"БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ" - читать интересную книгу автора (Котов Александр Александрович)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Временами казалось, что рассерженные, возбужденные люди, сидевшие за большим столом, вот-вот бросятся на маленького человека с густыми бровями и восточным разрезом глаз и вмиг растерзают его в клочья. Вот уже четверть часа в ресторане шел жаркий опор: слава были резки и гневны, голоса грозны, глаза метали молнии. Увлекшись пламенной речью, грузный, высокий мужчина яростно размахивал руками, и тогда его сжатые кулаки проносились совсем близко от седой головы тихого, чем-то провинившегося соседа. Сидящие за столиками с любопытством смотрели на него - в последнее время нечасто видели здесь Александра Куприна.

- Нет, ты понимаешь, что ты говоришь?! - гремел на весь ресторан Чебышев, и его поднявшийся до высших нот голос заставил вздрогнуть официанта, стоявшего около двери на кухню.

- Понимаю, - с улыбкой произнес маленький человек. - Давно осознал… Имел достаточно времени для раздумья.

Александр Куприн, великий русский писатель, уходит к большевикам, - вмешался Волянский. - Уму непостижимо!

- Почему? - развел руками Куприн. - Вернулись же на родину Алексей Толстой, Сергей Прокофьев, Яков Протазанов.

- А Бунин? - не выдержал Заливной. - И не собирается возвращаться!

- Бунин…- покачав головой, повторил писатель. - Что вы знаете о Бунине!

- Нет, это черт знает что такое! - вновь загрохотал бас Чебышева. - Тебя в Сибирь сошлют!

Тихая речь Куприна, его мягкий спокойный выговор возмущали расходившихся соседей.

- В Сибирь, говорите, - улыбнулся Куприн. - Давно там не был. А вы когда-нибудь видели Сибирь?… Замечательные места! Чехов деньги большие платил, чтобы посмотреть Сибирь, а я за казенный счет.

- Нет, он совсем потерял разум, - обратился Чебышев к сидевшему рядом Семенову.

В ресторане воцарилась тишина. В этот сравнительно ранний час в «Мартьяныче» было мало посетителей. Кроме большого стола, занятого русскими, лишь одинокая пара сидела в уголке зала. Обслужив немногих клиентов, официанты в шелковых цветных рубахах и широких шароварах отдыхали, опершись о буфетную стойку или сидя за столиком где-то в углу. Хозяин «Мартьяныча» с гордым видом наблюдал за порядком в своем заведении, которое искренне считал одним из самых замечательных культурных достижений эмиграции.

Выдержав спор с соседями, Куприн посматривал на них добрым умным взглядом. С азартом доедал лососину Чебышев, сгорбился над своей порцией блинов с икрой длинный Волянский. Уже второго «мерзавчика» пил Заливной; он почти не закусывал, может быть, экономя деньги. Борис Зайцев приглаживал свои зализанные волосы, а потом принялся пощипывать бородку. «Талантливый человек, - подумал Куприн, - но нерешителен, слабохарактерен, пропадет в этом диком мире».

«Затерянные люди, - подумал Куприн о соседях. - Одни бодрятся, воюют, другие уже смирились с судьбой. Все очень несчастны, забиты жизнью на чужбине, а признаться в этом гордость не позволяет!»

С минуту он с сомнением оглядывал соседей, видимо, решая, стоит ли говорить, затем поднялся со стула.

- Господа! Я хочу прочесть вам небольшой отрывок - произнес Куприн.

Не встретив возражений, он вынул из кармана тщательно сложенный листок и начал тихо, не спеша читать:

- «Мрачные эксцессы, которые мне пришлось видеть перед Октябрем и после, в первые недели, очень разболтали мне нервы… Зайдя в кабинет отца, я спросил у него совета: что делать и как жить дальше? Может быть, стоит уехать на время за границу и вернуться, когда жизнь наладится? Отец долго молчал, опустив уже поседевшую голову, потом пристально посмотрел мне в глаза и сказал то, что врезалось мне в память от слова до слова».

Сделав небольшую паузу п оглядев примолкнувших слушателей, Куприн продолжал:

- «Тебе сейчас кажется, - говорил отец, - что все рушится, что народ пошел не по тому пути… Вздор! Самое святое, что есть у человека, - это родина и народ. А народ всегда прав! И если тебе даже покажется, что твой народ сошел с ума и: вслепую несется к пропасти, никогда не подымай руку против народа. Он умнее нас с тобой, умнее всякого. У него глубинная народная мудрость, и он найдет выход даже на краю пропасти. Иди с народом и за народом до конца! Мы - русские люди! Нельзя нам покидать родную землю! Допустим, ты уедешь, говоришь, на время, чтобы потом вернуться. А ты уверен, что сможешь вернуться? Что народ примет тебя, простив, что ты покинул его в тяжкий час? Нет, сын! Никуда с русской земли, хоть бы смерть за плечом стояла. Шить на чужбине и умирать постыдно!»

Несколько мгновений сидевшие за столом молчали, уставившись взглядами в Куприна, видимо, осмысливая прочитанный отрывок. Потом как-то все сразу зашумели.

- Что ты нам читаешь?! - перекричал всех Чебышев. - Коммунистическую пропаганду!

- «Иди с народом!», «Нельзя покидать родину!». Какое-нибудь большевистское отродье написало! - шумел изрядно захмелевший Заливной.

- Александр Иванович! Как вам не стыдно, - укорял писателя степенный Семенов.

Куприн поднял руку, призывая расходившихся соседей помолчать. Затем, когда крики за столом несколько утихли, он вновь поднялся с места.

- Господа! - четко произнес Куприн. - Я не назвал вам автора этого отрывка. Извините. Я исправляю свою ошибку. Написал это Борис Лавренев - русский писатель. Вы, вероятно, читали его «Разлом» или «Сорок первый». А слова о народе говорил его отец, тоже многим вам известный дворянин Андрей Лавренев.

Неожиданная новость заставила всех призадуматься. Первым заговорил Волянский.

- Вы противоречите сами себе, Александр Иванович, - произнес Волянский. - В этом отрывке говорится: «Народ никогда не простит покинувшего родину». А вы утверждаете: все русские должны вернуться. Зачем же возвращаться, если не простит?

- Неужели вы не знаете русский народ? - возразил Куприн. - Наш народ страшен в гневе, но не злопамятен и великодушен. Прошло два десятка лет с тех пор, как мы с вами уехали из России. Срок большой!

- Вы предлагаете просить прощения, а для чего? - допытывался Волянский. - Чтобы опять попасть в ад, в огонь: вновь переживать ужасы войны. Разве вам неизвестно, что над Советской Россией уже занесен тевтонский меч. Вот-вот нацистская Германия ударит по коммунизму!

- Я верю: Гитлер уничтожит большевистскую гидру! - злобно выкрикнул Заливной.

- А какой выход вы предлагаете? - спросил Волянского Куприн. - Оставаться здесь, гнить, унижаться. В туалете прислуживать, как графиня Баранова вот здесь внизу, в этом ресторане. Нет, дорогие друзья! Мы должны избрать другой путь. Я твердо верю: долг истинного патриота сейчас вернуться на родину.

В это время на небольшой сцене в середине зала появился оркестр. Музыкантов было раз, два и обчелся: пианист, сразу испытавший строй рояля, баянист с тульским баяном, каким-то чудом оказавшимся в столице Франции, скрипач, флейтист и ударник с целым набором тарелок и ударных палочек. Одеты они были так же, как и официанты: синие шаровары, цветные шелковые рубахи, перепоясанные витым шелковым поясом с кистями, сапоги в гармошку. Музыканты о чем-то посовещались между собой, и на авансцену вышел высокий стройный мужчина лет сорока с военной выправкой. Вид его был внушителен: черная густая шевелюра, выразительное лицо с крупными чертами. Послушать Григория Орлова, бывшего корнета, жадно тянулись к «Мартьянычу» затерявшиеся в Париже русские люди. Когда появился Орлов, разговоры за столом мигом прекратились. Все приготовились слушать любимого певца.

Вот оркестр сыграл первые такты знакомой издавна песни, и в притихшем зале зазвучал чудесный баритон Орлова, мигом овладевший чувствами и сердцами людей.

- Оружьем на солнце сверкая, - четко выговаривал каждый слог Орлов. Казалось, вот- Вот он начнет шагать солдатским шагом по этому полупустому залу, мимо очарованных и удивленных слушателей. Сразу почувствовав, что все эти люди в ресторане теперь целиком в его власти, певец продолжал с показной самоуверенностью: - Под звуки лихих трубачей, по улицам пыль подымая, проходил полк гусар-усачей!

Как изменились разом лица людей, совсем недавно кипевших злобой, ненавистью! Простые слова, четкий незатейливый ритм напомнили им далекие дни молодости, вызвали тоскливые воспоминания о любимых местах Подмосковья, Питера, широких просторов Приволжья. Неподвижным взглядом смотрел перед собой бывший прокурор Чебышев, вспоминая время своей былой власти и почета; жалкая улыбка беспомощности запечатлелась на устах маленького Заливного. Пьяная слеза мелькнула на миг на его ресницах. С грустью глядел на певца Волянский, а Куприн не скрывал восхищения его незаурядным мастерством. Писателю военного быта России, ему была особенно близка эта гусарская песня.

А там, приподняв занавеску, лишь пара голубеньких глаз, - продолжал Орлов после того, как оркестр исполнил припев песни. Да, вот именно так, из-за занавесок своих особняков наблюдали эти люди когда-то марши слаженных воинских частей, любуясь выправкой и подтянутостью проходивших под окнами воинов. А рядом были любимые, близкие, в сердцах царили покой и уверенность в незыблемости уютно устроенной, устоявшейся жизни. Сколько задора когда-то слышалось им в этой песне, ныне лишь грусть и тоску вызывал в сердцах немного дрожавший баритон Орлова.

Вдруг волнение пробежало по рядам русских, сидевших за большим столом, Заливной толкнул локтем Волянского и кивнул головой в сторону входной двери. Волянский передал новость соседу, и вскоре все забыли про Орлова и про любимую песню. Одни вызывающе-презрительно, другие с любопытством посматривали на нового посетителя, только что появившегося в ресторане.

Алехин давно не бывал в «Мартьяныче». Приехав из Дьепа в Париж, он решил навестить любимый ресторан. Русский гроссмейстер заметно похудел, под глазами появились желтые мешки. Не было больше гордой, самоуверенной осанки, вид поверженного чемпиона был скорее жалким. Временами он надолго задумывался, уставившись перед собой неподвижным взглядом, будто вновь переживая опустошившую его катастрофу. Присев у крайнего столика, Алехин жестом попросил помолчать подошедшего официанта и внимательно слушал песню, скрестив на груди руки и слегка опустив голову.

- «Николашку» или «мерзавчик»? - спросил клиента официант, когда Орлов замолк. Алехин в былые дни часто посещал «Мартьяныча», и его привычки хорошо были известны официантам.

- Нет, нет! - решительно замахал рукой Алехнн. - Черный кофе и бутылочку оранжада.

- Нездоровится, или порешили совсем? - на правах старого знакомого спросил официант.

- Порешил, - улыбнулся Алехин.

Оркестр сыграл «Черные глаза», затем Орлов спел «Меж высоких хлебов затерялося». Грустная песня вновь зачаровала слушателей, но с приходом Алехина за большим столом уже не было прежнего возбуждения. В перерывах между песнями люди тихо переговаривались между собой, стараясь не глядеть в сторону Алехина. А тот, узнав лишь Волянского и Чебышева, не разглядел из-за близорукости остальных, да у него и не было желания уделять им внимание.

Оркестр закончил программу и удалился на получасовой отдых. За столом, где сидели русские, приход Алехина вызвал какое-то тяжелое напряжение. Что-то резкое говорил шепотом Заливной Чебышеву: маленький репортер при этом бросал гневные взгляды на Алехина и тихо ударял кулаком по столу. Успокаивал соседей Куприн, а Волянский нервно теребил в пальцах салфетку.

Вдруг Волянский вскочил со стула.

- Господа! - звонко зазвучал его высокий тенор в тишине ресторана. - Прошу вашего милостивого внимания! Я отниму у вас всего несколько минут.

За столом мгновенно все замерли и повернули головы в сторону Волянского. Взглянули на него и мужчины, сидевшие в углу зала. Алехин потупил взор и нахмуренный смотрел в стакан с оранжадом: что-то подсказывало ему, что предстоит неприятное, и он согнулся как бы в ожидании вражеского удара.

- Го-оспода! - продолжал Волянский. От волнения он немного заикался. - Я прочту, с ва-шего раз-зрешения, свою новую басню. «У Митрича в избе», - начал Волянский. Голос его дрожал не то от волнения, не то от гнева, но постепенно чтец освоился. В длинной и нескладной басне было мало точных рифм, да и ритм часто сбивался, зато в ней не занимать было хлестких и даже грубых выражений. Смысл басни был легко понятен. У Митрича в избе на полке стоял Горшок. Митрич носился с ним, заботился, создавал ему самые лучшие условия. Но, все же, Горшок был недоволен жизнью и своей судьбой и стал претендовать на что-то большее. В конце концов, Горшок упал с полки и разбился на куски. Митрич выбросил осколки на помойку, и, в общем-то, в избе даже стало чище.

К концу басни голос Волянского совсем окреп, зазвучал тверже и сильнее. Последнее четверостишие он почти выкрикнул.

- Мораль имей, читатель, в голове, - зазвенел голос Волянского. Он зло посмотрел в сторону Алехина. - А также, не забудь при этом Алехина, побитого Эйве и битым отошедшего к Советам!

Несколько секунд в зале длилось молчание, было слышно даже, как повар на кухне распекал помощника, пересолившего борщ. Затем вдруг разом посыпались восклицания:

- Браво! Молодец, Волянский! Так его и нужно! Замечательная басня!

Соседи Волянского по столу, теперь уже не стесняясь, смотрели в сторону Алехина. Они задорно смеялись, не скрывали презрения и ненависти к жалкому перебежчику.

Что-то тяжелое подкатило к горлу Алехина, сжало грудь, заставило вскочить со стула. Волянский и его коллеги, взглянув на Алехина, мигом затихли, на лицах некоторых появился испуг.

- Я всегда говорил, - громко, сквозь зубы процедил Алехин, - из господина Волянского выйдет поэт!

Сделав небольшую паузу, Алехин выкрикнул:

- Только грязный немного!

Оскорбление вскинуло Волянского с места. Быстро мигая, теребя в пальцах салфетку, он злыми глазами смотрел в сторону Алехина. Выговаривая следующую фразу, Волянский опять начал заикаться от охватившего его волнения.

- А вы по-полагаете, лу-лучше быть красным?

- Лучше быть честным, Волянский! - отчеканивая каждый слог, произнес Алехин.

Всего несколько секунд молчал большой стол, затем взорвался гневными криками. Заливной и Чебышев вскочили со стульев, замахали руками, жесты их в сторону Алехина с каждой секундой становились все более угрожающими. Официанты, привыкшие к скандалам и дракам, уже готовились прийти на помощь своему хозяину и угомонить расходившихся господ. Появились любопытные музыканты. Григорий Орлов в дверях невозмутимо смотрел на буянивших клиентов.

- Что же получается, господа! - гремел Чебышев. - Продался большевикам и пришел нас учить!

- Недаром он четыре года жил с красными! - поддержал бывшего прокурора Заливной.

- Вон отсюда! Гнать его! - кричали их соседи.

Алехин бросил на стол несколько франков за кофе и оранжад и гордо повернулся в сторону кричавших. Взрыв гнева у него прошел, и он уже без волнения сказал шумящим соотечественникам:

- Спокойнее, господа! Вы же русские дворяне! Что касается меня, я сам уйду. Я зашел сюда случайно!

Повернувшись, он быстро зашагал к выходу. На улице Алехин вынул сигарету и закурил. Вдруг рядом с собой он увидел Куприна.

- В тебе погибает большой драматический артист, Саша, - взяв Алехина за локоть, задорно произнес Куприн.

- Вы были там? - удивился Алехин, вглядываясь в темноте в лицо писателя. - Мерзкие люди! А Волянский хорош!

- Они больше заслуживают жалости, - со вздохом вымолвил Куприн. - Мечутся, как звери в западне, не находя выхода.

- А у нас с вами есть выход? - все еще не успокоившись, запальчиво спросил Алехин, но Куприн не успел ответить. От стены дома к ним устремилась, покачивая на ходу бедрами,

женщина с дешевой меховой горжеткой.

- Разрешите прикурить, - приблизив лицо к лицу Алехина, хриплым голосом попросила женщина. Алехин зажег спичку и поднес вспыхнувший огонь к концу папиросы женщины. На несколько секунд из темноты выплыли грубо подмалеванные губы, бесконечные морщинки на подбородке. Стало возможным разглядеть в полутьме большие, усталые глаза, синие круги и изможденное лицо с плохо закрашенными пятнами и морщинами.

- Благодарю, - произнесла женщина, когда конец ее сигареты засветился красным огоньком. Она еще раз выразительно посмотрела на Алехина и отошла к стене качающейся походкой.

- Настоящая Сонька-руль из вашей «Ямы», - заметил Алехин, вспомнив, как правдиво описал Куприн трагическую судьбу подобных женщин в своей повести.

Медленно пошли они дальше по слабо освещенным улицам ночного Парижа.

- Как твое здоровье? - прервал молчание писатель.

- Ничего, - уклончиво ответил гроссмейстер.

- Я смотрю: ты всерьез взялся за ум, - продолжал Куприн. - Специально следил за тобой в «Мартьяныче». Пил только кофе и лимонад. Покончил с «мерзавчиками» и «николашками»?

- Я теперь не имею права пить. У меня есть цель в жизни.

- Вот как! - не считая нужным расспрашивать собеседника, воскликнул Куприн.

- Я должен обыграть Эйве. Это для меня очень важно!

- А как дела с реваншем? - спросил Куприн. - Я слыхал, возникли какие-то осложнения.

- Были, но теперь все улеглось. Голландцы одно время закапризничали, сказали, что нет денег. Тогда я договорился играть в Земмериге. Когда возникла опасность, что их Эйве придется играть повторный матч в другой стране, мигом нашлись деньги и в Голландии.

- Все-таки интересно создан человек, - покачал головой Куприн. - Я читал статьи о матч-реванше. Как восхваляли тебя перед первой встречей в тридцать пятом году! Никто не считал тогда Эйве серьезным противником. А сейчас мигом все перебросились на сторону голландца.

- И что самое обидное, - подхватил Алехин, - Эйве же выиграл у меня матч с минимальным перевесом. Из-за неудачи в одной лишь последней партии я стал уже ничтожным в глазах «высоких» специалистов!

- Все-таки не все за Эйве, - заметил Куприн. - Ласкер и сейчас держит твою сторону. Я читал: он полагает, что после необходимого отдыха ты еще дашь шахматному миру много чудесных партий.

- Замечательный старик! - с теплотой вымолвил Алехин. - Как много он значил в моей жизни! А вы знаете: он уехал из Германии.

- Как?!

- Совсем уехал. Точнее сказать, убежал, - разъяснил Алехин.

- И его добил Гитлер, - покачал головой Куприн.

- Нацисты отняли у него все: дом, работу, деньги. Нужно начинать жизнь сначала.

- И где он теперь будет жить? - спросил Куприн.

- Вероятнее всего, в Москве.

- Отлично! Значит, увидимся, - вырвалось у писателя.

- Что?!

- Да, Саша. Еду в Москву. Решил твердо и окончательно. Домой, такая радость!

- Когда?

- Может быть, даже в ближайшие дни.

- А как с выездной визой, с билетами? - спросил Алехин.

- Пока еще нет, но обещают. Тянут… но я зубами буду… В поезд не пустят - пешком пойду. По шпалам пойду, а в Москву доберусь!

- А те знают? - спросил Алехин, показав куда-то назад.

- Я им сказал, но… не все. В общих чертах, предположительно. И то как расшумелись! Как раз перед твоим приходом. «Тебя в Сибирь, - кричат, - сошлют!» II знаешь, что я им ответил? «Чехов, - говорю, - за свои деньги ездил в Сибирь, а я за казенный счет!»

Эта фраза, очевидно, понравилась Куприну, лицо его светилось от удовольствия. Некоторое время они шли молча. Навстречу им тли рабочие, спешившие домой после трудового дня, запоздавшие любители доступных развлечений. То и дело- Встречались обнявшиеся парочки, влюбленные без стеснения целовались на глазах у прохожих. Раза два уличные женщины пытались было обратить на себя внимание двух прилично одетых мужчин, но - увы! - напрасно!

- Теперь твоя очередь в Москву, - промолвил Куприн.

- Вы так считаете? - спросил Алехин.

- Я читал твою телеграмму в «Известиях». Молодец! Давно было пора.

- Лучше поздно, чем никогда, - засмеялся Алехин. - Знаешь, как еще говорят, - поглядел на собеседника писатель. - «Можно совершить глупость, но нельзя умирать глупцом».

- Хорошо мне сказал Ласкер в Амстердаме, - добавил Алехин. - «Лучше, когда тебя ругает любящий, чем хвалит равнодушный». Я уже получил приглашение играть в Москве в международном турнире.

- Это в мае месяце.

- Вы знаете все шахматные новости, Александр Иванович! - удивился Алехин. - Я помню вашу блестящую статью в «Возрождении» о моей победе. Вы сами хорошо играете в шахматы?

- Нет, - тихо засмеялся Куприн. - Я больше специалист по французской борьбе.

И добавил:- В молодости, впрочем, я захаживал в шахматные кафе.

- Знаю. Читал ваш рассказ «Марабу».

- Ну, это только шутка.

- Кстати, Александр Иванович, ваш герой там играет гамбит Марабу - конь ходит с бэ-один на бэ-три. Вы знаете, что такой ход невозможен?

- Саша! - Я хотя и борец, но до такой степени, все же, разбираюсь. Плохо понимает шахматы мой герой… Как ты решил: едешь на турнир? - после некоторой паузы переменил тему разговора Куприн.

- Нет. В Москву я должен ехать чемпионом мира!

Куприн задумался.

- Пожалуй, ты прав, - промолвил он, наконец. - А вот я еду туда… далеко не чемпионом.

Они дошли до небольшой площади. Куприну нужно было идти к центру города, Алехину - направо. Долго стояли двое заброшенных русских под широким раскидистым каштаном, оттягивая минуту расставания. Они обсудили последние события в мире, свои собственные судьбы. Тем временем улицы совсем опустели, было уже поздно, все-таки пора было идти.

- Ну, до свидания, Саша! - первым простился Куприн. - Где-то теперь увидимся?

- До свидания, Александр Иванович! Завтра я опять в путь. Что делать - сеансы. Я желаю вам самого лучшего, самого большого счастья. И, честно говоря, так хотелось бы рядом с вами… по шпалам.

Они пожали друг другу руки, потом порывисто обнялись. Куприн скрылся в полутьме улицы, Алехин долго провожал его взглядом. Если бы он знал, что дни писателя сочтены, что едет он в Москву больной ужасной, неизлечимой болезнью!

Густые ветви нависли над тротуаром, как бы образуя длинный тоннель. Невысокая коренастая фигурка Куприна то освещалась случайным фонарем, то скрывалась в темноте. Шел он медленно, но, все же, четко размеривая шаг, будто и впрямь отправился пешком по шпалам в далекую, но близкую сердцу Москву.

