"Коровка, коровка, дай молочка" - читать интересную книгу автора (Семенов Анатолий Семенович)

Глава вторая

На краю села, недалеко от дома Верхозиных, была молочная ферма. Коровник, телятник. и всякие подсобные помещения стояли впритык друг к другу.

Шла обеденная дойка. Широкая двустворчатая дверь коровника, которая выходила на улицу, была открыта. Изнутри шёл пар. Кисловатый запах кукурузного силоса распространился далеко вокруг.

Анфиса Баранова бегала от одной группы коров к другой и звала доярок туда, где стояла её группа. Она не поленилась сбегать в дальний конец фермы, где трудилась Дарья Михайловна Латышева.

— Дарья, — крикнула Анфиса, подходя к женщине, которая только что сняла с вымени электродоильный аппарат и переносила в другое стойло. Анфиса, улыбаясь, подала рукой знак остановиться. — Иди-ка скорей в мою группу. Нинка здесь. Корову доит. Смех и грех.

— Какая Нинка?

— Верхозина.

Дарья опустила руку со шлангом, на конце которого болтались соединённые вместе четыре соска доильного аппарата.

— Как она тут оказалась?

— Одна пришла — ни подружек, никого с ней, — ответила Анфиса и вдруг, прогнав с лица улыбку, вопросительно уставилась на Дарью. Пожала плечами и добавила: — Сама удивляюсь, чего её сюда занесло. Все наблюдала как работаю. Начала я вручную Зорьку додаивать, а она привязалась: дай подоить, да дай подоить. Иди-ка, взгляни на неё.

Дарья повесила аппарат на гвоздь, вбитый в столб и, озадаченная, пошла следом за Анфисой.

Девчонка в белой пуховой шапочке и коричневом демисезонном пальтишке залезла под самое брюхо корове, согнулась над зажатым между колен подойником и пыталась добыть молоко. Она пробовала тянуть то один сосок, то другой, то два сразу, подвигалась со скамейкой все ближе и ближе к вымени, пока не коснулась его своей пуховой шапочкой, но всё было тщетно. Ни одной капли не упало в подойник. Когда подошла Анфиса, девочка съёжилась, стыдливо пряча лицо, и опустила худенькие руки на дужку подойника.

— Чего нос повесила? — сказала Анфиса, подмигнув подругам. — Напросилась — дои.

Женщин разбирало любопытство, и они окружили горе-доярку со всех сторон.

— Давай работай, нечего сидеть, — сказала Анфиса.

Подошли трое мужчин. Один очень полный с крупным мясистым лицом — бригадир фермы Александр Егорович Бархатов, одетый по-чистому, в демисезонном пальто, в синих бриджах и в меховой шапке; другой, худой и сутулый в засаленной телогрейке, подпоясанный широким солдатским ремнём, из-за которого торчали две брезентовые рукавицы, — скотник Николай Тарбеев; третий — низенький и коренастый, весь в муке, как мельник — фуражир Василий Наумов.

— Что за цирк? — спросил бригадир, подойдя к — женщинам и выставив вперёд толстое брюхо. — Кто такая? Верхозина, что ль?

— Старшая.

— Доить учится?

— Учится.

— А что? — это хорошо, — сказал бригадир, вдруг изменив тон. — Замена Марье Дмитриевне будет. Слышь, Марья Дмитриевна? — бригадир обратился к пожилой доярке. — Скоро на пенсию пойдёшь, пора тебе замену искать.

— Пора, — ответила доярка.

— Ну, вот. Давай шпарь, девка.

Нинка понимала, что бригадир шутит, но то, что он не заругался, а отнёсся положительно к её упражнениям, немножко приободрило, и она снова попробовала доить за два соска. Не получилось. Тогда она схватила обеими руками за один сосок. Потянула его вниз, отпустила и снова потянула.

— Оторвёшь титьку, — сказал скотник.

— Точно оторвёт, — поддакнул фуражир. — Тянет как кота за хвост. Смотри, корова-то лягнёт.

Но замухрышная коровёнка с длинной бурой шерстью смирно стояла и медленно жевала жвачку.

Нинка испугалась, когда ей сказали, что корова может лягнуть, и, отпустив сосок, немножко отодвинулась.

Скотник нагнулся и заглянул под корову.

— Э-э, — сказал он с серьёзным видом и покачал головой. — Тут молока не добиться.

— Почему? Как так — не добиться? — загалдели доярки, подмигивая с улыбками друг дружке и заглядывая под брюхо животному.

— Так это не корова, а бык.

Присутствие наблюдателей с их смешками, шутками и улыбками в конце концов вывело девочку из терпения. Она приподняла одной рукой скамейку и сердито отодвинулась ещё дальше.

— Рассердилась. Сейчас уйдёт, — сказала Мария Дмитриевна.

Но Нинка продолжала сидеть и вроде бы и не думала уходить, а наоборот — приняла выжидательную позу, стараясь всем своим видом показать, что ей мешают.

— Какая настырная, — сказала вполголоса одна из доярок.

Дарья подошла к Нинке.

— Давай я помогу.

Нинка нерешительно подвинулась к корове и подставила подойник под вымя.

— Вот как берись, — сказала Дарья, показывая искусство доения. — Берись не за конец, а вот здесь, чуть повыше.

Косая струйка молока вышла из зажатого в кулаке доярки соска и дзинькнула о дно подойника. Дарья стала доить двумя руками, поработала немного в наклонку, выпрямилась и сказала:

— Туго идёт. Шибко туго. Ну-ка попробуй. Нинка взялась за соски.

— Не тяни их, а выжимай из них молоко-то, — сказала Анфиса, подойдя вплотную с другой стороны.

Девочка старалась делать так, как советовали, но молока не добилась, а лишь смочила себе ладони.

— А ты попроси её, скажи: коровка, коровка, дай молочка, — сказал, улыбаясь, фуражир Василий Наумов.

— Тугая твоя Зорька, — сказала Дарья, обращаясь к Анфисе. — Нинка-то и правда тянула кота за хвост.

— Ничего не тугая, — возразила Анфиса. — Просто к чужим не привыкшая. Не всякому молоко отдаст.

Дарья и Анфиса заспорили, не соглашаясь друг с другом, и мало-помалу в спор втянулись остальные доярки, вставляя в доказательство повадки своих коров. Спорили громко, при этом энергично жестикулировали руками.

Евдокия Муравьёва была самой заметной фигурой на ферме — ростом выше всех, ноги тонкие и длинные, как жерди, обуты в кирзовые сапоги огромного размера. Она стояла в сторонке, за спинами других. Ей и оттуда было все видно. Подняв над головами доярок веснушчатое лицо, она смотрела на все, казалось, равнодушными бесцветными глазами, ни разу не засмеялась, не улыбнулась, не вставила ни одного слова и вдруг поправив выбившиеся из-под серого шерстяного платка оранжево-рыжие волосы, подошла сзади к Нинке и тронула её за плечо.

— Пойдём, — сказала Евдокия.

Нинка встала и пошла, бренча подойником.

Евдокия на ходу подхватила чью-то скамейку и, пройдя ещё несколько шагов, энергично сунула её под приземистую корову с чёрными пестринами.

— Садись, — скомандовала она.

Нинка села и зажала подойник между ног. Евдокия встала сзади, взяла девочку за руки, приладила её пальцы к соскам так, как положено держать их при дойке, и вместе с ней, зажав её маленькие кулачки в своих заскорузлых ладонях, начала доить. Сильные струи молока брызнули в подойник. Евдокия почувствовала, что девочка поняла, что от неё требуется, отпустила руки, сказала: «пробуй» — и выпрямилась. Следом толпой подошли животноводы. Нинка, боясь опять оконфузиться, осторожно взялась за соски по всем правилам, слегка жиманула их с оттяжкой, как учили доярки, и сразу пошло молоко. Тоненькими струйками, вкривь-вкось, а пошло.

— Ну вот, — сказал Василий Наумов, повернувшись к Тарбееву, — чем не доярка?

— Молодчина, — ответил Николай. — Ай-да мастерица!

Нинка тянула соски раз за разом, краснела оттого, что её хвалили, и старалась изо всех сил.

— Примем в доярки? — вдруг спросил Николай, обращаясь к бригадиру.

— Примем, — ответил Бархатов. — Если поднимет корзину с брюквой. Бригадир кивнул головой в сторону огромных плетёных корзин, сваленных кучей в углу коровника.

Доярки развеселились. Некоторые захохотали.

— Хватит доить, — сказала Анфиса, хлопнув Нинку по спине и загоревшись очередной шуткой. — Катерина, брось-ка сюда корзину.

Екатерина Шевчук поняла, что от неё требуется. Выбрала самую большую корзину. Принесла. Поставила, фыркая от смеха, на пол.

— Надевай, Нинка, лямки на плечи, — сказала Анфиса, помогая девочке. — Вот та-ак. Во-от. Вот теперь ты заправская доярка.

Нинка хоть и надела лямки, но корзина так и осталась стоять на полу.

— Теперь иди за брюквой на кормокухню, — командовала Анфиса.

Нинка конфузилась, краснела. Доярки покатывались со смеху.

Бригадир сказал:

— Довольно. Позабавились и хватит. Живо по местам. А тебя, Евдокия, — Александр Егорович обратился к Муравьёвой, — я что-то не пойму. То жаловалась, что не можешь отучить Милку от ручной дойки, а теперь снова приучаешь.

— Про Милку я ничего не говорила.

— А про которую говорила?

— Вот, стоит, зараза. — Евдокия показала стойло рядом, в котором стояла крупная, с длинными рогами породистая корова.

— Ладно, — махнул рукой бригадир. — Все по местам. Скоро молоковоз придёт, а у вас не в шубу рукав.

Доярки разошлись. Нинка пошла не торопясь, разглядывая на пути животных, в другой конец фермы…

В чайной за одним из столов, заставленном кружками, где мужики сгрудились особенно плотно, сидел Афанасий. Вид у него грустный, в разговоре с приятелями не участвовал. Пялил пьяные глаза на Завадского. Завадский стоял у буфета и разглядывал витрину, на которой кроме плавленных сырков и рыбных консервов ничего не было.

— Виталий Константинович! — позвал Афанасий. — Давай к нашему шалашу.

— Некуда там у вас, — ответил Завадский.

— А мы потеснимся.

— Не стоит, — Виталий Константинович стоял боком к Афанасию и лишь слегка поворачивал к нему лицо.

— Давай выпьем на брудершафт.

— Я не пью.

— За шиворот льёшь? В Молдавии родился и вино пить не научился?

Завадский промолчал.

— Знаю я как ты не пьёшь… Интеллигенция вшивая. Чистоплюй.

К буфету подошли Нинка и Любка Верхозины. Посмотрели на сырки. И на ценник. «Цена — 26 коп.»

— Нинка! — крикнул Афанасий.

Девочка обернулась. Увидела соседа. Подошла поближе. Поздоровалась со всеми, кто был за столом.

— Зорово, — сказал Афанасий. — Как мать-то?

— Болеет.

Афанасий понимающе кивнул.

— А чё сюда пришли? — спросил он.

— Купить что-нибудь.

— Ну иди покупай.

Девочка подошла к буфету и снова уставилась на ценник. Вынула из кармана мелочь, в основном медяки, и стала считать. Шепнула сестре:

— Хватит только на два сырка.

Любка недовольно надула губы. Нинка протянула худенькую руку к буфетчице:

— Тётя Лиза, продайте нам два сырка. Буфетчица взяла мелочь, стала считать.

— Продам, — сказала она, вздыхая. — Что ж не продать.

Бросила мелочь на блюдечко. На прилавок — два сырка. Нинка положила их в хозяйственную сумку.

Виталий Константинович наблюдал все это, стоя в сторонке. Подошёл к девочкам.

— Галина Максимовна сильно болеет?

— Че тебе далась Галина Максимовна? — повысил голос Афанасий. — Без тебя есть кому пожалеть. Пристал: Галина Макси-имовна! Галина Макси-имовна! Девочки в интерна-ат, пожалуйста! Галина Макси-имовна! Тра-ля-ля… Историк хренов… Чё ты лезешь во все дыры как затычка?

Завадский терпеливо выслушал тираду. Повторил вопрос:

— Сильно болеет? Температура?

— Температуры нет, — ответила Нинка. — Просто слабая она.

— Иди попроведуй, — опять встрял Афанасий. — Там мёдом намазано.

Дарья была уже в годах, на вид лет сорока пяти, но ещё как принято выражаться в народе, в соку: роста невысокого, сложения крепкого, с широкой костью. Словом, женщина старой крестьянской закваски. Она заканчивала электродойку. Подключив аппарат к последней корове, которая стояла у самой стены, и сняв с фляги перевёрнутый вверх дном подойник, села додаивать вручную рядом стоявшую пеструшку. Все коровы её группы были чёрно-пёстрой масти, и только одна, что стояла третьей от стены, была чисто красная с желтовато-оранжевыми подпалинами на брюхе и вымени.

Нинка подошла и встала сзади доярки.

— Что, хочешь подоить? — спросила Дарья, обернувшись, но не прекращая работу.

Девочка кивнула.

— Вот беда-то, — сказала Дарья с улыбкой. — С чего это вдруг?

Нинка опустила глаза.

— Ну ладно, — сказала доярка. — Сейчас закончу и так и быть уж, дам тебе подоить Ласточку. Вот эту, — Дарья кивнула на красную корову, стоящую в соседнем стойле.

Выжав из сосков последние капли молока, Дарья встала и перешла вместе с подойником и скамейкой в соседнее стойло.

— Ну, что стоишь? — сказала она, обращаясь к девочке.

Нинка боязливо осмотрела коридор: нет ли где бригадира.

Подойдя к корове, Нинка опять с опаской посмотрела вдоль коридора и, убедившись, что никто её не видит, села на скамейку и подвинулась вместе с ней к вымени. Дарья подала ей подойник. Девочка начала доить и была поражена, удивительно нежные и мягкие соски растягивались как тонкая резина, молоко шло сильными струями, как у заправской доярки. В подойнике появилась пена, и струи с шумом секли её, образуя новые пузыри. Но вдруг напор молока стал резко слабеть и исчез совсем.

— Все, — сказала доярка. — Молока больше нет. — Дарья нагнулась, выжала ещё несколько капель, взяла из рук Нинки подойник и прибавила: — На сегодня хватит. Беги домой, а то мать хватится. Она знает, что ты здесь?

Девочка встала и отрицательно качнула головой.

— Ну вот, тем более. Надо уроки учить. Беги.

— Спасибо, до свидания, — сказала Нинка и быстро пошла по коридору к выходу.

У входа в чайную висит плакат:

По краям ватманского листа нарисованы голубые и розовые цветочки.

В чайную ввалились две колхозные доярки — энергичная розовощёкая Анфиса Баранова, баба лет тридцати с мощным бюстом и миловидная сухопарая смуглянка невысокого роста Маргарита Куликова — примерно того же возраста. Доярки держат за ручки с двух сторон большую алюминиевую флягу. Обе в рабочей одежде и кирзовых сапогах.

— Лизавета! — крикнула Анфиса буфетчице чуть не от дверей. — Пиво ещё есть?

— Есть! — ответила буфетчица. — Навалом!

— Наливай сюда.

Доярки внесли флягу за стойку буфета и поставили рядом с бочкой, в которую был ввинчен насос.

Анфиса расстегнула верхние пуговицы телогрейки.

— Уф! Запыхалась! — сказала она, переводя дыхание. — Я уж думала, эти охломоны, — доярка окинула взглядом мужиков за столиками, — выжрали все. Слава Богу, не зря бежали…

— Сколько вам? — спросила буфетчица.

— Полную наливай.

— А сколько в неё входит?

— Пятьдесят литров.

— Молодец, Анфиса! — крикнул Геннадий Сурков, вздымщик леспромхоза, сидевший за столом рядом с буфетом. Он подмигнул ей, улыбаясь во весь рот: — Гулять так гулять!

— А что мы хуже вас? — сказала Анфиса. — Вам можно гулять, а нам нельзя? Наш сегодня праздник. Тоже будем гулять…

— А кто коров доить будет?

— Подоим. Не твоя забота.

— Эх, Анфиса! Где мои семнадцать лет? Дай-ка обниму тебя.

