"Бес смертный" - читать интересную книгу автора (Рыбин Алексей)

Искусство офицеров

Карл Фридрихович ждал меня в парадном. Он был одет в черную курточку – из тех, что можно назвать полувоенными. В действующих частях такие, ясно, не носят, слишком они пижонские и аккуратные, но фасон имеют определенно буденновско-натовский. Из-под курточки выглядывали черные джинсы и остроносые, почти как у меня, сапоги.

Я не без удовольствия отметил, что сапоги Карла Фридриховича моим уступали. Самопальные были сапоги, кустарного местного производства. Такие сапоги лепят в подвалах сапожники-одиночки и продают юным модникам, любителям подпольного рок-н-ролла.

Черные глаза на бледном лице Карла Фридриховича сияли нездоровым светом; если бы я не знал, кто передо мной находится, то мог бы подумать, что клиент переусердствовал с шаманкой.

Я совершенно не удивился тому, что Карл ждет меня на лестнице – практически под дверью квартиры, в которой я только что валялся в постели с девчонкой. Это было даже в некоторой степени романтично, По крайней мере, придавало банальному послересторанному сексу разнообразие и горячило кровь. Хотя и задним числом.

– Идем, – сказал Карл Фридрихович, не поздоровавшись.

– Куда? – спросил я.

– Дело есть.

Я вздохнул и побрел следом за офицером.

Выйдя из дома, мы уселись в старые, едва держащие оригинальную форму «Жигули», причем Карл ловко проскочил в тесном салоне за руль.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросил меня мой куратор.

Карл Фридрихович при последней нашей встрече просил называть его «куратором». Мне по барабану, хоть Хендриксом могу его называть, только бы на сцену не вылезал.

В кармане куратора звякнули ключи и пистолет с тяжелым шорохом проехал по грубой хлопчатобумажной подкладке. Хотя, может быть, это был и не пистолет. Может быть, кастет или еще какая железяка. При каждом движении куратора эта железяка издавала звук – глупый, бессмысленный и негуманный. Такие звуки может издавать только оружие. Мобильный телефон, к примеру, в кармане шуршит – тонко, весело, нетерпеливо и деловито. А вот оружие звучит уныло, коротко и глухо.

– Да нет пока, – честно ответил я.

– А спросить? – не унимался куратор.

– Что спросить? Почему вы за мной следите?

– Мы обязаны… – с удовлетворением, быстро, словно мой вопрос выбил пробку, затыкающую ему рот, начал Карл Фридрихович. – Мы обязаны за тобой следить. По крайней мере, первое время. Знаешь, как бывает… Тонкая нервная организация, муки разнообразные. Комплексы, раскаяния. Фотографии друзей – на шашлыках, двадцать лет назад. Как славно было, как просто и весело. Девчонки. Школа. Первая любовь, чистая, с клятвами…

Я слышал скрип подшипников и свист перегретого двигателя, слышал стоны рессор и треск гнилого, осыпающегося пылью при каждом толчке кузова. Впрочем, хоть машина и была стара, как этот лучший из миров, но шла она плавно и не без изящества вписывалась в повороты. Карл вез нас какими-то неизвестными мне проходными дворами. А я-то думал, что знаю весь город. Выходит, что знал я только отдельные его сектора. А Карл Фридрихович другие сектора охватил. И вместе мы – отличная бригада.

– Уроки физкультуры, – ни с того ни с сего вспомнил Карл Фридрихович. – Сборы металлолома. Походы. Костры. Клятвы в палатке. Созревшие для любви, пахнущие промокашкой губы девочки из параллельного класса. Это романтичней, с одноклассницей дружить банально, а из параллельного… Нет, она была на год старше. И из параллельного. На физкультуре она прыгала выше всех, и трусики обтягивали ее крепкую попку, а белая футболка была на размер больше, была просторной, как ночная рубашка. Потом новые клятвы, после выпускных экзаменов. Измена на первом курсе института. Дискотеки. Гитара, купленная у соседа-фарцовщика. Мысли о свободе. Умные книги, рок-н-ролл, пластинки, купленные на сэкономленные карманные деньги, выданные родителями, стройотряд, деньги, пластинки, гитары, усилители. Учеба побоку, отчисление из института, встреча с девочкой – школьной любовью, девочка теперь пэтэушная блядь, а ты теперь рок-музыкант, диссидент, волосат и прикинут, тебя останавливают дружинники и вяжут менты. Концерты в подвалах, концерты в деревенских клубах, вино, много вина, веселье, родители махнули руками, дурдом, белый билет, умрем за попс, главное в жизни – музыка, друзья, лучшие друзья, не-разлей-вода, и все ненавидят стукачей, все честные и правильные, все – воины одной армии, все бьются за свободу, за справедливость, запрещенные песни, запрещенные диски. Аресты, снова аресты, признание, победа, гастроли, гитары, деньги, вино, много вина, пластинки, все разрешено, потом опять запрещено, но все очень-очень честно. Совесть чиста, и душа рвется к прекрасному.

