"Крысы в городе" - читать интересную книгу автора (Щелоков Александр)КАЛИНОВСКАЯВ последнее время Лайонелле стали сниться сны, тягучие, полные утомляющих подробностей. Иногда она просыпалась от мучительных видений, лежала несколько минут с открытыми глазами, но едва впадала в дрему, сон продолжался с места, на котором оборвался. В ту ночь ей снилось, что она вышла из поезда на небольшой станции, у которой не было даже названия. Но она знала — это рабочий поселок Пролетарский, где она жила до десяти лет. По пыльной площади рядом с двухэтажным станционным домиком ветер гонял клочья соломы и мусор. На краю стояло несколько грязных колхозных грузовиков — раздолбанных бесхозностью и дорогами. Две телеги, груженные пестрыми арбузами, служили одновременно торговыми точками. Дальше виднелись ряды одноэтажных бараков «соцгорода». Вдали высилось мрачное кирпичное здание с высокой трубой, похожее на фабрику. На деле оно было Пролетарской тюрьмой. Лайонелла стояла на платформе и не знала, куда идти. Рабочий поселок был узнаваем и в то же время во многом казался незнакомым. Не было вокруг зелени, которая раньше росла вокруг. Неожиданно Лайонелла увидела мужчину средних лет, в шляпе, в белой рубахе с расстегнутым воротом. Увидела и узнала в нем Колю Южина, мальчика, с которым училась в четвертом классе. Насколько она помнила, Коля умер, перейдя в десятый. Но она не удивилась, увидев его: в свои сорок он оставался легко узнаваемым. «Лина! — обрадовался Коля. — А вот моя мама!» В старенькой согнутой бабусе Лайонелла узнала Калерию Павловну Южину — завуча их школы. Они поцеловались. Лайонелла с брезгливостью ощутила, что у старушки растут колючие усы. Она хотела спросить Колю: «Разве ты жив?», но тот предугадал ее вопрос и сказал: «Ты тоже умрешь». Лайонелла проснулась, охваченная ужасом. Слова: «Ты тоже умрешь» — она услыхала столь явственно, будто их произнес кто-то только что стоявший рядом. Лайонелла попыталась успокоиться. Она убеждала себя, что сон — это только блажь, игра полузамершего на ночь мозга, на которую не стоит обращать внимания, но из памяти не уходили леденящие душу слова: «Ты тоже умрешь». Сон развеялся, но тревога не проходила. Она зажгла свет, взяла книгу. В последнее время ей стали нравиться любовные романы. Наугад открыв страницу, она стала читать. «Его рука скользнула под ее блузку и коснулась упругой теплой груди. — Не бойся, — прошептал Стивен ей на ухо. — Все будет хорошо. Все. Он нежно гладил ее атласную кожу, и с кончиков его пальцев стекала магнетическая, будоражащая энергия. Луиза почувствовала, как волны тепла пронизывают ее тело, растекаются, сладко баюкают, словно предвещают волшебный сон. Она закрыла глаза, расслабилась и закачалась в мягких волнах блаженства… Ладонь Стивена накрыла ее грудь, пальцы сжались…» Лайонелла захлопнула книгу и небрежно бросила ее на тумбочку. Она прекрасно понимала, что вся эта книжная любовь — такой же мираж, как цветные открытки с видами экзотических мест. Однажды в молодые годы она увидела глянцевое изображение прибайкальской тайги и поддалась искусу — съездила с группой туристов в Забайкалье. От той поездки в памяти на всю жизнь осталось самое ужасное — тучи гнуса, кровососущей мошкары всех размеров, которая не давала людям проходу. Искусанная, с безобразно опухшим лицом, она возвратилась домой, прервав маршрут в самом его начале. Красочная открытка так и осталась у нее — синее небо, могучие скалы, прозрачное как слеза озеро, могучий лес — пейзаж мужественной, полный первозданной суровости и силы. Но Лайонелла теперь осознавала глубину обманчивости цветных фотографий. И все же при всей ее нынешней циничности любовные романы задевали в душе Лайонеллы неведомые струны, рождали мучительное томление. Ей хотелось увидеть рядом с собой мужчину, умного, сильного, нежного. Она прекрасно отдавала себе отчет в условности книжной любви и книжного счастья; хорошо знала, что ей уже никогда не встретить человека, чей ум она могла бы поставить выше собственного. Сила и нежность в современнном мужике — качества несовместимые. В последнее время Лайонелла видела вокруг себя только похотливых самцов, которых распаляла охота обладать ее телом, ее деньгами. Большими деньгами, хотя она и умела не афишировать своего состояния. Идеальный мужчина оставался только в книгах. Она снова взяла в руки томик, блестевший лакированной обложкой. Открыла на другой странице. Вперила взгляд в крупные буквы… Отшвырнув книжку, Лайонелла встала, накинула на плечи полупрозрачный шелковый пеньюар, сунула ноги в меховые пушистые тапочки и прошла в кабинет. Эту тихую уютную комнату, обставленную по ее собственному вкусу, она очень любила. Зажгла настольную лампу и открыла дверь в приемную. У стола, на котором располагались компьютер, телефон и факс, в пятне желтоватого света виднелась чубатая голова молодого охранника. Услышав, как скрипнула дверь, он резко встал, настороженный, готовый ко всему. Увидев хозяйку, расслабился. Напряженность в фигуре исчезла. Глаза его смотрели на нее удивленно и вопросительно. — Вам что-то нужно? — спросил он мягким сонным баритоном. Лайонелла вгляделась и вспомнила — это был один из тех парней, которых она отобрала в школе восточных единоборств. — Пойдем со мной, — сказала она властно. — Я не могу уйти отсюда, — растерянно ответил охранник. — Не положено. Ей понравилось его служебное рвение. Усмехнувшись, она приблизилась к нему вплотную, положила горячие пальцы на его руку. Голосом вкрадчивым, полным капризных ноток произнесла: — Что здесь положено, что нет, решаю только я. — Меня уволят. Это был самый последний, самый сильный аргумент, который оправдывал его сопротивление. — Кто уволит? — Хряк, — он машинально назвал кличку шефа охраны и тут же, испугавшись, поправился: — Господин Хохряков. Лайонелла улыбнулась. Ей действительно нравился этот парень, юный, крепкий, смущенный и твердый одновременно. — Как тебя зовут? — Ко… Простите, Николай. — А что означало «Ко»? — Может, не надо? — Надо, — она мягко улыбнулась. — В детстве меня звали Кокой. И это осталось. — Мне нравится. Кока, хочешь, я завтра уволю Хряка и назначу начальником тебя? — Нет, — почти испуганно ответил Кока. Он мгновенно просчитал, что опасности, которые для него могут последовать за падением шефа, ни в малой степени не будет компенсировать возвышение. — Не надо. — Хорошо, — сказала хозяйка. — Закрой дверь на ключ и пойдешь со мной. Когда Кока спустил предохранитель замка и дверь закрылась, она приказала: — Погаси свет. В темноте ее руки крепко обняли молодую шею. — Иди ко мне. Их губы слились в поцелуе. Лайонелла глубоко вздохнула. Слова «Ты тоже умрешь» уходили из памяти, уступая место отчаянному, нестерпимо жгучему желанию… РЫЖОВ Он открыл дверь подъезда, одолел шесть ступенек; которые вели к площадке перед лифтом. У почтового ящика, позвякивая ключами, возился мужчина. По спине никого из соседей Рыжов в нем не узнал. Впрочем, это его не удивило. За последнее время жильцы в доме заметно обновились. Кто-то из старых обитателей стал сдавать квартиры залетным дельцам с Кавказских гор. Кто-то вообще продал жилье иностранцам за валюту, которая на фоне сбитого с ног рубля выглядела твердой. Сразу вспомнилось недавно виденное объявление на двери подъезда: Подойдя к лифту, Рыжов нажал кнопку вызова. В это время мужчина за его спиной сделал резкое движение. Рыжов повернул голову вполоборота. Он успел увидеть чужое лицо — бритую щеку, горбатый нос и руку, сжимавшую резиновую дубинку. Пока дубинка двигалась к голове, Рыжов заметил на ней глубокую ямку: клок резины, должно быть, оторвало, когда ею били по острому предмету. От удара по затылку подкосились ноги. Рыжов почувствовал клубок тошноты, подкатывавший к горлу. В глазах потемнело, звуки откатились вдаль, и все вокруг внезапно стихло. Рыжов едва не рухнул лицом на бетон. Крепкие руки подхватили его, удержали. К в а д р а т н ы й мужик в черной кепке и блестящей черной куртке, обитой белыми сверкающими заклепками, как дверь богатой квартиры, сокрушенно, так, чтобы могли слышать посторонние, если бы они здесь были, сказал: — Ну, друг, так же нельзя! Он повернулся к такому же, как и сам, чернокурточнику. — Давай этого мудака в тачку. Вдвоем они поволокли Рыжова к «мерседесу», стоявшему перед подъездом. Его ботинки, недавно начищенные до блеска, тащились по асфальту, оставляя на пыли две борозды. Проходившая мимо публика почтительно расступалась. Мужская солидарность друзей, один из которых надрался до отключки, всегда внушает доверие. С другой стороны, слабые стараются отойти с дороги к в а д р а т н ы х чернокурточников, твердо зная истину: что у сильного на уме, то у него и на кулаке. Рыжов пришел в себя, лежа на полу в незнакомом помещении. Глухо ныл затылок. Пахло нашатырным спиртом. Сознание вернулось к нему внезапно, с полной ясностью воспроизведя происшедшее. В памяти воскресла щербатая резиновая палка. Открывать глаз Рыжов не стал. Так бывает, когда человек, проснувшись, еще досматривает остатки пугающего сна. Если кто-то находился рядом, он не должен был сразу понять, что оглушенный ударом человек вернулся в сознание. Первым делом стоило разобраться в происшествии и постараться понять ситуацию. На попытку ограбления нападение не было похоже. Будь все так, его бросили бы там же, на лестничной площадке, где и обобрали. А он, судя по всему, лежал в теплом сухом помещении. Легко надавливая на свое ложе ладонью, Рыжов определил, что под ним длинноворсый ковер или палас. После того, что недавно приключилось с Катричем, напрашивался один вывод: его захватили и увезли куда-то в незнакомое место в связи с делом, которое он ведет. Мелькнула злая мысль, что при Иосифе Виссарионовиче, товарище Сталине, об исчезновении следователя прокуратуры по особо важным делам сразу бы доложили в Москву и все правоохранительные органы давно были бы поставлены на уши. И те, кто совершил нападение, каждой клеточкой своих тел ощущали бы, что после того, как их найдут, всех, без снисхождения и исключений, шлепнут, как бешеных собак, при задержании или после небольшого показательного процесса. Между прочим Иосиф Виссарионович товарищ Сталин лично не руководил розыском, задержанием и отстрелом преступников. Он не мог рассказать народу, как — двумя или тремя кольцами — обложили банду чеченских террористов тридцать восемь доблесных российских снайперов. Не его царское дело было лезть в подобные мелочи. Охраной законного порядка в стране (сколь бы плохими ни были законы тех времен) занимались те, кому это было поручено. И Сталин знал — на своих ставленников он мог рассчитывать. Теперь в великой некогда стране со всем боролся один человек — президент Борис Николаевич, господин Ельцин. Он лично сражался с нищетой и несвоевременной выплатой зарплаты. Он лично руководил сражением с коррупцией и организованной преступностью и потому нигде никогда не поспевал. Положиться президенту на своих ставленников было трудно. Генеральный его прокурор оказывался либо подлецом, либо взяточником. Губернаторы воровали. Любимые шуты, отойдя от трона, писали о своем патроне злые книги. Как тут управиться одному со всем этим? Рыжов осторожно приоткрыл глаза и сквозь ресницы оглядел помещение. Он лежал на полу. Над ним висела бронзовая люстра с хрустальными подвесками — большая, по всей видимости, дорогая и достаточно безвкусная. Запах нашатырного спирта под носом не исчезал. Должно быть, его пытались привести в сознание и капли пахучей жидкости попали на кожу. Судя по обстановке, его не затащили ни в сарай, ни в подвал. Да и сделано все чисто, с ювелирной точностью. Рыжов никогда не был человеком наивным. После попытки нападения на Катрича он стал вести себя еще осторожнее, но никакой слежки за собой не замечал ни разу. Затылок болел, мешая сосредоточиться. Кто-то с большим старанием отнесся к делу, и наверняка теперь на голове останется шишка. Что же могло спровоцировать захват? Что? Два дня назад он встретил в прокуратуре Колесникова, автодельца и члена губернаторского совета. Вальяжный и самоуверенный предприниматель поздоровался, не подавая руки, и спросил: — Когда же мы узнаем имена злодеев? Он не сказал «преступников» или «убийц», а именно «злодеев». В тоне, каким был задан вопрос, прозвучала плохо замаскированная издевка. — Мне они уже известны. — Рыжов намеренно ответил так, чтобы в его голосе послышалось скрытое торжество. — И кто они? — Придется потерпеть. Дело за немногим. — Рыжов блефовал. Ему хотелось позлить любопытного собеседника. — А я слыхал, от вас убежал важный свидетель. Колесников все еще пытался язвить. — Не свидетель, а преступник. И не от нас, а от хорошо знакомого вам Кольцова. Нам, к счастью, преступник успел дать показания. Назвал имена заказчиков убийства. Сообщил расценки за работу. — И кто же заказчики? — Извините, Сергей Сергеевич, я спешу. — Рыжов заторопился. — Всему свое время. Сейчас, лежа на спине с болью, сжимавшей голову, Рыжов почему-то сразу увязал два события в одно. Они были на слуху, их разделяло мало времени и объединяла неясная взаимозависимость. Судя по тому, что его просто оглушили и куда-то привезли, убийство на месте — наиболее простое из всех решений проблемы — в планы похитителей, видно, не входило. Тогда что? Рыжов открыл глаза. — Очухался, оглоед? Глухой голос прозвучал слева. Рыжов повернул голову и увидел мужчину, сидевшего в низком широком кресле. В руках он держал знакомую уже резиновую палку и помахивал ею. — Где я? — спросил Рыжов, стараясь показать, что ничего не помнит. Он сел и схватился за затылок. — Что, чувырло, все позабыл? Страж поднялся и встал во весь рост. Рыжов, сидевший на полу, понял, насколько огромен этот тип с дубинкой в руке. И вдруг узнал его. — Кукуй! Гражданин Лямкин! Вот вы где, оказывается шестерите! Бандиту с тремя судимостями за плечами удар пришелся ниже пояса: его низвели до уровня прихлебалы при паханах, назвали «шестеркой», ниже которой в блатном мире можно поставить разве что — Убью! — Кукуй взмахнул дубинкой. — Доканаю, собака! Тут на сцене появилось третье лицо. Из глубины помещения кто-то плохо различимый рявкнул злым, хорошо поставленным командирским голосом: — Отставить! Убери палку. И отойди. Скрипнув зубами. Кукуй опустил дубинку. Из тени вышел к в а д р а т н ы й, чье лицо Рыжов видел в профиль, прежде чем потерять сознание. — Вставайте, господин Рыжов! Не век же вас ждать хозяевам. Пошли. Он обращался на «вы», чем несказанно удивил Рыжова. Рыжов встал и тут же покачнулся: голова кружилась словно с похмелья. Жутко неприятное чувство тошноты стояло у самого горла. Язык пересох, хотелось пить. Во рту ощущался солоноватый вкус крови. Устояв на ногах, Рыжов огляделся. Он находился в просторном гостевом холле дорогой финской сауны. Пол покрыт красным однотонным ковром. У стены без окон в полумраке тонул камин. Не декоративный, а настоящий. Рядом лежала поленница аккуратно напиленных дров. На специальном художественно кованном треножнике висели такие же кованые щипцы, кочерга и совок для выгребания золы. У противоположной стены блестел стеклом и лаком сервант, забитый хрусталем и фарфоровыми кофейными сервизами. В углу виднелся прямоугольник холодильника «Ноу