Проигрыш матча Алехину в двадцать седьмом году стал для Капабланки неожиданным, ошеломляющим ударом. «Как это могло случиться? - спрашивал сам себя кубинец уже в те дни, когда шахматная корона не украшала больше его голову. - Ведь только что перед этим я с блеском взял первое место в Нью-Йорке, доказал полное превосходство над всеми сильнейшими гроссмейстерами. Не проиграл ни одной партии, на два с половиной очка опередил Алехина! А какие партии дал! Хотя бы против Шпильмана - первый приз за красоту получила. Триумф, всеобщее восхищение! Шахматное небо над головой было таким чистым, таким безоблачным, и вдруг этот загадочный, убийственный удар!»

Как все люди самовлюбленные, избалованные судьбой, Капабланка не смог по достоинству оценить силу игры противника, понять, на какие высоты шахматного мастерства поднялся в Буэнос-Айресе Алехин. Он считал победу русского во многом случайной, старался объяснить свое поражение только собственными ошибками.

Между тем Капабланке следовало прислушаться к оценке матча и игры Алехина, которую дали сильнейшие шахматисты мира.

«В Алехине нужно признать самого большого шахматного гения, который когда-либо существовал», - писал гроссмейстер Рихард Рети. «Я верил в победу Алехина, - вторил ему Эммануил Ласкер. - Это победа непреклонного борца над умом, избегающим всего неясного». Американский чемпион Фрэнк Маршалл отшучивался.

- Что вы окажете о победе Алехина? - спросил его корреспондент.

- Это для меня неожиданно, - сказал шахматный ветеран. - Но когда я проиграл матч Капабланке, это было для меня еще большей неожиданностью.

Сам Алехин просто говорил о причине своей победы: «В Буэнос-Айресе я играл, как никогда в жизни». И тут же высказал мысль, служившую серьезным предупреждением для потерпевшего поражение чемпиона. «Шахматные минусы Капабланки незначительны, - писал Алехин, - и мною с трудом использованы, но зато они неискоренимы, так как стоят в слишком тесной органической связи с его человеческими, слишком человеческими недостатками».

Серьезное замечание! Что сделал бы после таких оценок шахматист, критически относящийся к самому себе и к своим недостаткам? Лучший выход - перерыв в игре, глубокий анализ причин поражения, длительная упорная работа по искоренению недостатков. Разве не делал когда-то так Алехин? Разве Ласкер, получив гибельные «пробоины» в битве с Капабланкой, не ушел в тихий берлинский «док» для двухлетнего «капитального ремонта»? Возможно, поступи так Капабланка, шахматный мир скоро вновь увидел бы сияние его несравненного гения, уже лишенного темных пятен, нанесенных чрезмерной похвалой, лестью и навязчивым восхищением.

Будь у Капабланки серьезные, по-настоящему любящие его друзья, они предостерегли бы его от грубейших ошибок, совершенных на следующий день после утраты шахматного трона. К сожалению, его нью-йоркские попечители и наставники, господа Фанк и Ледерер, подстрекали пылкого кубинца действовать в стиле чисто американской рекламы и ультиматумов. Поведение Капабланки после поражения, его статьи, письма, действия - это настоящее смятение, отчаяние человека, потерявшего самообладание после чувствительного удара. Кубинец заметался, лихорадочно ища выхода, и совершил несколько самых непродуманных, самых нелепых поступков.

Приехав в Нью-Йорк сразу после матча, Капабланка обратился с письмом к президенту шахматной федерации США с просьбой организовать матч-реванш. При расставании в Аргентине Алехин обещал кубинцу ждать его вызова ровно год, до 29 октября 1928 года. Казалось бы, задача простая - добивайся матч-реванша. Но пылкая непосредственная натура Хосе Рауля не могла выдержать такой медлительности. Ему нужно было как можно скорее как-то оправдаться перед миром в своем поражении.

И он пишет письмо президенту Международной шахматной федерации господину Рюбу. Это был явно бессмысленный шаг, так как в те времена чемпион мира не считался ни с какой организацией; «лучшие образцы» такого поведения дал сам Капабланка за шесть лет своего царствования. В письме кубинец просил повлиять на Алехина и изменить условия матча. Нужно-де ограничить число партий, удлинить часы игры, снизить гонорар. Меж строк можно было понять: вот почему проиграл Хосе Рауль в Аргентине!

«Позвольте, сеньор Капабланка! - мог воскликнуть любитель шахмат где-нибудь в штате Аризона, прочитав это письмо. - Ведь вы же сами выработали лондонские условия, сами заставили подписать их всех претендентов. Вы твердо требовали беспрекословного выполнения этих условий со стороны всякого, кто хотел вызвать вас на матч. Сколько интересных шахматистов не смогли сразиться с вами именно из-за этой вашей неуступчивости! А теперь, потеряв корону, вы резко меняете отношение к этим условиям».

Алехин категорически протестовал против изменения условий матча. Потом, почему это Капабланка считал возможном шесть лет лично решать вопросы первенства мира, а теперь лишает этого законного права нового чемпиона? «Я выиграл у вас в честном, тяжелом бою шесть партий, - гневно отвечал Алехин, - и я признаю только того сильнее себя, кто выиграет у меня шесть партий».

Сделав один ошибочный шаг, Капабланка не удержался от другого, на сей раз совсем уж нелепого. «Шахматы погибают, им грозит ничейная смерть, - заявил он в своей широко разрекламированной статье. - Нужна срочная реформа шахмат». И практически приступил к изменению правил. С улыбкой прочли люди, любящие древнюю игру и лучшие художественные творения самого Капабланки, что он недавно сыграл целый матч на новых шахматах с Гезой Мароци. Доска шестнадцать квадратов на двенадцать, играют четыре короля, восемь ладей, тридцать две пешки. Нелегко управлять такой армией: пятнадцать часов длилась каждая партия! Капабланка выиграл матч у Мароци: четыре - один, но очень много проиграл в глазах шахматного мира. «Пока Капабланка был чемпионом мира, он не считал, что шахматы нуждаются в реформе», - спокойно комментировал действия Хосе Рауля Алехин.

И еще одну ошибку совершил растерявшийся экс-чемпион.

Уйди он в подполье», сделай перерыв в практических выступлениях, он остался бы в глазах людей гениальным победителем турнира избранных в Нью-Йорке. «Пусть проиграл он матч, - рассуждал бы шахматный любитель, - но еще ни разу Алехин не становился выше кубинца в турнирах. Одно поражение может быть случайным, дайте возможность этому несравнимому шахматному бойцу еще раз сыграть с Алехиным».

Но Капабланка поехал в Европу и стал играть во всех турнирах, где только было возможно. Порыв понятный: поскорее доказать свою исключительность, подтвердить право на утраченную корону, на повторный матч с чемпионом. Но - увы! - ореол непобедимости был утрачен, а «шахматная машина» начала скрипеть, и больших успехов кубинцу достичь не удалось. Любопытно, что Боголюбов и Нимцович, обошедшие в тот период Капабланку в турнирах, являлись именно теми единомышленниками Алехина, кто резко боролся против ничейной смерти и на практике доказывал комбинационную живучесть шахмат. «Несмотря на потерю звания, самоуверенности у Капабланки осталось слишком много, но гениальная интуиция начинает ему изменять», - писал один из знатоков после турнира в Киссингене двадцать восьмого года.

Личные отношения Алехина и Капабланки обострялись с каждым днем. Они не упускали ни одной возможности уколоть друг друга в статьях, публичных выступлениях в интервью. Еще в Буэнос-Айресе в конце матча они обменивались фразами только через секундантов, теперь же дело дошло до смешного. Вспыльчивый Капабланка немедленно покидал комнату, как только в ней появлялся Алехин. В Карлсбад, где в двадцать девятом году игрался международный турнир, приехал Алехин. Он зашел за барьер посмотреть партии. Капабланка немедленно вскочил со стула и, подбежав к судье, заявил решительный протест.

- Да, но он чемпион мира, я не могу его выгнать, - возразил судья.

На следующий день новый взрыв негодования кубинца. Видимо, узнав о протесте Хосе Рауля, Алехин решил лишний раз пройтись вдоль столиков.

Как можно было заставить поссорившихся гигантов сыграть в одном и том же турнире?

- Я согласен на гонорар в двадцать тысяч лир, - сказал Алехин организаторам турнира в Сан-Ремо в тридцатом году.

- Отлично. Значит, мы можем теперь разговаривать с Капабланкой.

- О, это другое дело! В случае участия Капабланки мой гонорар возрастет до сорока тысяч, - заявил Алехин.

Иван Иванович окончательно поссорился с Иваном Никифоровичем! Нужно ли говорить, что, когда Капабланка восьмого октября двадцать восьмого года послал вызов на матч-реванш Алехину, тот, «забыв» про обещание в Аргентине, ответил, что уже связан более ранним обещанием Боголюбову. Сообщая об этом кубинцу, Алехин не упустил случая еще раз уколоть бывшего чемпиона мира. «В этом отношении, - писал Алехин, - я поступаю на основании имеющихся прецедентов из того периода, когда вы были чемпионом, и которые я всегда находил справедливыми».

Прошел уже двадцать девятый год, тридцатый, а надежд на реванш становилось все меньше и меньше. Капабланка не поразил за это время шахматный мир ни спортивными взлетами, ни красивыми партиями, в то время как звезда его исторического противника светилась все ярче и ярче. Боголюбов был буквально разгромлен Алехиным в матче - это было серьезным предупреждением остальным претендентам на шахматный престол. На турнире в Сан-Ремо чемпион опередил второго призера на целых три с половиной очка, а на следующий год в Бледе разрыв достиг вообще фантастической цифры - в пять с половиной очков. Кто мог надеяться повалить такого гиганта! Алехин уже смело соглашался на матч-реванш с Капабланкой, он отлично изучил повадки меценатов. Кто из них бросит доллары на дело совершенно безнадежное? Капабланка несколько раз вызывал на матч чемпиона мира, но - увы! - каждый раз с огорчением убеждался, что денег на это состязание не дают ни в Европе, ни в Америке, ни даже в родной Кубе.

Все меньше и меньше оставалось надежд вернуть шахматную корону, все дальше и дальше отходил Капабланка от шахмат. Куба все еще поддерживала своего кумира. Пусть он не чемпион мира, но разве мать любит ребенка больного меньше, чем здорового? Кубинцы прикомандировывали Хосе Рауля то к одному посольству в Европе, то к другому, оставляя ему достаточно времени для занятия шахматами. Вдруг затухший вулкан вновь вернется к жизни!

Но, увы! Все реже выступает Капабланка в турнирах, все меньше мелькает его имя на шахматных столбцах газет. Правда, его видят то в кафе «Режанс», то в лондонском клубе. Он увлеченно играет, но… в бридж; за три года бывший владелец трона не сыграл ни одной турнирной партии.

Поговаривали о болезни Хосе Рауля, жалели о безвременном закате когда-то ярчайшей шахматной звезды. «Неужели так и уйдет из жизни этот неповторимый шахматный кудесник? - недоумевали поклонники кубинца. - Неужто не увидит мир больше его тончайших позиционных маневров, филигранных эндшпилей, глубоких стратегических замыслов? Не может этого быть…

Шахматный мир надеялся, ждал…

«Хуже нет, когда в четверке бриджа попадается один слабый игрок, - думал Капабланка. - Портит всю кампанию. А если к тому же он еще воображает о себе бог знает что, тут уж совсем горе! И надо же было Роберту привести в «Режанс» своего шефа! Напыщенный индюк! Понятия не имеет о бридже! Торгуется, будто у него полна рука онеров, а на самом деле одни фоски. Весь вечер испортил. И еще говорит: давайте встретимся послезавтра снова!»

Спутник Капабланки Аурелио Гильея тоже был недоволен проведенным в «Режансе» вечером, но он по обыкновению не выражал вслух своего недовольства. Было еще рано, и друзья после «Режанса» решили закончить вечер в знакомом нотном кабаре «Веселый кролик» на Монмартре. Не спеша прошлись они по ночному Парижу и вскоре уже входили в полутемный, уютный зал ночного пристанища веселящихся людей. Мэтр встретил их у двери и провел на лучшее место; нужно быть приветливым к постоянным клиентам, да к тому же еще дипломатам.

В кабаре было много народу; когда начинались танцы, пары до отказа заполняли площадку в центре зала. Невозможно было сделать ни одного шага, танцующие лишь покачивались на месте. Музыканты так специально и играли одни медленные танцы. На эстраде показывалась программа, пели и танцевали артисты. Иногда стройные полураздетые певицы спускались со сцены в зал и исполняли фривольные песенки, расхаживая между столиками и кокетничая с посетителями.

Едва друзья сделали заказ официанту, как у входа появился знакомый Капабланке сотрудник американского посольства Джон Бирн. Рядом с ним стояла высокая стройная дама, сразу привлекшая внимание многих посетителей. Это был тот тип женщин, который всегда волновал Капабланку, да только ли его одного? Пышная прическа светлых волос, огромные голубые глаза, выразительные, тонкие черты красивого лица. Черное панбархатное платье, закрытое спереди, обтягивало ее стройную фигуру. Сзади платье имело глубокий вырез, открывая равную, красивую спину.

Капабланка поспешил пригласить прибывших за свой столик.

- Мадам Ольга Чегодаева, - представил Бирн свою спутницу.

- О, какое интересное имя! - воскликнул в удивлении Капабланка.

- Ольга - русская княгиня, - разъяснил Бирн и добавил: - Из той же страны, что Алехин.

- Сколько раз я просил вас не произносить при мне этого имени! - вспыхнул Капабланка. Лишь темнота помешала увидеть, как он вдруг покраснел. Быстро опомнившись, Хосе Рауль позвал официанта и подчеркнуто вежливым обращением с дамой и друзьями как бы извинился, прося забыть его мгновенную вспышку.

Бирн и Ольга устроились за столиком и заказали ужин. Вскоре потекла оживленная беседа: трое мужчин наперебой развлекали даму, рассказывали ей смешные истории, забавные случаи, передавали последние сплетни, почерпнутые из газет. Аурелио, правда, редко вступал в беседу, зато остальные двое были в ударе. Капабланка с нескрываемым восторгом смотрел на очаровательную соседку, ему все больше нравилось п ее лицо, и гортанный голос, и раскатистый, слегка сдерживаемый смех.

Мужчины ничуть не удивились, когда вскоре Ольга все больше стала уделять внимание Капабланке. Что поделаешь: где уж бороться с его привлекательной внешностью, мягкими манерами, так высоко ценимыми женщинами, и ореолом мировой знаменитости. Не проявлял признаков беспокойства Бирн: видимо, с Ольгой его связывала только дружба, а то и просто знакомство. Капабланка был, как никогда, мил, любезен, остроумен; Ольга с нескрываемым восторгом глядела в его серо-зеленые глаза, отвечала улыбкой на улыбку его чувственных губ. Нужно ли говорить, что к концу вечера между ними установились те невидимые узы, которые иногда с первого взгляда связывают мужчину и женщину.

Ольга рассказала Хосе Раулю о своей жизни, осторожно расспрашивала о его делах. Из ее рассказов Капабланка понял, что она много читала, многое знает и даже писала в русских журналах. Начав говорить об этом, она вдруг спросила кубинца:

- Вы не любите русских?

- Откуда вы это взяли?! - удивился Капабланка.

- Как вы вспыхнули, когда упомянули имя Алехина.

- О, это совсем другое дело! - понял Хосе. - Этот человек сделал мне в жизни очень много плохого. Я прошу вас никогда не говорить о нем. А русских?!. Я дважды бывал в России, у меня там очень много друзей.

Заиграла музыка, Капабланка пригласил Ольгу танцевать. Тихо двигаясь в темпе медленного танго, они пристально смотрели в глаза друг другу.

Вместе они составляли красивую пару, и этого впечатления не портило даже то, что Ольга была чуточку выше своего партнера: высокие каблуки.

- Ка-па-бланка, - зашептала вдруг Ольга почти на ухо Хосе. - Я закрываю глаза и вижу далекое детство. - Ольга опустила веки, темные драпировки загасили два светлых, голубых огонька. - Я вижу русские газеты со странными маленькими фигурками. Имена шахматных мастеров и первое среди них - Капабланка!… Я тогда дивилась: что это за штука такая - шахматы? Видимо, не простая игра, если весь мир хотел узнать, что случилось с этими миниатюрными башенками, с этими прыткими лошадками…

- А вы сами играете в шахматы? - перебил воспоминания Ольги Хосе.

- Нет, но завтра же начну учиться.

- Умоляю вас, не надо! - запротестовал Хосе. - Шахматы так портят женскую красоту.

- Тогда я буду изучать Капабланку, его самые красивые партии, - кокетливо произнесла Ольга и продолжала воспоминания:- Я помню, газеты много писали о лучших игроках России, но каждый раз тон статей становился возвышенным, когда речь заходила о Капабланке. Хосе Рауль Капабланка-и-Граупера - какое загадочное имя для каждого русского! И к этому имени всегда добавляли эпитеты: лучший, идеальный, непревзойденный. Я не могла представить себе его лицо, оно застилалось предо мной то ладьей, то конем. Временами оно сияло в ореоле блеска короны. И вот однажды я прочла слова, окончательно поразившие мое воображение: «Красавец Капабланка».

- Дорогая, вы причиняете мне боль, - в тон Ольге произнес Капабланка. - Это ведь было двадцать лет назад!

Хосе Рауль протестовал против похвал, расточаемых Ольгой, но было нетрудно понять, что именно такие похвалы были ему особенно приятны. Женским чутьем Ольга поняла это и сразу взяла самый верный тон, который всегда был бальзамом для самовлюбленного кубинца. Может быть, другого мужчину и смутили бы несдержанные комплименты, восторженные похвалы, высказываемые прямо в лицо, но не Капабланку…

- Газеты писали, - продолжала шептать Ольга, - о его приятных манерах, неповторимой гениальности. Передо мной вставала картина, как он, окруженный толпой почитателей, улыбаясь, подходит к шахматной доске, касается маленьких фигурок, и они, как заколдованные, сразу начинают светиться, оживать… Я и вообразить себе не могла, что когда-нибудь встречу Капабланку…

Из кабаре они ушли вместе и с тех пор каждую свободную минуту проводили вдвоем. Ольга поведала Хосе о своей судьбе. Детство в России, революция, эмиграция. Неудачное замужество, одиночество. А разве он не был тоже одинок даже в самом ярком ореоле славы? Далекая, чужая сердцу семья, скитание по странам Европы. Женатый холостяк, обязательства без радостей. Ольга от души смеялась, слушая рассказ Хосе о том, как в Карлсбаде в двадцать девятом году он просмотрел потерю коня в партии с Земишем, когда ему вручили телеграмму с извещением о приезде жены.

Хосе Рауль полюбил Ольгу. Бесконечные легкие успехи у женщин всего мира не убили в нем жажды глубокого, сильного чувства. Сердце кубинца ждало постоянной привязанности, недаром он так ценил когда-то верную любовь Кончиты. Вскоре пришел момент, когда Хосе Рауль твердо решил связать свою жизнь с Ольгой. Глория не возражала против развода, хотя длительная процедура требовала времени. Теперь Хосе и Ольга поселились вместе, хотя перед светом и стеснялись очень-то афишировать свои отношения.

Однажды во время странствований по Европе они остановились в Кельне. Гуляя по улицам немецкого города, они разговаривали о шахматах.

- Скажи мне, Хосе, почему ты не выступаешь в турнирах? - спросила Ольга.

- Они приносят мне мало радости, дорогая, - печально ответил Капабланка.

- Почему?

- Свергнутому королю всегда неприятно возвращаться в царство, где он был когда-то владыкой.

- А если у него есть надежда вновь стать королем?

- Лично у меня такой надежды давно уже нет, - покачал головой Хосе.

- Почему?

- Вот уже семь лет, как я не король, - объяснил Капабланка. - Пять из них прошли в ожесточенной битве за свои права. И чего я достиг? - развел он беспомощно руками.

Ольга поспешила рассеять печаль любимого.

- Да, но тогда ты был несчастлив, болен, у тебя не было интереса к жизни. Теперь совсем другое дело! Теперь с тобой я, и я постараюсь сделать все, что могу, для того, чтобы ты был счастлив. Мы поправим твое здоровье, вновь сделаем тебя молодым, бодрым, полным сил.

- Спасибо, милая Кикирики! Это поистине счастье, что я тебя встретил. - Смешное прозвище Кикирики Хосе заимствовал из детской сказки, рассказанной Ольгой.

- Я бы очень хотела, Хосе, чтобы ты вновь всерьез занялся шахматами, - предложила Ольга.

- Как - занялся?

- Изучал партии, читал книги, занимался дома, как это делают твои коллеги-гроссмейстеры.

- Нет, моя милая! К этому приучаются с детства. А я… Если хочешь знать, - засмеялся Капабланка, - у меня и доски-то шахматной нет!

Они зашли в кафедральный собор. Под высокими сводами оба сразу почувствовали себя маленькими, потерянными. Но они любили друг друга, были вместе, и ничто им было не страшно. Ольга купила свечку, зажгла ее. Так она когда-то делала в России. Она давно уже не молилась, но здесь надолго задержалась у иконы и что-то исступленно шептала. Капабланка отошел в сторону, чтобы не мешать ей.

- Ты знаешь, о чем я молилась, дорогой? - спросила Ольга Хосе, когда они вышли из собора. - Нет… сейчас я не скажу… Когда-нибудь потом. Мне кажется, моя молитва услышана.

В тот же день вечером Хосе взял руку любимой и, глядя ей в глаза, сказал:

- Дитя мое! Я вспомнил нашу беседу в соборе. Тебе хочется видеть меня вновь чемпионом, на вершине славы. Что же, желание твое понятно. Хорошо, дорогая, я вернусь к шахматам. Только для тебя. Еще раз в жизни я стану сильнейшим шахматистом мира. Последние годы я был разочарован во всем. Я даже ненавидел шахматы. Но сейчас все переменилось. Я буду вновь играть, и играть хорошо. И я добуду этим деньги, достаточно денег для нашей женитьбы и существования.

Вскоре от Глории из Гаваны пришло согласие на развод, и Ольга с Хосе стали официально мужем и женой. Капабланка наслаждался счастьем семейной жизни с любимой женщиной. Умная и добрая, Ольга сумела понять характер Хосе, сделаться для него не только преданной женой, но и другом, советчиком. Она любила Хосе и ради любви жертвовала многим. Хосе был для нее богом, идеалом мужчины; она готова была отдать все для его благополучия.

Когда Хосе играл в турнире, она всегда бывала рядом. Недвижимая и тихая, она сидела где-нибудь около столика, за которым играл Хосе. Иногда в руках ее была книжка, но она редко читала. Некоторые спрашивали, не скучно ли ей следить за игрой, которую она не понимала? Она отвечала, что следит вовсе не за игрой, а за Капабланкой.

Изучая лицо мужа, она часто знала, какова ситуация на доске. Самое важное - быть с ним рядом. Иногда она мысленно разговаривала с ним. Заметив, что Хосе устает, она шептала: «Я здесь рядом с тобой, моя преданность оберегает тебя». Порой она воображала, что стоит рядом с ним, как благожелательный дух, защищает его от злых дум, делает атмосферу чище и приятнее. В некоторые мгновения ей чудилось, что она касается руки Хосе, вливает энергию в его тело. К концу партии она чувствовала себя измотанной, будто сама играла. Как-то она спросила Хосе:

- Скажи, ты чувствуешь мои мысли, когда я стараюсь помочь тебе во время партии?