– Карл Фридрихович, – сказал я, посмотрев на часы. – Мы ведь обо всем этом уже говорили. В прошлый раз. Я же дал согласие.

– Еще бы…

– Тогда к чему все это?

– Это я так. Я же говорю – сидел ты дома, один, мало ли чего тебе на ум пришло? Может быть, ты произвел очередную переоценку ценностей, решил, что поспешил с ответом, что ты не можешь идти против идеалов своей юности, против своих нравственных, хе-хе, законов… Некоторые именно так и поступают. И сигают из окон, ну, правда, это, положим, только один раз было, клиент наш оказался неврастеником. Прокол вышел, недоработка, не проверили его как следует. То есть по бумагам-то все было нормально, на учете нигде не состоял, не лечился, а по факту – совершенно больной человек. Нервы расшатаны, дерганый… Мне он сразу не показался, а начальство говорит – нет, пусть идет в разработку. Ну и не проверили. А могли бы проверить – плевое дело. Драку устроить в подъезде или бабу увести. Посмотреть на реакцию, прикинуть, как он может повести себя в нестандартных обстоятельствах. Так нет, все скорей, скорей, давай, план, квартальный отчет…

– Какой отчет?

– Да бюрократия у нас, знаешь ли, почище, чем в совке была… Ты что все на часы смотришь? Подождет твой друг, ничего с ним не случится. У нас поважнее дела есть.

Закончилась утомительная череда проходных дворов, и машина выскочила на набережную. Я не спрашивал, куда мы едем, и не удивлялся тому, что куратор знал о звонке Отца Вселенной.

– Удивлен? – спросил Карл Фридрихович.

– Только идиот может не подозревать о том, что вы в состоянии прослушивать телефонные разговоры.

– Правильно, – улыбнулся куратор. – А с Соловьевым ты встретишься.

– С кем?

– С Колей. Никуда не денется. Ты не знал, что его Колей зовут?

– Отца Вселенной?

– Ну да. Коля Соловьев. Двоечник и хулиган. Нашел себе занятие… Полный урод, если между нами.

– Подожди… Подождите, – поправился я, заметив быстрый недовольный взгляд куратора. – Он… Отец Вселенной… Он тоже, что ли, ваш?

– Наш, – веско произнес Карл Фридрихович. – Он не «ваш», а «наш».

– Ну да, я это и имею в виду.

– Наш, с самого начала наш. Папа его большой человек, а сам – бездельник, гопник, болван, короче говоря, полный. Жил он где-то в деревне, папаша его человек занятой, с ребенком возиться некогда. А когда парень подрос, все-таки выписал его в столицу. Снял квартиренку, решил в люди вывести. Настаивал на военной карьере, а сыночек ничего не может. Ни дисциплины, ни ума, ни уважения к старшим, к званиям, вообще, отморозок.

Я вспомнил Отца Вселенной и мысленно согласился с характеристикой Карла Фридриховича.

– Стал рок-н-ролл послушивать потихоньку, со шпаной связался… А отец все упирался, стал названивать – и нам в том числе, – пристройте, мол, парня, пропадает пацан… Таким людям отказывать нельзя, пристроили.

– И как? Довольны?

– Да знаешь, это удивительно, но довольны. Парень нашел себя. Остался, правда, таким же идиотом, но работу выполняет отлично. Мы его бросили на финансовые дела, он отслеживает каналы поступления аппаратуры, шмотья всякого, барыг пасет, короче говоря. На тебя стучит исправно, ты у него такой… дежурный вариант, Когда ничего нового не происходит, он шлет донесения о Боцмане. О тебе всегда можно что-то рассказать. Жизнь у тебя насыщенная, яркая… Удивлен?