фрост» нежного голубого цвета. Центр холла занимал невысокий круглый стол, окруженный массивными низкими креслами. К в а д р а т н ы й осмотрел Рыжова и сказал: — Умойтесь. Он распахнул дверь предбанника. Рыжов осмотрел себя в зеркале. Нижняя губа была разбита, кровь запеклась на подбородке. Рыжов прошел в душевую, умылся холодной водой, прополоскал рот. Взял чистое махровое полотенце из стопки, лежавшей на лавке в предбаннике, вытер лицо. На полотенце осталось красное пятно. Вышел в холл, протянул обе руки квадратному. Тот посмотрел с удивлением. — Наручники, — подсказал Рыжов. — Он еще, гад, издевается! — Хозяин дубинки яростно взвыл. — Дай, я ему врежу! — Пошли, — сказал к в а д р а т н ы й и кивнул в сторону выхода. Выйдя на свет из полумрака, Рыжов на миг зажмурился: яркое солнце ослепило его. Впереди за густыми зарослями жасмина виднелось двухэтажное кирпичное здание с верандой и балконом. Оно походило на старинный замок, тюрьму и недостроенный храм одновременно. — Богато живете, — сказал Рыжов. — Как надо, так и живем, — огрызнулся квадратный. — Кто владелец? — не обращая внимания на тон сопровождающего, спросил Рыжов. — Если потребуется, тебе скажут. По дорожке, вымощенной шестиугольными бетонными плитами и обсаженной аккуратно подстриженными туями, сопровождающие провели Рыжова к дому. На открытой веранде из рук в руки передали п р я м о у г о л ь н о м у -охраннику, крепкому и надежному, как сейф старой немецкой работы. Тот открыл дверь в дом и пропустил Рыжова внутрь. Сам остался снаружи. Сказал: «Иди» — и притворил дверь. Пройдя просторную прихожую, Рыжов оказался в столовой. Под хрустальной люстрой стоял стол, накрытый на три персоны. От высокого трюмо, расположенного в углу, отошла и повернулась лицом к гостю красивая молодая женщина. Блестел дорогой тканью золотистый пиджак свободного покроя. Стройные ноги облегали черные блестящие брюки. Короткая стрижка придавала волевому лицу картинную законченность. — Вы меня узнаете, господин Рыжов? — Женщина сделала шаг в сторону гостя. — Госпожа Калиновская, — спокойно определил Рыжов, хотя вот так, как говорят, нос к носу, с мадам не встречался. — Удивлены? — Нисколько. — Забавно. Я думала, вы удивитесь. — Встреча с вашими холопами была столь теплой, — Рыжов машинально коснулся затылка и поморщился, — что я сразу понял — за этим стоит женщина. — Серьезно? — Она не показала, что ее задели его слова. — Впрочем, говорят, вы хороший сыщик. Так? — Наверное, те, кто вам это говорил, знают. — Хорошо, — предложила Калиновская, — проходите к столу. Садитесь. Должен подъехать еще один человек, но мы его ждать не станем. Я проголодалась… Весь разговор и поведение хозяйки дома — ее вкрадчивый ласковый голос, томно-ленивые движения — напоминали Рыжову что-то знакомое, но что именно, сразу сообразить он не мог: мешала сосредоточиться внутренняя напряженность. И вдруг в момент, когда Калиновская, глядя на него, прищурила глаза и мягко выгнулась в его направлении, догадка пришла сама собой. Происходившее между ними было не чем иным, как игрой кошки, которая закогтила бедную мышку и, прежде чем расправиться с ней, решила вдоволь потешить свои охотничьи инстинкты. Хищникам доставляет удовольствие растягивать процесс охоты, даруя жертве наивную веру в возможность ускользнуть от схвативших ее когтей. Уверенность в праве играть жертвой, чтобы в конце концов удавить ее и съесть, щекочет нервы зверя, усиливает ощущение его собственного могущества. В то же время Рыжов понял: его судьба однозначно не решена. Ее будет определять кто-то третий, кого еще предстоит дождаться. Скорее всего этот неизвестный предложит какие-то условия. Если это так, то о их содержании догадаться совсем не трудно. Значит, существовало по меньшей мере два выхода из сложившихся обстоятельств. Первый — сразу пасть на колени перед теми, кто его прихватил, слезно просить о прощении, уверять, что готов служить их делу. В какой-то мере это будет выглядеть попыткой мышки ускользнуть из когтей кошки, что, безусловно, доставит хищникам дополнительное удовольствие, особенно если они заранее решили ее съесть. Второй выход, кстати, единственно достойный человека чести, состоял в том, чтобы не показать своего страха, не сломаться и тем самым не доставить удовольствия этой умной хищнице, ожидавшей увидеть испуг в глазах жертвы, желавшей его сломать. — Спасибо, госпожа Калиновская. Рыжов сел за стол, взял белую салфетку, лежавшую рядом с прибором. Совсем не аристократически вытер тыльной стороной кисти разбитую губу. Посмотрел на мазок крови и вытер руку салфеткой. Сокрушенно вздохнул: — Не могу понять, Лайонелла Львовна. Вы такая красивая женщина, — он помолчал, задумавшись над тем, какую дать ей оценку в дополнение к первой, и тут же поправился: — Очень красивая. И умная… Она засмеялась нервным натянутым смехом: ей не было смешно, но она старалась показать, что ее веселят потуги следователя скрыть испуг. Ведь не мог же он не понимать, что ждет его в этих стенах. — Я знаю, что вы скажете дальше. Мол, такая красивая, умная — и непорядочная. Так? — И тут же широким жестом гостеприимной хозяйки представила стол. — Вы пейте и ешьте. Что с вами делать, еще не решено, но в любом случае угощать у меня вас больше не будут. Не притронуться к еде, не выпить после такого приглашения значило выдать нервную напряженность, которая отбивает аппетит. Демонстрировать своих чувств Рыжов не собирался. Он оглядел стол взглядом человека, приглашенного попировать, взял бутылку красного вина. Посмотрел на этикетку. Щелкнул по ней ногтем. — «Киндзмараули»? Тешите самолюбие? — Почему? — Она недоуменно вскинула брови. — Насколько я знаю, это было любимое вино друга советских детей товарища Сталина. — Да? Я этого не знала. Просто оно мне нравится. — Если так, то я налью вам? Рыжов привстал, наполнил ее хрустальный бокал. Потом налил свой. Поставил бутылку на место. Зацепил вилкой аппетитный кусок копченого угря, положил на тарелку. Взял белую булочку, аккуратно разрезал пополам и намазал маслом. Хозяйка следила за ним внимательным взглядом, стараясь понять, что же чувствует этот человек и в каком ключе с ним вести беседу дальше. Рыжов поднял бокал. — Без тоста вроде бы и неудобно. Верно? Калиновская усмехнулась. — Давайте произносите. — За удовольствие знакомства с вами, Лайонелла Львовна. — Такое ли это удовольствие? — Калиновская еще раз оценивающе оглядела его. Рыжов левой рукой погладил затылок. — Шишка еще не прошла, но удовольствие я получил. Слишком долго блуждал в темноте, да вот вышел на свет. Разве этого мало? И в круге света — вы. Калиновская милостиво улыбнулась. — Жаль, мы познакомились в неподходящих условиях. Мне кажется, вы интересный человек. Она пригубила вино. Рыжов выпил свой бокал до дна. — Меня утешает, что это все же произошло. Вот я вижу вас… — Боялись, что вашу работу прервут на половине пути? — Вы постеснялись сказать «следствие»? Она улыбнулась. — Разве следствие не ваша работа? Вы ешьте, ешьте… За широким окном догорала багровая полоска заката. Освещенное им стекло выглядело раскаленным. В открытую форточку плыл свежий воздух, напоенный запахом свежескошенной травы. Где-то в небольшом отдалении по рельсам простучала электричка. Значит, железная дорога рядом. Они вели разговор легкий, казалось бы, дружеский, светский, но каждое слово, каждая фраза в нем были острой бритвой, вложенной в красивый пакетик. — За себя я не боюсь. — Рыжов снова наполнил бокал. — Прекрасное вино, вы позволите? Меня пугает другое. Как бы вы не исчезли с моего горизонта. Умахнете за границу, и потом ищи-свищи. — Зачем вы влезли в это дело? — Разве следствие не моя работа? — Ваша, конечно. Но вы за нее взялись слишком рьяно. С вами, насколько я знаю, беседовал на эту тему Кадулин. Почему вы ему не вняли? — Даже это вы знаете? — Почему нет? Неужели трудно понять, что изменилось в нашей жизни? — Почему трудно? Насколько я понимаю, произошла криминальная перекройка власти. — Это кривой, искаженный взгляд на действительность. Просто родилось новое энергичное общество, в котором будут править здравомыслящие умные люди. А вы по инерции служите старому строю, верите в его догмы. Пора, Рыжов, отряхнуть пыль с ушей. Прошло время, когда считалось, что труд — это владыка мира, а рабочий с молотком — хозяин земли. Теперь все встает на свои места. Над миром будет властвовать капитал. Править всем вокруг будут те, кто обладает деньгами. Чем больше денег, тем больше власти. — Вы поражаете меня своим цинизмом. Кто бы ни правил миром — труд или капитал, в обществе должен существовать и работать закон. — Конечно, но закон этот обязан служить капиталу. — Допустим… — Не надо допускать. Сейчас я вам кое-что покажу. Калиновская встала и легкими шагами, вызывающе покачивая бедрами, вышла из столовой. Черные дорогие брюки, туго облегавшие ягодицы, соблазняюще поблескивали. «Красивая, черт возьми, — подумал Рыжов еще раз, — и надо же…» Впрочем, разве может красота свидетельствовать о доброте? По-своему красива и тигрица, а попади к ней в лапы… Кстати, Лайонелла — это что-то вроде львицы. Такая она и есть — красивая, безжалостная охотница… Все время, пока Калиновская отсутствовала, Рыжов не сделал попытки подняться со стула. Он знал — даже в пустой комнате его свобода ограничена. Пытаться проверять, насколько длинен поводок, на который его посадили, не имело смысла. Калиновская вернулась с красивой пластиковой папочкой в руках. — Позвольте продолжить, господин Рыжов. Не обижайтесь, но меня просто смешит ваша вера в то, что закон может быть выше денег, выше реальной власти и что вы с дурацким Уголовным кодексом в кармане можете вершить справедливость, а деловые люди должны вас бояться. Неужели вам еще не стало ясно, что обвиненного в воровстве богатого человека — например, господина Мавроди — никто не может тащить в милицию или в прокуратуру? Сам народ, который он обобрал, сделать этого не позволит. Деньги, если желаете, решают все. Она достала из папочки, которую принесла, бумажку с печатным текстом и подвинула к нему. Смотрите: «Уважаемая госпожа Калиновская». Рыжов бросил взгляд на подпись под текстом. Три закорючки на первый взгляд читались как слово «Ева», написанное латынью. Шрифт больше всего походил на иврит. Внизу типографская надпись поясняла значение загогулин: «Егор Гайдар». — Это не призыв отдать голос за «Выбор России», — пояснила Калиновская. — Это прямое предложение купить у новой власти теплую должность. Ее палец алым ногтем коснулся строки: — Вы умеете читать между строк? Рыжов брезгливо поморщился. — Хотите меня удивить или испугать? Кстати, Гайдар — далеко не выбор России. И далеко не тот человек, которому можно вверять ее судьбу. — Об этом можно поспорить… Поначалу Рыжов не догадывался, что заставило Калиновскую начать странную дискуссию. И вдруг он понял — немногие сохранившиеся у нее остатки совести, должно быть, все же беспокоили ее, заставляли искать оправдание своему поведению, объяснять правомерность своих действий ссылками на какую-то новую мораль. Попытки облагородить осуждаемые общественным сознанием дела, оправдать преступления, наполняя их неким великим смыслом, высшей целесообразностью, предпринимались людьми уже не раз. Большевики для пополнения своей партийной казны грабили в России банки. На раннем этапе революционной истории это подавалось как подвиг партийных героев-боевиков. Позже о такого рода ограблениях перестали говорить и сделали все, чтобы люди забыли о прошлом. Героем большевистских легенд стал молдавский бандит Григорий Котовский. Он грабил богатых помещиков и прятался от властей на одесских малинах. Его называли борцом за социальную справедливость лишь потому, что Котовский стал служить революции. Но и когда кто-то видел, чтобы крупный бандит, глава опасной шайки, грабил хижины бедных, а не дворцы богатых? Пират Морган, удачливый грабитель, безжалостный убийца, стал адмиралом английской короны и романтическим героем многих книг и кинофильмов. Богатую добычу — слам, если говорить воровским жаргоном, — он отдавал в казну королевы, не забывая себя и своих подельников. Как же не навести на такого книжный глянец? Убийца бомжей некий Гречухин, дело которого вел Рыжов, называл себя «санитаром общества». Шулер Рубинчик, потрошивший кошельки доверчивых простаков — лохов — за игрой в карты, объяснял суду, что в условиях свободного предпринимательства учит дураков осмотрительности. Видимо, и мадам хотела предстать в глазах следователя не тем, кем была на самом деле, а в свете романтического ореола хозяйки нового мира. — Спорь не спорь, — сказал Рыжов, — человек, который пытается торговать местами, которых у него нет и которые вряд ли будут, — далеко не венец природы. — Вы, Рыжов, все еще там, в объятиях книжных классиков. Человек — чудо природы, венец творения! Ничему-то вас жизнь не научила. Вас, постоянно имеющего дело с миром, который является зеркалом нашего общества, отражением пороков человечества. — Странно слышать такое от женщины. — Рыжов старался выглядеть как можно спокойнее. Слова Калиновской не просто задевали его, они били безжалостно, больно. Он сам давно думал, что дерьма вокруг все больше, чем расцветающих весной роз, но старался убедить себя, что именно розы, их красота определяют лицо мира. — Оставьте хоть эту глупость, Иван Васильевич! Отдайте право делить род человеческий на мужчин и женщин гинекологам и политикам. Только в нашей Думе есть дурацкая фракция «Женщины России». Будто депутатки от других фракций и объединений не женщины и не из России. Я с вами говорю как с умным человеком. — Я вам уже признавался, что считаю вас очень умной… Калиновская поджала губы. Ответ ей почему-то не понравился. — Спасибо, господин Рыжов. Меня вы уважили. А вот на человечество смотрите сквозь розовые очки. Да снимите же их. Снимите. Разве не видно, что вас окружают злобные и похотливые хищники? Почему вас вводят в заблуждение их интеллигентные морды? — Простите, Лайонелла Львовна, но когда делают такие обобщения… то и сами говорящие словно бы подпадают под них. В жизни полно полутонов… — Ерунда! Она посмотрела на Рыжова и вдруг неожиданно ощутила знакомое волнение. Впервые человек, которого она неизбежно прикажет убрать, сидит перед ней и спокойно ведет разговор, хотя уже догадывается, какая судьба его ждет. Махни она только рукой, и этого дурацкого следователя прямой сейчас, здесь, перед ее глазами, распластают и порежут на куски. Понимание этого страшно возбуждало, будоражило чувства. Она не знала, что совсем недавно о ней самой как о кошке, играющей с мышкой, думал Рыжов. — Быть живым ослом куда лучше, чем мертвым медведем. — Она произнесла это с такой уверенностью, будто ей доводилось испытать и то, и другое. — Возможно, — согласился Рыжов, — не стану спорить. Если честно, угорь у вас замечательный. Из Прибалтики? Вы разрешите, я побалуюсь… «Он пытается меня завести, — подумала Калиновская с легкой долей раздражения. Ее задевало, когда на мужчин не действовало ее обаяние, умение одними своими намеками, как ей казалось, загадочными, нагнать на кого-то страху. И все же где-то в самом отдаленном уголке сознания она вынуждена была признать: — А держится он достойно». — Глядя на