Андерсон ШервудИз ниоткуда в ничто

Шервуд Андерсон

Из ниоткуда в ничто

Перевод Т. и В. Ровинских

I

Роза Линда Уэскотт, высокая, крепкая на вид женщина двадцати семи лет, шла по полотну железной дороги близ городка Уиллоу-Спрингс, штата Айова. Это было в августе, под вечер третьего дня после ее приезда домой в родной город из Чикаго, где она работала.

В то время Уиллоу-Спрингс представлял собой городок с населением, примерно, в три тысячи человек. С тех пор он значительно вырос. Здание городского совета возвышалось посреди площади, с четырех сторон которой, фасадами к ней, расположились торговые заведения. Площадь была голая, без клочка травы, и от нее начинались застроенные деревянными домами улицы, длинные прямые улицы, под конец переходившие в проселочные дороги, которые вели вдаль, в необозримые прерии.

Хотя Розалинда говорила всем, что ненадолго приехала домой, просто потому, что немного соскучилась, и хотя, в сущности, ей надо было побеседовать с матерью, она была не в состоянии с кем-либо общаться. Ей оказалось не под силу сидеть дома с матерью и отцом, и все время, днем и ночью, ее преследовало желание вырваться из города. Идя вдоль железнодорожного полотна под горячими лучами послеполуденного солнца, она не переставая бранила себя. "Я стала капризной, никуда не гожусь. Если я приняла решение, то почему не приступаю к делу, а только мечусь без толку?" - думала она.

На протяжении двух миль железнодорожный путь к востоку от Уиллоу-Спрингса проходил по плоской равнине, среди маисовых полей. Затем местность несколько понижалась, и там был мост через речку Уиллоу-Крик. Теперь речка уже пересохла, но по краям серой полосы затвердевшего и потрескавшегося ила, которая осенью, зимой и весной представляла собой русло потока, росли деревья. Розалинда сошла с железнодорожного полотна и села под одним из деревьев. Ее щеки горели, и лоб был потный. Когда она сняла шляпу, ее волосы беспорядочно рассыпались, и отдельные пряди прилипли к разгоряченному, потному лицу. Она сидела в напоминавшей большую чашу низине, вокруг которой буйно разросся маис. Впереди, вдоль русла реки, шла пыльная тропинка, по вечерам коровы возвращались по ней с дальних пастбищ. Рядом лежала большая лепешка коровьего навоза. Она была покрыта серой пылью, и по ней ползали блестящие черные жуки. Они скатывали навоз в шарики, готовясь народить новое поколение жуков.

Розалинда приехала навестить родной город в такое время года, когда все стремились покинуть это душное, пыльное место. Никто ее не ожидал, и она не предупредила письмом о своем приезде. Одним жарким утром в Чикаго она встала с постели, вдруг принялась укладывать саквояж, и в тот же вечер уже была в Уиллоу-Спрингсе, в доме, где жила с родными до двадцати одного года. От вокзала она поехала в омнибусе гостиницы и, никем не встреченная, вошла в дом Уэскоттов. Отец стоял подле насоса у двери кухни, а мать, как была, в грязном кухонном переднике, бросилась в гостиную поздороваться с дочерью. Все в доме сохранилось точно таким, каким было всегда.

- Мне просто захотелось приехать на несколько дней домой, - сказала Розалинда, опуская на пол саквояж и целуя мать.

"Ма" и "па" Уэскотты обрадовались дочери. В вечер ее приезда они были возбуждены, и мать приготовила торжественный ужин. После ужина па Уэскотт, как всегда, отправился в город, но ненадолго.

- Я хочу только сбегать на почту и купить вечернюю газету, - виноватым тоном сказал он.

Мать Розалинды надела чистое платье, и все они сидели в темноте, на крыльце. Разговор шел такой: "В Чикаго нынче жарко? Этой осенью я собираюсь сварить побольше варенья. Я думала попозже послать тебе ящик варенья. Ты живешь там же, на Северной стороне? Наверно, приятно вечером прогуляться в парке у озера?"

***

Розалинда сидела под деревом близ железнодорожного моста в двух милях от Уиллоу-Спрингса и следила за работой навозных жуков. Она была разгорячена от ходьбы по солнцепеку, и тонкое платье липло к ее ногам. Оно постепенно грязнилось от пыли, покрывавшей траву под деревом.

Розалинда убежала из города и из дома матери. Она поступала так в течение всех трех дней, проведенных у родителей. Она не ходила из дома в дом, чтобы навестить прежних школьных подруг, девушек, которые, не последовав ее примеру, остались в Уиллоу-Спрингсе, вышли замуж и прочно там обосновались. Встречаясь по утрам на улице с какой-либо из этих молодых женщин, которая толкала детскую коляску, а иногда и вела за руку еще одного малыша, Розалинда останавливалась. На несколько минут завязывалась беседа.

- Жарко! Ты живешь в Чикаго, все там же? Мы с мужем надеемся взять детей и уехать на неделю-другую. У вас в Чикаго, наверно, хорошо, ведь вы живете так близко от озера!

Розалинда поспешно убегала.

За все время, что она гостила у матери, в родном городе, не было ни одного часа, когда она не испытывала бы стремления убежать.

От чего? Розалинда искала оправдания. Что-то заставило ее приехать из Чикаго, в надежде на откровенный разговор с матерью. Правда ли, что она хотела поговорить с ней? Рассчитывала ли она, что, дыша снова воздухом родного города, найдет в себе силы взглянуть в лицо жизни и ее трудностям?

Бессмысленно была предпринимать эту поездку из Чикаго в душном, неудобном вагоне лишь для того, чтобы проводить целые дни, бродя в палящую жару по пыльным проселочным дорогам или вдоль железнодорожного полотна среди маисовых полей.

"Видно, я надеялась без основания. Надежда оказалась несбыточной", смутно мелькала мысль в ее уме.

Уиллоу-Спрингс, конечно, был просто скучным захолустным городком, каких насчитывались тысячи в Индиане, Иллинойсе, Висконсине, Канзасе, Айове, но Розалинде он представлялся еще более унылым.

Она сидела под деревом у сухого русла Уиллоу-Крик и думала о той улице города, где жили ее мать и отец, где жила она, пока не стала взрослой. Только благодаря ряду случайностей она не живет там и теперь. Единственный брат, десятью годами старше ее, женился и переехал в Чикаго. Он пригласил ее погостить, а попав в большой город, она там и осталась. Брат был коммивояжером и много времени проводил в разъездах.

- Почему бы тебе не остаться здесь с Бесс и не изучить стенографию? как-то спросил он, - Если ты не захочешь применить свои знания, никто тебя не заставит. Отец вполне может позаботиться о тебе. Я лишь подумал, что тебе это, пожалуй, придется по душе.

***

"Это было шесть лет назад, - устало думала Розалинда. - Вот уже шесть лет, как я живу в большом городе". Ее мысли делали неожиданные скачки, внезапно приходили и уходили. В Чикаго, став стенографисткой, она как-то на время пробудилась. Она захотела стать актрисой и по вечерам посещала театральную школу. В конторе, где она работала, был молодой человек, клерк. Они вместе ходили по вечерам в театр ила погулять в парке. Они целовались...

Вдруг ее мысли вернулись к матери и отцу, к дому в Уиллоу-Спрингсе, к улице, на которой она жила до двадцати одного года.

Это был самый конец улицы. Из окон материнского дома можно было видеть шесть других домов. Как хорошо Розалинда знала эту улицу и людей, живших в этих домах! Но знала ли она их? В возрасте от восемнадцати до двадцати одного года она жила дома, помогая матери по хозяйству, чего-то ожидая. Другие девушки в городке так же, как и она, ожидали. Подобно ей, они окончили среднюю школу, и родители не собирались отправлять их в колледж. Им ничего больше не оставалось, как ждать. У некоторых из девушек - матери и приятельницы матерей все еще говорили о них как о девочках - были друзья, молодые люди, навещавшие их по воскресеньям, а иногда и вечерами по средам или четвергам. Другие девушки вступали в церковные организации, посещали молитвенные собрания, становились активными участницами какого-нибудь религиозного объединения. Их время было заполнено суетней.

Розалинда ничем этим не занималась. Все эти три томительных года в Уиллоу-Спрингсе она только ждала. По утрам у нее была работа по хозяйству, а остальная часть дня как-то проходила. Вечером отец отправлялся в город, и она сидела с матерью. Они почти не разговаривали. Затем Розалинда уходила к себе и долго лежала в постели без сна, в каком-то странном нервном состоянии, страстно желая чего-то, что никогда не случалось. Обычные звуки дома Уэскоттов врывались в ее мысли. О чем только она не думала!

Она видела перед собой вереницу людей, непрестанно уходивших от нее. Иногда она лежала ничком у края глубокого ущелья. Впрочем, то было не ущелье. Там высились две мраморные стены, и на мраморной поверхности стен были высечены какие-то странные фигуры. Широкие ступени вели вниз, все глубже, и исчезали вдали. Между мраморными стенами по ступеням шли люди, спускаясь все ниже и ниже и удаляясь от нее.

Что за люди? Кто они такие? Откуда они являлись? Куда уходили? Розалинда не спала и лежала с широко открытыми глазами. В спальне было темно. Стены и потолок комнаты куда-то отступали. Розалинде казалось, что она висит в пространстве над ущельем, ущельем со стенами из белого мрамора, на которых играл какой-то странный и прекрасный свет.

Среди людей, сходивших по широким ступеням и исчезавших в бесконечной дали, были мужчины и женщины. Иногда проходила, всегда одна, молодая девушка, похожая на нее, Розалинду, но чем-то милее и душевно чище, чем она. Молодая девушка шла ритмичным широким шагом, двигаясь быстро и свободно, как великолепное молодое животное. Ее руки и ноги напоминали стройные ветви деревьев, раскачиваемые легким ветерком. Она тоже уходила вниз и исчезала.

На мраморных ступенях появлялись другие. Юноши шли поодиночке. Проходил почтенный старик в сопровождении миловидной женщины. Какой замечательный человек! В его старом теле угадывалась исключительная сила. Глубокие морщины бороздили его лицо, и у него были печальные глаза. Чувствовалось, что он глубоко познал жизнь и сохранил в себе живым что-то необычайно ценное. Именно это ценное заставляло глаза сопровождавшей его женщины гореть каким-то странным огнем. Старик и его спутница тоже спускались по ступеням и исчезали.

По ступеням спускались и исчезали другие, много других, мужчины и женщины, юноши и девушки, одинокие старики, старухи, опиравшиеся на палки и кое-как ковылявшие.

Когда Розалинда лежала в постели без сна в доме отца, в голове у нее возникало ощущение пустоты. Она пыталась за что-то ухватиться, что-то понять.

И не могла. Звуки дома врывались в ее сны наяву. Отец стоял подле насоса у двери кухни. Он накачивал воду в ведро. Через секунду он внесет его в дом и поставит на ящик у кухонной раковины. Немного воды выплеснется на пол. Послышится звук, будто ребенок топнул о пол босой ножкой. Потом отец пойдет заводить часы. День окончен. Вскоре послышится топот его тяжелых шагов по полу спальни наверху, и он уляжется в постель рядом с матерью.

Ночные звуки отцовского дома вызывали какой-то ужас у девушки в те годы, когда в ней созревали женщина. После того как счастливая случайность помогла ей переехать в большой город, она старалась никогда о них не вспоминать. Даже в Чикаго, где в ночную тишину врывались и врезались тысячи звуков - гудки несущихся по улицам автомобилей, шаги запоздалых прохожих, спешивших после полуночи домой по асфальту тротуаров, крики повздоривших мужчин, напившихся допьяна в летнюю ночь, - даже среди этой гигантской сумятицы звуков царила относительная тишина. Навязчивые, резкие звуки ночей большого города не были похожи на навязчивые обыденные звуки в доме отца. Страшная правда жизни не таилась в первых из них, они не были так тесно связаны с жизнью и не пугали, как звуки в доме на тихой улице городка Уиллоу-Спрингс. Как часто там, в Чикаго, среди огромных звуков она старалась спастись от крошечных звуков! Шаги отца слышались на ступеньках, ведущих в кухню. Вот он ставит ведро с водой на ящик у кухонной раковины. Наверху ее мать грузно опустилась на кровать. Видения огромного ущелья с мраморными стенами, по которому спускались прекрасные люди, улетели. Раздался легкий плеск воды, пролитой на пол в кухне, будто ребенок топнул о пол босой ножкой. Розалинда чуть не вскрикнула. Отец закрыл дверь кухни. Вот он заводит часы. Через секунду послышатся его шаги на лестнице.

Из окон дома Уэскоттов были видны шесть домов. Зимой из шести труб тянулся к небу дым. В одном из этих домов, ближайшем к усадьбе Уэскоттов, маленьком деревянном строении, жил человек, которому исполнилось тридцать пять лет, когда Розалинда достигла двадцати одного года и уехала в Чикаго. Он не был женат, а его мать, которая вела хозяйство, умерла в тот год, когда Розалинда окончила среднюю школу. После смерти матери этот человек жил один. Он обедал и ужинал в гостинице на площади, в торговой части города, но сам готовил себе завтрак, сам стелил постель и подметал комнаты. Иногда он медленно проходил по улице мимо дома Уэскоттов, когда Розалинда сидела одна на крыльце. Он приподнимал шляпу и заговаривал с девушкой. Их взгляды встречались. У соседа был длинный ястребиный нос и давно не стриженные растрепанные волосы.

Розалинда временами думала о нем. Ее несколько тревожило, что иногда он украдкой, словно не желая смущать ее, проходил перед ней в дневных грезах.

Сидя теперь у сухого русла реки, Розалинда думала об этом холостяке, которому уже перевалило за сорок и который жил на той же улице, где она провела детство. Его дом был отделен от дома Уэскоттов частоколом. Иногда по утрам, когда сосед забывал опустить шторы, Розалинда, занятая дома по хозяйству, видела, как он расхаживал в одном белье. Это было... брр, лучше об этом не думать!

Мужчину звали Мелвил Стонер. Он располагал небольшим капиталом, и ему не надо было работать. Бывали дни, когда он не показывался из дому и не ходил в гостиницу обедать и ужинать, а весь день сидел в кресле, уткнувшись носом в книгу.

Один из домов на улице занимала вдова, разводившая кур. Двух-трех из ее наседок жители этой улицы называли "летунами высокого класса". Куры перелетали через забор птичьего двора и исчезали; потом неизменно они сразу же оказывались во дворе холостяка. Соседи посмеивались. "Тут что-то кроется!" - говорили они. Когда куры появлялись во дворе холостяка Стонера, вдова с хворостиной в руке прибегала за ними. Мелвил Стонер выходил на маленькое крыльцо перед домом. Вдова, неистово размахивая руками, вбегала в калитку, и куры с громким кудахтаньем спасались через забор. Они мчались по улице к дому вдовы. На минуту она останавливалась у калитки Стонера. В летнее время, когда окна дома Уэскоттов были открыты, Розалинда слышала слова, которыми обменивались мужчина и женщина. В Уиллоу-Спрингсе для незамужней женщины считалось неприличным разговаривать с неженатым мужчиной у дверей его холостяцкого жилья. Вдова хотела соблюдать условности. Все же она на несколько мгновений задерживалась и стояла, опираясь голой рукой о столб калитки. Как сверкали при этом ее глаза!

- Если мои куры надоедают вам, пожалуйста, можете их поймать и зарезать- свирепо говорила она.

- Мне всегда доставляет удовольствие смотреть, как они бегут по улице, - с поклоном отвечал Мелвил Стонер.

Розалинде казалось, что Стонер насмехается над вдовой, и это ей нравилось.

- Я никогда не имел бы удовольствия видеть вас, если бы вы не приходили сюда за своими курами, - говорил он, снова кланяясь. - Пусть они благополучно здравствуют!

Несколько секунд мужчина и женщина медлили, глядя друг другу в глаза. Из окна дома Уэскоттов Розалинда наблюдала за женщиной. Разговор на этом заканчивался. В женщине было что-то, чего она тогда еще не понимала. Должно быть, такие беседы щекотали чувственность вдовы. Девушка из соседнего дома, в которой пробуждалась женщина, ненавидела вдову.

