем. Эверард Уэбли, лидер "Свободных Британцев", отдельными чертами напоминает фюрера британских фашистов Освальда Мосли...

Некоторые персонажи романа представляют собой как бы развитие типов, созданных впервые в "Желтом Кроме". Многословные сентенции по любому поводу, свойственные Скоугану и Барбекью Смиту, теперь произносят Барлеп и старший Куорлз, отец Филипа. Старик Бидлэйк - это то, что осталось от жизнерадостного здоровяка Гомбо.

Высший свет, интеллектуальные круги и художническая богема изображены в "Контрапункте" с большей силой сатирического отрицания, нежели в предыдущих романах. Пустота, никчемность, неприспособленность к жизни героев романа естественно диктуют необходимость противопоставить этим теням рода человеческого какие-то прочные положительные ценности.

Одной из таких ценностей продолжает оставаться искусство - картины Джона Бидлэйка, музыка Баха и Бетховена, работы старых мастеров. Искусство является одним из доказательств бытия Божия. Эту мысль отстаивает в финале Морис Спэндрелл - английская разновидность Раскольникова и Ставрогина, вместе взятых, - и хотя в целом жизненная философия Спэндрелла терпит крах, с его отношением к искусству автор явно солидарен. Искусство существует наперекор жизни. Джон Бидлэйк превратился в жалкую развалину, но его картины продолжают вызывать восхищение. Это интерпретируется Хаксли как одно из центральных воплощений всегда занимавшей его антиномии духа и плоти. Но сам писатель не верит в гармонию этих двух начал, и "Контрапункт" - горькое в том признание. Существование человека трагично, ибо оно неизбежно завершается смертью, а смерть всегда бессмысленна и жестока - таков взгляд Хаксли. И он, как нетрудно заметить, прямо предвосхищает писателей-экзистенциалистов. Английский критик К. Мей верно формулирует одну из главных проблем, волновавших писателя на протяжении всей его жизни: "Действительно ли смерть - это победа плоти над духом?"

Глубоко символично синхронное умирание старого Бидлэйка и его внука, маленького Филипа: нежизнеспособным оказывается и новое поколение.

Немаловажно, что в "Контрапункте" нет, как, скажем, в "Шутовском хороводе", положительных стариков, несущих тускнеющий отблеск "золотого века" прошлого. Трагически жалок в смертельной болезни Джон Бидлэйк. И его талант, и непоколебимый когда-то гедонизм канули в прошлое. Крайне многозначительны наблюдения из записной книжки его зятя, писателя Филипа Куорлза: "Какое жалкое зрелище... представляет собой олимпиец, которого небольшая опухоль в желудке превращает в человекообразное. А может быть (приписал он через несколько дней), он всегда был только человекообразным, даже когда казался особенно олимпийцем; может быть, все олимпийцы на самом деле просто человекообразные?"

Идея звериного начала в человеке, плохо скрываемого под хрупкой внешней оболочкой цивилизации, навязчиво возникает в мыслях и разговорах разных героев. Затрагивая эту тему, Хаксли выступает как человек, хорошо знакомый с биологией и физиологией.

Как и прежде, Хаксли касается множества других вопросов и дает обильную информацию из области живописи, истории, уже в те годы его всерьез занимает проблема истощения недр. Вновь в роман включается великолепное музыкальное эссе. На этот раз о сюите Баха для флейты и струнного оркестра.

Нельзя не признать, что "Контрапункт" звучит много пессимистичнее, нежели "Шутовской хоровод", не говоря уже о "Желтом Кроме".

Разочарование писателя в человеке и его возможностях становится все очевиднее. Поиск некой нравственной опоры среди современной духовной опустошенности, аморализма и бесцельности существования оканчивается плачевно: Хаксли ищет ее там, где ее нет и быть не может. Его не привлекает ханжеское и фарисейское христианство Барлепа, столь же чуждым оказывается "гармонический", живущий в основном инстинктами человек, придуманный Рэмпионом. И даже не столько чуждым, сколько выдуманным, неосуществимым на практике. Недаром дети Рэмпиона вразрез с его педагогическими теориями учатся в привилегированных школах и готовятся стать "джентльменами".

