"Убей страх (Марафонец)" - читать интересную книгу автора (Абрамов Александр Иванович, Абрамов Сергей)

Глава двадцать первая СМЕРЧ

И снова возник в ней, то есть в реальности. Но возник… как бы это помягче сказать… неявно, что ли, нематериально, то есть взгляд его парил над землею и был именно его, Чернова, взглядом, но самого Чернова, то есть человечка с руками-ногами-головой, нигде не было. Один взгляд в пространстве — как улыбка Чеширского кота. Как это могло произойти, Чернов не знал и, что несвойственно его здравомыслию, ничуть не стремился узнать. Он ощущал внутри себя удивительный покой, будто и не было доселе никаких тягот Пути, не было дичайшего нервного напряжения, боли не было, страхов. Да ничего по его ощущениям не было! Просто с некой большой высоты видел Чернов все, что происходило внизу, будто не Чернов он теперь, а некий бесплотный дух, про которого сказал классик: «По небу полуночи ангел летел». И нравилось ему быть ангелом, нравилось лететь бесплотным по небу полуночи, и не беспокоило его отсутствие рук-ног-головы, ничего, повторим, его в себе любимом не беспокоило.

Но зато сильно беспокоило другое — вне себя любимого, а именно то, что внизу как раз и происходило и что вышеозначенный, удивительный покой нарушало. Внизу, если обратиться к другому классику, «все было мрак и вихорь». То есть смерч-самум-торнадо, начавшийся черной «бабочкой» с огоньком в пузе, накрыл пустыню этаким, говоря красиво, турбулентным покрывалом, могучими крыльями могучей бабочки накрыл, а если говорить честно, то ужас внизу творился — малопредставимый даже любителям фантастики. Черное варево, перемешиваемое гигантской, но и Чернову невидимой поварешкой, подсвеченное уже не одним, а тысячами огней, которые будто разогревали его, а оно кипело, выплескивалось в воздух фонтанами то ли грязи, то ли нефти… Хотя при чем здесь нефть? Бестелесный ангел Чернов все же соображал вполне по-человечески. Выбегая из Вефиля — когда это произошло? — никаких признаков нефтедобычи или нефтеразведки он не заметил, а предположить, что по непонятным причинам из-под слоя песка вдруг выплеснулись наружу нефтяные запасы местного ПВ — это уже не фантастика, это уже чушь собачья. Скорее всего, полагал Чернов, случившееся явление природы есть все же разновидность именно земного смерча-самума, а почему оно черное и огнями полыхает — загадка. Чернов надеялся, что он не долго пробудет ангелом, Сущий вообще не практикует долгих задержек Бегуна в одном ПВ и не снисходит до каких-либо объяснений того, что в этих ПВ творится. Почему? По кочану. Иных объяснений у Чернова не имелось…

Да, кстати, а где тот ангел-неангел, который полетел на Чернова от еще одинокого огонька, горящего в пузе «бабочки»? Куда он делся? Не в него ли превратился Чернов, не соединились ли две индивидуальности и теперь едины в небе полуночи или полудня — не разобрать в темноте?

«Разумеется, соединились», — услышал он слова, которые не прозвучали, а просто всплыли у него в мозгу.

И вот странность: Чернов нимало не удивился возникшему с кем-то телепатическому общению, скорее всего — с тем самым ангелом «бабочки», не удивился, потому что вольно принял для себя идею единства ангела и человека. А о причине такого противоестественного единства и гадать не приходилось: Сущий захотел — вот универсальная формула для верующих и неверующих, путешествующих сквозь пространства и время в мире, придуманном и сотворенном Сущим — только для себя, только для собственного… чего? Удовольствия? Или удовлетворения. Или развлечения. Или использования бесконечного времени. Продолжать сей список можно тоже бесконечно, и ничего правдой не окажется. Сущий правду видит, но, как и положено, не скоро скажет. Или никогда не скажет. Кощунство? Да Сущий упаси! Никакого кощунства. Верховный Творец, столь плотно (по давно отработанному плану? экспромтом?) занявшийся довольно странным проектом Исхода некоего народа сквозь множество ПВ, громоздящий на Пути всякие изобретательные и не очень страшилки, то и дело намекающий поводырю народа, то есть Бегуну, что он, то есть Бегун, — уникален в этом проекте, а может, и во всех остальных, бывших до нынешнего и будущих после него, Творец этот действительно волен делать то, что хочет. На то он и Творец. Даже превращать человека и ангела в этакое Недреманное Око, которое, судя по услышанной Черновым реплике, будучи объединенным, существует все же в двух ипостасях, которые могут общаться между собой.

