"Убей страх (Марафонец)" - читать интересную книгу автора (Абрамов Александр Иванович, Абрамов Сергей)

Глава двадцатая ПЕСОК

Солнце стояло над головой и жгло нещадно. Собственно, жечь ему удавалось только Чернова и окрестные городские камни — стены, крыши, дома. А за стенами был песок — тоже, можно догадаться, раскаленный, как на огне. Куда голову ни поверни — песок. Буквально горы песка. Моря песка. Впору устраивать ралли Париж-Дакар, да только возникает здравое соображение, что нет в этом ПВ ни Парижа, ни Дакара, а что есть — за песчаным горизонтом не увидать. И к слову: куда здесь бежать, в какую сторону? Где кончается песок?… Что-то сомневался Чернов, будто найдет на расстоянии дневного бега хоть одного Зрячего. Если он, Зрячий, — не ящерица, не змея, не тарантул или что там еще в пустыне обитает… И не дракон. Драконы, как теперь знал Чернов, обитают в мирах с очень приличным климатом.

Слово сказано: пустыня. Очередной сдвиг принес Вефиль из драконьего мира в Сахару, в Калахари, в Кара-Кумы — если есть в этом ПВ подобные названия. Хотя не в названии дело…

Да, о Зрячем. Мотать отсюда надо так быстро, как только возможно. Был однажды проверенный вариант: искать Путь там, где его нет. Но там — другая проблема: не дай Сущий повторить тот Путь еще раз, раны не зажили до сих пор…

Ладно, будет день — будет и пища…

Хотя на дворе — день в самом разгаре!..

Привычная смена дня и ночи в Сдвиге нарушалась напрочь. Где день? Где ночь?… Поэтому умученные жители Вефиля еще спали, видели — хотелось бы! — обычные спокойные сны, ну хотя бы из долгого периода жизни «без Бегуна», из доброго быта в Басконии неподалеку от дружественного городка Панкарбо, видели сны без крови и боли, без ненависти и злобы, без тягот и невзгод, которые принес им Бегун. Парадокс: ждали Бегуна, верили, мечтали, а пришла пора — все оказалось куда страшнее, чем даже предполагал Хранитель, чем написано в Книге Путей. И вроде бы долгожданный Бегун стал уже не так и люб людям, ибо именно он — причина. Или с прописной, как здесь водится, — Причина.

Вчера, когда влетели в Сдвиг, выпали из него в это пекло, хотя, уже и остывающее, поскольку выпали ближе к вечеру, к заходу солнца, когда остыли страсти по только-только пережитому, кто-то из толпы, собравшейся на площади у Храма, выкрикнул:

— Оставь нас, Бегун!

И толпа, секунду назад гудящая, перетирающая впечатления — опять, к несчастью, сплошь черные! — настороженно смолкла. Тишина поплыла, уместная в такую жару, но опасная в подобной ситуации — тишина перед взрывом.

Кармель понял опасность мгновенно, закричал:

— Вы что, братья? Мы ждали Бегуна так долго! Мы знали, что это «долго» когда-нибудь прервется, так написано в Книге. И вот мы — на Пути. Но разве Книга обещала нам легкий Путь? Разве легким был он в первый раз? Сказано в Книге: «Но тот, кто убоится трудностей Пути, вообще никуда не дойдет»… Это ты крикнул, Зират? Почему? Неужели ты хочешь потеряться навсегда в этих песках, где — ни травинки для скота, ни капли воды, ни деревца, дающего хоть малую тень. Хочешь, да?

— Я хочу спокойно жить, как жил раньше, — выкрикнул невидимый в толпе Зират. — Я хочу жить, как жили мой отец и отец моего отца. Я хочу, чтоб мои дети выросли, не зная страха. Я не хочу искать счастья в прошлом из Книги. Оно всего лишь — прошлое, а мы живем настоящим. Разве оно у нас было плохим в земле басков?… Пусть уходит Бегун!

Молчала толпа.

И тогда Чернов счел, что настал его выход на сцену.

