"Убей страх (Марафонец)" - читать интересную книгу автора (Абрамов Александр Иванович, Абрамов Сергей)

Глава четвертая СИЛА

Солнце валилось за красные горы и само было красным — закатным. Чернов любил это время дня, когда часто сама собою приходит и уходит мимолетная легкая грусть — даже если все у тебя в порядке, все тип-топ. Вполне осеннее чувство — унылая пора, Пушкин… А Чернову оно сейчас подходило особенно: человек, потерявший свое время и свой мир и обретший взамен сомнительную миссию спасителя иных людей, тоже потерявших и время и мир, — что б такому человеку не загрустить, хотя бы и мимолетно? Все у него не в порядке и не тип-топ…

А «иные люди» ждали от него подвига, о котором он — ни малейшего представления!

Вот они, «иные», такие же, как он, даже одеты теперь так же, стоят и смотрят на него. Ни вполне уместной к случаю надежды в глазах, ни возможной благодарности за готовность к подвигу — неподвижные, мертвые взгляды… Аж холодок по спине пробежал.

Кармель почти насильно, под руку вел Чернова вдоль застывшей людской стены, и Чернов невольно начал ловить эти взгляды, всматриваться в глаза, в глубину… Что там Кармель рассказывал о силе Царей, которая накрывает защитным колпаком города? Вот она — Сила, и никакие Цари не перекроют ее своей, потому что Чернов явственно и вдруг ощутил, что пропадает. Или нет, не он сам пропадает — скорее, мир вокруг него съеживается до размеров горошины и отражается этой горошиной в глазах каждого из смотрящих. Впрочем, все это, как говаривал не царь, но принц, тоже не шваль придорожная, «слова, слова, слова». А на деле Чернов, если бы не утерял временно способность здраво рассуждать, мог бы назвать эту силу силой притяжения — в буквальном смысле слова. Потом он так и назовет ее, оценив эффект со стороны, а пока он, вглядываясь в очередную пару черных или синих (других не встретил) глаз, чувствовал, что всякий раз его словно втягивают в какую-то пучину без дна и стен, держат его там — только миг! — и отпускают на волю, но на этот самый миг окружающая действительность и вправду исчезала. Может, из поля зрения, может, из сознания, а может, — на самом деле. Как накрытая силовым колпаком, если легенда Кармеля не врет… Опять-таки потом прагматичный любитель фантастики Чернов решит для себя, что означенная сила притяжения глаз имеет право на существование только в том случае, если она — обыкновенный гипноз. Так ему было проще оставаться в своем уме: почему-то последнее испытание ударило по здравому смыслу особенно сильно. А и то верно: последняя капля… Тем более что пройдя «сквозь строй», — а путешествие по городу Вефиль заняло у них с Кармелем никак не меньше двух часов! — Чернов не только не набрался чужих сил, а, казалось, и свои потерял. К дому Кармель его чуть не на руках тащил.

Да, еще о двух часах путешествия по Вефилю… Время он прикинул, обнаружив, что к дому Хранителя они вернулись в глубоких сумерках. Кармель подтвердил предположение. Сказал:

— Ты забирал Силу время и время. Два времени, стало быть.

Чернов не мог не полюбопытствовать, несмотря на могучее желание упасть и отключиться от времени:

— Это как?

— От восхода до восхода солнца проходит двадцать четыре раза по времени, — пояснил Кармель.

Те же яйца, только — в профиль, отметил Чернов. Даже в сутках здесь — двадцать четыре часа, только «иные люди» почему-то не знают простых слов «час» и «сутки», хотя в том же ветхозаветном Ханаане день начинался именно с восхода, все совпадает. Да и потом, когда начало суток — под влиянием вавилонян — перенесли на восход луны, изменилась форма, но не суть. И в том же древнееврейском были понятия «час» и «сутки» — «шаа» и «емама»…

Подумал еще: как они определяют время? Как Кармель отсчитал эти два часа?