* * *

Сидевшая под деревом Розалинда вскочила и стала взбираться на железнодорожную насыпь. Она благодарила богов за то, что вырвалась из жизни такого городка, как Уиллоу-Спрингс, и что случай помог ей поселиться в большом городе. "Чикаго далеко не красив. Говорят, что это просто огромная, шумная, грязная деревня, и возможно, что это так и есть, но там бьется какая-то жизнь!" - думала она. Розалинда сознавала, что в Чикаго, во всяком случае, за последние два-три года ее пребывания там, она немного узнала жизнь. Прежде всего, она читала книги, такие книги, какие не попадали в Уиллоу-Спрингс, книги, о которых в Уиллоу-Спрингсе даже не имели понятия; она посещала симфонические концерты, начала немного понимать, чего можно достигнуть с помощью линий и красок, слышала разговоры об этом умных, сведущих людей. В Чикаго среди миллионов извивающихся, корчащихся человеческих существ звучали голоса. Иногда ей случалось видеть людей или хотя бы слышать о существовании людей, которые, подобно прекрасному старцу, уходившему вдаль по мраморным ступеням в ночном видении ее девичьих лет, сохранили в себе живым что-то драгоценное.

И было еще что-то, самое важное. В течение последних двух лет она проводила часы, целые дни в обществе человека, с которым могла разговаривать. Эти разговоры пробудили ее. Она сознавала, что они сделали ее женщиной, вполне зрелой личностью.

"Я знаю, каковы люди здесь, в Уиллоу-Спрингсе, и какой я была бы, если бы осталась здесь", - думала Розалинда, испытывая при этом облегчение, почти счастье. Она приехала домой в критическую пору своей жизни, надеясь, что ей удастся поговорить с матерью или же, если разговор окажется невозможным, просто побыть возле нее, ощутить близость другой женщины. "В каждой из нас, - думала она, - глубоко внутри что-то похоронено. Но когда прозвучит призыв, это может выйти наружу и стать достоянием других женщин". Теперь она сознавала, что ее надежда, мечта, желание, которые она лелеяла, были тщетны. За то время, что она сидела в двух милях от родного города среди маисовых полей, в напоминавшей большую плоскую чашу впадине, где воздух был недвижен, и смотрела на жуков, готовившихся народить новое поколение жуков, а сама между тем размышляла о городке и его обитателях, в ней созрело решение. Ее приезд в Уиллоу-Спрингс, в конце концов, что-то дал ей.

В фигуре Розалинды сохранилось еще много юной гибкости и грации. У нее были крепкие ноги и широкие плечи. Она шла ритмичным шагом вдоль железнодорожного пути на запад, к городу. Солнце стало быстро клониться к горизонту. Идя мимо большого поля, она поверх стеблей маиса видела, как в отдалении кто-то ехал в автомобиле по пыльной дороге. Колеса машины взметали пыль, которую пронизывали лучи солнца. Плывущее облачко пыли превращалось в золотой дождь, опускавшийся на поля. "Пусть женщина жаждет того, что есть лучшего и самого честного в другой женщине, хотя бы даже в родной матери, ей вряд ли удастся это обрести, - мрачно думала она. - Есть вопросы, которые каждая женщина должна решить для себя сама, есть путь, по которому она должна идти одна. Может быть, он ведет лишь к чему-нибудь еще более безобразному и страшному, но если она не хочет, чтобы смерть настигла ее и поселилась в ней, когда тело еще живет, она должна вступить на этот путь".

Розалинда прошла с милю вдоль железнодорожного пути и вдруг остановилась. Пока она сидела под деревом у русла реки, на восток прошел товарный поезд, и теперь рядом с рельсами в траве лежало тело какого-то человека. Оно лежало неподвижно, лицо было спрятано в высокой, поблекшей от зноя траве. Розалинда сразу же решила, что человек сбит поездом и мертв. Тело было отброшено сюда, в сторону. Все мысли вылетели у нее из головы, она повернулась и стала крадучись удаляться, бесшумно шагая по шпалам. Но вскоре опять остановилась. Может быть, человек в траве не мертв, а только ранен, тяжко ранен. Не дело оставлять его здесь. Она представила себе, что он искалечен, но все еще борется за жизнь, а она пытается ему помочь. Розалинда нерешительно пошла по шпалам назад. Ноги мужчины не были сведены судорогой, и рядом с ним лежала его шляпа. Можно было подумать, что он положил ее туда, а потом лег спать, но люди не спят, уткнувшись лицом в траву, в таком знойном, неуютном месте. Она приблизилась.

- Послушайте, мистер, - окликнула она. - Эй, вы... вы ранены?

Мужчина в траве сел и взглянул на девушку. Он рассмеялся. Это был Мелвил Стонер, тот самый человек, о котором она только что думала и, думая о котором, пришла к окончательному выводу о бесполезности ее поездки в Уиллоу-Спрингс. Мужчина встал и поднял, шляпу.

- Здравствуйте, мисс Розалинда Уэскотт, - приветливо произнес он.

Он взобрался на низкую насыпь и подошел к девушке.

- Я знал, что вы приехали на побывку домой, но что вы здесь делаете? спросил он и добавил: - Какая удача! Теперь я буду иметь удовольствие идти домой с вами. Вряд ли вы можете не разрешить мне сопровождать вас, после того как окликнули меня подобным образом.

Они пошли рядом вдоль путей. Стонер держал шляпу в руке. Розалинде казалось, что он похож на огромную птицу, мудрую старую птицу. "Пожалуй, на ястреба", - подумала она. Некоторое время Мелвил Стонер молчал, потом заговорил, объясняя, почему он лежал, уткнувшись лицом в траву. В его глазах мелькала усмешка, и Розалинда спрашивала себя, не смеется ли он над ней, как смеялся над вдовой, владелицей кур.

Он начал издалека, и Розалинде казалось странным, что они идут вместе и беседуют. Вскоре его слова заинтересовали ее. Он был значительно старше и, несомненно, лучше знал жизнь. Каким самомнением с ее стороны было думать, что она знает гораздо больше, чем все жители Уиллоу-Спрингса! Взять хоть этого человека, разговаривающего с ней: его разговор так мало походил на то, что, по ее представлениям, она могла услышать из уст уроженца их города.

- Я хочу все объяснить вам, но немного погодя. Я годами ждал возможности ближе познакомиться с вами, поговорить, и теперь мне представился случай. Вас не было здесь пять или шесть лет, и за это время вы стали взрослой женщиной. Видите ли, в моем желании ближе познакомиться с вами и немного понять вас нет никакой особой личной заинтересованности, поспешно добавил Стонер. - Такое желание возбуждают во мне все люди. Может быть, этим и объясняется, что я живу один, что я никогда не был женат и не имел близких друзей. Я слишком любопытен, другим не очень приятно иметь со мной дело.

Розалинда была поражена этой новой чертой, открывшейся ей в Стонере. Она задумалась. Вдали по сторонам железнодорожных путей показались городские дома. Мелвил Стонер сделал попытку идти по одному рельсу, но, пройдя несколько шагов, потерял равновесие и вынужден был соскочить на землю, размахивая длинными руками. Странное напряжение овладело умом и чувствами Розалинды. Иногда Мелвил Стонер казался ей стариком, а через мгновение он казался мальчиком, В его присутствии мозг ее, лихорадочно работавший весь день, заработал еще лихорадочней.

Когда Стонер снова заговорил, он, по-видимому, успел забыть, что собирался что-то объяснить.

- Мы жили бок а бок, но почти не разговаривали друг с другом, - сказал он. - Когда я был еще молодым человеком, а вы девочкой, я часто сидел дома, думая о вас. В сущности, мы были друзьями. Я хочу сказать, что нас занимали одни и те же мысли.

Он стал с осуждением говорить о жизни большого города, в котором жила Розалинда.

- Здесь скучно и бессмысленно, но в большом городе тоже много бессмысленного, - заявил он. - Я рад, что не живу там.

В первое время после переезда в Чикаго с Розалиндой иногда происходило нечто странное, и она пугалась. Кроме брата и его жены, она никого не знала и подчас чувствовала себя очень одинокой. Когда ей становилось невмоготу слушать вечно одни и те же разговоры в доме брата, она уходила на концерт или в театр. Раза два, не имея денег на покупку билета в театр, она набиралась храбрости и гуляла по улицам одна; она шла быстро, не глядя по сторонам, И вот, когда она сидела в театре или гуляла по улице, случалось нечто странное. Кто-то произносил ее имя, звал ее. Если это случалось на концерте, она быстро оглядывалась. На всех лицах она видела то особое, не то скучающее, не то ожидающее выражение, какое обычно видишь на лицах людей, слушающих музыку. Во всем зале никто, казалось, не замечал ее присутствия. На улицах или в парке призыв слышался ей, когда она бывала совершенно одна. Он доносился как бы из воздуха, из-за дерева в парке.

А теперь, когда она шла по железнодорожным путям с Мелвилом Стонером, призыв, казалось, исходил от него. Он шагал, погруженный, видимо, в свои мысли, в мысли, которые он старался облечь в слова. У него были длинные ноги, и он шел забавной, подпрыгивающей походкой. Образ большой птицы, быть может морской птицы, занесенной бурей далеко в глубь материка, не исчезал из головы Розалинды. Но призыв исходил не от птицеподобного лика Стонера. Этому человеку был присущ еще другой, глубоко скрытый лик. В воображении Розалинды теперь призыв исходил от юноши, от ясноглазого юноши, какого она когда-то видела в своих снах наяву, лежа ночью в доме отца, от одного из тех юношей, что шли по мраморной лестнице, шли вниз и исчезали. Ей пришла в голову поразившая ее мысль. "В теле этого странного, похожего на птицу человека скрыт юноша!" - сказала она себе. Эта мысль пробудила в ней воображение: она многое объясняла в жизни мужчин и женщин. В сознании Розалинды всплыли слова, одна фраза, запомнившаяся ей с детства, когда она посещала воскресную школу в Уиллоу-Спрингсе: "И воззвал ко мне бог из среды горящего куста". Она чуть не произнесла эти слова вслух.

Мелвил Стонер шел вприпрыжку по шпалам и говорил. Должно быть, он забыл о том, как лежал, уткнувшись носом в траву, и принялся описывать одинокую жизнь в своем доме. Розалинда пыталась отделаться от одолевавших ее мыслей и прислушаться к его словам, но ей это плохо удавалось. "Я приехала домой, надеясь немного приблизиться к жизни, избавиться на несколько дней от общества одного мужчины, чтобы иметь возможность подумать о нем. Мне казалось, что я достигну цели, если побуду около матери, но этого не произошло. Странно было бы, если бы я достигла того, к чему стремилась, благодаря этой случайной встрече с другим мужчиной!" - думала она. Мысли одни за другой проносились в ее мозгу. Она слышала слова, произносимые шедшим рядом с ней человеком, но ее мысли текли своим чередом, также порождая слова в ее мозгу. Напряжение, сковывавшее Розалинду, внезапно ослабело и сменилось ощущением свободы. С того самого мгновения, как три дня назад она сошла с поезда в Уиллоу-Спрингсе, она чувствовала какую-то стесненность. Теперь все исчезло. Она смотрела на Мелвила Стонера, который время от времени посматривал на нее. Что-то таилось в его глазах, какая-то усмешка, ироническая усмешка. Глаза у него были серого цвета, холодного серого цвета, как глаза птицы.

- Мне пришло в голову... я подумал... видите ли, вы не вышли замуж за те шесть лет, что протекли с вашего переезда в Чикаго. Было бы странно и немного забавно, если бы оказалось, что вы, подобно мне, не можете вступить в брак или с кем-нибудь сблизиться, - говорил он.

Он снова стал рассказывать о том, какую жизнь он ведет у себя в доме.

- Бывает, что я целыми днями сижу дома, даже в хорошую погоду, говорил он. - Вам это, конечно, случалось видеть. Иногда я забываю о еде. Весь день читаю книги, стараясь забыться, а потом наступает ночь, и я не могу спать. Если бы я умел писать книги, рисовать или сочинять музыку, если бы я хоть сколько-нибудь стремился выразить то, что происходит в моем сознании, тогда все было бы по-иному. Впрочем, я не стал бы описать, как другие, я не стал бы распространяться о том, что делают люди. Что они делают? Какое это может иметь значение? Да, они строят большие города, вроде того, в котором вы живете, и маленькие города, подобные Уиллоу-Спрингсу, они проложили этот железнодорожный путь, по которому мы идем. Они вступают в брак и растят детей, совершают убийства, крадут, делают добрые дела. Какое это имеет значение? Понимаете, вот мы идем здесь по солнцепеку. Через пять минут мы будем в городе, и вы пойдете к себе домой, а я к себе. Вы поужинаете с отцом и матерью. Затем ваш отец уйдет в город, а вы и ваша мать будете сидеть вдвоем на крыльце. Вы будете почти все время молчать. Мать скажет, что собирается варить варенье. Затем вернется отец, и вы все отправитесь спать. Ваш отец накачает ведро воды насосом у двери кухни. Он внесет ведро в дом и поставит на ящик у кухонной раковины. Немного воды выплеснется на пол кухни. Послышится мягкий звук...

- Ах!

Мелвил Стонер обернулся и бросил быстрый взгляд на Розалинду, которая немного побледнела. Ее мозг работал с безумной скоростью, как переставшая подчиняться машина. В Мелвиле Стонере была какая-то сила, пугавшая девушку. Перечислив несколько обыденных фактов, он тем самым неожиданно вторгся в ее святая святых. У нее было такое ощущение, словно он вошел в спальню в доме ее отца, где она лежит и думает. Право же, он очутился у нее в постели.

Стонер снова рассмеялся невеселым смехом.

- Вот что я вам скажу: у нас в Америке, и в маленьких и в больших городах, мы все знаем очень мало, - быстро заговорил он. - Мы все куда-то мчимся. Все охвачены жаждой деятельности. А я спокойно сижу и думаю. Если бы я хотел писать, у меня получилось бы. Я рассказал бы, о чем каждый думает. Люди удивились бы, немного испугались, а? Я рассказал бы вам, о чем вы только что думали, идя со мной по железнодорожным путям. Я рассказал бы вам, о чем думала в это время ваша мать и что ей хотелось бы вам сказать.

Лицо Розалинды побелело как мел, руки ее дрожали. Стонер и Розалинда свернули с полотна железной дороги и очутились на улицах Уиллоу-Спрингса. В Мелвиле Стонере произошла внезапная перемена. Теперь он казался просто сорокалетним мужчиной, несколько смущенным присутствием женщины моложе его, несколько растерянным.

- Теперь я пойду в гостиницу и должен вас покинуть,- сказал он. Он зашаркал ногами по тротуару.- Я собирался рассказать, почему вы застали меня уткнувшимся лицом в траву, - продолжал он, и в его голосе послышались новые ноты. Это был голос юноши, взывавшего к Розалинде из тела мужчины, когда они шли по полотну и разговаривали. - Иногда здешняя жизнь мне становится невмоготу, - злобно произнес он и замахал длинными руками. - Я слишком много бываю один. Начинаю ненавидеть себя. Приходится убегать из города.

Мужчина смотрел не на Розалинду, а в землю. Его большие ноги продолжали неравно шаркать.

- Однажды зимой мне вдруг показалось, что я схожу с ума, - снова заговорил он. - Случайно мне вспомнился фруктовый сад в пяти милях от города, в котором я побывал как-то поздней осенью, когда созрели груши. И вот, мною овладело непреодолимое желание. Было очень холодно, но я прошагал пять миль и добрался до этого сад? Земля замерзла и была покрыта снегом, но я разгреб его. Я прижался лицом к траве. Когда я гулял, там осенью, земля была усеяна спелыми грушами. От них шел сладкий аромат. Они были покрыты пчелами, которые ползали по ним, пьяные, в каком-то экстазе. Мне вспомнился тот аромат. Вот почему я отправился, туда и прижался лицом к мерзлой траве. Пчелы были охвачены экстазом жизни, а я упустил жизнь. Я всегда упускал жизнь, и она уходит от меня. Мне всегда кажется, что люди уходят от меня. Весной этого года я дошел по железнодорожным путям до моста через Уиллоу-Крик. В траве росли фиалки. Тогда я почти не обратил на них внимания, но сегодня я вспомнил. Фиалки были похожи на людей, уходящих от меня. Во мне вспыхнуло, безумное желание побежать за ними. Я чувствовал себя птицей, летящей в пространстве. Мне казалось, будто что-то ускользнуло от меня и я должен пуститься вдогонку.