— Отстань. — Анфиса отбросила руку Суркова. — У меня есть кому обнимать.

— Так ведь, наверно, не справляется. Тут без помощника не обойтись.

— Пошёл к чёрту!

Нинка и Любка молча наблюдали эту сцену. Они опять пришли за сырками.

Доярки несли наполненную пивом флягу на ферму. Ферма стояла недалеко от дома Верхозиных, так что дояркам и девочкам было по пути.

— Мужики узнают, — сказала, посмеиваясь, Маргарита. — Будет нам на орехи.

— А пошли они!.. — ответила Анфиса. — Никакого от них проку. Давай поменяемся. Рука устала.

Доярки поменялись местами и пошли дальше.

— В самом деле, что это за мужик, — продолжала Анфиса. — если я его не уважаю? Я не уважаю своего Петьку. Дылда два метра ростом, а ума ни на грош. Дурак дураком. Был у нас в селе один человек, Павлуша, который мне нравился умный, красивый, и тот утоп…

Доярки шли впереди. Девочки отставали шагов на двадцать. Нинка, глядя на женщин, была явно чем-то озабочена. Когда подошли к калитке, она отдала Любке хозяйственную сумку и сказала:

— Ты иди домой, а я скоро приду. И пошла вслед за доярками.

— Ты куда? — спросила Любка.

Нинка остановилась, сказала приказным тоном:

— Иди, говорю домой!

— Ну куда ты пошла-то?

— Не твоё дело. Куда надо, туда пошла.

Любка открыла щеколду калитки и посмотрела вслед сестре.

В школьной оранжерее — обилие растений. Есть и цветущие розы. Ботаничка Елена Викторовна осматривала своё хозяйство вместе со сторожихой — бойкой старухой Еремеевной. Елена Викторовна ножницами подстригала некоторые растения, старуха поливала их из лейки.

Вошёл Завадский.

— С праздничком вас, дорогие женщины! — сказал он.

— О, кто к нам пожаловал! — воскликнула Елена Викторовна. — Какими судьбами? По-моему, впервые в жизни…

— Точно. Первый раз я зашёл сюда. Все как-то недосуг. А сегодня к вам большая просьба, уважаемая Елена Викторовна.

— Слушаю.

— Мне нужно штук пять цветков, — сказал Завадский.

— Вам!? — Елена Викторовна в изумлении широко открыла глаза, готовая расхохотаться.

— Да. Мне. А что тут смешного?

— Я? Нет. Я не смеюсь. Я просто так. Но извините. Виталий Константинович, это так неожиданно… Впрочем, сегодня восьмое марта. Многие мужчины дарят женщинам цветы.

Завадский смутился.

— Боже мой! Виталий Константинович! С вами что-то происходит… Хорошо, я нарежу вам цветов. Выбирайте сами, какие. нравятся.

— А я в них не очень разбираюсь. Какие дадите. На ваш вкус.

Елена Викторовна быстро сделала роскошный букет из роз. Завернула в плотную бумагу.

— Огромное спасибо вам, Елена Викторовна. — Завадский приложил руку к сердцу. — Буду обязан.

— Да что вы! Не стоит. Я рада услужить вам… — Елена Викторовна загадочно улыбнулась, — в такой ситуации… — Вдруг перешла на шёпот: — Скажите по секрету — кто она?..

Виталий Константинович смущённо улыбнулся, раскланялся.

Когда закрылась за ним дверь оранжереи, ботаничка повернулась к Еремеевне.

— Вот это номер! Он всегда и всем говорит, что убеждённый холостяк. Жениться второй раз не собирается. — Елена Викторовна недоуменно пожала плечами. — За три года после смерти жены ни разу никого не удостоил вниманием. Это уж я точно знаю. Он близкий друг моего мужа. Кто же, кто же тут объявился у нас?..

— Может химичка? — спросила Еремеевна. — Она холостая. И по литературе тоже холостая.

— Да что вы, Глафира Еремеевна! Они же совсем девчонки. Только закончили институт. А у него седина…

— Так ведь говорят в народе: седина в бороду, а бес в ребро.

— Все, конечно, может быть, но чтобы замухрышная химичка или эта ослица в юбке, которая литературу преподаёт?.. Нет, это маловероятно. Просто теряюсь в догадках. Совершенно не представляю, кто мог взволновать его так?

— А сегодня же и узнаем, — сказала Еремеевна. — В нашей деревне никакого секрета не утаить.

Галина Максимовна развернула сырки и сказала дочерям, которые сидели за столом:

— Ну и сырки вы купили. Эти ещё хуже. Совсем жёсткие.

Стала резать их тонкими пластиками. Положила на тарелку.

— У нас, кажется, ещё немного осталось варенья, — Галина Максимовна обратилась к Нинке: — Где оно?

— В шкафу на веранде, — ответила Нинка.

— Принеси.

Нинка нерешительно шевельнулась.

— Неси, неси… Чего уж там? Сколько его можно экономить. Сегодня праздник.

Нинка выскочила на веранду и пулей залетела обратно в дом, забыв про варенье.

— Виталий Константинович к нам идёт! — крикнула она с порога. — С цветами…

Галина Максимовна стояла у стола и нарезала чёрный хлеб. Она вздрогнула. Понадобилось несколько мгновений, чтобы оправиться от неожиданности.

— Где он? — спросила Галина Максимовна, кладя нож на скатерть.

— В ограде уже, — ответила Нинка.

— Пусть входит и подождёт меня здесь. Я сейчас. Галина Максимовна скрылась в своей комнате.

В дверь тихонько постучали.

— Да, да! Можно! — крикнула Нинка.

Виталий Константинович открыл дверь и с красивым букетом в руках переступил порог.

— Здравствуйте, — сказал он, щуря карие глаза в улыбке и глядя на девчонок.

— Здравствуйте, — ответила Нинка. Любка, сидя за столом, молча кивнула.

— Хозяйка дома? — спросил Виталий Константинович.

— Дома, — ответила Нинка. — Она в комнате. Сейчас выйдет.

Любка медленно сползла со своего стула и пошла вслед за матерью.

Виталий Константинович стоял у порога одетый во всё новое, как говорится, с иголочки. Пальто из серого ратина, тёмно-синий костюм, голубой клетчатый шарф, на голове ондатровая шапка, на ногах модельные туфли, в белой рубашке и при галстуке. Даже Нинка поняла, что так пододелся он неспроста. И пришёл к ним в гости тоже, конечно, неспроста.

Галина Максимовна, наконец, появилась в шёлковом голубом платье. На шее — янтарные бусы.

Она старалась не показывать волнения. Приветливо улыбнулась и поздоровалась. Предложила раздеться и пройти к столу.

Виталий Константинович кивнул, показав жестом, что согласен раздеться, но прежде снял с букета прозрачный целлофановый мешок и, вогнав в краску хозяйку и ошеломив её дочерей, вручил Галине Максимовне букет роскошных бордово-красных роз, от которых в комнате сразу стало как-то светлее.

— Поздравляю с праздником восьмое марта, — сказал он с улыбкой. — Желаю счастья, здоровья и долгих лет жизни.

— Спасибо, — сказала Галина Максимовна и повернулась к старшей из дочерей.

— Нина, там на комоде стоит ваза. Налей в неё воды.

Дочь бросилась выполнять задание.

Виталий Константинович вынул из внутренних карманов пальто бутылку шампанского, три плитки шоколада и выложил все на стол.

Пока он раздевался, Нинка принесла вазу с водой. Галина Максимовна поставила букет в вазу и стала искать подходящее место. Пришлось водворять на столе рядом с самоваром. Не нашлось другого более. подходящего места, чтобы все могли любоваться букетом.

Хозяйка пригласила гостя к столу и достала из серванта праздничный чайный сервиз и фужеры.

— Нина, а про варенье-то мы забыли. Старшая дочь опять пошла на веранду…

— Извините, Виталий Константинович, за скромное угощение, — сказала Галина Максимовна. — Я ничего не готовила. Пальцы все ещё болят. Она показала растопыренные забинтованные пальцы.

— Это я вас прошу извинить за вторжение, — ответил Завадский, садясь за стол. — А насчёт закуски не беспокойтесь. Я сыт. Между прочим, за три года научился так готовить, пальчики оближешь. Приглашаю сегодня всех на ужин.

— Спасибо, — Галина Максимовна смущённо улыбнулась. Глянула на шампанское. — Ну, открывайте, раз уж принесли.

Вечером, когда уже стемнело, Нинка подошла к ферме. Попробовала открыть одну дверь, другую… Все заперты. Из красного уголка, окна которого занавешены, доносились песни и частушки, хором распеваемые доярками. В перерывах разноголосый шум.

Нинка постояла, послушала залихватски исполненный хором куплет из «Калинки», пошла домой.

На столе рядом с букетом роз — откупоренная бутылка шампанского и фужеры с недопитым вином. Одна из плиток шоколада развёрнута и начата. Две плитки лежали не тронутыми. Плавленые сырки, варенье в розетках, нарезанный тонкими ломтиками чёрный хлеб — все на столе.

— Если нет душевного спокойствия, раны заживают очень долго, особенно после операции, — говорил Виталий Константинович, покручивая пальцами свой фужер с вином. — Прежде всего надо обрести душевный покой. Не волноваться за завтрашний день. Есть же верный способ избавиться от всех этих забот.

— Какой? — спросила Галина Максимовна, глядя на свой фужер и перебирая здоровой рукой янтарные бусы.

— Выйти за меня замуж.

— И как вы это мыслите? — с улыбкой спросила Галина Максимовна, опустив руку на стол.

— А как хотите, — с готовностью ответил Виталий Константинович. — Могу к вам переехать хоть сегодня. Можете вы ко мне. У меня, правда, квартира поменьше, но для девочек отдельная комната найдётся. Кроме того, я полностью благоустроил свою квартиру. Есть даже ванная. Воду нагреваю в титане. Натаскал воды, подбросил дровишек, и мойся сколько душе угодно. Это я к тому, если вы хотите комфорта. Но вы, наверное, привыкли к своему дому. В общем, для меня не имеет значения где жить. Лишь бы вместе.

— Но ведь чтобы жить вместе, нужна любовь.

— Согласен.

Завадский взглянул на Галину Максимовну и осёкся. Понял, что начал разговор преждевременно.

— Извините, Виталий Константинович. Я не могу. Наступила пауза.

— Понимаю, понимаю, — сказал педагог, понурив голову. — Но ведь я хотел как лучше, зная, что вам трудно сейчас.

— Да как бы не было трудно, разве можно выходить замуж, если после смерти мужа и года ещё не прошло, — сказала Галина Максимовна, стараясь придать своему голосу как можно больше мягкости и сочувствия. — В чрезвычайной ситуации может быть и можно. И вы мне, честно говоря, нравитесь. Но этого мало. Без любви я не могу. Извините меня, пожалуйста.

— Это вы меня извините, — сказал Виталий Константинович, вставая из-за стола. — За то, что своим сватовством поставил вас в трудное положение. А себя — в глупое. Наполеон правильно говорил: от великого до смешного один шаг.

— Ну что вы! Разве кто-нибудь позволит над вами смеяться. Я очень благодарна вам за цветы и… за то, что навестили нас. А уж если что не так вышло, то извините.

— Ничего, переживу как-нибудь.

— Да вам ли переживать, Виталий Константинович! — воскликнула Галина Максимовна. — Любая за вас пойдёт. Ведь стоит только захотеть.

— Как выяснилось, не любая. Спасибо за угощение. — Завадский покосился на плавленые сырки, нарезанные пластиками, и стал одеваться.

Утром следующего дня Нинка опять ходила вокруг фермы. Все двери заперты. У главного входа — толпа мужиков. Доярки внутри фермы заунывно пели последний куплет «Подмосковных вечеров». Кончилась песня. Затихли.

Один здоровенный мужик в большой рыжей шапке из лисьего меха постучал пудовыми кулаками в дверь.

— Анфиса! — крикнул он басом. — Я тебе ноги повыдергаю. Открой дверь!

Доярки затянули «Позарастали стёжки-дорожки…

Председатель колхоза Олейников и его заместитель по животноводству зоотехник Шитиков стояли в сторонке. Молоковоз чуть поодаль. Шофёр молоковоза подошёл к начальству.

— Что делать будем? — спросил он, глядя на председателя.

— Вот, зоотехника спрашивай, — сказал председатель. — Это по его части.

— Я не знаю что делать, — раздражённо ответил Шитиков.

— Вот это да, — сказал шофёр, глядя на мужиков, толпившихся у входа. Бригадир Бархатов ломиком пытался сорвать дверь, но дверь не поддавалась.

— Если к вечеру не сдадутся, будем брать штурмом, — сказал председатель не то в шутку, не то всерьёз.

— Надо позвать Замковского, — сказал Шитиков. — Пригрозить им судом. Что это такое, в конце-то концов!

Вечером Нинка прибежала из школы, бросила портфель в прихожей на диван и — как ветром её сдуло — скорей на улицу. За углом откуда просматривалась вся ферма, остановилась. Возле фермы толпы народу. Коровы ревут. Три мужика с ломами забрались на крышу и пытались разобрать кровлю.

В одном месте приподняли доски. Нашёлся смельчак — муж Анфисы. У него уже был синяк под глазом, но он свесил вниз ноги, просунул зад и хотел спрыгнуть в коровник, но вместо этого вдруг заорал как кот, которому прищемили хвост, и поспешно стал выбираться наверх.

— А-а-а-ай-я-яй! — крикнул он опять. — Что вы делаете? Дуры!.. Ай!.. Ну мать вашу…

Доярки внизу хохотали.

Мужики сверху посмотрели в щель и увидели железные вилы.

— Ну, Фиска, заказывай гроб с музыкой! — крикнул пострадавший, глядя в щель и почёсывая зад. — Хоронить тебя буду, стерва. Так и знай!..

Возле фермы — толпа людей и теперь уже два молоковоза. Шофёры возле своих машин, покуривают, ухмыляются. Подошёл третий молоковоз. Шофёр вылез из кабины, удивился:

— Вы чего тут стоите?

— Не загружались, потому и стоим.

— Как не загружались?

— А так. Утренней дойки не было, я — пустой. Стою с утра тут.

— Обеденной дойки тоже не было, и я пустой, — сказал другой шофёр.

— Так ведь уже вечер. Порожняком что ли возвращаться?

— Мы бы давно уехали. Председатель справку не даёт. Наверно хочет в один раз загрузить все три молоковоза.

— Так что придётся постоять тебе вместе с нами? — сказал другой шофёр.

— А что творится-то? Забастовка что ли?

— Сам чёрт не разберётся, что тут творится. Но по-моему что-то похуже чем забастовка. Видишь, милиционер с пистолетом бегает.

Шофёры стали наблюдать, как происходила осада фермы мужьями доярок под руководством участкового уполномоченного старшего лейтенанта милиции Замковского.

Мужики вооружены ломами, топорами. Несколько человек подкатывают на тележке осадное орудие — длинное толстое бревно — и нацеливают его на ворота. Из окон фермы выглядывают доярки с железными вилами в руках. Кто-то затянул, пересиливая надсадное коровье мычание, «Сормовскую лирическую».

— Откройте ворота! — кричал Замковский, потрясая пистолетом. — Бросьте вилы! Вооружённое сопротивление властям!.. Знаете что за это бывает?!

— Ты припугни их, — посоветовал мужик в лисьей шапке и с синяком под глазом — муж Анфисы. — Пульни в окошко раза два — они и лапки кверху.

— Я те пульну! — крикнула Анфиса. — Приду домой, я тебе так пульну!..

— Ага! Приди только домой.

— Все равно ворота сейчас собьём!.. — крикнул кто-то из мужиков. — Бревно уже подкатили!

— Сдавайтесь, бабы, пока не поздно! — крикнул другой мужик.

— Если ворота собьёте, мы вам покажем! — крикнула Ксения Налетова, молодая задиристая доярка, похожая на бурятку. — У нас оружие поострее вашего. — Она высунула в окно четырёх рогие железные вилы.

— Они с ума сошли, — сказал Замковский. — Они же круглые идиотки! Вот к чему приводит юридическая неграмотность! Это же двести шестая статья часть вторая. Злостное хулиганство да ещё вооружённое сопротивление властям. Им же по пять лет припаяют. Кто-нибудь их вразумит наконец? — Замковский повернулся и уставился на руководителей колхоза.

