Анатолий Олегов Посреди зимы

На озера мы не ездили давно. Да и куда было ехать сейчас, посреди зимы, когда тяжелый метровый лед душным панцирем придавил воду. В такое глухое время озера засыпали, и лишь только там, где водился налим, жизнь в зимней воде теплилась. Налим, все лето просидевший под камнями, к зиме оживал, к январю становился совсем живым, метал возле каменной гряды икру и тут нет-нет и попадался на крючок.

Попадался налим посреди зимы и на блесну, и на мормышку, но такая удача была редка. Чаще всего доставали этого сумрачного хозяина ледовитой воды на живца, но и то не всегда. Видать, и у налима посреди зимы под душным льдом аппетит был не слишком велик.

Да и надо ли было ехать за каким-то пустяшным налимом на дальние озера, еще не зная, выпадет удача или нет, когда этого самого налима было полно рядом с домом в реке! Здесь его ловили в мережи, что ставила под лед с начала зимы рыбацкая артель. Здоровенных черных рыбин с трудом вытаскивали на лед, и они долго плясали-крутились на седом морозном льду, пока жесткий мороз и их не делал седыми и ледяными.

И все-таки на дальние озера очень хотелось попасть. И пусть сейчас стояла самая глухая пора зимнего бесклевья, пусть, наверное, никто из нас ничего не поймает и даже не увидит, как качнется вверх-вниз в робкой поклевке сторожок, но ждать весну, ждать щедрый весенний лед былс нестерпимо томительно, и, не сговариваясь, мы в один голос решили: все-таки едем.

Ночью, как и во все предыдущие ночи, мороз с треском подступил к домам. Ночь была до того суха от крепкого мороза, до того чутка, что, казалось, слышал ты каждый шорох в любом конце поселка. К утру мороз стал еще злей, и папироса, на секунду вынутая изо рта, тут же смерзалась в жгущую холодом льдышку.

Еще в густой морозной темноте загрузили мы в машину ящики-шарабаны, пешни и коловороты, а затем в старенький газик забрались и сами, тяжелые, пока не обмякшие в своих ста одежках, и, боясь запустить мороз за ворот и в рукава, замерли, насторожились перед дорогой.

Ехали быстро и легко, разгоняя светом фар предутренний мрак и будя-тревожа сжавшихся по обочинам дороги застывшие елки. Затем оставили у дороги машину и не спеша, один за другим спустились на лед.

Первым, как всегда, вышагивал Мясников. Он ступал прямо и твердо, неся на конце пешни, торчащей далеко за могучим плечом, тяжелый и объемистый ящик, куда смело вошло бы пуда эдак с два колобах-окуней.

Окуней солидного размера колобахами стал называть именно он, Мясников. Колобахи и только. И только таких именно окуней-колобах искал он повсюду и всегда надеялся найти.

– Ну как, Николай Иванович, колобахи-то? – спрашивали его. И он, нисколько не смущаясь, не остерегаясь прозвища «Колобашкин», которое дали ему проворные на шутку поселковые ребятишки, прямо отвечал:

– Дак оборвали колобахи три лески да еще у двух мормышек крючки пообломали. Худые стали крючки делать…

И он не прибавлял, не убавлял – здоровенные окуни будто нарочно дожидались его и не раз за рыбалку крушили его снасть. Удавалось победить и ему, и тогда на следующий праздный вопрос любителя послушать про колобах: «А таких, чтоб лески не рвали, небось, и нет?» – Николай Мясников щедро откидывал крышку своего рыбацкого ящика-сундука и протягивал любопытному красавца окуня, зажатого в крепкой, ловкой руке.

На зимнюю рыбалку Мясников почти всегда отправлялся с пешней, именно с пешней, настоящей рыбацкой, кованой, тяжелой, а не с плюгавеньким коловоротом. Была у него эта увесистая пешня, орудие точное, бьющее наверняка, видимо, от старой привычки, что передавалась когда-то от одного старательного мужика к другому, делать все основательно, крепко, мудро, но вместе с тем тонко и красиво.

Пешня шла и к его характеру, и к его большим рукам. Но к этим же крепким рукам удивительно ладно подходила и зимняя удочка-игрушка с пробковой ручкой и тонким виниловым прутиком-кончиком. И леска у этой удочки была не в спичку толщиной, как у большинства наших рыболовов, а всего лишь с волосок, и завершалась эта миниатюрная снасть такой же миниатюрной крошечкой – мормышкой.