Мелвил Стонер умолк. Его лицо тоже побледнело и руки дрожали. Розалинда испытывала почти непреодолимое желание протянуть руку и коснуться его руки. Ей хотелось крикнуть во весь голос: "Я здесь! Я не умерла! Я жива!" Вместо этого она молча стояла и смотрела на него, как смотрела когда-то вдова, хозяйка высоко летающих кур. Мелвил Стонер старался овладеть собой, подавить волнение, в которое его привели собственные слова. Он поклонился и улыбнулся.

- Надеюсь, вы часто гуляете по железнодорожным путям, - сказал он. Отныне я буду знать, куда девать время. Когда вы приедете в город, я обоснуюсь у железной дороги. Подобно фиалкам, вы, конечно, оставили там свой аромат.

Розалинда смотрела на него. Он смеялся над ней, как смеялся, когда разговаривал с вдовой, стоявшей у его калитки. Но Розалинду это не обижало. Когда Стонер расстался с ней, она медленно пошла по улицам. Фраза, всплывшая в ее памяти, когда они шли по путям, снова вспомнилась ей, и она без конца произносила ее: "И воззвал ко мне бог из среды горящего куста". Она повторяла эту фразу, пока не очутилась в доме Уэскоттов.

***

Розалинда сидела на крыльце дома, в котором прошло ее детство. Отец еще не вернулся домой к ужину. Па Уэскотт торговал углем и лесными материалами, и ему принадлежало несколько некрашеных сараев у железнодорожной ветки к западу от города. Там у него была крошечная контора с печкой и письменным столом, стоявшим в углу у окна. Стол был завален ожидавшими ответа письмами и циркулярами угольных и лесных компаний. На бумагах лежал толстый слой угольной пыли. Весь день Уэскотт сидел в конторе, напоминая какого-то зверя в клетке, но, в отличие от запертого в клетку зверя, он, очевидно, не был недоволен и не приходил в беспокойство. Он был единственный торговец углем и лесными материалами в Уиллоу-Спрингсе. Если люди нуждались в этих товарах, они должны были обращаться к нему. Больше им некуда было идти. Он был доволен. Утром в конторе он прежде всего прочитывал де-мойнсовскую газету, а затем, если никто не тревожил его, весь день сидел - зимой у печки, а в долгие жаркие летние дни у открытого окна, не обращая, по-видимому, никакого внимания на смену времен года, отражавшуюся во внешнем виде полей, ни о чем не думая, ни на что не надеясь, не сожалея о том, что жизнь его прошла и он становится стар.

В доме Уэскоттов мать Розалинды уже приступила к заготовке впрок фруктов, о которой она несколько раз вспоминала. Она варила варенье из крыжовника. Розалинда слышала, как на кухне кипели медные тазы. Мать ходила, тяжело ступая, - с возрастом она становилась тучной.

Дочь устала от множества мыслей. Этот день был полон переживаний. Она сняла шляпу и положила возле себя, на крыльцо. Окна, соседнего дома, где жил Мелвил Стонер, напоминали глаза, пристально смотревшие на Розалинду, укоризненные глаза.

- Ну, что же, сама понимаешь, ты слишком поторопилась, - твердил дом; он насмешливо улыбался. - Ты воображала, что знаешь людей. В сущности, ты ничего не знаешь.

Розалинда обхватила голову руками. Это было правдой, она заблуждалась. Человек, живший в этом доме, несомненно не похож на других обитателей Уиллоу-Спрингса. Он не был, как она самоуверенно предполагала, тупым обитателем скучного городка, человеком, ничего не знающим о жизни. Разве не произнес он слова, которые поразили ее, вывели из равновесия?

Розалинда отличалась свойством, довольно обычным для утомленных нервных людей. Ее мозг, устав от дум, не только не переставал думать, но начинал работать еще быстрее. Мысли ее потекли по другому руслу. Ее ум напоминал летательную машину, которая покидает землю и устремляется ввысь.

Ум Розалинды ухватился за мысль, выраженную или подразумевавшуюся в одной из фраз Мелвила Стонера: "В любом человеческом существе живут два голоса, и каждый стремится быть услышанным".

Ей открылся новый строй мыслей. В конце концов, человеческие существа можно понять. Она может, пожалуй, понять мать и жизнь матери, понять отца, человека, которого она любит, самое себя. Существует голос, произносящий слова. Слова сходят с губ. Слова подчиняются правилам, отливаются в определенную форму. Большинство из них сами по себе лишены жизни. Они дошли до нас с древних времен, и многие из них, несомненно, когда-то были сильными, живыми словами, шедшими из нутра людей, из самой их глубины. Слова вырывались из темниц. Когда-то они выражали живую истину. Затем слова произносились все снова и снова, устами многих людей, произносились без конца, надоедливо.

Розалинда думала о мужчинах и женщинах, которых ей случалось видеть вместе, которых она слышала, когда они разговаривали между собой, сидя в трамвае, или у себя дома, или гуляя в чикагском парке. Ее брат, коммивояжер, и его жена вяло разговаривали долгими вечерами, когда она сидела с ними в их квартире, С ними бывало то же, что и с другими людьми. Что-нибудь случалось, и тогда губы людей говорили одно, а глаза - другое. Иногда губы выражали любовь, а в глазах сверкала ненависть. Иногда бывало наоборот. Какая неразбериха!

Ясно, в людях скрыто нечто такое, что не может найти себе выражение и прорывается только случайно. Кто-нибудь изумится или испугается, и тогда сходящие с губ слова становятся содержательными, живыми.

Видение, иногда посещавшее ее в юности, когда она ночью лежала в постели, снова явилось ей. Снова она видела людей на мраморной лестнице, идущих вниз и исчезающих в беспредельности. В ее мозгу возникали слова, стремившиеся найти себе выражение, рвавшиеся на уста. Она жаждала общения с кем-нибудь, кому могла бы сказать эти слова, и приподнялась, чтобы пойти к матери на кухню, где та варила варенье из крыжовника, но затем снова села.

- Они спускались в чертоги скрытых голосов, - прошептала она.

Эти слова волновали и опьяняли ее, как и слова, услышанные ею из уст Мелвила Стонера. Она подумала, что вдруг удивительно выросла духовно и, пожалуй, физически. Она чувствовала себя умиротворенной, молодой, изумительно сильной. Ей казалось, что она сама идет, как шла, ритмично взмахивая руками и поводя плечами, молодая девушка ее видений, - идет вниз по мраморной лестнице, вниз, в тайники людских душ, в чертог притаившихся голосов. "После этого я все пойму. Разве останется что-либо, чего мне не понять?" - спрашивала она себя.

Ее охватило сомнение, и она слегка вздрогнула. Когда она шла с Мелвилом Стонером по железнодорожным путям, он проник в ее душу. Ее душа была домом, в дверь которого он вошел. Он знал о ночных звуках в доме ее отца... Отец у насоса около двери кухни, плеск вылившейся на пол воды. Даже тогда, когда она была молодой девушкой и думала, что лежит одна в постели в темной комнате верхнего этажа дома, перед которым теперь сидела, она не была одна. Странный, похожий на птицу человек, живший в соседнем доме, был с нею в ее комнате, в ее постели. Спустя годы он помнил страшные, хотя и ничтожные, звуки дома и знал, как они ужасали ее. В том, что он знал их, тоже было что-то страшное. Он заговорил, открыл ей, что все это знает, но, когда он говорил, в его глазах был смех, быть может насмешка.

В кухне Уэскоттов по-прежнему слышалась возня. Фермер, работавший на далеком поле и уже начавший осеннюю вспашку, выпрягал лошадей из плуга. Он был далеко, дальше, чем кончалась улица, в поле, несколько возвышавшемся над равниной. Розалинда не спускала с него глаз. Мужчина запрягал лошадей в телегу. Она видела его, как бы глядя в перевернутый бинокль. Он погонит лошадей к далекому фермерскому дому и поставит их в конюшню. Потом войдет в дом, где хозяйничает женщина. Может быть, эта женщина, как и мать Розалинды, варит варенье из крыжовника. Фермер что-то проворчит, как делает отец, когда вечером возвращается домой из маленькой душной конторы у железнодорожной ветки. "Вот и я", - скажет он без всякого выражения, равнодушие, бессмысленно. Такова жизнь.

Розалинда устала от мыслей. Фермер на далеком поле взобрался на телегу и уехал. Еще минута, и от него останется лишь облачко пыли, плавающее в воздухе. В доме варенье кипело уже достаточно долго. Мать готовилась переложить его в стеклянные банки. Это вызвало к жизни новый небольшой побочный поток звуков. Розалинда снова подумала о Мелвиле Стонере. Он годами сидел, прислушиваясь к звукам. В этом было своего рода безумие.

Она довела себя почти до невменяемого состояния. "Надо это прекратить! - сказала она себе, - Я похожа на инструмент, струны которого натянуты слишком туго". Усталым движением она закрыла лицо руками.

Вдруг трепет пробежал по ее телу. Была какая-то причина, почему Мелвил Стонер стал таким, как теперь. К мраморной лестнице, которая уходила вниз и вдаль, в беспредельность, в чертог притаившихся голосов, вели запертые ворота, и ключом от них была любовь. Теплота снова разлилась по телу Розалинды. "Понимание не должно вести к скуке", - думала она. В конце концов, жизнь может быть богатой, торжествующей. Она, Розалинда, добьется своего, и посещение Уиллоу-Спрингса станет знаменательным событием в ее жизни. Прежде всего, она на самом деле приблизится к матери, войдет в жизнь матери. "Это будет мое первое путешествие вниз по мраморной лестнице", подумала Розалинда, и слезы подступили к ее глазам. Через несколько минут отец придет домой ужинать, но потом он уйдет. Женщины останутся вдвоем. Вдвоем они постараются немного проникнуть в тайну жизни, почувствуют себя сестрами. Тогда и можно будет рассказать о том, о чем ей хотелось рассказать понимающей женщине. Ее приезд в Уиллоу-Спрингс к матери, пожалуй, все же окончится прекрасно.

II

История шести лет, проведенных Розалиндой в Чикаго, это история многих тысяч незамужних женщин, работающих в конторах большого города. Она поступила на службу и дорожила своим местом, хотя и не слишком нуждалась в нем и не считала себя человеком, которому предстоит всегда работать. Окончив курсы стенографии, она некоторое время переходила из одной конторы в другую, приобретая все больше навыка, но не испытывая особого интереса к тому, что делала. Это было средство заполнить длинные дни. Отец, который, кроме складов угля и лесных материалов, владел еще тремя фермами, посылал ей сто долларов в месяц. Заработанные деньги тратились на наряды, благодаря чему она была одета лучше других женщин, с которыми ей приходилось работать.

Одно Розалинда решила совершенно твердо. Она не хотела возвращаться в Уиллоу-Спрингс, чтобы жить с отцом и матерью; а через некоторое время она поняла, что не может больше жить с братом и его женой. Впервые она стала присматриваться к городу, расстилавшемуся перед ее взором. Когда она шла в полдень по Мичиганскому бульвару, или заходила в ресторан, или ехала вечером домой в трамвае, она видела женщин с мужчинами. То же бывало, когда летом в воскресный день она гуляла в парке или у озера. В трамвае Розалинда однажды заметила, как маленькая круглолицая женщина вложила свою руку в руку спутника. Предварительно она опасливо оглянулась, она хотела в чем-то удостовериться. Остальным женщинам в вагоне, Розалинде и другим, ее движение было понятно. Женщина как бы заявляла вслух: "Он мой, не придвигайтесь к нему слишком близко!"

Несомненно, Розалинда пробуждалась от того оцепенения, в котором прожила в Уиллоу-Спрингсе ранние девические годы. Большой город дал ей, по крайней мере, это. Чикаго был велик. Он стремительно рос. Достаточно было заставить ноги как следует поработать, чтобы очутиться на незнакомых улицах, увидеть новые лица.

В субботу после обеда и весь воскресный день не работали. Летом это время можно было использовать для прогулок по парку или среди незнакомой яркой толпы на Халстед-стрит, в обществе молодежи из конторы, или для того, чтобы провести день в дюнах на берегу озера Мичиган. Девушки были возбуждены и жаждали, жаждали, всегда жаждали мужского общества. К этому все сводилось. Они хотели иметь что-то свое... мужчину, чтобы ездить с ним на увеселительные прогулки, быть уверенными в нем, да, владеть им.

Розалинда читала книги, написанные всегда мужчинами или мужеподобными женщинами. Излагаемые в книгах взгляды на жизнь страдали существенной ошибкой. В эту ошибку впадали все. Во времена Розалинды она стала более значительной. Кто-то нашел ключ, которым можно было отпереть дверь в тайник жизни. Другие хватали этот ключ и врывались внутрь. Тайник жизни заполнился шумной, пошлой толпой. Все книги, если они вообще говорили о жизни, говорили о ней устами толпы, недавно ворвавшейся в святилище. Писатель обладал ключом, и для него наступало время быть услышанным. "Пол! - кричал он. - Поняв проблему пола, я распутаю тайну!"

Все это было совершенно справедливо и подчас интересно, но быстро надоедало.

Как-то летним воскресным вечером Розалинда лежала в постели в доме брата. Днем она ходила гулять и на одной из улиц северо-западной части города наткнулась на религиозную процессию. По улицам несли статую святой девы. Дома были разукрашены, и из окон высовывались женщины. Старые священники в белом одеянии брели вперевалку. Сильные молодые парии несли помост, на котором покоилась святая дева, Процессия то и дело останавливалась. Чей-то звучный чистый голос запевал псалом. Другие голоса подхватывали. Кругом шныряли ребята, собирая пожертвования. Все время слышался громкий гул непрекращавшегося обыденного разговора. Женщины перекликались через улицу. Молодые девушки прогуливались по тротуарам и тихонько смеялись, когда юноши в белом, толпившиеся около святой девы, оборачивались и смотрела на них. На каждом углу торговцы продавали сласти, орехи, прохладительные напитки...

Розалинда отложила в сторону книгу, которую перед сном читала в постели. "Поклонение святой деве - одна из форм проявления полового инстинкта", - только что прочла она.

"Что же с того? Если это и правда, что же с того?"

Розалинда встала с постели и сняла с себя ночную рубашку. Она сама была девственница. Что же с того? Она медленно поворачивалась, рассматривая свое крепкое тело молодой женщины. В нем обитал пол. Оно могло вызывать проявления пола в других. Что же с того? Вот рядом, в соседней комнате, ее брат спит со своей женой. В Уиллоу-Спрингсе, штата Айова, отец как раз в эту минуту накачивает ведро воды из колодца возле двери кухни. Сейчас он внесет его в кухню, чтобы поставить на ящик у раковины.

Щеки Розалинды горели. Странную и милую фигуру представляла она собой, когда стояла обнаженная перед зеркалом в своей комнате там, в Чикаго. Она была такая живая и в то же время неживая. Ее глаза сияли от возбуждения, Она продолжала медленно поворачиваться кругом и кругом, изгибая шею, чтобы посмотреть на свою голую спину. "Пожалуй, я приобретаю способность мыслить!" - решила Розалинда. В представления людей о жизни вкралась какая-то существенная ошибка. Было нечто, что знала Розалинда, и это было так же важно, как то, что знали и излагали в книгах мудрецы. Ей тоже открылась какая-то истина о жизни. Ее тело было все еще телом той, кого принято называть девственницей. Что же с того? "Если скрытый в нем половой инстинкт будет удовлетворен, каким образом это разрешит мою проблему? Теперь я одинока. Совершенно очевидно, что и после того, как это произойдет я буду все так же одинока".