вас, Рыжов, — сказала она, — я начинаю догадываться, почему вымерли динозавры. Условия катастрофически изменились, а они на все глядели по-старому, не могли понять нового, приспособиться к нему. — Значит, мне следует отнести себя к динозаврам? — Нет, не спешите. Это было бы слишком лестным сравнением. Я обратилась к такому примеру, чтобы вы лучше поняли, как оказались осколком старого разбитого уклада жизни. А понять этого вы не можете до сих пор и, пытаясь остановить поезд истории, считаете, что служите полезному делу, будто нужны обществу. — А на самом деле не нужен? — Абсолютно. Мир утратил одну из своих пошлых картин, изображавшую так называемую «власть трудящихся». Утратил раз и навсегда. И вы остались куском мозаики, который неизвестно куда укладывать. Так себе, ненужный цветной камушек… — Спасибо за откровенность. В чем-чем, а в лицемерии вас упрекнуть нельзя. — Налейте мне еще вина. — Она подвинула к нему свой бокал. Запел сверчок телефона. Калиновская взяла лежавшую рядом с ней трубку. — Да, это я. Да. Честно говоря, я не хотела бы держать его здесь до утра. Такие вопросы нужно решать сразу. Хорошо, я согласна. Но чтобы утром и не позже. Она положила трубку. — Это о вас. — Я понял. Третий собеседник не может приехать? — Ничего, он приедет завтра. Ему очень хочется побеседовать с вами. — Он такой же обходительный, как вы? — Гуссейнов? — Она поперхнулась. Подумала, что вряд ли стоило называть до срока фамилию, но потом решила: а почему нет? — К сожалению, обрадовать вас не смогу. — Догадываюсь. — Голос Рыжова звучал спокойно. Он налил еще вина и выпил. — У Сталина был неплохой вкус, верно? Она не обратила внимания на его реплику. Ее беспокоили свои проблемы. — Может, расскажете, что вам сообщил Крыса? — Вопрос прозвучал неожиданно, и Рыжов удивленно вскинул брови. Тут же овладел собой. — Придется чуть-чуть потерпеть. Сейчас говорить об этом рано. Я же предупреждал вашего друга… — Колесникова? — Калиновская спросила и тут же осеклась. Во второй раз за вечер. Нет, далеко не такой искушенной, как ей хотелось казаться, была госпожа Калиновская. Но в руки она взяла себя мгновенно. — Не хотите говорить мне, завтра расскажете другим. Боюсь, вас заставят это сделать. — Догадываюсь. — А теперь простите. — Она продемонстрировала рафинированную вежливость. — Уже достаточно поздно. У меня еще дела, потом пора спать. Давайте раскланяемся. Рыжов печально улыбнулся. — Как хороши, как свежи были розы… Надеюсь, мы еще увидимся? Глаза Калиновской хищно сверкнули. — Конечно. Между прочим, как вы спите? — В смысле? — Я спросила не с кем, а как. — Сплю хорошо. Легко засыпаю и просыпаюсь отдохнувшим. Вас это интересовало? — Тем не менее, Иван Васильевич, вам придется выпить это. Она положила перед ним упаковку лекарства, украшенную оранжевыми полосами. «Эуноктин», — прочитал он надпись. — Что это? — Хорошее снотворное. Мои друзья предлагали сделать вам инъекцию, но в данных условиях это бессмысленно. Так что выпейте. Рыжов вынул из коробочки пластинку, обтянутую тонкой фольгой. Выдавил из нее белую плоскую таблетку. — Лучше две, — посоветовала Калиновская доброжелательно. Рыжов вышелушил из оболочки еще один кругляш. Положил оба на ладонь. — Столько? Она кивнула. Он бросил обе таблетки в рот и проглотил. — Итак, до утра, добрая госпожа. Калиновская раздраженно повернулась и вышла из столовой. Туда сразу же вошел прямоугольный. Первым делом он налил себе полный фужер коньяка, который до сих пор никто не трогал. Взял рукой кусок угря. — Пошли, — сказал он Рыжову, прожевывая закуску. На улице уже совсем стемнело. Два сопровождающих встали по бокам и повели Рыжова по уже знакомой ему дорожке — к бане. Оба охранника в этот раз были настроены миролюбиво. Они не злились, не подгоняли Рыжова, а тот несколько раз нарочито громко зевнул, демонстрируя желание спать. И даже сказал, ни к кому не обращаясь: — Эх, посплю сейчас. Его стражи скорее всего знали, что клиент подготовлен к долгому и крепкому сну, и потому к в а д р а т н ы й одобрил его желание: — Валяй, батя, поспи. От сна еще никто не умирал. Щелкнул ключ в замке, открылся черный зев двери. Квадратный плечом легонько подтолкнул Рыжова внутрь помещения. — Где тут свет? — спросил Рыжов. — Зачем он тебе? Ложись и спи. Свет выключен. Дверь захлопнулась, заперев Рыжова в теплом сухом домике. Не мешкая ни секунды, Рыжов сбросил ботинки и осторожно в одних носках прошел в душевую. Открыл кран холодной воды, подставил рот под струю и стал пить большими глотками. Когда вода встала у самого горла, он сунул в рот два пальца. Его тут же вырвало. Эту процедуру он проделал три раза, стараясь очистить желудок от лекарства. Конечно, было жаль вкуснятины, которую он съел и выпил за ужином, но ради сохранения жизни приходилось идти на издержки. Пошарив в предбаннике, Рыжов нашел пластиковую шапочку. Выложил в нее оставшиеся у него документы, часы и таблетки анальгина, которые всегда имел при себе на случай головной боли. Свернул шапочку в пакетик и завязал его лямкой, оторванной от махрового женского халата. На нетвердых ногах — рвота в какой-то степени ослабила его — вышел в холл. Сел в кресло, утонув в нем. Стал прислушиваться к звукам, доносившимся снаружи. Один из охранников топтался на крыльце. Доски под его ногами то и дело поскрипывали. Потом раздались голоса, и вдруг за стенами баньки все стихло. Рыжов встал. Осторожно ступая по мягкому густоворсому паласу, он обошел гостиную по периметру. Дверь из толстых сосновых плах была плотно закрыта на ключ. Широкое окно, глядевшее в сторону дома, ограждала надежная металлическая решетка. Открыв холодильник, Рыжов вынул оттуда бутылку кока-колы, сдернул с нее пробку и жадно приложился к горлышку. Несколько глотков шипучей, бьющей в нос жидкости сбили жажду и освежили мысли. Его взгляд остановился на камине, жерло которого на фоне бревенчатой стены выглядело черным провалом. Поставив бутылку на пол, Рыжов поднялся и подошел к очагу. Аккуратно, стараясь ничем не загреметь, переложил поленницу в сторону. Встал на колени и сунул голову в очаг. Пахло горькой, отсыревшей копотью. Ничего не было видно. После недолгих поисков на декоративном кирпичном карнизе камина нашел коробок спичек. Здесь же стояла оплывшая стеариновая свеча. Господа коротали сумерки при ее интимном свете. Взяв спички и свечу, Рыжов забрался в камин. Запалил свечу. Она осветила закопченную внутренность трубы, которая была -прямой и не имела ходов. Задув свечу, Рыжов встал в очаге во весь рост. Оперся руками о стенки, оттолкнулся ногами, попытался подтянуться вверх. Не вышло. Прошипев сквозь зубы ругательство, вернулся в помещение. Присел на корточки, стал втаскивать в очаг поленья. Через некоторое время ему удалось соорудить устойчивый пьедестал. Удовлетворенно хмыкнув, Рыжов повторил попытку пролезть в трубу. Она удалась. Он добрался до самого верха и уперся головой в металлический колпак, прикрывавший дуло трубы от осадков. Колпак крепился к кирпичам на четырех металлических ножках. Они позволяли дыму свободно выходить наружу. Рыжов попытался раскачать хотя бы одну из стоек, но она не поддалась. Он спустился вниз. Взял с подставки кочергу, взвесил в руке и по уже опробованному пути добрался доверху. Печник, на счастье Рыжова, оказался халтурщиком. С предельной добросовестностью — красиво и крепко — он выложил камин внутри помещения, но трубу завершал кое-как. Цемент оказался поганым. При первом же нажиме кочерги кирпичи захрустели, сдвигаясь. Самым трудным оказалось не снять колпак дефлектора, а не загреметь, снимая его. Справившись с делом, Рыжов осторожно выбрался на крышу. Полной грудью вдохнул свежий воздух. Потом лег на живот и подполз к краю крыши, обращенному к дому. На скамейке возле кустов жасмина сидели двое. Периодически их лица освещали красным светом светляки сигарет. Курили мужчина и женщина. Мужчина домогался ее. Она не сопротивлялась, а лишь игриво отвергала его домогательства, разжигая страсть. Рыжов перебрался на противоположную сторону крыши. К ней вплотную прислонялась огромная, по меньшей мере полустолетняя ветла. Ее сук — толстый и длинный — нависал над самой крышей. Проверив его прочность, Рыжов лег на сук пузом, прижался и пополз к стволу. Из кроны, ошалело хлопая крыльями, вырвались две большие птицы. Сердце Рыжова испуганно затрепыхалось. Он замер, выжидая. Птицы улетели, все вокруг снова стихло. Рыжов спустился на землю и оказался в неглубоком овраге, в который из баньки спускали воду. Поднял голову. Посмотрел на звезды. Ковш Большой Медведицы, прибитый золотым гвоздем к небосклону, клонился к земле. Там был север, там текла река. Пригнувшись, Рыжов двинулся по оврагу в сторону севера. Под босыми ногами хлюпала вода. Так он дошел до забора. Здесь овраг перегораживала колючая проволока. Чтобы миновать ее, пришлось лечь. Рыжов полз по грязи на пузе. Жижа тошнотно пахла гнилью и мылом. Руки тонули в вонючей тине. Он полз и сквозь зубы произносил слова, которых нельзя найти в трех томах академического словаря русского языка. Тем не менее каждое из них приносило странное облегчение. Рыжову казалось, что, ковыряя носом смердящую жижу, на пузе, чтобы этого не заметили преступники, ползет не он, а российское правосудие. Ползет, опасаясь своих противников. Лезет униженно, боясь, что не успеет скрыться от грозящих ему насильников. Постепенно овраг расширялся. Из-за горизонта взошла луна. Впереди, как спина огромного ящера, чешуйчато заблестела река. Рыжов прислушался. С той стороны, откуда он ушел, ни голосов, ни шума тревоги не слышалось. Держась в тени берега, Рыжов быстрым шагом двинулся к реке. Выйдя к берегу, вынул из кармана пакетик с документами и закопал его возле чахлого куста тальника. На той стороне реки светились огоньки. Раздевшись и бросив одежду на песке, Рыжов вошел в воду. Река приняла его ласково, волной омыв лицо. Он поплыл медленно, стараясь не растратить силы, которых почему-то ощущал в себе не так уж много. Он плыл так долго, что начало казаться — у реки нет берегов. Огоньки, мерцавшие вдали, нисколько не приближались. Жутковатое ощущение возможной беды спазмом сжало желудок. Стараясь успокоить себя, Рыжов лег на спину. Над ним чернело бескрайнее небо, усыпанное блестками звезд. Издалека донесся глухой гул проходящего поезда. Это неожиданно подбодрило пловца. Рыжов плыл и плыл, пока ноги не почувствовали мягкое песчаное дно. А огоньки все так же светились где-то далеко-далеко в степи. Рыжов на подгибающихся от усталости ногах вышел на берег. Ветерок, до того казавшийся ласковым и теплым, стал вдруг колюче-холодным. Мурашки побежали по телу, которое тут же покрылось гусиными пупырями. Течение снесло Рыжова далеко на восток. Желтоватое сияние города подсвечивало небо далеко в стороне. Непрерывно растирая грудь руками, Рыжов быстрым шагом пошел по мокрому улежавшемуся песку. Ему повезло. Минут через десять ходьбы он вышел к дому бакенщика — Тимофея Тимофеевича Лихоноса. Сюда, за пятнадцать километров от города, Рыжов за годы жизни в Придон-ске часто приплывал на моторке порыбачить и побаловаться тройной ухой. Тимофеевич жил бобылем, сам вел немудреное домашнее и мудреное бакенное хозяйство, отличался добротой и гостеприимством. Домик его, стоявший на пригорке, при свете луны выглядел фрагментом картин Куинджи. Рядом, на мачте створного знака, светился фонарь. Рыжов, обходя старые лодки, лежавшие кверху дном на берегу, приблизился к темному окну. Постучал в стекло согнутым пальцем. Долгое время на стук никто не отзывался. Наконец створка распахнулась и недовольный голос из глубины комнаты спросил: — Кого черт принес, язви вас в душу? — Тимофеевич, это я — Рыжов. — Иван, что ли? — спросил хозяин недоверчиво. — Чотя лукавый по ночам тут таскает? — Так уж вышло. Тимофеевич впустил гостя в темный и теплый дом. Зажег свет. — Здравствуй, отшельник! — сказал Рыжов. Хозяин оглядел голого гостя с недоверием. — Ты, что ли, Иван Василич? Без штанов тебя и признать трудно. — А то кто? Они обнялись. От старика пахло свежей олифой. Объятия его были крепкие. — Чего тебя сюда занесло? — спросил Лихонос, отстраняя Рыжова обеими руками, чтобы разглядеть получше. — Вроде и не стареешь… — Некогда, Тимофеич. Все вот бегаю. То я за кем-то, то кто-то за мной. — По чужим бабам шастаешь, что ли? Вся морда подпорчена. Ну, молодые! Кто же тебя застукал? — Не то, Тимофеич, не то. Просто попал в кораблекрушение. Так уж вышло. У тебя телефон работает? — Через раз, — объяснил Тимофеевич. — День звояять позволяет. День молчит, хоть ты разорвись. На этот раз телефон работал. Катрич поднял трубку и сонным, недовольным голосом буркнул: — Ну кто там? Другого времени нет? — Это я, Артем. Голос мгновенно изменился. — Вы где, Иван Васильевич?! Я уже обыскался вас. Черт знает что думал. — И правильно, потому как я был черт знает где и у кого. Ты можешь за мной приехать? И захвати для меня штаны. Любые, какие найдутся. Зачем? Да затем, что я голый… Они сговорились. Рыжов повесил трубку. Повернулся к бакенщику: — Тимофеич, у тебя ружье есть? Достань на всякий случай. — Како ружье?! Тимофеевич с подозрением посмотрел на Рыжова: друг-то друг, но куда ни кинь — прокурор. Ружьецо, конечно, имеется. Как такому не быть у русского мужика. Но оно не зарегистрировано. Испокон веку в казачьем доме водились не только двустволки, но и винтовочки нарезные. К тому же припасы к ним, и ничего, не возбранялось. Советская власть стала придумывать против этого массу запретов. Новая демократия пошла иным путем и все, кроме дыма охотничьего костра, обложила налогами. Охота ли мужику платить за стволы, которые больше для души, чем для стрельбы? И получается — только признайся, что есть двустволочка, бескурковая «ижевка» калибром двенадцать с резным прикладом и добрым припасом, неизвестно еще, во что это обойдется. Прокурор, хоть он сейчас и телешом, но даже без штанов от государственной должности не отставлен. Потому лучше умолчать: береженого Бог бережет. Рыжов легко понял, что заставляет Лихоноса не выдавать оружия. — Ладно, — сказал он, — сговоримся так. Ружье ты все же достань. И патроны. Лучше картечь. На всякий случай. Если не понадобится — уберешь. Я твоей пушки в глаза не видел. Идет? — Сразу бы так и говорили, Иван Васильевич. Ружье достали, но, к счастью, оно в ту ночь не понадобилось. — Куда прикажете, командир? Катрич, понимая всю серьезность истории, в которую влип Рыжов, все же еле сдерживал смех. Видеть следователя по особо важным делам в своих брюках — для него широких в поясе и длинных в гачах настолько, что их пришлось подворачивать сантиметров на двадцать, в пиджаке, который сползал с плеч, было весьма забавно. Рыжов понимал это и не обижался. — Давай, шеф, в город, — ответил он тоном капризного пассажира такси. Попрощавшись с Лихоносом, они тронулись в путь. По дороге Рыжов рассказал все, что с ним произошло, не упуская мельчайших подробностей. Катрич некоторое время молчал, переваривая услышанное. Уже на подъезде к городу вдруг пошутил: — Вели вы себя, Иван Васильевич, безответственно. Распивали с Калиновской вино. Разглядывали ее прелести. Потом сауна. Ночные купанья в реке. А без вас в городе черт знает что происходит. Рыжов