"Приключение в полночь" - читать интересную книгу автора (Гуляшки Андрей)

3

Однажды вечером, вернувшись домой, я застал своего хозяина дядюшку Стефана за разговором с каким-то странным человеком. Дядя Стефан сидел посреди двора на колоде и строгал ножиком щепку, а незнакомец стоял рядом, посасывая короткую глиняную трубочку и выпуская изо рта густые клубы едкого дыма. Долговязый и сухой, как жердь, чуть сутулый в плечах, косматый и небритый, с отвисшими пожелтевшими усами, он был одет в домотканые шаровары, подпоясанные широким красным поясом, и деревенскую куртку, а голову повязал куском холста. И шаровары и куртка были сплошь в заплатах.

Как только я вошел во двор, он уставился на меня своими большими темными глазами; оглядев с головы до ног, он покачал головой. Мне показалось, что усы у него чуть шевельнулись в легкой, слегка грубоватой, добродушной улыбке.

— Так этот паренек и есть доктор? — спросил он. Дядюшка Стефан молча кивнул головой.

— А я-то думал, что наш ветеринар с бородой до пояса, а он вишь какой: тоненький и беленький, как барышня! — рассмеялся незнакомец, бесцеремонно зацокав языком.

Почесав косматый затылок, он поднял с земли корзиночку, разгреб зеленевшие сверху листья и попросил взглянуть. В корзинке лежало несколько крупных форелей.

— Это для доктора, — сказал он и благосклонно похлопал меня по плечу.

Я вынул деньги, чтобы рассчитаться с ним, но он лишь махнул пренебрежительно рукой.

— В другой раз! Шевельнул усами и ушел.

Я спросил дядюшку Стефана:

— Кто этот чудак?

Дядюшка Стефан спрятал ножик, швырнул щепку на землю и молчал, словно не знал, что ответить.

— Это Ракип Колибаров, — наконец промолвил он и нахмурился. — Живет на краю деревни, у дороги на Кестен. Лучше всего не иметь с ним дела, вот и все. — И снова замолчал.

Прошла неделя или две. Ракип повадился носить мне рыбу, но денег брал мало, лишь бы не обидеть меня. Чудак, да и только! А ведь другого такого искусного рыбака, говорят, не было во всей округе.

В последний день июня я получил заказное письмо на официальном бланке и с гербовой печатью. Меня на два месяца откомандировывали в Софию прослушать цикл лекций о последних новинках ветеринарной науки, а заодно ближе познакомиться с различными видами новых лекарств. Ну и скука! Я не на шутку расстроился. Ведь я совсем уж было собрался заглянуть в Видлу, чувствуя, что там нуждаются в моей помощи, да и прогулка по чудесным видловским лугам обещала быть приятной.

Но даже не будь на свете ни видловских лугов, ни деда Реджепа, ни Фатме, все равно мне не хотелось бы уезжать отсюда. Почему? Словами трудно выразить те чувства, которые охватывают тебя, когда встанешь еще до того, как порозовеют горные хребты на востоке, когда слышишь скрип телег на пыльных дорогах, звяканье ведер на коромыслах, видишь пышногрудых девах и молодиц, идущих за водой, чувствуешь приятное пощипывание в носу от запаха проходящего стада. Как хорошо, взвалив на плечи свою сумку, отправиться по фермам и овчарням, отвечать бодрым «здравствуй!» чабанам и дояркам, которые застенчиво встречают тебя теплыми, приветливыми взглядами. Кто знает… Вот почему, откровенно говоря, это письмо на официальном бланке со строгой печатью даже расстроило меня. Одно лишь утешало меня — в Софии я встречусь с Аввакумом.

Я снял номер в гостинице «Болгария». Будь на моем месте иной ветеринарный врач, пусть тоже участкового масштаба, он устроился бы в гостинице поскромнее. Но я решил остановиться непременно в «Болгарии». Невелика беда, если все суточные уйдут на оплату номера! Черт с ними, с деньгами — у меня их более чем достаточно: в Триграде при всем желании их негде тратить.