III

Жизнь Розалинды в Чикаго походила на реку, которая то и дело как бы возвращалась к своим истокам. Она неслась вперед, затем останавливалась, возвращалась, извивалась. Как раз в то время, когда девушка уже почти осознала свое пробуждение, она перешла на работу в другое предприятие, на фабрику роялей, находившуюся в северо-западной части города, на берегу одного из рукавов реки Чикаго. Розалинда поступила секретарем к казначею акционерной компании. Это был худощавый, небольшого роста мужчина, тридцати восьми лет, с тонкими белыми беспокойными руками и серыми глазами, затуманенными тревогой. В первый раз Розалинда по-настоящему заинтересовалась работой, поглощавшей ее дни. Ее начальник ведал кредитованием клиентов фирмы, но не годился для этой работы. Он не был проницателен и за короткое время допустил две крупные ошибки, из-за которых компания потерпела убытки.

- Я перегружен работой. Слишком много времени у меня отнимают мелочи. Мне нужна помощь, - объяснил он с неприкрытым раздражением, и была нанята Розалинда, чтобы освободить его от мелочей.

Ее новый начальник, по имени Уолтер Сейерс, был единственным сыном человека, которого в свое время хорошо знали в высшем обществе и клубах Чикаго. Все считали его богатым, и он старался жить так, чтобы оправдать мнение людей о его состоятельности. Его сын Уолтер хотел стать певцом и рассчитывал получить в наследство солидный капитал. Тридцати лет он женился, и когда тремя годами позже его отец умер, он уже сам был отцом двоих детей.

И тут внезапно оказалось, что у него нет ни гроша. Он умел петь, но голос у него был небольшой. Такой голос не давал возможности достойным образом зарабатывать деньги. К счастью, жена Уолтера имела свой собственный капитал. Ее деньги были вложены в предприятие по производству роялей, и это дало Уолтеру возможность занять должность казначея акционерной компании. Он и жена перестали бывать в обществе и поселились в уютном доме за городом.

Уолтер Сейер забросил музыку, перестал, по-видимому, даже интересоваться ею. Многие жители того же пригорода ходили в пятницу послушать оркестр, но он не ходил. "Какой смысл мучить себя и вспоминать о жизни, которая не для меня?" - говорил он себе. Перед женой он делал вид, что все больше интересуется своей работой на фабрике.

- Это поистине увлекательно. Это игра: как будто переставляешь фигуры на шахматной доске. Со временем я полюблю свою работу, - говорил он.

Он искренне старался пробудить в себе интерес к работе, но безуспешно. Некоторые вещи не укладывались в его голове. При всем старании он не мог проникнуться сознанием того, что прибыли или убытки компании зависят от его предусмотрительности. Это был вопрос приобретения или потери денег, а деньги для него ничего не значили. "Это вина отца, - думал он. - Пока отец был жив, деньги для меня ничего не значили. Меня неправильно воспитали. Я плохо подготовлен к жизненной борьбе". Он действовал слишком робко и упускал заказы, которые без труда могли бы достаться фирме. Потом вдруг начинал слишком смело предоставлять кредит, результатом чего были новые убытки.

Его жена была вполне счастлива и удовлетворена жизнью. При доме было несколько акров земли, и молодая женщина увлекалась выращиванием цветов и овощей. Ради детей она держала корову. Вместе с молодым садовником-негром она возилась весь день, вскапывая землю, разбрасывая удобрения вокруг корней кустов, сажая и пересаживая. По вечерам, когда муж на своей машине возвращался со службы, она брала его за руку и неутомимо водила повсюду. Двое детишек семенили за ними. Она с жаром рассказывала. Они останавливались у впадины в конце сада, и жена говорила о необходимости проложить там дренажные трубы. Этот проект, по-видимому, очень занимал ее.

- Это будет самая лучшая земля на всем участке, когда мы осушим ее, говорила жена, Она нагибалась и переворачивала совком мягкую черную землю, от которой поднимался острый запах. - Посмотри! Только посмотри, какая она жирная и черная! - пылко восклицала молодая женщина. - Сейчас она кисловатая потому что здесь застаивается вода. - Она словно просила извинения за капризы ребенка. - Когда участок будет осушен, я сдобрю ее известью.

Она напоминала мать, склонившуюся над колыбелью спящего младенца. Ее энтузиазм раздражал Уолтера.

Когда Розалинда поступила на работу к Уолтеру Сейерсу, медленное пламя ненависти, тлевшее под поверхностью, уже поглотило значительную часть его сил и энергии. Он отяжелел от сидения в служебном кресле, и глубокие складки появились в углах рта. Внешне он оставался всегда приветливым и веселым, но в затуманенных тревогой глазах медленно, упорно тлело пламя ненависти. Он как бы старался пробудиться от беспокойного сна, сковывавшего его, сна, пугавшего, бесконечного. У него стали вырабатываться машинальные движения. На письменном столе лежал острый разрезной нож. Читая письмо какого-нибудь клиента фирмы, он брал нож и острием буравил кожаную обивку стола. Когда ему нужно было подписать несколько писем, он брал перо и почти злобно тыкал им в чернильницу. Затем, прежде чем подписать, тыкал им снова. Иногда он проделывал это раз десять подряд.

Подчас Уолтера Сейерса пугало то, что происходило с ним. Для того чтобы, как он выражался, "убить субботнее и воскресное время", он занялся фотографией. Фотографический аппарат уводил его из дома и из сада, где вечно копались жена и негр, и приводил в поля и перелески близ небольшой деревни. Аппарат уводил его также от разговоров жены, от ее вечных проектов будущих улучшений в саду. Здесь возле дома осенью предстояло посадить луковицы тюльпанов. Впоследствии должна была появиться живая изгородь из кустов, сирени и закрыть дом со стороны дороги. Мужчины, жившие в других домах по той же пригородной улице, проводили свободные часы субботы и воскресное утро за ремонтом своих автомобилей. По воскресеньям они катались с семьями, молча и прямо сидя за рулем. День проходил в быстрой езде по загородным дорогам. Автомобиль пожирал время. В конце пути ждало утро понедельника, ждала работа в городе. Они, как сумасшедшие, мчались к этой цели.

Блуждая с фотографическим аппаратом, Уолтер Сейерс некоторое время был почти счастлив. Он следил за игрой света на стволе дерева или на луговой траве, и это удовлетворяло какой-то живший в нем инстинкт. Занятие фотографией было делом неверным, тонким. В верхнем этаже дома он устроил себе темную комнату и проводил там вечера. Надо было погрузить пленку в проявитель, затем поднести к свету, затем погрузить еще раз. Мелкие нервы, управляющие глазами, были напряжены. Жизнь казалась обогащенной, хоть не намного...

Однажды в воскресенье Уолтер Сейерс отправился погулять в небольшой лес и вышел на склон низкого холма. Уолтер где-то читал, что слегка холмистая местность к юго-западу от Чикаго, где находился его дом, когда-то была берегом озера Мичиган. Низкие холмы, поднимавшиеся над равниной, поросли лесом. За ними снова начиналась равнина. Прерии тянулись беспредельно, уходя в бесконечность. Так же шла и жизнь людей. Жизнь была слишком длинной. Ее приходилось проводить в бесконечной, все одной и той же работе, не приносившей удовлетворения. Уолтер Сейерс сидел на склоне холма и смотрел на расстилавшийся перед ним ландшафт.

Уолтер думал о жене. Она осталась там, в своем саду, занятая уходом за растениями. Это было благородное дело. Ему не следовало бы раздражаться.

Что ж, он женился на ней, рассчитывая, что у него будут свои деньги. Тогда он занимался бы чем-нибудь другим. Денежный вопрос не играл бы роли, и ничто не вынуждало бы его стремиться к успеху. Он надеялся, что его жизнь будет иметь смысл. Правда, как бы много и как бы усердно он ни работал, большим певцом он не стал бы. Но какое это имело значение? Можно жить так, вести такой образ жизни, при котором это не имеет значения. Нужно искать тончайшие оттенки. Здесь, на траве, покрывавшей равнину, перед его глазами играл свет послеполуденного солнца. Он напоминал дыхание, цветное облачко пара, внезапно слетевшее с алых губ на серую и мертвую, спаленную траву. Песня тоже могла быть такой. Красота могла возникнуть из него самого, из его собственного существа.

Он снова подумал о жене, и притаившийся в его глазах огонек вспыхнул, стал пламенем. Он почувствовал себя низким, несправедливый. Все равно! В чем истина? Не была ли его жена, копавшаяся в своем саду, гордившаяся рядом мелких побед, в своей работе сообразовавшаяся с временами года... что ж, не начала ли она слегка стареть, не становилась ли тощей и угловатой, несколько вульгарной?

Так ему казалось. Было какое-то самодовольство в том, как она разбрасывала ростки зеленой цветущей жизни по черной земле. Конечно, этим можно было заниматься и, делая это, можно было испытывать удовлетворение. Но такое занятие несколько напомни ало управление предприятием ради денег. В самой сути всего этого было что-то вульгарное. Жена копалась руками в черной земле. Они ощупывали, ласкали корешки растений. Жена обхватывала стройный ствол молодого дерева как-то особенно, жестом владелицы.

Нельзя было отрицать, что одновременно происходило уничтожение прекрасного. В саду росли, сорные травы, нежные, с изящным строением. Она выпалывала их не задумываясь, он сам видел.

Что до него, он также был откуда-то вырван. Разве он не должен был примириться с фактом существования жены и двух подрастающих детей? Не проводил ли он свои дни за работой, которую ненавидел? В нем разгорался гнев. Пламя ворвалось в его сознательное Я. Зачем сорная трава, подлежащая уничтожению, претендует на прозябание? А вся эта возня с фотографическим аппаратом - не была ли она одним из видов самообмана? Он не хотел быть фотографом. Когда-то он хотел быть певцом.

Он встал и пошел по склону холма, продолжая наблюдать за игрой теней внизу, на равнине. Ночью, когда он лежал в постели с женой, не вела ли она себя с ним так, как вела себя в саду? Что-то как бы выдергивалось из него, и взамен вырастало что-то другое - то, что она хотела вырастить. Их любовь напоминала его возню с фотографическим аппаратом: лишь бы как-нибудь провести свободное от работы время. Жена обходилась с ним слишком решительно, слишком уверенно. Она выдергивала изящные сорные травы для того, чтобы выросло то, что она наметила ("Овощи! - с отвращением воскликнул он. - Чтобы могли вырасти овощи!"). Любовь - это аромат, это оттенок звука на устах. Она как послеполуденный свет на спаленной траве. Уход за садом и выращивание цветов не имеют с любовью ничего общего.

Пальцы Уолтера Сейерса судорожно сжимались. Фотографический аппарат висел на ремешке через плечо, Уолтер ухватился за ремень и подошел к дереву. Он занес аппарат над головой и с размаху ударил им о ствол дерева. Резкий треск - сломались хрупкие детали - прозвучал в его ушах нежной музыкой. Как будто с его уст внезапно слетела песня. Он снова размахнулся аппаратом и снова ударил им о ствол дерева.

IV

Розалинда, работавшая в конторе Уолтера Сейерса, с самого начала чем-то отличалась от той молодой женщины из Айовы, которая переходила из одной конторы в другую, переезжала из одних меблированных комнат на Северной стороне Чикаго в другие и робко пыталась немного узнать жизнь, читая книги, посещая театр и одиноко блуждая по улицам. На новом месте ее жизнь сразу же приобрела смысл и цель, но в то же время стали возникать затруднения, впоследствии заставившие ее бежать в Уиллоу-Спрингс к матери.

Кабинет Уолтера Сейерса представлял собой довольно большую комнату на третьем этаже фабрики, стены которой возвышались над самой рекой. Розалинда появлялась утром к восьми часам, входила в кабинет и закрывала дверь. В большом помещении по ту сторону узкого коридора, отделенная от ее уголка двумя толстыми перегородками матового стекла, находилась главная контора акционерной компании. Там стояли письменные столы торговых агентов, нескольких клерков, бухгалтера и двух стенографисток. Розалинда избегала знакомства с этими людьми. Она предпочитала оставаться одна, проводить возможно больше времени наедине со своими мыслями.

Розалинда приходила в контору в восемь часов, а ее начальник являлся не раньше половины десятого или десяти. В течение одного-двух часов по утрам и под вечер кабинет оставался в полном ее распоряжении. Придя, Розалинда немедленно закрывала дверь в коридор и, оставшись одна, чувствовала себя дома. Такого ощущения она не испытывала, даже когда жила у родителей. Она снимала с себя пальто и ходила по комнате, трогая то одно, то другое и наводя порядок. По вечерам уборщица-негритянка мыла пол и стирала пыль с письменного стола начальника, но Розалинда брала тряпку и снова вытирала стол. Затем она распечатывала полученные письма и, прочитав их, раскладывала отдельными стопками. Ей хотелось тратить часть своего заработка на цветы, и она представляла себе полные цветов небольшие корзины, висящие вдоль серых стен. "Позже я, пожалуй, это сделаю!" - думала она.

Стены комнаты отгораживали Розалинду от мира. "Почему я здесь так счастлива?" - спрашивала она себя. Что касается начальника... она считала, что почти не знает его. Это был застенчивый человек, небольшого роста...

Розалинда подходила к окну и стояла, глядя в него. Около фабрики через реку был перекинут мост, и по нему двигался поток тяжело нагруженных телег и машин. Небо было серым от дыма. В конце дня, после ухода начальника, она опять стояла у окна. И, стоя у этого окна, обращенного на запад, она видела в конце дня, как солнце склонялось к горизонту. Чудесно было находиться здесь одной под вечер. Как огромен этот город, в котором она поселилась! С того времени, как она начала работать у Уолтера Сейерса, ей почему-то казалось, что город подобно комнате, где она работала, принял ее, вобрал в себя. Под вечер лучи заходящего солнца падали на гряды густых облаков. Казалось, весь город стремился ввысь. Он отрывался от земли и поднимался в воздух. Возникала иллюзия. Мрачные фабричные трубы, которые весь день были чем-то застывшим, холодным, бездушным, торчавшим над крышами и изрыгавшим клубы черного дыма, теперь превращались в стройные, устремленные к небу столбики света и колеблющихся полутонов. Высокие трубы отделялись от зданий и устремлялись ввысь. Фабрика, у одного из окон которой стояла Розалинда, имела такую трубу, и она тоже взлетала вверх. Молодая женщина чувствовала, что сама поднимается, возникало странное ощущение, словно она парила в пространстве. Какой величавой поступью день покидал Чикаго! Подобно фабричным трубам, город томился по свету; жаждал его.

По утрам с озера Мичиган прилетали чайки и искали себе корм среди городских отбросов, уносимых рекой, которая протекала под окнами. Река была цвета хризопраза*{Полудрагоценный камень яблочно-зеленого цвета}. Чайки парили над нею, как иногда вечером весь город, казалось, парил перед глазами Розалинды. Это были изящные, живые, свободные создания. Они торжествовали. В том, как они добывали себе пищу, даже поедали городские отбросы, была грация, красота. Чайки переворачивались и кружились в воздухе. Они делали круг за кругом, парили, и вдруг, описав длинную кривую, устремлялись вниз, едва касались поверхности воды, словно лаская ее, и снова вздымались ввысь.

Розалинда становилась на цыпочки. Позади, за двумя стеклянными перегородками, находились другие мужчины и женщины, но здесь, в этой комнате, она была одна. Она принадлежала этому месту. Какое странное чувство! Она принадлежала также своему начальнику, Уолтеру Сейерсу. Она едва знала этого человека и все же принадлежала ему. Она вскидывала руки над головой, неловко пытаясь подражать движениям птиц.

Она слегка стыдилась своей неловкости, поворачивалась и начинала ходить по комнате. "Мне двадцать пять лет, поздновато для попыток стать птицей, стать изящной!" - думала она, С возмущением вспоминала она медленные, тупые, тяжелые движения отца и матери, движения, которым она подражала ребенком. "Почему меня не учили быть изящной и красивой душой и телом, почему там, откуда я приехала, никто не старается быть изящным и красивым?" - шептала она.

Как усилилось в Розалинде ощущение своего тела! Она ходила по комнате, стараясь ступать легко и грациозно. В конторе за стеклянными перегородками кто-то неожиданно возвышал голос, и молодая женщина испуганно вздрагивала. Потом, неизвестно почему, начинала смеяться. Долгое время после того, как она начала работать под начальством Уолтера Сейерса, она думала, что охватившее ее стремление стать физически более изящной и красивой, а также преодолеть глупость и умственную лень своих девических лет, было вызвано тем, что окна фабрики выходили на реку и на запад и что утром она видела, как чайки добывают себе пищу, а под вечер - как среди облаков дыма, в вакханалии красок садится солнце.