Однако ничего более конструктивного писатель не способен предложить ни себе, ни читателю. Почему? Ответить на этот вопрос помогают размышления из записной книжки Филипа Куорлза, которые во многом перекликаются с мыслями самого Хаксли, смело вводящего читателя в свою лабораторию, где он мучительно бьется над неразрешенными проблемами жизни и творчества. Он, как и Куорлз, "вводит в роман самого романиста", его, как и Куорлза, мучит осознание ограниченности своего искусства, оторванности его от реальной действительности, замкнутости в круге чисто умозрительных идей и интересов.

Записная книжка Куорлза содержит ключ и к пониманию композиции романа. Еще в 30-е годы некоторые критики отмечали, что в "Контрапункте" Хаксли пользуется своеобразным монтажом, заимствуя этот прием у кинематографа, схожие поиски и примерно в то же время ведет в США Дос Пассос. Однако в записной книжке Филипа Куорлза есть недвусмысленное указание на то, что Хаксли строит свой роман по законам музыкальной композиции, а именно по правилам контрапункта: "Ввести в роман романиста. Его присутствие оправдывает эстетические обобщения, которые могут быть интересны - по крайней мере для меня. Оправдывает также опыты. Отрывки из его романа будут показывать, как можно о том же событии рассказывать другими возможными или невозможными способами. А если он будет рассказывать отдельные эпизоды того же сюжета, который рассказываю я, - это и будут вариации на тему. Но зачем ограничиваться одним романистом внутри моего романа? Почему не ввести второго - внутри его романа? И третьего - внутри романа второго? И так до бесконечности, как на рекламах Овсянки Квакера, где изображен квакер с коробкой овсянки, на которой изображен другой квакер с другой коробкой овсянки, на которой и т.д. и т.д. В (скажем) десятом отражении может появиться романист, излагающий мой сюжет в алгебраических уравнениях или в терминах изменения пульса, давления крови, секреции желез и быстроты реакции".

Легко заметить, что именно таков принцип композиции в "Контрапункте". Ясно также, что Хаксли немало размышлял над возможностями различных экспериментальных форм повествования. Не будет преувеличением сказать, что постмодернисты 70-80-х годов XX века активно развивают многие высказанные им идеи, в том числе и идею процитированного краткого отрывка.

Строя "Контрапункт" как последовательность эпизодов, не имеющих единого сюжетного стержня - вспомним "Желтый Кром", - Хаксли получает возможность показать своих персонажей в разных ракурсах и с различных точек зрения. После эпизода, в котором два персонажа разговаривают о третьем, следует эпизод, где действует этот третий {Много позже этот прием будет использован и развит в романс перуанского писателя Марио Варгаса Льосы "Зеленый дом" (1966) (русский перевод: М., Прогресс, 1971).}. Прием этот очень эффективен как раз для раскрытия характеров персонажей сатирических, обязательного для них противоречия между видимостью и сущностью.

Но записная книжка Куорлза и название романа помогают понять не только, так сказать, композиционно-лабораторную технику Хаксли. В названии воплощена сама сущность "романа идей", столкновение разных мировоззрений, жизненных позиций, точек зрения {Это особенно очевидно в оригинале, где обнажена перекличка названия романа - "Point Counter Point" - с выражением "point of view" - точка зрения.}. В записной книжке Куорлза содержится немало свидетельств напряженно продолжавшихся идейных исканий писателя. Очевидно, что внимание Хаксли все чаще переключается с социальной природы человека на биологическую. Черты животных в облике многих персонажей "Желтого Крома", служившие тогда чисто художественным приемом, заменяются теперь аналогиями в моделях поведения. Человеческие поступки получают либо биологическое, либо психоаналитическое обоснование, как в образе Спэндрелла, иллюстрирующего фрейдистский "эдипов комплекс".