Чем Чернов немедленно воспользовался.

«Ты кто?» — спросил он тоже мысленно.

«В этом временном периоде я — это ты, — туманно объяснил ангел, — то есть я существую для того, чтоб ты сумел понять, для чего существуешь ты».

«Круто завернул, — восхитился Чернов. — А если попроще и поподробнее? А то я не очень понимаю, где я и что я сейчас. То ли дух, то ли вообще один взгляд… Сохранивший, впрочем, способность соображать».

«Дух? — с изумлением переспросил собеседник, или ангел. — Какой емкий термин!.. Похоже, похоже… Только тогда дух — не ты лично, а мы вместе. Один дух — два сознания. Твое, Бегуна, и мое, Зрячего».

«Ты — Зрячий? — Чернов тоже позволил себе изумление. — Этот белый прозрачный фантом с крыльями — Зрячий? Что ж ты видишь, Зрячий?» «То же, что и ты, — вроде бы даже обиделся собеседник. — Довольно мощный природный катаклизм, поразивший часть поверхности планеты, называемой мною Орт, а тобой, как я понимаю, Земля».

«Самум? Смерч?» — Чернов попытался прояснить терминологию, в которой «плавал».

«Самум?… Смерч?… — Собеседник словно проигрывал в сознании нечто, соответствующее названным терминам. — Нет, ни то и ни другое. Мы — не на Орте и не на Земле — в нашем понимании, конечно. Мы, как мне представляется, находимся сейчас на некоем варианте Орта и Земли, но — со своими, присущими только этому варианту, особенностями. Как, впрочем, было всегда на твоем Пути… И то, что ты называешь черной „бабочкой“, есть некий симбиоз того, что ты называешь смерчем, самумом, торнадо, тайфуном и так далее, но — многократно усиленный вариант даже для симбиоза, то есть суммы явлений. Я бы назвал его Супервихрем».

«Трудно излагаешь, — сказал Чернов, пытаясь запихнуть услышанное в более простую форму. — Ты у себя на Орте, случайно, не ученым был?» «Почему был? Я и есть ученый. — Добавил скромно: — не просто рядовой силенциат, но лидер межконтинентального сообщества ученых… Специализируюсь в разработке проблем пространственно-временного континуума. Мое имя — Раванг».

«А как Зрячим стал?»

«А как ты стал Бегуном?»

«Убедил, — согласился Чернов. — А ты какой Зрячий? Который знает и помнит? Или который помнит и видит?» — Он, как оказалось, подзабыл список специализаций Зрячих.

«Я Зрячий, который видит и соображает, в отличие от некоторых, — неожиданно зло сообщил Зрячий-Раванг. — Куда тебя понесло, Бегун? Умерь дурацкое любопытство. Твой город гибнет внизу…» И мгновенно глаз — или все-таки взгляд? — понесся вниз, вниз, прорывая плотное на взгляд, но абсолютно не ощутимое Черновым тело «супервихря», лишь мелькали какие-то линии, сполохи, светящиеся точки, почему-то вдруг пятна цвета посреди черноты, сгустки абсолютно непробиваемой тьмы и вполне прозрачные куски, сквозь которые видно было землю. И на этой земле Чернов увидел Вефиль.

Они с напарником… Нет, все же точнее было употреблять термин «взгляд», даже — по привычке уже! — Взгляд с прописной буквы, поскольку Он вобрал в себя и всего целиком Чернова и всего Зрячего-Раванга и в то же время не был не чем иным, как Взглядом — вне плоти, вне материи. Впрочем, наличествовал еще и корпоративный Разум, неотделимый от Взгляда. Поэтому стоило начать мысль еще раз.

