"Занофа" - читать интересную книгу автора (Ремизов Алексей Михайлович)ГЛАВА ВТОРАЯОпустел дом старого Чабака. Там, где бывало, от народа стены ломились, не слыхать ни смеха, ни топота, а у запертых ворот по двору не видно ни конской ископоти, ни лошадиного сбега. Крещеного к Чабакам и калачом не заманишь, разве крайность, а то лучше на пороге подохнуть, чем войти в проклятый дом. В комнатах травы висят. И пахнет чем-то до одури пряным, на ногах не выстоишь. А по всем стенам Неспокойно в комнатах, жутко. Управится Степанида по хозяйству, подсядет к Занофе. Смотрит на дочь: жалко, – и не знает, что делать. А Занофа лежит, глаза раскрытые, и горит в них огонек, его ничем не зальешь. Говорила Занофа матери: – Счастливая ты, счастливо прожила жизнь, плясала и пела, ты так плясала, на тебя приходили смотреть. А у меня нет ничего. Подымалась старуха, мотала седою головой, надувались жилы на бронзовой шее: – Нет, Занофа, ты сильная, ты красавица, краше нет тебя. Занофа не слышала. Занофа не слушала, она только свое говорила матери: – Ты счастливая. И есть же такие счастливые! Кто это делает? А я – чем я виновата? – Ты не виновата, ты ни в чем, Занофа, не виновата… Это люди такие… – Люди? Какие? Счастливые? У меня ни одного уж дня нет, ни одной минуты, ну, хоть бы одна минута счастливая! Старуха выпрямилась: – Уйдем, Занофа, бросим наш дом, бросим все, уйдем в степи, там в степи на воле… – Зачем ты лжешь? Какая воля? Где воля? Что она тебе, воля? И куда я пойду? Ведь я урод, слышишь, я урод, я не могу ходить! А это за что? Кто это делает? Какая правда! И где правда? – Занофа приподнималась на руках и куда-то смотрела, ненавидя мать, проклиная людей, весь мир, проклиная с его волей и правдой, и ей казались все такими счастливыми, а она одна – проклятая, поползень, а за что, она не знает вины. И сердце, ровно вепрь, оскаливший зубы, – страшная месть выходила из сердца. Старуха опускалась на лавку, глаза ее от горя сами закрывались. Старуха засыпала, бессильная, ничего не могла она сделать. А Занофа долго на вытянутых руках, взъерошенная, как кошка, прицеливалась куда-то глазами и кружила ими. Что-то невозможное, нечеловеческое совершалось в душе ее, невозможное, нечеловеческое творилось в сердце. Тогда-то и начинались на селе пожары и вдруг умирали люди и погибал скот и топтались нивы, падали все беды, все поветрие лихого глаза. Медленно отлегало от оскорбленного сердца, медленно подгибались стальные, ненужные руки. Забивалась Занофа в угол кровати и, вся подобравшись, хоронилась, как подбитый зверок. Вспоминала Занофа детство, отца, свою счастливую руку, потом хороводы… хоровод, вихрь, сваливший ее наземь, и землю, на которой она лежала уж безногая, год за годом – все годы на этой кровати, и как однажды сама вздумала ковырять себе счастье на правой ладони, – под венец поехала и как назад из церкви ползла. Старуха вдруг просыпалась. Занофа плакала. Лицо в кулачок, как у той прежней счастливой девочки, которая размахивая счастливою рукой, прыгала на одной ножке от дверей до калитки и пела тоненьким голоском и рассказывала сказки и, вытянув губки, представляла гром и сама же пугалась, и бранила, гнала со двора дождик, и так вот плакала, когда не переставал, шел дождик и гулять не пускали. – Тебе есть хочется? – наклонялась старуха к дочери. – Смерти хочу! – шептала Занофа. Старуха жевала поблекшие губы, теребила сухими пальцами кончики землистого платка, черная, что сама земля. И птицы-коты на стене куда-то летели, пыжили свои кошачьи морды, и вся стена рвалась. – Смерти хочу! Чуть начинало смеркаться и теплый вечер укладывал на покой дневной ветер, и нарядная, будто на пир, выплывала ночь в звездах, и пробужденные звездами, гукая вдоль по реке, раздавали совы тоску, выползала Занофа в сад. Там, лицом к лицу с ночью, она копалась в земле с своими цветами до самой зари. Но бывали ночи, как дни, Занофа не могла спуститься с кровати. С каждым летом сад заростал. Засорялся цветник и пустели гряды. Глухой бурьян забирался во все уголки. Поникали ветви, и тени становились все гуще, покрывая всякий просвет. В ночи приходили к Занофе сны, и она с криком вырывалась от них и, таясь, целый день жила под их рукою. И тогда мать и дочь не говорили друг другу, а только смотрели друг на друга, но бывало и так, что и смотреть страшно было. Степанида гадала. И карты не сулили добра: Только редкое утро озаряло дом, будто счастьем. Просыпалась Занофа, окликала мать: – Маменька, что мне снилось сегодня! Старуха бросалась к дочери: – Что такое, что тебе снилось? – Мне, маменька, сапоги снились, а потом, будто ты мне подаешь рубашку, а рубашка в крови. – Сапоги, это дорога, – толковала Степанида, – а кровь, кровное свидание будет с родными, а мне, Занофушка, лук снился, ем будто лук-сеянку. Старик не вернется ли? И забывшись, Степанида мурлыкала песню. – Маменька, это дорога, я знаю, маменька, моя смерть это. Старуха молчала. – А на кладбище тихо, там никто не тронет. Старуха молчала. Все у ней валилось из рук – тряслись руки, и не знала старая от своего горя: не то садись и плачь, не то сидя плачь. Тянулись дни за днями. Так много смутных дней прошло в Чабаковском заброшенном доме. И ударился бы головой об стену, лишь бы вырвать из глотки хоть какой-нибудь звук. Так страшно было молчание в Чабаковском доме. Стояло ли ведро или ненастье, шел ли дождь или светило солнце, все равно, глаза одного хотели: закрыться. Старуха не могла уж больше вынести, пугалась молчания, подымалась тихонько, подходила к дочери, черная, запачканная, что сама земля. – Деточка, деточка, моя! – Ну, что? – вскидывала Занофа страшные глаза на согнувшуюся мать. – Я так, деточка. Я ничего. Я только сердцем прошу… |
|
|