почувствовал, что шуткой Катрич предваряет какое-то важное сообщение, и счел нужным ему подыграть: — Обижаешь, Артем. Я еще принимал грязевые ванны… — Вот-вот, а за это время успели угрохать Ольгу Дмитриевну Тимофееву и ее любовника. — Ты что?! Не может быть! — Может, Иван Васильевич. Может. Вы все еще недооцениваете успехи общественных перемен. На этот раз Рыжов шутки не поддержал. — Подробности? Знаешь что-нибудь? — На двадцать втором километре Черноморки «мерседес» мадам Тимофеевой выскочил на полосу встречного движения. Лоб в лоб столкнулся с «КамАЗом». «КамАЗ» оказался прочнее. «Мерседес» — всмятку. — Кто был за рулем? — Молодой хахаль Ольги Дмитриевны. Некий Эдуард Григорьевич Порохов. Эдик. Племянник банкира Порохова. Рыжов выругался. — Было у меня предчувствие, когда вся эта история начиналась. Да не гони ты, Артем, не на пожар едем. Катрич сбросил газ. Стрелка спидометра качнулась и свалилась до деления «60». — Почему вы такое предполагали, Иван Васильевич? — Калиновская обрубает концы. За фирмой «Ольга» ее фигура, ее деньги. На днях оканчивается квартал. «Ольге» надо было бы сдавать финансовый отчет. Теперь подождем проверки. Уверен, денег на счетах «Ольги» уже не найдут. — Шикарно! — Катрич стукнул кулаком по ободу руля. — Вам не кажется, что вся эта сволочь во много раз умнее нас? Может, ей действительно суждено управлять государством? — Может быть. Но пока мы живы, давай сопротивляться. — Вы станете писать рапорт о происшедшем с вами? — Ну уж нет. Если тебе плюнут в лицо, ты будешь жаловаться? — Ха! На шоссе появилась встречная машина. Моргнула фарами. Катрич убрал дальний свет. — Вот и я отвечаю: «Ха». И давай договоримся. Мы еще вчера с тобой уехали на рыбалку к Лихоносу. С ним я об этом столковался. Он подтвердит. Возвратились только утром… — Приятно с вами работать, Иван Васильевич, — Катрич снова включил дальний свет, и дорога стала видна до гребня тягучего длинного подъема. — Мы этой суке покажем. — Ну зачем так? Калиновская скорее волчица. Красивая, умная, жестокая. Таких противников положено уважать. Вспомни, как мы оба прокалывались… Катрич хотел сказать, что он-то не прокалывался, но обижать Рыжова не захотел. — Было дело, — сказал он задумчиво. — Дипломат, — усмехнулся Рыжов. — Я же подставлялся. Думал, ты меня уешь… — Еще будет время. Еще будет. Спустя два дня Рыжову позвонили из «Комбанка» и от имени Тарасова пригласили заехать к нему по срочному делу. На этот раз банкир встретил Рыжова на пороге кабинета. Они поздоровались как старые знакомые. Тарасов взял гостя под руку и провел к себе. Торжественность и кажущаяся теплота встречи сразу насторожили Рыжова. Он ощутил, что ему подстилают соломку, чтобы бросок на землю был менее болезненным. Рыжов не ошибся. Тарасов сразу ударил наотмашь. — Дорогой Иван Васильевич, — голос банкира звучал сухо, а сам он выглядел мрачно. — Думаю, вас это не обрадует, но мы прекращаем финансирование следствия по делу Порохова. Такого же мнения и прокурор господин Жук. Короче, дело закрывается. Рыжов с молодости умел держать удары. Спокойно, ни в чем не проявляя вскипевшего возмущения, сказал: — Простите, господин Тарасов, я в последнее время основательно отупел. Что значит «дело закрывается»? Тем более когда следствие близится к завершению? — Иван Васильевич, дорогой, поймите, мне тошно произносить слова, которые я скажу, но увы, никто из нас не сильней обстоятельств. Не знаю, помните ли вы Герцена, но у него есть замечательные строки: «А случай сей за неоткрытием виновных предать воле Божьей, дело же, почислив решенным, сдать в архив». — И это я помню. — Так вот, дело Порохова пора почислить решенным. Мы настоятельно просим вас взять в руки дело об убийстве Порохова. Это член правления Азово-Черноморского банка «Газинвест». В кабинет без стука вошел Сазонов. Взял Рыжова за локоть. — Что скажешь? — спросил Рыжов. Он понимал, что Сазонов за сложившиеся обстоятельства вины не несет, но раздражение сдерживать не стал. — Что тебе сказать, Иван? Ты человек умный и все понимаешь. Если Тарасов взял тебя за горло, то его душит кто-то другой. — Рэкет? — В широком смысле — да. Наш банк имеет статус уполномоченного. Это означает, что на наши счета Минфин переводит бюджетные деньги. Так вот Тарасова поставили перед дилеммой: либо он закрывает пороховское дело, либо бюджетные деньги пойдут в область другим путем. Думаю, ты догадываешься, какой убыток это может нанести банку. — Неужели Минфину в Москве не выгодно, если мы назовем имена убийц? — Минфину наши заботы до фонаря. А вот в области такое событие кое-кого страшит не на шутку. — Откуда у Калиновской и господина Саддама столько силы, что они могут влиять на Минфин? — Насчет их влияния на Москву — не знаю. Но денег у них достаточно, чтобы влиять на губернатора. Тот, в свою очередь… — И Тарасов празднует труса? — Не надо так, Иван Васильевич. Где можно, Тарасов удар держит. Ты знаешь, что было, когда он взял меня под себя? — Нет, не в курсе. — Так вот тогда владыко Антонин объявил Тарасову ультиматум: если генерал Сазонов будет работать в банке, епархия изымет оттуда свои деньги. Это сотни миллионов. — И что? — Ты же видишь: я работаю. — А церковные деньги? — Часть ушла в «Рубанок». — И погорели? — Естественно. Теперь епархия кривится, но имеет дело только с нами. И вот еще что. Тарасову ты нравишься. У него для тебя дело. Сумеешь подъехать сегодня к четырем в «Деловой клуб»? На скрижалях Дворянской улицы писалась история Придон-ска. В древности здесь пролегал Соляной тракт, тянувшийся от Сиваша. На Дону пути разбегались. Один уходил в Калмыцкие степи, другой — в Закавказье. На развилке тракта стал расти торговый город. Естественно, самые удобные места на зеленом берегу заняли богатые особняки воевод, солеторговцев, скотопромышленников. Улицу, вдоль которой тянулись первые дома горожан, долго называли Соляной. Новый особняк Дворянского собрания с шестью колоннами, отделанный мрамором, подарил улице новое имя, и она стала Дворянской. Красное знамя революции ворвалось в Придонск на волне штыкового удара. Оно принесло в облик старого города большевистскую новь. Новых домов на Дворянской не строили, но старые стали использовать в новых целях. Дворянское собрание занял Ревком, потом в нем обосновался Губком. Председатель Губкома большевик Самуил Яковлевич Моисеев в дни первых майских торжеств под звуки духового оркестра переименовал Дворянскую в улицу Троцкого. Долго это название не просуществовало. Самуил Моисеев оказался крупным врагом народа. Его арестовали, изолировали от общества и тихо расстреляли. Улицу Троцкого нарекли именем Сталина и повысили в общественном статусе до проспекта. Новое название держалось сравнительно долго, но вечным не стало. Сталина удалили с пьедестала, Самуила Моисеева реабилитировали, а проспект переименовали в Революционный. Демократия, завезенная в Россию Горбачевым с Мальты или из Зимбабве, первым делом дала власть уголовному миру. Придонск по числу преступлений на душу населения, считая еще не родившихся и уже умерших, быстро догнал столицу страны. А по переименованиям улиц скорее всего обогнал ее. Пушкинекая стала вновь Скотопрогонной. Гоголевская — Тряпичной. Проспект Гагарина — Старогончарной. Первый губернатор новой власти — демократ Моисей Самойлович Яковлев — первым своим постановлением вернул Революционному проспекту название Дворянской улицы. Потрясенное этим актом общество потомственных дворян Придонска присвоило Моисею Самой-ловичу титул русского князя. Здание бывшего Обкома приватизировало Общество предпринимателей города и обратило в свой клуб. Оборудуя уютное гнездышко, клуб деловых людей н@ мелочился. Тротуар перед зданием — сорок метров длины — был затянут зеленым паласом, который на грязной ленте асфальта казался участком шикарной лужайки. По обеим сторонам паласа прохаживались вышибалы демократического покроя — в камуфляже, с резиновыми дубинками в руках, с наручниками на поясах. Из-под мягких полувоенных кепи с зелеными пластмассовыми козырьками на прохожих глядели сытые вывески церберов с наглыми тусклыми глазами. Случайные прохожие, оказавшись перед зеленым паласом, судорожно решали задачу: можно по нему идти или нет? Некоторые, стараясь держаться от греха подальше, к удовольствию наглых стражей, сворачивали с тротуара и обходили, с их точки зрения, опасное место по проезжей части. Поравнявшись с первым вышибалой, Рыжов сказал: — Вы бы, ребята, тут плакат повесили: «Не плювать. Обувь снимать». — Вали, вали, остряк, — зло огрызнулся страж паласа и поиграл дубинкой. — А то и зашибить могу. И тут же разинул рот, когда Рыжов направился к входу в святилище, а швейцар в красной ливрее, обшитой золотыми галунами, распахнул перед ним стеклянные двери. Деловая элита города — миллионеры и миллиардеры в исчислении на «зеленые», богачи свежего посола — собралась в главном зале. Над всем здесь витал призрак богатства, не скрываемого, подчеркиваемого. Длинный стол с полированной крышкой. У стола шикарные итальянские кресла на пяти лапках с колесиками — верти задом, катайся — одно удовольствие. На столе перед каждым креслом пластиковые папочки с чистой бумагой, шариковая ручка и две бутылочки — одна с кока-колой, другая с голландским пивом «Бавария». Пластиковые папочки трех цветов — белые, синие и красные — были разложены на столе так, что со стороны казались составными частями российского флага. Умный народ банкиры! Все-то обдумают! Вдоль стены напротив окон стояли стульчики подешевле — уже без колесиков (позвали сюда — не верти задом!) и с тонкими подлокотниками — для чинов сутью пожиже. Рыжов вошел в зал и сел на скромный стул у стеночки. Тарасов, занявший место председателя, это сразу заметил и замахал рукой: — Иван Васильевич! Что вы?! Так негоже. Вам здесь честь и место. Прошу за стол! Когда Рыжов входил в зал, никто на него внимания не обратил: мало ли в этом доме клерков, которые приходят и уходят и знать которых не обязательно! Но едва Тарасов назвал его имя, все сразу вскинули головы: кто это там такой, кому предложено занять место в синклите? Конечно, они понимали, что со стороны Тарасова приглашение гостя на почетное место не более чем жест символический, но увидеть и запомнить личность, коей оказывается почет, на будущее совсем не вредно. Рыжов, несколько растерявшись, встал, пересел на руководящее кресло с высокой спинкой и широкими подлокотниками, ощутив под собой мягкую приятность натуральной кожи. Он оказался лицом к лицу с Калиновской. Та сидела спиной к окну, и Рыжов не сразу ее узнал. — Здравствуйте, Иван Васильевич! Мы ведь знакомы? Рыжов едва не поперхнулся. — Ну как же! Я бы назвал наши отношения скорее дружбой. — Вы мне льстите! — Калиновская улыбалась вполне доброжелательно. — У вас утомленный вид. Может, стоит отдохнуть? Санаторий, дом отдыха? Я помогу… Рыжов ошарашенно огляделся. На их разговор мало кто обращал внимание: люди хорошо знакомы, говорят о личном… — Спасибо, я недавно с дачи… — Разве там отдых? Одни заботы. Если только сауна? — Еще грязи и купание, — парировал Рыжов. — Господа! — Тарасов поднял руку, призывая к тишине. Рыжов давно привык к этому обращению, но впервые почувствовал, насколько оно здесь оказалось к месту. За столом, объединенные одинаковым отношением к большим деньгам, сидели не товарищи, а господа — конкуренты и противники, готовые в любой момент вцепиться друг в друга. Впрочем, скорее всего они уже давно это сделали, но старательно сохраняют вид, что их объятия всего лишь проявление дружелюбия, а не способ задушить соперника на виду у всех. — Господа! Сегодня на нашей регулярной встрече я сделаю четыре сообщения. Все они крайне актуальны и, я уверен, касаются каждого присутствующего здесь. Вы разрешите? Несколько ленивых хлопков демократически дали Тарасову зеленый свет. — Господа, вы помните, сколько усилий приложила наша ассоциация для стимуляции следствия по делу Андрея Андреевича Порохова. Печально, но я вынужден сообщить, что следствие закрыто. Установлено, что убийца, уголовник Константин Бабич по кличке Рубец, действовал в одиночку. Сам он погиб при' неосторожном обращении со взрывчаткой в собственной машине. Поэтому, как говорили в старину, случай сей за неоткрытием виновных предать воле Божьей… Рыжов прикрыл глаза рукой. Так вот почему Тарасов напомнил ему цитату из Герцена. Кто-то из помощников банкира выловил ее в русском литературном наследии, и Тарасов проверял найденное на нем. Эрудицию в деловых кругах ценили, и слова Тарасова «дело же, почислив решенным, сдать в архив» заседавшие встретили одобрительными кивками. — Вторая информация столь же печальная. На днях на Черноморском шоссе погибла Ольга Дмитриевна Тимофеева. Причина гибели проста. Ее водитель не справился с управлением. Смерть всегда вызывает сожаление, но для нас она чревата неприятностями. Тимофеева под обещания льготной продажи автомобилей собрала у населения без малого триллион рублей. Этих денег на счетах ее фирмы не обнаружено. — Ай да баба! Легкий шумок прокатился по залу. Тарасов движением руки погасил его. — Представьте, господа, что будет вытворять пресса, когда ей об этом случае сообщит милиция. Я прошу всех, кто имеет влияние на местные издания, постараться убедить редакторов обойтись без большого шума. Он может нанести нашему бизнесу немалый вред. Рыжов поморщился. Калиновская сразу обратила на это внимание. — Вы переживаете, Иван Васильевич? Я вас так понимаю… — Господа! — Тарасов еще больше нахмурился. — Продолжается кровавое наступление на банкиров. Оно сопровождается безразличием со стороны общества и вынуждает нас принимать самостоятельные меры… Рыжов сжал зубы. В стране и в городе гремел выстрелами и взрывами черный фестиваль. Лилась кровь. Почти ежедневно кого-то из жителей города приходилось соскребать со стен и асфальта, укладывать в пластиковые мешки, а испуганные взаимной жестокостью хозяева больших денег считали, что некая темная сила изводит, выбивает только их, — и били тревогу, крича: «Спасите нас!», не задумываясь над тем, что следовало бы орать: «Спасите общество!» — Господа! Вы знаете, убит наш коллега Горохов… Улыбка в траурно-деловой момент была неуместной, но Калиновская не сдержалась и улыбнулась. Качнула головой и через стол шепнула Рыжову: — Смешно, верно? Рыжов сделал вид, что не расслышал, и отвечать не стал. Тарасов говорил складно и красиво. Не читал текст, как его читают великие государственные деятели России уже многие годы, а излагал волновавшие его мысли языком, который задевал всех сидевших в зале. — Чтобы раз и навсегда оборвать цепь террора, надо найти тех, кто заказал и совершил убийство нашего коллеги банкира. Найти и наказать по всей строгости закона. Рыжов прикрыл глаза рукой, чтобы не встречаться взглядом с Калиновской. Ему было не по себе, когда в присутствии типов, ворочавших миллионами, которым он бы не доверил и ста рублей из своей скудной зарплаты, произносились громкие, ничего, кроме угроз, не содержащие слова. — Мы решили стимулировать успех следствия и выделяем пятьдесят тысяч долларов на премию тем, кто отыщет преступников. В этой связи я и собираюсь представить вам Ивана Васильевича Рыжова. Он ас сыска не только в масштабе нашего города. Я взял на себя смелость и пригласил его взвалить на себя всю тяжесть работы по розыску убийц Горохова… Теперь на Рыжова смотрели все. Смотрели по-разному, но большинство без особого интереса, как на чистое витринное стекло, в котором при желании можно увидеть только свое отражение. — И, наконец, четвертая новость. Приятная. Мы можем поздравить госпожу Лайонеллу Львовну Калиновскую. На выборах в областную Думу по Соленоводскому избирательному округу она получила большинство голосов избирателей. Собравшиеся встретили сообщение веселым шумом и аплодисментами. — Вы не радуетесь, Иван Васильевич? Ай-ай! Я-то думала — у нас мир. — Я просто тихо скорблю, госпожа депутат. — Зря, Иван Васильевич. Я выиграла мандат в честной борьбе. В списке находились представители всех партий. Были «домушники», «жирные овцы», «комики», «дымократы». Все были. Все, кого тянет к власти. А прошла я. Представительница женщин. И, как видите, стала депутаткой. — Мне остается сожалеть о том, что у нас именуют демократией. Калиновская посмотрела на него и поморщилась. — Фу, какой вы, однако! Если честно, мне даже жаль вас, Рыжов. Вроде и неглупый человек, но так и не поняли происходящего. Не чем иным, как демократией, случившееся назвать нельзя. Избиратели, во всяком случае их большинство, захотели видеть меня своим представителем в органе власти. А вы живете в шорах тоталитарного режима, вам не нравится личность депутата, для вас я чем-то нехороша, и вы считаете, что я избрана незаконно. — Лайонелла Львовна! — Рыжов устало вздохнул. — Одного у вас не отнять — вы женщина умная. Боюсь обидеть и все же уточню: женщина ушлая. Поэтому ничем, кроме цинизма, ваши речи назвать не могу. Вы прекрасно знаете, что в ваших, так сказать, откровениях правды нет. Не было и свободного волеизъявления избирателей. Был подкуп, фальсификация результатов. Все это отвратительно, гнусно, а вы делаете вид, будто так и должно быть… Калиновская резким движением сломала пополам карандаш, который держала в руках. Лицо ее вдруг утратило обычную привлекательность, сделалось похожим на маску. Глаза помертвели, губы чуть приоткрылись, стали видны острые белые зубы. Голос зазвучал холодно, зло. Ее игра не привела ни к чему, и скрывать истинные чувства было незачем. — Хорошо, Рыжов. Свой выбор вы сделали. Я терпеливая, отрицать этого вы не можете. — Спасибо за баньку, — напомнил Рыжов с совершенно серьезным видом. — Это неприятный эпизод. Виновные мной уже наказаны. — За то, что не сумели поддать пару? — Считайте как хотите. Но скажу прямо: новой власти в области вы нужны не будете… Из бизнес-клуба Рыжов вышел на улицу почти одновременно с Калиновской. Он видел, как к подъезду подкатила ее машина. Дверцы на ходу распахнулись, и наружу, встречать хозяйку, выскочил квадратный мордоворот. Увидев Рыжова, он растерянно остановился. Трудно сказать, какие мысли родились в мускулистых мозгах труженика кулака и дубинки, но они заставили его замешкаться. Правда, тут же, заметив хозяйку, он воспрянул духом. Даже сострил, растянув толстые губы в улыбке: — Может, прокатимся с нами, Иван Васильевич? В баньку зайдем. Спинку потру. В этот момент кто-то из участников встречи щелкнул «пола-роидом». Полыхнула вспышка, зашипел механизм, выталкивая наружу готовое фото. — Вам, Лайонелла Львовна. — Фотограф широким жестом протянул снимок Калиновской. Она, даже не взглянув на то, что получилось, сказала: — Отдайте Ивану Васильевичу. На память. Когда госпожа садилась в машину, Рыжов приблизился к ней вплотную. — Вы интересовались моими источниками? — спросил он ехидно. — Разочарую вас. Это не Крыса. Фамилия Гуляев вам о чем-нибудь говорит? Калиновская зло захлопнула дверцу машины. — Поехали! КОКА Из первого же телефона-автомата Рыжов позвонил Катричу. — Салют, Артем. Счетчик я включил. — И как мадам? — Ты бы видел. Думаю, ответа долго ждать не придется. — Мне выезжать? — Немедленно. И сиди там безвылазно. Я освобожусь — приеду. — Думаете, реакция последует быстро? — Ты бы видел, как она среагировала на фамилию… Калиновская сумела позвонить чуть раньше Рыжова. Телефон у нее всегда был под рукой. Тонкими красивыми пальцами она отстукала нужный номер. — Это ты, Кока? Немедленно приезжай. Что значит занят? Бросай все. Или у тебя девка? Тогда гони. Нет, не на дачу. На городскую квартиру. И без раскачки. Жду. Николай Ильич Каргин, со школьных лет носивший ласковую кличку Кока, в команду телохранителей Калиновской попал случайно. Мадам, подбиравшая себе охранников, или, как она сама их называла, «берсальеров», увидела двадцатипятилетнего атлета в школе боевых единоборств. Каргин преподавал самбо. Хорошо сложенный, черноволосый, с пышным вьющимся чубом, интеллигентным лицом, умными проницательными глазами с дымчатой поволокой, он привлек внимание мадам, и она взяла его в штат «берсальеров». Честно говоря, никаких особых видов на атлета Каргина как на постельного мужчину Калиновская не имела. В команде, ее окружавшей, мужики все были как на подбор — попади под такого, как катком прогладит. Однако мадам не упивалась грубой силой. Если чего она и искала, то нежности, ласки, духовного понимания. Только каприз хозяйки, родившийся ночью после испугавшего ее сна, сделал Коку фаворитом, провел от пульта охраны в барские покои. То, что его судьба может теперь перемениться, Кока понял сразу, едва хозяйка бросила на него изучающий взгляд. Так опытные лошадники оценивающе осматривают на аукционах племенных производителей, прикидывая их силу и стать. Что-что, а угадывать значение взгляда женщины, оценивающей жеребячьи качества мужика, Кока научился в раннем детстве. В год, когда Коке исполнилось шестнадцать лет, мама решила отправить его на лето из Придонска к бабушке в Саратов. Для этого подвернулась удобная оказия. Подруга мамы — тетя Аля — Алевтина Аркадьевна, жена известного городского архитектора профессора Извольского, плыла теплоходом до Москвы и согласилась захватить с собой мальчика. Кока к этому времени имел сто восемьдесят сантиметров роста и весил семьдесят килограммов — молоденький бычок с задатками племенного производителя. Тетя Аля была высокой дородной дамой с пышным бюстом, роскошной каштановой прической, с вальяжными царственными манерами. Она не ходила, а плавала по суше, рассекая окружающую среду грудью, устремленной вперед, и мягко подгребала белыми руками. Одевалась тетя Аля вызывающе модно и смело: у ее платьев были огромные вырезы на спине, оканчивающиеся ровно у того места, где ложбинка обозначала деление тела на две половинки. Плечи и грудь открывали смелые декольте, позволявшие оценить их внушительный объем и сметанно-белую матовость. Кока с удовольствием поехал бы к бабушке один — в Саратове ему нравилось, но мама в заботах о сыне становилась непробиваемой как скала. Прекрасный теплоход типа «река — море». Прекрасная каюта люкс со спальней, холлом и ванной. Свежесть речного воздуха. Солнечная погода. Шезлонги на палубе первого класса. Ресторан с отличной кухней. Фрукты, арбузы, яблоки на каждой пристани — не путешествие, а блаженство, купленное вместе с билетом. Но Кока не знал, что тетя Аля, на которую он поначалу поглядывал искоса, окрасит его путешествие в новые, неизвестные ему ранее краски, наполнит его дни и ночи небывало острыми, обжигающими кровь впечатлениями. Уже в первый день пребывания на воде жизнь Коки резко изменилась. Расположившись в большом кресле в гостиной, Кока смотрел телевизор. По местной сети гнали какую-то дешевую порну-ху с нескончаемым переплетением ног и рук, со вздохами и шокирующими вскриками. Тетя Аля, уединившись в спальне, что-то делала. Неожиданно оттуда раздался ее голос, нетерпеливый, капризный: — Кока, тебя можно? На экране в жаркой схватке сошлись возлюбленные, и Кока задержался посмотреть, чем кончится эпизод. Из спальни вновь послышался голос, на этот раз раздраженный: — Подойди же. Кока! Какой ты, право, нерасторопный! Тетя Аля стояла на паласе босиком в плавках-бикини и держала в руках цветастый бюстгальтер. В зеркале Кока видел ее грудь — красивую, упругую, с розовыми большими сосками. Он робко сделал шаг вперед и остановился. — Смелей, кавалер! — В голосе тети Али звучало плохо скрываемое нетерпение. — Помоги мне застегнуть сутьен. Кока стал натягивать лямки, которые ему подала дама. Коснулся пальцами ее тела. Руки дрожали, сердце трепыхалось. Курок встал на боевой взвод. Крючки никак не попадали в петли. — Милый, — Кока почувствовал насмешку в голосе тети Али, — неужели ты никогда не помогал маме в таком пустяковом деле? Кока и в самом деле никогда в э т о м не помогал маме, но признаться не смог. Красный от волнения и смущения, пробормотал: — Помогал… — Сейчас мы будем у пристани и пойдем купаться. Здесь шикарные места. Ты хочешь? Кока кивнул, соглашаясь. Кто из ребят не пойдет купаться, если есть такая возможность? Тем более фильм уже окончился, и по экрану бежали голубые волны. Вода оказалась удивительно теплой и пахла тиной. — Я неважно плаваю, ~ сказала тетя Аля, когда они входили в реку. — Ты от меня не отплывай далеко. Кока остался рядом. — Ты умеешь лежать на воде? — спросила тетя Аля. — Я хочу поучиться. Кока опустил руки вниз. По тому, как вела себя с ним тетя Аля, Кока уже догадался, что она положила на него глаз, что он интересен ей. В глубине сознания родилась мысль: нужен и интересен ей как м у ж ч и -н а. Это следовало проверить. Опыта общейия с женщинами Кока еще не имел. Не брать же в расчет платоническое потискивание соучениц на вечеринках и в темных углах подъездов. Однако все, что происходит между мужчиной и женщиной в минуты соприкосновения животами, Кока прекрасно знал. Азы секса ор постигал, слушая разговоры друзей, которые, в свою очередь, рассказывали истории, услышанные еще от кого-то. Вторую ступень образования дало кино. В каждом современном фильме голые, блестящие от пота тела любовников сплетаются в неимоверных позах, придумать которые мог только режиссер. Эти позы позволяли догадываться о недосказанном. Наконец, шлифовку знаний до блеска довели видеофильмы. Их где-то Доставали приятели Коки и затем, собираясь по двое-трое, смотрели и пускали слюни у «видаков», останавливая мелькающие кадры в наиболее пикантных местах. Поэтому Кока знал, что надо делать, хотя и не представлял, что у него получится. Он опустил руки в воду и подвел ладони под спину тети Али, принял на них вес ее тела. — Смотри, я лежу! — сообщила тетя Аля с восторгом. — Лежу! Кока тем временем совершенно спокойно, как это не раз уже делал со школьными подружками, пустил руки в путешествие по женскому телу. Он видел, как его строгая опекунша прикрыла глаза, что ее дыхание стало глубже и напряженней, и смело продолжил искания. Его ладонь скользнула по крепким ягодицам, ласково их погладила. Потом коснулась кожи с внутренней сторон»* бедер… Вода была удивительно теплой, прозрачной. Лучи солнца падали на реку и дробились сверкающими осколками. Атмосфера лени и желания медово струила соблазны. Неподалеку от себя Кока видел целующуюся парочку, которую уже встречал на верхней палубе. На берегу, где паслось стадо коров, огромный бык, роняя с губ тягучую пену, пытался оседлать пеструю корову. Буренка покорно стояла, широко раскрыв глаза и раздвинув задние ноги для устойчивости. Но что-то не получалось у быка, и он раз за разом возобновлял попытки… Тетя Аля блаженствовала, лежа на спине. Она не делала ничего, чтобы пресечь шалости мальчика. Кока, осмелев, вернулся рукой к животу, погладил его. Тетя Аля вдруг вздрогнула, — Мой мальчик, ты этого хочешь? — И, не ожидая ответа, Предложила. — Вернемся в каюту… Кока оказался жеребчиком способным и страстным. На обед Они не пошли и оставили каюту только к ужину. Тетя Аля выглядела счастливой, веселой. Одетая в новой ЙЯатье, она распространяла вокруг себя очарование красоты и необычайной привлекательности. В ресторане ее увидел помощник капитана теплохода, молодой красавец-с косарь, то» Ьоря по-русски — речной щеголь в отутюженной форме, в фуражке с якорем. Он легко определил пылкость характера Алевтины Аркадьевны и принялся за ней нахально ухаживать. Он подсел к столу, смеялся, шутил, нес всякую чепуху, которой 8е жалеют ловкие ухажеры для обхаживания избранных ими Красавиц. Подпав под его обаяние, тетя Аля весело хохотала, И речнику казалось, что у него все пошло на лад. Неожиданно Кока, до того молчавший, отложил вилку. Он уже прекрасно понял, чем ему грозит легкий флирт двух взрослых людей. Алевтина Аркадьевна обретет себе на весь рейс любовника, зрелого и многоопытного, а он, Кока, зеленый юнец, яблоко-дичок, кисленькое и маленькое, которое она надкусила из любопытства, будет отброшен в сторону. И потом уже ничего не поделаешь. В Коке тут же прорезался характер бойца. Свою женщину он решил не уступать. Громко, не боясь того, что это услышат за другими столами, он сказал: — Извините, шкипер. — Почему он назвал помощника капитана шкипером, объяснить трудно. Просто слово само выскочило из глубин памяти и легло в фразу. — Извините, шкипер. Алевтина Аркадьевна замужем. А вы ее тут на глазах у всех нахально кадрите… Тетя Аля резко вскочила, зацепила и опрокинула на себя соус. Прикрыв лицо рукой, она быстрым шагом покинула ресторан и укрылась в каюте. Речник, красный от злости, пальцем поправил воротник рубашки, который вдруг стал его душить, и прошипел: — Ну, сученыш, я тебе шею сверну. Кока величественно встал с места. — Отлично, шкипер. Я прямо сейчас иду к капитану… Речник уже пришел в себя и дал задний ход. — Не стоит, молодой человек. Я не прав. — Прощаю вас, — сказал Кока величественно и удалился. По поводу того, как вести себя дальше, у Коки не возникало сомнений. Он знал: существует определенного рода общественный договор, негласный сговор между мужчинами и женщинами. Если она с ним — она его, со всеми из этого факта вытекающими последствиями. Только проститутки («дешевки» или «разор ванки», как их звали в своем кругу ребята) имели право на вольный флирт с кем и когда угодно. В девятом классе Кока дружил с Леночкой Батышевой, полненькой светлой дурочкой, любившей обжиматься в подъездах и хихикавшей, когда ее ощупывали чужие пальцы. Кока не «тащился» за Леночкой и не млел от восторга, сжимая ее в руках. Это было всего лишь обычное ухаживание, чтобы развлечься за неимением более интересных занятий. Но Кока знал — Ленка его баб а и косить влево ей не дозволено. Такого Кока позволить не мог. Существует в конце концов мужское самолюбие, которому небезразличны чужие посягательства на его бабу. Случилось так, что за Леночкой стал приударять Вася Фро-ликов — Кролик по-школьному. — Уймись, дитя, — сказал Кока сопернику из параллельного класса. — Ленка — моя. Кролик сделал невинные глаза. — А она мне сказала, что у вас просто так… — Как?! — Задетый за самолюбие Кока хищно воспарил над Кроликом. — Что ты сказал? — Почему я? Она сказала, что у вас все платонически. И ей надоело. — А ты? — спросил Кока изумленно. — Ты будешь по-другому? — Вот именно. И она согласна. Туманные на первый взгляд фразы объяснили Коке все сразу. То был удар ниже пояса, и нанес его не Кролик, а Ленка, дура и хохотушка, корчившая из себя невинность. Показать, что удар попал в цель, было ниже мужского