Итак, Разумный Взгляд (или Взгляд Разума…) пробился почти к самой земле и поплыл над городом. И в сердце Чернова, которое в данный момент у него отсутствовало, тем не менее внезапно возникла отвратительно реальная резкая боль, как болит у раненого бойца ампутированная полевым хирургом нога. В Вефиле творилось нечто страшное. Если в воздухе царил Супервихрь, то на улицах города хозяйничали именно смерчи, даже, точнее, смерчики, похожие на вертикально вытянутые волчки. Своими «ножками» они буквально мчались по земле, сметая все встреченное на пути — забытую жителями утварь, неубранные орудия крестьянского труда, деревца (и без того, как помним, хилые), даже тяжелые камни, обозначающие повороты улочек. Смерчи перескакивали через каменные ограды дворов, а иной раз и проламывали их, хозяйничали во дворах, вторгались в колодцы и высасывали воду, высушивали колодцы… Хорошо, что никого из жителей не было на улицах и во дворах! Чернов-глаз очень надеялся, что все они успели до вторжения смерчей укрыться в подвалах под домами, куда — опять надеялся он! — смерчам не добраться. Да и черт с ними, с оградами и деревьями: построят новые, посадят свежие, коли доберутся до удобного для жизни ПВ! Но вот вода… Сколько им суждено пребывать в этой инфернальной пустыне?…

«Ты знаешь ответ, Зрячий?»

«Сущий знает».

«А как бы спросить Его?»

«А так. и спроси…»

«И Он ответит?»

«Заодно и на этот вопрос получим ответ. На этот — несомненно…» И тут Чернов (или все-таки Взгляд? Нет, конечно же — Чернов!) абсолютно всерьез задал вопрос Сущему, отсылая его неведомо куда — в недалекие райские кущи или за пределы бесконечной Вселенной: «Ответь мне, Сущий, почему мой Путь обязательно должен сопровождаться несчастьями, смертями, горем? И чем дальше, тем страшнее… А ведь это — Путь к дому, к колыбели народа Гананского. Почему Путь к дому не может быть пусть нелегким, но счастливым? Ведь это Твоя идея: вернуть гананцев домой…» Смерчи по-прежнему резвились внизу, выжигая почву, роя глубокие траншеи вдоль улиц. Но далеко-далеко за городом из сплошной черноты вдруг вынырнул горизонт — немножко голубого сверху и немножко желтого снизу, и было заметно Взгляду, что голубое и желтое медленно-медленно, но увеличивается. Иными словами, «бабочка» собиралась либо улететь в иные края, либо закуклиться и спрятаться куда-то, куда прячутся куколки, — до нового супервихря.

«Это знак, что меня услыхали?» — с надеждой спросил Чернов.

«Можно считать и так, — согласился Раванг, — но есть здравое сомнение: „после этого“ не значит „вследствие этого“. Любой вихрь, даже суперпресупер, имеет финал. Так случилось, что он совпал с твоим вопросом… Но не расстраивайся. Бегун: Сущий не ответил — я отвечу. Я знаю ответ».

«Значит, ты — Зрячий, который знает… и что еще?» «Какая тебе разница? Я — ученый, это я должен, по идее, любить законченные формулы. А ты — Бегун… У моего народа есть поговорка: много знаешь — плохо спишь. Она же — в Книге Пути: о многих знаниях и многих печалях… Тебе мало печалей, Бегун? Ты слишком хорошо спишь?…» Чернов в последнее время на сон вообще-то не жаловался. Уставал так, что проваливался в него, лишь упав головой на что-нибудь подходящее к случаю: свернутое одеяло, доска, просто согнутая рука. А печалей у него наблюдался избыток. Не за себя любимого, а за народ. Вот таким он стал общественным деятелем: только о народе и думает. Но как бы сие громко ни звучало, все скучно соответствовало действительности. Чернов, быть может, впервые в жизни ощутил себя не бегуном на длинные дистанции, то есть одиночкой по определению, а игроком команды, причем — ее капитаном и тренером. Отсюда и пафос, который на самом деле никакой не пафос, а одна сплошная головная боль.