Олейников горько усмехнулся, опустил глаза. Шитиков подошёл к воротам.

— Дарья! — крикнул зоотехник. — Ты же член правления. Как тебе не стыдно?

— А где обещанный транспортёр? — крикнула изнутри Дарья. — Обещали поставить новый транспортёр? Обещали. Гордей Игнатьич, ответь! Ты знаешь сколько раз я поднимала этот вопрос на правлении? А? Не знаешь? Зато я знаю. Сто раз! А воз и ныне там.

— Да где мы сейчас возьмём тебе транспортёр?

— Где хотите, там берите.

— Нет их нигде!

— А почему нет? — возник изнутри чей-то другой голос. — Мы что, каторжные, каждый день таскать на горбу турнепс и брюкву! Одень-ка на себя эту корзину! Потаскай сам! Тогда узнаешь. А мы не ишаки, чтобы вьючили нас корзинами.

— Ну не может государство сейчас пока обеспечить всем необходимым. Дай срок…

— Какой?

— Какой-какой! — передразнил Шитиков и добавил шутливо: — Обещанного три года ждут, сама знаешь.

— Вот через три года я тебе и открою.

— Да вы что! Сивухи там обожрались что ли? У вас у одних проблема? У всех проблемы. Везде нехватка. И люди не возникают… Работают…

— Это их дело. А мы молчать больше не будем.

— И нечего нас агитировать, — появился новый решительный голос — Я удивляюсь тебе, Гордей Игнатьевич! Удивляюсь как такому солидному умному человеку не надоест каждый день жевать эту жвачку про временные трудности. Семьдесят лет сидим по горло в дерьме, а он все своё — временные трудности.

— Это ты, Маргарита? Ну, погоди, доберусь до тебя.

— Ага, сначала доберись.

— Дарья, угомони баб, пока не поздно!

— А я тут причём? Они натёрли мозоли на спинах и требуют своё, законное.

— Да я не про это. Вишь, Маргариту куда занесло?

— Я про это. Нет нового транспортёра, ремонтируйте старый.

— Как его ремонтировать? Он уже заржавел. Лежит третий год на свалке.

— Когда будет транспортёр, тогда и откроем. Кто-то высоким приятным голосом, перекрывая мычание коров, затянул песню «Вологда». Остальные доярки дружно подхватили.

Шитиков покачал головой, повернулся к председателю, развёл руками.

— Ну что, начнём? — сказал Бархатов, кивая на осадное орудие. — Ворота крепкие. Ничем больше не пробьёшь.

— Может быть попробуем пролезть через окна с другой стороны, — сказал Шитиков. — Жалко такие ворота ломать.

— Пробовали уже через окна и через крышу, — сказал Олейников. — У них там дисциплина как в армии. Организована патрульная служба. Вот, полюбуйся. — Олейников кивнул на мужика в лисьей шапке, у которого под глазом был синий фингал. — Пытался пролезть через окно. Кто тебя звезданул? Твоя благоверная Анфиса? Он же пробовал и через крышу. А ему — вилы в задницу… Кто? Тоже Анфиса?

— Я ей, курве, сегодня задам перцу, — сказал мужик, сжимая пудовый кулак. — Она у меня попляшет.

— Если сегодня возьмём эту крепость, — усмехнулся председатель.

Доярки кончили петь «Вологду». Шитиков снова подошёл к воротам.

— Дарья! Последний раз прошу. Открой!

— Сейчас. Разбежалась. Открою когда транспортёр будет.

— Все. Переговоры окончены, — сказал зоотехник, обращаясь к председателю. — Командуй дальше сам.

К воротам подошёл пожилой сухонький мужичок.

— Марья! — крикнул он. — Ты жива?

— Жива! — откликнулась Марья Дмитриевна.

— Ты что, на старости лет спятила? В тюрьму или в психушку захотела?

— Ага! Давно хочу в психушку. Хоть отдохну маленько от этой каторги.

— Вот дура старая.

Председатель посмотрел исподлобья на ворота, покосился на бревно.

Коровы мычали все громче и громче, надсаждая утробы.

Председатель повернулся к мужикам, нацелившим бревно на ворота, и взмахнул рукой:

— Начинайте!

Мужики только этого и ждали. Смачно поплевали на ладони, взялись дружно, разогнали тележку и с криком «А-а-ах!» — ударили комлем по воротам. Ворота хрустнули, но не сдались.

К огромной толпе улыбающихся зевак, стоявшей рядом с фермой, торопливо подошла Анисья Пустозерова. Отыскала свою соседку Наталью Сорокину.

— Ты что? — спросила Наталья. — Собаки за тобой гнались что ли?

— Да вот торопилась. Боялась опоздать. Говорят тут бесплатное представление, — сказала Анисья, переводя дыхание.

— Концерт так концерт, — сказала Наталья, посмеиваясь. — Такого и по телевизору не увидишь.

Мужики ещё раз разогнали тележку и ударили бревном по воротам. Покоробились, согнулись, но устояли. Лишь с третьего удара они рухнули.

Доярки во время штурма громко пели частушки, хлопали в ладони и плясали. Они словно взбесились. Когда упали ворота, они как ни в чём не бывало продолжали петь и плясать возле поваленных ворот.

— Стойте, мужики, — сказал Шитиков, поднимая руку. — Пока не входите.

Один вошёл внутрь. Доярки, взявшись за руки, устроили вокруг него хоровод.

— Хватит дурачиться, — сказал он дружелюбно. — Устроили представление. Вот вся деревня собралась. Люди смеются над вами.

— И над вами, — сказала Маргарита Куликова, — потому что вы виноваты во всём. Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! Тра-ля-ля-ляй-ля!

— Ага. Мы с Олейниковым притащили вам сюда полный бидон пива и ящик водки.

— Мы — женщины, — сказала Маргарита, прекратив петь, но продолжая танцевать в хороводе. — Нам в свой праздник и погулять не грех. Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! Тра-ля-ля-ля-ляй-ля!

— Праздник-то вчера был. Сегодня будний день. И, между прочим, уже вечер на дворе.

— Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! — хором пели доярки.

Евдокия Муравьёва, долговязая, худосочная, неопрятно одетая, ходила в танце по кругу и повторяла понравившуюся ей реплику Маргариты:

— Мы — женщины, мы — женщины, мы — женщины…

Оставила хоровод, подошла к зоотехнику, тронула его за плечо:

— Мы ведь женщины? Правда?

— Да, конечно. Женщины, — бормотал Шитиков. — Красавицы. Райские птицы.

Евдокия начала вытанцовывать перед ним своими страшными тонкими длинными ногами, обутыми в кирзовые сапоги огромного размера, запачканные навозом. Вдруг прекратила плясать, подошла к нему совсем близко и сказала в полголоса:

— Никто меня за бабу не считает. Разве не обидно?.. — Жирафой называют. А я такая же как все. Хочешь подол подниму? Докажу, что я баба! И не такая уж страшная. Хочешь? — Евдокия схватилась обеими руками за подол.

— Не надо. Я итак вижу твою красоту.

— Ну тогда давай с нами в хоровод. — Доярка схватила его за рукав.

— Прекрати, Евдокия! Трезвая как человек: а сейчас посмотри на кого ты похожа.

Вошёл Олейников.

— Они все пьяные в стельку, — сказал Шитиков.

— Вижу.

— Коровы целые сутки не доены и не кормлены. Олейников заглянул в ближайшие кормушки. В них не было ни единой соринки.

… Животные, выпучив глаза, смотрели на людей и мычали надсадно, протяжно. У некоторых под глазами были влажные полосы и, казалось, что они, целые сутки не доёные, не кормленые, не только ревут от боли и голода, но и плачут.

Поселковый клуб битком набит людьми. Места все заняты. Кому не нашлось места, сгрудились в дверях.

На сцене — длинный стол, накрытый красным сатином, и три стула.

Внизу у самой сцены с одной стороны — скамья подсудимых, на которой плотно прижались друг к другу доярки, и охрана в лице участкового уполномоченного старшего лейтенанта милиции Замковского; с другой стороны — прокурор в форме юриста со звёздочками в петлицах и адвокат.

На сцену вышла девушка-секретарь и объявила:

— Встать! Суд идёт!

Зал зашумел, поднимаясь со своих мест.

Следом за секретарём вышли на сцену женщина и двое мужчин. Женщина встала на своё судейское место, раскрыла папку и начала читать:

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… Выездная сессия районного суда в составе председателя Соколовой и народных заседателей Варламова и Редькина рассмотрела уголовное дело по обвинению в хулиганстве по статье 206 часть вторая, в неподчинении и вооружённом сопротивлении властям, а также в умышленном нанесении материального ущерба колхозу в размере двух тысяч рублей.

Изучив все обстоятельства дела и заслушав мнение сторон, суд постановил: всех подсудимых оправдать. Взрыв аплодисментов потряс зал. Судья переждала овацию и продолжала читать:

— Иск правления колхоза имени Чапаева в размере двух тысяч рублей признать недействительным и судебные издержки отнести за счёт колхоза.

Опять взрыв аплодисментов и опять судье пришлось пережидать.

— Суд вынес также несколько частных определений.

Первое. Районному агропромышленному объединению следует учесть конфликтную ситуацию, возникшую в колхозе, и принять все необходимые меры к тому, чтобы не допустить подобных ситуаций в остальных хозяйствах района.

Второе. Правлению колхоза необходимо срочно принять меры по механизации трудоёмких процессов на ферме, чтобы предотвратить подобные конфликтные ситуации в будущем, и усилить борьбу с пьянством и алкоголизмом.

И третье. — Судья подняла голову. — Это относится к мужьям доярок. Товарищи мужчины! Будьте повнимательней к своим жёнам! Ведь не от хорошей жизни они бросили вас в самый любимый свой праздник и ушли на ферму…

Аплодисменты и хохот не дали ей договорить. Судья закрыла папку и вместе с народными заседателями ушла со сцены…

Дарья Латышева вошла в коровник.

— Нечестно! Нечестно, Дарья! — кричали доярки, загадочно улыбались и подмигивали друг другу: — И так по надоям идёшь впереди всех, да ещё завела себе помощницу.

Дарья не понимала в чём дело, пока не увидела Нинку, ходившую возле кормушек с охапкой сена. Девочка помогала скотнику Тарбееву разносить корм животным, норовя побольше других дать Ласточке, которая стояла в группе Латышевой.

— Ох, Господи! — вздохнула Дарья и подошла к Нинке. — Ты опять здесь?

— Я уроки выучила, — ответила Нинка слабеньким испуганным голосом и, бросив сено в кормушку, замерла.

— Горюшко ты моё — луковое, — улыбнулась доярка. — Мне ведь не жалко. Ходи. Только зачем же ты такую шапочку на ферму носишь? Смотри, ухализила всю.

Нинка сняла белую пуховую шапочку и убедилась, что кругом — насыпался на неё сор.

— А я завтра платок надену, — сказала она.

— Вот-вот, — ответила доярка. — Так я и знала. Завтра, чего доброго, на утреннюю дойку прибежишь — ни свет, ни заря. Тебе когда в школу?

— С утра.

— Слава Богу, — сказала Дарья и пошла искать флягу под молоко.

Галина Максимовна положила несколько вымытых картофелин в кастрюлю с водой нечищенными и поставила варить на плиту.

— Где Нина? — спросила она у младшей дочери. — Ты не знаешь, куда она ходит каждый день?

— Знаю, — ответила Любка.

— Куда?

— На ферму.

— На ферму?! — удивилась Галина Максимовна. — Зачем?

— Доить коров.

Галина Максимовна широко открыла глаза и села на диван.

Доярки собрались в красном уголке. По обыкновению лузгали семечки. На столе горы шелухи.

— Нинки сегодня что-то не видать, — сказала Анфиса. Посмотрела на Дарью: — Не приходила?

— Нет.

— Удивительно.

— А что она обязана сюда ходить каждый день? — громко сказала Евдокия Муравьёва. И ещё презрительно фыркнула. Дескать, какая глупая Анфиса.

— Не кричи, — сказала Анфиса. — Не обязана, конечно. Но две недели путалась тут под ногами, изо дня в день, а сегодня нос не кажет. Вот я об чём.

Доярки умолкли.

— Может на вечернюю дойку заявится? — сказала Маргарита.

— Может и заявится, — вздохнула Дарья, закончив лузгать семечки и не спеша отодвигая свою шелуху в общую кучу.

— Спроси-ка её, если придёт, — сказала Анфиса, обратившись к Дарье, — чего её с этих лет на ферму потянуло?

— Я уж спрашивала. Молчит.

— Странно. Непонятно мне все это.

— А чего тут понимать, — сказала Марья Дмитриевна, которая по годам была старше всех на ферме и собиралась на пенсию. — Мой Венька когда маленький был, все лето, бывало, с пахарями. От зари до зари. Хлебом не корми, лишь бы самому борозду пройти за плугом да верхом прокатиться.

— На чём верхом? — спросила Анфиса.

— На тракторе, — съязвила Евдокия.

— В войну дело было, — пояснила Марья Дмитриевна, — в войну больше на лошадях пахали.

— А-а, — Анфиса закусила губу, усиленно соображая: — А чего это Нинка такая худющая? По-моему она не была такой.

— Точно, кожа да кости. В чём душа держится.

— Хворает, наверно.

— Хворала бы так не бегала бы сюда, а дома сидела.

— А кто видел Максимовну? Я как-то встретила её на улице. Ой! — страшно смотреть. Один скелет.

— Переживает, наверно.

— Да уж, переживать-то есть о чём. … Вечерняя дойка кончилась. Доярки расходились по домам. Анфиса спросила Дарью, когда они вышли на улицу с электрическими фонарями на столбах.

— Так и не пришла?

— Нет.

— Не нравится мне все это. Ой, не нравится! Чует моё сердце…

— Да я уж сама чую, — ответила Дарья.

— Давай завтра сходим к Максимовне и поговорим, — предложила Анфиса.

— Надо зайти и в самом деле, — согласилась Дарья. — Утром, сразу после дойки.

Но сходить к Верхозиным они не успели. События их опередили.

В тот день, когда Нинка не пришла на ферму, погода стояла неустойчивая. С утра было тихо, свежо. Потом сильно пригрело солнце. Мутные ручейки покрыли густой сетью окрестные поля и распадки, вытекая из огородов, ложбин и отовсюду, где ещё оставался заледенелый покров, соединялись в бурные потоки; матовое небо наполнилось трелями жаворонков и гулом колхозных тракторов, первый раз вышедших в поле на задержание влаги, а к вечеру поднялся холодный ветер, заморочало, и пошёл снег, — сначала мелкий, крупкой, потом хлопьями, и закружила метель.

Было уже совсем темно, и ветер выл всё сильнее, кружа возле труб и охлупней, забиваясь в щели, заметая снег к канавам и подворотням, когда Нинка и её младшая сестра Любка подошли к дому продавщицы Ольги Мартыновой. Девочки были одеты налегке, в демисезонных пальтишках. Любка тащила большую хозяйственную сумку. Сестры остановились у калитки и * молча стояли несколько минут, поглядывая то на ремешок от щеколды, качающейся на ветру, как маятник, то друг на дружку. Обе начинали уже дрожать от холода.

— Ты иди, — вдруг сказала Нинка, — а я подожду здесь.

— Ага! Какая хитрая! Иди сама.

Громко хлопнула доска на крыше и задребезжала мелкой дробью. Возле ног с шумом пронеслась скомканная газета. Снег хлопьями летел в лицо. Девочки встали спиной к ветру. Стояли рядом и молчали, пока не стихло.

— Хочешь, в ограде подожду или в сенях, — снова сказала Нинка.

— Иди сама, — повторила Любка.

— Меня заругают и выгонят. А ты маленькая, тебя не заругают.

Любка отвернулась, не желая слушать.

— Ну, если хочешь, пойдём домой, — равнодушно сказала Нинка, и, отойдя на два шага, добавила: — Мама умрёт — будешь знать.

Любка уставилась на сестру и долго молча таращила на неё глаза.

— Если мама умрёт, я сразу утоплюсь, а ты останешься одна, вот тогда будешь знать, — продолжала пугать Нинка.

Скривив губы в плаксивой гримасе, Любка подошла вплотную к калитке и стала дёргать за ремешок. Щеколда не поднималась. Нинка подошла и дёрнула ремешок со всей силы, открыла калитку. Вошли в ограду, робко осмотрелись по сторонам. Дверь в сени была открыта, внутри — темно. Девочки поднялись на крыльцо, и Нинка сказала:

— Иди. Попроси тётю Олю, как я тебя учила, и всё будет.

Любка, явно не желая иметь дело с тётей Олей и не желая возвращаться домой с пустыми руками, через силу сделала один шаг в темноту и остановилась. Нинка толкнула её в спину.

— Иди же. Ну чего ты?

… Ольга сидела на стуле в прихожей и вязала свитер из грубой серой пряжи. Рядом за столом сидел её сын Стасик, лет десяти вихрастый светловолосый мальчуган, — читал книжку. Ольга первая услышала подозрительный шум в сенях и прислушалась.

— Кошка скребётся, что ли? — сказала она и обратилась к сыну: — Посмотри-ка кто там.

Стасик вышел из-за стола и открыл дверь. Увидел бледную девочку всю в снегу с хозяйственной сумкой в руках, шире распахнул дверь. Любка перешагнула порог и остановилась.

— Батюшки мои! — воскликнула Ольга и положила на стол моток пряжи и недоконченный свитер со спицами. Встала и подошла к девочке: — Ты что, за покупками? А чего ж в магазин не пришла?

Любка вместо ответа склонила голову так низко, что лица её не видно стало совсем.

— Магазин уже закрыт и опечатан. Я сейчас не буду открывать, — сказала продавщица.

Девочка молчала, втягивая голову в плечи.

— Ты что, язык проглотила? — Ольга осмотрела девочку с головы до ног. — В такую метель пришла и сказать ничего не хочешь?

Любка чуть-чуть приподняла голову, стряхнула варежкой рыхлый снег с плеч, с груди, с живота; на сером шерстяном платке он начал таять, и влага собралась капельками между ворсинок; на хозяйственной сумке, на чулках и красных поношенных ботинках лежал и висел белыми хлопьями, но Любка не стала его стряхивать.

Снова воцарилось молчание. Ольга и Стасик смотрели на незваную гостью, а гостья смотрела себе под ноги на вязаный из пряжи коврик, на котором уже образовалось пятно от растаявшего снега.

— Вот так миленькая, приходи завтра в магазин, да пораньше.

Но Любка лишь покосилась на дверь, а уходить не думала. Это. порядком удивило продавщицу и озадачило.

— Вот так номер, — сказала она и повернулась к сыну. — Чего ей надо?

Стасик пожал плечами.

— Чего тебе надо? — спросила Ольга, наклонившись и стараясь заглянуть ей в лицо, но Любка отвела в сторону глаза. Ольга выпрямилась и, вконец растерявшись, смотрела с мольбой то на сына, то на упрямую девочку.

С минуту длилась мёртвая тишина. Слышно было лишь как повизгивает на валике диск электрического счётчика.

— Пойдём, Стасик, спать, — сказала Ольга, а она пусть стоит хоть до утра.

Люба встрепенулась и подняла голову.

— Ну! — понукала Ольга. — Говори скорее, что тебе нужно.

Любка проглотила подкатившийся к горлу комок и с трудом выдавила из себя, пролепетав еле слышно:

— Подайте Христа ради.

Ольга чуточку подалась вперёд и окаменела. В потемневших глазах её застыл ужас.

— Что… Что ты сказала? Стасик повернулся к матери.

— Она сказала…

Мать резко подняла руку и жестом приказала сыну замолчать, чтобы не слышать этих страшных слов. Теперь ей понадобилось время, чтобы прийти в себя. Опомнившись, все ещё с трудом верила своим глазам и ушам. Наклонившись и стараясь дать своему голосу как можно больше ласки, спросила:

— Есть хочешь?

Любка утвердительно кивнула, и слезинки, прозрачные и круглые как бусинки, покатились по её бледным щекам.

— Господи, Боже мой, — сказала Ольга и засуетилась, хватаясь за голову. — Иван! — вдруг закричала она, глядя в комнату, из которой стал доноситься храп: — Иван! Вставай! Стасик, буди отца. Сейчас, сейчас… Что же делать-то?.. Ой, Господи, — она подошла к Любке и наспех стала раздевать её. Сняла варежки, платок, пальто, и всё это вместе с хозяйственной сумкой бросила на диван.

— Нинка-то где?

Любка снова покосилась на дверь. Ольга поняла и в одном платье выскочила в ограду. Там было пусто. Снег кружил как в вихре. Прижав одной рукой разметавшиеся волосы, Ольга внимательно осмотрела все углы, прислушалась к свисту ветра и вышла из ограды. Нинка была на противоположной стороне улицы и как только увидела продавщицу, отвернулась и пошла прочь.

— Нина! — крикнула Ольга. — Постой!

Нинка остановилась. Ольга подбежала к ней и позвала домой.

— С ума сойти, в такой ветер стоять на улице, — сказала она, и, переходя через дорогу, пожурила слегка: — Что ж ты, голубушка, младшенькую посылаешь, а сама за углом прячешься. Нехорошо.

Войдя в прихожую, хозяйка помогла старшей раздеться, приговаривая:

— Сейчас, мои родненькие, сейчас разогрею чай, щи остались от ужина. Сейчас… Как же всё это случилось-то? Господи Боже мой! Кто бы мог подумать?

Иван! — крикнула она, повернувшись лицом к спальне. — Встал, нет? Пьяная харя. Налил шары, — сказала Ольга в сердцах и пошла в спальню.

Иван оказывается уже встал, разбуженный сыном, и натягивал брюки, сидя на кровати. Пока хозяйка наливала в тарелки щи, в прихожую вошёл хозяин в помятых брюках, в майке и босиком. Он сел на стул возле печки и, склонив кудлатую голову с тёмными густыми вьющимися волосами, уставился исподлобья на девчонок, часто моргая красными заспанными глазами. К нему подошёл и стал рядом Стасик, совсем непохожий на отца, — и светлыми волосами, и лицом, — весь в мать.

Ольга суетливо поставила щи на стол, нарезала хлеб, принесла из сеней тарелку с творогом и вазу с вареньем, обильно полила творог сметаной и посыпала сахаром. Пригласила девочек к столу, а сама быстро оделась, наказывая мужу и сыну никуда их не отпускать до её прихода и выключить чайник, когда закипит. Застёгивая на ходу пальто, выбежала из квартиры.

Она вернулась довольно скоро и привела с собой толпу женщин, человек десять, в основном пожилых домохозяек, живших по-соседству. Они ввалились как на святках, гурьбой, напустили холоду и были в крайнем возбуждении. Рассматривая дочерей уважаемой всеми Галины Максимовны и теснясь на диване и на стульях, стали рассаживаться. Девочки съёжились под пристальными взглядами и отложили ложки, которыми доедали творог.

— Худущие-то, мать моя родная! — воскликнула Наталья Сорокина, отпыхиваясь и расстёгивая пуговицы фуфайки. Она выпростала концы платка, чтобы было свободнее круглому оплывшему лицу и прибавила: — Я удивляюсь, как это всё могло получиться. Картошку вроде садили как все.

— Картошки они мало садили — на жарево да суп заправить, — сказала Анисья. — Ну ещё поросёнку немножко…

— Так ведь и хозяйство было — поросёнок, птицы всякой полон двор.

— На поминках все подобрали дочиста. Афанасий всех кур зарубил, индюков и уток и поросёнка зарезал.

— Про Максимовну-то разве пришло бы кому в голову, — вдруг громко сказала Ольга: — Водолазам тыщами фуговала.

— А сколько угрохала на поминки, на ограду с памятником! — подхватила Марина Макарова: — Говорят, в городе на заводе заказывала.

— Потратила все денежки, — добавила Анисья, качая головой. — Наверно, на руки надеялась, что заживут скоро… Что работать начнёт. Оно вон как вышло.

— Сели на одну картошку, и вот результат, — сказала Наталья.

— Да, — согласилась Анисья, — если в доме ни копейки. Ни хлеба, ни мяса, ни молока… Одной картошки надолго ли хватит? В общем, гадай теперь как получилось.

— Ну, детки, отмочили номер.

— Максимовна, наверно, ни сном ни духом. Знает мать-то или нет? — спросила Марина Макарова, которая сидела ближе всех к девочкам.

— Нет, — ответила Нинка.

— А разве не видела, что вы пошли?

— Она хворает, на кровати лежит. Мы потихоньку. — Потихоньку, — усмехнулась Марина. — Задаст она вам перцу.

Нинка, чувствуя, что заварила кашу на всю деревню, повесила нос.

— В наше-то время! — сказала Анисья, сокрушённо качая головой. — Сорок лет Победы готовимся праздновать.

— А что тут особенного, — сказала одна из женщин. — Голод — не тётка.

— А что дома-то совсем нечего есть? — спросила девочек Анисья. — Шаром покати?

— Лук и морковку давно съели, а картошку позавчера, — ответила старшая.

— И два дня ничего не ели? — допытывалась Анисья.

Нинка молчала.

— Господи! Кто бы мог подумать! Про Максимовну-то!..

— Зато памятник отгрохала — залюбуешься.

— Не могла обождать с этим памятником.

— Обождать, конечно, надо было, но её и понять можно. Любимый человек не просто погиб на глазах, а ради неё погиб. Тут уж ни о чём не думала — лишь бы найти, похоронить и воздать почести как полагается, чтобы люди не могли упрекнуть ни в чём.

— Да уж, похороны-то были — — мать моя родная, — сказала Наталья, — у нас в селе таких отродясь не было. С музыкой, со знамёнами. Знамени однако два было.

— Два, два, — поддакнула женщина, забившаяся в самый угол возле вешалки. — Одно от колхоза, другое от леспромхоза.

— А народу-то сколько! — как сейчас помню — еле протискалась. Всю улицу запрудили.

— Почитай все село хоронило от мала до велика.

— Речи говорили. Куда там! Сам директор, потом Дементьев, потом ещё кто-то от колхоза. Кто третий-то?

— Михаил Бобрышев, комбайнёр.

— А речи-то какие! И в обиду не дадим, и в беде не оставим, и поможем.

— Речи говорить мастера-а.

— Недаром бедную Максимовну после каждой водой отпаивали.

— Ещё бы! — так трогательно. И про покойного и про сирот.

— Показать бы сейчас им этих сирот.

— Ой, еханьки, — вздохнула Наталья. — Языком болтать — не косить, спина не болит. — Она помолчала, глядя на девчонок и вдруг, улыбнувшись чему-то, толкнула под бок сидевшую рядом женщину: — Скажи-ка, Прасковья, как по-твоему, почему они с того конца деревни сюда пришли, и не к кому-нибудь, а к Ольге? А? Как ты думаешь?

— Так ведь не с бухты-барахты, наверно, пошли, а посоветовались, — ответила Прасковья. — В магазине много всякого добра, значит и у Ольги все есть.

Женщины переглянулись и, улыбаясь, стали кивать в сторону девчонок, толкать друг друга под бока, и мало-по-малу их разобрал смех, а одна из них вроде бы совсем ни с чего закатилась как дурочка и заразила других, и в конце концов поднялся дружный хохот.

— К пчеловоду… к пчеловоду Шастину, — бормотала сквозь смех женщина, которая начала первой, — к пчеловоду Шастину надо было идти… Вот куркуль-то… Маленько ошиблись адресом.

И все хохотали ещё дружнее. Девочки покраснели и отвернулись.

— Ой беда, — сказала Наталья, вытирая концом платка слезы. — И смех, и грех. Меня больше всего удивляет откуда они вот эти слова знают? У нас же в посёлке, сколько помню, отродясь нищих не было.

— Как не было? А в войну ходил один старик. Я совсем маленькая была, а помню.

— Так-то в войну. Их ещё и на свете не было.

— А в самом деле, откуда они знают?

— В книгах вычитали или в кино увидели. Откуда ещё.

Ольга Мартынова, стараясь побороть тоже накатившуюся на неё смешливость, суетилась возле стола, накладывая в розетки варенье. Она подала к чаю целую гору песочников, самодельный бисквитный торт, принесла вазу конфет и стала угощать девочек.

— Ты их не пичкай особенно с голодухи-то, вредно говорят.

— И то правда, — поддержали другие женщины.

— Ну, ничего, — сказала Ольга. — Пусть отдохнут немного и снова поедят. А мы давайте решать что делать.

— А что решать? Надо напомнить тем, кто речи говорил. Пора, мол, переходить от слов к делу.

— Я завтра увижу Дементьева. Наплюю ему в глаза.

— Ладно, бабы, — сказала Наталья, махнув рукой. — Соловья баснями не кормят. У меня нынче картошки много. Я пять кулей даю.

— Да я три добавлю.

— Да я два — для ровного счету.

— Вот им и хватит за глаза. Сейчас же надо это дело организовать, чтобы сегодня картошка была на месте. Ну и так, бабы, по мелочи кто что может. Вишь, говорят, лук и морковку давно съели.

— Машину надо. На чём везти-то?

— А вот шофёр сидит, — Анисья показала на Ивана Мартынова. Он смирно сидел все в той же позе возле печи, склонив кудлатую голову и поджав под себя босые ноги. — Заводи машину.

— Где он её заведёт? — сказала Ольга. — Она в гараже, на замке, и ключ у завгара. Да и пьяный он. С утра нализался — ни тяти, ни мамы.

— А я видела у Тигунцевых в ограде стоит машина, — сказала Марина Макарова. — Если Алексея попросить. У него крытая дежурка. Очень удобно.

— Вот ты и попроси, — подхватила Наталья.

— Так мне надо картошку нагребать.

— Ничего, пока он там шель-шевель, нагребёшь. Своих заставь. Давайте, бабы, живо по домам. Собирайте, что есть. А вы девок пока домой не пускайте, — наказывала Наталья хозяевам. — А то Максимовна узнает, закроется на все крючки.

Алексея Тигунцева упрашивать не пришлось. Поняв в чём дело, он пошёл в амбар, положил в мешок свиную голову, большой кусок сала, бросил мешок в кузов и начал объезжать соседей. Женщины несли всё, что попало под руку: грибы, капусту, маринованные помидоры, солёные огурцы, лук, морковь, чеснок, свёклу, редьку, банки с вареньем и всякое снадобье. Торопились, помогали друг другу, снарядили своих мужей грузить мешки и самих загнали в кузов, чтобы потом разгружать у Верхозиных. Когда подъехали к Пустозеровым, Анисья была ещё в погребе.

— Чего там возишься? — с досадой крикнула ей Наталья.

— Медку маленько хочу, — донеслось снизу. — Засахарился, застыл окаянный. Никак не добуду.

— Ну, мёд — ещё ничего, — смирилась соседка. — Можно подождать.

Наконец из погреба вынырнула керосиновая лампа, потом двухлитровая стеклянная банка, наполненная доверху кусками белого цветочного мёда, и сама Анисья с большим кухонным ножом. Она поставила банку на стол и пошла искать пластмассовую крышку. И опять задержала всех на несколько минут, пока разыскала эту крышку.

Приехали к Мартыновым. Девочки были уже одеты и сидели на стульях. Возле их ног стояла туго набитая и прикрытая сверху плотной бумагой хозяйственная сумка, которую Любка принесла с собой. Девочек посадили в кабину, остальные все забрались в кузов и поехали. Все понимали, что сделана только половина дела, что главное впереди, и всяк пытался представить себе, как отнесётся ко всему этому Галина Максимовна.

Когда машина подъехала к дому Верхозиных, Галина Максимовна лежала на кровати. Она насторожилась, но подумала, что приехали к соседям, и снова мысли её были обращены к тому, куда без спросу удрали её дочери и почему целых два часа не являются домой. Кроме подружек им идти было некуда. Втайне Галина Максимовна надеялась, что у подружек они могут угадать под ужин, и их напоят чаем, но внезапное исчезновение тайком, в такую погоду ей не нравилось, а долгое отсутствие невольно вызывало тревогу, которая с каждой минутой все нарастала.