Еще в первом романе Хаксли один из героев - провидец и парадоксалист Скоуган - рассуждает о будущем "Разумном Государстве". И уже здесь возникает один из основных мотивов творчества Хаксли - скептическое отношение к научно-техническому прогрессу и пессимистический взгляд на будущее. В обществе будущего Скоуган предвидит три четко разграниченных класса: направляющую интеллигенцию, энтузиастов и стадо; механизацию и автоматизацию, манипулирование сознанием и... отсутствие места для поэзии, для искусства.

Идеи Скоугана, изложенные в "Желтом Кроме" на нескольких страничках, станут центральными в романе "О дивный новый мир".

Этот роман Хаксли принадлежит к жанру "антиутопии", своеобразной разновидности "утопического романа", только с "обратным знаком" изображающего не торжество, а несостоятельность идеального общества будущего, построенного по "разумному" плану.

Англия дала имя самому жанру утопии и первый образец утопического романа в творчестве Томаса Мора. Англия же дала и первые образцы антиутопии. Не следует забывать, что создателем первого мрачного видения будущего на рубеже XIX-XX вв. был Герберт Уэллс, автор романа "Машина времени" (1895).

Хаксли и Уэллса в свое время сравнивал английский критик Ральф Фокс: "У Хаксли... есть много общего с Уэллсом, та же страсть к идеям, придающая жизненность его книгам, которую они никогда не приобрели бы от выведенных в них персонажей, тот же интерес к науке и та же неспособность прийти к какому-нибудь удовлетворительному заключению относительно упрямых фактов современной деятельности. Он, по существу, является тем, чем стал бы Уэллс, если бы он вместо начальной школы в Бромли и Южного Кенсингтона окончил Итон и Оксфорд" {Фокс Р. Роман и народ. - Л., 1939. С. 139-140.}.

Задуманный как пародия на утопию Г. Уэллса "Люди как боги" (1923), "О дивный новый мир" превратился в апокалипсическое видение будущего, своего рода манифест неверия в социальный и нравственный прогресс человечества. В этой книге Хаксли во многом отталкивается от работы Бертрана Рассела "Научное мировоззрение" (1931), которая предостерегала от возможного захвата власти в обществе будущего кучкой интеллектуалов-технократов, стремящихся вместо имущественных классов создать классы биологические. У Рассела также существует целая градация "низших классов", чисто механически выполняющих положенную им работу, и "высших", у которых, несмотря на некоторое разрешение на умственную деятельность, личность тоже подавлена.

В романе "О дивный новый мир" осуществляется пророчество Скоугана о "Разумном Государстве", где нет места ни искусству, ни чувствам, ни самой человеческой индивидуальности, где люди производятся в колбах и воспитываются с помощью гипнопедии. С самого младенчества им внушается, что их судьба - принадлежность к определенной биологической касте - это вершина гармонии и счастья: жуткий, доведенный до гротеска пример манипуляции человеческим сознанием. Как всегда зорко, Хаксли заметил некоторые тенденции в развитии общества и довел их до логического завершения, превращающего землю в механизированный и бездушный рай.

Однако если продолжить сравнение антиутопии Уэллса и романа Хаксли, то возникнут и существенные различия. Уэллс предсказывает постепенную деградацию общества будущего, обострение всех его противоречий, вырождение "высших" и все большее озлобление и одичание "низших" классов, приводящее к всплескам насилия. Перед нами отрицательная динамика (но, заметьте, все же динамика!) развития нашей планеты - от Homo Sapiens к каким-то гигантским паукам или крабам.