Но, к слову, поговорка-то — русская-разрусская… А на каком, интересно, языке они говорят друг с другом?…

Подумал так и услышал в ответ:

«Мы вообще не говорим, Бегун. Мы просто думаем. Ты должен помнить: разговоры с драконом-Зрячим… А мысль, как ты знаешь, имеет свою волновую структуру, и лишь несовершенство рода человеческого вынуждает его превращать мысль в речь. То есть в звуковые волны. Я представляю себе твой язык: у нас на похожем говорят росы, небольшой народ, живущий на севера-западе Центрального плоскогорья. Увы, я не знаю их языка. Я живу слишком далеко — на Больших Островах Юго-Восточного океана».

Этот разговор можно было продолжать бесконечно, тем более что Супервихрь явно уходил из пустыни и стоило подождать возвращения солнца, зноя, тишины. Но продолжать не хотелось. Чернов давно понял, что ни из собственных впечатлений, ни из отрывочных фраз Зрячих он ничего толком не сможет узнать ни об одном ПВ. Это ПВ — не исключение. Есть Центральное плоскогорье. Есть какие-то Большие Острова — не Индонезия ли?… Впрочем, Зрячий обронил мысль, что это ПВ, с пустыней и вихрем, не его и не Чернова, а какое-то третье… Да и какая, в сущности, разница, что где попадается на Пути! Куда важнее — кто попадается. И что этот «кто» знает. Знает, в частности, ответ на вопрос Чернова.

«Отвечаю. — Зрячий опять „подслушал“ Чернова. — Сказано в Книге Пути: „Есть Путь Туда и есть Путь Обратно. И проходят они по разным местам. И Путь Туда не может быть похож на Путь Обратно, потому что в ином случае они никогда не совпадут, и идущий Туда будет не в силах вернуться Обратно. Но одно роднит эти Пути: Великая Боль. Только выстоявший и вытерпевший дойдет Туда. Только выстоявший и вытерпевший вернется Обратно. А сломавшемуся — ничья земля. Так было с начала Света. Так будет до прихода Тьмы“. Ты все понял. Бегун?» «В общих чертах. Боль, страх, унижение, смерть — все это суть составляющие любого Пути. Так захотел Сущий?» «Книга Пути — Его Книга».

«Ага, у Книги, выходит, обнаружился автор… А не сказано ли там, дорогой Зрячий, зачем Сущему вообще нужны эти Пути? Зачем Ему гнать народ с давно насиженного места черт-те куда, ждать, пока он снова насидит новое место, и опять срывать его и швырять в Путь? Ведь не может Сущий делать что-либо просто так, верно? Есть же какой-то высший смысл в этих хождениях туда-сюда…» «Есть, Бегун. Сказано в Книге: „Миры расходятся и сходятся, но больше расходятся, чем сходятся, и единообразие, положенное в основу Мироздания, нарушается, а Система теряет жесткость. И только Пути связывают Миры вновь и возвращают им равновесие, положенное изначально — с началом Света. А кроме Бегуна, нет никого, кто может вести Путь так, как того хочет Сущий“. Иногда употребляется другой термин, более общий — вместо жесткости: равновесие…» Чернова зацепила явно чужая, не из стилистики Книги, фраза: «Система теряет жесткость». Она скорее — из какого-то учебника: по сопромату, например. Если Зрячий цитирует скрупулезно точно — а как он еще может, если ему просто вкладывают соответствующую цитату в мозг? — то в Книгу попала подсказка. Ключевое слово — Система. Система миров. Система ПВ. Генеральный Конструктор, оказавшийся на полставки Первым Писателем, неаккуратен: он проболтался. Или наоборот: снайперски точен и фраза про Систему — прямая подсказка Бегуну. Причем — запланированная.

Хотелось верить.

«Я уже слышал, что я — на все времена. Я уже слышал, что у Сущего есть Бегун и множество Зрячих. А еще — Избранные: те, что принадлежат ведомым народам. Но этого страшно мало для того, чтобы держать Систему в равновесии — пусть даже неустойчивом… Ты знаешь, Раванг, сколько нас всего — тех, кто обслуживает Систему?» «Сущий знает. Каждому из нас положено место в Системе и функция в ней. Одно место и одна функция — на все времена от Света до Тьмы. И не быть Зрячему Бегуном, как не стать Избранному Зрячим. Хотя…» «Что — хотя?»