А Кармель опять как подслушал:

— Я чувствую бег времени…

А может, не подслушал. Может, уловил сомнения Бегуна. Он же у нас страсть какой чуткий, Хранитель…

А свой стальной «Брейтлинг» Чернов в Москве оставил, он никогда не надевал его во время бега: тяжелый очень…

— Так и должно быть, — утешил слабого Чернова сильный Кармель, уложив его дома на большую каменную скамью, покрытую толстым шерстяным то ли одеялом, то ли ковром, и подложив под голову такое же одеяло, только поменьше и свернутое вчетверо. Подушка, значит. — В Книге написано, что в прошлый раз ты тоже вернулся в этот дом обессиленным. Но это всего лишь пустая иллюзия, Бегун. В тебе уже зародилась и стремительно растет та особая — нужная! — Сила, которая даст тебе возможность быстро и точно встать на верный Путь.

— И когда ж она вырастет? — спросил Чернов, умащиваясь на каменно (буквально!) жестком ложе, подбивая под щеку пахнущее почему-то дымом одеяло-подушку.

— Жди, — неопределенно ответил Кармелъ. — Сам почувствуешь.

— Но все же, как долго? Два времени? Три восхода? Сколько?

— Сущий ответит, — совсем загадочно подвел итог Кармель.

Накрыл Чернова легкой простыней, дунул на утлый фитилек в плошке с маслом и вышел.

Пришла ночь. Пришла пора спать.

Чернов и заснул. Как провалился! И ничего ему не снилось в ту ночь, никуда он не бегал.

А утром проснулся, как говорила мама, «совсем новеньким». Иными словами: выспавшимся, здоровым и сильным.

Солнце било в окно, пытаясь дотянуться до лица Чернова, но этого пока ему не удавалось, и оно поджаривало кружку и миску на столе.

Чернов вскочил с каменной койки, буквально ощущая могучий прилив сил, как это ни шаблонно звучит. Но что еще сказать, если вчера он помирал, еле ноги волоча, что для него, стайера, было вовсе не типично, а сегодня готов был прямо с ходу покорять свою давно не покоряемую всерьез «десятку» и поставить мировой рекорд. Что для него нынешнего тоже было вовсе не типично.

Но помимо желания ставить рекорд, отчетливо вырывалось на волю желание есть, есть, есть. И пить. Особенно — пить. Как будто не спал без снов, а всю ночь одолевал бегом жаркую пустыню из своего второго привычного сна… Устремился к столу и обнаружил: в кружке — белая жидкость, в миске — белая рыхлая масса. Поскольку знал, что Кармель его не отравит, что он «иным людям» позарез нужен, схватил кружку и вмиг ее одолел. Оказалось — молоко. Свежее, прохладное, вкусное. Но не коровье. А какое — Чернов не знал, он, кроме коровьего, никакого никогда не пробовал: ни козьего, не верблюжьего, ни кумыса. Брезговал. Но жизнь, как она всегда поступает, ткнула брезгливого носом, растолковала: дураком жил, живи теперь умным… В миске был творог, и тоже не из коровьего молока. И тоже вполне съедобный, чтоб не сказать больше. Короче, здоровый сон — без сновидений, здоровая пища — без химии и канцерогенов: что еще нужно тридцатитрехлетнему мужчине, умному, неженатому, без комплексов? Только дело, достойное такого мужчины. А оно, как понимал Чернов, у него теперь имелось. В избытке.

Но что характерно: он уже не испытывал тех сомнений мужчины-прагматика, мужчины-реалиста, что все же одолевали его — и законно, справедливо! — вчерашним днем. Провал сквозь дырку в пространстве-времени (далее, для экономии места и времени — ПВ), явление в затерянный в этом ПВ город Вефиль, обнаружение себя на иконе в Храме в качестве национального героя «иных людей», обретение Миссии (опять с прописной!..) — все это, законно и справедливо заставлявшее вчера сомневаться в реальности происходящего, сегодня ощущалось естественным и даже не слишком обременительным.

Найти Путь? Да на раз! Вот только еще молочка бы…

Чернов напялил кроссовки на босу ногу, вышел из комнаты, обнаружил за ней другую — ту, где они сидели с Кармелем после давешнего судьбоносного визита в Храм, никого там не застал, толкнул входную дверь и очутился на улице.

Солнце торчало невысоко на востоке. Был бы рядом Кармель — сказал бы, сколько минуло времени после восхода. Но Кармеля не было, и никого на улице не было, поэтому Чернов не стал возвращаться в дом и искать там молоко, а направил кроссовки к Храму, дорога, помнил, короткая.