"Мировое Государство", показанное Хаксли, на первый взгляд благополучнейшее общество, в котором царствуют "общность, одинаковость, стабильность" (невольно вспоминается лозунг Великой французской революции "Свобода, равенство и братство!"). Здесь действительно нет нищеты, болезней, старения, войн, разрушительных страстей и даже боязни смерти, так как людей с детства готовят принимать смерть как естественный и нестрашный конец. А если и возникают мелкие огорчения, они моментально снимаются соответствующей дозой наркотиков.

Хаксли создает не столько мрачный футурологический прогноз, как у Уэллса в "Машине времени", не столько острую социальную сатиру на определенный общественный строй, как у Джорджа Оруэлла в романе "1984", сколько философскую книгу о несостоятельности самой идеи утопии (идеи, в которую, кстати сказать, все же верил романтик Уэллс!) - построения "стабильного" общества, основанного на лозунгах "У нас каждый счастлив", "Каждый принадлежит всем остальным". А создание подобного "рая земного" будет возможно, по мысли Хаксли, лишь при условии сращения буржуазного прогресса и определенных постулатов социалистической идеологии. Вот почему давний спор некоторых критиков о том, на кого Хаксли написал пародию - "на нас", коммунистов, или "на них", буржуев, - в принципе беспредметен. Хаксли создал, так сказать, универсальную антиутопию - одновременно антибуржуазную и антисоциалистическую, антитехнократическую и антируссоистскую (ведь дикарское общество, сохранившееся в резервациях, тоже ужасно!), антиколлективистскую и антииндивидуалистическую. Недаром в романе мелькает мешанина самых разных имен (или производных от них) - Форда, Ротшильда, Маркса, Ленина, Троцкого, Мальтуса, Дарвина и многих других.

Сама идея статистики, стабильности, на которой основано "Мировое Государство" у Хаксли, гибельна для науки и искусства. Ведь в подобном обществе, несмотря на его демагогический лозунг "Наука превыше всего", "наука - нечто вроде поваренной книги, причем правоверную теорию варки никому не позволено брать под сомнение, и к перечню кулинарных рецептов нельзя ничего добавлять иначе как по особому разрешению главного повара".

Что же касается искусства, то оно попросту упразднено в этом "дивном новом мире" и заменено всякого рода эрзацами - "синтетическая музыка", "ощущальные фильмы" и прочее. Кстати, в этом обществе все состоит из эрзацев и суррогатов - от кожзаменителя до "кровезаменителя" и "заменителя бурной страсти" (збс). Даже Бог заменен на Форда, а крест приобрел Т-образную форму в честь выпущенного Фордом первого серийного автомобиля - модели Т.

Однако и здесь, как и в других романах Хаксли, красной нитью проходит тема великого искусства, искусства прошлого. В этом романе искусство представлено почти исключительно творчеством Шекспира, гений которого охватывал практически любые проявления человеческого духа. Шекспир, как и другие классики, запрещен в "Мировом Государстве": он вреден и непонятен "цивилизованным людям". (Невольно вспоминается перспектива "свободного общества", предрекаемая в "Бесах" Достоевского, где Цицерону вырывают язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспира побивают каменьями.)

Вообще не будет преувеличением сказать, что для Хаксли творчество Шекспира - "мера всех вещей": названия ряда его романов представляют собой прямые цитаты из пьес великого драматурга: "Время должно остановиться", "О дивный новый мир", "Обезьяна и сущность".

Но Шекспир был знатоком страстей человеческих, которые в "дивном новом мире" благополучно угасли, а потому произведения Шекспира опасны и вредны. А что, если страсти оживут под воздействием волшебного чеканного стиха?

Человек в "дивном новом мире" низведен до уровня бездумного автомата, с традиционной гуманистической точки зрения он ущербен морально и физически: достаточно сказать, что у значительной части женщин изначально запрограммировано бесплодие и все женщины лишены естественных радостей и тягот материнства.