«Что-то говорит мне, будто Зрячие получаются как раз из Избранных…» «А Бегуны?» «Бегун — один на все времена. Ты сам сказал».

«То есть я один тащу все Пути? Неслабо, Раванг! Дух прямо захватывает… А сколько их было у Сущего до нынешнего моего Пути?» «Одна смертная жизнь Бегуна — один Путь Бегуна, наверно, так. А сколько всего?… Мне не дано этого знать, Бегун, а самому тебе вспомнить не дано. Может, другой Зрячий получит право сказать тебе истину. Если она существует…» «А долго ли мне идти в этот раз?» Показалось или нет — но Чернов явно услышал смех.

«Я всего лишь Зрячий, Бегун. Мне не позволено увидеть дальше моего взгляда. А мои человеческие знания малы и очень локальны. Как и твои… Кстати, я назвал себя, а как тебя зовут в нынешней жизни?» Чернов помедлил с ответом, изо всех сил стараясь не позволить мысли оформиться и не дать Зрячему услышать ее. Похоже, что удалось, потому что Раванг молчал и не опережал собеседника…

«Будешь смеяться, но — Бегун», — подумал или сказал Чернов.

«Странное совпадение…»

«Сам удивляюсь, — тоже изобразил смех Чернов, — но уж так вышло».

«Пора прощаться. Супервихрь уходит».

«Они у вас часты, такие вихри?»

«У нас таких вообще не бывает. Поэтому я и думаю, что мы с тобой оба попали в чужой и пустой мир. Только я вернусь к себе, а ты пойдешь дальше по Пути».

«Но зачем Сущему было приводить нас в пустой мир? Для чего? Чтобы продемонстрировать силу смоделированного им Супервихря? Жестокость ради жестокости?… Разве Сущий не добр по определению?» «Сущий добр, и сделанное им не противоречит этому постулату. Жестокость всегда очистительно, Бегун. Слишком многое налипает на человека за короткое время его земного существования. Он, человек, даже не ведает, насколько нечист. А Сущий знает. И Путь — не просто чья-то дорога Оттуда Туда или Туда Оттуда, но — Выбор. Бегун ведет в Путь лишь тот народ, который избран. Чья роль в мире настолько важна, насколько Сущий определил ее важной. Значит, Путь — это род очищения. И конец Пути надо встречать чистым, налегке — с легкой ясностью итога… Удачи тебе, Бегун, терпения и силы. Сказано в Книге: „Боль приходит и проходит, а Путь — навсегда“».

И начался стремительный и жутковатый полет вниз, этакая хроника пикирующего бомбардировщика: свет, свет, блики, блики, синее, синее, желтое, много желтого… И вдруг — резкая остановка, миллисекундная потеря сознания и — ясность. Очищение, как предположил Зрячий-Раванг…

Солнце катилось к горизонту. Небо было чистым-пречистым и голубым, как застиранная майка солдатика-первогодка. Чернов стоял по колени в воде — целый и невредимый, руки-ноги — при нем, даже вефильская одежонка не истрепалась в горних высях, вода оказалась неширокой и мелкой речушкой с какими-то кустами на одном берегу и чистым зеленым полем на другом, а за полем, в километре всего, виднелись знакомые стены Вефиля.

Сдвиг принес их в хорошее место. Самое оно для очередного бунта против Бегуна. Самое оно для воплощения желания остановиться, осесть, не искать от добра добра. Есть вода, есть корм для скота, есть земля для плодов…

Вода в речке была прозрачной до песчаного дна и чертовски холодной: ноги ломило. Чернов побрел к берегу, выбрался на поле, упал на траву, уставился в небо. Показалось: из-за солнечного краснеющего диска выглянул чей-то глаз.

Я сошел с ума, сказал себе Чернов и заснул.