Если мне, человеку, прошедшему рыболовную науку в столице, где и рыбы-то не увидишь, кроме ершей в полпальца, баловаться такой несерьезной снастью кое-как разрешалось, то есть такая изящная снасть в моих руках вызывала лишь сочувственные улыбки, то желание Николая Мясникова поймать колобаху на волосок и крошечную мормышку расценивалось вначале не иначе как «завихрение в мозгах». Но Мясников не пожелал прислушиваться к голосу консерваторов и эксперименты свои продолжал: с крошечной мормышкой и тончайшей леской он упорно разыскивал колобах и находил куда чаще, чем другие потомственные рыбачки, вооруженные «кондовой» снастью.

«Кондовой» я называл снасть, которой были вооружены здесь поголовно все любители зимней рыбалки. Эластичный кончик не ставился ни во что. Кончик удилища должен быть прочным – и баста. Леска подбиралась по тому же принципу – лишь бы покрепче, а к концу лески привязывалась зимняя блесна средних размеров, которая и увлекала за собой в воду сколь угодно толстую леску. Такая снасть, безусловно, была оперативнее, скорей приводилась в действие, скорей достигала дна, и в особо удачливые дни, когда рыба вдруг начинала хватать все, что попадалось ей на глаза, была потому добычливей – с тонкой леской и крошечной мормышкой возиться приходилось дольше. Правда, мормышки тоже входили в состав «кондовой» снасти – другой раз сразу две мормышки подвешивались на отдельных поводках чуть повыше блесны-грузила, но при такой оснастке уже никак не приходилось говорить ни о каком искусстве рыбной ловли.

Споры о том, плоха или хороша «кондовая» снасть, до моего приезда здесь не велись – другой снасти ни у кого просто не было. Когда же я впервые отправился на рыбалку с местными рыбаками да еще умудрился что-то поймать на свою потешную снасть да еще когда Николай Мясников ухватил своим острым умом самородка-исследователя, что в потешной снасти, привезенной из Москвы, что-то такое есть, страсти разгорелись и главным моим оппонентом стал некто Тяглов, человек в общем-то молчаливый, внешне тихий и спокойный, но вечно хранивший под этими скромностью, тишиной и молчаливостью буйное несогласие со всем, что сразу не пришлось ему по душе.

Сейчас Тяглов семенил впереди меня вслед за Мясниковым по плотному, слежавшемуся за зиму, прибитому ветрами снегу. Но если Мясников шел прямо, заранее зная, где остановится, где поставит свой ящик и где с глухим стоном опустится на лед острие его орудия-пешни, то Тяглов, наверное, никогда не знал сразу, где начнет сверлить свою первую лунку. Казалось, всегда он был в смятении и догадках, где, как, чтобы вдруг не ошибиться, чтобы вдруг на отстать в улове, чтобы еще и обогнать других и именно так и опять молча, доказать свою рыбацкую правоту…

Когда мы выходим на лед вчетвером: Мясников, Тяглов, я и дядя Костя, мне всегда нравится немного приотстать, отпустить подальше Мясникова, быстрого, целеустремленного, подождать дядю Костю, уже немолодого, да и вообщ неторопливого, и вот так вместе с ним молча наблюдать, как ведет честолюбивый Тяглов свой поиск-разведку на незнакомом льду…

Вот Мясников остановился, остановился сразу и будто сразу сросся с тем местом, которое выбрал, а Тяглов, поспевая за Мясниковым, заметался, качнулся туда-сюда, потом повернул направо, снял с плеча ящик, но ящик еще не поставил на лед, не выпустил ремней ящика из рук, готовый отметив, куда повернули мы с дядей Костей, тут же внести коррективы в свои расчеты.

Наконец все расселись, разместились на льду, как и шли, немного растянувшись один за другим. Солнце еще не показалось – еще только-только наметилась узкой, скупой полоской мутного света заря. У краев лунки мороз тут же схватил открытую воду. Вода в лунке казалась неживой мертвой, будто это вовсе и не вода, а лишь мутное пятно на снегу в утренних сумерках. Также нехотя, искусственно мертво касается ненастоящей воды мормышка, а потом долго, лениво цепляясь коленцами-уголками, оставшимися после мотовильца, за пленку льда, неохотно уходит в воду леска.

Солнце показалось из-за леса в душном ледяном тумане – оно тоже было неживым, искусственным, кан утренняя вода в моей лунке. С восходом солнца ничего не изменилось – ни у кого не было пока ни одной поклевки! Озеро молчало – то ли спало и еще не проснулось, то ли умерло, задохнулось совсем подо льдом. Часам к десяти мороз немного ослаб, а к полудню начал расходиться, таять морозный туман. Даль стала прозрачной, и тут в полукилометре от себя, на самой середине озера, заметили мы темную фигурку человека.