Кульминационным моментом романа является разговор Дикаря, попавшего в "дивный новый мир" из резервации, с Главноуправителем Мустафой Мондом, своего рода Великим Инквизитором из романа Достоевского. Оказывается, "цивилизованное" общество не нуждается в Боге, самоотречении, самопожертвовании, благородстве, героизме... Однако отсутствие эмоций, в том числе и отрицательных, отсутствие трудностей, требующих их преодоления и нравственного выбора, делают жизнь выхолощенной и бессмысленной.

Дикарь говорит Мустафе Монду:

"- Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзию, настоящую опасность, хочу свободу, и добро, и грех.

- Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным, - сказал Мустафа.

- Пусть так, - с вызовом ответил Дикарь. - Да, я требую.

- Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие; право на сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми болями.

Длинная пауза.

- Да, это все мои права, и я их требую".

"О дивный новый мир" - книга удивительных пророчеств и предвидений, как уже состоявшихся, так и еще предстоящих.

Разве обязательные в "дивном новом мире" "сходки единения" не напоминают собрания ушедшего советского времени, где каждый испытывал ни с чем не сравнимую прелесть монолитного единения, осознания себя частью мощного, могучего, спаянного и целенаправленного организма, подчиненного единой высшей воле? Автор пишет об этом практически без иронии, ибо помнит еще со студенческих лет, как на любых собраниях - политических, профсоюзных, научных - все говорили одинаково правильно и одними и теми же словами: выработался, вырос, как сорная трава, мета-язык - оруэлловский "новояз". Наверняка большинство не вникало, не вдумывалось в то, о чем там говорилось. Но стоило хоть чуть-чуть изменить, пусть не содержание, а форму, употребить какие-то иные, непривычные слова, все настораживались. А сколь изощренны были редакторские карандаши в унификации авторского текста, чтобы он, не дай бог, не выделялся над общей ровной поверхностью. Все это было. Ушло? Окончательно?

Автор совсем в этом не уверен. И дело тут вовсе не в постулатах той или иной политической или идеологической доктрины. Как сегодня звучит эта книга Хаксли, еще совсем недавно таившаяся в спецхране и как будто бы представлявшая зловещую крамолу? Она суровое, еще до конца не понятое, не раскрытое предостережение людям. В ней тысячи вопросов, над которыми ломали головы лучшие умы человечества, но на которые они так и не нашли ответов. Благо ли стремительный технический прогресс? Что кроется за извечной погоней человечества за "мифическим" счастьем, которое от века ограничено пределом земного бытия? Да и что такое счастье? Для каждого свое...

Хаксли, быть может, острее других писателей и философов ощутил парадокс человеческого существования: отдельный человек неуклонно использует любую возможность соединиться, слиться с себе подобными, но, достигнув цели, исчезает, растворяется в массе, в толпе. С другой стороны, как верно сказал другой превосходный писатель, "человек один не может...".

Но ведь никто не будет спорить, что человек ценен именно своей индивидуальностью, особенностью, неповторимостью...

Меж тем "дивный новый мир" не за горами, а за порогом. XX век неумолимо подготовил его приход. Унификация сознания - а проще говоря, мода проникает везде. Мы носим одно и то же, читаем одни и те же книги, слушаем одни и те же незамысловатые музыкальные мотивчики, смотрим на голубом экране то же, что и остальной мир.

Неся человеку удобство и комфорт, цивилизация XX века оказывает на личность сильнейшее давление, стараясь стереть индивидуальность во всем: во вкусах, образе жизни, привязанностях. В этом (конечно, только в этом смысле) пресловутые хрущевские пятиэтажки ничем не отличаются от типовых домиков вокруг европейских городов.

Неизбывный и неизбежный стандарт. В искусстве и спорте планомерно создаются идолы и примеры для подражания. Скажем, в рок- или поп-музыке не важно даже, поет ли певец сам - важен его сценический и бытовой имидж, превращающийся в товар. На Западе, особенно в США, подобное восприятие искусства широкими массами распространено давно. Но и у нас оно внедряется с космической скоростью.