А когда проснулся, пришел вечер — синий и звездный, как задник в театральном спектакле про Синюю Птицу счастья. И температура, как говорится, «за бортом» вряд ли превышала плюс двадцать по Цельсию, и нежный ветерок еще и смягчал эту температуру — оптимальнейшую для измученного жарой организма, и трава на поле была густой и сочной на вид, и вдалеке, совсем рядом с Вефилем, открылся лес, даже, скорее, лесок, прозрачный, пронизанный закатным солнцем, в котором — издали да на контражуре не очень ясно! — угадывались то березки, то сосенки, а воздух был чистым и пахнул чем-то цветочным, медовым, пряным. Короче, в рай попал Чернов и не удивился бы, если б из того лесочка навстречу ему вышли голые Адам и Ева. А история про Эдем где-то между Тигром и Ефратом — миф и не более. Среднеевропейские просторы со взвешенным климатом — вот место, которое Сущий определил человеку для жизни.

Выходило, что человек этот и есть Чернов. Выходило, что Сущий таки подслушал диалог двуединого Разумного Взгляда и подарил Бегуну желаемое. Но опять все тот же вопрос: кем желаемое? Если вефильцами, то здесь — конец Пути. А Чернов представлял себе дом вефильцев как раз в Междуречье: чтоб немного пустыни, немного воды, немного гор, не слишком много зелени, ну и сады, конечно, фрукты, вино, рыба в воде. То есть все минимизировано под среднего потребителя. А окружающий сейчас Чернова мир явно максимализирован (есть такой термин?…) под сверхпотребителя, каковыми с большой радостью могут стать неприхотливые пока вефильцы. И ведь захотят, и ведь станут: к хорошему быстро привыкаешь…

Похоже, Сущий не подарок Чернову отвалил — в виде райской обители, а придумал еще одно испытание на прочность — в виде райской обители опять же. Чернову бы сейчас выстроить остаток Пути из одних пустынь с самумами — мухой бы Путь одолели! Без писка и воплей.

Так, размышляя о превратностях судьбы, что вполне соответствует образу тридцатитрехлетнего российского интеллигента-спортсмена, Чернов добрел по травке до знакомого входа в любимый город, предвкушая либо крики радости с городских стен и крыш, либо хулу и поношения плюс требование масс к Бегуну — оставить их и идти дальше в одиночестве. Но странности начались сразу: ни на стенах, ни на крышах никого не было. Никто не встречал Бегуна из Сдвига, что стало уже доброй традицией в Пути, никто не тащил ему еды и питья. Пусто было на входе в город, пусто и тихо. И потихоньку струйкой нежданного пота потек по спине страх: а живы ли горожане? А не выжег ли их всех Супервихрь и его дочерние создания-смерчики и Вефиль остался Бегуну лишь в память о Пути, потому что бессмысленно тащить за собой по цепочке ПВ пустой мертвый город?…

— Ay! — глупо крикнул Чернов.

Как и следовало ожидать в этом благословенном идиллическом крае, окрестности отозвались эхом — поначалу громким и ясным, а потом — затухающим, исчезающим. И по-прежнему — ни души.

Чернов включил прямую передачу и понесся к ближайшему дому, дернул покосившуюся под вихрем дверь, вбежал в комнату, облетел остальные помещения, не забыл спуститься в пещеру под домом. И здесь — ни единой души!

Следующий дом… Еще один… Перебежка и — дом Кармеля… Пусто.

Пулей — в Храм, распахнул тяжелую дверь…

Мертвая тишина, лишь икона с Бегуном — нетронутая — висела на стене.

Чернов вышел на площадь и сел на порог Храма. Искать дальше смысла не было, это Чернов нутром чуял, а чутье у него за последние дни сильно обострилось. И все же чутье чутьем, а разум требовал продолжать поиск — до каждого строения. Вот сейчас посижу, думал Чернов потерянно, соберу себя в пучок и начну искать, начну шерстить эти, в принципе, неплохо устоявшие под вихрем дома, которые еще до-о-олго послужат своим хозяевам… Долго. Если хозяева найдутся.