достоинства Коки. — Ты прав. — Он демонстрировал безразличие. — Забирай ее. Как баба она меня не колышет… И — все же, встретив Ленку, с ощущением полного права на сатисфакцию, он со всего маху влепил ей пощечину. — Сука! Дурочка, хихикавшая, когда он ее обжимал, но ни разу не показавшая, что желает большего, заплакала и пошла с красной от удара щекой. Кока знал, что делать с неверными бабами. Кока умел защищать свою честь и права. Войдя в каюту, он увидел тетю Алю. Та стояла раздетая до трусов, с открытой грудью, и держала в руках платье, облитое соусом. — Что ты наделал, дурак?! — Алевтина Аркадьевна не скрывала душившей ее злобы. — Ты… Кока приблизился к ней и с короткого замаха ударил. Испуганно вскрикнув, Алевтина Аркадьевна опустилась на диван. Платье упало на пол. Багровое пятно украсило щеку. — Су-у-к-ка! — произнес Кока презрительно. И случилось неожиданное. Тетя Аля схватила его за колени, прижалась к ним головой. — Милый мальчик, я не думала, что сделаю тебе больно! Она смеялась и плакала. Она целовала его, прижимала к себе и торопливо, словно боясь, что игрушку отберут, раздевала его… В Саратове Кока простился с Алевтиной Аркадьевной спокойно и холодно. Когда теплоход отчаливал, она стояла у борта и махала рукой. Сзади к ней приблизился и задержался рядом Помощник капитана. Это Коку уже не задевало. Он верил: мир полон красивых и доступных женщин, а право выбирать их принадлежит мужику, если он мужик настоящий. Бабушка, встретившая внука, охала и причитала: — Не болен ли ты, сердечный? Погляди на себя в зеркало. Под глазами черно, личико с кулачок, носик и тот заострился. Господи, надо же как тебя укачала учеба! Вторую любовницу Кока выбрал с расчетом. Расчет 4»орму-лировался просто: баба должна быть красивой и богатой. Такую Кока нашел достаточно быстро. Карина — полненькая розовощекая блондинка («ватрушечка», как называл ее Кока) работала заведующей секцией верхней одежды в главном придонском универмаге. В момент, когда возле нее возник Кока, Карина рассталась с мужем. Ее супруг сел на бутылку водки и скатился в алкогольную яму, выбираться из которой не имел ни сил, ни желания. У Карины была собственная двухкомнатная квартира в центре, и появление в ней молодого красивого парня радовало ее так же, как в свое время покупка нового румынского серванта. В восемнадцать лет Кока стал кузнецом своего счастья: пре^ красная Карина, не подумав о возможных последствиях, на свою беду пустила мальчика по женским рукам. Однажды, когда они миловались на широкой модней кровати, Карина мечтательно сказала: — Освободилось место заведующей отдела. Есть шанс его получить. Ты мне поможешь? — Почему нет? — спросил Кока лениво. — Что надо сделать? — Я тебе предложу маленькое приключение. Ты не рассердишься? Карина потупила глаза и стала нежно водить пальцем по — Какое приключение? — Поклянись, что не рассердишься, даже если тебе оно не понравится. Смущение, с которым Карина добивалась его снисходительности, заинтриговало Коку. — Не обижусь, рассказывай. — У меня начальница… наш директор… Людмила Васильевна Сорина… Она женщина… — Догадываюсь, — сказал Кока. — Можешь короче? — Она женщина с фантазиями… — У нас с тобой они тоже имеются. — Кока ласково притянул Карину к себе. Фантазии приходят неожиданно, а воплотить их в действительность хочется сразу. — Иди ко мне. Сюда… Карина, сопротивляясь, уперлась ему в грудь ладонями. — Погоди, дослушай. Кока перестал тянуть ее на себя. — Говори, не тяни. — Так вот Людмила Васильевна приглашает нас в гости. Если ты согласишься. К ней на дачу. Она и мы вдвоем. Больше никого. Сам понимаешь — стол, отдых. — Давай съездим. — Кока согласился сразу. — Почему нет? — Она ставит нам одно условие. Мы должны… Карина смешалась, не зная, говорить дальше или нет. — Вскопать ей огород? — подсказал Кока с усмешкой. — Это пусть работяг наймет. — Нет, — Карина приблизила губы к его уху и шепнула: — Надо сделать при ней все, что мы делаем сейчас… Кока приподнялся на локте и заглянул Карине в глаза. — — Нет. — Она ответила еле слышно. — Это ее желание. — Она что, — Кока покрутил пальцем у виска, — шизану-тая? — Ты не хочешь? — Почему? Только хочу знать, что мы с того будем иметь. — Много. Я стану заведовать отделом. Тебе — ценный подарок. — Что значит «ценный»? Золоченая зажигалка? — Если директор универмага говорит «ценный», будь уверен, она за свои слова отвечает. В воскресенье Кока и Карина уехали в Никандровку. Дача Сориной от других, стоявших рядом, особо не отличалась. Над работниками торговли все еще довлел страх публично демонстрировать свое богатство. Хозяйка встречала гостей у калитки. Кока ожидал увидеть толстую бабу с красной щекастой физиономией овощной торговки. К его удивлению, Сорина оказалась серенькой интеллигентного вида женщиной в очках с нервным лицом и утомленными глазами. Если что и украшало ее, то только затейливая прическа, уложенная руками опытного парикмахера. — Гости дорогие, проходите. Сразу мойте руки и за стол, — пропела хозяйка радостным голосом. — Я вас заждалась. — Электричка опоздала, — объяснила Карина. — Ничего, ничего, главное — вы проголодались… Их ждал накрытый стол в гостиной — комнате с высоким потолком и светлыми большими окнами. По одну сторону стола располагалась огромная софа, прикрытая косматым покрывалом розового цвета, по другую стоял одинокий стул с высокой спинкой — нечто вроде хозяйкиного трона. Коке приходилось видеть богато накрытые столы, но этот оказался накрытым просто изысканно. На тарелочках, в салатниках, в хрустальных розетках лежали яства, названия которых Кока знал далеко не все. — Садитесь, гости дорогие, — предложила хозяйка. — На софу. Кока осторожно подтолкнул Карину локтем. Спросил еле слышно: — Нам что, сразу и начинать? — Не торопись, я скажу, — ответила она шепотом. Людмила Васильевна оказалась хозяйкой гостеприимной и хлебосольной. Она хлопотала возле стола, потчуя гостей. — Кока, милый, не стесняйтесь. Попробуйте паштет. И наливайте вина. Это прекрасный «Токай». Рекомендую устрицы. Вы еще не пробовали? Это так тонизирует… Оживленная, с раскрасневшимися щеками, хозяйка и сама отдавала должное вину и деликатесам, словно этим подбадривала гостей — ешьте и пейте. В какой-то момент Карина потянулась за пепси-колой, и ее губы почти коснулись уха Коки. — Начинай меня раздевать, — шепнула она. — Только не торопись. Делай все медленно. Кока выпил большую рюмку вина, обсосал дольку ананаса. Потом левой рукой привлек к себе Карину и пуговку за пуговкой стал расстегивать ее блузку. Искоса посмотрев на Людмилу Васильевну, он заметил, как расширились ее глаза. Хозяйка завороженно наблюдала за происходящим напротив и замерла в неестественно напряженной позе. Ее тонкие нервные пальцы вцепились в край скатерти и теребили ее. Два бокала, стоявшие рядом, сталкивались и мелодично позванивали… То ли от необычности ситуации, а может, и намеренно играя страсть, Карина опрокинулась на спину, стала бессвязно бормотать: — О, Кока… милый… иди… Ну, иди… о-о-о! Ну, иди! Они сплелись в объятиях. Однако и в такой момент Кока не выпускал хозяйку из виду. Что-то беспокоило его во всей этой странной истории, и он ожидал какой-нибудь неожиданности. Он видел, как Людмила Васильевна вдруг вскочила со стула. Сбросила туфли и запрыгала по полу, высоко взбрыкивая ногами. Она походила на шамана, который принялся комлать, ей не хватало только бубна и колотушки. Она махала руками, будто отбивалась от роя ос. Из широко открытого рта вырывались хриплые гортанные звуки. Все это походило на языческое действо с жертвоприношением. Крики и пляска полуобезумевшей женщины испугали Коку. Он даже подумал, не совершит ли взбесившаяся баба ритуального убийства, и был готов подхватиться и убежать. Но внезапно дикая вспышка поистине животной страсти овладела им. Поддаваясь влиянию прыгуньи, он зарычал и злыми толчками стал вжимать тело Карины в подушки дивана. Их стоны слились в один мучительно-сладкий вопль-Людмила Васильевна, срывая с себя одежду, упала на софу рядом с лежавшей на ней парой и забилась в судорогах, будто в эпилептическом припадке. Стеная, она изгибалась дугой. Потом ослабела, стихла и осталась лежать на спине. Ноги ее мелко подрагивали. Минуту спустя Карина убежала в душевую. Людмила Васильевна спокойно встала с дивана, собрала одежду, раскиданную по комнате, сходила в спальню и вернулась оттуда в розовом ворсистом халате. С невозмутимым видом села за стол. — Кока, милый, вам налить ликеру? — Спасибо, ликер я не пью. — Кока все еще не мог отдышаться. — Почему? — Мне говорили, что его делают на глицерине. Людмила Васильевна расхохоталась, радостно, раскрепощенно. — Не хотите, не надо. Выпейте что-нибудь другое. — Она положила сухую ладонь на его руку и осторожно ее сжала. — Кока, — Людмила Васильевна облизала губу, искусанную в кровь, — вы меня сегодня сделали удивительно счастливой. Это вам… — Она указала на коробку двухкассетного магнитофона «Сони», которая стояла на полу в углу комнаты. И тут же, понизив голос, спросила: — Вы не сможете приехать сюда один? Без Карины? У меня для вас будет другая женщина. Моя подруга. — И, предупреждая его вопрос, объяснила: — Молодая, красивая, темпераментная. И с большой фантазией… Кока замялся. — Надо подумать. — О чем думать, мой милый мальчик? Да или нет? Людмила Васильевна слизнула выступившую на губе кровь. Голос ее звучал требовательно. — Да, — сказал Кока. — Тогда ни слова Карине. Я не хочу ее обижать. Жду вас завтра к вечеру… В город Карина возвращалась сияющая. — Кока! Я заведующая отделом! Коку беспокоило другое. — Скажи все же, она психованная? — В какой-то мере. У нее было несчастье. На ней умер муж. Понимаешь, в самый острый момент. Ее затрясло, а он умер. Она несколько минут переживала радость, кричала ему: «Еще, еще, милый!» А он уже был мертв. Потом она лечилась. И вот видишь, в чем нашла теперь свое удовольствие. Странная пора служения Коки прихотям Сориной окончилась неожиданно. Людмила Васильевна померла в одночасье. И сразу у одинокой женщины вдруг объявилось множество родственников, предъявивших права на наследство. Коке пришлось искать новую точку приложения сил, стол и убежище. Поначалу он обминал постели любопытных холостых продавщиц универмага, многим из которых просто не терпелось выяснить, что интересного находила в этом альфонсе их властная, чопорная и обладавшая несомненным вкусом директриса. Романы долго не продолжались: женское любопытство без чувств удовлетворяется быстро. Более протяженной оказалась связь Коки с Таисней Глебовной Яниной, которая заведовала районной овощной базой. Хваткая и деловая, Таисия Глебовна уверенно рулила хозяйством. Сперва сделала из него товарищество с ограниченной ответственностью, затем товарищество превратила в насос, надежно качавший деньги. Появление рядом с собой постоянного мужика Таисия Глебовна встретила с радостью. И не потому, что особо страдала без плотских утех. Просто исконное представление о женском счастье подсказывало ей, что оно не может быть полным, если не иметь собственного мужика, квартиры, серванта, набитого хрусталем, сберегательной книжки и дачного домика в садово-ого-родном кооперативе. К ежедневным домогательствам Коки Таисия Глебовна относилась с пониманием: коли мужик рядом, то обязан требовать исполнения супружеского долга. Она терпеливо сносила все, что с ней проделывал Кока. Но при этом не выражала особых эмоций. Только потела, сопела, вздыхала, ожидая финала, потом деловито спрашивала: «Ты кончил?», быстро вскакивала и бежала в туалет. Когда Кока понял, что действительно интересует его пассию, а к чему она равнодушна, он резко сократил список услуг, чем, кажется, принес немалое облегчение Таисии Глебовне. Не отказываясь от сытного стола и уютного дома, Кока начал ловить наслаждения на стороне. Потом случилось неизбежное. От избытка страстей возник большой прокол. Случилось все так. Кока приехал к Таисии Глебовне на овощную базу. Надо было захватить и отвезти домой корзины с фруктами. Хозяйки в кабинете не оказалось. Секретарша, сухая очкастая педантша Галина Сергеевна Топто-пырова, сказала: — Таисия Глебовна в пятом цехе. Просила туда зайти. Вас проводит Вика. Вика, вертлявая маленькая обезьянка с косичкой, кольцом уложенной на затылке, с носиком кнопочкой, вся разболтанная, вихлястая, охотно согласилась: — Пошли. Она семенила впереди Коки, вызывающе покачивая бедрами, а когда тот пробующе тронул ее за ягодицу, хихикнула: — Вы всегда такой быстрый? Они пересекали огромное пустое хранилище, приготовленное для овощей нового урожая. — Всегда, — ответил Кока и подхватил Вику на руки. Он уложил ее на кучу сложенных в каком-то закутке мешков и привычно принялся за дело. Пахло сыростью, гнилой капустой, но все остальное Вика сумела подать в лучшем виде. Были метания, стоны, охи и ахи. Она оказалась большой искусницей в особом жанре. Кока был доволен. Но уже через четыре дня понял: забавное приключение не прошло бесследно. То естественное дело, которое люди с детства называют «маленьким», стало вызывать большие трудности. Пустячок, раньше приносивший душе облегчение, теперь заставлял глаза вылезать из орбит от боли. Ошарашенный открытием, Кока поехал на 5-ю линию. На этой тихой окраинной улице в зелени яблоневого сада стоял ухоженный одноэтажный домик. Рядом с воротами на стене помещалась белая эмалированная табличка, на которой черными буквами было написано: «Д— р Любимов, мочеполовые болезни». Кока знал этот дом со школьных лет. Ах, сколько шуток отпускали в адрес безобидной таблички ребята, проходя мимо дома доктора в школу и возвращаясь обратно. Никто из них не думал, что в бурной жизни таланты Любимова могут оказаться якорем, который не позволит лодке страстей разбиться о камни острова Сифилис. Домик Кока нашел без труда. К его удивлению, табличка оказалась бронзовой, а текст на ней заметно изменился: «Доктор Либерман, венерология, сексопатология». Робкой рукой Кока нажал кнопку звонка. Дверь ему открыла молодая женщина, на которую он не обратил внимания. Висельнику не до любования красотами природы. — Вы к доктору? — Да. — Проходите. Кабинет врача, небольшой, чистенький, своей стерильностью вселял уверенность в выздоровлении. На салатного цвета стене красовались два прекрасных пейзажа. Их писала рука талантливого художника, постоянного клиента милого доктора. Своих натурщиц маэстро искал в толпе и иногда допускал роковые промахи в выборе… На столе рядом с выложенными в ряд блестящими инструментами страшного вида и непонятного назначения стояла миниатюрная фарфоровая фигурка: красивая дамочка в узкой юбочке сидела на гинекологическом кресле. Беседуя с больным, доктор временами толкал даму нежным движением в остренькую грудочку. Кресло легко опрокидывалось, дама вскидывала ножки вверх и раздвигала их. — Сколько вам лет, юный рыцарь? — Доктор глядел поверх очков на Коку. — Двадцать, — ответил тот убитым голосом и вздохнул. — Что ж, обнажите меч, который вы затупили. Доктор натянул тонкие резиновые перчатки. Кока спустил джинсы. — Так-так, посмотрим… Доктор взял достоинство Коки за шкирку, как шкодливого кота, приподнял и потряс брезгливо. — Так-так. Повернитесь задом. Нагнитесь. — Ой! — Не