У выхода на площадь ему подвернулся босоногий ребятенок лет семи-восьми, затормозил стремительный бег, ойкнул совсем по-русски, сунул указательный палец в рот и уставился на Чернова. Причем уставился не так, как все — и дети в том числе, — вчера, неподвижно и мертво, а вполне живо и с любопытством невероятным. В синих глазенках его (что за людская порода: смуглые, черноволосые и — синеглазые?) не было ни капли испуга, хотя клиент перед ним стоял вполне мифический. Из Книги Пути — здрасьте вам. Как если бы уже упомянутой соседской (по Москве) девочке явился бы на Сокольническом валу… кто?… ну, например, дедушка Ленин. Или нет, этого дедушку московские детишки уже не знают. А какого знают?… Чернов с веселым ужасом мгновенно сообразил, что нет нынче такого исторического дедушки, которого знали бы в лицо московские детишки. Если и сравнивать с кем-то мифологического Бегуна, то разве что с Микки-Маусом, Бивесом и Бадхэдом или кодлой каких-нибудь идиотов телепузиков.

— Чего тебе? — спросил Чернов у «иного» пацаненка.

Ну любил он давать предметам и явлениям собственные названия: «сладкий взрыв» там или вот теперь — «иные люди». Привычка у него такая — вполне, кстати, лингвистическая, от специальности происходящая.

Пацаненок вынул палец изо рта и поинтересовался:

— Ты ищешь Путь, Бегун?

— Пока нет, — умерил торопыгу Чернов. — Я ищу Хранителя и еще — где бы молока попить…

Он назвал молоко на иврите — халав, но пацаненок понял.

— Пойдем к нам. У нас есть, много, — уверенно взял Чернова за руку.

— Постой, — притормозил его Чернов, — скажи, где твои родители?

— Мама в доме, делает гдэвер. А отец ушел в горы — к овцам, к козам.

Стало понятно, почему молоко и творог в городе имелось, а животных Чернов не видел. И еще: молоко, оставленное Кармелем, оказалось козьим. Уже приятно, что не верблюжьим. Что такое гдэвер, который делает мать, Чернов не понял, но выяснять не стал: делает и делает, пусть ее. И в речи Кармеля проскакивали непонятные ему слова, но раз они не мешали воспринимать общий смысл, Чернов не беспокоился. И еще подсознательно не хотел пока спрашивать. Он — Бегун, двенадцать поколений назад он разговаривал с «иными», и все понимали друг друга. Будет случай — он поинтересуется: как понимали? Общим ли был язык? И коли в чем-то различным, то получит законное право — не знать. Право не помнить к языку, по мнению Чернова, не относилось. Лучше перебдеть, считал он.

Только он собрался было пойти за мальчишкой, как сзади окликнули:

— Бегун, ты куда?

Оглянулся. На площади стоял Кармель, смотрел на парочку, улыбался.

— В гости, — объяснил Чернов.

А мальчишка затараторил:

— Он еще не ищет Пути, Хранитель. Он просто так гуляет. Он хочет молока и спрашивал меня о том, где мать и отец.

То ли мальчишка был обыкновенным стукачком, которых во времена детства Чернова били нещадно, то ли Хранителю полагалось сообщать все. Даже полную бытовую фигню — про молоко.

— Подожди… — Кармель подошел к Чернову и положил ему на лоб ладонь.

Та показалась приятно холодной — как мокрая тряпица во время жара. Жара Чернов не ощущал, а жара уже пришла в город, солнце, хоть и невысокое пока, шпарило вовсю.

— Получилось? — Казалось, Кармель спрашивает самого себя. Так оно и было, наверно, потому что неуверенность вопроса немедленно сменилась ликующей уверенностью утверждения: — Получилось! Слава Сущему, получилось! Я знал! Я верил!.. — И уже спокойно, как уменьшил громкость: — Берел, беги по улице и всем сообщи: Бегун взял Силу.

И мальчишка, оказавшийся Берелом, выпустил руку Чернова и посвистел по улице, крича во всю глотку:

— Бегун взял Силу! Слышите, Бегун взял Силу!..

