"Проблемы формы, систематики и эволюции организмов, Наука" - читать интересную книгу автора (Любищев А.А.)
Это можно показать на примере теории эволюции, где, как считал Любищев, номогенез противополагается тихогенезу. Он был убежден, что эволюция протекает по твердым законам (менделирование на низшем уровне, гомологические ряды на более высоком таксономическом уровне, параллелизмы филумов, биохимическое предопределение и др.). Тихогенетичность эволюции он свел, по существу, лишь к случайным мутациям. Здесь следует заметить, что случайность мутаций относительна. Они случайны в том смысле, что их появление и результат, как правило, не удается связать с детерминированным воздействием внешней среды. В то же время мутации как-то детерминированы работой самой генетической системы организма. Каждая мутация случайна в том смысле, что может привести к реализации любого допустимого аллеля, но ее можно считать и детерминированной, поскольку сам набор аллелей закономерен. Точно так-же встреча данного самца с данной самкой может выглядеть случайной для внешнего наблюдателя, но она детерминирована в том смысле, что каждая особь в определенное время и определенным образом ищет (привлекает) партнера. Нетрудно видеть, что в СТЭ приобрело тихогенетическую роль как раз то, что Любищев считал номогенетическим компонентом. При сравнении СТЭ и взглядов Любищева ясно видно: случайное в одном аспекте рассмотрения действительности становится необходимым в другом аспекте. Если так, то законы морфологии, привлекавшие внимание Любищева, не исключают тех законов мутирования, которыми интересуются эволюционисты других направлений. Отвечая разным уровням организации, эти группы законов не сводятся друг к другу и не выводятся друг из друга. Их можно считать дополнительными. Необходимое в аспекте морфологии выглядит как случайное в аспекте микроэволюционных процессов и наоборот. Тогда мыслимо изучение и таких законов, которые синтезируют оба уровня организации. Именно такой смысл можно прядать фенетике (популяционной морфологии) в толковании Н.В. Тимофеева-Ресовского и А.В. Яблокова.
Подобным образом можно попытаться снять и другие аспекты указанной Любищевым антиномической пары "тихогенез против номогенеза", в которой он отдавал явное предпочтение номогенезу. Например, он указывал на большую роль параллелизма в эволюции. Однако он, по-видимому, не заметил, что параллелизм немыслим без полиморфизма. Недаром же он сам приводил многочисленные примеры непонятного разнообразия органов, исполняющих одну и ту же функцию. О функциональном параллелизме нельзя было бы говорить, не будь самого разнообразия органов. Это разнообразие он считал аргументом в пользу номогенеза. Но это же явление и, в частности, комбинаторность структур и функций можно привести в качестве аргумента и против номогенеза (как это и делал Б. Ренш). На самом деле параллелизм и полиморфизм должны сопровождать друг друга в любых природных системах хотя бы по той причине, что принадлежащие им объекты имеют системную природу (Ю.А. Урманцев). Антиномическую пару параллелизма (который лежит в основе номогенеза) и полиморфизма (например, дивергенции в дарвиновском понимании) можно разрешить: каждое из понятий подразумевает другое, одно не существует без другого.
Любищев почти не уделил внимания и столь важным понятиям СТЭ, как изоляция и дрейф генов, выразив свое отношение к ним лишь попутными замечаниями. Из них видно, что ослабление отбора и скрещивания он рассматривал как факторы, усиливающие действие номогенетического компонента изменчивости. Это может быть и верным, но без систематического анализа этих явлений весь анализ постулатов СТЭ оказывается неполным. Вообще в отношении анализа постулатов Любищеву можно было бы бросить упрек в том, что он не избежал логических упущений: не все его постулаты строго независимы, не обсужден вопрос об их непротиворечивости и полноте (хотя из самих его формулировок часто видно, что эти вопросы его занимали). Вряд ли, однако, упрек был бы полностью справедлив. Скорее стоит удивляться тому факту, что до Любищева эти вопросы не были вообще поставлены сторонниками СТЭ.