— Я согласен, — негромко сказал он, но его услышали все. Потому что хотели услышать. — Я уйду. Прямо сейчас… — Повернулся к Кармелю, мимолетно прижался к нему, прощаясь. — Счастливой вам жизни в этих горячих песках, братья мои…

И пошел прочь — с площади, по улице, к воротам.

Молчала толпа.

И вдруг раскаленную тишину разорвал тонкий мальчишеский голос — Чернов узнал его: кричал тот мальчишка, что первым встретил его ранним утром на улочке города, когда Чернов, прошедший накануне «сквозь строй» и принявший в себя силу людей Вефиля, просто так вышел погулять. Тот мальчишка, чья мать поутру делала гдэвер.

— Не покидай нас, Бегун! — кричал мальчишка. — Это — не конец Пути. Ты не имеешь права остановиться. Хранитель, что ж ты молчишь? Скажи, что написано в Книге про меня…

Так и прокричал: «про меня». Как будто знал точно, что в Книге — именно про него, хотя — как помнил Чернов — ничего такого в той цитате из Книги не наличествовало.

Кармель, нимало не удивившись мальчишеской наглости, тут же повторил уже слышанную Черновым цитату:

— Слушайте слово Книги: «Бегун сказал: „Только маленький мальчик скажет: вот конец Пути, а я не смогу понять и не смогу остановиться, потому что, встав на Путь, я иду дальше его конца и дальше концов других путей…“ Люди, братья, зачем вы хотите, чтобы Бегун ушел дальше нашего Пути, не закончив его?…»

«Берел, — позвал он мальчишку, — выйди ко мне, встань перед людьми, покажись им, раз Книга выбрала тебя…»

Чернов, конечно, тоже уже никуда не рулил, а выжидательно стоял — позади толпы, на полпути к воротам из города. Родившаяся спонтанно провокация удалась. Люди оборачивались к нему, и в их взглядах Чернов ловил и смущение, и даже некую толику стыда, если он верно понимал эти взгляды. Но за толпой он не видел ни Кармеля, ни мальчишку, поэтому решил, что стоит прислушаться к голосу «невинного младенца» и вернуться. Не стал продираться сквозь толпу. Нырнул в промежуток между домами, обошел ее по соседней улочке, возник перед вефильцами — рядом с Кармелем и сияющим ребятенком по имени Берел.

— Что-то я не понял, — сказал он, все-таки продолжая разводку, дожимая сограждан, — вы уж примите общее решение: или мы идем дальше по Пути вместе, или я иду один, а вы остаетесь в этом безводном пекле, которое Сущий определил нам в случившемся Сдвиге. Примите, примите, я подожду…

Он сейчас искренне верил, что не ломал комедию, не набивал себе цену. Хотя, если честно, все-таки набивал, потому что лишь его высокая цена могла похоронить уже почти созревшее решение прекратить Путь, а вместе с ним и муки, и смерти, и страхи. Хотя выкрикнувший хулу Бегуну хотел как раз именно этого решения, ибо во все времена царствовала поговорка: «От добра добра не ищут». Да, рядом с Панкарбо вефильцы жили в добре. Нечто зыбкое, никем не виданное, знаемое лишь Хранителем и называющееся Книгой Путей, зачем-то требовало вернуться туда, откуда их предки ушли не по своей воле, но по воле Сущего и умением Бегуна. Но это было давно, этого никто не помнит. Все забыли страх, что явился к народу Гананскому с какими-то летающими драконами и пешими воинами. Время не только лечит, но и меняет ценности. А вдруг эти драконы и воины ничего плохого не принесли бы народу? А вдруг и не принесли на самом деле, — только один город сожгли и улетели! — а Вефиль напрасно поспешил сняться с места и уйти в Путь… Но уж коли ушел и попал в итоге в тоже хорошее место, то зачем ворошить мертвые легенды и искать добро от добра?… Железная, в принципе, логика. Именно она в ПВ Чернова родила сонм сомнений: а не зря ли наши отцы и деды плющились и колбасились на Великой Отечественной, если теперь мы, победители, живем говенно, а проигравшая нам Германия вся — в шоколаде?… Да, сомневаться так — непатриотично. Да, подло по отношению к отцам и дедам. Но вот вам и еще одна расхожая истина: жить — живым, а мертвые пусть хоронят своих мертвецов.