надо «ой!», молодой человек. Это только начало. Доктор колоритно картавил, всплескивал руками, артистически закатывал глаза: — Ах, молодой человек! И таким козырным тузом вы бьете каждую даму подряд? Разве так играют в преферанс? Или я не прав? — Наверное, правы, — уныло согласился Кока, — но мне оттого не легче. Доктор прервал его движением руки. — У вас есть деньги? За точку инструмента надо платить. — Есть, конечно. — Тогда успокойтесь. Даже если все будет очень плохо, считайте, что ваше несчастье от счастья. — Ну да, от счастья, — робко возразил Кока. — Без «ну да», — прервал его доктор. — Все людские болезни от расстройства и горя, только гонорея от большой любви. Сходите за ширмочку, там стоят баночки. Помочитесь. Мы сделаем анализ, и вы будете знать, отстригу я вам глушитель или мы поставим его на ремонт и будем лечить. За анализ плата особая… — Надо лечить, — как эхо откликнулся Кока, и страх сдавил ему горло. — Это как вам еще повезет. Может случиться, что вы оставите меня без работы. — Почему? Лечить такие болезни разве не ваша специальность? — Ох, моя. Но только такие, как вы сказать изволили. А если это СПИД, то должен вам Либерман лечить неизлечимое? Если в мире никто не знает, как к такому подступиться? — Но… — сердце Коки сжалось от ужаса. — Именно «но». Сходите за ширмочку, я вам сказал. Идите, идите. Когда Кока, исполнив ритуал посвящения, вернулся, доктор глянул на него с сочувствием. — Завтра я скажу, искать ли вам место на кладбище, или будем делать уколы в зад. Но на всякий случай мы уже сейчас сделаем один. Спускайте штаны еще раз, молодой человек. И становитесь, как пушка на войне. Давайте, давайте, не стесняйтесь! Пока Кока выполнял требуемое, доктор крикнул: — Софочка! Я уже приготовил прекрасный зад. Выбери иголку потолще… Кока, красавец и пижон, до конца испил полную чашу унижения. Красивая девица, открывавшая ему дверь, вколола в ягодицу шприц, и пока лекарство, обжигая плоть, вливалось в мышцу, говорила доктору: — Изя, этому человеку надо прописать зеленку. На рабочем поле у него одни прыщи, даже уколоть некуда. Сделав укол, Софа ушла. Доктор хмыкнул в кулак и, скрывая усмешку, сказал: — Насчет зада не волнуйтесь. Она так пошутила. Зад у вас как зад. Есть пять красных прыщиков — это только украшение. — Софа — ваша дочь? — спросил Кока, застегивая штаны. — Дикий вопрос, извините, пожалуйста! — Доктор загорелся и оживился. — Разве в моем возрасте может быть такая молодая дочь? Софа — моя жена. Получив и пересчитав купюры, доктор проводил Коку до двери. Руки не подал. Только укоризненно покачал головой: — Да, молодой человек, можете поверить, я тоже имею дело с дамами. Но так безобразно к своему инструменту не отношусь. Будьте здоровы, заходите завтра. Мы о вас уже будем знать все… В день, когда заканчивался курс лечения, Кока не застал Ли-бермана на месте. В приемной его встретила Софа, розовая, улыбчивая, энергичная. — Доктор на врачебной конференции, — объявила она торжественно, как если бы речь шла об отъезде провинциального венеролога в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. — Проходите, я сделаю последний укол. И потом можете грешить сколько угодно. Кока вошел в кабинет, механически спустил брюки, лег на топчан, покрытый белой простынкой. Софа легко и быстро впо-рола живительную иглу в мягкое место. — Все, больной, — сказала она весело. — До следующей поломки вы свободны. Кока, поглаживая место укола, сел на топчане. Софа стояла перед ним аккуратная, фигуристая, в свежем нейлоновом халатике, сквозь который просвечивали волнующие признаки ее красоты. Неожиданно для себя Кока обнял ее обеими руками за талию. Софа даже не шевельнулась. Он скользнул ладонями вниз под халатик и сомкнул их на ягодицах, пышных, упругих. Софа не сопротивлялась. Тогда он потянул ее к себе и посадил на колени. — Больной, вы что? — В голосе Софы звучало плохо скрываемое волнение. Не отвечая и лихорадочно работая пальцами, Кока стал расстегивать пуговички халата. Под ним не оказалось ничего, кроме молодого крепкого и прекрасного тела — нежного, жарко вспыхивающего и ярко сгоравшего. Воспламеняясь, Софа царапалась, кусалась, судорожно дергалась, а отгорев, впадала в транс и устало бормотала: — Больной, вы что?! Больной… вы… Сближение с Софочкой подвигло Коку на поиск новых путей обогащения. Венерические заболевания не только несчастье, но и позор. Никто из пациентов доктора Либермана не стал бы кричать во всеуслышание: «Я — сифилитик!» Естественно, никому не понравится, если об этом кто-нибудь другой закричит прилюдно. В голове Коки родилась старая как мир схема шантажа. С помощью Софы, терявшей в его объятиях осмотрительность, Кока сумел заглянуть в списки, которые доктор держал в большой тайне. И возликовал: какие люди! Какие фамилии! 0-ля-ля! Первой жертвой Кока выбрал придонского автогиганта Ко-лесникова. Не было сомнений, что этот человек предпочтет откупиться, нежели позволит горожанам узнать, что уже дважды лечился у Либермана по поводу дурной болезни. Кока явился в контору «Автотехцентра» под видом посредника, которому шантажисты поручили получить у директора выкуп за их молчание. В кабинет Колссникова Кока вошел без тени страха. Он четко верил в безупречность своего плана. Знал: любой нормальный мужик, узнав, какие сведения о нем могут быть разглашены, предпочтет откупиться. И чего бояться «посыльному», если опасные бумаги не при нем, а в надежном месте, у соучастников? Сделка предельно проста: вы мне денежки, я вам — бумажки. Историю болезни, так сказать. Колесников не сразу оторвался от бумаг, которые просматривал. Кока два раза вежливо кашлянул, но на него внимания не обратили. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу. Наконец Дождался. — Так что у вас? — Колесников, осененный внезапной догадкой, добавил: — Так что у вас, юный рэкетир? Кока произнес заранее продуманную речь. Он объяснил, что последует, если имеющиеся у его друзей сведения будут разглашены, и чего не случится, если их своевременно выкупят. — Это серьезно? — спросил Колесников. — Кто ж так шутит? — заверил Кока. Колесников нажал кнопку вызова на интерфоне. В кабинет вошел Стахан Углев, сотрудник охраны, сын пролетарской семьи — автослесаря и поварихи, здоровенный мужик, который сразу после обеда, как он сам говорил, «для шлифовки», съедал целый батон мягкого белого хлеба и запивал его литром молока. — Стахан, кликни Жохова, — приказал Партком. Явился Жохов, габаритами ни в чем не уступавший Углеву. — Ребята, — сказал Колесников. — Вот этот мальчик требует у меня денег. Возьмите-ка его и бросьте отсюда вниз. Колесников встал и открыл окно. Углев и Жохов скрутили обалдевшего Коку. Взяли его за руки и за ноги. Поначалу Кока дергался молча. Его не пугала угроза быть выброшенным в окно. Он не верил, что кто-то осмелится совершить такое с живым человеком. Просто ему не нравилось, что с ним здесь, в этом кабинете, обходятся как с лягушкой. Но когда его стали раскачивать, Кока завизжал. То, что произошло потом. Кока осознал, уже вылетев из окна. Он заорал благим матом. Внизу под ним высилась куча металлолома. Высоко подброшенный сильными руками, Кока, к своему счастью, упал спиной на крышу кузова «фольксвагена». Машину приготовили к отправке на свалку. Раздался глухой звук удара. Спружинивший металл подбросил Коку, и он сверзся на землю. — Ты жив, сученыш? — Над Кокой уже стояли Углев и Жохов. — Придется все повторить. Подхватив неудачливого шантажиста под мышки, они вернули его в кабинет Парткома. Теперь Кока стоял перед Колесниковым согнувшись, держался рукой за болевшую спину и глотал соленые слезы. — Не дрожи, — успокоил его Партком. — Второй раз тебя бросать не будут. А сейчас мотай. И всю пакость, которую вы собрали, — уничтожьте. Если до меня дойдет, что вы опять кого-то пытаетесь трясти, ты и твои кореши летать будете не со второго этажа. Понял? — Понял. В кабинет шефа вошел начальник охраны Шубодеров. Он уже был в курсе происшедшего. — Сергей Сергеевич, позвольте мне еще поработать с юношей, — спросил он Колесникова. — Есть некоторые соображения. — Бери его, — милостиво разрешил Партком. — Коли на пользу дела, зачем возражать? Плотно сжав Коку с обеих сторон, охранники провели его к машине. Втолкнули внутрь. Шубодеров сам сел за руль. Полчаса спустя они были на 5-й линии. К доктору Коку провели без особой деликатности. Софочка, увидев сердечного дружка, которого резким толчком в спину вбили в приемную, изменилась в лице. — Здравствуйте, Софья Абрамовна. — Шубодеров однажды обращался к Либерману и не пытался того скрывать. — Мы к Исааку Борисовичу. Либерман, увидев гостей, растерялся. Его обуяло тревожное предчувствие неладного. Крайне выразительный вид молодых людей, сопровождавших недавнего пациента, вселил в его душу страх. — Чем могу служить, господа? — Либерман старался держаться уверенно, но пальцы предательски подрагивали. — У меня три вопроса, Исаак Борисович. — Шубодеров без приглашения сел на стул врача и легонько ткнул пальцем в фарфоровую куколку. Спинка кресла откинулась, дамочка развела ножки. — Я слушаю, — завороженно следя за движениями гостя, отозвался Либерман. — Первое. Вы знаете этого рыцаря? — Шубодеров указал на Коку. — Не могу отрицать. Он мой пациент. Обычный триппер. — Диагноза не надо. Вопрос второй. Вы поручали вашему пациенту шантажировать тех, кто у вас лечится? — Боже мой, господа! — Либерман всплеснул руками. — Разве доктор, будет подрезать сук, на котором сидит? — Я верю вам. Но… откуда эта погань взяла сведения для шантажа? — Я бы задал такой вопрос ему самому. — Уведите. — Шубодеров махнул рукой. — В машину. Коку, ткнув кулаком в затылок, выставили из комнаты. Когда опасные гости уехали, Либерман вышел в приемную. Подошел к Софе. Размахнулся и дал ей пощечину. — Ты как Софа молчала, испуганными глазами следя за мужем. Либерман устало сел на стул, предназначенный для пациентов. — Ты хоть понимаешь, что могли здесь сделать эти люди? Если бы я играл с ними нечестно, нас бы уже не было на этом свете. — Либерман посмотрел на часы. — Уже десять минут не было бы. Ты понимаешь? Софа беззвучно заплакала. Шубодеров проехал до конца 5-й линии, свернул в Тулупов тупик — в узкую щель между заборами двух строек. Затормозил. Выключил двигатель. Погасил фары. — Теперь, Каргин, молись. Сейчас мои ребята тебя вынесут из машины и аккуратно положат под колеса. А я перееду. Тихо так. Два раза — туда и обратно. Кока пытался дернуться, но его держали крепкие руки. — Выносить? — спросил Жохов озабоченно. — Он нам сейчас об этом сам скажет. — Шубодеров сдержал трудовой порыв своих костоломов. — Так что будем делать с тобой, Каргин? Кока со страху потерял голос. Он мог только шипеть: — Служить… буду служить… я пригожусь… — Выйдите, ребята, покурите, — попросил Шубодеров охранников. — Мы немного побеседуем с юношей. Когда Углев и Жохов оставили машину, Шубодеров сказал: — Ты хоть понимаешь, козел, что влез в дерьмо по горло? — Понимаю. — Кока немного отошел от приступа страха. В перемене тона собеседника он ощутил зыбкую надежду на лучший исход. — Ты сказал, что можешь служить. Как тебе это мыслится? — Не знаю… как прикажете… — Прикажу кого-нибудь убить? — Сделаю. — Кока готов был ухватиться за любую соломинку. — Раз надо. — Хорошо, я поверю. Только не вздумай финтить. Даже если ты умотаешь на Дальний Восток, тебя найдут и тихо переедут машиной. Два раза — туда и обратно. — Я понимаю… я готов… доверие оправдаю… Шубодеров ухмыльнулся. — Не трепись, тебя не в партию принимают. — Что делать? Приказывайте. — Что делать? — Шубодеров подумал. — Завтра с утра пойдешь в школу восточных единоборств. На Каштановую аллею. Спросишь Нестерова. Он будет знать н примет тебя. На следующей неделе в школу приедет мадам Калиновская. Слыхал о такой? — Не-ет… — Услышишь. Она будет набирать ребят в штат своей охраны. Нестеров порекомендует тебя. А уж ты и сам постарайся ей понравиться. — Зачем? — наивно спросил Кока. Было что-то загадочное в предложении Шубодерова, и это опять пугало. — Мне нужен свой человек возле этой бабы. Свой глаз, свои уши… Свой член, наконец… И учти: не пытайся там дергаться… Шубодеров вынул из кармана диктофон. Щелкнул кнопкой. В салоне прозвучали голоса: «— Прикажу кого-то убить». — «— Сделаю. Раз надо…» — Я понял. Что мне делать? Шубодеров усмехнулся. — Не лезь поперед батьки. Сначала делай, что я сказал. Пусть мадам тебя возьмет к себе. Потом поговорим… По зову Шубодерова его крутые парни вернулись в машину. Один из них занял место за рулем, и они поехали. Высаживая Коку в центре, Шубодеров спросил: — Ты водишь машину? — Нет, — ответил тот, смущаясь. — Научим. Права получишь. Теперь все. На прощание руки он не подал. Как и предполагалось, с подачи Нестерова мадам Калиновская приметила Коку и взяла к себе. Больше того, очень скоро по воле случая он оказался в ее постели. Буйная мужская сила» неутомимость в ласках и опыт в искании остроты ощущений понравились хозяйке. Но странно: Кока даже в мыслях не мог приложить к Калиновской свое универсальное определение «баба». Ночью он еще мог в какой-то степени ощущать себя и ад ней, но приходило утро и хозяйка становилась чужой. Она ни в чем не зависела от него, не смотрела на него с вожделением, как некогда Алевтина Аркадьевна. Она не искала его благосклонности и ласковых взглядов, как это делала Карина. Даже оставаясь с ней один на один, Кока не мог позволить с ней вольностей, например, ухватить ее за ягодицы, как в свое время хватал веселую Вику. Калиновская стояла над ним. Он сопровождал ее на деловые встречи, на званые вечера, презентации, на обычные светские тусовки, но всякий раз оказывался вне их, по другую сторону двери. Коку это страшно угнетало. Он считал естественным свое право возвышаться над женщиной, владеть ею. Он верил, что способен подарить каждой возможность испытать счастье и радость, заставить смеяться, стонать в экстазе и в то же время вызывать горькие слезы, стенанья и мольбы не уходить, не оставлять, не бросать. Он был мужч иной, все они — бабами. И вдруг оказалось, что с Калиновской штучки его не проходят. Больше того, он не мог даже представить, что они в какое-то время пройдут. Чем ближе оказывался Кока к хозяйке, тем чаще «стучал» на нее Шубодерову. И после каждого доклада ощущал некоторое облегчение. Он с особым смаком, не упуская подробностей, рассказал всю историю пребывания в заточении следователя Рыжова, о его несостоявшейся встрече с господином Саддамом и, наконец, о дерзком побеге, который привел мадам в испуг и ярость. Кока думал, что его сообщение представит особый интерес для Шубодерова — не рядовой случай в конце концов, — но шеф выслушал сообщение, ничем не выдав к нему своего отношения. Кока все глубже начинал осознавать, что, как в картах, так и в жизни, свои партии играют тузы, короли, дамы, шестерки. Это бесило, заставляло кипеть, но не помогало повысить свой статус в колоде. Разительная перемена в отношениях с хозяйкой у Коки произошла сразу после ее встречи с Рыжовым в клубе деловых людей. Кока видел, как мадам о чем-то беседовала с непотопляемым следователем у выхода, потом раздраженно села в машину, махнула рукой: «Поехали!» — и всю дорогу