Для автора остается загадкой, почему никто из писавших о книге Хаксли не увидел в ней самой страшной черты XX века, органично расцветающей в "дивном новом мире". Много написано о жестокости XX века - о мировых войнах, концлагерях, геноциде, в том числе и против собственного народа. Но, наверное, действительно жутко сделать напрашивающийся вывод: отличительной чертой XX столетия стало насилие над телами, умами и душами. Причем если в случае тоталитарного режима это очевидно, то в демократических общественных структурах насилие запрятано и завуалировано. В этом смысле Хаксли был мудр и прозорлив, полагая, что оба типа общества "хуже". Цивилизованное общество подавляет личность. Но и "естественное", "дикарское" общество вовсе не приветствовало богатой индивидуальности Джона.

Так есть ли выход из этого трагического парадокса? Совсем недавно легко, как дыхание, писалось: Хаксли "недопонял", "не осознал из-за своей буржуазной ограниченности"...

Но сегодня любому трезво и непредвзято мыслящему человеку ясно, что именно Хаксли, один из немногих, как раз и понял. И честно предупредил.

Величайшая драма в том, что в будущем "дивном новом мире" нет места духовности. Сколь бы неопределенно ни было это понятие, Мустафа Монд, несомненно, увидел бы в нем угрозу стабильному миропорядку.

Любая цивилизация с готовностью жертвовала духовным развитием общества ради роста производства, ведущего к изобилию. Без изобилия, конечно, и в самом деле плохо. Но и изобилие не спасает. А параллельно развивать производство материальных благ и духовных ценностей почему-то не получается. Скорее всего потому, что массовому производству необходима толпа как производителей, так и потребителей. В то время как человек, живущий духовными интересами, всегда вне толпы...

Предсказав человечеству грядущую духовную гибель, Хаксли продолжает искать пути ее предотвращения. Он все более и более становится философом, социологом, провидцем и пророком, как будто забыв, что сам в "Контрапункте" резко отрицательно отозвался о смешных попытках великих заниматься не своим делом: "Мы часто забываем, что достоинства человека в одной области далеко не всегда свидетельствуют о его достоинствах в других областях. Ньютон был великий математик, но это еще не доказывает, что его богословские теории чего-нибудь стоят. Фарадей был прав в отношении электричества, но не прав в отношении сандеманизма. Платон писал удивительно хорошо, и поэтому люди до сих пор продолжают верить в его зловредную философию. Толстой был превосходный романист, но, несмотря на это, его рассуждения о нравственности просто омерзительны, а его эстетика, социология и религия достойны только презрения. Эта несостоятельность во всем том, что не является прямой специальностью человека, у философов и ученых вполне естественна. Она почти неизбежна".

Поздние романы Хаксли постепенно утрачивают художественную плоть и все больше напоминают беллетризованные трактаты. Мыслитель, озабоченный будущей судьбой человечества, побеждает художника. Уже в вышедшем в 1936 году романе "Слепой в Газе" Хаксли предлагает заблудившемуся человечеству отнюдь не новый рецепт - пафицизм и нравственное усовершенствование.

Всю жизнь Хаксли был крайне озабочен ростом национализма, проблемой перенаселения планеты, ведущего к голоду и болезням. Он предвидел и предсказал грядущую экологическую катастрофу.

Сегодня много говорится и пишется обо всем этом. Но что, в сущности, изменилось? Человечество так и не преодолело своих "обезьяньих повадок", о которых более полувека тому назад предупреждал Хаксли.

Пессимистический взгляд писателя на человеческую природу еще более усугубился после Второй мировой войны с ее лагерями массового уничтожения. Почти немедленно после ее завершения он создает свою вторую, еще более трагическую антиутопию "Обезьяна и сущность" (1948), в которой изображен мир, переживший атомную войну. Чудом оставшиеся в живых производят на свет жутких уродцев и поклоняются Велиалу - Дьяволу - Повелителю Мух. Ровно через шесть лет эту своеобразную эстафету-предостережение принял другой английский писатель-провидец, Уильям Голдинг, в своем романе "Повелитель Мух" (1954), где милые мальчики из приличных английских семей, оказавшись по воле судьбы на необитаемом острове, превращаются в кровожадных дикарей.