Безусловно, это был рыбак. Но он не сидел, а стоял и нет-нет да и махал руками, то ли проверяя снасть, то ли вываживая пойманную рыбину. Откуда он, этот человек, здесь! посреди тайги, один?.. Идти к рыбаку никому не хотелось – каждый из нас как-то подыскал для себя то стояние неподвижности, которое, казалось, избавляло от лишней траты драгоценного тепла, еще остававшегося под одеждой. Но что все-таки делает там этот рыбак? Почему стоит, а не сидит, как положено, на своем рыбацком яшике-шарабане и почему так часто машет руками?

Я, как и все мы, нет-нет да и посматривал туда, в сторону загадочного рыбака, но смотреть на снег против солнца было трудно, и я снова отводил глаза. А когда поднял взгляд, то отметил, что странный рыбак сам идет к нам.

Рыбак был сравнительно легко одет. У него была такая же увесистая пешня-лом, как у Мясникова, но вместо ящика-шарабана было обычное ведро, только старое, помятое. Из ведра торчал кончик простенькой легкой удочки, и судя по тому, как рыбак нес свое ведро, оно было тяжелое… Значит, там, на середине озера, рыба сегодня все-таки брала.

Незнакомый рыбак подошел и первым поздоровался. Это был карел, спокойный, мудрый карел, про которых обычно говорят, что они свой лес и свое озеро знают лучше, чем свой дом.

– Здравствуйте, – обнял рыбака своим мягким басом Мясников и тут же бесхитростно поинтересовался: – Клюет?

– Клюет немного, – ответил рыбак и напрямую посетовал: – А тут не будет.

Вначале мы приняли это категорическое замечание как насмешку и поспешили обидеться, но, заглянув в ведро к рыбаку, открыли рты – в ведре один к одному лежали те самые окуни-колобахи, которые снились во сне не только одному Мясникову.

– Не будет тут, – так же уверенно и простодушно повторил загадочный рыбак и ушел.

Куда он пошел?.. Откуда прибыл – вокруг не было ни одной деревни?.. Все эти вопросы сразу забылись нами – мы, не сговариваясь, смотрели в ту сторону, где на середине озера должна была остаться счастливая лунка загадочного рыбака. Туда – был единодушный порыв.

Это «туда» Николай Мясников выразил решительным жестом руки и подкрепил громким призывом:

– Двинем, что ли!..

«Туда» Тяглова было, как все, что исходило от него, сложней и торопливей – пока мы переглядывались и ждали, кто первым выразит общую мысль вслух, он успел уже кое-как смотать свою снасть и, стараясь не показать виду, что торопится, и в то же время стараясь прибыть к заветной лунке первым, возглавил наш поход.

Когда мы с дядей Костей подошли к лунке, события уже разворачивались вовсю, и лунок уже было две, а не одна: первую, оставленную загадочным рыбаком, успел все-таки занять Тяглов, а вторую, чуть в стороне, пробил и теперь очищал ото льда Мясников.

Я оглянулся, выбрал место для себя и взялся за коловорот. Лед и здесь был страшенной толщины – коловорот уходил туда, в ледяную глубину, по самое плечо – рукоять. Я остановился передохнуть и тут заметил, что Тяглов, быстро приподнявшись с ящика, что-то поспешно сунул в него и снова сел. Через несколько минут он снова вскочил, и теперь около его лунки прыгал большой зеленый окунь.

Я оставил коловорот и подошел поближе, чтобы полюбоваться изумрудной рыбиной. Но Тяглов уже отцепил окуня и торопливо засовывал его в ящик. Минут через пять еще один окунь ударил по блесне и тоже оказался в ящике у Тяглова…

Это было безумие, которым лишь изредка может одарить тебя озеро, и то не в глухую зиму, а в последние дни весеннего льда. Но безумие среди ледовитой зимы продолжалось. И на этот безумный праздник был приглашен пока только один Тяглов.

У Мясникова не было еще ни одной поклевки. Так же неподвижны были сторожки на моей удочке и на удочке дяди Кости. А Тяглов продолжал праздновать. Он уже успел прийти в себя после неожиданно подаренного ему счастья, успокоиться и с высоты своего рыбацкого ящика победоносно посматривал то на меня, то на Мясникова: вот, мол ваши лески-ниточки, капельки-мормышки, вот, мол, ваши колобахи-колобашины, знайте, мол, наших. Глаза его сверкали огнем, который, казалось, долго копился, жил в нем, тлел внутри, а теперь вырвался на свободу и заполыхал, уничтожая всех недругов, – знай наших!

И только тут я заметил, что загадочно-счастливым рыбак, пригласивший нас сюда, здесь, на середине озера, не мучался в поисках рыбы: он сразу пробил лунку как раз там, где рыба его ждала, – он пробил во льду одну-единственную лунку, метрах в пяти от которой окуни уже никак не заявляли о себе… Бот это да! Вот это сказка-правда. А какая точность, какое знание озера, да еще не малого озера, а шириной километра в два с половиной и длиной километров восемь! Попробуй на середине такого озера отыщи точные ориентиры, чтобы пробить лунку как раз над самым донным ключом. А почему именно донный ключ, а не песчаный холмик-пятачок или подводная грядка, поросшая травой?..