По-видимому, не во всех случаях убедительна позиция Любищева, объясняющего сходство организмов ограниченным формообразованием. Так, если миметизм и можно надеяться целиком объяснить подобным образом, то обычную мимикрию - нельзя (какой закон формирует, к примеру, гусеницу, похожую на сухой сучок?). Вызывает критические замечания и его анализ проблемы полового отбора. Слов нет, идея полового отбора - самое уязвимое место селекционизма вообще. Недаром ее отвергали такие крупные дарвинисты, как А.Р. Уоллес и А. Вейсман. Однако приходится помнить, что к ней Ч. Дарвина привели поразительные факты, не укладывающиеся в его общую теорию, и что поэтому, отвергая половой отбор, исследователь обязан предложить общее объяснение именно этой группы фактов. Прежде всего это факты поразительного разнообразия полового диморфизма при совершенно непонятной его адаптивности. Поэтому в контексте целесообразности половой диморфизм часто ставит исследователей в тупик (так, И.И. Шмальгаузен в "Факторах эволюции" фактически отказался от объяснения строения гениталий пятнистой гиены). По-видимому, Любищев не заметил, что высокое разнообразие и низкая адаптивность полового диморфизма находят естественное объяснение в рамках его собственной концепции ограниченного формообразования, если рассматривать ее не изолированно, а в аспекте вышеупомянутой пары "номогенез - тихогенез". В самом деле, отбор всегда снижает разнообразие, но именно половые признаки контролируются отбором хуже прочих. Будучи записаны в генотипах обоих полов, они апробируются лишь у одного пола. Поэтому в них могут особенно ясно выступать и многообразие изменчивости, и ее направленность. Тем не менее все это можно рассматривать свидетельством того, что естественный отбор действительно служит эффективным контролирующим фактором.
Многие биологи отметят несоразмерно малую роль, которую отводит Любищев как историческому методу исследования, так и тем особенностям в системе и форме организмов, которые трудно понять, не обращаясь к их истории. Анализируя высказывания Любищева о роли филогенетических реконструкций для морфологии и систематики, можно заметить чисто логическое противоречие. С одной стороны, он указывает на огромные трудности, возникающие при восстановлении филогении. Эти трудности, помимо прочих соображений, заставляют его искать такие принципы систематики, которые в минимальной степени связаны с филогенетическими гипотезами. Логическим следствием такого подхода можно ожидать отказ от обсуждения проблемы полифилии и монофилии таксонов. Между тем в споре сторонников полифилии и монофилии Любищев явно занимает сторону первых, аргументируя свою позицию ссылками на широко распространенный эволюционный параллелизм и на установленное полифилетическое происхождение ряда таксонов. Тем самым неявно подразумевается, что, несмотря на все трудности, установить филогенетические отношения таксонов можно.
Любопытно, что если в систематике Любищев искал принципы, общие при работе с любыми объектами, то в области филогении он поступал иначе. Критикуя филогенетические спекуляции, он сконцентрировал внимание на многочисленных частных ошибках и не поставил вопрос в более общей форме: а каковы вообще принципы исторических, а не только филогенетических реконструкций и каковы, следовательно, основания для его высказываний в пользу полифилии, эволюционного параллелизма, негомофилетического сходства органов, считающихся гомологичными, и т. д. Справедливость требует сказать, впрочем, что те же претензии можно предъявить стороннику любого эволюционного учения, будь то классического дарвинизма, СТЭ, номогенеза или ламаркизма. Поскольку эволюция - исторический процесс, каждое из этих учений служит проводником методологии историзма. Как известно, внедрение в биологию историзма в корне изменило биологическое мышление. Если раньше сходство организмов рассматривалось как идеальная связь, типологическое сродство, то с введением историзма это сходство стало указывать на непосредственную материальную преемственность, филогенетическое, "кровное" родство. С этого момента учение о разнообразии организмов - как систематика, так и морфология - приобретало материалистическое обоснование. Методологическое значение этого шага очевидно. Однако, сделав этот шаг, введя историзм с помощью эволюционных идей в свой методологический фундамент, биология не сделала (по существу, и до сих пор) другого, не менее важного шага. Она не позаботилась о критериях истинности исторических реконструкций, а тем самым исторических объяснений, эволюционных интерпретаций.
В своей критике историзма не сделал этого шага и Любищев. Он правильно отметил дефекты в конкретном приложении историзма, но сделал из этого вывод, что историзм вовсе бесполезен, например, в области систематики [2]. В более поздних работах отношение Любищева к историзму в биологии не столь радикальное. И все же в его методологии историзм выступает лишь в виде теории эволюции, близкой к номогенезу, в которой преимущественно реализуются законы формы, а они имеют неисторическую природу. Они, как платоновские идеи, существуют вне времени. Отсюда понятны симпатии Любищева к философии платонизма, о чем он часто писал в своих письмах. Логика этих рассуждений с неизбежностью ведет к выводу, что в эволюции нет подлинного новообразования. Это отрицание творческого характера эволюции.