– Да нет, не особенно. Подумаешь, стукач… Что я, стукачей не видел? Кто угодно может стукачом быть. Я в этом смысле фаталист.

– И правильно. Особенно приятно это слышать именно от тебя.

– Хотя… – Я не обратил внимания на дешевую подколку куратора. – Нескольких человек я могу назвать из тех, что стопроцентно стукачами не являются.

– Почти приехали, – сказал Карл, сворачивая налево, к железнодорожной платформе «Ольгино». – И кто же эти уникумы, если не секрет?

– А не скажу. Это, кажется, к нашей работе непосредственно не относится.

– Ну, положим, к нашей работе все относится, но можешь не отвечать. Я и так знаю, кого ты имеешь в виду. Русанова, например. Правильно?

Я пожал плечами.

– Ну, конечно, – продолжал Карл Фридрихович. – Эта братия у меня как мозоль на пятке. И прижать их сложно, и вони от них – просто дышать нечем иногда. Всюду свой нос суют, а схватишь такого за жопу – он, понимаешь, материал для романа собирает. В тир ходят, стрелять учатся – материал для романа. Пьют месяцами…

– Это что, теперь тоже запрещено?

– Нет, это я просто к слову… Ходят по разным местам, по таким, в которых порядочному человеку делать нечего…

– Это по каким?

– А то не знаешь? С тобой Русанов разве не ходил на сейшнз?

– Ах, вы об этом…

– Об этом, об этом. Ходят, нюхают, видишь ли, потом об этом обо всем в своих книжках пишут. Конечно, там у них – альтернативная реальность, утопия, но дурак только не поймет, где они все это высмотрели. И ничего не сделаешь. Свобода слова, в рот ее ебать…

Подобного рода ругательства как-то не шли Карлу Фридриховичу, казались для него нехарактерными. Похоже было на то, что он раздражен не на шутку.

– Да еще, поганцы, запросы нам шлют – мол, предоставьте нам рассекреченные материалы для работы великого писателя Пупкина или Шмуткина над новым социально значимым романом. Хулиганят, матерятся, устраивают свои сборища. Презентации, конференции, симпозиумы… Одна, поверь, головная боль. Никому это на хрен не нужно. Исчезни все эти писатели в один день – никто не заметит.

– Так уж никто?

– Простому народу это все не нужно, Боцман. Ты же сам понимаешь, что простой народ книжек твоего Русанова не читает.

– Я так не думаю.

– Не читает. И никогда не читал. И читать не будет. Вся эта ваша культура – балласт, цепи на ногах государства. Обуза. Кормить вас…

– Я-то при чем?

– Да все вы – одна шобла. Корми вас, субсидии давай, цацкайся, слушай вашу ахинею, рассуждения о смысле жизни и о природе власти… Без вас было бы много легче, уж поверь. А то – что государство ни сделает, вам отчет подавай. Не нарушены ли права человека, да что скажет мировая общественность… А никакой мировой общественности в природе не существует. Есть такие же банды бездельников и мечтателей, которым нечем заняться, кроме критики тех, кто делает что-то реальное. Вот и вся мировая общественность. Приехали.

Мы вышли из машины в темноту пригородной ночи.

– Кстати, а что ты к этой семье-то так прирос? – спросил Карл Фридрихович, шагая рядом со мной и указывая путь; мы продирались через какие-то кусты, брели по кочкам и, кажется, грядкам.

– К какой семье?

– К какой семье, – повторил куратор. – Где ты сегодня был?

– У девушки.

– Ну. И кто эта девушка?

– Откуда я знаю. В кабаке снял…

Говорить о том, что не я ее снял, а она меня, я не хотел.

– Серьезно? – спросил куратор, останавливаясь.

– Абсолютно.

– То есть ты хочешь сказать, будто не знал, что эта девочка – дочь покойной Татьяны Викторовны Штамм, с которой ты тоже недавно весело проводил время?

– Во дела, – сказал я. – Подожди. – Машинально я перешел на «ты». – Это надо обдумать. Это так сразу мне не переварить. Это, мне кажется, неспроста. Это ты меня, Карл… Ты меня удивил.