В ограде хлопнула калитка, послышались голоса, и Галина Максимовна снова насторожилась. Вместе с женскими вдруг стали яственно слышаться мужские голоса, и первая мысль была самая страшная — не случилось ли что с дочерьми, и эта мысль так обожгла душу, что Галина Максимовна вскрикнула и как ошпаренная вскочила, села на кровати, схватила с головки халат и трясущимися руками стала надевать его на себя.

Люди вошли уже в дом и, судя по всему целая толпа. Галина Максимовна встала и, превозмогая головокружение и слабость, зажав одной рукой ошалевшее от нехороших предчувствий сердце, а другою держась за стенку, пошла в прихожую. Она была ещё в своей комнате, когда кто-то из женщин крикнул:

— Чего раскорячился в дверях? Заходи.

Это был очень знакомый голос, и в нём не чувствовалось ничего такого, что могло бы предвещать несчастье, но Галина Максимовна не верила и лишь прибавила шаг.

То, что она увидела в прихожей, её поразило как гром среди ясного неба. Женщины толкались возле двери, стряхивали с фуфаек и платков снег, некоторые раздевались, не спрашивая ни у кого разрешения, а посреди комнаты стоял мужчина, согнувшийся под тяжестью мешка. В дверях, переступая порог, шевелился ещё один мужчина с мешком на спине, и туда дальше тоже виднелись мешки и сгорбленные спины и крепкие мужские руки, придерживающие эти мешки.

— Куда сыпать-то? — спросил тот, что стоял, согнувшись, посреди комнаты.

— Ты что, первый день на свет родился? — сказала своему мужу Марина Макаровна. — Не знаешь куда картошку сыпят?

— В подполье, — смеясь подсказала одна из женщин.

— Знаю, что в подполье, а где оно?

— Тут оно, тут! — крикнула из кухни Сорокина. — Иди сюда, Тимофей.

Мужчины гуськом потянулись на кухню, и послышался шорох спускаемой в подполье картошки.

— Погоди, Николай, это морковь со свёклой, их отдельно, — командовала Наталья. — Сначала картошку давай.

Галина Максимовна, держась одной рукой за спинку дивана, разинула рот и не могла произнести ни единого слова. Вид у неё был до того жалкий и растерянный, что, казалось, стоит не женщина, а девчонка, одураченная и околпаченная со всех сторон.

— А, Максимовна, здравствуй, — сказала Марина, подходя с улыбкой к хозяйке. — В этой суматохе забыли поздороваться.

— Здравствуй, Максимовна!

— Здравствуй! — закричали женщины наперебой. — Извини, что хозяйничаем. Тут иначе нельзя.

Максимовна успевала только переводить взгляд с одной на другую и тут увидела в дверях дочерей, которые перетаскивали через порог большую туго набитую хозяйственную сумку. И все поняла. И опустилась на диван в изнеможении.

— Вот кто устроил все это, — еле слышно вымолвила она. — Родные доченьки. Полысы… Космы выдеру.

— Чем выдирать будешь? — сочувственно сказала Марина, глядя на её забинтованные руки.

— А вы немедленно прекратите, — сказала Галина Максимовна слабым голосом, подняв на неё помутившиеся от страданий глаза. — Заберите все и увезите обратно, немедленно. Слышите?

— Ой, Максимовна! Ведь еле дышишь. Уже ходить не можешь, за стенку держишься. А какого-то черта из себя корчишь. Сиди уж не рыпайся, Думаешь тебя мы пожалели? Девчонок жалко. Довела их до такого состояния. Что же думала над своей головой? Занять не могла? Ни один человек не отказал бы. Разве что последний гад. Да таких у нас и нет в посёлке.

Галина Максимовна до боли закусила губу и, с трудом поднявшись с дивана, пошла, пошатываясь, в свою комнату. Уже вслед услышала голос одного из мужчин:

— Мы закончили, — сказал он. — Что ещё надо?

— Капусту в погреб спустили? — сказал женский голос — Больше ничего не надо. Идите по домам.

Когда мужчины ушли, женщины ещё долго возились в кухне, в подполье и кладовой, наводили порядок и устанавливали все к месту.

На шум пришла соседка Марфа Николаевна Бобылева, и лавина упрёков обрушилась на неё.

— Не знала, — оправдывалась старуха. — Ей-богу не знала.

— Проведать надо было. Рядом живёшь.

— Я проведовала. Так она хоть бы словечком.

— Что уж, ни о чём так и не говорили?

— Она все на руки жаловалась, что не заживают долго и болят ещё хуже.

— Ну вот! — воскликнула Анисья. — А я о чём говорила! На руки надеялась, что заживут скоро. Потратила все денежки.

Марина и за ней все остальные вошли в комнату, где сидела на кровати Галина Максимовна. Женщины понимали её состояние и не знали, с какого боку подступиться. Захлопнув крышку подполья, последней пришла из кухни Наталья Сорокина.

— Ну, Максимовна, — весело сказала она, расталкивая женщин и проходя вперёд, — картошки навалом. Редьку, свёклу, морковь я положила в угол возле лесенки. Крысиные норы тряпками заткнула. Крыс и мышей можешь не бояться. Удрали к соседям или с голоду подохли.

— Зачем вы сделали это? — спросила Галина Максимовна, не поднимая головы.

— Ты это, Максимовна, выбрось из головы, — сказала Наталья, по привычке жестикулируя руками. — Слава Богу, тебя знаем не первый год. Всегда уважали и уважать будем. Может, в горячах что и не так сделали, деликатней надо было как-то, так ты уж прости. Когда тут было соображать? Господи! Умом рехнулись.

Галина Максимовна выпрямила спину, гордо подняла голову и, борясь со слезами, навернувшимися на глаза, сказала срывающимся голосом:

— Я со дня на день… жду перевод из города.

— От кого?

— Из комиссионного магазина.

— А-а…

Протяжными унылыми возгласами женщины выразили своё отношение к комиссионному магазину.

— Пока из комиссионки дождёшься, — сказала Марина, — двадцать раз сдохнуть можно.

— У меня там хорошие вещи.

— Сейчас везде полно хороших вещей. Никого этим не удивишь.

— Я послала письмо, чтобы уценили, и послала письмо сестре в Воронеж. Оттуда должны прислать.

— Все это ты ерунду говоришь, Максимовна, — сказала Наталья. — Всё это тебя не спасёт. Вот картошки мы запасли — другое дело. И на семена хватит, и до нового урожая, и ещё останется. А чтоб добро зря не пропадало, поросёнка заведи. Поросёнка я тебе дам. Моя свинья скоро опоросится. Во какая свиньища. — Наталья подняла руки в обхват и, будучи сама толстой, показала, что её свиньища раза в три толще её, и опустила руки. — Свинья ещё супоросная, а покупателей бывало — перебывало. Кому-нибудь и за деньги не дам, а тебе даром дам.

— Ничего мне даром не надо. За всё, что вы привезли, я рассчитаюсь. И картошку верну. С нового урожая. Я отдам, — Галина Максимовна окинула всех взглядом и разволновалась ещё больше. — Я вам все верну. Спасибо за помощь, но я… я…

— Хорошо, хорошо, Максимовна, — торопливо начали поддакивать женщины. — Не спеши отдавать-то. Выздоравливай да выходи на работу. Главное — выздоравливай.

— Бабы, ну вас к монаху. Идите на улицу, — сказала Наталья и энергично замахала руками. — Идите и подождите меня там. Мне надо сказать пару слов. По секрету.

Выпроводив женщин, Наталья подошла к кровати и взяла ремень, который лежал сбоку от Галины Максимовны, прикрытый подушкой.

— Для девчонок приготовила, — сказала Наталья, усаживаясь рядом на кровать. — Ты их не трогай. Не надо. Не выдержали они. — Наталья вдруг прослезилась и, вздохнув, добавила: — И так им детство-то выпало… Вишь какое.

Галина Максимовна прикрыла лицо забинтованными руками, и плечи её затряслись. Наталья бросила ремень на пол, обняла Галину Максимовну, и дали они волю слезам, по-бабьи, от всей души.

На другой день утром прибежала из конторы Аня Белькова.

— Ну, Максимовна, не икалось тебе с утра? — спросила она с порога и затараторила: — С восьми утра местный комитет заседал. Видела бы ты Дементьева, аж позеленел весь. Тебя ругал и всех нас. Ой, что там было! В общем, постановили выделить тебе из кассы взаимопомощи пока сто рублей, вот они, — Аня вынула из сумочки деньги и положила на стол. — И кроме того, пока не выйдешь на работу, по двадцать — тридцать рублей ежемесячно. Маловато, конечно, но наша организация-то сама знаешь какая. Хорошо, что это наскребли. Иван Васильевич хочет попытаться ещё дополнительно пенсию выхлопотать. Когда сможешь, зайти в контору. Надо расписаться в расходном ордере.

— Уже все знают, — с горечью произнесла Галина Максимовна.

— А что ж ты думала? Здесь же деревня.

— Спасибо, Анечка. Я зайду, распишусь.

— Сегодня необязательно, когда сможешь. А я пойду. У меня столько работы накопилось. Ужас! Так надоело печатать все эти приказы, сводки, — до чёртиков. Хоть бы ты скорей вышла на работу. Из меня машинистка-то, Господи! Сижу, клопов давлю, а печатать несут и несут. Ну, ] выздоравливай. Мне некогда, побегу.

Галина Максимовна почти следом за ней оделась и пошла, прихрамывая (недели две уже она обходилась без костылей) сначала в амбулаторию на перевязку, а на обратном пути завернула в контору. И где бы не шла, люди от мала до велика высовывались в окна, прохожие останавливались и молча смотрели ей вслед. Она непрерывно чувствовала на себе эти взгляды и ссутулившись, шла нарочито медленно, делая вид, что столь пристальное внимание её нисколько не беспокоит, но умом и сердцем понимая, что привыкнуть к этому не сможет никогда.

Аня была ошарашена, когда Галина Максимовна, раздевшись и повесив пальто, попросила её освободить место за машинкой, Аня послушно вылезла из-за стола, а Галина Максимовна села и попробовала печатать. Стукнула один раз по клавише забинтованным пальцем и сморщилась от боли. Попробовала другим пальцем, и вздрогнула всем телом.

Из кабинета директора вышел Дементьев с бумагами в руках.

— Не дури, — сказал он, останавливаясь перед Галиной Максимовной. — Брось эти фокусы. И до полного выздоровления чтоб за машинкой не видел. Обойдёмся как-нибудь. Пиши лучше заявление на пенсию.

Галина Максимовна вытерла тыльной стороной дрожавшей руки выступивший на лбу пот.

— С пенсией ничего не выйдет, — сказала она каким-то несвойственным ей глухим голосом. — Я уже ездила в райцентр.

— Как это не выйдет? — сказал Дементьев. — Тебе по закону обязаны дать пенсию по инвалидности и на детей.

— Не знаю. Я не читала этих законов. Инвалидность оформлять рано. Лечусь ещё. А в райсобесе сказали: дело моё сложное, муж работал то в колхозе, то в леспромхозе, сама больше года не работаю, временная нетрудоспособность и прочее. Одних справок надо воз. Да каждую заверить, каждую подписать. А я еле ползаю. Да и не на что ездить каждый день в город с этими справками. Пропади они пропадом. Заколдованный круг какой-то.

— Ну, вот что, — сказал Дементьев, кладя бумаги на стол, — ты пиши заявление, а мы подготовим без тебя всякие справки, сочиним ходатайство куда следует. Ходатайство подпишут директор, секретарь парторганизации и я. Это дело будет вернее, чем сидеть тут фокусничать.

По дороге домой Галина Максимовна вспомнила свою поездку в районный центр насчёт пенсии, и эти впечатляющие воспоминания отвлекли от мысли, что на неё теперь смотрят и долго ещё будут смотреть из всех окон как на диковинку.

С пенсионными хлопотами действительно вышла целая история. Однажды Галина Максимовна собрала все свои документы, метрики дочерей и поехала в райсобес. Мужчина пожилых лет со следами ранений на лице и орденскими колодками, нашитыми в несколько рядов на пиджаке, долго изучал документы, все выспрашивал что да как и под конец, вздохнувши, стал говорить монотонным тихим голосом, обстоятельно объяснять, перечислять причины, по которым быстро решить её дело довольно трудно и под силу разве что исполкому. Галина Максимовна пошла в исполком.

Председателя на месте не было, и она попросилась на приём к заместителю, которым оказалась женщина. Поначалу Галину Максимовну это вдохновило. Она спросила у секретарши, как зовут зампреда. Оказалось, что зовут её Елена Ивановна. Красивое русское имя теплом отозвалось в сердце, и Галина Максимовна думала, что эта Елена Ивановна скорее поймёт, откликнется, но сухопарая женщина с завитыми в крупные локоны пепельно-серыми волосами, подперев кулаком тонкое интеллигентное лицо, которое удачно гармонировало с волосами, равнодушно взирала на просительницу, пока та медленно шла по кабинету, опираясь на костыль. Галина Максимовна, сев в кресло, ещё не успела начать, зампред уже поняла, с какой целью пришли, и выслушивала неохотно, морщилась, брезгливо кривила губы, и когда была изложена суть дела, высказала своё мнение без обиняков: «Государство не обязано всех обеспечивать. Если у вас такое отчаянное положение, отдайте детей в детдом». В этот момент в кабинет вошёл молодой мужчина, и они занялись текущими делами. Галина Максимовна, поняв, что вопрос исчерпан, не сразу поднялась со стула, ещё сидела минуты две, зачем-то кивнула головой, будто была согласна, поднялась и вышла из кабинета, стараясь как можно тише стучать костылём о пол. Стыд и негодование охватили её некоторое время спустя, когда она была уже на улице. «Ничего себе, слуга народа, — возмущалась Галина Максимовна. — Детей в детдом. Ах, стерва!» Она каждый день вспоминала эту женщину, чудилась она ей и во сне, и наяву, и ежедневные раздумья о человеке, находящемся на ответственном посту, безупречном казалось бы на первый взгляд и чёрством душой, порождали нехорошие мысли в целом о районном руководстве, о безысходности её положения, и она ничего больше не предпринимала. И вот сейчас Иван Васильевич снова напомнил ей о пенсии и об этой женщине. Возвращаясь из конторы домой, Галина Максимовна негодовала, заведомо предполагая, что эта «кривляка», эта махровая бюрократка может оказаться помехой в деле, которое затеял Иван Васильевич, очень сомневалась в успехе, но решила обстоятельно написать заявление и торопилась домой, обдумывая по дороге содержание. Это немного отвлекло от мучительно-неприятного состояния, вызываемого тем, что из всех окон на пути её следования, прильнув сплющенными носами к окнам, выглядывали ребятишки, а за их спинами стояли женщины и старухи и с глубокомысленным видом наблюдали, как она ковыляла посреди улицы, обходя лужи и перешагивая мутные искрящиеся на солнце ручейки.

Через порог переступила соседка Марфа Николаевна. Галина Максимовна вышла ей навстречу из своей комнаты. Нинка и Любка тоже вышли из детской.

— Почему не пришла ко мне, — сказала старуха, обращаясь к Галине Максимовне. — Картошка есть. Поделилась бы.

— Не могла я, — вздохнула Галина Максимовна.

— Почему ж не могла-то. Чего тут зазорного? Соседи. Рядом живём. Пришла бы. Сказала. И все ладно было бы.

— Вы, Марфа Николаевна, кое-чего не знаете…

— Чего я не знаю?

Галина Максимовна опять вздохнула.

— Про Афанасия? — сказала старуха и насторожилась.

Галина Максимовна поморщилась. Неприятен ей был этот разговор.

— Да, — сказала неохотно. — Про Афанасия. Афанасий нехорошо смотрит на меня.

— Про это я раньше тебя знала. Всю жизнь он на тебя так смотрит.

— Ну вот. А говорите: пришла бы. Я на улице-то боюсь встречаться с ним. Не то, чтобы к вам домой идти. Сдурел он что ли?

— Ну и что? Велик ли грех… Может возьмёшь его к себе? Все легче будет. Мужик работящий. Авось и пить перестанет.

— Нет уж! Лучше в ту полынью головой. Вслед за Павлом…

— Ой, Господи! — перекрестилась Лебёдушка. — Что ты говоришь-то? Грех-то какой! При ребятишках…

— А я специально при ребятишках. Чтобы вы больше об этом никогда не заикались. Ни от вас, ни от кого другого не хочу больше слышать! Очень прошу вас, Марфа Николаевна…

— Ладно, ладно. Я так, к слову. Конечно, если душа не лежит к мужику, лучше одной. Может помочь чего?