— Что произошло? — спросил у Кармеля Чернов, хотя, пожалуй, вопрос был праздным, все сегодня Чернов понимал — в отличие от себя вчерашнего.

Но Кармель счел нужным ответить:

— Ты — Бегун, в этом не может быть сомнений. Все произошло так, как говорит Книга. Ты снова прошел сквозь Вефиль и собрал Силу, которой хватит, чтобы встать на Путь. Так было, так повторилось. В Книге сказано: «И собрав Силу, Бегун вновь, как в другие свои хождения, начал искать Путь. Сила, переполнившая его, стремилась выйти, и выходила сначала не к тем Путям, что искал Бегун. Ему говорили люди: „Вот же Путь, встанем на него“. Но он продолжал искать, и все Пути, которые видели идущие за ним люди, оказывались чужими и вели в Никуда. И так продолжалось сорок восходов и сорок закатов. И когда сороковой закат подарил миру ночь, Бегун сказал: „Вот Путь. Встанем на него“. И все возрадовались и встали на Путь. Но Бегун сказал: „Знайте: этот Путь труден и долог, и будет на нем много страшного и странного. Вы не боитесь идти?“ И люди ответили: „Ты же с нами, Бегун, ты ведаешь начало и конец Пути. А мы должны спасти Книгу“. Но Бегун сказал: „Только маленький мальчик скажет: вот конец Пути, а я не смогу понять и не смогу остановиться, потому что, встав на Путь, я иду дальше его конца и дальше концов других путей. Мои Пути — не только ваш Путь“. В городе Вефиль было много маленьких мальчиков, но Бегун не знал, какой из них укажет людям конец Пути, чтоб люди остановились и ждали, когда Бегун вернется. Но все бесстрашно пошли, потому что Книгу надо было спасти, и Бегун повел их…» — Кармель замолчал. Сказал, извиняясь: — Там много сказано, долго…

— И уж так темно… — задумчиво сказал Чернов. Помолчал. Добавил: — Значит, у меня много Путей и я постоянно должен куда-то идти? — Сам не понял: то ли спросил, то ли утвердил.

— Ты же Бегун, — сказал Хранитель. И Чернов опять не понял: хорошо это для него или отвратительно. Но то, что он — Бегун, всем ясно.

— Как ты определил, что я взял Силу?

— Она горит в тебе.

— Верно, горит… То-то мне пить хочется. — Чернов намеренно опустил ситуацию.

И не потому опустил, что ему стало вновь, как вчера, страшновато ощущать себя чужим героем в чужой истории, но лишь потому, что ему надоел высокий штиль, любимый Хранителем и его распрекрасной Книгой, и действительно хотелось пить. Возможно, если б у него имелся обыкновенный термометр, он бы легко получил физическое подтверждение слов Кармеля — про то, что в нем чего-то горит. Но сам он чувствовал в себе нормальные тридцать шесть и шесть по родному Цельсию, а возникшая Сила… Да нет, если честно — что-то в нем и вправду возникло, что-то мощное, подспудно, откуда-то из глубины — как «сладкие взрывы»? — заставляющее действовать, а не праздно сидеть, лежать, смотреть в окно за неимением телевизора, действовать — значит искать Путь, если верить Кармелю.

А что еще оставалось Чернову? Разве что не верить, но это в его положении архинепродуктивно…

Впрочем, если то состояние, что испытывал Чернов с момента сегодняшнего пробуждения, назвать «взрывом», то уж точно не «сладким». Скорее — с привкусом кислинки, который возникает во рту в момент внезапной опасности. Как у других, Чернов не ведал, а у него всегда было так.

— Хорошо, я стану искать Путь, раз Сила для этого у меня уже есть… — И опять не удержался от стеба: — Сила есть — ума не надо… — Спохватился: а вдруг обидел Хранителя? — Не бери в голову, Кармель, я иду искать. Кто еще не спрятался, я не виноват… — И даже утишая возможную обиду собеседника, оставался самим собой: этаким записным шутничком, рубахой-парнем, массовиком-затейником по несчастью.