Тем более странно, что этого вывода Любищев уже не делал, а наоборот, высоко оценивал идеи А. Бергсона, выраженные в "Творческой эволюции". Напомним, по А. Бергсону, истинное творчество природы непознаваемо с помощью интеллекта. Это как бы признание историзма, но выведение его в сферу непознаваемого, иррационального. Любищев же был решительным противником иррационализма. Очевидна серьезная непоследовательность в методологии Любищева, вытекающая из чтения его работ и явно связанная с его отношением к историзму. Возможно, что изучение его архивного наследия покажет, замечал ли он несогласованность своих методологических установок, а если замечал, то как мыслил их согласование. Точно такой же методологический просчет допускает Любищев и при анализе проблемы приспособления. Во многих работах он подчеркивал, что проблема приспособления не является центральной проблемой эволюции и что приспособительное значение многих черт организмов установить не удается, а в некоторых случаях биологи сталкиваются с признаками, заведомо не имеющими такого значения. Но в работах Любищева можно встретить и высказывания о наличии "реальных целеполагающих начал" в природе (помимо человека), о признаках широкого и узкого приспособительного значения, о соотношении во времени признака и приспособления. Возникают те же вопросы, что и при обсуждении проблем филогении: а каковы общие принципы выявления приспособительного смысла признаков, на каком основании мы выносим наши суждения об адаптивности или неадаптивности признаков, где мы берем доказательства того и другого? Любищев не отвечает на эти вопросы. Правда, на них не отвечают я те эволюционисты, которые считают эволюцию приспособительным процессом во всех ее проявлениях.
По-видимому, не будет ошибкой утверждать, что фактически критика Любищевым исторического метода и толкования эволюции как чисто приспособительного процесса показывает не столько ошибочность обеих методологических установок, сколько их осуществление в практике биологического познания. Историзм нередко выступает в биологии в виде спекулятивных рассуждений, как могла сложиться исторически та или иная структура организма, а анализ приспособительного характера эволюции подменяется подыскиванием возможной связи данной структуры с каким-либо фактором отбора. Структура считается понятной, если достигнуто согласие между исследователями в том, как эта структура возникла исторически и какова ее функция (т. е. какие факторы отбора ответственны за ее становление). Недостаточность такого преломления историзма и такого толкования приспособительной эволюции по существу и отмечал Любищев.
Соглашаясь с ним и в то же время понимая необходимость и историзма, и адаптивных интерпретаций органического разнообразия, мы должны подумать о существенной корректировке обоих подходов. В частности, историзм в биологии должен основываться на концепции биологического времени, а концепция приспособительной эволюции - на учении об экосистемах разного ранга, вплоть до биосферы. С другой стороны, понимание приспособления означает подход к организму не только как к морфопроцессу (термин В.Н. Беклемишева), но и как к функциональному единству морфопроцессов. Связь всех этих подходов очевидна. Заметим, что разработка проблемы биологического времени сочеталась с учением о биосфере в классических исследованиях В.И. Вернадского.
Некоторые мысли Любищева остаются не вполне понятными.
Например, он указывал на трудности, с которыми сталкивается селекционизм при объяснении происхождения многих свойств организмов. Из его высказываний можно видеть, что он допускает ряд "нетривиальных" факторов эволюции (реальное целеполагание, географический стиль и др.). Однако читатель может задать два вопроса: через какие "действующие причины" эти факторы проявляются и каким образом подобные факторы могут стать предметом научного исследования?
Выше уже говорилось, что многое, о чем писал Любищев еще в 20-х годах в своих статьях и дневниковых заметках, теперь принимается многими биологами. Было бы большим преувеличением сказать, что именно от Любищева биология восприняла идеи неиерархической системы, математизации биологии, системного подхода, множественности факторов эволюции и т.д. Но нельзя забывать и того, что Любищев вел интенсивную взаимную переписку по этим вопросам с выдающимися биологами, встречался и дискутировал с многими из них. Некоторые его работы широко распространялись в рукописях. Известно, что общение с Любищевым повлияло на ход мысли таких крупных биологов, как В.Н. Беклемишев, Н.Г. Холодный, П.Г. Светлов, А.Г. Гурвич и др. Может быть, когда-нибудь историки науки проследят это влияние по сохранившейся обширной переписке Любищева.
Любищев был известен среди биологов как блестящий полемист. Оспаривать его убеждения далеко не просто, в частности потому, что мало кто может сравниться с ним по эрудиции в самых разных областях науки и культуры. Нередко знакомство со статьями Любищева вызывает у читателя ощущение чего-то нарочито парадоксального, лежащего на грани здравого смысла. С подобными выводами нельзя спешить. Неклассическая наука приучает нас к мысли, что между здравым смыслом и предрассудком нет четкой грани, мы часто принимаем одно за другое. Если уж мы смирились с парадоксами неевклидовой геометрии и неклассической физики, то почему бы не допустить возможность аналогичных парадоксов в биологии. Нащупал ли их Любищев - покажет будущее, но не бездеятельное, а ищущее, полное непредубежденных изысканий и обсуждений.