И сомнения эти — не беда России Чернова или Вефиля Кармеля, но — историческая закономерность. Чернов уже не однажды пытался искать для своих непрошеных приключений аналогий в Книге Книг (не путать с Книгой Пути). И не однажды же находил. Исход. Там тоже евреи роптали вовсю и требовали от Моисея, чтоб тот вернул их обратно в Египет, потому что в Египте были, конечно, фараоны и их клевреты, заставляющие работать через силу, но жилось-то, в принципе, сытно и спокойно. А Моисей как раз — от добра добро искал и других заставлял…

По Книге Книг, по Библии, правым оказался Моисей, а еврейский народ — в выигрыше, хотя его дальнейшая история изобиловала множеством бед и пагуб. И все же — в выигрыше, так считается. Тем более что Исход в итоге привел к непосредственному общению с Богом, к получению от Него Закона, к явлению Мессии, наконец, чьим именем ныне живет полмира…

Но кто знает: что было бы, останься евреи в Египте? Может, все пошло бы не так уж скверно, а?…

И тут мировые классики прямо-таки вопят из Истории: рабская психология! лишены прозорливости не те люди, которые не достигают цели, а те, которые проходят мимо нее! рожденный ползать летать не может! Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! Но образованный Чернов к месту вспомнил где-то читанную цитатку: «Ценности абстрактны, а цены конкретны». Вспомнил и не стал осуждать своих невольных спутников, потому что цена за право идти Путем Бегуна становилась для них все выше и выше день ото дня. Но в конце концов, моральный дух нации — это проблемы Хранителя, пусть воспитывает, вдохновляет, цитирует Книгу Пути. А Бегуну — бежать… Но одновременно Чернов понимал, что сегодняшний — робкий и быстро подавленный! — бунт был первым, а следующие — не заставят себя ждать, потому что в который раз вспоминаемая соседская девочка ах как права со своим «кручее и кручее». И если, по официальной версии, библейский Моисей водил свой народ сорок лет по пустыне, чтобы подросло поколение, не помнящее рабства, то, по мысли Чернова, любящего перечитывать Библию, Моисей просто-напросто ждал, когда привыкшие к равновесию и покою люди помрут своей смертью, а останутся лишь те, кто рос и мужал в экстремальных условиях Исхода, кто не ведал сладкого состояния покорности. Ведь финал Исхода — обретение народом земли предков — потребует не просто умения, но мужества и терпения. Так и вышло.

Так все идет и в нынешнем Пути. Чернов только очень надеялся, что Путь не растянется на сорок лет…

Впрочем, покойный дракон только успел намекнуть, что финал близок, как уже появился мальчик, который — по Книге! — определит, когда придет конец Пути. Мальчик — как раз из тех, кто не успел прикипеть к мирному и тихому быту в земле басков.

— С чего ты взял, Берел, — спросил Чернов мальчишку, стоящего рядом и с обожанием смотрящего на него, — что именно ты — тот мальчик, о котором сказано в Книге? И откуда ты вообще узнал, что в ней сказано? — И обратился к Кармелю: — Ты читал людям об этом? Берел мог слышать?

— Не мог! — Кармель прижал руки к груди. — Я многое из Книги читал людям, но про мальчика — нет. Зачем бы я стал вызывать у родителей вздорное желание подумать и возгордиться: а вдруг да мой сын окажется маленьким пророком? Я им читал многое, верно, но очень часто повторял такие слова из Книги — оттуда, где говорится об опасностях в Пути: «Глупая гордость может легко привести к гибели, а надменность, гордостью вызываемая, ведет к падению в пропасть, дна у которой нет».

Чернов отметил не в первый раз, что Книга Пути и Книга Книг, такие разные по сути своей, частенько совпадают в мелочах. Про гордость и надменность, как причины гибели, Чернов, помнится, читал в Книге притчей Соломоновых, то есть именно в Книге Книг, в библейском Ветхом Завете. Однако что тут удивительного: Сущий — един, и хотя истин у него — множество и все они адаптированы по-разному для разных ПВ, но ведь могут же случаться точные повторения! Кто кинет камень в Сущего, когда придет время разбрасывать камни? Только не Чернов! В последние дни его и без того некрепкий атеизм разрушился до основания, и на обломках потихоньку строилось то, что во всех ПВ должно именоваться Верой. Правда, странноватой она выходила у Чернова, какой-то вольной, кощунственной даже — с точки зрения канонов, но иначе чувство, растущее где-то на уровне подсознания и забирающееся уже в сознание, не назовешь. Сказать, что Чернову это не нравилось, — так нет.

— Значит, ты, Берел, — вернулся к мальчишке Чернов, — вдруг почувствовал, что сможешь понять, когда ваш Путь, Путь Вефиля, завершится, так?

— Так, Бегун!

Взгляд буквально — влюбленный. Папа и мама Берела должны либо возревновать сына к Бегуну, либо преисполниться к нему такой же любовью. Еще бы: их сын — избран Сущим!..

— Как ты почувствовал это?

— Не ведаю, Бегун. Просто когда ты стал отдаляться от нас, что-то взорвалось у меня в голове, и я понял: нельзя тебя отпускать. Я, только я могу сказать эти слова: «Ты свободен, Бегун. Мы — дома». Но этих слов у меня пока еще нет, они не пришли, слишком рано для них, поэтому я и закричал… — Смутился, опустил лицо. — Прости, Бегун.

— За что прощать? — Чернов сделал вид, что удивился. — Ты поступил так, как решил Сущий. Верно, Хранитель?

— Верно!

Хранитель тоже любил Чернова. Но теперь он делил свою любовь пополам, и вторая половина перепала Берелу — Избранному. Любопытно, каким словом определено место мальчика в сложной Сети Сущего? Бегун, Хранитель, Зрячие… Кто теперь?

— Теперь среди нас есть Избранный, — восторженно закричал Кармель, отвечая на незаданный вопрос Чернова. — Радуйтесь, люди!

Как же переменчиво настроение толпы!

Люди орали, подпрыгивали, обнимались, словно не жили в них только что неверие, нежелание куда-либо идти, отторжение Бегуна, даже злость. Но Великий Политтехнолог опять сотворил очередную точечную PR-акцию в самый нужный момент, и избирательная кампания по выбору Пути для народа Гананского легко покатилась по накатанной — до следующей заминки. В том, что она случится, Чернов не сомневался. Он верил в Сущего. Он верил в его безграничную фантазию, но — одновременно! — знал, что повторение и для Сущего — мать учения. Исход уже имел место на одной земле. Может, он был репетицией нынешнего — на сонме земель? Тогда следует признать, что в каком-то дальнем земном воплощении Чернов жил Моисеем. Вот вам и антинаучная ложная память, которая, правда, стала на сей раз результатом трех объективных составляющих: романтической любви к фантастике — раз, унылого умения логически мыслить — два, странной Веры — три.

Но и подленькая мыслишка не покидала новообращенного верующего: а не появись мальчик, долженствующий крикнуть нечто местное «про короля», неужто здравые вефильцы отпустили бы Бегуна? Неужто предпочли бы остаться в явно бесплодной пустыне? Неужто избрали бы медленную смерть, но — на месте, а не возможное счастливое бытие — в Пути? Уж на один Сдвиг наверняка уломали бы Чернова! Вдруг да привел бы он их пусть опять в очередную резервацию к очередным страстям человеческим, но — в умеренном климате и с плодородной почвой.

Слаб человек, и шкурность его велика есть. После примирения, ставшего результатом обретения Избранного, люди успокоились, утихли и разошлись по домам. Случилось это в середине ночи, сам Сдвиг, события, ему предшествующие и за ним последовавшие, утомили вефильцев безмерно, поэтому Чернов гулял сейчас по городу в одиночестве, хотя положение светила, как уже отмечалось, указывало на полдень. Но права была, считал Чернов, старая военная песня, призывавшая соловьев не будить солдат: «Пусть солдаты немного поспят». Так выходило, что жители города — от стариков до детей — поголовно стали солдатами: кому — Исход, а кому — поход…

Бегун, логично считавший себя полководцем в этом походе (или Моисеем — в новом Исходе), бродил по жаре грустный, мучительно раздумывая: имеет смысл рулить за ворота и пускаться в очередной забег или опять поискать Путь в невозможном? В конце концов, разве невозможное на Пути должно обязательно сопровождаться физическими муками? Логика подсказывала: не обязательно. Но она же настаивала: до Сдвига должна быть встреча со Зрячим, а на нее, хочешь не хочешь, а придется бежать. По песку. По огнедышащей жаре. Не просто потея, но — худея от пота!

— С добрым утром! — услышал Чернов сзади. Обернулся: Кармель. Улыбающийся щербатым ртом, выспавшийся, отдохнувший.

— И тебя — с добрым. Только с чего ты решил, что оно — доброе? Оно недоброе, Кармель, потому что волею Сущего мы попали в мертвый мир пустыни и мне некуда бежать.

— Ты не прав, — не согласился Кармель. — Бежать есть куда. — Он обвел рукой песчаные просторы за стенами города. — И если бежать долго, то и в песке можно отыскать живой оазис или выйти на караванную тропу. И там и там могут найтись люди, вода, пища…

— Ты часто бегал по пустыням?

Кармель не принял иронии или не понял ее.

— Я знаю Книгу. А в ней сказано: «Бегун долго бежал по безжизненной земле, где не было ни травинки, ни капли воды, ни мельчайшей живой твари, он устал и почти изнемог, но он бежал и верил, что не может Сущий, поставивший его на Путь, не подарить ему надежды, которая обернется то ли травинкой, то ли каплей воды, то ли живой тварью».

— Это из прошлого Пути, да?

— Из прошлого, ты верно понял.

— Понять было нетрудно. И что мне в итоге подарил Сущий? Травинку? Живую тварь?

— Он подарил тебе целую реку.

— На безжизненной земле?!

— Это же Сущий, Бегун. Сущий может все, что представимо разумом и не представимо им.

— Там была такая же пустыня? — Чернов спросил, втайне надеясь, что Сущему временно надоело сочинять не игранные доселе ситуации, и он решил разок повториться в деталях, тем более что Бегун сам все равно ни хрена не помнит — по замыслу. Так что впереди его ждет полноводная река. Скажем — Нил.

Но — не обломилось.

— Ничего общего! — возмутился Кармель. — Там было совсем не жарко и много камня. А здесь — песок.

Не жарко и много камня? Что ж, река в таких условиях не представляется чем-то нереальным, скорее — напротив: очень удобные условия для существования рек. Горных, к примеру. И зря он обличал Сущего в лени: никаких повторений пройденного, все — по-новому. Но верь Кармелю или не верь, а бежать придется. Тем более что Книга пока ни в чем не слукавила, и раз в ней говорится о непременности надежды, даримой Бегуну Сущим, то скорее всего так оно и случится. Будет оазис с автоматом по продаже ледяной кока-колы или караван верблюдов, груженных пластмассовыми канистрами с нею же. И Сущий — впереди на лихом верблюде.

— Кстати, — сказал Чернов, хотя для Хранителя это было совсем не кстати, — а попить у нас что-нибудь сохранилось? Вода там. Или молоко…

— Я набрал тебе в бурдюк воды, — сообщил заботливый Кармель, — чтоб тебе было легче бежать по пустыне.

Он все продумал, мудрый, он не сомневался, что Бегун побежит с утра, не испытывая терпения сограждан и не помня обиды на них.