— Ничего не надо. Управляемся сами.

— Может принести чего?

— Все есть.

— Ну ладно. Христос с тобой. Пошла я.

— Оставайтесь. Попейте чаю.

— Не-. е! Какой чай?.. Пошла я. Дома печка топится. А я сегодня всю ночь не спала. Все думала, как так могло случиться. Ну и грешным делом про тебя и про Афанасия думала. Да. Насильно мил не будешь. Ладно, пошла я…

Нинка стояла у открытой двери, но войти внутрь не хватало смелости. Она пришла до начала обеденной дойки, и перед тем, как войти, вдруг подумала, что сейчас неподходящее время заострять на себе внимание и в волнении замерла у самого входа, глядя внутрь на сырой засыпанный соломой цементный пол, вдыхая резкий запах только что поднятого из силосной ямы и завезённого в коровник кукурузного силоса и прислушиваясь к шумной разноголосице. На ферме царило обычное перед дойкой оживление. Мычали коровы, повернув рогатые головы как по команде в одну сторону и пристально глядя в конец корпуса, откуда начиналась раздача силоса, громко переговаривались доярки, бренчала посуда, где-то далеко покрикивал на доярок и смеялся бригадир Александр Егорович Бархатов. Судя по голосам, обстановка была благоприятная, и Нинка, поборов наконец робость, сделала шаг вперёд и, вытянув шею, заглянула в помещение.

— Заходи, не стесняйся, — вдруг сказал кто-то сзади.

Нинка вздрогнула и обернулась. Рядом стоял скотник Николай Тарбеев и прикуривал папиросу, прикрыв ладонями горящую спичку, чтобы не задуло её ветром.

— Чего боишься? Заходи, — сказал скотник, потушив спичку и бросая на землю. — Дарья чего-то хочет повидаться с тобой.

Он стоял в проходе, намереваясь войти, и Нинке надо было встать боком и пропустить его, либо самой идти вперёд, внутрь фермы и не загораживать дороги. Она пошла вперёд. Скотник, войдя следом за ней, закричал дояркам:

— Эй, бабы, нашлась потеря. Дарья! Где там Дарья? Скажите ей, пришла помощница.

Нинка напрасно волновалась, что доярки прекратят из-за неё работу, обступят со всех сторон и пристанут с расспросами. Или того хуже — будут удивлённо смотреть и показывать пальцами, как это делали ребятишки в школе. Большинству доярок просто было не до неё, а те, которые приготовились к дойке и ждали подкормку (коровы на этой ферме были приучены к доению во время подкормки), приветливо улыбались девочке, спрашивали, где пропадала два дня, мол, скучали без неё, некоторые при этом украдкой вздыхали и покачивали головами и все посылали в конец фермы и говорили, что Дарья её ждёт не дождётся.

Розовощёкая самая молодая из всех доярок Анфиса Баранова вызвалась проводить Нинку и пошла рядом с ней по коридору. Дарья была в узком проходе возле кормушек с другой стороны коровьего ряда и не заметила, когда они подошли. Энергично орудуя где вилами, где руками, она подбирала насыпавшиеся за кормушки силос и сено, и складывала в одну кучу. Кончив работу, разогнула, наконец, спину и тут только, поправляя сбившийся платок увидела их.

— Пришла, — сказала Анфиса, кивнув на Нинку.

— Вижу, — ответила Дарья и, стряхивая силос с фуфайки, вышла навстречу. Подойдя вплотную к девочке, доярка слегка нагнулась и спросила: — Почему мне не сказала?

Нинка опустила глаза.

— А мы-то, никто и невдомёк, — сокрушённо прибавила Дарья и выпрямилась.

— Я с самого начала не верила, что она просто так зашла, — сказала Анфиса.

— Толку-то, — ответила Дарья и снова повернулась к Нинке: — Это ж надо додуматься. Решила доить коров. В такие-то годы. Работница, язви тебя в душу. Дома-то, наверно, за хозяйку: и убирать, и стирать, и варить приходится.

— Любка помогает, — произнесла едва слышным голосом девочка.

— Любка помощница — из чашки ложкой.

— Ещё материно молоко на губах не обсохло, — поддакнула Анфиса и вдруг спохватилась: — Кстати, как насчёт молока?

— Председателя не могу поймать. Чуть свет укатил куда-то. — Дарья задумчиво посмотрела на Нинку. — Придётся сразу без подготовки ставить этот вопрос.

— Когда?

— Сегодня.

— А разве сегодня правление?

— В три часа, — ответила Дарья. — Закончу дойку и пойду собираться.

— И мы пойдём, — решительно заявила Анфиса. — Муравьиха, Садычиха, Куличиха — все пойдём.

— Правильно, — согласилась Дарья. — Всем коллективом опять дружно выступим, авось что и выгорит.

— Ничего, начальство ещё узнает наших, — угрожающе произнесла Анфиса. — Как припрёмся все до одной, да как поднимем базар. Бабы голосистые, за словом в карман не полезут. — Анфиса вдруг перешла на заговорческий шёпот: — Главное председателя уломать. Он ведь сама знаешь какой. И Егорыч хорохорится. Говорит, ничего не выйдет. Незаконно, говорит, это. Вместо того, чтобы помочь, зараза, права качает. — Анфиса оглянулась с опаской. Бригадир стоял далеко, и выставив вперёд толстое брюхо, которое дугой высовывалось из распахнутого пальто, разговаривал о чём-то с шофёром молоковоза.

— С Егорычем я сама поговорю. Никуда не денется, поддержит, — ответила Дарья уверенным тоном, каким привыкла говорить о бригадире давно, с тех пор, как стала передовой дояркой и членом правления колхоза. — Жаль, председателя не захватила утром. Сейчас бы точно знали, как он отнесётся.

— Так вот в чём и дело-то… — сказала Анфиса. — Почему я и спросила насчёт…

Дарья подняла палец к губам: девочка раньше времени не должна догадываться, о чём идёт речь. Анфиса умолкла и уставилась на Нинку, которая не столько вникала в разговор, сколько смотрела на красную корову с желтовато-оранжевыми подпалинами на брюхе и вымени, аппетитно жующую силос и переступающую изредка с ноги на ногу, пошевеливая при этом длинным хвостом с кисточкой на конце. Дарья нагнулась к девочке:

— Ласточку подоить хочешь? Нинка кивнула головой.

— Погоди, вот я управлюсь со своими делами. Потом.

— Потом тебе некогда будет, — сказала Анфиса.

— И правда, — согласилась Дарья. — Приходи завтра.

После дойки Анфиса, переодевшись в выходное платье, зашла за Дарьей. Время поджимало, и они торопились. В приёмной у председателя собрались уже почти все доярки. Сидя на лавке вдоль стены, они о чём-то оживлённо шептались. Последней пришла наряднее всех одетая, приятной наружности, стройная, с большими выразительными глазами и гордой осанкой, Маргарита Куликова, которую доярки звали между собой Куличихой, как впрочем Садыкову — Садычихой, Муравьёву — Муравьихой и так далее.

— Я не опоздала? — спросила Маргарита.

— Председателя ещё нет, — басовито ответила Евдокия Муравьёва, заталкивая как можно дальше под лавку свои длинные худые ноги в капроновых чулках и закрывая подолом крепдешинового платья острые колени.

— А что случилось?

— Опаздывает, как и ты.

— Начальство не опаздывает, а задерживается, — поправила Ксения Налетова, беспокойная женщина лет тридцати пяти, похожая на бурятку, которая долго не могла сидеть на одном месте и теперь с трудом выдерживала эту пытку, приплясывая в такт носками резиновых сапог.

— Он недавно вернулся из Гришкина. Заехал домой пообедать, — подал голос старик, сидевший на стуле возле открытой двери в председательский кабинет, откуда доносились голоса собравшихся членов правления колхоза.

— Ладно, будем ждать, — сказала Маргарита, снимая яркое сиреневое демисезонное пальто. Она повесила пальто на вешалку, вынула из кармана горсть семечек и стала угощать. Дарья, наказав женщинам держаться Дружнее, прошла в кабинет.

Несколько минут спустя пришёл председатель Кузьма Терентьевич Олейников — невысокий, костлявый, с седыми висками и глубокими морщинами на смуглом худощавом лице. Он был опытный руководитель, и проходя через свою приёмную, набитую людьми, не имеющими отношения к сегодняшней повестке дня, сразу оценил обстановку, прикинул возможные причины-, заставившие прийти сюда целиком весь коллектив фермы, чего никогда не было, и мысленно остановившись на варианте, о котором говорило сейчас все село, — о недавнем вечернем похождении дочерей Галины Максимовны, и зная, что старшая часто отирается на ферме, окреп в этом убеждении, и чтобы не томить доярок и себя, остановился посреди приёмной и, поздоровавшись, спросил:

— У вас что-то важное?

— Да, — ответила Маргарита. Ей негде было сидеть, и она стояла, прислонившись к стене, возле самой двери, щёлкая семечки и выплёвывая шелуху в кулак.

— Проходите, — сказал председатель.

Доярки встали и, толкаясь при входе, вошли в просторный кабинет с большим двухтумбовым столом и множеством стульев, расставленных вдоль стен. Убранство кабинета было очень скромное. Из роскоши, если можно назвать так единственный бросающийся в глаза предмет, был портрет Горбачёва в деревянной рамке и под стеклом, висевший над головой председателя, и тот типографский, отпечатанный на офсетной бумаге; на окнах простенькие шторы цвета хаки; в углу рядом с громоздким председательским столом ютился покрытый зелёным сукном столик-подставка, на котором обычно стоял графин с водой. За столиком теперь сидела молоденькая Ира Прихотько, работавшая счетоводом в конторе и писавшая каллиграфическим почерком все протоколы заседаний правления колхоза. Отодвинув графин в сторону и разложив перед собой листы чистой бумаги, она приготовилась писать.

Когда все расселись, председатель обратился к Латышевой, полагая, что сейчас удобнее обратиться не к бригадиру, а к ней.

— Что случилось? — спросил он.

Дарья понимала, что держать ответ за все происходящее на ферме она, как член правления колхоза, должна наравне с бригадиром, но из тактических соображений решила пока помолчать, предоставив возможность высказаться дояркам, и лишь тяжело вздохнула, задумчиво уставившись куда-то поверх головы председателя в одну точку.

— На ферме ничего не случилось, — сказала Маргарита и тоже вздохнула.

— Ничего не случилось, а что вздыхаете как после парной? — сказал председатель, закинув по привычке одну руку за спинку стула. Он пристально посмотрел на Дарью и, чуть заметно улыбнувшись уголками рта, как-то странно закатил глаза кверху и прибавил: — Коли привела с собой всех, значит опять что-то случилось.

— Я никого не звала, — резко ответила Дарья. — Все сами пришли.

— Ну ладно, пусть будет так, — согласился председатель. — Слава Богу, сегодня не восьмое марта. Так в чём же дело?

— Верхозиным надо помочь, — жалобно просящим голосом сказала Марья Дмитриевна Комлева. Марья Дмитриевна собиралась на пенсию, отдала ферме около тридцати лет, и руководство колхоза её уважало и теперь отнеслось с вниманием, ожидая, чем она объяснит столь странную просьбу.

— Каким Верхозиным? — спросил бригадир полеводов из соседнего села Гришкина. — Семье Павла Петровича?

— Да, семье Павла Петровича, — вызывающим тоном ответила Маргарита.

— Так ведь они никакого отношения к колхозу не имеют.

— Как это не имеют? — взорвалась Ксения. — А кто тебе десять лет комбайны и трактора чинил? Дед Мороз?

— А кто ферму механизировал? — вставила Раиса Садыкова, одна из лучших доярок, татарка, но с совершенно белой кожей и правильными, как ни странно, типично русскими чертами лица.

— Так ведь он в последние годы не работал в колхозе, — сказал бригадир из Гришкина, недоуменно пожав плечами и вообще ничего не понимая. Он жил в другой деревне и был не в курсе дела.

— Ну и что ж-то не работал! — повысила голос Ксения. — Все равно помогал. Трактористы и комбайнёры только к нему и бегали со всякой ерундой. А он взял хоть копейку? Ни разу ни копейки не взял.

Женщины загалдели, наперебой перечисляя факты, когда и чем Павел Петрович помог колхозу, и стали убеждать членов правления колхоза в том, что если бы не он, то до сих пор на ферме все делали бы вручную и в конце концов поднялся такой шум, что Кузьма Терентьевич вынужден был постучать карандашом по стеклу, которое закрывало почти весь его стол. Несмотря на свою типичную для экспансивного холерика внешность, человек он по натуре был спокойный и терпеливо ждал, когда наступит полная тишина.

— Тут вам не посиделки, — назидательно произнёс он, посмотрев на Куликову и Налетову, которые проявляли свои чувства особенно бурно. — Прошу соблюдать тишину и порядок.

— Я первый раз встречаю такое, — снова подал голос бригадир из Гришкина, — чтобы колхоз помогал посторонним людям.

— Он опять своё, — недовольно буркнула Маргарита.

— И я буду стоять на своём, пока мне не объяснят в чём дело.

Все, сколько было людей в кабинете, уставились на председателя, почему-то желая, чтобы именно он объяснил этому хлеборобу причину столь необычной постановки вопроса.

Кузьма Терентьевич, чувствуя, что всем не терпится поскорее узнать именно его мнение по этому вопросу, тем не менее не торопился удовлетворить жгучее любопытство доярок и членов правления колхоза. Прежде чем ответить, облокотился на стол, обхватил голову узенькими ладонями и потёр седые виски; затем пошевелил острыми ключицами узеньких плеч, и все подумали, что он нервничает и борется с собой, со своими закоренелыми привычками скупердяя. Доярки значительно переглянулись. Они притихли и не мешали думать председателю. Когда он, наконец, опустил руки на стол и посмотрел на бригадира из Гришкина, готовясь сказать первую фразу, все затаили дыхание.

— Семья бедствует, — сказал Кузьма Терентьевич и, помедлив, добавил. — Дело дошло до того, что девчонки пошли побираться.

Бригадир из Гришкина вылупил глаза и даже, как показалось некоторым, чуточку побледнел.

— Ну, словом, — продолжал председатель, — ситуация такова: по закону не имеем права, а по совести вроде бы надо помочь. Временно, разумеется, до восстановления трудоспособности матери.

Вздох облегчения разом вырвался у всех женщин.

— Вот-вот, — подхватила Марья Дмитриевна. — По совести, Терентьич, по совести давай.

Доярки зашевелились, заёрзали на стульях, заулыбались, и снова начался галдёж.

Председатель согнувшись над столом и чуть опустив голову, повернулся вполоборота к женщинам и смотрел на них умными карими глазами до тех пор, пока они не угомонились.

— Давайте по совести, мужики, — жалобно твердила, уговаривая членов правления, Марья Дмитриевна. — Какой тут закон? Ребятишки ведь.

— Правильно, — поддакнула Маргарита. — У нас все законы, писанные и неписанные, на стороне маленьких, и ничего тут рассуждать.

— В принципе возражений ни у кого нет? — спросил председатель, обведя взглядом членов правления: — Как ты, Гордей Игнатьевич?

Гордей Игнатьевич Шитиков, грузный мужчина с густыми седыми волосами, сидел справа от председателя.

— Нет, я не возражаю, — ответил зоотехник.

— Что ж, тогда приступим к деталям, — сказал Кузьма Терентьевич; — Что им в первую очередь нужно?

— Молока, — сказала Дарья. — Девчонки забыли, наверно, какой вкус у молока.

— Сколько? Литра в день хватит?

— Два, — решительно заявила Дарья. — Два литра. Председатель повернулся в угол, где сидела за маленьким столиком, жадно ловя каждое слово, Ира Приходько.

— Пиши, — сказал он. — Два литра в день до конца года.

Послышались одобрительные возгласы.

— Сегодня уже можно выдать? — спросил Бархатов.

— Можно, — ответил председатель.

— Я недавно читал в каком-то журнале, — сказал с улыбкой Гордей Игнатьевич. — Без молока дети учатся хуже, соображают труднее. Проверено, якобы, экспериментально.