Тот засмеялся:

- Что за чепуху ты говоришь! Как можешь ты помочь мне, дитя мое? Но, конечно, я люблю, когда ты рядом. Я знаю, это глупо с моей стороны, потому что ты можешь устать от шахмат.

Чуткая и добрая, преданная и, может быть, несколько искусственно наивная, Ольга добилась того, что Хосе с каждым днем все больше любил ее, старался не расставаться с ней ни на минуту. Временами он сам удивлялся, как могла из бесчисленного множества встреченных им женщин только она одна взять над ним такую неограниченную власть? Ольга не делала для этого никаких усилий. Она просто любила Хосе и безропотно отдавала ему всю себя целиком. Именно это и покорило самоуверенного, избалованного поклонением кубинца. Поистине, самая большая сила женщины - это ее слабость!

В декабре тридцать четвертого года Капабланка, впервые после перерыва, сыграл в гастингском турнире. Отсутствие практики сказалось - он занял всего четвертое место. Такой же итог был и в московском турнире, сыгранном через два месяца после гастингского. Но уже тогда знатоки отмечали, что в игре кубинца появилось нечто новое. Он смелее вступал в бой. делал меньше коротких ничьих. Гигант просыпался, постепенно и неохотно, лениво расправляя свои богатырские плечи. Ольга была довольна: молитва, прочитанная ею в кельнском соборе, возымела действие.

Вскоре произошло событие, придавшее сил Капабланке, вселившее в него новые надежды. Алехин проиграл матч Эйве и не был больше шахматным королем. Раньше Капабланка рассуждал так: «Чего стараться, добьюсь успехов, признания шахматного мира, но ведь повторная встреча с Алехиным все равно неосуществима. При наших отношениях никто никогда не сумеет организовать матч-реванша. Ссора зашла так далеко, что только полная уступка с одной стороны может привести к договоренности. А кто будет уступать? Он, во всяком случае, не собирается!» Было ясно: стремиться особенно не к чему!

И вдруг, о радость; все разом изменилось! Теперь король Эйве, а спортивный голландец не раз говорил, что Капабланка - ближайший претендент на шахматный трон. Нужно срочно доказывать всем, что жив еще Капабланка, что может он еще светить прежним ослепительным светом. Правда, кубинца расстроило сообщение о том, что Алехин обеспечил себе матч-реванш, но затем он успокоился. Вряд ли русскому в его состоянии полного упадка удастся выиграть повторный матч; значит, нужно всего обождать года два-три, а за это время отшлифовать до блеска шахматное оружие. Будущее рисовалось Хосе и Ольге в самых светлых, самых радужных красках. Только бы играть хорошо, только бы доказать вновь свою шахматную исключительность!

И Капабланка начинает играть так, как давно уже не играл. С болью расставался он с женой, уезжая в Москву на новый турнир. Кикирики не рискнула поехать в страну, где когда-то ее родители пережили столько ужасных минут. При расставании Хосе обещал ей сражаться в Москве так, как давно уже не сражался.

- В Москве в тридцать шестом году я впервые за долгий срок играл на победу, - говорил впоследствии кубинец.

Не так-то просто было одержать победу в Москве! Страшная десятка собралась в русской столице! Правда, Ласкер не был опасен - шестьдесят восемь уже исполнилось, не до ста же лет будет он хорошо играть! Потерял былую уверенность и Флор, зато русская звезда, Михаил Ботвинник, бился, как всегда, неистово и самоотверженно. В партии между ними добрая когда-то фортуна вновь порадовала кубинца, подарив ему очко вместо неизбежного поражения.

До отказа заполнили зрители Колонный зал Дома союзов в последний день турнира. У входа на улице ждала новостей толпа, радиокомментаторы сообщали стране каждый ход решающих партий. Капабланка опережал Ботвинника на пол-очка, но все могло случиться в последнюю минуту. Ботвинник играл с Левенфишем, которого часто побеждал до этого. Вопрос был в том, сумеет ли Капабланка выиграть у гроссмейстера Элисказеса? Если нет, у Ботвинника все шансы догнать, а то и перегнать кубинца.

Изящный, импозантный появился Хосе Рауль в залитом светом Колонном зале. Он опоздал минут на десять. Трудно сказать, была ли это случайная задержка или преднамеренная? У него был такой сияющий, не озабоченный вид, что, казалось, партия его ни капельки «е волнует. Да и дебют он играл так, будто совсем не стремился к победе. Спокойный вариант итальянской партии, чаще всего он приводит к ничьей. «Будет дележ первого и второго призов», - решили москвичи.

Но вот в позиции белых обозначился небольшой перевес. Совсем мало заметный - их фигуры обладали лишь немного большей свободой. Кто-нибудь другой на месте кубинца, может быть, не заметил бы этого преимущества, а заметив, не сумел бы использовать. Но ведь на сцене сидел возродившийся Капабланка! В мгновение ока был пущен в ход легендарный капабланковский механизм, с поразительным искусством и точностью реализовал кубинец свое превосходство. Четкость маневров его была столь поразительна, каждый ход Хосе Рауля был таким чеканно-точным, что порой в тишине зала будто слышалось тикание механизма.

Когда Элисказес остановил часы и зал взорвался аплодисментами, Капабланки на сцене не было. Лишь минут через пять его нашли где-то в кулуарах. Партия его больше не интересовала, он уже увлекся чем-то другим. Долго не отпускали со сцены кубинца восхищенные москвичи. Хотя в сердцах их была досада: Ботвинник не догнал лидера, все же они не могли сдерживать восхищения обаятельным Хосе Раулем. Шахматный гигант пробудился вновь и стоял перед ними во весь свой исполинский рост. Период депрессии кончился, Капабланка был готов на новые, самые ответственные сражения. С триумфом покидал Хосе Москву, ставшую к тому времени общепризнанной шахматной столицей мира. Он дал согласие участвовать еще в одном турнире в Москве в феврале тридцать восьмого года, оговорив свой приезд вместе с Ольгой.

В жаркий день конца лета Капабланка и Ольга приехали в Лондон. В который уже раз за последние дни супруги обсуждали один вопрос: ехать Ольге в Ноттингем или нет?

- Ты будешь чувствовать себя там одинокой, - уверял Хосе. - Ничего, кроме шахмат. А я не смогу уделить тебе должного внимания. Может быть, я буду даже иногда раздражен. Там не будет никого, кроме шахматистов.

Ольга подумала: «Как я могу быть одинокой, когда там будет Хосе? Это же турнир сильнейшего состава, все лучшие гроссмейстеры мира съезжаются в Ноттингем. Коллеги Хосе, они являются частью его жизни. О каком одиночестве может идти речь?» Тут другие причины, но Ольга ни за что не сказала бы об этом Хосе. Первый приезд Ольги в среду шахматистов, где знали его первую жену. Вдруг это будет доставлять неприятности Ольге, а это повлияет на Хосе, помешает ему играть? По выработанной привычке во всем соглашаться с мужем Ольга решила остаться в Лондоне.

Расставаясь с Хосе на станции, Ольга сказала:

- Ты возьмешь первый приз в Ноттингеме. Тот уставился на жену в изумлении.

- Это что: одно из твоих предчувствий? - тон был ироническим, но глаза Хосе сняли от счастья. Ольга знала, что нужно говорить мужу!

- Нет, не только предчувствие, - объяснила она. - Ты только что приехал из Карлсбада, подлечился, отдохнул в хороших условиях. Перед игрой это для тебя самое важное. Но если ты хочешь… немножко и предзнаменование.

С тревогой раскрывала Ольга каждое утро лондонские газеты в поисках сообщений из Ноттингема. Фамилия Капабланки, напечатанная буквами, казалась ей такой странной и в то же время много значила. Хосе начал турнир средне: он, правда, отложил важную партию с Алехиным в выигрышной позиции, зато проиграл Флору и был где-то в середине турнирной таблицы. Нужно ли говорить, как счастлива была Ольга, когда ей вручили долгожданное письмо Хосе: «Я одинок, приезжай скорее».

Нагруженная книгами, сладостями ехала Ольга в Ноттингем. Она чувствовала себя королевой, призванной занять трон. Даже скучный ландшафт, пролетавший в окне вагона, казалось, таил улыбку. На вокзале в Ноттингеме она сразу увидела в толпе Хосе. Как всегда после разлуки, ей показалось странным и чужим лицо любимого. Глаза Хосе светились радостью, хотя он мало говорил и скупо выказывал свои чувства; все же каждый раз, когда их взоры встречались, в больших глазах мужа Ольга читала неподдельный восторг.

Капабланка поцеловал жену.

- Ты выглядишь блестяще, мое дитя, - сказал он. - Недаром меня все спрашивали в Лондоне; «Ваша жена киноактриса?»

- А как твои дела?

- Сегодня я выиграл у Алехина.

Капа произнес это таким равнодушным гоном, будто это была обычная победа над рядовым мастером.

- О! - радостно вскрикнула Ольга. - Что за история была в этой партии?

- Видишь ли, когда пришло время откладывать партию, Алехин нарушил правила записи хода и был вынужден сделать его на доске. Несколько дней комитет думал, как поступить. Сегодня Алехин сдался.

Отличное начало - приезд Ольги принес Капабланке счастье! II в дальнейшем Хосе стал выигрывать партию за партией.

- Вы принесли Хосе Раулю счастье, - оказала Ольге Раиса Флор. - Вы настоящий талисман!

Ольга впервые попала на шахматный турнир, и на какой турнир! Она волновалась немного: как-то встретят ее люди, о которых она так много читала в газетах? Вечером в «Стейшен-отеле», где жили участники, Капабланка представил жену коллегам. По тому, как довольно светились глаза Хосе Рауля, Ольга поняла: она была на высоте!

Ольге понравились Ласкер и его тихая супруга, хотя они и редко общались с остальными участниками. Говорили, в Ноттингеме Ласкер пристрастился к гольфу, каждую свободную минуту ездил играть. «Вот так и должен выглядеть шахматный чемпион», - думала Ольга, наблюдая, как невозмутимо сидел Ласкер за шахматной доской. Очаровала ее совсем еще юная чета Ботвинников; Ольге особенно было приятно видеть, что худенькая, черноглазая Гаяне Ботвинник, так же, как и Ольга, часами просиживает около играющего мужа.

Узнав, что Ольга русская, поспешили познакомиться с ней и поговорить на родном языке выходцы из России. Забавный толстяк Боголюбов, правда, мало обращал внимания на что-нибудь, кроме шахмат и бриджа, зато Тартаковер ошеломил Ольгу неиссякаемым остроумием. Попытался было говорить с ней и Алехин, но Ольга холодно встретила эту попытку.

Познакомили ее с элегантным Эйве, забавным югославом Видмаром. Но особенно удивил ее американский чемпион Решевский. Маленькая голова, большой с залысиной лоб, роговые очки. Ольга невольно вспомнила стихи русской поэтессы Веры Инбер о шахматах: «Из-под лысой черепной коробки холодный взгляд вооруженных глаз». Хосе рассказал ей, что Решевский в возрасте шести лет уже давал сеансы, разъезжая по Европе, и что когда-то у него играл в сеансе Видмар. Задиристый югослав всерьез утверждал, что тогда Сэмми играл лучше, за что Решевский жестоко отомстил ему, обыграв в Ноттингеме.

Днем к подъезду отеля подавался большой зеленый автобус, и все участники ехали в Бистонский университет, где проводились туры. Ольга неизменно сопровождала Хосе. Иногда она гуляла на лужайках около здания университета, вокруг живописного пруда, но большую часть времени сидела в залитом светом, просторном зале. Ей нравилась обстановка тишины и торжественности, царившая на турнире. Было что-то своеобразное и таинственное в этих мастерах, сидевших в молчании друг против друга. Великие полководцы своих маленьких армий, беспрекословно выполняющих их команды, они смотрели друг на друга как два беспощадных врага и все-таки обычно оставались друзьями.

Часам к шести вечера позиции на досках выяснялись. Ольга любила эти минуты, ибо тогда лицо Хосе светлело. Удовлетворение выражалось в его глазах, особенно тогда, когда он одерживал победу. А таких дней становилось все больше.

Капабланка выигрывал партию за партией и вышел на первое место. Два мастера сказали как-то Ольге, что Хосе играет, как в свои самые лучшие времена.

И вот настал последний тур. Ужасный последний тур! Многое пришлось пережить Ольге в этот погожий августовский день! Игра началась утром, нужно было к банкету, назначенному на вечер, закончить партии. Впервые Ольга не пошла на турнир: так хотелось вечером выглядеть красивой! К тому же англичане сказали: Капа играет белыми с Боголюбовым, а он всегда легко бьет чемпиона Германии.

Уже в вечернем туалете пришла она в турнирный зал. Около партии Хосе собралась огромная толпа.

- Как дела у Капабланки? - ничего не подозревая, спросила Ольга у знакомого английского любителя.

- Плохо, - ответил любитель.

- Плохо?! - воскликнула Ольга. - Как это может быть?! Все говорили, что Хосе всегда обыгрывает Боголюбова.

- Когда-нибудь это должно было кончиться, - философски спокойно произнес англичанин.

Но Ольги было не до философии!

- И что же теперь будет? Капабланка не возьмет первого приза? - растерянно произнесла она. Взглянув на ее лицо, англичанин поспешил успокоить перепуганную женщину.

- Еще не все потеряно. У Ботвинника тоже против Винтера позиция неважная. Если оба проиграют, разделят первый и второй призы. Ну, а если Ботвинник сделает ничью, тогда придется ограничиться вторым призом.

Какой ужас! Зачем она не поехала сразу на игру вместе с Хосе? Теперь все пропало! Из-за одной какой-то партии мигом полетят все планы. Неужели Хосе не выиграет? Это все она виновата: уйти в такой момент!

Ольга подошла к столику. Хосе был мрачен, брови его нахмурены. Явно дела плохи. Капабланка заметил жену, и на его озабоченном лице промелькнула тень улыбки.

В перерыве они вместе шли из университета.

- Ты иди обедай, - сказал Хосе, - А я выпью лишь чашку кофе. Мне нужно подумать над позицией. Может быть, мне удастся сделать ничью.

Все желания последних месяцев, напряжение решающих дней вылились в восклицании Ольги:

- Ты должен выиграть эту партию! Капабланка зло посмотрел на жену.

- Выиграть?! - удивленно произнес он. - Каким, к черту, способом я могу выиграть в этой позиции?

Но затем, вспомнив, что Ольга ничего не понимает в шахматах, извиняясь, добавил:

- Прости, я забыл. Кончай твой ленч. Я пойду.

Потом началось это долгое ужасное доигрывание; Ольга думала, конца не будет страшным минутам. Ботвинник сразу кончил свою партию вничью и теперь ждал решения судьбы первого приза. «Как-то сыграет Хосе? - мучилась Ольга. - Как будет обидно, если проиграет! Какие-то жалкие пол-очка разрушат все планы, унесут все надежды».

Но вот толпа, окружившая столик Капабланки, зашевелилась, что-то произошло в партии.

- Он гений! - шепнул па ухо Ольге Тартаковер. - Сделать ничью в такой позиции!

И вправду была ничья. «Слава богу, - облегченно вздохнула Ольга. - Пусть победа делится с Ботвинником, главное достигнуто. Хосе завоевал два первых приза подряд: в Москве и в Ноттингеме. Я счастлива!»

Красивая, нарядная появилась Ольга вечером на банкете. Не беда, что платье, украшенное блестками, было всего моделью, данной напрокат подругой из универсального магазина в Нью-Йорке. Но с каким изяществом Ольга шествовала по ресторану, как величественно приподнимала край широкой юбки!

Капа любовался женой, он и не подозревал, откуда у Ольги такой роскошный наряд.

Их посадили на самые почетные места. Справа от Ольги господин Дербишер, финансировавший турнир, слева английский чемпион сэр Томас. Хосе сидел между четой Дербишеров, тут же рядом Ботвинник с женой. Цветистыми фразами отмечали выступавшие большой успех молодого Ботвинника, не менее тепло приветствовали возврат к шахматной жизни и новый взлет на вершину славы Хосе Рауля Капабланки.

Позже Хосе заказал шампанское для себя и коллег.

- Мы теперь богаты на время, - шепнул он Ольге. - Премия была хороша, хотя я ее и поделил. Мы можем позволить себе это маленькое удовольствие.

Ольга была на верху блаженства. Все, о чем просила она в страстной молитве в соборе, понемногу осуществлялось. Шахматный гений Капабланки вновь расцвел, он опять достиг предельных шахматных высот. Остался один шаг, один решающий шаг до высшего счастья. Ничего, что нужно ждать еще год, два, Хосе будет первым в мире! Она поможет ему достичь трона, отдаст для этого все свои силы. Ее любовь будет охранять, Хосе на трудном, но светлом пути!

Дебелая полная монашенка в черном одеянии удивленно поглядывала на соседа по купе. Ее заплывшие маленькие глазки выражали то испуг, то недоумение. Странный какой-то пассажир! Как только сели в Париже, он пристроился у окна, воздел на нос роговые очки и стал перелистывать газеты. Целую уйму газет! Найдет что-нибудь интересное, улыбнется или, наоборот, сердито сведет брови к переносице, потом хмыкнет, поведет плечами и принимается за следующую газету. Скосив глаза, насколько ей позволял кипенно-белый крахмальный чепец, служительница божья попыталась было рассмотреть, какие газеты читает спутник. Лишь две были голландские, остальные не то немецкие, не то английские.

В спешке последних приготовлений к отъезду Алехин не успел прочесть, что пишут газеты о предстоящем матч-реванше. «Прочту в поезде, - решил он, - до Амстердама времени будет много». Смешно было читать предсказания этих всезнающих провидцев. «Алехин не сумеет вернуть былую форму после пяти лет такого упадка», - утверждали американцы. Еще более решительное мнение сообщал Флор. «Большинство гроссмейстеров считают, что прекрасная форма и молодость Эйве дают ему хорошие шансы на победу». Что против этого возразишь?

Сам Эйве высказывался скромно, но не без самоуверенности. «Нельзя рассчитывать на легкую победу», - предупреждал он своих голландских поклонников. Но все-таки на трудную-то победу можно рассчитывать! Так большинство газет, большинство специалистов. Заладили: «Победит Эйве, победит молодость». А Алехин старый, что ли? Один Ласкер оставался верным своим привязанностям. «Алехин привык штурмом брать препятствия, - писал шахматный ветеран. - Может быть, ему за три-четыре месяца удалось наверстать упущенное?» Какой-то репортер осмелился спросить мнение о матч-реванше даже у Капабланки. Тот ответил сердито: «Не скажу ни слова».

Кроме статей с прогнозами, были еще такие, где авторы просто рассуждали о достоинствах и недостатках обоих противников. «Об Эйве говорят: нет шансов, - писал один, - шепчут: нет таланта; ведущие шахматисты думают: я его легко обыграю. Да, но ведь выиграл-то он у самого Алехина!» Много спорили о физическом состоянии Алехина. Далась им эта история в прошлом матче! Зноско-Боровский откуда-то узнал режим дня Алехина перед матчем и спешно сообщал о нем читателям. «Алехин ложится спать теперь ровно в десять вечера, встает в семь утра. После завтрака совершает прогулки, занимается рыбной ловлей. Он поправился на двадцать пять фунтов. У него больше нет нервных движений, говорит медленно. Разительная перемена по сравнению с прошлым матчем!»

Вдруг Алехин засмеялся, монашенка испуганно отодвинулась в угол дивана. «Алехин везет с собой корову!» - прочел он заголовок в одной из газет. Прошел номер, поверил репортер! Нахальный такой: «Что вы сейчас пьете, гроссмейстер: ликер или коньяк?» - «Молоко. Для этой цели я приобрел корову нормандской породы по имени Анна-Мария. Если матчевый комитет не будет возражать, я возьму Анну-Марию с собой на матч в Голландию».

И еще раз улыбнулся Алехин. Мимо окна только что пронеслась огромная реклама: «Пейте лучшее в мире голландское молоко!» А он придумал: в Тулу со своим самоваром. Поезд давно уже мчался по Голландии, в окнах мелькали задумчивые ветряные мельницы, игрушечные расписные домики. Огромными цветистыми пятнами перемежались тюльпанные поля, луга с черно-белыми коровами. Все это напомнило Алехину прошлый матч с Эйве, вот такие же поездки в вагонах из одного городка в другой. Вспомнились дни обидных поражений, позорное бессилие горячечного алкогольного дурмана. На миг его вновь охватило чувство испытанного тогда одиночества в обстановке всеобщей неприязни голландцев. Кошмаром предстали перед мысленным взором последние дни матча, дни позора и унижения.

- Ноги моей больше не будет в Голландии! - в запальчивости воскликнул он тогда и всерьез решил было выполнить это обещание. Потеряв шахматную корону, он отправился в Австрию. «Панхаз» - отель в Земмеринге - пожертвовал десять тысяч гульденов, лишь бы увидеть у себя повторную встречу чемпионов. Заметались сторонники Эйве! «Как, наш Макс будет играть не у себя дома!» Экономные и расчетливые голландские дельцы мигом нашли нужные средства. «Четырнадцать тысяч гульденов», - перекрыли они нужную сумму расходов и срочно подписали контракт с Алехиным. Что было делать? Ничего не оставалось, как согласиться играть на родине Эйве, иначе можно было вообще потерять всякую возможность играть реванш. Десяти тысяч ведь недостаточно на весь матч.

«И вот наступает решающая минута, - подумал Алехин. - Через три дня начинаем. Что принесет мне новое сражение? Если объективно расценивать силу, я должен победить, но мало ли что бывает в шахматах! Только бы не сорваться, а для этого самое главное - сохранять железное спокойствие. Не обращать внимания ни на что! Пусть будет несправедливость, пусть обида - не терять головы! Опять меня будут ненавидеть голландцы, но ведь это понятно. Спокойствие! Пожалуй, хорошо, что не поехала Грейс; сказала - приеду позже. В последнее время она стала лучше. Может быть, потому, что я бросил пить?»

Поезд приближался к Амстердаму. Сельские пейзажи постепенно сменялись индустриальными, на шоссе, то и дело пересекавшем полотно железной дороги, с каждой минутой увеличивалось количество автомашин. Монашка заволновалась и стала собирать свой незатейливый багаж. Вот поезд замедлил ход и плавно вполз под навес в узкий промежуток между двумя асфальтированными платформами.

Еще из окна Алехин увидел встречавших его голландцев: они точно рассчитали и ждали гостя как раз на том месте, где должен был остановиться восьмой вагон. Впереди группы стоял высокий Эйве, он мало изменился с прошлого матча, пожалуй, звание чемпиона чуть-чуть добавило ему важности. Такой же высокий, как Эйве, но немного сгорбившийся стоял Цитерштейн; среди других, незнакомых ему людей Алехин увидел маленького, юркого Ван-Гартена и медлительного Ликета.

В ожидании Алехина голландцы расположились у самой двери вагона. Мимо них, тихо шурша юбками, прошли монашки, которых оказалось немало и в других купе. Наконец появился улыбавшийся гость.

- Хун даг! Хун даг! - приветствовали Алехина голландцы и бросились пожимать руку приезжему. Фотографы и кинооператоры спешили поймать кадры, которых с нетерпением ждали читатели/

- О, какой вы молодец! - воскликнул, улыбаясь, Цитерштейн, одной рукой пожимая руку Алехину, другой похлопывая его по плечу. Словоохотливый, добродушный голландец во время первого матча, хотя и болел всей душой за Эйве, все же с заметной симпатией относился к русскому. Может быть, потому, что страсть к алкоголю, погубившая тогда Алехина, в последние годы всерьез захватила и самого Цитарштейна.