V

В тот августовский вечер, когда Розалинда сидела на крыльце отцовского дома в Уиллоу-Спрингсе, Уолтер Сейерс вернулся с фабрики у реки домой. Когда семья пообедала, он вышел в сад пройтись по дорожкам с двумя детьми, мальчиками, но тем вскоре наскучила его молчаливость, и они убежали к матери. Молодой негр появился на дорожке у двери кухни и приблизился к ним. Уолтер направился к садовой скамейке, скрытой за кустами, и сел. Он закурил папиросу, но не стал затягиваться. Дым тлеющей папиросы медленно струился между пальцами.

Закрыв глаза, Уолтер сидел совершенно неподвижно и старался ни о чем не думать. Вскоре вокруг него стали сгущаться мягкие вечерние тени. Он долго сидел, не шевелясь, как изваяние, водруженное на садовую скамью. Он отдыхал. Он жил и не жил. Напряженное тело, обычно такое деятельное, стала безвольным. Оно было отброшено в сторону, на скамью под кустом, и застыло там в ожидании, пока в него снова не вселятся.

Такое состояние, на грани сознательного и бессознательного, бывало у него не часто. Что-то должно было решиться между ним и одной женщиной, а женщина уехала. Весь порядок его жизни нарушился. Теперь он хотел отдохнуть. Мелочи жизни были забыты. А что касается той женщины, он не думал о ней, не хотел думать. Смешно, что он в ней так нуждался. Он спрашивал себя, испытывал ли он когда-нибудь подобное чувство по отношению к Коре, своей жене. Возможно, да. Сейчас она была около него, всего в нескольких шагах. Становилось темно, но она продолжала, вместе с негром, работать, копаться в земле где-то поблизости, лаская землю, помогая чему-то расти.

Когда его ум не был взволнован размышлениями и покоился, как озеро среди холмов в тихий летний вечер, тогда пробуждались притаившиеся мысли. "Я хочу, чтобы вы были моей возлюбленной... далекой возлюбленной... Будьте всегда далекой..." Слова плыли в его мозгу подобно папиросному дыму, медленно струившемуся вверх между пальцами. Относилась ли эти слова к Розалинде Уэскотт? Вот уже три дня, как она ушла от него. Надеется ли он, что она никогда не вернется? Или эти слова относятся к жене?

Послышался резкий голос жены. Кто-то из детей, играя, наступил на растение.

- Если вы не будете вести себя осторожней, я вовсе не позволю вам ходить в сад. - Повысив голос, она позвала: - Мэриан!

Из дома вышла служанка и увела детей. Они, упираясь, пошли по дорожке к дому. Потом прибежали обратно поцеловать мать. Та гнала их, затем произошло примирение. Поцелуй означал для детей примирение со своей участью - всегда повиноваться.

- Уолтер! - позвал голос жены, но муж, сидевший на скамейке, не ответил.

Расквакались древесные лягушки. Уолтер думал: "Поцелуй означает примирение. Любое физическое соприкосновение с кем-нибудь означает примирение".

Притаившиеся в мозгу Уолтера Сейерса голоса что-то шептали наперебой. Вдруг его охватило желание петь. Ему говорили, что голос у него небольшой, довольно посредственный и что он никогда не будет певцом. Это, конечно, было совершенно правильно, но здесь, в саду, тихим летним вечером, небольшой голос был бы к месту и ко времени. Он напоминал бы голос, что иногда шептал внутри Уолтера, когда тот чувствовал себя спокойным, не напряженным. Однажды вечером, когда он был с той женщиной, Розалиндой, когда он повез ее в своем автомобиле за город, он внезапно испытал такое же чувство, как сейчас. Они сидели вдвоем в машине, которую он остановил в поле. Они долго молчали. Несколько коров подошли и остановились поблизости, их очертания мягко вырисовывались в темноте. Внезапно он почувствовал себя новым человеком в новом мире и запел. Он пел все одну и ту же песню, после этого некоторое время сидел молча, а затем вывел автомобиль через ворота в изгороди с поля на дорогу. Он довез женщину до ее дома в городе.

В этот летний вечер Уолтер Сейерс в тиши сада раскрыл рот, чтобы запеть ту же самую песню. Он хотел петь вместе с древесной лягушкой, спрятавшейся где-то в развилине дерева: Он вознес бы свой голос ввысь, к ветвям деревьев, прочь от земли, в которой копаются люди, его жена и молодой негр.

Песня не пришла. Жена заговорила, и звук ее голоса отнял у него всякое желание петь. Почему она не молчала, как та, другая?

Уолтер занялся игрой. Подчас, когда он бывал один, с ним уже случалось то, что случилось сейчас. Его тело превратилось как бы в дерево или былинку. Жизнь протекала сквозь него, не встречая преграды. Он мечтал стать певцом, но в такие мгновения ему хотелось также быть танцором. Это было бы прекрасней всего - качаться, подобно верхушкам молодых деревьев, когда подует ветер, отдаваться, как отдаются серые былинки в спаленном солнцем поле воздействию мелькающих теней, непрестанно меняя цвет, каждый миг становясь чем-то новым, жить в жизни, а также и в смерти, жить всегда, не бояться жизни, предоставить ей растекаться по всему телу, предоставить крови растекаться по всему телу, не бороться, не сопротивляться, танцевать.

Дети Уолтера Сейерса ушли с няней Мэриан в комнаты. Стало слишком темно, и жена больше не могла копаться в саду. Был август, и наступало время сбора урожая на фермах и в садах, но жена не думала об урожае. Она строила планы на будущий год. Она шла по дорожке сада в сопровождении негра.

- Клубнику мы посадим там, - говорила она.

Мягкий голос молодого негра, что-то пробормотал в знак согласия. Было очевидно, что юноша разделял ее интерес к садоводству. Молодой негр старался угадать желания, хозяйки и весь отдавался работе. Дети, которым Уолтер Сейерс дал жизнь при посредстве тела своей жены Коры, ушли в комнаты и легли спать. Они привязывали его к жизни, к жене, к саду, где он сидел, к конторе в городе на берегу реки.

То были не его дети. Неожиданно это стало ему совершенно ясно. Его собственные дети были совсем иные. "У мужчин, как и женщин, бывают дети. Дети выходят из их тела. Они играют где-то близко", - думал он. Ему казалось, что дети, рожденные его воображением, играли в эту самую минуту рядом со скамьей, на которой он сидел. Живые создания, таившиеся внутри него и обладавшие в то же время способностью его покидать, бегали сейчас по дорожкам, качались, уцепившись за ветки деревьев, танцевали в сумеречном свете. Уолтер старался вызвать в памяти образ Розалинды Уэскотт. Она уехала к родным в Айову. В записке, оставленной в кабинете, говорилось, что она, возможно, будет отсутствовать несколько дней. Между ним и Розалиндой давно уже совершенно исчезли обычные отношения начальника и подчиненной. Для того, чтобы поддерживать такие отношения с другими мужчинами или женщинами, в человеке должно быть что-то, чего в Уолтере не было.

В эти минуты ему хотелось забыть Розалинду. В ней все еще шла борьба. Оба они хотели принадлежать друг другу, но он этому противился. Между ними произошел разговор. "Ничего хорошего не выйдет! - сказал он. - Мы лишь обречем себя на ненужные мучения".

Уолтер Сейерс был достаточно честен и старался не допустить углубления их отношений. "Если бы она была сейчас со мной, здесь, в этом саду, все было бы неважно. Мы могли бы принадлежать друг другу, а потом забыть об этом!" - говорил он себе.

Жена шла по дорожке и остановилась поблизости. Она все еще что-то тихо говорила, намечая планы садовых работ на будущий год. Негр стоял рядом с ней, его фигура вырисовывалась темным колеблющимся пятном на фоне листвы невысокого куста. На жене было белое платье. Уолтер отчетливо различал ее фигуру. В изменчивом свете она казалась девичьей, юной. Жена протянула руку и обхватила ствол молодого деревца. Рука отделилась от тела. Под тяжестью склонившегося тела деревцо слегка покачнулось. Белая рука медленно двигалась взад и вперед в пространстве.

Розалинда Уэскотт поехала домой, чтобы сказать матери о своей любви. В записке она об этом не упоминала, но Уолтер Сейерс знал, что именно такова была цель ее поездки в городок в штате Айова. Странная идея - пытаться рассказать людям о любви, пытаться объяснить ее другим!

Ночь была чем-то, существовавшим независимо от Уолтера Сейерса, мужчины, молча сидевшего в саду. Только дети его фантазии занимали его. Ночь была чем-то живым. Она надвигалась на него, окутывала его. "Ночь - это ласковая младшая сестра смерти", - подумал он.

Жена стояла очень близко. Ее голос звучал мягко и приглушенно, и голос негра, когда он отвечал на ее замечания о будущем сада, был мягкий и приглушенный. В голосе негра была какая-то музыка, пожалуй, танец. Уолтер вспомнил историю негра.

Молодой негр хлебнул горя, прежде чем попал к Сейерсам. Он был честолюбивым юношей и прислушивался к голосам своего народа, наполнявшим воздух Америки, звеневшим в домах Америки. Он хотел выбиться в люди и стремился получить образование. Чернокожий захотел стать адвокатом.

Как далеко он ушел от своего народа, от чернокожих жителей африканских лесов! Он хотел стать адвокатом в большом американском городе. Что за идея!

Ну что же, он хлебнул горя. Ему удалось окончить колледж, и он открыл адвокатскую контору. И вот, как-то вечером он вышел погулять, и случай привел его на улицу, где за час до этого была убита женщина, белая женщина. Обнаружили труп, а потом увидели, как он шел по улице. Брат миссис Сейерс, адвокат, спас его от обвинения в убийстве; после суда и оправдания молодого негра он убедил сестру взять его в качестве садовника. Деятельность юриста в этом городе не сулила юноше ничего хорошего. "На его долю выпало ужасное испытание, и он спасся только по счастливой случайности", - сказал брат. Кора Сейерс взяла молодого человека. Она сумела сделать так, что он привязался к ней, к ее саду.

Было ясно, что оба они привязаны друг к другу. Нельзя добиться привязанности другого и не привязаться самому. Жене нечего было больше сказать негру, и тот ушел по дорожке, которая вела к двери кухни. Он занимал комнату в маленьком доме, стоявшем в дальней части сада. У него были там книги и пианино. Иногда по вечерам негр пел. Теперь он шел к себе. Став образованным человеком, он отделил себя от своего народа.

Кора Сейерс ушла в комнаты, и Уолтер сидел один. Через некоторое время молодой негр молча прошел по дорожке. Он остановился у дерева, где немного, раньше стояла и разговаривала с ним белая женщина. Он положил руку на ствол молодого деревца в том месте, где только что лежала ее рука, а затем тихо удалился. Он беззвучно ступал по дорожке.

Прошел час. Из маленького дома в дальней части сада донеслась тихая песня негра. Иногда он пел среди ночи. Что за жизнь была у него! Он ушел от своих соплеменников, от горячих смуглых девушек с золотистым румянцем, проступавшим сквозь матовую темную кожу, и пробил себе путь в колледж одного из северных штатов; он принял покровительство дерзких людей, хотевших поднять черную расу, слушался их, привязался к ним, пытался вести такую жизнь, какую они советовали.

Теперь он жил в маленьком доме в дальней части сада Сейерсов. Уолтер вспоминал мелочи, которые рассказывала ему жена об этом человеке. Пережитое в зале суда страшно испугало его, и он не хотел выходить за пределы участка Сейерсов. Образование, книги породили в нем разлад. Он не мог вернуться к своему народу. В Чикаго большая часть негров жила, теснясь на нескольких улицах Южной стороны.

- Я хочу быть рабом, - как-то сказал он Коре Сейерс.- Вы можете платить мне деньги, если вам так приятнее, но мне они ни к чему. Я хочу быть вашим рабом. Я был бы счастлив, если бы знал, что мне никогда не придется покинуть ваш дом.

Негр пел низким, рокочущим голосом. Песня лилась, напоминая ветерок на поверхности пруда. Слов не было. Он помнил песню своего отца, который тоже научился ей от отца. На юге, в штатах Алабама и Миссисипи, негры пели эту песню, когда катили тюки хлопка, грузя их на речные пароходы. Они научились ей от других грузчиков хлопка, давным-давно умерших. Задолго до того, как черным людям пришлось катать тюки хлопка, они пели ее, сидя в лодках на африканских реках. Молодые негры плыли в лодках по течению и приближались к поселку, на который собиралась напасть на заре. Тогда в этой песне звучал вызов. Она была обращена к женщинам поселка, на который готовились напасть, и в ней были одновременно ласка и угроза. "Утром мы убьем ваших мужей, и братьев, и возлюбленных. Потом мы придем в поселок к вам. Мы будем крепко обнимать вас. Мы заставим вас все забыть. Нашей пылкой любовью и нашей силой мы заставим вас забыть". Вот что означала эта песня в старину.

Многое вспоминалось Уолтеру Сейерсу. В другие ночи, когда негр пел, а он лежал в своей комнате во втором этаже дома, жена приходила к нему. В их комнате были две кровати. Жена сидела на своей постели, выпрямившись. "Ты слышишь, Уолтер?" - спрашивала она. Она пересаживалась к нему на постель, иногда придвигалась к нему, и он заключал ее в объятия. В африканских деревнях в давние времена, когда над рекой поднималась эта песня, мужчины вставали и готовились к сражению. Песня была вызовом, насмешкой. Теперь все это миновало. Дом, где жал молодой негр, находился в дальней части сада, а Уолтер с женой лежали наверху в более просторном доме, стоявшем на возвышенном месте. Теперь это была печальная песня, в ней звучала печаль всей негритянской расы. Что-то схороненное в земле, глубоко в земле, хотело прорасти. Кора Сейерс понимала. Песня пробуждала в ней какой-то инстинкт. Ее рука приходила в движение и гладила, ласкала лицо мужа, его тело. Песня пробуждала в ней желание крепко обнимать его, обладать им.

Ночь шла, и в саду становилось прохладно. Негр перестал петь. Уолтер Сейерс встал и направился по дорожке к дому, но не вошел. Вместо этого он вышел через калитку на дорогу и зашагал по улицам пригорода, пока не очутился среди полей. Луны не было, но звезды ярко сверкали. Некоторое время он быстро шел, оглядываясь, словно боясь, что его кто-то преследует, но, достигнув широкого, ровного луга, замедлил шаги. Он шел примерно час, затем остановился и сел на кочку, покрытую сухой травой. Он чувствовал, что по какой-то причине не может этой ночью вернуться в свой дом. Утром он поедет в контору и будет ждать, не появится ли Розалинда. А потом? Он не знал, что предпримет потом. "Придется что-нибудь выдумать. Утром придется позвонить Коре по телефону и придумать какую-нибудь глупую историю", думал он. Как нелепо, что он, взрослый человек, проведя ночь вне дома, в полях, будет вынужден давать объяснения. Эта мысль рассердила его, он встал и пошел дальше. Под звездами тихой ночи, среди широкой равнины раздражение вскоре улеглось, и он тихо запел; но песня, которую он пел, была не та, что он повторял вновь и вновь в ту, другую ночь, когда сидел с Розалиндой в автомобиле и к ним подошли коровы. То была песня, которую пел негр, речная песня молодых чернокожих воинов, которую рабство смягчило и окрасило печалью. В устах Уолтера Сейерса песня в значительной мере утратила свою печаль. Он пел почти весело, и в песне, слетавшей с его уст, звучали насмешка, вызов.

VI

В конце короткой улицы, на которой жили в Уиллоу-Спрингсе Уэскотты, находилось маисовое поле. Когда Розалинда была ребенком, там тянулся луг, а за ним фруктовый сад.

Летними днями девочка часто уходила туда и сидела одна на берегу ручейка, убегавшего на восток, к Уиллоу-Крик, и по дороге вбиравшего в себя воду с фермерских полей. Ручей образовал небольшую впадину среди ровной местности; девочка сидела, прислонившись спиной к старой яблоне, и босыми ногами почти касалась воды. Мать не разрешала дочери бегать по улицам босиком, но, очутившись в саду, Розалинда снимала башмаки. При этом она испытывала приятное ощущение обнаженности.