— Хоть бы дождик какой пошел, — тоскливо заметил Чернов, следуя за Кармелем в дом, чтобы забрать наполненный бурдюк и покрыть чем-нибудь голову: либо соломенной вьетнамкой, либо просто замотать куском белой ткани: под таким солнцем да с непокрытой головой — солнечный удар неминуем. И если будет сдвиг, то лишь в мозгах Бегуна.

Кармель на замечание про дождик не среагировал, не любил тратить время на глупости. Помог Чернову прикрепить бурдюк к куску ткани, коим препоясал обычную свободную рубаху. Похожим куском обмотал Бегуну голову.

— Сущий даст — не попадем в холод, — озабоченно сказал Кармель.

Он не сомневался, что забег Чернова окажется удачным, его Вера — Вера Хранителя Книги — не оставляла места для пустых сомнений. Он даже не вспоминал, что уже опыт нынешнего Пути подсказывает: не все встречи Бегуна с очередным Зрячим сразу ведут в Сдвиг. Бывало, что не сразу. Бывало, что еще происходило немало событий, причем не слишком радостных, как правило. В отличие от Хранителя Чернов помнил все преотлично и, представляя мучительное движение по песку в никуда, здраво полагал, что придется вернуться и бежать вновь и еще раз вернуться и снова бежать. А воды и пищи — всего ничего, и лучше бы Кармель оказался прав в своей вере в то, что у Главного Программиста сбоев в программе не может быть.

Интересно бы знать, что об этом в Книге сказано? Но Кармель выдает цитаты из нее, дозируя информацию по граммам и лишь в те моменты, когда его молчание становится опасным. А сейчас опасности не наблюдалось. Бегун готов к старту.

— Удачи тебе, — только это и сказал на прощание.

И Чернов потрусил, не особо напрягаясь, поскольку понимал: любое ускорение — лишняя потеря жидкости, которой в человеческом организме не излишне.

На первые километра три его хватило. Потом он остановился, сел на песок, откупорил бурдюк и глотнул отвратительно теплой воды. Еще плеснул в ладонь и обтер лицо. Осмотрелся. Складывалось ощущение, что Вефиль попал в самую большую пустыню в этом ПВ и именно в ее центр. И в означенном центре, совсем недалеко — в километре, наверно, — от краткого привала Чернова, что-то затеивалось, что-то прихотливое и еще — пугающее, потому что непонятное. Как будто туман, оставшийся где-то далеко в пространствах и временах, пришел сюда, в это просвеченное и прожаренное солнцем ПВ, пришел крохотной своей частичкой, но не погиб от зноя, а наоборот — начал разрастаться, подниматься к небу от песка. Чернов сидел, обняв бурдюк с водой, и смотрел тупо, как в километре от него возникала серая дымка, расползалась по поверхности песка, поднималась к небу, приглушая его отчаянно голубой цвет, приближалась к солнцу. И тут вдруг родилась дурацкая мысль: а не принесет ли эта дымка — или туман? — счастливую прохладу в мир огня, не станет ли легче дышать, не она ли, дымка эта, и есть напророченная Хранителем надежда?

Чернов поднялся с песка — ничего даже стряхивать с одежды не пришлось: песчинки ссыпались, как притянутые гравитацией, — и медленно-медленно двинулся навстречу неопознанному природному явлению. Опять синдром Голливуда: ему бы бежать на всякий пожарный прочь, а он, подобно героям «horror'а», идет к Неведомому, как загипнотизированный. Может даже на собственную погибель.

И ведь понимал, а шел, кретин!

А дымка впереди начинала густеть. Середина ее уплотнялась, становилась непрозрачной. И в этой непрозрачности возникло — видимое даже издалека! — этакое турбулентное движение, этакие завихрения родились и, соответственно, вовсю завихрились, и все это двигающееся, вихрящееся стремилось вверх, вверх, вверх, образуя как бы некое веретенообразное вертикальное тело, как у бабочки, а темнеющая от него к краям дымка вполне ассоциировалась с крыльями бабочки. Впрочем, никаких краев у дымки уже не было: все пространство впереди Чернова стало серым, исчезла голубизна неба, погасла желтизна песка, и, постепенно закрываемое чернеющим веретеном, меркло солнце.

К месту было вспомнить о повторяющейся ситуации, именующейся «фигец котенку Машке».

А что, предположите, следовало делать Чернову? Бежать прочь?… Но гигантская бабочка приближалась быстрее, чем он мог бы улепетывать. Стоять на месте и ждать, когда она достигнет его и что-то случится — может, к худу, а может, и к добру? Но никакой обещанной надежды впереди Чернов не видел. Он никогда не попадал в земные пустыни, даже в Средней Азии — в советские годы, вестимо, — не успел побывать по малости своих тогдашних лет. Он не знал, как выглядят тайфуны, самумы, смерчи, торнадо и тэ дэ, он вообще не представлял, какое из вышеперечисленных явлений — пустынное, а какое — водное, потому что интересы его никогда не касались всяких климатических катаклизмов, он про них даже кино смотреть не любил. Но интеллект не пропьешь и не пробегаешь: он понимал, что какое-то из оных явлений — перед ним. Может, правда, малость модифицированное, адаптированное к условиям данного ПВ.

Что там говорилось про надежду, которой не обнесет его Сущий?

В самом низу «туловища», почти у земли, у песка, возник огонек. Сначала крохотный, но отчетливо видный — поскольку расстояния между Черновым и «бабочкой» сократилось вдвое, — он равномерно мигал: гас и загорался, гас и загорался, как будто кто-то (или что-то) сигналил (сигналило) Бегуну: иди сюда, ничего не бойся, здесь хорошо… И он, обалдуй, пошел-таки, все еще загипнотизированный, хотя мысль работала ясно и четко, подсказывала: болотные огни, огни святого Эльма, прочая нечисть — куда ты, Чернов недоделанный, прешь? Но ноги переставлялись сами по себе, и он продолжал путь (с маленькой буквы) или все-таки Путь (с прописной), поскольку и эта пустыня, и этот самум-смерч-тайфун — все являлось приметами пути и Пути. С какой буквы ни назови — все верно окажется.

И странная штука: чем ближе Чернов подходил к «бабочке», совсем почерневшей и практически погасившей дневной свет, тем и вправду становилось прохладнее. Даже пить расхотелось, хотя это, не исключено, от страха.

А огонек мигал. И Чернов теперь видел, что он зажжен где-то внутри черноты, и чтобы добраться до него, Чернову придется войти в «туловище», а что уж там с ним стрясется — Сущий ведает. То, что все это — проделки Единственного Климатолога и, на полставки, Верховного Энтомолога, Чернов не сомневался. Вера его крепчала на глазах — буквально, потому что перед глазами вырастали подробности «бабочки». Чернов представлял, что в нее можно войти, она — нематериальна, а, скорее, — энергетична. Но рядом с Верой не умирал и страх, а вся энергетика бешеной турбулентности явления пугала не мистически, а вполне практически: вот войдет он к огню и к этакой матери будет раздавлен, размолот, расплющен и развеян. А что до надежды, то вот вам еще цитатка из классика: «Надежды юношей питают…» Обидно было расплющиться и развеяться в прекрасные тридцать три…

И он приблизился к черному — или оно накрыло его. Какая, к черту, разница, когда ничего, кроме этой черноты, в мире больше не существовало! Он нырнул в нее, как в ночь, и ничего не почувствовал, кроме легкого прохладного движения воздуха, как будто все эти потоки и вихри суть вывеска, рекламный эффект, а внутри можно жить, дышать полной грудью и не мучиться от жары.

Или Сдвиг произошел и Чернов очутился в следующем ПВ? Тогда где Вефиль? Где его искать? И почему — без встречи со Зрячим?

Но вопросы заглохли и умерли в миг, когда от по-прежнему мерцающего, не ставшего более реальным и близким огня отделилось нечто белое, тоже крылатое, как показалось, невесть откуда взявшееся в царстве сплошной черноты, и стремительно понеслось вниз — к Чернову.

Он невольно шагнул назад и упал. И исчез из реальности.