Мне отвели номер на третьем этаже — маленькую продолговатую комнатку с окном, выходящим на глухую стену. Выглядела она довольно мрачно, но зато здесь была ванная с душем, стеклянной полочкой и большим зеркалом. И удобно, и красиво. В свободное время можно спуститься в холл и посидеть в кресле среди персидских ковров и вазонов с экзотическими цветами. Но больше всего мне понравилась лестница. Только ради нее стоило платить бешеные деньги за мою каморку. Плотная плюшевая дорожка устилала ступеньки, и шагов совсем не было слышно. Ходишь как во сне. Я поднимался и спускался только по лестнице; лифт не привлекал моего внимания.

Пока я мылся в ванной и наводил городской лоск, меня одолевала искусительная мысль. «Вот почему; — думал я, — хорошо жить в большом городе, можно помыться, когда захочешь, на столе телефон и кнопки для вызова горничной или официантки. Кроме того, можешь вволю ходить вверх и вниз по лестнице, а если надоест — прокатиться в огромном бесшумном лифте. Разве сравнить с этими благами все красоты Триграда, луга Видлы, стада на горных пастбищах, южное небо и журчащие днем и ночью горные потоки?» Эта мысль так рассмешила меня, что я чуть не порезался. Хорошо, что лезвие было не очень острое.

Затем я отправился к Аввакуму.

Должен сказать, что сердце у меня неистово забилось, когда я постучал к нему. На меня скверно действует холодная тишина музеев.

Аввакум рассеянно взглянул на меня, да с таким ледяным равнодушием, что мне стало не по себе, захотелось повернуться и бежать куда глаза глядят. Но все это длилось одну-две секунды.

— Неужто Анастасий? — прошептал Аввакум.

Он втащил меня в мастерскую, положил руки на плечи, и глаза его засияли, как будто в них вспыхнули невидимые огоньки.

— Анастасий! — тихо повторил он.

Похлопывая своей тяжелой рукой по спине, Аввакум прижал меня к груди, потом подал мне стул, сам уселся на табуретку и тепло улыбнулся.

Всего лишь год мы с ним не виделись, но он как-то постарел и осунулся. На лицо его легла печальная тень усталости. Но оно было таким же мужественным, со строгими складками вокруг рта, с пронзительным взглядом глаз.

— Ну, что — постарел я? — спросил он.

Я вспомнил его удивительную способность читать, как по книге, чужие мысли, отвел глаза и пробормотал:

— Напротив! Он рассмеялся.

— О, добрейший мой Анастасий! А когда ты прибыл?

Я ответил довольно сухо. Мне не понравились покровительственные нотки в его голосе. Ведь он не намного старше меня!

— Ты остановился в гостинице «Болгария» — не так ли? Я разинул рот от удивления.

— Но ведь это совсем прозрачная тайна! — усмехнулся Аввакум. — Почему скрываешь? Ты приехал в восемь, а сейчас без четверти десять. За час сорок пять минут даже самый проворный человек не сможет помыться, побриться и подъехать к музею, если только не остановился где-то поблизости.

— Поблизости есть и другие гостиницы, — ехидно заметил я.

— Но ты остановился именно в «Болгарии». В «Балкане» и «Славянской беседе» нет свободных номеров. Вчера вечером из Варшавы прибыл профессор Витезлав Мах, археолог. Так как мне предоставили честь устраивать его, я звонил и в «Балкан» и в «Славянскую беседу», но свободные номера оказались только в «Болгарии». Ты принимал душ — это видно по твоим волосам: они еще влажные. Ты брился не в парикмахерской, а безопасной бритвой — на подбородке у тебя осталось несколько предательских волосков. Когда бреешься безопасной, это часто случается. Комната хорошая?

— Отличная! — воскликнул я и покраснел.

Аввакум посмотрел на меня, помолчал и покачал головой.

— Управляющий — мой знакомый. — сказал он. — Я попрошу его при первой же возможности перевести тебя в солнечный номер.

На это мне нечего было сказать. Я поблагодарил его и стал разглядывать мастерскую.