Голландцев удивил бодрый, здоровый вид Алехина. Они еще помнили его вид в тридцать пятом году и теперь поражались тому, как он резко изменился. Не было больше угловатых, порывистых движений, потухших глаз, желтых мешков под глазами. Возродившийся шахматный гигант гордо держал голову, глаза его светились радостным блеском.

- Прошу вас, - уже в первые минуты встречи протянул кто-то портсигар Алехину. Возможно, это была специальная проверка. Алехин отодвинул рукой портсигар.

- Доктор, вы больше и не… пьете? - хитро нахмурив брови, спросил Цитерштейн. Запах алкоголя и табака, доносившийся от него, явно показывал, что сам он не терзал себя никакими запретами.

- Я решил экономить голландские деньги, - улыбнулся Алехин.

- Я смотрю: вы прямо из монастыря! - радостно воскликнул Цитерштейн.

- А он и действительно из монастыря! - засмеялся Эйве. - Приехал вместе с монахинями.

- Но это монахини - голландские, - продолжил шутку Алехин. - Они всю дорогу молились за успех Эйве.

- А где же ваш кот? - опросил, улыбаясь, «Пикет.

- Остался дома. Ловит мышей.

- Писали, вы хотели привезти с собой корову. Это правда, доктор? - спросил Цитерштейн.

- Господин Цитерштейн! - развел руками Алехин. - Мы же в Голландии!

Группа репортеров терпеливо ждала, когда организаторы отпустят приезжего. Пока искали и грузили багаж, тут же на перроне завязалась беседа. Уже по тону хозяев, по первым вопросам корреспондентов Алехин понял, что теперь голландцы будут с ним разговаривать совсем по-иному, не так, как два года назад. При каждом удобном случае ему давали понять, что время прежних претензий прошло, что теперь владыка - Эйве. Алехина обрадовало то, что все эти изменения совсем его не трогали: он успешно выдержал первую проверку готовности своей нервной системы к трудному испытанию.

- Как ваше самочувствие? - вежливо начал беседу один из корреспондентов.

- Великолепное! - ответил Алехин. - Я даже не могу себе представить, что можно находиться в лучшем физическом состоянии.

- Писали, вы поправились на двадцать пять фунтов. Это правда?

- У меня такое впечатление, что я борец, и именно мой вес больше всего беспокоит знатоков, - отшутился Алехин.

- Вам нравится играть в Голландии? - задал хитрый вопрос низенький репортер, запомнившийся Алехину еще с прошлого матча.

- Это замечательно, что в Голландии так любят и пропагандируют шахматы, - уклонился от прямого ответа гость.

- Что вы можете сказать о своей спортивной форме?

- Мне кажется, я сейчас нахожусь в такой же форме, как и перед матчем с Капабланкой десять лет назад.

- Это уже угроза! - Вмешался в разговор Эйве. - Вы меня пугаете!

- Почему, - удивился Алехин. - Такой формы было достаточно для Капабланки, но неизвестно, хватит ли для доктора Эйве.

- Благодарю за комплимент, - поклонился Эйве. - Я вижу, у вас хорошее настроение, вы будете опасны в матче.

- Я уже достаточно натворил в плохом настроении, - заметил Алехин.

Небольшую паузу прервал третий корреспондент:

- Будьте любезны, господин Алехин, скажите, кто будет вашим секундантом в матче?

- Эрих Элисказес.

- Он мастер?

- Очень жаль, что вы не знаете Элисказеса. Это гроссмейстер и очень хороший человек.

- Вы не помните ваш общий счет встреч с Максом Эйве?

- Помню. Всего мы сыграли пятьдесят партий. По четырнадцати каждый выиграл, остальные ничьи.

- Так что битва будет острая. Алехин ничего не ответил на это замечание.

- Что можно передать голландским шахматистам?

- Я желаю им наилучших успехов. Скажите, что мы с доктором Эйве постараемся порадовать их интересными, содержательными партиями.

Беседу с репортерами перебил Ван-Гартен.

- Доктор, это все варианты? - показал он на чемоданы, которые вез на тележке носильщик.

- Возможно, - ответил Алехин. - Я должен быть начеку. Мне известно, что доктор Эйве привез из Земмеринга от Грюнфельда два чемодана новых вариантов.

- У вас отлично поставлена разведка! - засмеялся Эйве.

- На войне, как на войне, - серьезно произнес Алехин. Когда Алехин и встречающие выходили с перрона, к гостю подошел тихий молодой человек в темно-синем костюме и сказал по-русски:

- Я из советского телеграфного агентства. Можно задать вам два вопроса?

- Пожалуйста! - Алехин отвел его немного в сторону.

- Что можно передать от вас советским; шахматистам о предстоящем матче?

- Скажите, решат два фактора: мое физическое состояние и теоретическая подготовленность.

- Ну, физическое состояние у вас, слава богу, отличное, - улыбнулся молодой человек. - А как с теоретической подготовкой?

- Мне кажется, она будет достаточной. Напишите, что я тщательно изучаю книги и статьи, выходящие в СССР, и извлекаю из них не только отдельные ходы, но общие идеи и замыслы. В последнем номере шахматной газеты я прочел статью Белавенца и Юдовича о достижениях советских мастеров в области дебютов. Я нашел, что авторы даже слишком скромны.

- Можно передать от вас привет?

- Я заранее поздравляю советских шахматистов с двадцатой годовщиной Октября. Передайте им, что я буду сражаться в матч-реванше, как никогда в жизни!

«Вечная история: как что-нибудь не так, всегда у них виноват Ван-Гартен. Кто же мог предположить, что концертный зал в Гарлеме окажется непригодным для игры. Акустика, видите ли, слишком хорошая. Для концерта лучше не надо, а для шахмат плохо. Кто ни пройдет по залу, отдается, как в горах эхо. - А разве заставишь пять часов сидеть неподвижно шестьсот человек? В Москве, говорят, стелют специальные ковры, а где их сейчас возьмешь? Опять Эйве нервничает, который раз посматривает на Мароци. Что-то он долго думает, уже больше получаса. И всего только над шестым ходом! Наверное, Алехин придумал какую-нибудь хитрую штуковину. А чего же смотрели эти гроссмейстеры? Грюнфельд со своей картотекой? Шестого хода не предвидели! И где?! В славянской защите, дебюте, изъезженном вдоль и поперек в двух матчах!»

Ван-Гартен стоял на краю сцеиы и жестами умолял зрителей оставаться на местах. Он даже кивал головой наиболее непоседливым; не мешайте Максу. А Эйве все еще раздумывал над ходом. Он нервничал: с шумом передвигал под столом длинные ноги, меняя позу, облокачиваясь то на правую, то на левую руку. «Чего ему нервничать, - подумал Ван-Гартен, - дела идут отлично: после пяти партий - очко перевеса. Уже первая встреча - первая победа. Говорят, Эйве в первый день помог какой-то новый ход».

- Вы хорошо сыграли конем на е-четыре, - сказал тогда Алехин противнику, запечатывая конверт при откладывании партии.

- К сожалению, это не моя новинка, - ответил Эйве. - Этот ход уже встречался раньше.

- Где?

- В Стокгольме на последней олимпиаде, три месяца назад. Так играл Тюрн в партии с Ояненом.

Алехин с укором посмотрел на Элисказеса. Ну, хорошо, сам Алехин не играл на олимпиаде, но ведь Элисказес должен был знать этот ход! Зато чемоданчики Грюнфельда сработали на славу.

На следующий день Эйве легко реализовал свой перевес: Алехин сдался. Неважное начало матча - в первой партии поражение! А обещал сражаться, как никогда в жизни! Реклама - желание напугать противника. Но вот что удивительно: Алехин с невероятным спокойствием встретил тогда неудачу. В пресс-бюро он продиктовал корреспонденту английской газеты такие слова:

«Итак, первая партия против меня! Я пишу эти строки немедленно после проигрыша. Результат малоприятный, но не неожиданный для меня, так как я приготовился к нескольким поражениям в матче, особенно в результате дебютных сюрпризов, приготовленных доктором Эйве. Я основываю свои надежды в матче на следующих факторах:

1. Ни в коем случае нельзя недооценивать своего противника.

2. Сохранять свое здоровье и моральный дух. Впереди еще двадцать девять партий. Завтра будет новый день».

И действительно, завтра был новый день. «Алехин выиграл вторую партию, - вспоминал ход матча Ван-Гартен. - Говорят, Эйве допустил ошибку в эндшпиле. Мало помогла русскому эта победа. Правда, в третьей и четвертой партии ему удалось убежать на ничью, зато в пятой Эйве показал класс! Как Макс провел эту партию! Мат объявил; несмотря на то, что были разменены ферзи. Блестящая победа! И после такой победы он еще нервничает! Куда Алехину до нашего Эйве. Пусть он не пьет, не курит, но еще нужно и играть в шахматы! Правы гроссмейстеры, волноваться за Эйве не нужно. Но что это так долго думает Макс?»

Максу было о чем подумать! Алехин применил против него ошеломляющий ход, не учтенный не только ни одним справочником дебютных вариантов, но и Грюнфельдом в его картотеке. Сорок минут размышлял встревоженный Эйве и не мог найти верный путь игры. Это на шестом ходу, в известном варианте! Какое удивительное изобретение применил загадочный русский!

Пятнадцатого сентября шестнадцатого года на фронте близ реки Соммы был обычный боевой день. Обе стороны лениво вели перестрелку, солдаты давно уже привыкли и к разрывам снарядов и к свисту пуль. Дело знакомое: где-то вблизи блуждает смерть, но смерть известная, с ней свыклись. Однако что это вдруг поползло от английских окопов? Черные ящики, они подминают все на своем пути; чудище грохочет, рычит, из отверстий изрыгается огонь. Как страшно! «Что это?!» - спрашивают немцы своих офицеров, а те сами не знают. Минуту еще держатся ряды пехотинцев, затем вдруг все сразу с криками паники бегут назад, подальше от непонятного, грозного чудища.

Военные хорошо знают эффект неожиданного применения нового образца вооружения. Потом солдат привыкнет к танку, будет ждать его спокойно, чтобы подорвать гранатами, а в первую минуту он в смертельном испуге бежит от неизвестного стального гиганта. Так уж устроен человек: больше всего он боится того, чего не понимает.

Шахматист начинает свой бой оружием, ему отлично известным, знает он хорошо и вооружение неприятеля. Десятки всевозможных атак, защит, гамбитов давно уже изучены и записаны в справочники на многих языках мира. Но горе тому, кто будет считать эти книжные варианты чем-то неизменным, незыблемым! Время от времени пытливый ум исследователя находит в них новые ходы, и тогда самые надежные варианты зачастую получают совершенно новую оценку.

Как важно ошеломить противника новым ходом! Ничего не подозревая, надеясь на книжку, тот делает ходы, известные всему миру. И вдруг совершенно новый выпад врага, не записанный ни в одном учебнике. Что делать? Как отвечать? Если противник применяет новый ход, значит, он его предварительно изучил, дома разобрал все возможности. А для тебя это непонятная, темная бездна, ты за доской должен найти верный ответ. Если даже найдешь его, все равно потеряешь много времени на раздумье. А время в шахматах очень дорого!

Вот почему шахматисты значительную часть своего труда затрачивают на отыскание новых ходов в известных вариантах. Труд этот творческий и очень нелегкий, зато он полностью оправдывает себя. В турнирах и матчах новинка может дать верное очко. Годами хранят гроссмейстеры и мастера такие изобретения, выжидая удобного случая. Фрэнк Маршалл несколько лет «носил за пазухой» новинку в испанской партии, ловя случай применить ее против Капабланки!

Шестая партия в Гарлеме началась обычными ходами. Алехин выдвинул на первых двух ходах две центральных пешки, Эйве избрал славянскую защиту. «Опять славянская!» - махнули рукой некоторые зрители, ждавшие каких-нибудь более острых начал. Но вот Алехин делает свой третий ход. Эйве смотрит удивленно, то на Алехина, то на Файна, сидящего за судейским столом. Почему Алехин идет этим конем? Ведь Эйве доказал в партии против Файна в Зандаме в прошлом году, что черные получают отличную игру. Ни минуты не думая, Эйве устремляется в испытанное русло.

Выпад центральной пешкой, такой же ход Алехина. Эйве уверенно берет пешку белых. Беспокоиться нечего, игра черных отличная. Атакован белый конь, он должен отходить, фигуры белых займут неудачные позиции. Все в порядке.

Но что это? Алехин взялся за другого коня. «Ничего не понимаю!» Эйве опять взглянул на Файна. «Грубая ошибка», - была первая мысль голландского чемпиона. Разве Алехин в прошлом матче не делал подобных нелепостей? Однако, посмотрев на противника, Эйве сразу понял, что на этот раз об ошибке не может быть и речи. Алехин сидел невозмутимый и спокойный. Тотчас Эйве быстро прикинул возможные варианты. Если взять коня- попадешь под страшную атаку, не брать - та же атака. Как играть? Постепенно правда стала доходить до сознания голландца: он нарвался на страшную новинку Алехина.

Шахматист за доской во время всего лишь одного хода порой переживает столько самых различных душевных состояний, сколько в жизни не наберется за месяц. Вот, раздумывая над ходом, он увидел, что выигрывает пешку. Радость! Но уже в следующее мгновение он убеждается, что это ему только показалось. Разочарование. Еще минута, и забавная мысль приходит ему в голову. Ой, как смешно! Он улыбается, но, взглянув на часы, видит, что времени осталось совсем пустяк. Нужно спешить, иначе попадешь в цейтнот! И его охватывает смятение спешки. Наконец ход сделан, шахматист, поднимается со стула, идет гулять. И вдруг замирает на месте. Какой ужас! Просмотрел потерю ферзя! Холодный пот выступает на спине. Тихонько отходит он в угол и издалека, по демонстрационной доске, проверяет варианты. Слава богу, есть спасение! Полегчало на душе: избавился от страшной опасности.

Паника охватила Эйве после шестого хода Алехина. Что делать?! Возьмешь коня, попадешь под атаку всех белых фигур. Страшная атака, и вести-то ее будет Алехин! Он, наверное, два года проверял правильность жертвы. А если не брать? Тогда атака тоже сохраняется. И то плохо и это. Но нужно на что-то решаться. Брать или не брать? Что делать?!

Ничего нет удивительного в том, что Эйве в состоянии крайней растерянности, без далекого расчета поверил вдруг в надежность третьей возможности. Отказавшись брать коня, он в свою очередь напал пешкой на белого слона. Едва сделав ход, голландец стразу заметил, что это грубейшая ошибка. Алехин, не думая, взял пешку конем, теперь у белых, кроме сильнейшей атаки, была еще лишняя пешка. Недолго сопротивлялся Эйве. Приезд в Гарлем оказался для него неудачным.

А что же новинка Алехина? Можно ли было опровергнуть жертву коня? Весь синклит гроссмейстеров, прикрепленных к аналитическому штабу Эйве, несколько дней искал пути опровержения этой жертвы. И… не нашел. Такая сложная жертва, кто может сказать: правильна она или нет? Эффект изобретения Алехина был значителен. «Может быть, когда-нибудь тысячу лет спустя, на одной из солнечных планет, найдут все-таки опровержение этого хода!» - писал один американский журнал.

А тем временем Алехин на всю мощь использовал психологический эффект своей новинки. Как опытный боксер, когда противник прижат к канату, Алехин нанес Эйве серию страшнейших ударов. Удар - победа в седьмой партии, еще удар - и восьмая кончается в пользу русского. Теперь уже два очка перевеса у Алехина. Но упорного Эйве не так-то просто послать в нокаут. Он стойко переносит три поражения и затем сам переходит в контратаку. Какие только ухищрения не применял голландец! Можно смело утверждать: ни один из живших в то время шахматистов не смог бы выдержать такого натиска. А Алехин выдержал. Зато как крутились его фигуры, какие чудеса вытворяли! Вот у Эйве лучший эндшпиль, но один-два хода Алехина и… ничья. Следующая партия: у Эйве две лишние пешки. Огромный перевес! Но неожиданный комбинационный удар Алехина - и одной пешки уже нет. Еще одно остроумное изобретение - и на доске вновь ничья.

Судьбу самого длительного матча часто решает всего лишь одна партия. Разве мало знаем мы примеров, когда в один из моментов происходит психологический надлом кого-либо из противников, и он фактически прекращает сопротивление. Двадцать вторая партия матч-реванша была отложена в простой на вид позиции. Из клана Эйве уверенно сообщали: ничья, по гроссмейстеры не верили такой поверхностной оценке. Что-то должно было случиться в таком сложном положении. Вот почему смотреть доигрывание этой партии в городе Дельфте приехали все находившиеся в те дни в Голландии гроссмейстеры и мастера. Файн, Флор, Тартаковер, Мароци, Грюнфельд - строгие судьи собрались в турнирном зале! Сам Эммануил Ласкер сидел в первом ряду и не сводил глаз с демонстрационной доски.

На сцене появился Алехин. Он заметно устал, под глазами виднелись темные круги. Ночной анализ отложенной позиции - дело нелегкое! Элисказес мало чем мог помочь, и потом давно известно - Алехин всегда сам проводит анализ. Прибыл и Эйве. Голландец был свежее. Тоже понятно - он мог и поспать ночью, у него было кому разобраться в позиции.

Мароци включил часы. Сразу конь Алехина объявил шах. Ответ черных, и вновь ходит алехинский конь. Опять быстрая реплика Эйве и еще один ход белого коня. Какой красивый маневр, сколько энергии в этой маленькой резной фигурке. Как зачарованный, смотрит на демонстрационную доску Ласкер.

- Конь мощностью в тысячу лошадиных сил! - шепчет он Тартаковеру.

Эйве задумался, видимо, ответ Алехина был для него неожиданным. Этого они в домашнем анализе с Файном не видели. Но вот голландец сделал ход, его фигуры ворвались на вторую горизонталь. Как дальше играть Алехину? Кажется, контратака белых опасна, но это кажется всего один момент. Вновь восхищение в зале: все тот же конь русского новым удачным прыжком вносит полную панику в ряды противника. Какая мощность в этой фигуре! Нужно быть поистине шахматным кудесником, чтобы уметь так наполнять холодные деревянные фигуры высоковольтной энергией.

Чудесный белый скакун вскоре пал, но он сделал свое дело: рядом с ним лежал бездыханный труп черного ферзя. Почетная гибель: самоотверженные действия белого коня дали Алехину решающий материальный перевес. Реализует он его методично и… спокойно. Какая невозмутимость, крепки еще нервы у этого русского. Какую трудную партию сыграл он сегодня, но нет около него ни привычной бутылки, ни единого окурка. Вот он подозвал официанта и что-то попросил. Через минуту тот принес стакан… лучшего в мпре молока. Как ненавидели в эти минуты молоко голландские шахматисты!

Едва Эйве успел остановить часы, на сцену бросились гроссмейстеры. Восхищенные игрой Алехина, они поздравляли его с замечательным творческим достижением.

- Я преклоняюсь перед вами, - сказал Алехину Ласкер, а он ли на своем веку не создавал самые увлекательные шахматные поэмы!

Вечером они допоздна сидели в фойе отеля. Алехин показывал Ласкеру возможные варианты этой партии, все, что он смотрел в домашнем анализе. Не раз шахматный ветеран встречал ходы Алехина возгласами восторга. Но вот приблизилась полночь, пора было расставаться. Завтра ведь Алехину предстояло играть новую партию.

- К сожалению, я не смогу увидеть конца вашего матча, - сказал Ласкер. - Еду в Чикаго, хотим с Мартой повидать внуков.

- Надолго?

- В феврале думаем вернуться в Москву. Я хочу еще раз сыграть в большом московском международном турнире. Кстати, вы получили приглашение?

- Да, но мне еще нужно выиграть матч у Эйве, - ответил Алехин.

- Можете собирать чемоданы. Теперь все будет в порядке.

- Нет, доктор, я должен быть внимателен до конца, - возразил Алехин.

- Четыре очка разницы! Как вы напуганы, - удивился Ласкер.

- Я напуган поведением людей, доктор. Неужели они ничего не понимали, когда так низко ценили меня два этих года! Неужели только шахматный венец красит гроссмейстера. Они ведь чуть не уничтожили меня своей критикой! И это коллеги!

- Александр, вы сами говорили мне: ни в коем случае не нужно волноваться, - успокоил его Ласкер. - Что до людей, так мы же с вами их не переделаем.

Наступила небольшая пауза. Ее прервал Алехин.

- Как вы устроились в Москве? - спросил он Ласкера.

- Отлично! Работаю в области математики. Что касается шахмат, вы себе представить не можете, что там творится. Недавно кончился турнир, в котором играло семьсот тысяч шахматистов. Семьсот тысяч!

- Смешно было в Ноттингеме: Ласкер - Советский Союз, Алехин - Франция, - улыбнулся Алехин.

- Еще смешнее: Ласкер - СССР, Боголюбов - Германия, - добавил Ласкер. - А все-таки я поддержал честь своей новой родины, обыграл чемпиона фашистской Германии.

Они простились. Знали ли они, что больше никогда не встретят друг друга? А еще через несколько дней, в восемь часов вечера седьмого декабря, Эйве сдал матч. Произошло это в пакедзале зоологического сада Гааги. Аплодисменты наградили нового чемпиона за победу над Эйве. За победу над самим собой антиалкогольное общество Голландии преподнесло Алехину огромную корзину фруктов.

Нет справедливее похвалы, чем похвала побежденного. А Эйве не скупился на самые цветистые комплименты. «Я сделал все, что мог, - писал голландец, - но Алехин играл лучше меня. Не знаю, можно ли судить по партиям против одного человека, достиг ли Алехин формы Сан-Ремо и Бледа, но одно совершенно ясно: сейчас он несомненно лучший шахматист мира! Когда я думаю об его идеях в дебютах, тактических изобретениях, умении анализировать отложенные позиции, я выражаю величайшее восхищение его мастерством».

И еще: «Алехин восстановил репутацию сильнейшего среди живущих шахматистов и подтвердил веру в то, что он величайший шахматист всех времен!»

Печалились в тот вечер голландцы. Бедный Макс, теперь он не скоро получит возможность вновь овладеть шахматным троном! Горевали и еще в одном месте. Ольга в нью-йоркской квартире долго уговаривала Хосе, что не все еще потеряно, что не сможет Алехин сбросить со счетов воскресшего Капабланку. Он же сам сказал на закрытии матча:

- Я должен, прежде всего, сыграть матч с Капабланкой.

Но Хосе Рауль лучше, чем кто-либо другой, знал, что от подобных деклараций до встречи за шахматной доской дистанция огромного размера! Вот почему он сидел такой печальный, низко опустив голову.

Шахматный мир - сложный мир. С одной стороны, это люди, едва узнавшие правила игры, но уже отдающие многие часы досуга увлекательным сражениям. Таких миллионы. Более высокая ступень - местные чемпионы; эти уже в той или иной мере освоили теорию и в то же время отведали вкус славы. Наконец, высший шахматный клан - гроссмейстеры и мастера, чемпионы своих стран, задающие тон шахматному искусству. За их успехами следят миллионы почитателей, их партиями восторгаются, мастерство изучают. Многие из этой шахматной верхушки целиком отдают себя шахматам и становятся профессионалами, другие сочетают выступления в турнирах с обычной работой по специальности.