— Да какой разговор!

— Детям разве можно без молока!

И доярки всем хором стали поддакивать и энергично жестикулировать руками.

— Ну, понесла родимая, — усмехнулся зоотехник. — Я просто так, к слову, а вы как пчелы, ей-богу.

Кузьма Терентьевич взял карандаш и постучал по стеклу. Доярки умолкли.

— Что ещё нужно?

— Яиц, мяса, муки, — стала перечислять Дарья, загибая пальцы на руке. — Овощей не мешало бы.

— Не надо овощей, — махнула рукой Марья Дмитриевна. — Картошек и этого добра им полное подполье насыпали. Вот если бы курей штук с десяток, хороших несушек.

Председатель помедлил с ответом.

— Ладно, — сказал он и взглянул в угол. — Ниши. Десять кур. И петуха. Для приплода.

— Петуха включать в эти десять или одиннадцатым? — спросила Ира.

— Пиши одиннадцатым, — ответил председатель и повернулся к кладовщику: — Емельян Ермолаич, сколько у тебя осталось несортовой пшеницы?

— Которая идёт на фураж? — спросил широкоплечий скуластый мужчина с чёрными и висячими, как у запорожца, усами.

— Да.

— Есть ещё.

— Выпиши два куля на корм. Куль белой муки. Килограммов двадцать баранины. Им есть где хранить? — Кузьма Терентьевич обратился к дояркам.

— У них холодильник, однако, — неуверенно сказала Дарья.

— Есть холодильник, я точно знаю, — сказала Анфиса. — Мы вместе покупали.

— Они уже, наверно, его забили свиными головами, — сказала Ксения. — Говорят, им свиных голов натащили.

— Ха! — подала наконец голос Евдокия Муравьёва, единственная из всех сидевшая всё время тихо и смирно как мумия.

— На тебе, Боже, что мне не гоже, — сказал председатель, резумируя этот неожиданный возглас — Ну, поскольку куры есть, я не знаю, надо ли яиц?

— Пока они на новом месте освоятся да разнесутся, — сказала Дарья.

— Хорошо, дадим сотню яиц. Емельян Ермолаевич, все это сегодня же оформи документами, организуй и увези.

Кладовщик кивнул головой и, вынув из кармана записную книжку, сделал для себя пометки.

— Жаль, что мы не опередили тех, — сказал Гордей Игнатьевич. — Черт те что раздули по всей деревне. Галина Максимовна теперь не скоро расхлебается.

— Они в тот же вечер все и сделали, — сказала Дарья.

— Да, сделали. Не подумавши, — ответил Кузьма Терентьевич.

— Скверная история, — покачал головой зоотехник. — Жаль.

— Теперь сожалей, не сожалей — факт свершился.

— В том-то и загвоздка, что свершился, и ничем его не прикроешь.

Наступила пауза.

— Ну что, вопрос исчерпан? — спросил председатель. — Доярки могут быть свободны.

Все, кроме Дарьи, поднялись и пошли к выходу. Не дожидая, пока закроется за ними дверь, Кузьма Терентьевич объявил главный вопрос повестки дня — о ходе подготовки к весеннему севу.

Выйдя на улицу, доярки стали делиться впечатлениями.

— Вот как Кузьма, — сказала Маргарита. — Вот уж не ожидала!

— Зимой льда не выпросишь, а тут удивил, — поддержала её Ксения.

— Ведь что интересно, — возбуждённо продолжала Маргарита, — зла не затаил против Павла.

— Кто же против покойников зло таит? — сказала Марья Дмитриевна.

— И всё-таки они всё время на ножах были. Из-за него Павел ушёл из колхоза. Всем известно.

— Кузьма шибко власть любит, — сказала Ксения. — А тот не любил, чтоб им понукали. Вот и грызлись как собаки.

— А по-моему хитрюга председатель, — сказала маленькая ростиком и толстая Екатерина Шевчук по прозвищу Коробочка, которая не любила обращать на себя внимание и поддерживала доярок лишь в общем хоре. — Знает, когда себе подстелить, чтоб было мягче упасть.

Дояркам эти рассуждения показались оригинальными, и они навострили уши.

— Нынче отчётно-выборное собрание, — продолжала таинственным голосом Екатерина. — Вот он и лебезит перед народом. Почву начинает подготавливать.

— Ну уж скажешь! — воскликнула ещё более раскрасневшаяся от возбуждения и свежего весеннего воздуха Анфиса.

— Может он здесь-то от чистого сердца, — сказала Марья Дмитриевна.

— Конечно, что он не человек, — ответила Анфиса.

— Нет, — продолжала стоять на своём Екатерина и даже сжала маленькие кулачки. — Хитрю-юга наш председатель.

— Заладила, — недовольно произнесла долговязая Евдокия Муравьёва, которая терпеть не могла несправедливости.

— Может в данном случае он и пожалел ребятишек, — сказала Коробочка, — но только жмот наш председатель, каких свет белый не видывал. На прошлой неделе попросил у него ведро сортовых картошек на семена взамен на свои. Просто так, ради интересу. Попробовать, что за сорт. Ведь не дал.

— Правильно и сделал, — сказала Анфиса. — Итак по сто кулей накапываешь. Всю осень на ферму глаз не кажешь, сидишь на своей картошке.

Екатерина умолкла. Тут подошли к перекрёстку, и женщины, разделившись на две группы, пошли в разные стороны, продолжая обсуждать знаменательное событие.

Вечером того же дня, ещё засветло, к дому Галины Максимовны подъехала подвода, гружёная мешками и ящиками, между которых стоял старый неизвестно кем пожертвованный ради такого случая курятник с белыми леггорнами и великолепным желтогривым петухом с ярко-красным свалившимся набок гребнем.

Галина Максимовна уже знала во всех деталях, что произошло на заседании правления, но встречать подводу не вышла и сидела съёжившись на кухне в каком-то странном оцепенении, будто решался жизненно важный для неё вопрос, и она не знала как поступить.

Заведующий колхозными складами Емельян Ермолаевич сам открыл ворота и завёл лошадь в ограду. Прежде чем разгружать, вынул из кармана документы и пошёл в дом.

— Есть тут кто-нибудь? — сказал зычным голосом кладовщик, войдя в прихожую.

Никто не отозвался. Емельян Ермолаевич заглянул в кухню.

— Вот вы где, здравствуйте. Привёз вам кур и продовольствие по решению правления колхоза. Вот документы, распишитесь. — Емельян Ермолаевич положил на стол бумаги и вынул из-за уха химический карандаш. — Все это можете брать не стесняясь. Не подачка какая-нибудь, а ваше законное. На вполне законных основаниях премия вашему мужу за хорошую работу в колхозе. Запоздалая, правда. К сожалению. Но что поделаешь. Так уж получилось. Вот в этом месте распишитесь.

Галина Максимовна чуточку подалась вперёд к столу, но почему-то вдруг застыла и опять расслабилась.

— Ну, ладно, — сказал кладовщик, понимающе кивнув головой. — Я пока пойду разгружать телегу.

— Спустя несколько минут он вернулся и взглянул на документы.

— Вот и правильно, и нечего мучить себя, — сказал Емельян Ермолаевич, разглядывая заковыристую подпись Галины Максимовны. Он полез во внутренний карман и вынул сложенный вчетверо лист бумаги. — Это выписка из протокола. Остаётся вам. По ней будете получать молоко на ферме до конца года. Все восемь месяцев каждый день по два литра. Сегодня уже можно получить. Скоро вечерняя дойка. Кого-нибудь из дочерей пошлите. Кур пока не выпускайте из ограды. Пусть привыкнут. Корму я им привёз — хватит на год. Мясо на столе в сенях. Я разрубил его на куски, сразу положите в холодильник, пока на растаяло. Ну и вроде, кажется, все, — сказал кладовщик, заталкивая бумаги в карман. — До свидания, дай Бог вам всего хорошего.

— До свидания. Спасибо за все, — сказала Галина Максимовна, поднимаясь со стула, чтобы проводить человека.

— Кушайте на здоровье, — поправляйтесь, — ответил Емельян Ермолаевич, — О воротах не беспокойтесь, я закрою. Выведу лошадь и закрою.

С неделю стояли тёплые дни, и на солнечных склонах окрестных гор стал расцветать багульник.

Младшая дочь Галины Максимовны любила цветы вообще, а багульник в особенности, и даже в школе не расставалась с пахучими малиновыми цветочками и каждый раз брала с собой маленькую ветку. Однажды по пути в школу решила завернуть к подружке, однокласснице, надеясь застать её дома, и как обычно несла в одной руке портфель, в другой ветку багульника. Пришлось сделать небольшой крюк, но времени впереди было достаточно, и Любка шла не торопясь. После злосчастного вечера, всколыхнувшего все село, она шла впервые по улице, где жила подружка, и встречные взрослые охотно отвечали ей на приветствие, некоторые останавливались, спрашивали о здоровье матери, и девочка, чувствуя к себе какое-то особенное душевное расположение и радуясь, что никто не напоминает ей о том вечере, спокойно шла себе дальше.

Напротив дома, где жила подружка, бесновалась, пиная футбольный мяч, ватага ребятишек. Кудлатая белая собачонка с урчанием и хриплым лаем носилась вслед за мячом, стараясь догнать и вцепиться в него зубами. Ревущие во всё горло сорванцы никого из прохожих не замечали, но как только прошла Любка и, забравшись на лавочку и подтянувшись на цыпочках, постучала в окно, они прекратили игру и стали молча наблюдать за ней.

В окно выглянула смуглая девочка и крикнула:

— Сейчас, Люба, подожди.

Любка спрыгнула с лавочки и, отойдя от окна, стала ждать.

Мальчишки, стоявшие посреди улицы, наконец зашевелились, снова стали перекатывать друг от друга мяч, и тут кому-то не утерпелось, и он крикнул на всю улицу:

— Нищенка!

Проходившие мимо Наталья Сорокина и Анисья Пустозерова остановились.

— Кто из вас это сказал? — спросила Наталья. Мальчишки оставили мяч в покое и переглянулись.

— Я спрашиваю, кто это сказал? — строже и громче повторила женщина.

Из соседнего двора вышел Михаил Шастин. Он посмотрел на бледных женщин, лихорадочно искавших глазами негодяя, на Любку, стоявшую лицом ко всей этой компании и поникшую как надломленная ветка, окинул взглядом всех остальных и, подойдя вплотную к выстроившимся в ряд шалунам, в упор уставился на своего сына Ганьку. Белобрысый, весь вываленный в пыли, с потрескавшимися от грязи руками, пацан лет двенадцати, славившийся на весь околоток хулиганскими выходками, съёжился, но не опустил головы, как это обычно бывало с ним, когда чувствовал себя виноватым и готов был принять наказание. Михаил, желая отвести от себя неприятность и смутно надеясь, что мог ослышаться и принять чужой похожий голос за Ганькин, стал озираться по сторонам и искать виновного среди других, но один чумазый карапуз, тоже весь вываленный в пыли, указал на Ганьку:

— Это он сказал.

Все молчали, ожидая последствий, и Ганька понурил голову.

Михаил искоса взглянул на женщин. Наталья смотрела на Михаила с болью и стыдом и покачала головой.

— Нашли чем укорить, — в сердцах сказала Анисья. — Совести ни грамма нет!

Михаил понял, что упрёк относится ко всем его домочадцам и в первую очередь к нему, как к главе семьи, и, слегка побледнев, согласно кивнул головой, причём сделал это совершенно естественно, будто был человеком, не имеющим отношения к делу, и хотел подтвердить: «Точно, совести ни грамма нет». Он взял своего отпрыска за ухо.

— Пошли.

— А че я такого сделал? — недовольно произнёс Ганька и, склонив голову на то ухо, за которое его взял отец, поплёлся рядом с ним.

Переходя улицу, отец, крутнул ухо сильнее, и Ганька, сморщившись от боли, стал приплясывать и завопил:

— Ну че я такого сделал-то?

Когда они вошли в ограду, Наталья подошла к Любке и подняла с земли рясную ветку багульника.

— Чем же ты, родненькая моя, им не угодила? — сказала она. — Тем, что вся чистая, опрятная да с цветочками? И хорошо, что ходишь с цветочками. На, возьми, не обращай на них, дураков, внимания.

Любка словно окаменела, и казалось не только протянуть руку, дышать боялась. Наталья сунула ей в ладонь конец ветки, выпрямилась, и в этот момент в доме Шастиных раздался пронзительный крик, к которому в ту же минуту присоединился визгливый женский голос. Вдруг настежь распахнулась калитка, и из ограды выбежала с растрёпанными волосами Софья, жена Михаила.

— Люди добрые, помогите! — закричала она, с трудом переводя дыхание, протянув вперёд руки, выкатив одичалые глаза. Остановилась посреди улицы и добавила в отчаянии: — Люди, что же вы!

Никто не пошевелился, да и, собственно, некому было встревать в это дело — стояли в основном женщины да ребятишки. Двое пенсионного возраста стариков лишь крякнули в ответ на её просьбу, и когда подошёл, одевая на ходу пиджак, настоящий на вид мужчина, Софья бросилась к нему.

— Георгий, помоги, — срывающимся голосом умоляла она.

— Изувечит парнишку, — сказала старуха, которая стояла рядом.

— А что он натворил? — спросил Георгий. Софья и сама не знала, что он такое особенное мог натворить, и стала водить вокруг глазами, чтобы кто-нибудь ей объяснил.

— Он на Любку сказал: нищенка.

Десятки глаз уставились сначала на карапуза, который выдал Ганьку и теперь объяснял его матери и всем людям, за что бедолагу наказывают, потом на Любку.

Георгий Куликов, муж Маргариты, взглянув на оцепеневшую девочку, нахмурил брови и гневно сверкнул глазами в сторону Софьи.

— Чего я буду вмешиваться в ваши дела. Разбирайтесь сами.

Он повернулся и пошёл прочь. Софья в отчаянии, а многие с одобрением посмотрели ему вслед. Ганька орал как под ножом.

— Участковый, — сказала Софья и схватилась за голову. На лице её можно было прочесть горькое сожаление о том, как это она раньше не догадалась. — Где участковый? Скорей к участковому… — и она побежала, тряся толстым задом, вдоль улицы по направлению к сельсовету, где был кабинет участкового уполномоченного милиции старшего лейтенанта Замковского.

Пока Софья бежала туда и вместе с участковым бежала обратно, Михаил был уже на работе, в столярном цехе. Замковский начал расследование и вскоре в сопровождении врача, осмотревшего Ганьку, и председателя местного комитета Дементьева пришёл в цех.

— Софья в сельсовете, — сказал участковый, остановившись напротив Шастина с другой стороны верстака, за которым Михаил работал. — Пишет заявление в суд.

— Пусть пишет, — ответил Михаил, не оборачиваясь и не выпуская фуганка из рук.

— Вот ты вроде толковый мужик, — сказал Замковский. — Мастеровитый. Хозяйственный. А кулак у тебя чесоточный. Софья редкий год без синяков ходит. То из-за ревности, то по пьянке, то по делу ей морду начистишь… Её, конечно, надо воспитывать. Как и Ганьку. Но не бить же каждый раз как Сидоровых коз обоих. А сегодня, говорят, ты как с цепи сорвался. Нельзя свои оплошности, злобу на самого себя вымещать на других.

Дементьев удивлённо поднял брови.

— Галина Максимовна пригласила его в числе прочих помочь водолазам, — пояснил Замковский. — А он наговорил ей гадостей. А Павла, вопреки его прогнозам, нашли. Да Ганьку сегодня черт за язык дёрнул. Одно к одному. Вот он и взбесился.

Замковский повернулся к Шастину.

— Только не подумай, что Галина Максимовна на тебя жаловалась. Это твоя Софья по всей деревне разболтала. Хвасталась всем, какой ты умный. В общем, она опять пишет на тебя заявление…

Михаил с остервенением сбил фуганком мешавший ему сучок и продолжал молча работать.

Старуха-уборщица, крутившаяся возле ног участкового и подметавшая стружки, выпрямилась.

— Зря его домой уволок, — сказала она, ткнув веником на Михаила. — Надо было принародно выпороть, чтоб другим неповадно было.