Затем Аввакум завел разговор о Момчилове, вспомнил наших старых знакомых, расспросил о работе на новом участке. Но говорил он без души, словно через силу. Про Балабаницу, например, даже словом не обмолвился. И не удивительно — что ему до нашего глухого края!

Аввакум подошел к одной из полок и поманил меня рукой. Он вынул из-под глиняных обломков длинный альбом, стряхнул с него пыль и стал перелистывать. На страницах альбома среди набросков ваз, амфор и прочих древних посудин я увидел знакомые, милые сердцу мотивы. Некоторые рисунки были выполнены карандашом, другие — углем, но все они были на редкость схожи с натурой. Я увидел мрачный, затянутый тучами Карабаир со стороны Момчилова, и зловещую Змеицу с ее зазубренными скалами, и склонившуюся к дороге, словно придавленную горами Илчову корчму, и домик Балабаницы с галерейкой. Вот в очаге пылает огонь, а рядом сидит на трехногом стульчике женщина… Ошеломленный, я смотрел на Аввакума. А он в ответ лишь пожал плечами, захлопнул альбом и небрежно швырнул его на полку с глиняными черепками.

— Любительские забавы, — сказал он, застегивая пуговицы на своем синем халате, словно ему вдруг стало холодно. — Нацарапал по памяти, и вовсе не от скуки, уверяю тебя. Мне многое надоедает, но я никогда не скучаю. Скука, по-моему, синоним душевного оскудения. Когда я остаюсь без дела — а это бывает очень редко, — то составляю интегральные уравнения и с наслаждением решаю их или же беру в руки задачник по теории вероятностей и строю различные гипотезы. Где уж тут скучать?.. Делаю по памяти наброски домов, витрин, уголков в скверах и парках, а потом хожу и проверяю, насколько удалось соблюсти формы и пропорции, не пропустил ли какие-нибудь существенные детали.

— А ты не собираешься наведаться в Момчилово, чтобы сверить на месте, например, некоторые детали на рисунке с очагом и трехногим стульчиком? — заметил я со смехом.

Он тоже засмеялся и погрозил мне пальцем, а затем спросил:

— А что если я уже произвел такую проверку?

От Аввакума всего можно было ожидать, поэтому я предпочел промолчать.

Я не спешил уходить. Аввакум показал мне две корзинки, доверху полные обломков терракоты.

— Две прекрасные ионические гидрии, — сказал он, и лицо его впервые оживилось. — Завтра примусь за реставрацию. Это будет чудесно!

Я смотрел на черепки, не различая в них никаких ваз, и не понимал, что же будет чудесным: восстановленные реликвии древности или же сама работа по восстановлению. Мне сдавалось, что под словом «чудесно» мой приятель подразумевал предстоящую работу. Что это было — жажда творчества? А может, состояние напряженного поиска — естественная стихия его ума?

Аввакум обладал врожденным, свойственным подлинному художнику чувством меры. Решив, видимо, что слишком долго занимает меня своей особой, он тотчас изменил тему разговора и стал расспрашивать, как «поживаю» я во владениях Мехмеда Синапа, будто я не знаю, что Мехмед Синап в наши края и не заглядывал. Но, подстегиваемый его вопросами, я сам слово за словом выложил ему все о своем житье-бытье. Опустил, правда, только встречу с Фатме у реки. Впрочем, это ведь была совсем пустячная подробность.

Аввакум внимательно слушал и что-то чертил карандашом в своем внушительном блокноте. Очевидно, разрисовывал какие-нибудь вазочки. Я, например, пытаюсь изобразить овечьи головы, когда мне приходится слушать кого-нибудь из вежливости.

Когда подошло время обеда, Аввакум ненадолго отлучился, чтобы умыться и переодеться. Меня так и подмывало посмотреть, что за вазу нарисовал Аввакум в блокноте. Но внутреннее чутье подсказывало мне, что на этот раз Аввакум изменил своей привычке и вместо ваз и черепков изобразил самые примечательные эпизоды моего рассказа. А рассказывал я с увлечением и, кажется, довольно живописно.