молчала, непроницаемая и загадочная. Потом хозяйка вызвала Коку к себе. Сидя в кабинете за рабочим столом, не поворачивая головы, приказала: — Сходи в сауну. Узнай, прогрели ее или нет. Там должна быть Кристина. Скажи, что я приду через десять минут. Пусть приготовится. Разожги камин. Для чего нужно было плестись к бане через весь сад, если там и здесь, в кабинете, есть телефоны, Кока понять не мог. Потому спросил: — Что потом делать мне? Калиновская посмотрела внимательно и вдруг ласково улыбнулась. — Можешь остаться. Попаримся вместе. Тебе этого хочется? Кока проглотил вязкую слюну. Такого еще не случалось. В доме Калиновской работали три женщины, и только одна из них — Кристина, массажистка высокой квалификации, была облечена правом бывать в сауне с госпожой. Обычно компанию ей составляли жены прокурора Жука и полковника Кольцова. И вот вдруг… Передав распоряжение хозяйки Кристине, Кока устроился в кресле у камина и стал просматривать журналы: «Плейбой», «Пентхаус», «Махаон», «Андрей»; блиставшие обложками, наполненные изображениями голых тел, они были разбросаны на столе в подчеркнутом беспорядке. Появилась Калиновская. Кока встал, но она махнула ему рукой — сиди. Ждать хозяйку пришлось долго. Сперва Кристина делала ей массаж. Потом они вместе парились и ныряли в бассейн с холодной водой. Только часа через два Кристина оделась и ушла. Кока, накаленный до предела разглядыванием эротических картинок и близостью недоступной женщины, кипел от страсти. Его же пригласили попариться, а оставили как дурака сидеть одетым у камина. Нет, все можно стерпеть от бабы, но такое у нее не пройдет! Бунт плоти и оскорбленного самолюбия назревал долго и наконец прорвался. Выйдя из предбанника в длинном темно-зеленом халате, Калиновская подошла к зеркалу и стала поправлять прическу. Кока приблизился к ней со спины, положил руки на плечи, опрокинул к себе на грудь, крепко сдавил в объятиях. Он инстинктивно ждал вспышки гнева, грозного окрика, но ничего этого не последовало. Хозяйка сама подставила ему губы. Они опустились на пушистый ковер… Все последующее окутал розовый туман, тягучий, как вишневый сироп. Его волны то накатывали, заставляя забывать обо всем, то откатывались, чтобы набрать силу и захлестнуть, заставить сердца биться испуганными птицами, а тела содрогаться в сладких мучениях. — Боже, — прошептала Калиновская, прижимая Коку к себе, — как я ждала этого мига, когда в тебе проснется настоящий мужчина. Ты, оказывается, такой… Ты такой… Она запнулась, не сумев подобрать слов. А Кока приподнялся на локте и свысока заглянул ей в глаза. Он торжествовал. Все-таки баба всегда остается бабой. Если ее зацепить, если ее достать, если ей показать небо в алмазах ^— она не устоит и сломается. Сломалась же наконец и надменная Лайонелла — его Лина… Тот вечер был полон сюрпризов. Мягкий ковер, на котором они оказались, придавал ласкам особую пикантность. Энтузиазм Коки не иссякал. Он знал: победа лишь тогда полная, когда соперник лишается сил продолжать борьбу. В какой-то момент, когда Кока расслабившись лежал на спине, Лайонелла опустила голову на его грудь и задумчиво сказала: — Милый, мы завтра с тобой едем… — Куда? — Он задал вопрос лениво, считая, что речь пойдет об обычной поездке в пределах города или области. — В Париж… Слово сорвалось с ее языка легко, словно вояжи такого рода они совершали по меньшей мере раз в месяц. Кока в изумлении сел на ковре. — Куда?! — Приляг, дурачок. — Она притянула его к себе. — В Париж. Разве не ясно? — Да, но все это… документы… билеты… — Ой, милый, какой ты у меня дурачок! — Голос Лайонеллы был полон удивительной музыки. — Все уже давно готово. И билеты, и паспорта. Самолет завтра в двенадцать дня. Сперва летим в Стамбул, потом — Будапешт. Оттуда — в Париж. Названия чужих городов звучали чудесной мелодией: «Ста-а-м-бул, Буда-а-пешт»… Вот что значит достать б а б у. И он ее достал. Непокорную, самовластную… Кока стиснул Лайонеллу в объятиях. Она уперлась в его грудь ладошками. — Погоди, нам надо решить одно дело. — Какое? — Думать о пустяках не хотелось. В сознании все еще звучало слово «Па-а-риж». — Ты сегодня съездишь к Гуляеву. Его надо убрать. — Как?! — Кока опять вскочил и сел. — Очень просто, милый. — Калиновская улыбнулась ласково, но голос ее был жесток и холоден. — Зачем? — Этот калека достался мне в наследство от Порохова. Я ему искренне помогала. Но он влюбился в меня. Все бы ничего, но убогий знает больше, чем надо. Если он выяснит, что мы с тобой едем в Париж венчаться, то наделает немало глупостей. А это уже опасно. Слова «мы с тобой едем в Париж венчаться» прозвучали как гром среди ясного неба, и все остальное Кока пропустил мимо сознания. Он становился богатым. И добился этого сам, благодаря своим талантам. Как становятся богатыми в американском кино… — Когда? — спросил он. — Сегодня ночью. Ты сделаешь? — Для тебя? — Дурачок, для нас. — Она поцеловала его в нос. — Сделаю, не волнуйся. Они поужинали вместе. Калиновская была весела, то и дело шутила. Кока не мог отрешиться от мыслей о предстоявшем ему деле и не испытывал аппетита. Она смеялась: — Посмотрю, как ты будешь есть в Париже. Если так же, то в другой раз туда не поедем. Париж — город гурманов. В двадцать три электронные часы мадам три раза пискнули по-мышиному. — Пора, — сказала она, вставая из-за стола. Кока налил фужер пепси и медленно выпил пузырящуюся влагу. Встал. — Оружие в машине, — предупредила Калиновская деловито. Она обвила руками его шею и всем телом прильнула к нему. — Приезжай поскорее. Тебе хватит полутора часов. Возвращайся. Я буду ждать. И не забудь надеть перчатки. Они в «бардачке»… Уже стемнело. С неба сочился мелкий нудный дождичек. Кока прошел к «волге», сел за руль. Сунул руку под сиденье. Пистолет лежал на указанном ему месте. Кока вытащил его, выщелкнул магазин из рукоятки. Проверил патроны. Подтянул крепление глушителя. Положил оружие под плащ, лежавший на сиденье. Запустил двигатель. Осторожно выехал на шоссе и покатил к городу. В салоне машины было тепло, уютно. Дворники махали крыльями, разгоняя по лобовому стеклу морось. Изредка резина, прокатываясь по осушенным местам, противно поскрипывала… Сидеть в засаде непросто. Время останавливается. Стрелки перестают двигаться по циферблату. Мучительная мысль: «Появится или нет?» — взвинчивает и без того напряженные нервы. В самые неудобные моменты появляются желания, которых хотелось бы избежать. Катрич сидел на стуле у двери, ведшей из прихожей в гостиную. Он сдвинул прикрывавшую проем гардину влево и задрапировался ею. В глубине комнаты рядом с выключателем устроился Рыжов. Он то и дело тяжело вздыхал, раздражая Катрича. В доме Гуляева стояла глухая тишина. Только изредка по стеклу ударяли капли дождя, словно предназначенные для того, чтобы нагонять сон. В первом часу у входной двери послышалось легкое царапанье. Снаружи кто-то пытался вставить ключ в скважину замка. Катрич осторожно встал, отодвинул стул в сторону, чтобы он не мешал. Прислушался. Замок щелкнул, открываясь. Качнулась тюлевая занавеска на окне. Из фрамуги дохнуло сырым воздухом. Затем в прихожей послышались осторожные шаги. Катрич сдвинулся к косяку, чтобы сразу оказаться за спиной вошедшего. Минута ожидания казалась бесконечной. Незваный гость не спешил входить в гостиную. Должно быть, выжидал, прислушиваясь. В доме стояла полная тишина. Даже Рыжов перестал тяжело вздыхать. Наконец скрипнула половица. Гость решил двинуться внутрь квартиры. В зыбком свете уличного фонаря, который пробивался сквозь тюлевые шторы, Катрич увидел руку, сжимавшую пистолет. Оружие с глушителем на стволе казалось неестественно длинным. Позиция Катрича оказалась удивительно удобной. Резким движением он перехватил руку противника, рванул ее вниз, выкручивая в плече. Прозвучал выстрел. Катрич ногой подсек продолжавшего по инерции двигаться человека, бросил его на пол. Выламывая пальцы убийцы, вырвал из них оружие. Хрипло скомандовал: «Свет!» Рыжов щелкнул выключателем. Люстра ярко вспыхнула. На полу, прижатый к ковру, лежал мужик, в котором Рыжов без труда узнал костолома из свиты мадам Калиновской. — Мне кажется, мы знакомы, — сказал Рыжов и машинально потрогал затылок. Он помог опрокинуть Коку на спину. — Конечно, знакомы. Не так ли, господин Каргин? Кока злобно выругался. — Паразиты, вы мне пальцы сломали. Я в суд подам! — А зачем вы стреляли, досточтимый? — Катрич открыто издевался. — Спросим: в кого? Ответим: в меня. Имел я право на самооборону? И пальчики вам сломать заодно? Да нет, не имел. Просто обязан был сделать это. Ответь Катрич зло, резко, без издевки, Кока обозлился бы еще больше. Но тон ответа в чем-то совпал с тем, как в свое время говорил Колесников: «Возьмите-ка его и бросьте отсюда вниз». И Кока испугался. Он сразу взмок от пяток до шеи: люди, которые его прихватили, явно оказались здесь не случайно. Они его ждали. Значит, его подставили и выкрутиться из мышеловки вряд ли удастся. Подумать о том, что кто-то мог просчитать ходы его хозяйки мадам Калиновской, Кока не мог. — Артем, — попросил Рыжов. — Позвони Горчакову. Мы с ним договаривались. Он обещал прислать Бульку. — Кого? — не сразу понял Катрич. — Есть у них такой песик, 0-очень умный. Он осмотрит машину. И скажи Гуляеву, чтобы вышел к нам. Когда Гуляев выехал из спальни в гостиную, Рыжов начал допрос. — Господин Гуляев, этот человек пришел вас убить. Вы его знаете? Гуляев, бледный, на глазах осунувшийся, тихо ответил: — Да, это служащий Лайонеллы Львовны. Господин Каргин. — Вы с ним знакомы? — Шапочно. — Как вы считаете, есть ли у Каргина личные мотивы, чтобы убить вас? — Не думаю. Наши интересы не пересекались. — Вы уверены? — Да. — А если я назову такую точку пересечения? Задав вопрос, Рыжов тут же заметил замешательство, которое Гуляев не сумел скрыть. — Я вас не понимаю. — Понимаете, — сказал Рыжов печально. — Вы все понимаете, Гуляев, но боитесь себе в этом признаться. — Господи, нет, пожалуйста, не надо… — Сожалею, — Рыжов говорил жестко, — я не терапевт в данном случае, а хирург. Вам больно, знаю. Но резать надо. Перед вами сидит человек, которого задержали, когда он входил сюда с пистолетом в руке. В кого он собирался стрелять? — Рыжов отошел от двери, носком ботинка показал на щепу, выбитую выстрелом из крашеного пола. — Кому предназначалась эта пуля? Кока мрачно следил за происходившим. Когда он шел сюда, чувство опасности не оставляло его. Совершить первое в жизни убийство так же страшно, как в первый раз шагнуть в пустоту через распахнутый люк самолета. То же неведение, та же неясность. Но боялся Кока не того, что его схватят на горячем. Его пугал сам акт убийства. В горячке драки или по пьянке всадить пулю в чужую голову нетрудно. Но подойти к человеку и выстрелить в него, когда тот не ожидает удара, — совсем другое. И вот вышло наоборот. Именно того, что пугало Коку, не произошло, но случилось то, о чем он меньше всего думал. — Я не собирался никого убивать, — Каргнн глядел в сторону и потряхивал болевшими пальцами. — Зачем тогда держали пистолет в руке? — Вечерами ходить по городу небезопасно. — Откуда у вас ключ от двери? — Мне его передала Калиновская. — Зачем вы шли к Гуляеву? — Передать ему сообщение. — Для этого есть телефон. — Калиновская хотела, чтобы я передал это устно. Разговор прервал резкий телефонный звонок. Катрич взял трубку. Выслушал. — Вас, Иван Васильевич. Рыжов держал трубку около уха очень долго. Слушал и лишь изредка говорил: «Так. Я понимаю. Так-так. Интересно. Я понимаю…» О чем шла речь, не мог догадаться даже Катрич, но он заметил на лице Рыжова явное удовольствие. Дав отбой, Рыжов вернулся к допросу. — Итак, господин Каргин, вы уверены, что в планы госпожи Калиновской входило ваше возвращение домой после убийства Гуляева? — Я не собирался никого убивать. И должен был вернуться сразу, как только передам сообщение. — Какое? Вы можете нам сказать? Вот перед вами Гуляев. — Нет, это коммерческая тайна. — Хорошо, допустим, что так. Какие виды на вас были у Калиновской? Вот вы возвращаетесь и…? — Завтра днем мы должны были улететь в Стамбул. Затем в Будапешт и Париж. — Деловая поездка или что-то еще? — Свадебное путешествие. Мы намеревались обвенчаться в Париже… — Он врет! — Лицо Гуляева исказила злобная гримаса. Он дернулся в коляске, словно собирался вскочить. — Подлец, он врет! Кока посмотрел на инвалида с презрением. — Да сиди ты, лягушка! Неужели всерьез веришь, что у Лины к тебе есть какие-то чувства? Кроме брезгливости, конечно. Ты нормальный? — Уберите его отсюда! — Гуляев впал в неистовство. — Уберите! Он… Это животное… что он знает о любви… В глазах инвалида появились слезы. Чтобы скрыть их, он прикрыл лицо руками. Катрич сходил на кухню, принес оттуда большую фарфоровую кружку. — Выпейте, Гуляев, и успокойтесь. Каргин не врет. Он уверен, что все обстоит именно так, как ему говорила мадам Калн-новская. Но она обманула вас обоих. Этой женщине нужны не вы, Гуляев, и не Каргин с его жеребячьими достоинствами. — Рыжов сделал паузу, чтобы последняя фраза поставила все на свои места. — Лайонелла Львовна не оставляет в живых тех, кого посвятила в свои тайны… Кока злобно дернулся. — Кончайте пургу гнать! Мои отношения с Линой позволяют… — Ничего они тебе не позволяют! — визгливо крикнул Гуляев. — Мразь! Собака! Катрич положил ему руку на плечо. — Перестаньте. Вы же мужчина. Убитый горем Гуляев согнулся и опустил голову почти до колен. Рыжов посмотрел на Катрича, потом бросил взгляд на часы. — Пойди у вас дело по плану, Каргин, сейчас ваши останки уже соскребали бы с асфальта лопатой. — Чушь собачья! — Мы сейчас выйдем к вашей машине. Это черная «волга», верно? Выйдем все вместе. Дождь почти перестал. И вы увидите. Под передним сиденьем обнаружен мощный заряд. От ключа зажигания к нему проведен провод. Стоило только завести двигатель… — На понт берете? Я же сюда приехал, и ничего. — Заряд подключен в тот момент, как вы направились сюда. И сделал это ваш коллега. Хряк. Вам что-нибудь говорит эта кличка? Он, кстати, задержан… Кока громко и протяжно завыл, кусая губы. — Что, подонок? — мстительно крикнул Гуляев. — Жаль, тебе отсюда уехать не дали. Кока дернулся, пытаясь вскочить со стула, но Катрич удержал его. — Сидеть! — И еще, Каргин. — Рыжов бил безжалостно. — Госпожа Калиновская, к вашему сведению, час назад вылетела чартерным рейсом в Стамбул. Вы об этом знали? Гуляев истерически расхохотался. — Что, собака?! Съел! К утру оба стали давать показания. Каргин сообщил, что два дня назад в Новороссийск отправлен большой груз алюминия. Днем у Рыжова уже были копии сопроводительных документов. В экспортной лицензии отгруженный товар именовался «вторичным алюминием». Инвентарная ведомость подтверждала соответствие номенклатуры и массы груза экспортной лицензии. Отправителем груза значилась фирма «Алковтормет». Получателем — «Метал трейд корпорейшн» в Нью-Йорке. Гуляев назвал банки, с которыми Калиновская имела дело в последнее время и на них выходила через компьютерную сеть «Интернет». — И чего мы добились? — спросил Катрич. Нервный завод окончился, и он выглядел изможденно и устало. — Госпожа депутатка нам все одно не по зубам. Она — нынешняя власть. |
|
|