Но кто знает досконально человеческую психику? Кто объяснит, почему один — такой, а другой — наоборот? Уж наверняка — не психологи, доктора-профессора-академики, эти — всего лишь шаманы, потому что знание о человеке им не дано и никому не дано. Лишь Бог или Сущий по-местному может знать, поскольку — Создатель, если по Библии, по Книге Книг, но даже местные, «иные люди», утверждают: он, Сущий — вне. Или — внутри. В последнем случае все, что делает и будет делать Чернов — да не только он, а любой смертный! — в какой-то степени санкционировано Богом или Сущим. Его святой — или сугубо научный! — промысел.

Вот славная гипотеза! Очень она подходила нынешнему состоянию Чернова, круто замешенному на сказочном «поди туда — не знаю куда, найди то — не знаю что»! Тем более что ему сие и предстояло — в ближайшие сорок восходов и сорок закатов — пойти и найти. Путь.

Господи, Сущий, коли есть ты вне и внутри, обучи неразумного, как быть и как действовать, ибо по одной из Твоих святых книг он, Бегун, все забыл и никогда не вспомнит. Он — на все времена, но во все времена каждый раз он должен начинать Путь с нуля, даже не догадываясь, с какой ноги это делать. Его многовременной опыт, сын ошибок трудных, остается в Книге Пути или в любой другой книге — если опыт взят из другого, а не данного, времени, другого, а не данного, пространства, — но даже Книга (или книги) не для него писаны. Нельзя, сказал Кармель! Что делать? Вмазать Хранителю по башке камнем, взломать каменный сундук в Храме и жадно прочитать про себя: как он искал Путь, как нашел, почему отверг другие Пути, назвав их чужими?… Чернов зуб давал, что в Книге Пути что-то написано, что намекнет мудрому и знающему на верный шаг, но, во-первых, Чернов здесь — не мудрый и уж точно ни хрена не знающий, а во-вторых, тексты Книги столь темны и неконкретны, что даже супермудрый запутается и сдастся.

Наверняка там что-то вроде: «И увидел Бегун знамение, и понял — вот Путь истинный». Писали-то Книгу люди, которые сами ни черта не понимали в происходившем. Они бы и рады спросить Бегуна, да только он ушел дальше — по другим Путям, а о прошедшем сразу забыл, выкинул из головы. Чудесное, к слову, свойство памяти: с глаз долой, из сердца вон. В.И. Даль со своим томом пословиц и поговорок уместен в любой точке пространства-времени…

Закончил философствование, как непродуктивное занятие. Спросил:

— А как насчет молока?

Кармель неожиданно засмеялся:

— Иди в любой дом — люди будут счастливы помочь Бегуну.

— А если они бедны? Если молоко для них — ценность великая?

— У нас нет ни бедных, ни богатых. Нас слишком мало, чтобы кто-то захотел и тем более смог выделиться. И потом, мы постоянно ждем возвращения в свой дом, в свой мир, к нашему большому народу. Мы существуем в состоянии похода. Зачем нам разобщаться?

Странно, но Кармель употребил еврейское понятие «хамраа» — не поход, а взлет, но Чернов явственно понял его именно как поход. Почему? Внушение?… Но термин «взлет» куда уместнее в ситуации: взлет мысли, взлет силы, взлет желаний… Действительно странно: Чернов здесь понимает то, что не может понять по определению, и так, как не должен понимать по законам языка. Еще одна загадка «иных людей»? Или все это — шалости Силы, взятой (тоже, кстати, странноватый термин!) Черновым?… Да, еще: мальчишка сказал, что мать его делает гдэвер. Тогда Чернов не понял слова. Сейчас он точно знал его значение: генеральная уборка перед праздником. Ни в арамейском, ни в древнееврейском, ни тем более в баскском такого слова нет. Мистика становится частью быта и уже не пугает, как ей положено…

— А у вашего народа… Гананского, да?… есть и богатые и бедные?

— Как и у любого народа на земле. Странные ты задаешь вопросы, Бегун.