Сквозь ветви над головой девочка видела огромное небо. Скопления белых облаков разделялись на части, а затем снова сливались. Солнце скрывалось за облачной массой, а серые тени медленно скользили по поверхности дальних полей. Мир, окружавший детство Розалинды, - семья Уэскоттов, Мелвил Стонер, сидевший у себя в доме, крики других детей, живших на той же улице, вся знакомая ей жизнь отступали куда-то далеко. Находиться здесь, в этом тихом месте, было все равно, что лежать без сна вечером в постели, но чем-то даже приятней и лучше. Здесь не было надоедливых домашних звуков, и воздух, которым она дышала, был чище. Девочка придумала себе развлечение. Все яблони в саду были старые, искривленные, и она каждому дереву дала имя. Одна из фантазий немного пугала ее, но вместе с тем приводила в восхищение. Маленькая Розалинда воображала, что ночью, когда она ложилась в постель и засыпала и когда засыпал весь городок Уиллоу-Спрингс, деревья выходили из земли и прогуливались. Трава под деревьями, кусты, росшие у изгороди, - все выходили из земли и бешено носились туда и сюда в дикой пляске. Старые деревья, подобно почтенным старцам, сдвинув головы, мирно беседовали. Во время беседы их тела слегка качались - вперед, назад, вперед, назад. Кусты и полевые цветы вели огромные хороводы среди мелких былинок. Былинки скакали вверх и вниз.

Иногда, сидя здесь теплым, ясным днем и прислонившись к дереву, девочка Розалинда играла в танцующую жизнь до тех пор, пока ей не становилось страшно и не приходилось прекращать игру. Поблизости в полях люди занимались прополкой маиса. Лошади грудью и широкими мощными плечами раздвигали молодые стебли, издававшие тихий шелестящий звук. Время от времени мужской голос повышался до крика: "А, это ты, Джо! Заезжай оттуда, Фрэнк!" У вдовы - владелицы кур - была лохматая собачонка, которая иногда без всякой видимой причины разражалась судорожным лаем. Розалинда выключала все звуки. Она закрывала глаза и изо всех сил старалась перенестись за черту человеческих звуков. Через некоторое время ее желание осуществлялось. До нее доходили лишь тихие, нежные звуки, напоминавшие далекий шепот. Тут все и начиналось. С каким-то потрескиванием деревья выходили из земли и останавливались на поверхности. Величественной поступью шли они друг другу навстречу. Вот понеслись в исступленной пляске сумасшедшие кусты и цветы, вот запрыгали веселые былинки. Розалинда не могла долго оставаться в своем фантастическом мире. В нем было слишком много безумия, слишком много веселья. Она открывала глаза и вскакивала на ноги. Все было по-старому. Деревья прочно стояли, глубоко уйдя корнями в землю, цветы и кусты вернулись на свои места у изгороди, былинки сонно прижимались к земле. Девочка сознавала, что ее отец, мать, брат, все, кого она знала, не одобрили бы того, что она уходила в свой особый мир. Мир танцующей жизни был прекрасный, но злой мир. Она это понимала. Иногда она сама становилась немного безумной, и тогда ее стегали или бранили. Безумный мир ее фантазии надо было выбросить из головы. Он ее немного пугал. Однажды она даже заплакала и в слезах подошла к изгороди. Мужчина, занятый прополкой маиса, приблизился и остановил лошадей.

- В чем дело? - резко спросил он.

Девочка не могла сказать ему и потому соврала.

- Меня ужалила пчела! - выдумала она. Мужчина рассмеялся.

- Пройдет! Надень-ка башмаки! - строго добавил он.

Пора расхаживающих деревьев и танцующих былинок относилась к детству Розалинды. Позже, когда она окончила уиллоуспрингсскую среднюю школу и три года жила в доме Уэскоттов, прежде чем переехала в Чикаго, с ней происходили в саду другие вещи. Тогда она зачитывалась романами и разговаривала с другими молодыми девушками. Она знала многое, чего, в сущности, совсем не понимала. На чердаке дома ее матери стояла колыбель, в которой спали она и ее брат, когда были грудными детьми. Однажды Розалинда поднялась на чердак и увидела колыбель. Одеяльце и подушка были спрятаны в сундуке. Девушка достала их и привела в порядок колыбель, словно в нее должны были положить ребенка. Когда она это сделала, ей стало стыдно. Мать могла подняться на чердак и увидеть. Розалинда поспешно спрятала все обратно в сундук и с горящими от стыда щеками сошла вниз.

Какая неразбериха! Однажды Розалинда навестила школьную подругу, собиравшуюся выйти замуж. Пришло еще несколько девушек, и всех их повели в спальню, где на постели было разложено приданое невесты. Что за нежные, прелестные вещи! Все девушки подошли и склонились над ними, среди других и Розалинда. Некоторые из девушек были застенчивы, другие смелы. Была одна худенькая девушка с неразвившейся грудью. Тело у нее было плоское как доска, голос - тонкий и резкий, лицо худощавое, с резкими чертами. Она принялась как-то странно выкрикивать: "Как мило, как мило, как мило!" И повторяла это без конца. Ее голос не походил на человеческий. Казалось, он принадлежал какому-то раненому существу, зверю в лесу, одинокому и раненному где-то вдали. Вдруг девушка опустилась перед кроватью на колени и горько заплакала. Она заявляла, что не может вынести мысль о замужестве подруги.

- Не делай этого! О, Мэри, не делай этого! - умоляла она.

Другие девушки смеялись, но Розалинда не могла выдержать. Она убежала.

Таков был один случай, происшедший с Розалиндой, были и другие. Как-то она увидела на улице молодого человека. Он служил клерком на складе, и Розалинда не была с ним знакома. Однако ее фантазия нашла себе пищу в мысли, что она вышла за него замуж. Она стыдилась своих собственных мыслей.

Она всего стыдилась. Придя летним днем в сад, она садилась, прислонившись спиной к яблоне, снимала с себя башмаки и чулки, как делала ребенком, но мир детских фантазий исчез, ничто не могло его вернуть.

У Розалинды было нежное тело, но мышцы у нее были упругие и сильные. Она отодвигалась от дерева и ложилась на землю. Она прижималась телом к траве, к плотной, твердой земле. Ей казалось, что сознание, воображение, вся жизнь в ней, не считая чисто физической жизни, исчезли. Земля давила снизу на ее тело. Тело было прижато к земле. Кругом мрак. Она была пленницей. Она прижималась к стенам своей тюрьмы. Все было объято мраком, и повсюду на земле царило безмолвие. Ее пальцы сжимали пучок травы, перебирали травинки.

Потом Розалинда застывала в неподвижности, но не спала. Существовало что-то, не имевшее никакого отношения ни к земле под ней, ни к деревьям, ни к облакам в небе, что-то, казалось, стремившееся снизойти к ней, войти в нее, какое-то белое чудо жизни.

Чудо не приходило. Розалинда открывала глаза и видела небо над головой и безмолвно стоявшие деревья. Она снова, усаживалась, прислонившись спиной к одному из деревьев. С ужасом думала она о наступающем вечере, о необходимости уйти из сада и вернуться в дом Уэскоттов. Она чувствовала себя усталой. Это была та усталость, которая делала ее в глазах других довольно тупой, глупой девушкой. Где же чудо жизни? Оно было не в ней и не в земле. Должно быть, оно в небе над нею. Вскоре наступит ночь, и зажгутся звезды. Может быть, на самом деле никакого чуда в жизни и не бывает. Оно как-то связано с богом. Розалинде хотелось подняться ввысь, немедленно очутиться в чертогах бога, быть там среди светлых, сильных мужчин и женщин, которые умерли и оставили позади, на земле, тупость и тяжеловесность. Думая о них, девушка чувствовала себя менее усталой и иногда уходила под вечер из сада легкой походкой. Ее большое, сильное тело приобретало некоторую грацию.

Розалинда уехала из дома Уэскоттов и из Уиллоу-Спрингса, штата Айова, с таким ощущением, что жизнь, в сущности, уродлива. Она готова была ненавидеть жизнь и людей. В Чикаго иногда ей казалось, что мир стал до невероятности уродлив. Она пыталась стряхнуть с себя это чувство, но оно крепко укоренилось в ней. Она ходила по заполненным толпой улицам, и здания были уродливы. Море лиц мелькало перед ней, но это были лица мертвецов. Тупая смерть, таившаяся в них, была и в ней самой. Они тоже не могли пробиться сквозь стены своего Я к белому чуду жизни. В конце концов, никакого белого чуда жизни, пожалуй, и не существует. Может быть, это просто игра воображения. Что-то грязное было в самой сути жизни. Грязь была на Розалинде и в Розалинде. Однажды вечером, идя по мосту Раш-стрит к себе домой на Северную сторону, молодая женщина внезапно обратила внимание на хризопразовые воды реки, которая текла из озера в глубь страны. Поблизости находился мыловаренный завод. Жители города повернули реку, заставили ее течь из озера в глубь страны. Здесь, вблизи того места, где река вступает в город, в царство людей, кто-то построил большой мыловаренный завод, Розалинда остановилась и смотрела вдоль реки в сторону озера. Мимо нее мчались люди, телеги, автомобили. Они были грязные. Она сама была грязная. "Воды целого моря и миллионов кусков мыла не хватит, чтобы отмыть меня дочиста!" - думала она. Грязь жизни казалась неотъемлемой от самого существа Розалинды, и ее охватило почти непреодолимое желание вскочить на перила моста и броситься вниз, в хризопразовую реку. Девушка дрожала всем телом; опустив голову и не поднимая глаз от настила моста, она бросилась прочь.

А теперь Розалинда, взрослая женщина, сидела в доме Уэскоттов за ужином с отцом и матерью. Никто из троих не ел. Они лишь для вида притрагивались к кушаньям, приготовленным ма Уэскотт. Розалинда взглянула на мать, и ей вспомнились слова Мелвила Стонера: "Если бы я хотел писать, у меня получилось бы. Я рассказал бы, о чем каждый думает. Люди удивились бы, немного испугались, а? Я рассказал бы вам, о чем вы только что думали, идя со мной по железнодорожным путям. Я рассказал бы вам, о чем думала в это время ваша мать и что ей хотелось бы вам сказать".

О чем думала мать Розалинды все три дня, с тех пор как дочь так неожиданно приехала домой из Чикаго? Что думают матери о жизни, какую ведут их дочери? Могут ли матери сказать дочерям что-нибудь важное, и если могут, то когда же они это говорят?

Розалинда пристально смотрела на мать. Лицо у пожилой женщины было тупое, обрюзглое. У нее были серые глаза, как у Розалинды, но тусклые, напоминавшие глаза рыбы, лежащей на глыбе льда в витрине городского рынка. Дочь немного испугалась того, что увидела в лице матери, и что-то сжало ей горло. Это была минута общего замешательства. В самом воздухе комнаты почувствовалось какое-то напряжение, и внезапно все трое поднялись из-за стола.

Розалинда пошла помочь матери вымыть посуду, а отец сидел в кресле у окна и читал газету. Дочь не решалась снова взглянуть в лицо матери. "Я должна взять себя в руки, если хочу сделать то, что решила" - подумала она. Странно, над головой матери, склонившейся над кухонной раковиной и мывшей тарелки, ей чудилось худое птичье лицо Мелвила Стонера и усталое, полное тревоги лицо Уолтера Сейерса. Оба мужчины глядели на нее с насмешкой. "Ты думаешь, что можешь, но это тебе только кажется. Ты глупая девчонка!" шептали, казалось, губы мужчин.

Отца Розалинды занимал вопрос, долго ли пробудет у них дочь. После ужина ему хотелось уйти из дому, отправиться в город, но его смущало, что это было бы невежливо по отношению к дочери. Пока обе женщины мыли посуду, он надел шляпу и, выйдя на задний двор, принялся колоть дрова. Розалинда вышла посидеть на крыльце. Посуда была вся вымыта и перетерта, но мать еще с полчаса провозится на кухне. У нее всегда так бывало. Она будет без конца приводить все в порядок, брать тарелки в руки и ставить их на прежнее место. Она цеплялась за кухню. Казалось, она страшилась часов, которые должны были пройти, прежде чем она сможет подняться наверх, лечь в постель и заснуть, погрузиться в сонное забытье.

Выйдя из-за угла дома и увидев перед собой дочь, Генри Уэскотт слегка опешил. Он не понимал, в чем дело, но почувствовал себя неловко. Несколько мгновений он стоял и смотрел на дочь. От всей ее фигуры веяло жизнью. Огонь горел в ее глазах, серых выразительных глазах. Волосы у нее были золотистые, как волокна маисовых початков, В этот миг Розалинда была подлинной прекрасной дочерью страны маиса, существом, достойным того, чтобы его страстно, всей душой полюбил какой-нибудь сын страны маиса, если только был в этой стране сын, столь же полный жизни, как дочь, от которой страна отказалась.

Отец надеялся ускользнуть из дому незаметно.

- Я ненадолго схожу в город, - нерешительно сказал он.

Однако он задержался еще на несколько секунд, Что-то давно уснувшее пробудилось в нем, было пробуждено в нем изумительной красотой дочери. Огонек вспыхнул среди обуглившихся балок старого дома каким было его тело.

- А ведь ты, девчурка, хорошенькая! - робко, произнес он, затем отвернулся, пошел по дорожке к калитке и вышел на улицу.

Розалинда проводила отца до калитки и стояла, наблюдая, как он медленно шел по короткой улице и завернул за угол. К девушке вернулось настроение, охватившее ее во время разговора с Мелвилом Стонером. Возможно ли, чтобы ее отец также чувствовал то, что иногда чувствовал Мелвил Стонер?. Неужели одиночество приводит и его к порогу безумия, неужели и он бежит сквозь ночь в поисках какой-то утраченной, скрывающейся, полузабытой красоты?

Когда отец скрылся за углом, Розалинда вышла за калитку на улицу. "Пойду посижу под деревом в саду, пока мать кончит возню на кухне", подумала она.

Генри Уэскотт, пройдя ряд улиц, очутился на площади перед зданием суда и, зашел в скобяную лавку Эмануэла Уилсона. Вскоре к нему присоединились еще двое-трое мужчин. Каждый вечер он сидел среди, этих людей, местных жителей, и молчал. Это было бегство из дома, от жены. Остальные мужчины приходили по той же причине. Между ними установилось какое-то несколько уродливо чувство мужской солидарности. Один из участников компании, низкорослый старик, по профессии маляр, не был женат и жил с матерью. Ему самому было около шестидесяти лет, но его мать была еще жива. Все удивлялись. Если вечером маляр немного опаздывал на обычную встречу, взлетал рой догадок, некоторое время плавал в воздухе, а затем оседал, как пыль в пустом доме. Занимался ли старый маляр у себя хозяйством, мыл ли он посуду, варил ли пищу, подметал ли пол и стелил ли постели, или все это делала его дряхлая старуха мать? Эмануэл Уилсон повторял не раз слышанную всеми историю. В одном городке штата Огайо, где он жил в молодости, он слышал рассказ об этом. Там жил старик, вроде их маляра, у которого мать тоже была жива и жила вместе с ним. Они были очень бедны, и зимой у них не хватало одеял, чтобы обоим было тепло спать. Они забирались вместе в одну постель. Это было совершенно невинное дело точь-в-точь как когда мать берет к себе в постель ребенка,

Генри Уэскотт сидел в лавке, слушая рассказ Эмануэла Уилсона, повторяемый в двадцатый раз, и думал о дочери. Ее красота возбудила в нем некоторую гордость, несколько возвысила над людьми, составлявшими его компанию. Раньше ему никогда не приходило в голову, что его дочь красавица. Почему он никогда не замечал ее красоты? Почему в жаркие августовские дни она приехала в Уиллоу-Спрингс из Чикаго, от прохладного озера? Приехала ли она из Чикаго, в самом деле, лишь потому, что хотела повидаться с отцом и матерью? На мгновение, он почувствовал стыд за свое неуклюжее тело, потрепанную одежду, небритое лицо, но потом тлевший в нем огонек погас. Вошел маляр, и в Уэскотте снова возникло приятное ощущение мужской дружбы, за которую он так упорно цеплялся.