А тем временем подо льдом что-то изменилось. Тяглой все дольше и дольше оставался неподвижным, а потом и закурил, что совсем точно означало: клев окончился. Прошло еще полчаса. Мы сидели молча, кто пытаясь решить загадку таинственного рыбака-карела и его счастливой лунки, а кто про себя завидуя и удачливому рыбаку, и Тяглову, успевшему занять счастливое место.

До возвращения домой оставалось совсем немного, когда Тяглов, обращаясь не ко мне, нет (меня вместе с моей потешной снастью он разом уничтожил горящим взглядом еще тогда, когда возле его лунки заметил я изумрудного окуня), а к Мясникову, негромко и с заметной иронией произнес:

– Николай Иванович, ну-ка иди сюда, может, здесь тебя колобашина-то и ждет.

Звучать это приглашение, судя по всему, должно было так: «Иди, помакай свою мормышку, иди, докажи, что твоя снасть лучше моей… Ха-ха-ха… Нет его здесь, окуня-то, раз у меня нет… Ха-ха-ха». Но Мясников не уловил иронии и сначала просто отмахнулся рукой: ну, мол, ее к черту – домой пора, до следующего раза оставим. Но здесь вступились мы с дядей Костей и, болея за Мясникова и очень желая ему удачи, поддержали призыв:

– Давай, Николай Иванович, попробуй.

И Мясников встал со своего ящика, подошел и заглянул в счастливую лунку. Тяглов отодвинулся, уступил место, убрал свою снасть. Мясников раздвинул корочки льда ручкой удочки-игрушки, опустил в воду свою мормышку-крошку и, дождавшись, когда мормышка коснулась дна, мягко приподнял ее со дна одним сторожком. Сторожок пошел вверх. Мясников остановил удочку, но сторожок не остановился и продолжал подниматься. Тут же последовала подсечка, и внизу, подо льдом, упрямо таща в воду и леску, и сторожок, и удочку-игрушку, и руку Мясникова, заходила упорная рыбина.

Рыбина то поднималась вверх, вслед за искусной рукой рыбака, то снова рыбак подчинялся ей, а когда окунь оказался наконец на льду, мы ахнули – это действительно был колобаха, колобаха – мечта Мясникова… Мы ахнули, а у Тяглова от горького удивления опустилась и осталась опущенной нижняя губа – такого окуня Тяглову еще не привелось сегодня увидеть.

Разгорячившийся Мясников снова опустил мормышку в воду, и снова внизу, подо льдом, заходила на тонкой леске тяжелая колобаха… Поймав третьего окуня-красавца, Николай Иванович успокоился и, вспомнив, что ловит из чужой лунки, постарался извиниться перед Тягловым:

– Что же ты, Алексей Тимофеевич, лови… Я так уж, попробовал только.

И Тяглов не заставил себя дальше уговаривать. Он уже успел размотать свою снасть, и его тяжелая, неуклюжая блесна поспешно нырнула в воду. Мы не расходились и ждали, что будет… Но ничего не было. Ничего не было пять, десять, пятнадцать минут. И тогда я и дядя Костя, будто сговорившись, в один голос снова призвали Мясникова к соревнованию. И снова он сначала отказывался и снова, смущаясь от необходимости занять чужую лунку, все-таки согласился с нами.

И снова произошло чудо. Окунь-колобаха оказался на льду, за ним второй. Третьего, как в прошлый раз, Мясников ловить теперь не стал и, поняв, наконец, какой именно спор идет, хитро и вызывающе подмигнул Тяглову:

– Ну, кто кого, Алексей Тимофеевич? Давай теперь ты…

И Тяглов, поддавшись настоящему здоровому азарту соревнования и позабыв разом о своем честолюбивом желании утвердить окончательно и навсегда свои снасти и свои методы зимней ловли, уже без многохитрой усмешки склонился над лункой. И опять ему не повезло. И опять после него повезло Мясникову.

К машине мы брели уже в темноте, брели дружно и устало, все вместе – победители и все вместе – побежденные, брели счастливо и необычно легко посреди озера, посреди тайги, посреди зимы.

И на следующий день Тяглов, правда еще не признав вслух своего поражения, завел со мной окольный разговор о тонких лесках и маленьких мормышках, которые были у меня, которыми я охотно делился с Мясниковым и которых пока не было у Тяглова.

А тайну загадочного рыбака и его счастливой лунки мы так и не разгадали. Рыбака этого мы больше не встречали, а, рыба возле той лунки нам больше не попадалась…