К сожалению, вся метабиологическая система Любищева так и не была им изложена в одном произведении, что необходимо учитывать его оппонентам. Отдельная статья зачастую не может дать цельного представления о его взглядах по данному вопросу. Иногда, разбирая какой-то вопрос, он одной фразой касается смежной проблемы. Такая фрагментарность высказываний, как бы невзначай брошенные и не сразу понятные слова порой создавали и создают впечатление необоснованности и непродуманности мнений. Рассеять это впечатление может лишь чтение других работ Любищева.
Настоящая статья, как и помещенные в данном сборнике работы самого Любищева, ни в коей мере не заменяют единого связного изложения его системы взглядов, что остается делом будущего. Пока же читателю придется иметь в виду, что при поверхностном восприятии работ Любищева можно найти немало поводов для критики. Это выбор неудачного примера (хотя вполне можно было подобрать хороший пример, иллюстрирующий то же положение), не лучшая формулировка аргумента, несколько экзотическая терминология, некоторые другие просчеты в изложении мыслей. Все же будем помнить, что Любищев никогда сам не опускался до критики подобных промахов своих оппонентов. Его пример обязывает к тому же и несогласных с ним.
С.В. Мейен, Ю.В. Чайковский
О ФОРМЕ ЕСТЕСТВЕННОЙ СИСТЕМЫ ОРГАНИЗМОВ (1923 г. [2])
Понятие естественной системы для огромного большинства биологов совпадает с понятием генеалогического дерева. С чисто же логической точки зрения кажется очевидным, что система есть иерархия групп, расположенных по степеням сходства. Такая иерархичность влечет графическое изображение опять-таки в виде дерева; отсюда очень часто делается вывод, что даже если бы эволюция была неверна, мы могли бы пользоваться ее языком для изложения системы (Бергсон). Дриш (Driesch, 1919) также считает единственным определением систематики построение иерархической системы.
Однако на ранних стадиях развития систематики были и иные представления о форме системы (лестница, сеть); кроме того, сами понятия иерархической системы в додарвиновском и последарвниовском смысле глубоко различны. Первая (выразителями которой были, например, Адансон и Кювье) покоится на субординации признаков, т. е. на их коррелятивной связи в смысле подчинения некоторой индивидуальности, вторая же принимает корреляцию, но рассматривает ее исключительно как выражение накопления свойств по мере развития данного ствола. Неудивительно, что такие крупные критики дарвинизма, как, например, К.Э. фон Бэр, определенно указывали, что существует два совершенно различных вида родства - идеальное и кровное; это различие осталось совершенно непонятным и лишь в недавнее время вновь найдено (Раутер, 1912).
Развитие биологии выдвинуло значительные затруднения к пониманию естественной системы как изображения филогенеза. Критика этого воззрения имела два совершенно различных источника: с одной стороны, представители экспериментальной биологии и натурфилософы критиковали значение естественной системы, понимаемой как филогения, не с точки зрения формы системы, а оставаясь на признании иерархической системы. Наиболее ярко эта критика выражена у Дриша и Радля, которые указывают на следующие три слабые стороны отождествления системы с филогенией:
1. чисто логическое возражение: система не есть учение о становлении и совпадение системы с филогенией вовсе не обязательно;
2. оценочное с точки зрения достижения науки: систематика, превратившись в чисто идиографическую дисциплину, перестает быть номотетической и с точки зрения естествознания деградируется в ранге; поэтому непонятно, как могут дарвинисты искать в систематике какой-то высокий научный смысл;
3. наиболее существенное возражение: данные экспериментальной эмбриологии выдвинули корреляцию в таком смысле (можно назвать его геометрическим в противоположность физиологическому и филогенетическому), при котором невозможно сводить субординацию признаков к простой аддитивности при эволюции. Этот третий довод вырос на чисто эмпирической почве (сознательно формулирован он был главным образом Радлем), но факты в его пользу заимствованы не из области собственно систематики.
Другой источник критики является уже чисто систематическим (понимаемой, конечно, в широком смысле слова). Эти доводы основаны на том, что по мере развития знаний получало все большее и большее ограничение то положение, которое руководило и самим Дарвином и первоначальными дарвинистами, а именно: сходство есть доказательство и мерило родства. Суммируя в кратких чертах главнейшие трудности, укажу на следующие категории данных:
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |