"Майский день" - читать интересную книгу автора (Балабуха Андрей Дмитриевич)

III

Дуракам счастье, подумал Аракелов. Плюхнуться с дирижабля в Тихий океан – и угодить на плоскую верхушку гайота…[5] То же самое, что выпрыгнуть из самолета над Ленинградом и угодить в собственную постель… Свались он в километре к северу, югу, востоку или западу, все равно, – и не пришлось бы сейчас даже помышлять о спасательных работах. Ведь «Дип Вью» рассчитан на десять тысяч футов, грубо говоря – на три километра. А глубина в этом районе вдвое больше… Впрочем, не такое уж счастье: сидеть, потирая синяки, и смотреть, как медленно истощается твой жалкий кислородный ресурс…

– Мы к ним ближе всех, – сказал штурман. – Два с по ловиной, максимум три часа фул-спита.[6] Отозвался еще какой-то японец, у него донный робот-двухтысячник на борту, но ему идти минимум часов семь. Так что рассчитывать на него не приходится.

– Сейчас туда идут две патрульные субмарины из отряда Гайотиды-Вест. Буй с маячком с дирижабля сбросили, но точного места это не дает, только ориентировочный квадрат поиска… Если патрульники обнаружат этот самый «Дип Вью», они сэкономят нам по крайней мере час работы, а то и больше, – добавил капитан.

Зададаев, руководитель группы подводных работ экспедиции, или, по его собственному определению, «оберсубмарин-мастер», хлопнул Аракелова по плечу:

– Итак, вводные, Александр Никитич. «Дип Вью» лежит на грунте ориентировочно на глубине девятисот метров. Кислородный ресурс аппарата – девять часов, энергетический запас – семьдесят два часа, последнее, впрочем, принципиального значения не имеет. Самостоятельно отделить аварийный балласт и всплыть Кулидж не может – аппарат к погружению подготовлен не был, не вынуты контрольные чеки. По данным, сообщенным фирмой-изготовителем, всего контрольных чек девять. Таким образом, ваша задача сводится к следующему обнаружить глубоководный аппарат, вынуть контрольные чеки и подать сигнал Кулиджу; если он почему-либо не сможет включить систему отделения балласта – осуществить это снаружи. Все.

Аракелов кивнул Ясно. В принципе – простейшая спасательная операция в горизонте ноль девять – один ноль.

Тогда пошли, – сказал Зададаев. – Лучше подготовиться заранее, чтобы к подходу была готовность ноль.

– Международники… – ворчал Аракелов, выходя вслед за Зададаевым из рубки. – М-международники, чтоб им. Голубой флажочек с глобусиком. Эмблемочка! Другую бы им эмблемочку!

– Какую? – полюбопытствовал Зададаев.

– Лебедь, рак и щука на лазоревом поле.

Зададаев коротко хохотнул:

– За что вы их так, Александр Никитич?

– Вечно у них ЧП на ЧП… Кто в лес, кто по дрова. А потом люди тонут Нет, ну какой болван пустит инженера обслуги в аппарат во время транспортировки? Под суд за это надо! Я ж говорю – лебедь, рак и щука на лазоревом поле.

– А равнодействующая куда? Туда, куда я полезу. На дно. К дедушке Нептуну.

– Ладно, – сказал Зададаев. – Не ворчите. Вот выручим парня, тогда лайтесь сколько влезет.

– И облаюсь, – пообещал Аракелов. – Всенепременнейше.

Чтобы всей этой банде Факарао жарко стало. – Это ему понравилось, и он повторил: – База Факарао… Не База, а банда.

Они спустились на главную палубу.

– Вот что, – сказал Аракелов. – Вы идите, Константин Витальевич, скомандуйте там, а я еще задержусь немного. Время есть.

Зададаев кивнул и ушел, и Аракелов направился на корму Марийка поднялась ему навстречу, и они встали рядом, облокотясь на планширь. Море было все таким же синим и спокойным, дельфины все так же неутомимо резвились в полукабельтове от «Руслана», и вообще ничего не изменилось от того, что где-то там, в ста с небольшим милях к востоку и почти на километровой глубине, лежал на боку (Аракелов и сам не мог взять в толк, почему именно на боку, но виделось ему только так) стеклокерамический кокон «Дип Вью», а в нем этот лопух Кулидж считал оставшиеся ему часы. Часы, оставалось которых только чуть больше восьми. Если, конечно, его не вытащат. Аракелов смотрел на море, но видел уже не томную, блаженную гладь, а ту черную, тугую, холодную бездну, в которой он окажется через несколько часов. В этой бездне можно работать, может быть даже жить, но привыкнуть к ней нельзя, пусть тебя уже семь лет называют «духом пучин». Это не воды шельфа, это бездна, и в ней нельзя полагаться ни на что: ни на зрение, ни на слух, – только легкий зуд эхолокатора указывает путь – как в детской игре «холодно, холодно, холодно, теплее, еще теплее, горячо, совсем горячо…». Сейчас Аракелов был уже не здесь, но еще и не там, и здесь его удерживало только Марийкино присутствие. Она поняла это.

– Ну, ты иди. Я тоже пойду, займусь делом. Мне надо в «Марте» посидеть, на следующей станции она по моей теме работать будет. Ты сюда с собой приемник не брал?

– Нет.

– Жаль. Ну да ладно; схожу к себе. Все под музыку веселее будет. Знаешь, совсем не могу в тишине. Нужно, чтобы фон был. Ну иди, иди, все равно тебя уже нет.

– Я буду вечером, – сказал Аракелов.

– Ты же устанешь как бес.

– Все равно. Вечером я буду. А сейчас в самом деле пойду.

В холле перед кают-компанией сидели вертолетчик Жорка Ставраки, Генрих и двое ребят из палубной команды. Когда Аракелов поравнялся с ними, Жорка приветственно помахал рукой:

– Везет же тебе, дух! Нырнешь сейчас – и еще три дня к отпуску набежит… Нам бы так, простым смертным…

Аракелов остановился.

– Ну, давай поменяемся. Я здесь за тебя потреплюсь, а ты за меня вниз сходи, ладно?

– Ха, кто меня пустит? Я бы и рад… – Жорка развел руками. – Да и вообще не люблю я этого – темно и сыро. Летать рожденный нырять не может!

– Летать? – Генрих могучей дланью шлепнул Жорку между лопаток. – Порхатель ты, ясно? – И, обращаясь к Аракелову, спросил: – Заглянешь вечером?

Аракелов рассмеялся.

– Постараюсь, – пообещал он. – Но ручаться не могу.

Он сделал Жорке ручкой и сбежал по трапу вниз, в «чистилище».

«Чистилищем» его называли не зря. Потому что прежде всего Аракелова в течение получаса чистили всеми известными современной медицине способами, в том числе и весьма далекими от эстетики. Потом он ел горьковато-солоноватый баролит, чувствуя, как все внутренности наполняются чем-то упругим, пухнущим и тяжелеют. Казалось, больше нельзя проглотить ни грамма, но надо было съесть еще как минимум полкило, и он глотал, морщась, с трудом подавляя тошноту, глотал, потому что знал: каждый – нет, один-единственный несъеденный сейчас грамм там, внизу, обретет имя «смерть».

Теперь все подчинялось жесткому, до долей секунды расписанному графику. Прямо из-за стола его под руки повели в «парилку», где на него со всех сторон обрушились горячие волны вонючего пара, впитывавшегося в тело, в каждую пору кожи, нещадно щипавшего слизистую коса и глаз, из которых горохом скатывались слезы. Это продолжалось сто тридцать пять секунд, а потом пол под ним начал проваливаться вниз, и Аракелов ухватился за поручни, окружавшие пятачок, на котором он стоял, не потому, что спуск был резким, а потому что его шатало. Теперь нужно было сделать три шага к люку «купальни». Три шага. Первый. Второй… Теперь люк. Два оборота влево. Ручки на себя. Вперед! Снова ручки насебя. Два оборота вправо. И вот он внутри. Теперь уже обратного хода нет. Впрочем, обратного хода не было с той секунды, когда он проглотил первый грамм баролита.

Еще два шага. Эти шаги всегда даются особенно тяжело. И – бассейн. Мерзкая, маслянистая, желеобразная масса, в которую плюхаешься, как в болото. Она чавкает, глотая тебя, и ты начинаешь глотать ее, дышать ею, делать самое, казалось бы, противоестественное, и весь организм, весь, до последней клетки, бунтует против этого, но ты все равно дышишь и глотаешь, глотаешь и дышишь, и постепенно становится все легче, легче, постепенно тело приобретает звенящую и упругую силу, ловкость; это приходит на исходе третьей минуты, и этот момент тоже пропустить нельзя. Надо быстро выбраться из бассейна обратно в сухой объем «купальни». Впрочем, сухим его назвать трудно, потому что с потолка сейчас низвергается не душ – настоящий тропический ливень, смывающий с тебя остатки гнусного желе. Под секущими струями этого дождя нужно сделать еще три шага – к люку баролифта. Опять два оборота влево, ручки на себя, вперед, снова ручки на себя… Этот люк двойной, и всю операцию приходится повторять снова. Но это уже конец. Теперь ты в самом баролифте, где светло и уютно, а давление поднято до того, которое будет ждать тебя внизу.

Ты ложишься на диван, вернее, он только называется диваном, на самом деле это весьма неудобное сооружение, гибрид прокрустова ложа со стандартной больничной кушеткой, и диван обнимает тебя десятками датчиков, щупальцами, лентами, и это надо терпеть полчаса, пока контроль не удостоверится, что с тобой все в порядке и ты готов к выходу вниз.

А когда полчаса кончаются, щупальца и ленты отпадают от тебя, как щупальца осьминога, которому нажали на хрящевой колпачок, и ты встаешь. Уже не человек, не тот Аракелов, который восемьдесят минут назад вошел в «чистилище», – батиандр, «дух пучин», покрытый гладкой, жирно блестящей, маслянистой на ощупь кожей, с выпученными немигающими глазами, с пленкой между пальцами рук. Теперь снаряжение: моноласт, шлем, браслеты – эхолокатора, компаса и глубиномера, – пояс с ножом и сеткой…

Ну вот ты и готов, Аракелов. Теперь остается ждать.

Слава богу, подумал Аракелов, что Марийка не видит меня сейчас. Хорош… прямо первый любовник… Дух пучин!