Разнообразна деятельность шахматного мастера. Он читает лекции, дает сеансы одновременной игры, занимается с начинающими шахматистами. Не забывает мастер журналистскую деятельность, пишет и книги. Но главное для него - участие в турнирах. В каких только состязаниях не приходится выступать шахматисту! Играет он матчи индивидуальные, выясняя при этом уровень своего мастерства в сравнении с подобным себе виртуозом, защищает цвета своего клуба в командных встречах, где игра идет сразу на многих досках. Большими событиями являются турниры международные: это состязания высшего масштаба, схватки тех, у кого уже нет достойных противников в собственной стране. Но больше всего любят шахматисты командные первенства мира, или, как их еще называют, турниры наций, шахматные олимпиады. Эти состязания являются настоящими шахматными праздниками; их ждут, участвовать в этих турнирах приезжают команды даже тех стран, где шахматы начинают только приобретать популярность.

Раз в два года команды всех стран собираются вместе, чтобы определить сильнейшую1 - чемпиона мира. Олимпиады интересны скорее не спортивной борьбой - сила команд, в общем-то, давно уже установилась и за истекшие два года не может существенно измениться. Главное другое: на этих торжественных' форумах встречаются шахматные друзья всего мира, здесь закрепляются связи, устанавливается новая дружба, проектируются обширные планы на будущее. Приятный праздник - шахматная олимпиада!

Двадцать девятого июля тридцать девятого года из Антверпена вышел в дальний рейс новый, плавающий всего два года бельгийский корабль «Пириаполис». Конечная его остановка - Буэнос-Айрес. Необычные пассажиры заняли уютные кабины комфортабельного корабля. Придя в этот плавучий дом на ближайшие недели жизни, пассажиры прежде всего вынули из чемоданов черно-белые шахматные доски и расставили на них в первоначальное положение резные шахматные фигурки. Теперь комфорт был полным, все было готово для длительного плавания.

Бесценный для шахматного мира груз вез в далекую Аргентину «Пириаполис». Шестнадцать европейских команд попять человек в каждой направлялись на его борту на олимпиаду в Буэнос-Айрес. Кого только не увидел бы шахматный любитель на этом корабле! Шведы гордились своим лидером Гидеоном Штальбергом, поляки - Савелием Тартаковером. Ровный состав был у команды Эстонии, да и первая доска в этом коллективе была крепким орешком. Пауль Керес год назад показал, что он намерен всерьез штурмовать шахматный трон. Сало Флор больше не представлял Чехословакию, в Буэнос-Айрес эта команда ехала во главе с мастером Карелом Опоченским уже в качестве представителя протектората Германии под двойным именем Чехии - Моравии. Не имели особых претензий на победу в олимпиаде англичане, зато они были уверены в одном успехе: Вера Метчик, которую они везли с собой в дальний рейс, без сомнения, в который уж раз возьмет первый приз на очередном чемпионате мира среди женщин.

Восемьдесят гроссмейстеров, мастеров, национальных чемпионов разместились в уютных каютах корабля. Представители разных возрастов, национальностей, вероисповеданий. Здесь они были едины в общей дружбе. Как приятно после двухлетнего перерыва вновь встретить столько друзей! Шутки, смех слышались на палубах, в кают-компаниях, в ресторанах. Как девица, прыскал от смеха жизнерадостный швед Гидеон Штальберг, а серебристый, раскатистый хохоток литовского лидера Владаса Микенаса невольно заставлял смеяться и окружающих. Здесь делились планами на будущее, сообщали последние новости, смеялись забавным анекдотам и случаям из богатой историями шахматной жизни.

Километр за километром приближался «Пириаполис» к далекой цели. В Рио-де-Жанейро, Сантосе и Монтевидео были остановки; каждый раз предупредительная пароходная компания проводила интересные экскурсии. G них возвращались довольные, посмеивались над тем, кто не смог оторваться от шахматных досок или от бриджа и провел стоянку на корабле.

Наконец «Пириаполнс» достиг Буэнос- Айреса. Аргентинские организаторы подготовили европейцам торжественную встречу в порту и сообщили, что американские команды уже прибыли. Пока давно не видавшиеся друзья обменивались новостями и изъявлением чувств, таможенники делали свое дело. Англичане жаловались потом, что им выворачивали веки, чтобы найти следы черной крови; солидного сэра Джорджа Томаса - выходца из знатной английской семьи, - в порту зарегистрировали как человека турецкого происхождения. В его паспорте, видите ли, местом рождения был указан Константинополь, именно в этом городе родился Томас во время путешествия своих непоседливых родителей.

Двадцать четвертого августа в большом зале театра Политеэма гроссмейстеры и мастера двадцати семи команд сели за шахматные столики. Играли в четырех полуфинальных группах, где в несколько дней отобрали шестнадцать сильнейших команд. Этим предстояло разыграть между собой главный приз олимпиады - кубок Гамильтона-Росселя и звание чемпиона мира. Команды-неудачницы состязались за приз имени Аргентины.

Огромный турнир вошел вскоре в свой обычный ритм, и шахматные гости зажили в столице Аргентины привычной турнирной жизнью. Утром доигрывали неоконченные партии, днем готовились к новым встречам. После полудня начинался очередной тур. Довольно утомительная работа! Однако шахматистам к этому не привыкать! В свободные вечерние часы вместо прогулок в фойе отеля шли ожесточенные сражения в бридж или опять-таки в шахматы.

Особенной любовью участников олимпиады и случайных посетителей отеля пользовались увлекательные матчи между Савелием Тартаковером и Карелом Опоченским. И не столь сами шахматные партии, которые они играли, как остроумная словесная перепалка, неизменно сопровождавшая блиц-баталию. Старые друзья, Тартаковер и Опоченский, часто на международных турнирах сражались между собой в матчах блиц, и каждый раз эта игра вызывала восторженный интерес у опытных мастеров и сторонних наблюдателей.

Очередь хода была за Опоченским. Коренастый, большеголовый чех спокойно глядел на доску, монотонно попыхивая длинной, тоненькой сигарой. Это был специальный тип сигар с малоприятным для окружающих запахом, только Опоченский среди шахматистов пользовался такими сигарами. Пепел с них часто падал на доску, тогда спокойный чешский мастер, не спеша, начинал сдувать его, стараясь не сбить при этом позицию фигур.

Опоченский не был сильным шахматистом, ему так и не удалось перешагнуть ту грань, после которой к званию шахматиста прибавляют приставку «гросс». Тем не менее это был очень грамотный, хорошо знающий теорию и практически опасный шахматист, способный доставить неприятности любому чемпиону. Но особенно умело Опоченский играл блиц-партии, в них он мог победить даже сильного гроссмейстера.

Тартаковер и Опоченский играли блиц, не применяя шахматных часов. Правило было простое: над ходом думать разрешалось до тех пор, пока противник сосчитает до пяти. Тогда нужно было обязательно играть, дольше размышлять уже было нельзя. Такова договоренность. Договоренность! А если ты еще не успел рассчитать всех вариантов? Что тогда? Не спешить же! Играть быстро невыгодно - можно сделать ошибку. Игра шла на ставку - несколько песо партия. Деньги небольшие, но все равно очень важно не дать торжествовать противнику.

- Айн, цвай, драй, фир, - все громче с каждым словом считал по-немецки Тартаковер. Противник оставался невозмутимым. Тартаковер оглядел окружающих, с улыбкой следивших за ходом сражения, потом опять взглянул на партнера. Умные глаза его под пенсне таили теплую и хитрую улыбку.

- Фюнф! - нагнувшись вперед, закричал вдруг Тартаковер страшным голосом. - Фюнф! - повторил еще раз Тартаковер, убедившись, что неприятель еще не изменил своей позиции.

Ни один мускул не дрогнул на лице чешского мастера при этих выкриках. То же выражение сфинкса, то же безмолвие. Лишь иногда, когда счет противника становился слишком громким, чех медленно помахивал ладонью перед своим лицом и монотонно повторял:

- Не надо, не надо!

- Цуг битте! Махеи зи цуг! - мягким, тихим голосом требовал хода Тартаковер. Карел продолжал думать, попыхивая сигарой. Не добившись никакого эффекта, Тартаковер вновь принимался считать, на сей раз по-английски.

- Уан, ту, тсри, фоор, файф! - уже с большей страстностью в голосе повторял счет Тартаковер. И опять никакого результата не добился. Опоченский оставался непоколебимым.

С таким же эффектом можно было просить подвинуться скалу. Ответом на все усилия Тартаковера было одно:

- Не надо, не надо!

- Хорошие нервы, - обращался тогда Тартаковер к окружающим, кивая на противника. - Очень хорошие нервы!

Лишь когда ему стало все ясным, Опоченскпй сделал ход. Передвинув на одно поле вперед пешку, он мигом преобразился. Теперь на лице его появилась улыбка, молчаливость его как рукой сняло. Немедленно он принялся считать, но трудно было ожидать, что Тартаковер в срок, точно по договоренности сделает ответный ход. Несколько раз считал чешский мастер до пяти на разных языках. Безрезультатно. Тартаковер молча смотрел на доску, лишь изредка делая подчеркнуто вежливые замечания:

- Пардон! Вас не затруднила бы моя просьба считать немного медленнее?

Добродушный чех ворчал в ответ что-то вроде:

- Добре! Добре! - и тут же в темпе продолжал считать. Тартаковер оставался неумолимым.

- Может, вы хотите отложить партию? - мстил Опоченский встречным предложением своему противнику. - Завтра мы доиграем. На свободе вы подумаете, поанализируете.

- Это хорошая мысль! - поднял руку вверх Тартаковер, но думать продолжал. - Отличная мысль!

- Вот видите, - обратился Опоченский к зрителям. - Когда я думал, он говорил без умолку. Как сорока! А теперь ничего, думает. В цейтнот попадешь! Ишь ты, нахохлился. Ну ходи, голубчик! Ходи!

Тартаковер взял в руку белого коня и поднял его в воздух. Опоченский сразу стал смотреть на доску - теперь ход противника был ему ясен. Вдруг в дверях появился один из аргентинских журналистов.

- Страшная новость, сеньоры! - громко произнес он еще у двери. - Только что получено экстренное сообщение: Гитлер напал на Польшу. Англия и Франция объявили Германии войну.

Рука Тартаковера, державшая белого коня, застыла в воздухе… Какая ужасная новость! Многие месяцы угроза войны висела над миром, но люди но исканной привычке отстраняли от себя эту страшную возможность. Ничего, как-нибудь проскочим! А может, все обойдется, надеялись они. И вот самое страшное стало действительностью. Страна, которую представляет на олимпиаде Тартаковер, подверглась внезапному, предательскому нападению. Пока он вот здесь шутил, играл блиц, бомбы рушили его дом, снаряды рвали тела близких. Тысячи беззащитных соотечественников - поляков, евреев - бредут сейчас под конвоем в концентрационные лагеря на верную смерть. Среди них самые близкие, самые дорогие. Какая страшная минута!

«А может, все еще обойдется, опять сумеют договориться в последний момент, как с Чехословакией в тридцать восьмом году?» - мелькнула на миг утешительная мысль. Но уже в следующее мгновенье Тартаковер понял всю несбыточность подобных надежд. Ему, участнику событий четырнадцатого года, нетрудно было понять, что смертоносная колесница войны никогда не поворачивает назад!

Вмиг были заброшены шахматы, бридж. Не до игры, когда решается судьба жизни! Ошеломляющая новость из далекой Европы разом изменила судьбу всех восьмидесяти людей, так неосмотрительно уехавших на край света поиграть в шахматы.

Англичане, французы были обязаны теперь опешить на родину, чтобы выполнить свои армейские обязанности, строгие мобилизационные законы требовали возврата и немцев. Зато полякам уже некуда было ехать: в первые же дни их страна была буквально раздавлена гигантской военной машиной фашистов. Перед пятью поляками стала новая проблема: где остаться жить, где найти приют, кровлю? Да разве война касалась только этих стран! Призадумались шведы, датчане, норвежцы - пламя войны полыхало уже совсем близко от их домов. А что говорить об эстонцах, латышах, литовцах? До поздней ночи во всех уголках фойе, в номерах отеля шли тревожные совещания команд. Что делать? Как возвращаться в Европу? Как связаться с домом, узнать судьбу родных, близких?

И наутро эти мучительные вопросы не переставали терзать встревоженных участников олимпиады. Ехать, бросить турнир, - решали одни. Скорее домой, любыми путями, любыми средствами! Но более осторожные их отговаривали. Еще неизвестно, есть ли сообщение с Европой, Насколько опасно плавать в такое время по океану? Люди метались в сомнении, не зная, какое принять решение, как поступить. Спрашивали советы друг у друга, делились идеями, надеждами, сомнениями. А кто мог дать правильный совет в такое время? Какой провидец может указать верную дорогу в кромешной тьме, в грозу и непогоду?

А у организаторов тоже возникла проблема: играть финальный турнир или распустить команды? Опрос показал, что только одна команда из двадцати семи - английская - решила немедленно покинуть Аргентину. Остальные не спешили: американцев война еще не коснулась, многие европейцы ждали, выгадывали время. Было решено - олимпиаду доигрывать.

Новое обстоятельство затруднило нормальное проведение командного первенства. Артиллерийский огонь в Европе вызвал естественный накал страстей и здесь, на другом конце земного шара. Перед началом первого тура на сцену театра поднялся не кто иной, как чемпион мира Александр Алехин.

- Господа! - заявил он. - Как капитан команды Франции, я категорически отказываюсь садиться за шахматную доску против шахматистов нацистской Германии. Кроме того, я не разрешаю это делать ни одному участнику моей команды. Команда Франции матча с командой Германии играть не будет!

Примеру французов последовали и поляки. Мало того: обе команды отказались также встречаться с командой Чехии - Моравии - протекторатом Германии. Что делать? Заспорили организаторы, обсуждая самые различные варианты решений. В конце концов определили: такие матчи считать ничейными, в таблицу проставлять результаты два - два. В одной команде поражения засчитывать на первой и третьей досках, в другой - на остальных двух.

И опять потекли ежедневные шахматные битвы - турнир вошел в свое привычное русло. С войной смирились, как в семьях со временем смиряются с самым тяжелым несчастьем. О том, что творится на другом конце земли, забывали. Лишь изредка какой-нибудь европеец во время партии уставится неподвижным взглядом куда-то вперед, вдаль. Понятно, о чем он тогда думает: о далеких взрывах, о судьбе своего дома, о родных, товарищах.

Существует давняя легенда об императоре Карле Двенадцатом. Во время осады крепости Бендеры шведский полководец играл в шахматы с одним из приближенных. Партнеры так увлеклись шахматным сражением, что забыли о сражении настоящем. Положение у Карла на доске было отличное, и он, рассчитав все варианты, заявил:

- Мат в три хода!

В этот момент шальная пуля сбила с доски белого коня. Ничуть этим не смутившись, Карл подумал немного и сказал:

- Мат в четыре хода!

Но и этому не суждено было осуществиться. Новая пуля сбила с доски еще и белую пешку. Император надолго задумался и заявил:

- Мат в пять ходов!

На этот раз он беспрепятственно осуществил свой замысел.

В Буэнос-Айресе во время олимпиады шахматисты во многом напоминали героев этой легенды. Правда, пули не сбивали здесь фигур с досок, но сам факт игры в условиях начавшегося мирового пожара, увлеченность шахматной битвой порой вызывала удивление. Как обычно, шли споры о судьбах отложенных партий, подсчитывали шансы команд, за каждые лишние пол-очка, даже в этой серьезнейшей жизненной обстановке шли ожесточенные бои. Кто из команд будет чемпионом мира? Кому будет принадлежать переходящий кубок Гамильтона-Росселя? Теперь уже, может быть, не на два года, а на долгие годы.

И все же не судьба командного первенства волновала больше всего и аргентинских любителей и самих частников олимпиады. Так уж устроен человек, что ему подавай чего-нибудь остренького, «с перчиком». Именно такой «закуской» было участие в турнире двух исторических противников, борьба между которыми длилась уже более двух десятилетий. Алехин - Капабланка - эта проблема заставила аргентинцев выбросить немало песо двенадцать лет назад, и, что самое интересное, они готовы были теперь вновь повторить этот эксперимент.

Борьба русского и кубинского чемпионов издавна волновала аргентинских любителей шахмат, еще помнивших передачу шахматной короны, состоявшуюся в их стране двенадцать лет назад. С тех пор внимательно следили они за успехами двух шахматных гениев, с огорчением отмечали все перипетии их ссоры. Видимо, и теперь еще отношения чемпионов не наладились, и они считали унизительным для себя даже сказать хорошее слово о недруге.

- Считаете ли вы Алехина великим игроком? - спросил один репортер Капабланку, когда тот только что вступил на аргентинскую землю.

- Алехин должен считаться великим игроком, - уклонило! от прямого ответа кубинец.

В этой обстановке особый интерес представляла борьба, развернувшаяся в финале между Алехиным и Капабланкой. По положению об олимпиаде, кроме общекомандного зачета, существует еще зачет индивидуальный, по результатам, показанным на отдельных досках. В состязании глав команд участвовали гроссмейстеры Керес, Тартаковер, Элисказес, Штальберг, но, конечно, особый интерес представляла конкуренция Алехина и Капабланки. При отношениях, которые были в тот момент между ними, даже такое, обычно малозначимое состязание, приобретало остроту. Видимо, чтобы придать еще больший накал страстям, кто-то из меценатов установил победителю на первой доске специальный приз - бриллиантовую заколку.

И Капабланка и Алехин отлично играли в олимпиаде: оба намного опередили своих конкурентов. Правда, из-за отказа выступать против Германии и Чехии Алехин играл на две партии меньше, и это заметно ухудшило его шансы. После одиннадцати туров у чемпиона мира было четыре с половиной очка, а у Капабланки на два очка больше. «Ничего, - утешал сам себя Алехин. - Впереди еще четыре тура, можно исправить счет. Все равно зачет идет в процентном отношении, первым будет считаться тот, кто наберет больший процент очков. Мы еще поборемся!»

С утра у Хосе Рауля, было сквернейшее настроение. Болел желудок, мучили головные боли. «Опять, видимо, поднялось кровяное давление, - подумал Капабланка. - Что ж, немудрено при такой погоде. Может быть, послушаться Ольгу, пойти к врачу. Чем может помочь мне врач?! А плохо одному без Ольги, скучно. Что поделаешь! Одна дорога Нью-Йорк - Буэнос-Айрес сколько стоит!»

Кубинцу не хотелось сегодня завтракать в отеле, где жили все участники олимпиады. В таком состоянии слушать эти вечные споры о шахматах, выдерживать надоевшие шутки коллег. Хотелось хоть несколько часов побыть одному. «Схожу-ка я в «Трампесон», - пришла вдруг в голову счастливая мысль. - Давно туда собираюсь, с первого дня приезда в Аргентину. К тому же пройдусь немного, приду в себя на свежем воздухе».

Медленно шел Хосе Рауль по пустынным в этот утренний час улицам Буэнос-Айреса. Флорида, Санта Фе, он узнавал этот район города, и в то же время многое ему казалось здесь новым. «Любопытна эта двойственность ощущения, - подумал Капабланка, - смотришь и удивляешься: то ли перестроили все за двенадцать лет, то ли память играет с тобой злую шутку?»

Не одно недомогание портило сегодня настроение кубинца. Вечером команда Кубы встретится с французами, а ему самому предстоит играть с Алехиным. В последнее время Капабланка вообще с неохотой садился за шахматную доску; если бы не Ольга, он отказался бы от многих турниров. А здесь сражаться против чемпиона мира, к тому же еще черными.

Хосе Рауль всегда не любил играть черными против сильных противников, но когда-то его выручала безупречность защиты. А теперь в пятьдесят лет трудно быть непогрешимо точным. Вот, и случаются неприятные казусы. Кубинец вспомнил ужасную партию на прошлогоднем турнире АВРО в Голландии. И надо было злой судьбе так подстроить, что встреча с Алехиным пришлась на день рождения Капабланки. Тепло поздравили тогда Хосе Рауля коллеги, организаторы турнира. Такой юбилей - пятидесятилетие! А затем… затем пришлось садиться за доску против Алехина. Брр! Кошмарная партия! Каким беспомощным был именинник! Как издевался над ним безжалостный чемпион!

«Ольга все мечтает о шахматной короне, - на ходу продолжал рассуждать сам с собой Капабланка. - Настаивает, чтобы я добивался матча с Алехиным. Зачем? Как подумаешь: играть тридцать партий! Тридцать раз садиться за доску против человека, сделавшего тебе так много плохого. Нет, лучше не надо! Потом, поздно в таком возрасте мечтать о славе. Я никогда-то не рвался к реваншу, а теперь и совсем смешно!…

А эти аргентинцы спят и видят: как бы организовать повторный мой матч с Алехиным. Сколько проектов выдвинуто в последние дни, сколько пылких статей написано в газетах! «Президент шахматной федерации сеньор Моро предложил Алехину и Капабланке играть матч-реванш», - писала на днях одна газета. А назавтра сообщила: «Капабланка согласен, Алехин заявил, что он должен ехать в Европу, выяснять вопрос о своей воинской повинности».

«Все решено!» - радовал любителей тот же орган через несколько дней и даже сообщал фамилию сеньора, пожертвовавшего на матч пятьдесят тысяч песо. А на следующий день газета разочарованно писала: «Великодушного мецената не удалось отыскать».

Появившийся вдали «Трампесон» отвлек мысли Капабланки от шахмат. Знаменитый ресторан за двенадцать лет мало изменился снаружи, да и внутри переделки были незначительными. Та же простейшая обстановка, те же «пчелиные соты» из маленьких столиков и низких перегородок. И вновь Хосе Рауль пережил двойственное чувство: все в ресторане было знакомо ему и в то же время ново. «Как в книге, которую читаешь во второй раз, - подумал он. - Находишь в ней что-то новое, и впечатление от повторного чтения остается иное, чем от первого.

Сюда, вот в этот уголок, - решил сесть за маленький столик Капабланка. - Здесь мы любили сидеть с Кончитой».

Память принялась лихорадочно воскрешать все, что Хосе Рауль узнал о Кончите. Бедная женщина, какая ужасная судьба! На второй день после приезда в Аргентину Капабланке позвонил доктор Кастилио, лечивший его и Алехина в двадцать седьмом году.

- Это я сохранил для вас, - протянул Кастилио Хосе Раулю его же собственную фотографию, когда они встретились в фойе отеля. - Мне ее передал приятель, работавший в полиции. Я было хотел переслать вам ее по почте, но затем передумал. Мало ли что могло случиться. Мы ведь с вами люди женатые.

Хосе Рауль узнал фотографию. Он подарил ее Кончите еще в первый свой приезд в Аргентину в четырнадцатом году. За четверть века краски выгорели, фото потускнело, но этот маленький кусочек картона невольно напомнил кубинцу дни его молодости, первые мгновения волнующего счастья.

- Расскажите все, что вы знаете о судьбе Кончиты, - попросил доктора Капабланка. - Мне говорили, что произошло, но многое для меня так и осталось неясным.

Кастилио помолчал, как бы собираясь с духом, затем тихим, так не вяжущимся с его подвижным, энергичным характером голосом начал рассказ:

- И для нас многое осталось непонятным. Летом тридцать второго года газеты сообщили: «Вчера днем на дороге около Буэнос- Айреса произошло столкновение тяжелого грузового автомобиля с маленьким «шевроле», принадлежавшим актрисе театра «Батаклан» Кончите Веласкес. Сидевшая за рулем актриса погибла».