Но Аввакум вовсе и не помышлял о зарисовках! На листке вместо рисунков я обнаружил вот какую запись:

«Триград — Бор (S.S — Е): 7-8 км. Дорога — проселочная. Река. Два перехода вброд. Другие ручьи — 20 мин. Лес: 2 км — W, 1 км.S. E. На 6-м км — лесопилка (заброшена). Поляна. Все при хорошей видимости — 100 мин.

Бор — Видла (E от Триград, после E — S): 6 км. Дорога — проселочная. 2 км — лес (смешанный); 4 км — луга. Видимость! Все — 60-70 мин.»

Вся эта дремучая скука была испещрена разными топографическими знаками: треугольниками, кружочками с точкой посередине и еще какими-то иероглифами. Я узнал только один знак — тот, которым топографы обозначают сосновый лес, — потому что он немного напоминает настоящую сосну.

Напрасно я вглядывался в листок, выискивая следы своего восторженного рассказа. Непонятный человек этот Аввакум!

А потом мы отправились обедать. Аввакум был одет «а катр эпенгл», как говорят французы, — скромно, но элегантно, и я подумал, что он поведет меня в какой-нибудь из больших столичных ресторанов. Да и я ведь не зря повязал свой голубой галстук — наверное, во второй или в третий раз за последние три года. Правда, стояла ужасная жара, но мне, как ветеринарному врачу, положено соблюдать все правила приличия.

Когда Аввакум взял такси, мои надежды дообедать в лучшем ресторане превратились в уверенность. Я был очень доволен, тем более что давно не ездил в легковой машине; грузовики и вездеходы — «газики» мне осточертели. Поэтому я не обратил внимания на разговор Аввакума с шофером. Мне было все равно, где отобедать — в «Балкане» или же в Венгерском клубе.

Но когда такси помчалось в сторону от центра города и, пробравшись сквозь муравейник на бульваре Георгия Димитрова, свернуло влево к большому мосту через Владайскую речку, я начал было беспокоиться, но утешил себя тем, что неплохо пообедать и вне Софии, в каком-нибудь загородном ресторане. Я искоса взглянул на Аввакума, но он молчал.

За мостом машина замедлила ход и остановилась. Пока я с удивлением оглядывался вокруг, Аввакум расплатился с шофером и весьма любезно пригласил меня выйти. Он даже открыл мне дверцу. Разумеется, я и сам мог бы открыть ее, если б не загляделся.

С унылым видом я сошел на тротуар. Аввакум взял меня под руку и повел в какое-то совсем неказистое заведение, по-моему, даже без вывески. Пока мы пробирались между столиками, я уловил чрезвычайно приятный запах. Пахло шашлыком, черным перцем и выдержанным пивом. По винтовой лесенке мы поднялись на галерею, огибавшую зал в виде буквы П. Столики белели чистыми скатертями, было уютно и спокойно, сидя здесь, можно было видеть как на ладони весь зал и залитый солнцем противоположный тротуар. Ресторанчик мне сразу понравился, и я даже улыбнулся.

К нам подошла курносенькая официантка. Белая ленточка перехватывала ее белокурые волосы, а гофрированный передничек оттенял красивыми мягкими складками ее высокий бюст. Она улыбнулась Аввакуму, и я тотчас заметил это. Аввакум тоже улыбнулся. Сделав заказ, он сказал ей:

— Этот молодой человек — мой друг. Нравится он тебе?

Я думал, что девушка рассердится, потому что вопрос был не очень деликатен. Но она лишь подняла свои длинные ресницы, и в ее голубых глазах мелькнула смешинка.

А потом мы уплетали за обе щеки лучшие в мире кебапчета[2], пили лучшее в мире пиво, и нам было очень весело. Угощал Аввакум, как хозяин, но всякий раз, когда девушка с лентой в волосах подходила к нам, он просил меня заказать что-нибудь еще. Она склонялась над моим плечом так, что я ощущал ее дыхание на щеке. А один раз я невольно прикоснулся к ее руке. Аввакум добродушно и снисходительно улыбался, покуривая свою трубочку, и делал вид, что ничего не замечает.

Как хорошо, что мы не пошли в большой ресторан! Я был очень признателен Аввакуму.