Мыслей не возникало — никаких. Голова была пустой и гулкой, как колокол без языка. И в этой пустоте из ниоткуда — а может, извне! — всплыла фраза, видимая как бы внутренним взором, словно красная бегущая строка на сером дисплее компьютера: беги — ищи, беги — ищи, беги — ищи…

Бегун — не Зрячий, но и ему, оказывается, можно навязать свыше слова, диктующие поступок. Бежать — искать… Бежать — это привычно, тем более что успел пристойно выспаться. А что искать? Жителей Вефиля или очередного Зрячего, который объяснит — если ему опять же спустят указания, — куда подевались горожане?… Чернов потихоньку начинал звереть от отсутствия какой-нибудь логики в процессе прохождения Пути. Идиотские ПВ, идиотские Сдвиги, идиотские условия Игры, которую затеял Большой Игрок… Или Большой Шулер?… При всем уважении к Нему, которое уже продекларировано, Чернов склонялся ко второму определению. Он, Чернов, никогда не любил азартных игр, не играл ни в карты, ни в рулетку, ни даже в орла-решку. Ну, ладно, волею судьбы он попал в Игру. Коли игроком попал, то он не знал, как вести себя с партнером-шулером. Но вряд ли Большой Игрок выбрал его в партнеры, можно о таком и не мечтать. Он, Чернов, всего лишь — фигура на доске, фишка на столе рулетки, монетка, подброшенная в воздух. Есть выраженье: упал — отжался. Как раз его ситуация, но формулировка иная: подбросили — упади. То есть беги и ищи, не раздумывая. Сочтут нужным — объяснят. По минимуму…

И Чернов припустился прочь из мертвого города, побежал, приминая траву, и она легко вставала позади, будто не живой была, а сварганена реквизиторами из какого-нибудь хитрого пластика. И позади остался вымерший город, а впереди вырос воздушный лесок, просвеченный в ночи не солнцем, а луной. И он уже не казался Чернову волшебным, не живым, а вовсе представлялся декорацией в спектакле, да и сама луна была нарисована на заднике сцены, и звезды тоже, среди которых, кстати, совсем не было знакомых. И хотя Чернов прекрасно помнил прозрачный холодок воды в реке, и нежную свежесть травы, щекочущей лицо, когда он спал, и запахи, и пение птиц — он ничему теперь не верил. Но послушно бежал, потому что запрограммирован был на бег, как птицы — на пение, как трава — на упругость, как река — на течение, как луна — на создание атмосферы из сказки про Синюю Птицу.

А Сущий — это всего лишь не слишком добрый сказочник, автор всемирно (от понятия «все миры»…) известной и каждым встречным цитируемой книги сказок под громким названием «Книга Пути», и сказки, ее составляющие по мере написания автором, становятся все мрачней и страшней. Нетипично для сказок? Да вспомните хотя бы немецких братьев Гримм: у них что ни сказка — то либо живот кому-то вспарывают, либо едят кого-то, либо еще что-то доброе и гуманное творят. А сколько поколений детишек на творчестве братков взросло? То-то и оно…

Герой книги сказок Бегун бежал по сказочной траве, вбежал в сказочный лес, легко дышал сказочным воздухом и все яснее понимал, что и бежит-то он не произвольно выбранным маршрутом, а специально вложенным в него, весьма, правда, тактично вложенным. Поставили красивый лесок — ясный пень, что ностальгия поведет Чернова после Пустого Вефиля именно в псевдорусскую рощу.

А дальше куда, соображал Чернов, поскольку лес заканчивался, а ничего сказочного не происходило?…

Он выбежал из леса и оказался в поле, но не с травой, а с какими-то злаковыми — то ли с рожью, то ли с пшеницей, то ли вовсе с овсом. Городской взрослый мальчик Чернов плохо разбирался в сельскохозяйственных растениях… Злаковые, естественно, трепетно колосились под милыми порывами ветерка, и Чернов рванул прямо по ним, не жалея трудов неведомых крестьян, приминая колосья кроссовками. А они, гады, как и трава, выпрямлялись позади, но это уже не удивляло Чернова, не тормозило его внимания, потому что впереди, за полем, на взгорье стоял Вефиль.

Вероятно — перенесенный с прежнего места. Или вообще — другой. Дубль.