- Что показало расследование? - задал вопрос Хосе Рауль, когда доктор на минуту умолк.

- Причину катастрофы не удалось точно установить, - развел руками Кастилио. - Может быть, испортилось управление. Вы же знаете: Кончита любила сама устранять неполадки в машине. Шофер грузовика показал: метров за пятьдесят до встречи «шевроле», изменив курс, перешел на левую сторону шоссе и понесся навстречу грузовику. «Она летела, как дьявол! - давал показания шофер. - Я не успел даже остановить машину». Удар был страшный, от «шевроле» осталась лишь груда переплетшихся окровавленных стальных брусьев и обрывков обшивки. Кончиту похоронили в большом ящике, вместе с остатками машины.

Дрожь пробежала по телу Капабланки. Доктор продолжал рассказ:

- Полиция опросила подруг Кончиты. Те сообщили: в последнее время актриса болезненно переживала свои неудачи в театре. Сказывались годы: ведь мы - аргентинцы - любим видеть на сцене юные лица. О многом говорит и эта надпись.

Доктор взял из рук Капабланки фотографию. На обратной стороне сохранились еле заметные, написанные чернилами, выцветшие буквы. Надев очки, Капабланка прочел:

«Нужно иметь мужество сойти со сцены, когда ты перестаешь вызывать шепот восхищения».

Так и не нанял Капабланка: имела ли в виду Кончита сцену или саму жизнь. А может быть, и то и другое. «Быть женщиной - это специальность», - вспомнил Хосе Рауль любимое выражение своей бывшей возлюбленной. Увы, она не сумела освоить специальности жены, матери. Вот и зашла в тупик.

Размечтавшись о былом, Капабланка попробовал восстановить в памяти образ Кончиты, но странно - никак не мог этого сделать. Черты лица актрисы путались в его воображении с чертами Ольги. Настоящее грубо забивало далекое прошлое.

Хосе Рауль посмотрел по сторонам и с грустью заметил, что сидевшие за соседним столом девушки безразлично скользнули взглядами по его когда-то привлекавшему внимание всех женщин лицу. «Этих я уже не интересую, - подумал Капабланка. - Я у них тоже не вызываю шепот восторга». И тут же обернулся в сторону пожилой дамы в широкой шляпе, как он заметил раньше, не спускавшей с него глаз. «А эта меня не интересует», - горестно покачал головой кубинец.

Принесший завтрак официант удивленно скосил глаза на клиента. Сидит один, улыбается! Крепкий кофе несколько улучшил самочувствие Капабланки, но мысль о вечерней партии все еще не перестала его терзать. Вдруг счастливое решение пришло ему в голову. «А зачем мне играть? - спросил сам себя Хосе Рауль. - У меня на два очка больше, чем у Алехина; если я пропущу сегодняшнюю партию и Алехин победит запасного участника нашей команды Лопеца, расстояние между нами, правда, сократится, но очко-то разницы сохранится! Можно будет нажать на остальных противников. Так и сделаю, какая может быть игра при такой головной боли!

Да, но найдутся люди, которые станут упрекать меня в трусости, - поморщился Капабланка. - Будут кричать: «Испугался Алехина! Ушел с ковра!» Сам Алехин не преминет поиздеваться: «Вот вам ваш храбрый Капабланка!» А может, все-таки сыграть? Что он так уж обязательно выиграет у меня? Играть или не играть? Впрочем, есть еще время - решу позже», - вновь нашелся удачный выход.

Расплатившись с официантом, Хосе Рауль вышел из «Трампесона».

…Алехин с решимостью шел на двенадцатый тур. «Я должен сегодня выиграть», - подбадривал себя чемпион мира. Прибыв задолго до начала игры в турнирный зал, он разложил на столике сигареты, карандаш; заказал бутылочку лимонада. Как иначе: к битве с таким грозным противником нужно готовиться заранее.

Вдруг взгляд чемпиона упал на табличку, лежавшую около шахматных часов. «А. Лопец», - прочел он и не сразу понял, в чем дело. «Лопец? При чем здесь Лопец?» Лишь в следующее мгновение он осознал, что произошло. Капабланка воспользовался правилом олимпиады о возможной замене любого игрока в любой день и решил уклониться от битвы с Алехиным. Это его право, недаром команды приезжают па олимпиаду в составе шести человек, а играют всего на четырех досках. Каждый может в любой момент сделать себе свободный день.

Разъяренный лев, приготовившись к битве не на жизнь, а на смерть с равным противником, вдруг увидел перед собой жалкого, трясущегося ягненка. Страшен был гнев его! Мощный удар лапой - и переломан хребет несчастного, еще удар - и шерсть полетела клочьями. К двадцатому ходу Лопец, безропотно пошедший на заклание, был уничтожен. Чемпион мира выместил на нем всю спортивную злость, накопленную для Капабланки.

Победа была одержана, но как мало она значила для Алехина. Капабланка все еще опережал его на целое очко, тем более, что в последние дни кубинец предпринял все меры для того, чтобы этот разрыв не уменьшился. Алехин одержал на финише две важные победы, но столько же побед одержал и конкурент. В итоге чемпион мира набрал высокий процент очков - семьдесят пять, но… у Капабланки было на два процента больше. Алехину пришлось пережить во время закрытия олимпиады неприятный момент, когда главный судья прикалывал к галстуку Капабланки бриллиантовый приз.

Олимпиада закончилась, а деваться шахматистам было некуда. В шахматах есть так называемые позиции цугцванга. Слабейшая сторона, например, белые, имеет еще очень надежное положение, ей ничто не грозит, однако она вынуждена делать ход, а каждое передвижение фигуры и пешки резко ухудшает шансы на спасение. В этих случаях говорят: белые попали в цугцванг, они вынуждены делать гибельный ход. Что-то в этом роде получилось и с шахматистами после Аргентинской олимпиады. Их «позиция» в Буэнос-Айресе была вполне надежной, но они были вынуждены «делать ход» - пускаться в плавание, а это сразу ставило под угрозу их жизнь.

В этот тяжелый момент шахматисты Латинской Америки показали восхищающие примеры дружественной солидарности. Были мобилизованы все средства для того, чтобы создать гостям-беженцам наилучшие условия, предоставить возможность безбедного существования. Во многих городах Аргентины были организованы международные турниры. В них европейские изгнанники могли получить кров и заработать немного песо. Примеру Аргентины последовали шахматисты Уругвая и других латиноамериканских стран. Поддержка, оказанная в трудный момент, привела к тому, что многие сильнейшие шахматисты Европы, такие, как Штальберг, Найдорф, Элисказес, на многие годы остались жить в Аргентине.

Того, кто был ей по душе, фортуна охраняла нежно и заботливо, ненавистных она властно влекла навстречу гибели. Газеты сообщили: в декабре тридцать девятого года чемпион мира по шахматам Александр Алехин через Рио-де-Жанейро возвратился в Европу.

Марта испуганно всплеснула руками. «Господи, опять! Ну что с ним делать?! Поехал в Бостон, за триста с лишним километров, и забыл надеть пиджак. Отправился в одной рубашке с короткими рукавами, как мальчик. Это в семьдесят два года! Хорошо явится экс-чемпион мира, доктор философии! Официальная встреча, бостонцы изысканно одеты, а аи в таком виде! Вечная с ним мука! Чуть недосмотришь, обязательно что-нибудь натворит!

Хорошо, но как он поедет, у него нет ни цента: все деньги остались в пиджаке. Вернется домой с вокзала, когда заметит, что забыл пиджак. Да, но тогда он опоздает на поезд, сорвёт сеанс в Бостоне. А там его будут встречать, соберутся игроки, зрители. Еще бы - праздник, какого не было с восемьсот пятьдесят седьмого года. Вот так же тогда встречали в Бостоне Пауля Морфи. Потом, сеанс - это доллары, а их в последнее время становится все меньше и меньше. Что делать? Вот мука! Догнать?! Это мысль! Он уехал десять минут назад, если сейчас поехать вслед, можно успеть схватить его на вокзале. Поеду!»

Марта быстро привела себя в порядок, схватила пиджак Эммануила и выбежала на улицу. Стоял жаркий полдень. В августе жители Нью-Йорка прячутся днем в тени небоскребов, пытаясь укрыться от испепеляющего солнца. Но в полдень жестокосердное светило сверху настигает их в глубоких каменных колодцах: безжалостные лучи плавят тогда асфальт площадей, жгут жалкую растительность парков, раскаленный влажный воздух душит тех, кто осмелился выйти на улицу. Все живое спешит убежать из этого ада под сомнительную защиту кровель.

Взять такси - было первое побуждение Марты, но, быстро прикинув, она определила, что в этом случае никак не успеет к отходу поезда. Осталось двадцать минут, а днем по улицам Нью-Йорка автомобили движутся, как черепахи. На каждом перекрестке пробка. «Нет, нужно бежать на метро», - решила Марта и, не обращая внимания на палящее солнце, зашагала к ближайшей станции подземки.

«Как надсмеялась над нами жестокая судьба, - сокрушалась Марта, быстро шагая и с трудом дыша в полуденном зное. - Всю жизнь мечтали об уютной, безоблачной старости, годами готовили себе покой последних лет. А получилось совсем наоборот, именно в старости-то и приходится испытывать муки бездомных скитальцев. Бедный Эммануил, он вынужден не упускать ни одного сеанса, ни единой возможности прочесть лекцию. Как ему трудно». Марта видит, как устает он от этих сеансов. Но что делать, ведь это единственный способ заработать кусок хлеба. Непригодными оказались в Америке математические работы Ласкера, а тем более его философские трактаты. Все пошло прахом, одни лишь шахматы кое-как кормят. Друзья стараются, помогают Эммануилу, изыскивают возможности организовать ему сеанс, но для этого приходится скакать из города в город. И это когда ему уже семьдесят два!

А как хорошо когда-то устроились! Ну ладно, погибло все в Германии, пережили катастрофу. Но ведь вновь создали уютное гнездышко, опять зажили счастливой, безоблачной жизнью. Крыленко полностью выполнил свои обещания. Какое чудесное путешествие они совершили с Эммануилом по Кавказу после турнира тридцать пятого года: Кисловодск, Пятигорск,

Сочи - какие красивые места, какие замечательные курорты! Потом новоселье в Москве, в уютной квартирке в Спасоголинищевском переулке. Вновь покой: с помощью трудолюбивой горничной Юлии Марте и здесь удалось создать возможность Эммануилу работать без помех. Он полюбил новую квартиру, сам старался получше ее обставить. Какую картину купил он в Ленинграде и повесил в прихожей: «Красавица цыганка» невольно обращала на себя внимание гостей.

Счастье было полным. Эммануил много работал в Академии наук, выпустил книжку своих математических работ. Научная деятельность давала им возможность безбедно существовать. Шахматисты боготворили своего кумира. Квартира Эммануила и Марты стала заветным местом, куда были устремлены взоры всех русских любителей шахмат. Ласкеры много путешествовали по стране, часто навещали друзей на Западе. О том, что случилось в Германии, старались не вспоминать. Эммануил радовался счастью, как дитя. Вновь он построил дворцы и замки, на сей раз, казалось, не из кубиков. Кто знал, что судьба вновь подстерегает несчастную чету, готовит ей неожиданный удар.

Марта спустилась по лестнице метро, быстро вошла в прибывший вагон. Защемило сердце: жара, спешка! Молодой человек, увидев болезненную гримасу на лице старой женщины, уступил ей место. Марта села на скамейку, боль в сердце вскоре утихла. Поезд тронулся, наращивая скорость. Монотонные удары колес на стыках рельс становились все более частыми. Ту-ту, ту-ту, ту-ту, ту-ту, - стучали колеса. Это ее вина, что разрушилась новая счастливая жизнь в Москве. И нужно было всевластному провидению так все подстроить! В жаркий августовский вечер тридцать седьмого года - как раз три года назад - они вышли с Эммануилом на прогулку на бульвар вблизи дома. Был обычный московский вечер, в песке играли дети, престарелые мужчины и женщины отдыхали на скамейках, молодые пары гуляли по аллеям, взявшись за руки. Марта и Эммануил сели на скамью и отдыхали молчаливые, погруженные в свои думы.

- Вот так-то, моя дорогая! - прервал вдруг молчанпе Эммануил. - Мы стали с тобой совсем старыми. Тебе в ноябре будет семьдесят. Что ты хочешь на день рождения? Это особый день, и подарок должен быть особым.

Марте не нужно было долго медлить с ответом, все ее мысли в тот момент были об одном.

- Если нам позволяют деньги, - предложила Марта, - я хотела бы совершить путешествие в Чикаго.

Лучше бы она не произносила этих слов. Сколько раз потом жалела!

- Решено, - заключил Эммануил, и они стали мечтать о встрече с семьей дочери Марты от первого брака. В те дни дочь была с визитом в Амстердаме, можно было вместе совершить путешествие.

В октябре они покинули Москву, надеясь вернуться через четыре месяца. С собой захватили совсем маленький багаж, дав инструкции Юлии беречь рукописи Ласкера и любимый портрет цыганки. Кружным путем добирались до Амстердама, чтобы исключить всякую возможность столкнуться с гестапо. В семейном кругу переплыли океан. В порту Нью-Йорка Ласкера приняли настороженно - едет из Советского Союза!

- Как писать? Какой вы национальности? - спросил Ласкера встретивший его в порту репортер из «Вашингтон стар».

- Я немец по международным законам - родился в одной из областей Германии, - ответил экс-чемпион мира. - Сейчас - космополит, еврейский изгнанник. Принят Советским правительством, давшим мне известное положение в области математики при Московском университете.

Поезд замедлил ход и остановился. Марта посмотрела на часы. Оставалось пятнадцать минут и две остановки. Должна успеть. Только бы Эммануил не выкинул новый трюк, не вернулся бы домой. Вот двери вагона автоматически защелкнулись, и сотни людей вновь понеслись по гигантской кротовой дыре, прорытой под громадами небоскребов.

Ту-ту, ту-ту, - набирал скорость поезд. В Чикаго торжественно отметили семидесятилетие Марты. Вскоре после празднества Эммануил должен был поехать в Нью-Йорк давать сеанс одновременной игры. Марта отправилась с ним - ведь он так любит, когда они путешествуют вместе! В Нью-Йорке, она заболела гриппом, потом началось осложнение на сердце. Пришлось лечь в больницу. Отъезд в Москву сперва отложили, а при выписке из госпиталя врачи совсем запретили ей длительные путешествия. Ласкер был вынужден остаться в Нью-Йорке. После материального благополучия и спокойной работы в Москве ему пришлось вновь бороться за жизнь. У него, правда, было много друзей в Америке, но что они могли сделать. Не нужны были здесь его философские работы, не находили применения математические книжки. В Америку лучше приезжать с книжками… чековыми!

Поезд опять остановился. «Успею, целых одиннадцать минут осталось», - прикинула Марта. И вот вновь она мчится вперед. «Так и жизнь наша с Эммануилом в последние годы, - подумала Марта. - Летим куда-то, никак не можем остановиться. Эммануил богат планами, идеями, но… у него нет денег. И носится он по жаре, чтобы заработать десяток-другой долларов. При его ли способностях, положении, известности вести битву за повседневное пропитание?! В семьдесят два года!»

Слава богу, последняя остановка. Марта вышла из вагона и нашла по указателям дорогу к железнодорожной платформе. Поезд на Бостон стоял готовый к отправлению. Пройдя от окна к окну почти все вагоны, Марта в одном из купе нашла мужа. Эммануил спокойно сидел на мягком сиденье и курил сигару. Увидев жену, он сделал удивленное лицо и вышел на платформу.

- Ты чего?! - спросил Ласкер жену.

- Господи, ну долго ты будешь так поступать?! - воскликнула уставшая, близкая к слезам Марта.

- Что я сделал? - не понимал Эммануил.

- И ты еще опрашиваешь! Уехал без пиджака, забыл деньги.

- Они мне не нужны. Я имел достаточно денег в карманах брюк, чтобы купить билет до Бостона.

- А потом?

- Потом я получу гонорар, и опять буду иметь деньги.

- Но как ты мог появиться на публичном представлении в одной рубашке с короткими рукавами? - Возмущалась Марта.

- А почему нет? - развел руками Ласкер. - Жаркий день. Потом я смог бы одолжить у кого-нибудь пиджак. Это же не отразится на качестве партий, сыгранных в сеансе.

Что поделаешь?! Он всегда умеет найти логичное объяснение и оправдает свой самый нелепый поступок…

Ласкер медленно шагал от доски к доске внутри огромного прямоугольника столов. Одна доска, вторая, белые и черные квадраты, ладьи, слоны, пешки… Вот он пожертвовал ферзя - противник отпрянул назад в изумлении. «Еще одна партия кончена, - отметил про себя Ласкер. - Жертва неизбежно ведет к мату». Он шагнул к следующей партия, здесь его король был в опасном положении. «Нужно разменять ферзей», - решил сеансер и стал искать способа это сделать. Но не нашел и сделал безразличный ход ладьей. «Противник сам найдет возможность ошибиться», - решил Ласкер и отошел в сторону. Вот он уже склонился над третьей доской. Секундное размышление, сзмах руки - и ход сделан. Теперь следующая партия. Шах, размен ладей, еще один шах. Дальше, дальше. Шахматные доски, бело-черные квадраты. Сорок досок! Бесконечное множество ладей, слонов, пешек…

«Где еще увидишь такое зрелище, как сеанс одновременной игры в шахматы?» - рассуждал на ходу Ласкер. Он давно уже привык, автоматически делая ходы на досках, размышлять в то же время совсем о ином. Разве в других областях человеческой деятельности виртуозам не случается поступать так же? Бывает, что и пианист думает о своих житейских заботах, исполняя труднейшие сонаты. - Сеанс - это цирковой номер: один сражается против сорока человек. Смешно представить себе, например, борца или боксера - пусть гиганта, - отражающего нападение сразу сорока противников. Игра гроссмейстера в сеансе ошеломляет человека неискушенного. Он останавливается изумленный, не понимая, как может человек делать подобное».

«К сожалению, - продолжал рассуждать сеансер, только что забрав черного слона, неосторожно подставленного под бой одним из противников, - люди забыли, какого труда это выступление требует от гроссмейстера. Сколько нервной нагрузки, чисто физических сил. Сорок досок, расстояние между ними - метр, партия длится примерно пятьдесят ходов. Значит, получается, - быстро подсчитал Ласкер, - два километра медленной ходьбы. Пятьдесят кругов, не говоря уже о нагрузке на мозг, две тысячи раз нужно нагнуться к доскам, столько же сделать взмахов рукой и передвинуть фигуры».

Ласкер тут же вспомнил: москвич Николай Рюмин, больной туберкулезом, жаловался ему, что труднее всего для него делать именно эти две тысячи движений руки!

Сделав еще два круга, Ласкер в середине третьего вдруг в изнеможении остановился около одной из досок. Опять! Слишком часты стали в последнее время эти приступы. Язык немел, терял чувствительность и будто разбухал до невероятных размеров, заполняя весь рот. Перед глазами все кружилось с каждой минутой сильнее и сильнее. В бесконечных комбинациях повторялись белые и черные квадраты, белые и черные фигурки, белые и черные лица. «Откуда могут быть черные лица?» - на миг подумал Ласкер, но тут же сообразил: он же в Америке, в сеансе играют два негра.

«Только не подавай вида! - сам себе приказал Ласкер. - Стой над доской, будто ищешь лучший ход. Ты ведь имеешь право думать, сколько хочешь. А то дойдет до Марты, переполошится, поведет к доктору. А главное, запретит давать сеансы. Чем тогда будем жить?» Через минуту ему стало немного легче. Сделав ход на доске, он пошел к столику в центре зала, сел на стул. После двухчасового хождения от доски к доске было приятно посидеть, в ногах разлилась истома от долгожданного отдыха. Ласкер выпил стакан холодного лимонада, предупредительно поставленного на столик организаторами сеанса. Из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, вынул носовой платок и вытер потное лицо. «Зря расстраивалась Марта, - мелькнула мысль. - Говорил, пиджак не нужен. Еще бы: в такую жару - и в пиджаке!»

Головокружение вскоре уменьшилось, и Ласкер смог рассмотреть ряды своих противников. Сорок бостонцев склонились, над досками, некоторые из них записывали ходы на специальных бланках. На столиках стояло много бутылок, стаканов, бумажных сосудиков с мороженым. Продавцы прохладительных напитков вели сегодня успешную торговлю! За спинами играющих разместились зрители, они же добровольные консультанты. Лениво обсуждали бостонцы достоинства или пороки того или иного хода. Жарко, не до шахмат. Нужно быть поистине энтузиастом, чтобы играть в такую погоду! А с другой стороны, когда еще представится случай сыграть с самим Эммануилом Ласкером?

Ласкер поднялся со стула и пошел к доскам. После отдыха ноги передвигались с трудом. «Стар стал, - сокрушенно покачал головой шахматный ветеран, - трудно теперь давать сеансы. Эта работа вообще каторжная, сам всегда предупреждал коллег: не увлекайтесь сеансами! Они резко отражаются на здоровье, снижают силу игры мастера. И вот в конце жизни нарушаешь собственные заветы. Но что делать, иначе умрешь с голода! Как нелепо получилось с этим отъездом из Москвы, как хорошо там устроились! Интересная была жизнь, работа. И не только в области шахмат, уже успел тогда завоевать авторитет среди математиков. Какую книжку выпустил, высоко оценили ее московские профессора. В Москве не пришлось бы теперь бегать по сеансам!…

А Марта зря переживает, думает, что сама разрушила собственное счастье, - подумал Ласкер, вновь автоматически делая ходы на досках. - Считает, что ее болезнь задержала наш возврат в Москву». Нет, если быть справедливым, не только одно это. Вскоре после их приезда в Нью-Йорк, из Москвы стали поступать ошеломляющие сообщения. «Нарком Крыленко снят с работы, - гласили телеграммы агентств. - Он слишком много играл в шахматы и занимался альпинизмом». Через несколько дней еще одна новость: Крыленко арестован, он - враг народа. Ничего не понять! Сподвижник Ленина в революции - и враг. Мало что объяснила ж речь прокурора Вышинского: «Николай Крыленко искажал высказывания В. И. Ленина о советском суде». Что же, за это арестовывать?!

Как было возвращаться? Именно Крыленко связал Л аскера с математиками, это он руководил шахматной жизнью страны, помогал мастерам. Что говорить: многое из того, что было сделано для Ласкера в России, сделал Крыленко. Как же было ехать? Арестованы и другие шахматные руководители - Гольц, Сулковский. А сколько еще?

Ласкер сделал еще один круг сеанса, еще один. Он устал, ноги слабели, голова становилась тяжелой, соображала плохо. Утомленный, он начал допускать грубые ошибки: одному даже проиграл целую фигуру. «Держись! - подбадривал сам себя Ласкер. - Такое уже сейчас время настало, всем теперь плохо». Пала Франция, Гитлер захватил почти всю Европу. Шахматисты разбросаны по всему свету, многие погибли. Но шахматы живут! Где-то он читал: даже на фронте в перерыве между боями играют фигурками, слепленными пз хлеба.

Разбросала война и гроссмейстеров. Капабланка здесь, в Нью-Йорке, коммерческий советник кубинского атташе, вспоминал на ходу Ласкер. Тартаковер в Англии, в войсках Сопротивления. Англичанам трудно произносить его имя, и его стали именовать: лейтенант Картьер. Мечется по свету Алехин, то он служил во французской армии, теперь играет в шахматы у немцев. Какую странную статью показывали недавно друзья. Подписано «А. Алехин». Ругает Стейница, Ласкера, Файна. «Нет, не верю, что-то здесь не то! Это не алехинский стиль письма, слишком смешно и глупо! Наверное, проделки фашистов, мне-то лучше всех известно, как они поступают. Недавно выпустили календарь «Раннефорт» - в списке известных шахматистов нет Эммануила Ласкера!

Алехин так всегда тепло говорил обо мне, а теперь смешно даже читать эти фашистские бредни. Какую речь он произнес в Цюрихе в тридцать четвертом году. «Эммануил Ласкер, - говорил тогда Алехин, - всю жизнь был моим учителем. Его книга «Петербург 1909 года» была моим путеводителем. Я изучал снова и снова каждую идею, высказанную в ней Ласкером, многие годы я имел эту книгу с собой дни и ночи. Идея о том, что шахматы - искусство, не могла бы осуществиться без Ласкера». Какие сердечные слова! И теперь эта безграмотная галиматья. Ручаюсь, это написал не Алехин!…

Ох, какой интересный эндшпиль! - вдруг удивился Ласкер, задумавшись над одной из позиций сеанса. Увлекшись расчетом вариантов, он вскоре забыл и об Алехине и о статьях. - Поистине замечательная позиция. Обе стороны проводят пешки в ферзи, затем новый ферзь белых лесенкой приближается к неприятельскому королю и дает мат. Настоящий этюд, и какой красивый!» С минуту Ласкер продумал над позицией, окончательно проверяя варианты, затем сделал ход. И вот он уже около другой доски, потом у третьей.

Полный круг обошел сеансер, еще один. Какому-то худому господину он объявил мат. Слава богу, одной партией меньше! Ноги так устали. Нужно играть быстрее, поздно уже. Не опоздать бы па обратный поезд. Круг, еще один круг. Ох, как болят ноги! Хотя бы на минутку присесть. Скоро десять, уже четыре часа ходишь по этому загону. Круг, еще круг. Вдруг опять похолодел кончик языка, и сразу все завертелось перед глазами. Поплыли куда-то столы, противники, лица. Но нужно ходить, ходить. Поздно, пора кончать сеанс. Круг, еще один круг. «Ничего не вижу!» На одной доске сделал даже невозможный ход. Сорри, извините! Опять шаг вбок, наклон, короткое раздумье. Движение рукой, фигура передвинута. Еще шаг вбок, наклон, раздумье. Бродишь, как зверь, обложенный гончими! И все доски, доски. Ненавистным стало на секунду это множество полированных фигурок. Чтобы не упасть, Ласкер ухватился рукой за ускользающий стол. Белые, черные квадраты задвигались быстрее. Замелькали белые, черные фигуры, белые, черные лица. Как тяжело! Только бы не упасть, только бы доиграть сеанс. Вот проклятый приступ! Тише, как бы не узнала Марта. Как бы не узнала Марта…

Марта узнала и повела Эммануила к врачу. Тот долго слушал сердце, измерял кровяное давление. Потом ощупывал голову, заглянул в раскрытый рот. Царапал какими-то иголками грудь, мял суставы. В конце концов, доктор остался один на один с Мартой и о чем-то долго с ней говорил. Когда жена появилась, Ласкер сразу понял - конец. Они медленно шли по ночному Нью-Йорку, беседовали о чем-то совсем постороннем, а в голове Эммануила было одно - конец. Марта сообщала, как доктор рекомендовал лечиться, а Эммануил с удивлением глядел на нее: зачем? Все равно - конец.

Родные обычно не рассказывают безнадежно больному всю правду о его болезни. Зачем расстраивать, лучше держать его в неведении или говорить только ободряющие слова. Наивные люди, они не учитывают, что кроме языка слов, есть еще язык жестов, выражений лица, взглядов. Как можно быть двадцать четыре часа рядом с умирающим и не выдать своих истинных чувств? Ласкер ничего не говорил Марте, но по тому, как она изредка взглядывала сбоку на шагающего Эммануила, как временами тяжело вздыхала, Ласкер понял - близится вечное расставание.

Ну что ж, пора! Пожил достаточно, уже семьдесят два. Честно говоря, хочется отдохнуть, перестать, наконец, шагать от доски к доске по этому проклятому кругу. Жаль только покидать Марту, оставлять ее одну. Какую жизнь прожили рядом, привыкли странствовать вместе. А тут в самое дальнее путешествие уходишь один. Как она будет жить? В запасе ни одного цента! Опять закружилась голова. Цепенеет, язык, туман застилает глаза. Марта, где ты! Все кружится перед глазами. Бело-черные фигуры, бело-черные лица. Острые углы бело-черных квадратов врезаются в мозг. Больно! Марта, прощай! Господи, как ужасно болит голова! И так хочется отдохнуть…

Здания больниц, судов и полицейских участков всегда мрачны, хотя, казалось бы, наоборот, их следовало раскрашивать в самые веселые цвета. В больничных палатах, например, радующие глаз расцветки стен или красочные картины утверждали бы больных в их желании подольше задержаться на этом свете; в полиции и судах веселые тона комнат заставляли бы преступников еще больше сожалеть о потерянной свободе.

Кабинет оберштурмбаннфюрера Шпака был одним из самых мрачных помещений парижского гестапо. Тяжелые гардины на окнах, черная мебель, огромный черный письменный стол и на нем большая черная лампа в форме гриба. Сам Шпак казался маленьким за этим огромным столом, он почти утопал в огромном черном кресле с высокой резной спинкой. Флаг со свастикой над его головой утверждал безграничную и жуткую власть этого человека: ему было дано безоговорочно решать судьбы людей, будь то побежденные французы или подданные самого фюрера. Вот почему в такой подобострастной позе изогнулся перед ним высокий, худой штурмбаннфюрер Шехтель.

- Решение комиссии отдела славянских стран по делу Франтишека Милека, доктора наук, - подвинул Шехтель папку с документами грозному начальнику. - За саботаж - расстрел.

- Расстрелять, - решительно произнес Шпак, подписывая документ с приговором.

Дело Марселя де Антуана, сотрудника французской газеты, - протянул Шехтель другую папку. - За агитацию против фюрера и великой Германии - расстрел.

Шпак молча подписал протянутую бумагу.

- Александр Алехин - чемпион мира по шахматам, - доложил о новом деле Шехтель. Шпак внимательно посмотрел в глаза Шехтелю.

- Что решили? - спросил он.

- Ничего. Оставили на ваше усмотрение.

- Прочтите документы, - скомандовал Шпак. - Только короче, самое существенное.

Шехтель полистал бумаги и начал читать. - В первую мировую войну сражался добровольцем против; немцев, награжден двумя георгиевскими крестами. Шпак с сомнением покрутил пальцами.

- Это еще ничего не значит. Продолжайте, - произнес он.

- Четыре года работал у большевиков, - продолжал читать Шехтель. - С 1917 по 1921 год. Следователем, переводчиком. В двадцатом году на олимпиаде в Советской России занял первое место и таким образом стал первым советским шахматным чемпионом. В 1921 году выехал в Европу для участия в международных турнирах и играл в них до 1927 года. После матча с Капабланкой остался в Париже, но эмигрантов сторонился.

После небольшой паузы Шехтель продолжал:

- Много раз в печати восхищался Советами. Трижды слал телеграммы - поздравления с годовщиной Октября.

- А телеграммы напечатаны? - спросил Шпак.

- Да, в «Известиях»… Разрешите дальше?

Шпак утвердительно кивнул головой. Шехтель продолжал читать.

- Как «красный» в 1937 году изгнан из среды русских эмигрантов Парижа. Вот одна из его статей: «Всю мою жизнь, особенно после того, как я завоевал звание чемпиона мира, меня именовали врагом Советов, что было особенно больно потому, что делало невозможным контакт со страной, где я родился, которую я никогда не переставал любить и которой не переставал восхищаться».

- Недвусмысленно сказано, - покачал головой Шпак.

- В 1939 году, - продолжал Шехтель, - на олимпиаде в Аргентине отказался играть с немцами и в знак протеста увел с собой команду Франции, подчеркивая свою неприязнь к немцам. Когда все шахматные мастера остались в Америке, он вернулся в Париж, чтобы сражаться с имперскими войсками. Взят в плен в форме французского офицера… Столько данных, - добавил Шехтель от себя, - достаточно для…

Шпак молчал. Он вышел из-за стола и прошелся несколько раз по кабинету. Шехтель продолжал стоять, следя глазами за движущимся начальством.

- Я с вами совершенно согласен, - произнес Шпак, подойдя к Шехтелю. - Ну… на счет этого. - Он неопределенно помахал рукой. - Но вот что меня останавливает. Мы действуем на оккупированной территории только одной грубой силой, пора предпринимать иные меры. Сегодня мне звонили об этом из Имперской канцелярии, советовали придумывать что-нибудь сугубо мирное. И вот сейчас мне пришла в голову интересная мысль:

а не устроить ли нам международный шахматный турнир. Что еще может быть более мирного, чем шахматы?

- Отличная мысль! - четко выпалил Шехтель. - И приказать играть Алехину!

- Шехтель! Опять вы за свое! Приказать, - иронически скопировал слова помощника Шпак и, подойдя к столу, снял телефонную трубку.

- Алехина ко мне! - скомандовал он.

Через несколько минут в комнату в сопровождении конвоя вошел Алехин. У чемпиона мира был жалкий вид. Офицерская форма французской армии была изрядно помята и вымазана, щеки покрылись давно не бритой щетиной, редкие белесые волосы в беспорядке торчали в разные стороны. Алехин был без очков и беспомощно поглядывал по сторонам близорукими голубыми глазами.

- Садитесь, - указал Шпак на стул около письменного стола. Алехин сел. Конвойный удалился, а Шехтель продолжал стоять навытяжку, ожидая приказаний начальства.

- Вы знакомились с предъявленными вам обвинениями? - строго спросил Шпак Алехина. Тот утвердительно качнул головой.

- Здесь столько написано, - показал Шпак на лежащую перед ним папку, - что решение может быть одно - самая строгая мера наказания. Ваше дело рассматривала специальная комиссия, она предоставила мне решить вашу судьбу. Я должен судить вас по законам военного времени.

Шпак замолчал. Алехин тоже сидел молча, низко опустив голову на грудь. Шпак вышел из-за стола и прошелся по кабинету. Потом он сказал:

- Великая Германия и наш фюрер любят и ценят культуру во всех ее проявлениях. Вы - гениальный шахматист, и мы даруем вам жизнь. Даже даем свободу, но только при одном условии.

Вновь Шпак выдержал необходимую паузу, может быть, для того, чтобы дать пленнику время обдумать предложение. Сделав несколько шагов, он подошел к Алехину и протянул ему портсигар.

- Закуривайте, - предложил Шпак. Алехин секунду поколебался, затем взял сигарету, прикурил от зажигалки Шпака и сделал несколько жадных затяжек.

- Господин Алехин, мы хотим, чтобы вы сыграли в международном турнире на первенство Европы, а потом в Москве.

Алехин удивленно посмотрел на Шпака.

- Да, да, именно в Москве, - подтвердил он. - Чтобы вам лучше было понять и решиться, я объясню вам обстановку. Вот посмотрите.

Шпак подошел к карте, Алехин поднялся со стула и также сделал два шага по направлению к карте.

- Смотрите, - пояснил Шпак, обводя рукой огромное пространство, закрашенное коричневой краской. - Франции уже не существует, остальная Европа тоже под властью имперских войск. Москва окружена, дни Советов сочтены. Вы - чемпион мира, но мира, в котором господствуют идеи национал-социализма.

Шпак отошел от карты, Шехтель внимательно следил за тем, как оберштурмбаннфюрер гулял по кабинету.

- Это причины, так сказать внешние, - продолжил разговор Шпак, - но есть еще ваши личные. Видите ли, в пылу наступления наши войска несколько… - Шпак мучительно старался подобрать нужное слово, - попортили дом вашей супруги в Дьепе. Сами понимаете, война! Я обещаю вам принять все нужные меры и больше не беспокоить вашу супругу. Так что же, могу я доложить начальству, что вы согласны?

Алехин продолжал молчать. В разговор вмешался Шехтель.

- Господин Алехин просит разрешения уехать в Португалию, - сообщил Шехтель. - Он хочет играть матч с Капабланкой.

- Это можно разрешить, - согласился Шпак. - Выдайте ему визу. Конечно, после турниров. Так. ждем завтра вашего согласия. Завтра же вы получите и продовольственные карточки. Можете идти, вы свободны. Да-да, совсем свободны, - подтвердил Шпак, заметив, что Алехин бросил вопросительный взгляд на Шехтеля.

Медленно шел Алехин к двери. Он не верил долгожданной свободе и каждую секунду ожидал приказа возвратиться. Вот страшный кабинет остался позади, пройден и длинный коридор. Часовой у выхода был, видимо, предупрежден и беспрепятственно пропустил Алехина. Яркий дневной свет ослепил на несколько мгновений пленника, заставив прищурить усталые голубые глаза.

Был обычный летний день, такой, каких бывает много в Париже. Между тем, все в этом древнем красивом городе было теперь совсем иным. Где-то вверху плескался ненавистный флаг со свастикой, там и тут мелькали военные в форме немецкой армии. Прохожие французы робко озирались, стараясь не смотреть на устрашающие фашистские регалии. В мире произошла катастрофа, и, казалось, никогда не вернется былая радостная и веселая жизнь в этот оскорбленный и униженный город.

Ольга с показной элегантностью резко затормозила машину у Манхэттенского клуба. «Смешны эти женщины за рулем, - подумал Капабланка, - и здесь для них самое важное - остаться красивыми». Ольга подставила Хосе для поцелуя щеку.

- Значит, ровно в одиннадцать, дарлинг, - сказала она. Хлопнула дверь, и «шевроле», рванув с места, скрылся в потоке автомашин. Четкий, красивый профиль жены напомнил Капабланке Кончиту. Вот так же и она восхищалась когда-то своим маленьким «россинантом»! Пятнадцать лет прошло, как быстро летит время! А теперь совсем другие «шевроле» пошли! Пролетевшие годы можно определить по тому, как изменились автомобили.

«Правильно сделал, что не поехал с Ольгой, - решил Капабланка. - Лучше часок посидеть в клубе. Ольга должна была иойти, а мне совсем не обязательно. Заставят есть свои шашлыки, чахохбили. Пить вино. Странно: вдруг породнился с русскими князьями! Забавные люди, с таким азартом спорят о достоинствах своего рода! В горло готовы вцепиться тому, кто скажет хоть слово плохое о самом далеком предке».

Капабланка, не снимая плаща, прошел в маленькие, уютные комнаты клуба. Сидевшие за столиками шахматисты оторвались на миг от партий и, как завсегдатая, по-свойски приветствовали экс-чемпиона мира. Коммерческий атташе кубинского правительства в Нью-Йорке Капабланка действительно не пропускал ни одной возможности зайти в любимый Манхэттенский шахматный клуб.

Увидев худого, лысого господина, сидевшего за одним из столиков, Капабланка приветственно замахал рукой.

- Гуд ивнинг, мистер Блэк! - радостно воскликнул кубинец.

- Буэнос ночес, Хосе! - пробурчал Блэк, поспешно передвигая на доске фигуру и в тот же миг нажимая кнопку часов. Довольно фамильярный тон, каким мистер Блэк разговаривал с экс-чемпионом мира, никого не удивлял в клубе, все давно уже к этому привыкли. Американец всерьез утверждал, что он именно и есть тот сосед, который играл в шахматы с отцом Хосе Рауля, когда тому было четыре года, и отец сделал неверный ход конем. Опровергать этого утверждения никто не хотел, да и не мог. Мистер Блэк, действительно, одно время проживал в Гаване, и что касается возраста американца, то кто мог точно сказать, сколько ему лет?

Одно было всем известно: мистер Блэк беззаветно любил Капабланку. Старый холостяк, он все свое время отдавал шахматам и коллекционированию всего того, что касалось Хосе Рауля. У него были собраны все партии, игранные кубинцем, фотографии, вырезки из газет. В любой момент он мог дать справку о результатах Хосе в турнирах и матчах за все сорок лет шахматной деятельности. И уж не дай бог, если кто при нем высказывал нелестное слово о Капабланке; добродушный мистер Блэк становился в таких случаях зверем.

Блэк по-английски - черный, и это давало коллегам по клубу много поводов для шуток. «Ту-блэк» - часто переделывали они фамилию американца, что означало «слишком черный». То вдруг на его бланке для записи партий появлялась надпись: «Блэк анд уайт» - «белый и черный». Сам мистер Блэк почему-то утверждал, что его фамилия близка фамилии Хосе Рауля. Слово «бланко» по-испански - «белый», а «капабланка» - «белая шляпа». Остряки возражали против родства, замечая, что игра мистера Блэка и Хосе разнится между собой, действительно, как черное и белое.

- Как успехи, мистер Блэк? - громко спросил Капабланка, ибо мистер Блэк слышал уже плохо. Кубинец сел на стул поближе к столику, за которым сражались американцы.

- Неважно, - ответил Блэк. - Проигрываю: тридцать два - шестнадцать.

«Ого! - подумал Капабланка. - Уже сорок восемь партий отмахали!» Ему было хорошо известно, что мистер Блэк каждый вечер играл с кем-нибудь матч из пятидесяти партий. Шесть минут партия, по три минуты каждому. Так пять часов и пролетали. Нелегкие условия, они требовали не только быстроты мышления, но и быстроты пальцев, чего у мистера Блэка уже давно не было. Мистер Блэк всегда проигрывал матчи, пи разу ему не удалось найти податливого противника. Иногда надоедала однообразная игра, и тогда он предлагал сражения с забавными вариациями.

Часто матчи игрались с расстановкой фигур за счет своего времени. Проигравший партию обязан, когда идут его часы, расставить на доске все тридцать две свои и чужие фигурки. Фигуры падали с доски, с грохотом летели на пол. Собирать их нужно быстро - время дорого! Практиковалась игра с конем в кармане: каждый партнер клал одного коня в карман; в решающий момент он вынимал коня и ставил на нужное поле. Однажды поздно вечером, когда в клубе уж совсем никого не было, мистер Блэк, с кем-то поссорившись, затеял игру на отрезание пуговиц. Партнеры, вооруженные ножницами, одержав победу, имели право отхватить у неприятеля любую пуговицу. К концу сражения мистер Блэк был буквально острижен догола, его противник победоносно гремел пуговицами Блэка, собранными в железной коробочке. Мистер Блэк одержал в этом матче мало побед, но зато он отстриг у врага самые важные пуговицы. Торжественно провожали расшалившиеся члены клуба воинственных бойцов до такси, предварительно снабдив их кусками веревки.

Так и пролетела долгая жизнь мистера Блэка от одной шахматной партии к другой. Говорили, что когда-то мистер Блэк был человеком состоятельным, но в один трудный и решающий момент ему необходимо было срочно продать пошатнувшиеся акции, а как оторваться от шахматной партии! В другой раз мистер Блэк пришел домой в два часа ночи, после турнирной партии.

- В семь часов вставать, - прикинул он. - Стоит ли ложиться? Посмотрю-ка я лучше отложенную позицию.

Сел за доску и вскоре с головой ушел в варианты. Разбудил его звонок будильника.

- Боже мой, уже без четверти семь! - всполошился мистер Блэк. - Нужно бежать на работу.

Схватив пальто и шляпу, мистер Блэк ринулся к себе в учреждение. К несчастью, у входа он натолкнулся на шефа.

- Извините, я опоздал на десять минут, - оправдывался мистер Блэк перед начальством.

- Причем здесь десять минут! - заметил шеф. - Где вы были вчера и позавчера?

Подобных анекдотов о мистере Блэке Капабланка наслушался вдоволь за годы знакомства с Манхэттенским клубом. Всерьез утверждали, будто мистер Блэк завещал после смерти выточить из своих костей шахматные фигурки. Таким образом, он хотел еще лет сто поиграть в шахматы. Мистера Блэка любили коллеги, на сердце каждого члена клуба становилось теплее, когда, войдя в клуб, он видел его тощую длинную фигуру. На голове мистера Блэка не было ни одного волоска, даже брови поистерлись со временем. Говорили, что когда-то он имел красивую шевелюру, но при игре имел обыкновение нервно накручивать на палец подвернувшуюся прядь.

Как-то коллеги заметили, что он ходит по клубу озабоченный.

- Вы не могли бы описать мне Сэма Бауера? - спрашивал он у всех.

- Зачем он вам?

- Видите ли, вчера я отложил против него партию, - объяснял Блэк. - Я хотел бы доиграть ее, но совершенно не знаю, как выглядит противник.

Хосе Рауль с теплотой смотрел на симпатичного шахматного энтузиаста, проигрывающего свою пятидесятую партию. Мистер Блэк заметно устал и делал совсем уж грубые ошибки. Он мог только что красиво пожертвовать ферзя. «Стар стал мистер Блэк, - подумал кубинец. - Видно, ему много лет, по его рассказам, он хорошо помнит и Морфи и Стейюща. Живая история Манхэттенского клуба хранит в уме все шахматные события последнего века. Талейран говорил: «Кто не играет в карты, готовит себе тоскливую старость». А вот мистер Блэк нашел утешение в шахматах!

Нужно так любить шахматы, как мистер Блэк, - подумал кубинец. - Безо всяких честолюбивых упований, без претензий на славу. Любопытно он всегда проигрывает, никто не помнит ни одного матча, который бы Блэк выиграл. В клубе его проигрыши уже стали чем-то нарицательным:

- Как сыграл?

- Как мистер Блэк.

- Это значит, в дым проигрался!

Но разве от этого он меньше любит шахматы? Не нужны ему успехи, победы, важны шахматы сами по себе. А вот мы все гонимся за славой, бьемся за шахматную корону». Капа вспомнил про свои последние переговоры с Алехиным, про дискуссии, развернувшиеся в печати вокруг вопроса о первенстве мира. Сам Хосе уже успокоился, старается теперь больше не думать об этом. А вот с Ольгой нет слада: спит и видит, что Хосе вернется на шахматный трон. Как обрадовалась, когда газеты сообщили: «Матч-реванш Алехин - Капабланка назначен на 14 апреля 1940 года». А потом опять все полетело прахом. Алехину, видите ли, нужно ехать в Европу, во французскую армию. Этот человек вечно что-нибудь придумает!

«Теперь этот Файн со своей статьей. Не нужно матчей, давайте играть турнир. Вышел первым в АВРО и надеется, что опять сумеет повторить успех. А еще этот развязный репортер. «Матч Алехин - Решевский для США будет более интересным, чем матч-реванш с вами». Наглые люди! Равняют Решевского и меня. Что поделаешь, все меньше считаются со стариками. Время против нас. Ага, мистер Блэк проиграл, матч кончился!» - изменил Капа ход мыслей, взглянув на доску.

Добродушный американец беспомощно развел руками. Мат, опять проиграл. Капабланка расставил позицию, которую мистер Блэк имел несколько ходов назад, и показал, как тот мог выиграть с помощью жертвы ферзя. Идея жертвы напомнила партнеру мистера Блэка какой-то этюд, и он восстановил его на доске, правда, с трудом вспомнив, где стоит черный король. Некоторое время вместе с другими подошедшими шахматистами разбирали любопытные позиции. Вдруг мистер Блэк воскликнул:

- Да, Хосе! Я забыл тебе показать. Смотри, какую я сегодня нашел фотографию!