Прислонившись к дереву, Розалинда сидела в саду, в том самом месте, где в детстве ее фантазия создавала танцующую жизнь и где молодой девушкой, окончившей уиллоуспрингсскую среднюю школу, она пыталась пробиться сквозь стену, отделявшую ее от жизни. Солнце закатилось, и серые тени ночи ползли по траве, удлиняя тени, отбрасываемые деревьями. Сад давно был заброшен, и много деревьев засохло и стояло без листвы. Тени сухих веток напоминали длинные тонкие, протянутые руки, нащупывающие дорогу среди серой травы. Длинные тонкие пальцы вытягивались и сокращались. Ветра не было, и ночь наступала темная, безлунная - душная, темная, звездная ночь равнин.

Через несколько мгновений наступит беспросветная тьма. Уже с трудом можно было различить ползущие по траве тени. Розалинда ощущала смерть повсюду вокруг себя, в саду, в городке. Ей ясно вспомнились слова, когда-то сказанные Уолтером Сейерсом: "Когда вы будете ночью одна за городом, попробуйте отдаться ночи, темноте, теням, отбрасываемым деревьями. Это ощущение, если вы действительно отдадитесь ему, раскроет перед вами изумительные вещи. Вы поймете, что хотя белые люди вот уже много поколений владеют этой землей, построили повсюду города, добывают из земли уголь, покрыли страну железными дорогами, маленькими и большими городами, все же они не владеют и пядью земли на всем материке. Он все еще принадлежит народу, который теперь физически мертв. Принято считать, что краснокожие полностью исчезли, но они все еще владеют американским материком. Их воображение населило его духами, божествами и дьяволами. Это потому, что в свое время они любили страну. Доказательства справедливости моих слов можно видеть повсюду. Мы не давали нашим городам красивых названий, потому что мы строили города некрасиво. Если у американского города красивое название, оно украдено у другого народа, у народа, который все еще владеет страной, где мы живем. Мы все здесь чужие. Когда вы окажетесь ночью одна за городом в любом месте Америки, попытайтесь отдаться ночи. Вы поймете, что только смерть живет в белых победителях, а жизнь осталась в краснокожих, которые исчезли".

Розалинда находилась под влиянием двух мужчин: Уолтера Сейерса и Мелвила Стонера. Она сознавала это. Казалось, они были возле нее, сидели возле нее на траве в саду. Розалинда была уверена, что Мелвил Стонер вернулся к себе домой и сидит теперь так близко, что услышит ее, если она повысит голос, чтобы его окликнуть. Чего они хотят от нее? Неужели она внезапно полюбила двух мужчин, которые оба намного старше нее? Тени ветвей устилали ковром землю в саду, мягким ковром, вытканным из какого-то нежного материала, по которому нога человека ступала бы совершенно бесшумно. Оба мужчины приближались к ней, ступая по ковру. Мелвкл Стонер был совсем близко, а Уолтер Сейерс шел издалека и находился еще на большом расстоянии. Его дух подкрадывался к ней. Между обоями мужчинами царило согласие. Они шли, неся с собой какое-то мужское знание жизни, которое хотели передать ей.

Розалинда поднялась с места и стояла, дрожа, у дерева. До какого состояния она довела себя! До каких пор это будет продолжаться? К какому познанию жизни и смерти ее ведут? Она приехала домой с очень простой целью. Она любила Уолтера Сейерса, хотела отдаться ему, но, прежде чем решиться на это, она, послушная какому-то внутреннему голосу, поехала домой к матери. Розалинда думала, что у нее хватит смелости рассказать матери историю своей любви. Она собиралась рассказать, а затем послушать, что скажет старшая. Если мать поймет, и отнесется сочувственно, что ж, это будет самое прекрасное, что могло бы произойти. Если мать не поймет... Как бы там ни было, Розалинда уплатила бы старый долг, оказалась бы верна какому-то старинному, само собой разумеющемуся обязательству.

Эти двое мужчин... чего они хотят от нее? Какое отношение ко всему имеет Мелвил Стонер? Она гнала его образ из головы. В образе другого, Уолтера Сейерса, было что-то, менее агрессивное, менее самоуверенное. Ее влекло ко второму.

Розалинда обхватила ствол старой яблони и прижалась щекой к шершавой коре. Девушка была внутренне так напряжена, так взволнована, что ей хотелось тереться щекой о кору дерева, пока не пойдет кровь, пока физическая боль не разрядит напряжения внутри нее, перешедшего в боль.

С тех пор как луг между фруктовым садом и концом улицы был засеян маисом, Розалинде, чтобы добраться до улицы, нужно было пройти по узкой тропинке, проползти под проволочной оградой и пересечь двор вдовы, державшей кур. Глубокая тишина царила над садом, и когда девушка проползла под оградой и добралась до заднего двора вдовы, ей пришлось ощупью искать дорогу в узком закоулке между курятником и сараем, держась рукой за необструганные доски.

Мать сидела на крыльце, ожидая ее, а на узком крылечке перед соседним домом сидел Мелвил Стонер. Розалинда заметила его, когда быстро проходила мимо, и слегка вздрогнула. "Что за мрачная ястребиная фигура! Он живет мертвечиной, мертвыми проблесками красоты, мертвыми старыми звуками, услышанными в ночи!" - подумала она. Подойдя к дому Уэскоттов, она легла на крыльце на спину, закинув руки за голову. Мать сидела рядом в качалке. На углу горел уличный фонарь, и лучи света проникали сквозь ветви деревьев, падая на лицо матери. Каким белым, неподвижным, мертвенным оно было! Бросив на него взгляд, Розалинда закрыла глаза. "Не надо! У меня пропадет мужество!" - подумала она.

Она могла не спешить с сообщением, ради которого приехала. Отец вернется не раньше, чем через два часа. Тишину деревенской улицы нарушил шум, поднявшийся в доме напротив. Два мальчика затеяли какую-то игру, бегали из комнаты в комнату по всему дому, хлопая дверьми и крича. Заплакал грудной ребенок, потом послышался, укоризненный голос женщины.

-- Тише, вы! Тише! - говорила она. - Разве вы не слышите, что разбудили ребенка? Будет мне теперь хлопот, пока он не уснет снова!

Розалинда сплела пальцы и крепко стиснула руки.

- Я приехала домой, чтобы сказать тебе кое-что. Я полюбила одного человека и не могу выйти за него замуж. Он намного старше меня и уже женат. У него двое детей. Я люблю его, думаю, что и он меня любит... знаю, что любит. И я хочу принадлежать ему. Я хотела приехать домой и сказать тебе, прежде чем это случится, - произнесла она тихим и ясным голосом. Она задавала себе вопрос, не слышит ли Мелвил Стонер ее признание. Ничего не произошло. Кресло, в котором сидела мать Розалинды, медленно качалось взад и вперед, издавая легкий скрип. Скрип не прекращался. В доме по ту сторону улицы ребенок перестал плакать. Для того чтобы сказать эти слова матери, Розалинда приехала из Чикаго, и вот слова были сказаны; она чувствовала облегчение, была почти счастлива. Воцарившееся между двумя женщинами молчание длилось и длилось. Мысли Розалинды блуждали. Сейчас мать что-нибудь ответит. Вероятно, она осудит ее. Возможно, мать не произнесет ни слова, пока не вернется отец, и тогда расскажет ему. Наверно, они осудят ее, будут считать безнравственной и потребуют, чтобы она покинула их дом. Все равно!

Розалинда ждала. Как у Уолтера Сейерса, сидевшего в саду, сознание, казалось, покинуло ее, куда-то унеслось. Оно умчалось от матери к человеку, которого она любила.

Как-то вечером, в точно такой же тихий летний вечер, как сегодня, Розалинда поехала с Уолтером Сейерсом за город. До того он много раз разговаривал с ней, изливал ей свою душу по вечерам или на протяжении долгих часов в конторе. Он нашел в Розалинде человека, с которым мог разговаривать, хотел разговаривать. Какие стороны жизни он открывал перед ней! Разговоры длились без конца. В ее присутствии Уолтер чувствовал какое-то облегчение, и напряженность, ставшая для него привычным состоянием, ослабевала. Он рассказал ей, как хотел стать певцом и как отказался от своего намерения.

- Дело не в моей жене и не в детях, - сказал он, - Они могли бы прожить без меня. Беда в том, что я не мог прожить без них. Я неудачник, с самого начала, был обречен стать неудачником, и мне необходимо было что-то, к чему я мог бы прилепиться, что-то, чем я мог бы оправдать свою неудачу. Теперь я это понимаю. Я предназначен для повиновения. Я больше никогда не попытаюсь петь, потому что у меня есть, по крайней мере, одно достоинство: я знаю, что потерпел неудачу; я приемлю ее.

Вот что сказал Уолтер Сейерс, а затем в тот летний вечер за городом, когда она сидела рядом с ним в его машине, Уолтер неожиданно запел. Перед тем он открыл ворота фермы и молча повел машину по поросшей травой узкой дорожке и дальше по лугу. Фары были выключены, и автомобиль еле двигался. Когда он остановился, подошли коровы и стали поблизости.

Тогда Уолтер запел, сначала тихо, а затем все смелей, по мере того как он снова и снова повторял песню. Розалинда была так счастлива, что ей хотелось закричать на весь мир. "Это благодаря, мне он может теперь, петь!" - с гордостью подумала она. Как сильно любила она в это мгновение Уолтера, и все же, возможно, чувство, которое она испытывала, было, в сущности, не только любовью. К нему примешивалась гордость. Для Розалинды это был миг торжества. Уолтер выбрался к ней из тьмы, из темной пещеры неудачи. И рука протянутая ею, придала ему мужества.

Розалинда лежала на спине у ног матери на крыльце дома Уэскоттов, пытаясь думать, стараясь сама разобраться в своих ощущениях. Она только что сказала матери, что хочет отдаться этому человеку, Уолтеру Сейерсу. Едва сделав это признание, она уже спрашивала себя, вполне ли оно соответствует истине. Она была женщина, и ее мать была женщина. Что может сказать ей мать? Что говорят матери дочерям? Мужское начало в жизни - чего оно требует? Розалинда не вполне ясно понимала свои собственные желания и стремления. Возможно то, чего она требовала от жизни, могло быть достигнуто путем какого-либо общения с другой женщиной, с матерью. Как странно и прекрасно было бы, если бы матери могли вдруг начать петь своим дочерям, если бы из тьмы и безмолвия старых женщин могла прозвучать песня!

Мужчины приводили Розалинду в смущение, всегда приводили ее в смущение. Взять хотя бы сегодняшний вечер, когда отец впервые за долгие годы по-настоящему посмотрел на нее. Он остановился перед ней, когда она отдела на крыльце, и в его глазах было что-то необычное. Какое-то пламя вспыхнуло в его старых глазах, как подчас оно вспыхивало в глазах Уолтера. Неужели этому пламени суждено испепелить ее? Неужели участь женщин в там, чтобы их испепеляла мужчины, и мужчин - в том, чтобы их испепеляли женщины?

В саду час назад она отчетливо ощущала присутствие двух мужчин, Мелвила Стонера и Уолтере Сейерса, шедших к ней, бесшумно ступавших по мягкому ковру, из отбрасываемых деревьями теней.

Они снова шли к ней. В своих мыслях она придвигались все ближе и ближе к ней, к ее истинной сути. Улица и весь город Уиллоу-Спрингс были окутаны покровом тишины. Не была ли это тишина смерти? Не умерла ли мать? Неужели мать, сидящая здесь рядом в кресле, теперь мертва?

Тихое поскрипывание качалки все продолжалось. Из двух мужчин, дух которых, казалось, витал над Розалиндой, один, Мелвил Стонер, был смелый и коварный. Он находился слишком близко от нее, слишком много знал о ней. Он ничего не боялся. Дух Уолтера Сейерса был милосерден. Уолтер был человек чуткий, мягкий. Девушку охватил страх перед Мелвилом Стонером. Он находился слишком близко к ней, знал слишком много о темной, бессмысленной стороне ее жизни. Розалинда повернулась на бок и пристально вглядывалась в темноту, в сторону дома Стонера, вспоминая детство. Этот человек был физически слишком близко. Слабый свет далекого уличного фонаря, падавший на лицо матери, проникал сквозь ветви деревьев, скользил над верхушками кустов, и Розалинда смутно различала фигуру Мелвила Стонера, сидевшего перед своим домом. Ей хотелось, чтобы можно было усилием мысли уничтожить этого человека, стереть солнца земли, добиться, чтобы он перестал существовать. Он ждал. Когда ее мать уйдет спать и когда она сама поднимется в свою комнату и будет лежать без сна, он нарушит ее уединение. Возвратится домой отец, волоча ноги по тротуару. Он войдет в дом Уэскоттов и выйдет через черный ход. Накачает насосом ведро воды, внесет его в дом и поставит на ящик у кухонной раковины. Потом заведет часы. Он...

Розалинда беспокойно зашевелилась. Жизнь, в лице Мелвила Стонера, поймала ее и крепко держала. Она не могла спастись. Он войдет к ней в спальню и, вторгнется в ее тайные мысли. Спасения не было. В воображении она слышала, как его иронический смех разносится по молчаливому дому, выделяется среди страшных обыденных звуков здешней повседневной жизни. Она не хотела, чтобы это случилось. Внезапная смерть Мелвила Стонера принесла бы сладостную тишину. Ей хотелось, чтобы можно было силой мысли уничтожить его, уничтожить всех мужчин. Она хотела, чтобы мать тесней сблизилась е ней. Это спасло бы ее от мужчин. Конечно, раньше чем вечер кончится, мать что-нибудь скажет ей, что-нибудь существенное и правдивое.

Розалинда старалась прогнать образ Мелвила Стонера из своего сознания. Казалось, она встала с постели в комнате наверху и взяла этого человека за руку, чтобы подвести к двери. Она вывела его из комнаты и закрыла дверь.

Сознание сыграло с ней шутку. Не успел Мелвил Стонер покинуть его, как в него вошел Уолтер Сейерс. В воображении она была с Уолтером в автомобиле летним вечером на пастбище, и Уолтер пел. Коровы, с мягкими широкими ноздрями и теплым, пахнущим травой, дыханием теснились возле них.

Теперь в мыслях Розалинды было что-то приятное. Она отдыхала и ждала, ждала, чтобы мать заговорила. В ее присутствии Уолтер Сейерс нарушил свое долгое молчание, и вскоре молчание, давно установившееся между матерью и дочерью, также будет нарушено.

Певец, который никогда больше не собирался петь, запел благодаря ее присутствию. Песня была подлинным гимном жизни, она была торжеством жизни над смертью.

Какое сладостное утешение снизошло на нее, когда Уолтер Сейерс пел! Как заструилась в ее теле жизнь! Какой живой она внезапно стала! Именно в это мгновение она окончательно, бесповоротно решила, что хочет сблизиться с этим человеком, хочет предельной близости с ним, чтобы в физическом проявлении своего чувства найти при его посредстве то, что он при ее посредстве нашел в своей песне.

Физически проявив свою любовь к этому человеку, она найдет белое чудо жизни, чудо, о котором она мечтала нескладной, еще не вполне развившейся девушкой, лежа на траве в саду. Через тело певца она приблизится, прикоснется к белому чуду жизни. "Я охотно принесу в жертву все остальное ради того, чтобы это могло произойти!" - думала она.

Какой мирной и тихой стала летняя ночь! Как ясно понимала теперь Розалинда жизнь! Песня, которую Уолтер Сейерс пел в поле, где паслись коровы, была на непонятном ей языке, но теперь она понимала все, даже значение чуждых ей иностранных слов.

В песне говорилось о жизни и смерти. О чем еще можно было петь? Не своим умом пришла она внезапно к пониманию смысла песни. Призрак Уолтера шел к ней. Он отстранил насмешливый призрак Мелвила Стонера. Чего только не сделал уже дух Уолтера Сейерса для ее духа, для пробуждения в ней женщины! Теперь он рассказывал ей историю песни. Слова самой песни как бы плыли по тихой улице городка в Айове. Они говорили о солнце, склоняющемся к закату в облаках дыма большого города, и о чайках, прилетающих с озера, чтобы парить над городом.