— Софья твоя — набитая дура, — продолжал участковый, не обращая внимания на старуху. — Напишет заявление, а потом требует его обратно. Сколько раз так было? Но в этот раз, поскольку дело касается пацана, я могу и не отдать заявление обратно. Ты подумал об этом?

— А Ганька подумал? — закричала старуха, энергично жестикулируя веником. — Ганька подумал, как Верхозины теперь жить будут? Кусок хлеба-то Максимовне колом в горле станет.

— Ещё называют этого пса по имени, — злобно произнёс молодой парень в солдатской форме, недавно демобилизованный из армии и донашивающий обмундирование. Он работал на соседнем верстаке с другой стороны от участкового и, швырнув в сторону складной металлический метр, которым измерял рейку, продолжал: — Разве это человек? Змеёныш, дерьмо. А от кого набрался? Он них же и набрался, — солдат кивнул на Михаила. — Не знаю, насколько от него, но от Софьи-то точно. Она не лучше своего выродка. Взять бы поганую метлу и всю семью из деревни, чтоб духу не было.

— Но ты, заткни хайло! — Михаил позеленел от ярости.

— Сам заткни! — дерзко ответил парень.

— Что, выбить тебе зубы, молокосос? — Михаил угрожающе двинулся из-за верстака.

— А ну, попробуй, — солдат пошёл ему навстречу.

— Вы что, ошалели? — участковый толкнул парня в грудь и сам побледнел как полотно. — Уймитесь!

— Яблоко от яблони недалеко падает, — с ехидцей произнесла старуха, озираясь пугливо по сторонам, и подметая пол. Выпрямившись, показала веником на парня. — Васюха прав. Насчёт Софьи правильно сказал. Я сама слышала, как она говорила на другой день, когда Павлик утонул, — старуха выпятила тощий зад, расправила плечи и начала копировать Софью, утрируя её голос, как это обычно делают женщины: — Отшиковала Верхозина-то, отшиковала. Будто так уж они шиковали, оборони Бог! Будто ей самой кто-то мешает шиковать. Ульев — целая пасека. Скота — полный двор. Сидит на мешках с деньгами и всем завидует. — Старуха нагнулась и стала махать веником, сметая стружку в одну кучу.

Михаил и Васюха; перекипев, подчинились власти и встали на свои места. Васюха с досадой посмотрел на остальных мужчин, которые трудились как ни в чём не бывало. Рабочие цеха, за исключением этого молодого парня, люди в основном, как и Михаил, среднего возраста или в годах, делали вид, что их все это не касается, хотя по сосредоточенным выражениям лиц, по какой-то особенной углублённости в работу и по тому, как старательно они избегали встречаться взглядами друг с другом, было заметно, что им очень неудобно за Михаила и за себя, что именно в их цехе «свой человек» влопался в эту историю.

Дементьев обратился к солидному мужчине в белом халате и колпаке.

— Что, Виктор Ильич, пацан здорово пострадал?

— Особых телесных повреждений нет.

— А говорят, он кричал.

— Осознал вину и, ожидая от отца побоев, а от матери защиты — кричал. Естественная защитная реакция, — сказал врач и обратился к участковому: — По-моему, было бы лучше всего мирно урегулировать этот вопрос. Видите как взбеленился молодой человек? Начнутся суды да пересуды, только распалят страсти у населения.

— Да, действительно, — согласился Дементьев. — Стоит ли теперь? Итак для всех послужило хорошим уроком.

— Посмотри, как будет вести себя Софья, — уклончиво сказал участковый.

— Справку я напишу, а там — как знаете. Извините, меня ждут больные, — сказал врач и направился к выходу.

— После работы зайди ко мне в сельсовет, — сказал участковый Михаилу и пошёл следом за врачом.

Вечером того же дня доярки, собравшись в красном уголке перед дойкой, с нетерпением ждали Пинку.

— Не придёт, вот посмотрите, не придёт больше за молоком, — твердила больше всех переживавшая Анфиса.

— Придёт, не сегодня так завтра придёт, — успокаивала доярок умудрённая житейским опытом Марья Дмитриевна. — Чего ж теперь, из-за одного паршивца молока лишаться?

— Михаил-то ладно, говорят, ему всыпал.

— Я своему Борьке наказала: если такое скажешь Нинке или Любке — голову оторву, а он мне говорит: я что дурак? Десять лет, а соображает.

— А тому злыдню двенадцать, и ни черта не соображает. Истукан истуканом.

— Господи! Мало ли истуканов по земле ходит.

— А Максимовна, говорят, забилась в свою комнату, закрыла ставни и сидит как сова.

— Вот такие пироги, — вздохнула Дарья. — Однако пойдёмте доить. Чего это? — она вопросительно уставилась на скотника Тарбеева, который стоял посреди коридора и звал к себе доярок, махая рукой.

Доярки подошли к нему. Он подвёл их к окну и сказал:

— Смотрите.

Между черёмуховых кустов на узенькой тропинке, ведущей к ферме задами через огороды, стояла Нинка с двухлитровым бидоном, с которым приходила за молоком всю неделю. Она в нерешительности топталась на одном месте, посматривая из-за кустов на ферму.

— Молодец, что пошла не по дороге, а огородами. Пялили бы глаза на её сейчас все кому не лень, — сказала Маргарита, — вытянув шею и глядя в окно.

— Слава тебе Господи, — вздохнула Дарья. — Беги, Фиска, за ней!

Анфиса побежала на улицу.

В тот же вечер Нинке внушили, что ей не так просто дают молоко, а за то, что она помогает на ферме, и Нинка не то чтобы поверила, потому что знала о решении правления колхоза, но была рада этому условию и каждый день приходила за час до дойки и что-нибудь делала вместе с доярками: таскала сено, мыла фляги, доила некоторых коров, и все мало-помалу, стали забывать тот неприятный случай, и у Нинки всё было хорошо и было бы хорошо и дальше, если бы не один казус, который произошёл вскоре.

Из районного центра приехал в колхоз важный представитель, главный зоотехник, и во время дойки побывал на ферме.

— Это что такое? — спросил он сопровождающих его зоотехника Шитикова, председателя колхоза и бригадира животноводов, увидев под одной коровой девчонку, скрючившуюся над подойником.

Кузьма Терентьевич и Гордей Игнатьевич усмехнулись, а Бархатов беспокойно огляделся по сторонам и окликнул Дарью Михайловну, в группе которой работала Нинка. Дарья сверяла с учётчицей результаты дойки и вышла из приёмного пункта на зов.

— Что? — спросила она подходя к начальству. Александр Егорович, высунув вперёд мясистый подбородок, указал на Нинку, которая втянула голову в плечи.

— Ну и что особенного? — сказала доярка.

— Это ваша дочь? — спросил представитель из района.

— Нет.

— Тогда объясните, в чём дело?

— Нравится ей, вот и приходит иногда.

— Нравится, — с иронией произнёс главный. — Так всех детей соберёте на ферму и поручите им животных.

— Не всех, а её одну пускаем.

— Ну вот что, — главный повернулся к председателю. — Доярку накажите, а её, — он кивнул на девочку, которая замедлила темп работы, но продолжала доить, — чтобы я больше здесь не видел.

— За что наказывать-то? — спросила Дарья.

— За грубое нарушение трудовой дисциплины.

— Эк, куда хватил! — сказала подоспевшая к этому моменту Марья Дмитриевна.

— А вы кто такая?

— Доярка.

— Что вам здесь нужно?

— Пришла узнать, чем помешала девочка. Главный зоотехник, не желая больше разговаривать на эту тему, подошёл к Нинке, хотел взять из её рук подойник и отправить домой, но успел лишь сказать «дай сюда», и тут произошло то, чего он совершенно не ожидал и ошеломлённый застыл на месте. Сидевшая вся в слезах девочка заплакала в голос, завыла протяжно и жалобно, склонившись над подойником и все ещё цепляясь за соски.

— Боже мой! — воскликнул специалист. — Что с ней?

— Не надо было нам вмешиваться, — ответил Кузьма Терентьевич. — Тут уж я виноват. Сразу не предупредил тебя.

— Да как это не надо вмешиваться? — удивлённо развёл руками главный. — Да в конце-то концов, что всё это значит?

— Тут, брат, целая история. Пойдём, по дороге расскажу.

Районный представитель быстро шёл подальше от этого места, оглядываясь на ходу на вздрагивающую плечами и продолжающую доить корову девочку, удивлённо качал головой и всё повторял: «Ну и ну».

Уже на выходе из фермы, не зная ещё в чём дело, но чувствуя, что пересолил, главный сказал председателю:

— Что же ты меня сразу-то не одёрнул? В каком свете выставил перед доярками.

— Откровенно говоря, не хотел я это дело выносить до района, — ответил Кузьма Терентьевич. — Тут хватает разговоров.

— Кто эта девочка?

— Дочь моего бывшего заведующего мастерскими. Он погиб.

Доярки с тревогой смотрели вслед руководителям, усаживающимся в «газик», стоявший неподалёку от входа, но всё обошлось благополучно, и Нинка продолжала ходить на ферму, брать молоко и в меру своих сил помогать дояркам.

Прошло ещё полгода пока руки у Галины Максимовны окончательно зажили, и после рождественских праздников она пришла в правление колхоза. Олейников, зная гордый характер Галины Максимовны, удивился, увидев в руках у неё сложенный вчетверо лист из ученической тетради. Он удивился, что гордая Галина Максимовна пришла к нему с какой-то письменной просьбой. Но когда прочитал заявление, обомлел и медленно перевёл взгляд с листа на Галину Максимовну и уставился на неё как баран на новые ворота. В этот момент в кабинет вошёл Гордей Игнатьевич Шитиков, и председатель молча протянул ему бумагу. Шитиков прочитал, не поверил своим глазам и ещё раз прочитал от буквы до буквы следующее: «Председателю колхоза им. Чапаева т. Олейникову К. Т. от Верхозиной Галины Максимовны, проживающей по ул. Лесная, 16. Прошу принять меня в колхоз, т. к. я хочу работать на ферме дояркой. Дата и подпись: Верхозина».

Зоотехник, когда пришёл в себя, отрицательно покачал головой.

— Вы никогда не работали со скотом, — сказал он. — У вас даже своей коровы никогда не было.

— Ну и что. Научусь.

— Да поймите, Галина Максимовна, — Гордей Игнатьевич положил заявление на стол к председателю, — ведь на ферме работать — это не бумажки в конторе перебирать. А у вас, извините, руки-ноги покалечены.

— Я знаю, что трудно будет. Трудностей не боюсь.

— Со здоровьем-то как?

— Врачи сказали, все хорошо. Можно работать.

— Ну я не знаю, — сказал Гордей Игнатьевич, глядя на председателя, и развёл руками.

Олейников взял заявление и положил его перед собой.

— Доярки нам позарез нужны, — сказал председатель. — Что ж, попробуем. Если тяжело станет, уйдёте в свою контору, в леспромхоз, или здесь подыщем что-нибудь полегче.

— Ну это другое дело, — согласился Шитиков. — В леспромхоз, конечно, мы вас не отпустим. Единственная квалифицированная машинистка на все село. Найдём у себя какую-нибудь должность. Иногда и здесь печатать кое-что приходится. Верно, Кузьма Терентьевич?

— Должность в конторе найде-ем, — весело и протяжно произнёс Кузьма Терентьевич. — Хоть сегодня.

— Нет, — сказала Галина Максимовна. — Сегодня же я хочу приступить к работе на ферме.

— Хорошо, — сказал председатель и начёркал в уголке заявления свою резолюцию. — Приступайте сегодня. Но пока только подменной дояркой. Когда освоитесь, закрепим за вами группу коров. Бархатову я сейчас позвоню, чтобы включил вас в табель, и можете идти на ферму, приступать к делам. Бригадир все покажет и расскажет. На ближайшем заседании правления официально примем вас в колхоз. Выделим землю для приусадебного участка, для личного хозяйства поросёнка, телку, корма — все как положено.

— Спасибо, — Галина Максимовна раскланялась и, прихрамывая, вышла из кабинета.

О прибавлении штата на ферме говорили во всех домах посёлка, и многие сомневались, что из этого что-нибудь получится. Такая щепетильная чистюля, пылинки в доме не терпит, и вдруг пошла работать туда, где грязь по колено, пошла месить навоз. Доярки тоже обсуждали событие, когда Галина Максимовна была назначена дежурной по ферме и мыла фляги.

— Это её Нинка поднаумила, — сказала Дарья. — Сама она не скоро бы догадалась.

— Точно! — подхватила Анфиса. — Нинка шляется сюда, вот и поднаумила.

— Максимовна правильно решила, — сказала Марья Дмитриевна. — Работа хоть и тяжёлая, зато денежная. Чего она там в своей конторе заработает?

— И то верно, — сказала Дарья. — Сколько ставка секретарши в конторе? Рублей семьдесят. Семьдесят рублей на троих как ни крути — маловато. А тут худо-бедно сотни две иметь будет. Да хозяйство снова заведёт — поросёнка, корову… Жить можно. Если разобраться, то дорога у неё была одна — на ферму.

— Правильно решила, — долдонила своё Марья Дмитриевна. — Живёт рядом. Нинка помогать будет. Правильно решила. Может пенсию ещё какую-нибудь дадут на девчонок. Она хлопочет или нет?

— Попустилась, говорят. — Дарья безнадёжно махнула рукой. — Две справки осталось, а она их не хочет добывать.

— Какие справки-то?

— Одну надо справку подтвердить, что они трезвые были, когда угодили в полынью.

— А зачем?

— А чёрт её знает, зачем. По инструкции, говорят, положено.

— Ну и кто такую справку даст? — возмутилась Маргарита. — Как теперь докажешь, что они трезвые или пьяные были?

— Как докажешь… — Дарья развела руками. — Когда возили на вскрытие, не догадались сразу взять, а теперь надо Павла выкапывать из могилы да везти в вытрезвитель на экспертизу. Как ещё докажешь?

— Ой-ой-ой! — вопила Анфиса. — Дикость какая! А ещё что за справка?

— А что он, Павлик-то, не сумашедший ли. Не стоял ли на учёте в психбольницах.

— А это зачем?

— Мало ли. Может он специально заехал в полынью, чтобы не воспитывать ребятишек, а повесить их на шею государству. Может быть по инструкции в таком случае пенсия не положена.

— Ой-ой-ой! Ну, а Галина что?

— А что Галина. Галина говорит, что лучше сдохнет на ферме, чем позволит над собой изгаляться.

— Ну че уж так-то, — сказала Марья Дмитриевна. — Мы ж не сдохли никто… Ничего, пообыкнется помаленьку. Втянется и будет работать.

— А я недавно смотрела передачу по телевизору, — вдруг оживилась Анфиса. — Интересная была передача. Вернулся, значит, офицер из Афганистана. Молодой совсем. Лет двадцать пять. А без ноги. Оторвало в бою. Значит, пришёл в райсобес оформлять пенсию. Весь в орденах. А в документах у него написано, что не в Афганистане был, а в заграничной командировке. А в райсобесе две толстые тётки сидят и говорят ему: ты мол, за границей-то, наверно, пьяный был где-нибудь в Париже и под трамвай попал. Где доказательства, что в Афганистане был? Он сует им орденские книжки, говорит, что это боевые ордена, дают их только в Афганистане. А они ему: ты нам орденские книжки в нос не суй. Давай справку, что был в Афганистане, а не в загранкомандировке. И все тут. А он не выдержал и как закричит: справка моя не нравится! Инструкциями окопались? Да как взял костыль, да как начал их этим костылём мутузить обеих. Ну тётки, конечно, под столы залезли, кричат лихоматом: «Караул! На нас душман напал!»

— Не ври, — сказала Евдокия. — Я тоже смотрела эту передачу. У него не костыль, а палка была в руках. И вовсе он их не бил, а ударил палкой по столу. А самих тёток не бил. И нечего врать тут.

— А надо бы им всыпать, — сказала Марья Дмитриевна. — Мне вот скоро пенсию оформлять. И боюсь идти. Не знаю с какого боку подступиться, какие бумаги запасать.

— Ой, Господи, Господи! — вздохнула Дарья. — Сколько всякой бумажной волокиты у нас! Это же ведь нервотрёпка-то какая! Уму непостижимо!..