А здесь — коммунизм. Всеобщее равенство, братство, стучись в любую дверь…

— Зачем же вы стремитесь назад, Кармель? Ну, ты Хранитель, представитель особого рода. Полагаю, ты — и вернувшись — останешься Хранителем, Книга-то у тебя. Но разве тебе не горько за будущее твоих людей? Ведь они — наверняка! — вольются в армию бедняков. Если, конечно, ваш Царь сумел победить чудовищ и в земле Гананской все по-прежнему…

— Ты не понимаешь, Бегун, — в голосе Кармеля звучало огорчение, — у тебя нет ни дома, ни семьи, ни своего народа, ни своей земли. Ты — странник, Бегун, твоя жизнь — переходить с Пути на Путь и ни один не считать своим. Ты не можешь и не сумеешь — не дано тебе! — представить, что значит родной дом и родной край. И какая разница — беден ты или богат!.. Кстати, у народа Гананского никогда не было расслоения по достатку или по знатности. Род Царей и род Хранителей — да, это особенные роды. Но разве я, Хранитель, ставлю себя выше соседа — из рода ткачей или даже рода мусорщиков? Никогда! Да это и невозможно. Потому что у каждого из нас есть сила, которая в минуту необходимости может стать общей. И без силы мусорщика не обретет полной силы Царь, а без силы ткача я не смогу предсказать урожай винограда или надвигающееся ненастье. Мы сильны нашей силой, Бегун, и ты понял это вчера. Ведь верно?

— Верно, — согласился Чернов. — Но ты говорил, что ваш Царь сам обладает особой силой…

— Как и я. Сила каждого уникальна. Но лишь сложенная с силой всех она станет непобедимой.

— Почему же понадобился Бегун, чтобы увести людей Вефиля сюда, в этот мир? Почему бы людям Вефиля и других городов народа Гананского было не объединить всю силу и победить чудовищ?

— Потому что они разделили нас своей силой, и мы не могли сплотить свою. Потому что им нужна была Книга, и следовало спасти ее. Потому что твой приход и спасение Книги в Вефиле даст возможность вновь объединить народ Гананский и вернуть ему былое величие. Потому что ты снова здесь, и это — главное объяснение.

— Но зачем чудовищам Книга Пути?! — Чернов прямо-таки орал уже.

— В ней — вся мудрость мира, — намеренно тихо-тихо, словно упрекая Чернова в ненужной истеричности, ответил Кармель. — Убить мудрость — убить мир.

— Весь мир? Неужели?… — Чернов снизил тон, но зато добавил издевки: ну, раздражала его высокопарность Хранителя — во-первых, и полная, на его взгляд, сказочная чушь, которая хороша в легендах и мифах, в той же Книге Пути или в Библии, например, но абсолютно противопоказанная реальному бытию, которое окружало и Чернова, и Кармеля, и мальчишку, который сейчас бегал по домам и сообщал «иным», что Бегун взял Силу.

И опять Кармель остался спокоен, не обратил внимания на тон Бегуна.

— Про весь — не скажу. Откуда-то эти чудовища явились к нам — значит, есть остальной мир. Земля велика… Но я имею в виду Междугорье, где мы жили, и Загорье, где жили — а может, и живут еще! — люди Ветра, и течение пеки Тал, где обитает народ Гиптов, и землю за Теплым морем, где живут Парфы… Мы знаем их, мы дружим с ними. А есть и другие, которые тоже путешествуют к нам, хотя и обитают далеко на востоке.

— Книга Пути, как я понял, — Чернов снизил тон, устыдился — рассказывает только об истории народа Гананского…

— Не так, — не согласился Кармель. — Она рассказывает о нашем народе, но мудрость ее — общая для всех. Книга Пути хранится у нас, но в каждом народе есть свой Хранитель, который получает знания от наших Хранителей.

— Это понятно, Кармель, свой Путь есть у каждого народа, а законы Путей — едины.

— Едины для тех народов, что и сегодня живут где-то рядом? Может быть, за Красными горами?

Кармель улыбнулся — открыто, радостно.