Теперь чайки парили над рекой. Река была цвета хризопраза. Она, Розалинда Уэскотт, стояла на мосту в центре большого города; она окончательно пришла к убеждению, что жизнь грязна и безобразна. Она была готова броситься в реку, уничтожить себя в попытке очиститься.

Все было ей безразлично. Птицы испускали странные, резкие крики. Крики птиц напоминали голос Мелвила Стонера. Чайки кружили и кувыркались высоко в воздухе. Еще мгновение, она бросится в реку; тогда птицы ринутся вниз, описывая длинную изящную кривую. Ее тело исчезнет, будет подхвачено потоком и унесено, чтобы где-то истлеть, но то, что было в ней действительно живого, поднимется с птицами по длинной изящной кривой птичьего взлета.

Напряженная и притихшая, лежала Розалинда ни крыльце у ног матери. Высоко в воздухе над спящим душным городком, глубоко в земле под всеми маленькими и большими городами, жизнь продолжала петь, она упорно пела. Песня о жизни была в жужжании пчел, в зове древесных лягушек, в голосах негров, которые выкатывают тюки хлопка на речной пароход,

Песня была велением. Она все снова и снова рассказывала историю жизни и смерти, жизни, навеки побежденной смертью, смерти, навеки побежденной жизнью.

Мать Розалинды нарушала долгое молчание, и Розалинда старалась вырваться из-под власти, призрачной песни, звучавшей внутри, нее.

Солнце садилось на западе над Чикаго...

Жизнь, побежденная смертью,

Смерть, побежденная жизнью.

Фабричные трубы превратились в столбики света...

Жизнь, побежденная смертью,

Смерть, побежденная жизнью.

Качалка, в которой сидела мать Розалинды, продолжала скрипеть. Слова с запинкой сходили с бледных губ пожилой женщины. В жизни ма Уэскотт наступила решительная минута. Она всегда терпела поражение. Теперь она должна восторжествовать в лице Розалинды, дочери, вышедшей из ее тела. Она должна разъяснить Розалинде судьбу всех женщин. Молодые девушки росли, мечтая, надеясь, веря. Существовал заговор. Мужчины придумывали слова, они писали книги и пели песни о том, что называется любовью. Молодые девушки верили. Они выходили замуж или вступали в близкие отношения с мужчинами, не выходя замуж. В брачную ночь совершалось грубое нападение, и после этого женщине ничего не оставалось, как всеми способами спасать себя. Она уходила в себя все глубже и глубже. Ма Уэскотт провела всю жизнь, прячась в своем доме, на кухне своего дома. По мере тога как шли годы и появлялись дети, муж нуждался в ней все меньше и меньше. А теперь пришла новая беда. Ее дочь стоит перед тем же испытанием, должна пройти испытание, которое искалечило жизнь ее матери. Как гордилась она Розалиндой, вырвавшейся в мир, идущей своим путем! Ее дочь одевалась с изяществом, изяществом отличалась ее походка. Она была гордым, независимым, торжествующим существом. Она не нуждалась в мужчине.

- О, боже, Розалинда, не делай этого, не делай! - вновь и вновь бормотала она.

Как хотелось ей, чтобы Розалинда оставалась чистой, незапятнанной! Когда-то и она была молодой женщиной, гордой и независимой. Мог ли кто-нибудь подумать, что ей захочется стать ма Уэскотт, толстой, грузной и старой? На протяжении всей замужней жизни она не покидала своего дома, своей кухни, но все же она наблюдала и видела, что происходит с женщинами. Ее муж умел зарабатывать деньги, он всегда заботился о ее удобствах. Это был медлительный, молчаливый человек, но в своем роде он был не хуже других мужчин в Уиллоу-Спрингсе. Мужчины зарабатывали деньги, они много ели, а затем вечером возвращались домой к женщинам, на которых были женаты.

Ма Уэскотт была дочерью фермера. В юности она видела у животных, как самец преследует самку. В этом была какая-то грубая настойчивость, жестокость. Таким путем жизнь без конца продолжала себя. Время после замужества было для ма Уэскотт ужасным временем. Почему она хотела выйти замуж? Она пыталась рассказать об этом Розалинде.

- Я увидела его здесь, на главной улице города, как-то субботним вечером, когда приехала с отцом, а через две недели снова встретилась с ним во время танцев на одной из ферм, - рассказывала она; ма говорила как человек, который пробежал большое расстояние, чтобы передать какую-то важную, какую-то срочную весть. - Он хотел, чтобы я вышла за него замуж, и я согласилась. Он хотел, чтобы я вышла за него замуж, и я согласилась.

Дальше сообщения о самом факте своего замужества она не могла пойти. Не думает ли дочь, что она не может сказать ничего существенного об отношениях между мужчинами и женщинами? Всю свою замужнюю жизнь она провела в доме мужа, работая с тупым упорством животного, стирая грязную одежду, моя грязную посуду, варя пищу.

Она думала, все эти годы, она думала. В жизни была ужасная ложь, самый факт жизни был ложью.

Она обдумала все это. Где-то был мир, не похожий на тот, в котором она жила. То была райская страна, где не женились, не выходили замуж, бесполая, спокойная, безмятежная страна, где человечество жило в состоянии блаженства. По какой-то неведомо причине человечество было изгнано из этой страны, было сброшено на землю. Это явилось наказанием за непростительный грех, грех пола.

Грех гнездился и в ней, как и в мужчине, за которого она вышла. Она хотела выйти замуж. Иначе почему она это сделала? Мужчины и женщины были осуждены совершать грех, который их уничтожал. За исключением немногих, редких святых существ, ни один мужчина и ни одна женщина не избегли этой участи.

Сколько пришлось ей передумать! Когда она только еще вышла замуж, муж, взяв от нее то, что ему было надо, крепко заснул, но она не спала. Она потихоньку встала с постели и, подойдя к окну, смотрела на звезды. Звезды были спокойны. Какой медленной, легкой поступью двигалась по небу луна! Звезды не грешили. Они не касались одна другой. Каждая звезда была чем-то обособленным от всех других звезд, чем-то священным, неприступным. На земле под звездами все было развращено - деревья, цветы, травы, животные в поле, мужчины и женщины. Все были развращены. Они жили мгновение, а затем превращались в тлен. Она сама постепенно превращалась в тлен. Жизнь была ложью. Жизнь продолжала себя при помощи лжи, называемой любовью. Истина была в том, что сама жизнь вышла из греха, продолжала себя только посредством греха.

- Того, что называют любовью, не существует. Само это слово ложь. Мужчине, о котором ты мне говорила, ты нужна для целей греха, - сказала мать и, тяжело поднявшись, вошла в дом.

Розалинда слышала, как мать двигалась в темноте. Ма Уэскотт подошла к решётчатой двери и стояла, смотря на дочь, в напряженном ожидании лежавшую на крыльце. Дух отрицания охватил старую женщину с такой силой, что она чуть не задохнулась. Дочери казалось, что мать, стоявшая в темноте позади нее, превратилась в огромного паука, старавшегося увлечь ее вниз, в какую-то паутину тьмы.

- Мужчины лишь причиняют женщинам зло, - сказала мать. - Они не могут избавиться от желания причинять женщинам зло. Они так устроены. Того, что они называют любовью, не существует. Это ложь. Жизнь грязна. Прикосновение мужчины загрязняет женщину.

Ма Уэскотт с трудом прохрипела эти слова. Казалось, она вырвала их из себя, из самых недр своего существа. Произнеся их, она ушла в темноту, и Розалинда слышала, как она медленно приближалась к лестнице, которая вела наверх в спальню. Мать плакала и как-то по-особенному всхлипывала, полузадыхаясь, как всхлипывают старые тучные женщины. Тяжело ступая, она начала подниматься по лестнице, затем остановилась и наступила тишина. Ма Уэскотт не сказала того, что было у нее на уме. А ведь она обдумала все, что хотела сказать дочери! Почему же слова не пришли? Дух отрицания в ней не был удовлетворен.

- Никакой любви нет! Жизнь это ложь! Она ведет к греху, к смерти, к тлену! - кричала мать в темноту. Что-то таинственное, почти сверхъестественное произошло с Розалиндой. Образ матери исчез из ее сознания; в воображении она снова была молодой девушкой и с другими молодыми девушками пришла в гости к подруге, собиравшейся выйти замуж. Вместе с другими она стояла в комнате, где на постели лежали белые одежды. Одна из ее подруг, худощавая девушка с плоской грудью, упала на колени перед кроватью. Послышался крик. Испустила его эта девушка или же старая, усталая, побежденная жизнью женщина в доме Уэскоттов?

- Не делай этого! О, Розалинда, не делай! - умолял голос, прерывавшийся рыданиями.

- В доме Уэскоттов воцарилась тишина, как на улице, как в небе, усеянном звёздами, к которому Розалинда устремляла взор. Напряжение внутри нее ослабело, и она снова попыталась думать. Что-то колебалось, качалось взад и вперед. Может быть, это просто билось ее сердце? Ее сознание прояснилось.

Песня, слетавшая с уст Уолтера Сейерса, все еще пела в ней.

Жизнь - победительница смерти,

Смерть - победительница жизни.

Розалинда села и обхватила голову руками. "Я приехала сюда, в Уиллоу-Спрингс, чтобы подвергнуть себя испытанию. Неужели это испытание, решающее вопрос жизни и смерти?" - спрашивала она себя. Мать поднялась по лестнице, ушла наверх, в темноту спальни.

Песня, певшая в Розалинде, не смолкала:

Жизнь - победительница смерти,

Смерть - победительница жизни.

Не была ли эта песня мужским измышлением, призывом самца, обращенным к самке, ложью, как сказала мать? Песня не звучала как ложь. Песня слетела с уст мужчины Уолтера, и Розалинда покинула его и пришла к матери. Затем явился Мелвил Стонер, другой мужчина. В нем также пела песня жизни и смерти. Когда песня перестанет в ком-нибудь петь, наступает смерть? Разве смерть это лишь отрицание? Песня пела внутри нее. Какая неразбериха!

После своего последнего выкрика ма Уэскотт, всхлипывая, поднялась по лестнице в свою комнату и легла в постель. Через некоторое время Розалинда последовала ее примеру. Она, не раздеваясь, бросилась на кровать. Обе женщины лежали, ожидая. На улице, в темноте перед своим домом сидел Мелвил Стонер, мужчина, человек, знавший все, что произошло между матерью и дочерью. Розалинда вспоминала мост над рекою около фабрики в Чикаго и чаек, паривших в воздухе высоко над рекой. Ей хотелось быть там, стоять на этом мосту. "Как приятно было бы теперь бросить свое тело вниз, в реку!" думала она. В воображении она видела свое быстрое падение в воду и еще более быстрое падение птиц с небесной высоты. В быстром, прекрасном скольжении они устремлялись вниз, чтобы подхватить жизнь, которую она вот-вот уронит. Об этом и говорила песня, которую пел Уолтер.

Проведя вечер в лавке Эмануэла Уилсона, Генри Уэскотт вернулся дамой. Тяжело ступая, он прошел через дом к черному ходу, к насосу. Послышался медленный скрипучий звук работающего насоса, а затем Уэскотт вошел в дом и поставил ведро с водой на ящик у кухонной раковины. Немного воды пролилось, послышался легкий плеск, будто ребенок босой ножкой топнул о пол...

Розалинда встала. Мертвая, холодная усталость, нахлынувшая на нее, исчезла. Холодные, мертвые руки, что раньше сжимали ее, теперь были отброшены. В шкафу лежал ее саквояж, но она забыла о нем. Поспешно сняв туфли и держа их в руках, она в одних чулках вышла в коридор. Отец тяжело поднялся по лестнице и прошел мимо нее, когда, затаив дыхание, она стояла прижавшись всем телом к стене коридора.

Как быстро и четко работал ее мозг! В два часа утра через Уиллоу-Спрингс проходил поезд, направлявшийся на восток, в Чикаго. Она не станет ждать поезда. Она пройдет восемь миль до соседнего, лежащего к востоку городка. Таким образом она немедленно покинет город. Это даст ей возможность что-то делать. "Мне теперь необходимо двигаться", - подумала, она, сбегая по лестнице и бесшумно выходя из дому.

Розалинда прошла по траве рядом с тротуаром до ворот дома Мелвила Стонера, и он вышел к воротам ей навстречу. Он иронически засмеялся.

- Я предполагал, что до конца этой ночи мне представится еще раз случай погулять с вами, - сказал он, кланяясь.

Розалинда не знала, многое ли он слышал из разговора между ней и матерью. Но это не имело значения. Он знал все, что сказала ма Уэскотт, все, что она могла сказать, и все, что могла сказать или понять Розалинда. Эта мысль была Розалинде бесконечно приятна. Именно Мелвил Стонер поднял городок Уиллоу-Спрингс и вознес его над тенью смерти. Слова были лишними. У нее установилась с ним какая-то связь, лежавшая за пределами слов, за пределами страсти, - чувство братства по жизни, чувство братства в жизни.

Они молча шли, пока не достигли края города, и тогда Мелвил Стонер протянул руку.

- Вы пойдете со мной? - спросила она.

Он покачал головой и рассмеялся.

- Нет, - произнес он. - Я останусь здесь. Время для моего ухода давно миновало. Я останусь здесь до конца своих дней. Я останусь здесь с моими мыслями.

Он повернулся и стал удаляться в темноту, за пределы круга света, отбрасываемого последним фонарем на улице, переходившей теперь в дорогу, которая вела в соседний городок к востоку. Розалинда стояла, смотря вслед Мелвилу Стонеру, и что-то в его размашистой, подпрыгивающей походке снова вызвало в ее сознании образ гигантской птицы. "Он похож на чаек, парящих над рекой в Чикаго, - подумала она. - Его призрак витает над Уиллоу-Спрингсом. Когда смерть входит в жизнь здешних людей, его дух устремляется вниз и выхватывает из них красоту".

Сперва Розалинда медленно шла по дороге между маисовыми полями. Ночь была, огромной тихой обителью в которую она могли с миром войти. Легкий ветерок шелестел листьями маиса, но то не были ужасные, многозначительные человеческие звуки, производимые теми, кто физически жил, но духовно был мертв, принял смерть, верил только в смерть. Листья маиса терлись один о другой, и слышался тихий, приятный шум, словно что-то рождалось, древняя, мертвая физическая жизнь отрывалась, отбрасывалась в сторону. Может быть, в страну входила новая жизнь.

Розалинда побежала. Она сбросила с себя город и отца с матерью, как бегун сбрасывает с себя тяжелую и ненужную одежду. Ей хотелось также сбросить с себя одежду, скрывавшую наготу ее тела. Ей хотелось быть голой, только что родившейся на свет. В двух милях от города через Уиллоу-Крик был переброшен мост. Река теперь пересохла, но в темноте Розалинде чудилось, что река полна воды, быстро текущей воды, воды цвета хризопраза. Розалинда бежала быстро; теперь она остановилась на мосту, часто, прерывисто дыша.

Через некоторое время она двинулась дальше и шла, пока дыхание не успокоилось, а затем опять побежала. Ее тело трепетало жизнью. Она не спрашивала себя, что собирается делать, какой выход найдет из того положения, которое заставило ее поехать в Уиллоу-Спрингс, в смутной надежде, что слово матери разрешит ее сомнения. Она бежала. Перед ее взором пыльная дорога продолжала нестись ей навстречу из тьмы. Розалинда бежала вперед, все вперед, навстречу слабому мерцанию света. Тьма расступалась перед ней. В этом беге была радость, и с каждым шагом в молодой женщине усиливалось чувство избавления. Чудесная мысль рождалась в ее сознании. Когда она бежала, ей казалось, что свет под ее ногами становится ярче. Казалось, мрак пугался ее присутствия и быстро отступал в стороны, прочь с ее пути. Розалинду охватило ощущение уверенности. Она сама превратилась во что-то таящее внутри свет. Она была творцом света. При ее приближении мрак пугался и убегал вдаль. Когда эта мысль пришла Розалинде в голову, она почувствовала себя способной бежать не останавливаясь, без отдыха, и ей хотелось бежать так без конца, через всю страну, через селения и города, разгоняя своим появлением тьму.