Тонок и хрупок слой человеческой цивилизации. К тому же, надо заметить, легко адаптируем властями предержащими к потребностям, так сказать, текущего момента. В романе "Обезьяна и сущность" есть великолепный и злободневный для нашего времени гротеск:

"Наплыв: собор святого Азазела изнутри. Бывший храм пресвятой Марии Гваделупской претерпел лишь небольшие внешние изменения. Стоящие в боковых нефах гипсовые фигуры святого Иосифа, Марии Магдалины, святого Антония Падуанского и святой Розы Лимской просто-напросто выкрашены в красный цвет и снабжены рогами. На алтаре все осталось без изменений, только распятие уступило место паре огромных рогов, вырезанных из кедра..."

Не правда ли, жутко? И именно из-за простоты манипуляции...

Так чему человечество будет истово поклоняться через пятьдесят, через сто лет?

Христианство, одной из заповедей которого испокон веку было "не убий", не может убедить католиков и протестантов в Северной Ирландии, идущих друг на друга с автоматами Калашникова в руках.

По природе своей мирный, ислам породил фанатиков-террористов, для которых главной жизненной задачей стало уничтожение "неверных".

Страшно даже подумать о том, что в их руках может оказаться ядерное оружие. Но ведь и об этом тоже писал Хаксли в частном письме от 10 августа 1945 года, через четыре дня после того как американцы сбросили на Хиросиму первую атомную бомбу:

"Должен признать, что мир с висящей над нами атомной бомбой представляется мне вовсе не безмятежным. Государства, получившие с помощью науки сверхчеловеческую военную мощь, всегда напоминают мне Гулливера, которого гигантская обезьяна принесла на крышу дворца короля Бробдингнегов: разум, благородство и духовность, все, что является чертами индивидуальности, попадает в объятия коллективной воли, которая обладает интеллектом уличного мальчишки лет четырнадцати и физической властью Бога".

Хаксли действительно обладал даром провидца - как точно он описал то, чему свидетелями мы являемся уже в наши дни. С развитием цивилизации, достигнув высоких вершин в науке, человечество отнюдь не утратило своей агрессивности. Более того, эта агрессивность часто вовсе лишена логики примером могут служить дикие вспышки национализма.

Как человек, воспитанный в традициях приоритета духовности и поклонявшийся разуму, Хаксли болезненно переживал свои пророчества. Гуманист старого закала, он еще долго верил в то, что есть некий спасительный путь. Но Дикарь, держащий под мышкой потрепанный томик Шекспира и отстаивающий свое право на страдание, не может быть положительным героем в жестокой антиутопии XX века.

Наверное, какое-то время Хаксли действительно верил в благотворную силу культуры, искусства, философии на ниве исправления человеческих пороков. Но, будучи человеком умным, вскоре разочаровался в возможностях призывов и проповедей.

Нравственное усовершенствование, пропаганде которого уделено немало места и в романе "После многих лет умирает лебедь" (1939), ставится под сомнение его гротескно-фантастической концовкой: проводимый эксперимент по продлению человеческой жизни удался, но двухсотлетний Homo Sapiens превратился в отталкивающую обезьяну.

Все же идея окончательного крушения, полного тупика человечества была для Хаксли неприемлемой. В своем последнем романе "Остров" (1962) - надо сказать, откровенно скучном - писатель как будто предлагает некий выход: в религии какая-то разновидность буддизма, отказ от современной техники и примитивный уровень развития экономики. Этот прогноз пока не сбывается. Но кому в самом деле ведомо будущее?

Ясно одно: Хаксли - одна из ярчайших звезд на интеллектуальном небосклоне XX века. И если все-таки разум победит и человечество выживет, в том будет немалая заслуга писателя.