— Вот видишь, ты начинаешь вспоминать… В Книге сказано: «И когда вокруг Вефиля выросли горы, Бегун сказал: „Это хорошее место. Я здесь был однажды. Красные горы окружают землю, богатую добром. Пусть мальчик выйдет и скажет, не конец ли это Пути?“ И вышел мальчик и сказал: „Да, мы останемся здесь“. И тогда Бегун подошел к каждому, кто был с ним в Пути, и обнял каждого, и посмотрел каждому в глаза, возвращая взятую в Путь Силу, и сказал: „Когда придет срок, я вернусь“. И ушел. А народ остался у подножия Красных гор и стал жить и ждать Бегуна…» Ты оказался прав, Бегун: здесь живут добрые люди. Мы обмениваемся с ними плодами наших трудов. Совсем недалеко от Вефиля, всего на Расстоянии одного и еще половинки времени пешего хода, есть большой город по имени Панкарбо. В нем обитают горячие по крови, но хорошие и смелые люди. Они нам отдают ткани, крепкое железо для плугов и ножей, а мы научили их сажать виноград и делать вино. И дальше есть другие города, где живут такие же люди, мы тоже туда доходим, хотя и нечасто: дорога трудна, гориста. И они бывают у нас. Здесь можно жить, Бегун. Но мы хотим вернуться домой…

Мелькнула догадка, которую Чернов немедленно попробовал зафиксировать и прояснить.

— А как они называют себя, ваши соседи?

— Бастарос или, иногда, сегурос.

Bastar — «достаточный» с испанского, вероятно, в местном контексте — «самодостаточный», поскольку seguro de si в переводе с испанского означает «уверенный в себе». Испанцы или все же баски — соседи вефильцев. Вот откуда баскские слова в языке…

— А до моря вы никогда не доходили? — вопрос на засыпку.

Интересно — на чью? Кармеля или Чернова?

— Большая вода? — переспросил Кармель.

Это прозвучало буквально: гадол карим. И переспросил:

— Map?… Нет, это очень далеко, пешком невозможно. Бастарос бывают там, но у них есть лошади и повозки.

— Так поменяли бы их на что-нибудь, и у вас появились бы лошади. Знаешь, Кармель, лошадь тоже умеет рожать маленьких лошадей, а повозку несложно построить, если у вас есть род древоделов.

Кармель упрямо не желал слышать ни издевки, ни даже легкой иронии.

— Да, мы могли бы. Но разве кому-то из нас дозволено было отлучаться из Вефиля так надолго? Мы ведь ждали тебя, Бегун, каждый восход — все это бесконечно длинное время. И ты застал в городе всех до одного, и все до одного встанут на Путь позади тебя… Так что дело за тобой, Бегун. Ищи Путь.

— Разве я против? — задал Чернов вполне риторический вопрос. И добавил еще один — тоже риторический: — Только ни ты, ни даже я незнаем пока, где он начинается. Так, Хранитель?

— Так, — согласился Кармель. Поинтересовался: — Ты это к чему?

— А к тому, — беспечно сказал Чернов, — что мне надо побывать в Панкарбо. Сегодня. Сейчас. Пока солнце не встало прямо над головой.

— Зачем? — откровенно испугался Кармель.

— Не знаю, — искренне ответил Чернов.

Он и вправду не ведал: то ли ему хотелось вырваться из сонной лени и тишины Вефиля, хоть на полдня да вырваться; то ли интересно было увидеть древний испанский или баскский городишко; а то ли — и это, по-видимому, и было истиной! — что-то (или кто-то) тянуло его прочь из Вефиля, за городскую стену. То ли Путь мог начаться только вне города, то ли что-то (или кто-то) подсказывало ему: двигайся, двигайся, тебя переполняет до краев налитая чужая сила, трать ее, расплескивай… Короче, не до анализа ему сейчас было!

— Не знаю, — повторил он. — Но знаю: надо.

И Кармель поверил.

— Мне пойти с тобой? Или дать провожатого?

— Ты забыл, что я — Бегун, — усмехнулся Чернов. — Укажи мне направление, и я побегу.

— Хорошо, — почему-то с мистическим ужасом согласился Кармель. — Это просто. Из городских ворот по дороге, которая привела тебя к нам. Никуда не сворачивая.

Занятно, подумал Чернов. Поверни я назад, когда провалился в прореху, попал бы не в Вефиль, а в Панкарбо. А там. вероятно, Бегун никому не нужен. Судьба…

— Не волнуйся, — сказал он Кармелю. — Я вернусь.

— Я знаю, — ответил Кармель. — В Книге сказано: «И он каждый восход убегал и возвращался, и сначала ничего не происходило, а потом стали возникать чужие Пути».

— Тем более, — подтвердил Чернов. — Полтора времени, говоришь? Мне хватит трех четвертей…

И рванул. Силы было — как раз на марафонскую дистанцию.