Из бокового кармана пиджака он вынул пожелтевший снимок. На нем среди шахматистов Манхэттвнского клуба стоял юный Капабланка.

- Девятьсот третий год, - потыкал пальцем в фотографию мистер Блэк.

- Этого не может быть! - возразил Капабланка. - Девятьсот пятый.

- Что ты мне говоришь? - не соглашался Блэк. - Это девятьсот третий.

- Девятьсот пятый! - настаивал кубинец.

- Господи! Я же отлично помню, - начал горячиться американец. - Это было как раз после победы лысых.

- Каких лысых? - опешил Капабланка, невольно взглянув на гладкую, без единого волоска голову мистера Блэка.

- Разве я тебе не говорил? - удивился Блэк.

- Нет…

Как-то в этом клубе заспорили, кто лучше играет, и провели матч на двадцати досках: лысые против курчавых.

- И кто же победил? - засмеялся Капабланка.

Полный триумф лысых: они выиграли со счетом четырнадцать - шесть.

- Примите мои запоздалые поздравления, мистер Блэк, - слегка поклонился Капабланка. Слава богу, был хоть один матч, где Блэк оказался в числе победителей!

- Увы, Хосе, мне и здесь не повезло, - развел руками мистер Блэк. - Я тогда имел пышную шевелюру.

Дружный хохот раздался под сводами Манхэттенского клуба.

Ох, уж этот мистер Блэк, всегда что-нибудь придумает! Когда веселье несколько утихло, Блэк сказал:

- Я тебе сейчас не отдам эту фотографию, Хосе. Я еще не теряю надежды вручить тебе весь свой архив, когда ты опять будешь чемпионом мира.

- Боюсь, что в этом случае он навсегда останется у вас, - ответил Капабланка.

- Нет, я верю в тебя, Хосе. Такой гений!

Капабланка взял в руки фотографию. Интересно все-таки, какие далекие воспоминания доносят до нас эти кусочки картона. Вот мистер Эттлингер, это он считал, что открыл Капабланку. А вот и Хосе в курточке «Вудклиф-школы». Директор запретил в то время юному кубинцу ходить в Манхэттенский клуб, а мистер Эттлингер добился для него разрешения приходить сюда по воскресеньям. Поистине этот клуб родной Капабланке: здесь он заработал первую категорию, победил чемпиона Редмингтона. И как всегда манхэттенцы переживали успехи своего любимца!

Капабланка посмотрел на часы. Без четверти одиннадцать. Скоро приедет Ольга. Скорее бы, немножко не по себе. Брр! Вдруг будто что-то тяжелое, мягкое ударило по голове. Сразу стало душно, жарко. Капабланка поднялся со стула, непослушные руки никак не могли сдернуть плаща.

- Помогите мне! Помогите снять плащ…- обратился он к шахматистам и без сознания рухнул на пол. Мистер Блэк первым бросился к любимцу, поднял его слабыми руками и с помощью других положил на кушетку. Вызвали «Скорую помощь». Хосе Рауль не приходил в сознание. На следующее утро восьмого марта сорок второго года он скончался в госпитале. Смерть, которую, быть может, пожелал бы себе любой шахматист! Последние сознательные секунды жизни шахматный гений провел именно в той обстановке, которую всю жизнь так любил. Его глаза видели шахматы, принесшие ему славу и всемирное, признание, он слышал восторженные похвалы искренних почитателей: вместе с друзьями беззаботно смеялся шуткам. Он был любим, его окружали люди, всем сердцем преданные той игре, которой он отдал свой гений и артистичность.

Опечаленная Куба похоронила Хосе Рауля с почестями, обычно воздававшимися в этой стране полковникам, убитым в сражении. Поныне помнит она своего национального шахматного героя!

Даже по внешнему виду легко было определить, что Отто Шехтель был озабочен. Час назад позвонил по телефону Шпак. Голос его был строгим, Шехтелю нетрудно было понять, что оберштурмбаннфюрер не в духе. Слава богу, за шесть лет совместной работы привык уже определять настроение начальства. Задание было необычным: завтра к утру доставить все сведения о выступлениях Алехина за два последних года. Нет, речь не о какой-нибудь крамоле - гестапо точно знает: чемпион мира не прочел за это время ни одной лекции, да, пожалуй, и не сказал публично ни одного слова. Он лишь играл в турнирах да давал сеансы. Но именно об игре-то и идет речь. Шпака интересуют результаты Алехина в турнирах, счет сеансов. Зачем это нужно? Кто знает! Это дело начальства, низшие чнны не должны задавать вопросы. Шехтелю пришлось срочно мобилизовать всех своих подчиненных. Мигом притащили шахматные журналы, газеты со статьями о турнирах, вырезки. Вон сколько бумаги исписали эти сумасшедшие! Действительно, одержимые!

«Я так и знал, что с этим русским будут еще неприятности, - подумал Шехтель. - Предчувствовал еще два года назад. Недаром уже в первый день предлагал Шпаку разом с ним покончить. Нет, видите ли, нельзя: он - чемпион мира! Великая немецкая нация должна ценить гениев в любой области культуры. Вот и цени теперь! А впрочем, может быть, все пройдет хорошо, еще неизвестно, зачем нужны эти сведения. Ведет себя Алехин неплохо, играет в шахматы и больше ничего. Два года Шехтель даже ничего не слыхал о нем. Так чего же беспокоиться?»

И все же штурмбанпфюреру было не по себе. Больше всего волновал его грозный тон Шпака. Плохой признак! В таких случаях держи ухо востро, можно мигом потерять все, даже жизнь. Пошлет куда-нибудь на передовую. Нужно точно выполнить его задание, дать все нужные сведения. Не упустить ни одной мелочи, самой незначительной детали. То и дело Шехтель нажимал кнопку под столом, и секретарша приглашала в кабинет нужного сотрудника. Найдя в статье какой-нибудь интересный факт, Шехтель хотел разузнать о нем подробнее и приказывал отыскать новые материалы. Немецкая пунктуальность, она проявляется и в широких фронтовых операциях и в подготовке простейшего документа.

Шехтель плохо понимал шахматы; сам он лишь иногда играл в них дома с приятелями и, конечно, не умел разбираться ни в партиях, записанных каким-то неизвестным ему способом, ни в комментариях, в которых авторы отмечали хорошие и плохие ходы. В конце концов, он бросил смотреть партии и стал читать лишь обзорные статьи и литературные заметки о турнирах. Но даже из этого материала он вскоре понял, каких значительных успехов добился чемпион мира в турнирах последних лет.

Начало было скромным. В сорок первом году в Мюнхене Алехин разделил второе и третье места. Это легко понять, особенно хорошо зная о причинах посредственной игры чемпиона. Достаточно было вспомнить вид Алехина после плена: не до игры ему было в те дни: кости да кожа. Зато потом все шло с завидным постоянством, как в хорошо отлаженном автомате. В семи турнирах играл Алехин с сорок первого по сорок третий год и все семь раз выходил победителем. Неважно, какой был состав, кто из гроссмейстеров и мастеров участвовал в этих состязаниях. Конечный итог всегда был один и тот же - Алехин первый, лишь изредка кто-нибудь догонял его, и тогда они делили первые два приза. Но это случилось всего дважды, остальные пять турниров Алехин выиграл единолично.

Шехтель аккуратно переписал и подсчитал все выступления Алехина. Если исключить первый мюнхенский турнир, где чемпион мира был еще плох и играл слабо, Алехин в семи турнирах сыграл восемьдесят две партии, из них проиграл четыре при двадцати шести ничьих. Восемьдесят процентов побед! Страшный результат! В одной из статей рассматривался вопрос о возрасте шахматиста. Шехтель узнал, что гроссмейстер обычно играет в полную силу лишь до сорока - сорока пяти лет, потом наступает период увядания, и он начинает играть слабее. А Алехину уже пятьдесят. Какое мастерство нужно иметь, какую выдержку, волю, чтобы в этом возрасте одерживать такие победы! Настоящий шахматный гений!

Крупнейшие немецкие специалисты шахмат восторгались не только спортивными результатами русского чемпиона. Цветистые дифирамбы расточали комментаторы партиям, сыгранным Алехиным в последних турнирах. Чего только не было в этих поистине художественных произведениях! И смелые жертвы, и неожиданные тактические удары, и стремительные броски на позицию неприятеля. Отмечались как вершины шахматного мастерства партии Алехина против Кереса, Опоченского, Рихтера. Шехтель не мог сам разобраться, в чем величие идей и замыслов русского чемпиона, но он аккуратно записал все мнения, высказанные о них шахматными специалистами. И еще его прозвище: «гений шахматных комбинаций».

На следующее утро Шехтель положил на письменный стол начальника аккуратно подобранный список турнирных побед Алехина и счет его сеансов одновременной игры. Маленький оберштурмбаннфюрер и сегодня еще был не в духе; не поднимая головы, он внимательно просматривал принесенные ему страницы. Шехтель стоя глядел сверху на ровно расчесанный пробор начальника, пытаясь угадать свою сегодняшнюю судьбу. Но вот Шпак поднял голову от документов и внимательно посмотрел в глаза Шехтеля, как бы раздумывая, с чего начать разговор. Шехтелю не понравилось такое поведение шефа.

- Ну и что вы можете сказать обо всем этом? - четко, с расстановкой выговаривая слова, спросил Шехтеля оберштурмбаннфюрер, ударяя пальцами о бумаги. Тот выжидал с ответом, стараясь предугадать, какое направление разговора будет приятно начальству.

- Хорошо… играет, - промолвил наконец Шехтель, когда ждать дальше стало неудобным.

- Играет! - Воскликнул Шпак. - Лупит он всех, а не играет!

- Он же чемпион мира, - беспомощно развел руками Шехтель.

- А, кроме того, еще и русский! - добавил Шпак.

- Я… не совсем понял, - извиняющимся тоном произнес Шехтель. Это почему-то вызвало вдруг взрыв бешенства Шпака. Оберштурмбаннфюрер вскочил с кресла и, бегая по кабинету, начал грозно распекать Шехтеля. Тот испуганно вытянулся у письменного стола в стойке «смирно» и беспомощно следил глазами из-под пенсне за мечущимся взад и вперед начальником.

- Не поняли! Вечно вы чего-нибудь не понимаете! Надо соображать, все-таки не рядовой солдат, а штурмбаннфюрер. Вы не поняли, а мне за вас отвечать. Довольно. Слишком уж долго с вами церемонился! Пора кончать! На передовой линии фронта вы лучше научитесь думать! Там научат.

Постепенно гнев Шпака проходил. Шехтель не возражал ему ни слова, по опыту зная, что нужно выждать несколько минут, пока пройдет буря. Вскоре Шпак успокоился и, подойдя к письменному столу, заговорил в своем обычном тоне.

- Вчера звонил министр, - сообщил Шпак. - Там, - обер-штурмбаннфюрер поднял указательный палец правой руки куда-то вверх, - очень недовольны нашим решением относительно Алехина. И они правы. Что же получается: мы сражаемся с русскими на фронте, а в тылу один русский бьет всех немцев.

Шехтель внимательно слушал оберштурмбаннфюрера. Он мог бы сказать, что давно уже предлагал совсем иное решение, что он так и знал, что будут неприятности с этим Алехиным, но предпочел лучше помолчать.

Шпак сел за письменный стол и принялся перебирать принесенные Шехтелем бумаги.

- Вот смотрите: этот русский буквально разгромил всех немецких шахматистов - Земиша, Юнга, Рихтера. Мы говорим о величии немецкого народа, а что же получается? Позор! Можно представить, как все над нами смеются.

Шехтель продолжал смотреть в лицо Шпака, все еще не решаясь предложить вернейший выход.

- Майн готт! Вот еще. Ну, это уж совсем ни к черту не годится! Один Алехин одновременно играет против семидесяти пяти немецких офицеров. Правильно я понял? - спросил Шпак.

- Так точно! Согласно приказу фюрера о внедрении культуры среди командного состава армии, - доложил Шехтель.

- Нечего сказать, внедрили! Две ничьих, остальные проиграли. Хороша культура! - издевался Шпак. - Знаете что, ушлите-ка его куда-нибудь подальше.

- Алехин просит визу в Испанию, - сообщил Шехтель. - Хочет ехать в Америку играть матч с Капабланкой.

- Капабланка умер год назад, - язвительно сообщил Шпак, насмешливо посмотрев в лицо подчиненного. - Это к вопросу о внедрении культуры.

- Так, может, разрешите выдать визу? - спросил Шехтель, пропустив мимо ушей замечание начальника.

- Да, и немедленно. Пусть едет к… - промычал Шпак. Все было уже решено, можно было идти, как вдруг Шехтель остановился в оцепенении. Эта суматоха совсем выбила его из колеи. Как он мог забыть, ведь ему только вчера звонили о новом выступлении чемпиона. На послезавтра назначен сеанс Алехина, уже повешены объявления, вызваны люди. Собираются лучшие шахматисты немецкой армии. Что делать? Если отменить - будет большой скандал. В то же время этот приказ Шпака выдать визу. Ну и положение!

- Разрешите обратиться, господин оберштурмбаннфюрер, - решил после долгой паузы Шехтель. - Есть одно дело… я не знаю, как лучше его решить. - И рассказал о сеансе, о своих сомнениях. - Ума не приложу, что лучше: играть или отменить сеанс?

К его удивлению, Шпак спокойно выслушал сообщение.

- Сколько вызвали людей? - спросил он.

- Тридцать человек из всех частей.

- Опять он побьет всех? Опять будет разгром, - не то спросил, не то высказал свое мнение Шпак.

- Ну, уж нет! На этот раз наши постарались, - разъяснил Шехтель. - Собрали все лучшие силы, привлекли местных чемпионов. Потом мне рассказали еще об одном обстоятельстве. Алехин только что вышел из госпиталя в Праге. Чудно - в пятьдесят лет заболел скарлатиной! Еле живой выбрался, газеты уже сообщали о неизбежной смерти. Понятно, сейчас он в плохом состоянии и играть хорошо не сможет.

Шпак задумался, затем сказал:

- Хорошо, проводите сеанс. В последний раз! Но только учтите: вы отвечаете за все! А визу Алехину все-таки дайте. Вообще-то, будет даже неплохо, если перед отъездом наши парни как следует его поколотят.

Обрадованный Шехтель быстро собрал документы и поспешил уйти из кабинета. А вдруг начальство передумает! Но у самой двери он обернулся.

- Как давать визу Алехину, господин оберштурмбаннфюрер, одному или вместе с женой? - спросил он Шпака.

Тот всего несколько секунд оставался в раздумье.

- Одному, - приказал он. - Пусть жена побудет у нас, - так спокойнее. Да она и сама не очень хочет уезжать отсюда, - добавил Шпак. - Мне докладывали: ее больше беспокоит дом в Дьепе.

Алехин, прищурившись, рассматривал своих противников в сеансе. Кого только не было в зале - все рода войск, все чины. Даже один генерал сидел за шахматной доской. А позади играющих - зрители, тоже военные, но низших чинов. Пришли посмотреть, как будет сражаться начальство с чемпионом мира. Ни одного штатского - им запрещено присутствовать на армейских праздниках.

Царила напряженная тишина. Военные о чем-то тихо переговаривались друг с другом, бросали любопытные взгляды на Алехина. Чемпион мира был сегодня в отличном настроении. Только что Шехтель сообщил ему о том, что получен приказ выдать ему визу в Испанию. Наконец-то! Можно уехать отсюда, поехать в Аргентину. Жаль, конечно, что не разрешили поехать Грейс, по она что-то молчит, не отвечает на письма. Может, что-нибудь плохо с домом в Дьепе? Ничего, устроюсь сам, потом можно будет вызвать и Грейс».

Близилось начало сеанса. К Алехину подошел чех Каличка, привезший из шахматного клуба комплекты фигур и помогавший в организации сеанса. Он отвел Алехина в сторону.

- Случайно я слышал сейчас разговор Шехтеля по телефону, - сообщил он чемпиону мира. - Видимо, с каким-то начальником. Против вас, оказывается, подобрали очень сильный состав. Шехтель хвалился: собирается напоследок устроить вам разгром.

- Вот как! Самый сильный состав. А вы знаете кого-либо из сидящих?

Каличка осмотрел ряды участников сеанса.

- Нет. Мне никто из них не известен, - уверенно сказал чех.

- Отлично! - обрадовался Алехин. - Значит, хотят учинить разгром? Ну что ж, посмотрим. Пусть попробуют, - улыбнулся Алехин.

- Может быть, лучше попросить уменьшить количество досок, - предложил Каличка. - Вы ведь так слабы после болезни.

- Ничего, дорогой Каличка! - вздохнул русский чемпион. - Мне в жизни приходилось выдерживать и не такое. Давайте начинать.

Алехин вошел внутрь прямоугольника столов. Его встретили напряженным молчанием. Он подошел к первой доске, за которой сидел генерал, и хотел уже сделать первый ход. Затем он вдруг хлопнул рукой по левой стороне груди и полез в боковой карман пиджака. Пошарив там и не найдя, что нужно, Алехин обыскал затем остальные карманы. Вид его был растерянный, он в удивлении пожимал плечами. Затем он подозвал к себе Каличку и о чем-то долго совещался с чехом. Каличка явно не соглашался с предложением чемпиона. В конце концов Алехин, видимо, уговорил чеха, и тот обратился к немцам со следующими словами:

- Уважаемые господа офицеры! Чемпион мира приносит глубочайшие извинения. Он где-то потерял свои очки и не может играть сеанса. Но, чтобы не срывать намеченного выступления, господин Алехин решил давать сеанс вслепую.

- Это как так? - крикнул кто-то из зрителей.

- Чемпион мира будет находиться в соседней комнате и по памяти играть все тридцать досок. Я буду передавать его ходы по шахматной нотации, а также относить ему ваши ответы.

В зале несколько минут царило небывалое возбуждение. Участники сеанса, вместе с ними и стоявшие сзади зрители, оживленно обсуждали неожиданное и необычное решение чемпиона. Появился Шехтель. Он подошел к доске, за которой сидел генерал, туда же устремились два организатора сеанса. До Алехина и Калички донеслись их возбужденные голоса.

- Это унизительно для нас! - горячился генерал. - Я лично не собираюсь участвовать в такой игре.

- А что делать? - вмешался один из организаторов. - Он действительно всегда играет в шахматы в очках.

- Пошлите куда-нибудь за очками, - предложил генерал.

- Куда? Сегодня воскресенье. Потом подобрать очки не такое быстрое дело, генерал.

- Но как же он будет играть?! - удивленно воскликнул другой организатор. - Вслепую на тридцати досках! Этого не могли делать ни Ласкер, ни Капабланка.

- Его разобьют наши ребята, - поддержал первый организатор.

Эти слова оживили Шехтеля.

- Как вы сказали: разобьют? - переспросил Шехтель. - Вот и хорошо. Это будет замечательно! Вы полагаете, что играть вслепую труднее, чем обычным способом? - спросил Шехтель.

- В несколько раз! - охотно сообщил организатор. - Да еще против такого состава.

- Тогда решаем играть! - твердо заявил Шехтель. - Вы оказали: оскорбительно, - обратился Шехтель к генералу. - Что ж, смеется тот, кто смеется последним. Начинайте игру! - приказал Шехтель Каличке.

В зале постепенно вновь воцарилась тишина. Поднявшиеся было со стульев опять вернулись на места. Позже всех подсел к шахматам генерал: он долго о чем-то возмущенно говорил с Шехтелем, важно взмахивал рукой; Шехтель что-то примирительно ему отвечал, обнимал его рукой за спину, как бы подталкивая к доске. Потом они оба засмеялись какому-то удачному замечанию, и генерал сел за доску. Но и тогда вид его был оскорбленно-величествен, первые свои ходы на доске он делал с явным пренебрежением.

Алехин прошел в соседнюю комнату, сел в удобное кресло спиной к двери и попросил у Калички кофе. Предстоящий сеанс на тридцати досках вслепую немного пугал Алехина, и он на мгновение пожалел, что придумал под влиянием минуты этот трюк с очками. Нет, его не пугало ни количество досок, ни состав. Сколько раз ранее он давал подобные сеансы. Алехин боялся, что в том физическом состоянии, в каком он был после проклятой скарлатины, не выдержит огромной нагрузки. Но делать было нечего, и он стал вырабатывать план предстоящего сражения.

Сеанс одновременной игры вслепую - самый трудный из всех шахматных аттракционов. Он требует от мастера гигантского напряжения умственных сил, нервов, памяти. Организм сеансера подвергается такому чрезмерному напряжению, что давно уже определена вредность подобных выступлений. Алехин читал, что в Советском Союзе сеансы вслепую запрещены государственным уложением как вредно отражающиеся на здоровье шахматистов. Это в Советском Союзе, по па Западе любят рекламу, трюки; только на них несут свои доллары и франки любопытные. Сколько раз Алехину приходилось именно с помощью такой игры привлекать к себе внимание мира или поддерживать свое пошатнувшееся материальное положение.

Игра вслепую ошеломляет того, кто первый раз ее наблюдает. Как шахматист может запомнить тридцать сложных, запутанных партий? Сражение в таких сеансах длится в течение семи часов, а то и больше, в партиях делается в среднем по сорока ходов. Каждый из противников уже с самого начала старается пойти особым, отличным от соседа путем, причем многие участники, иногда, умышленно запутывают своего «слепого» противника необычным ходом. Сеансер в течение длительного времени должен держать в уме весь ход борьбы на тридцати досках, помнить расположение каждой пешки, каждой фигуры. Работа непонятная для обычного человека! Она более удивляет, чем арифметический трюк циркового феномена или мастерство пианиста- Виртуоза, играющего на память множество сложных сонат.

Игра вслепую требует особых качеств мозга и своеобразной тренировки. Даже крупнейшие шахматисты, например Ласкер, Капабланка, Нимцович, редко играли больше чем одну-две партии вслепую. Алехин беспредельно любил шахматы и он не мог упустить возможность познать методы «игры, не глядя на доску», испытать особые «колдовские» ощущения, которые эта игра вызывает.

Начало сеанса развертывалось довольно быстро. Каличка по очереди двигался от доски к доске и делал ход, который сообщал ему Алехин. Не медля ни секунды, он передавал ответ противника. То и дело слышался его голос:

- Седьмая доска: дэ-семь, дэ-пять! Девятая доска: конь эф-шесть! Алехин тут же говорил свой ответный ход. Так Каличка сделал несколько кругов. Пока игрались известные теоретические варианты, Алехину думать особенно не приходилось, но вскоре темп игры явно замедлился: чемпиону приходилось вспоминать сделанные ранее ходы, уточнять в памяти расположение фигур. Он по нескольку минут думал над ходами.

Вскоре в зале воцарилась обычная обстановка сеансов. Соседи консультировались друг с другом, оценивая качество намеченного хода, к ним присоединялись и зрители. Завязались споры, слышались взаимные колкости, рассуждения о сделанном ходе, о позициях. Мастерство Алехина удивляло противников, они никогда не видели ничего подобного. Особенно активно обсуждал ход сеанса маленький рыжий немец с авиационными петличками.

- Что ни говорите, а здесь кроется какой-то обман, - уверенно заявлял соседям летчик. - С тридцатью вслепую! Этого же не делал ни один шахматист.

- А вот Алехин сделал, - подзадоривал летчика сосед.

- Фокус, определенно фокус, как в цирке, - не сдавался немец. - Где-нибудь у него спрятан механизм.

- Вот здесь, - показывал сосед себе на голову. - И неплохой механизм.

Летчик вдруг заволновался и вылез из-за стола.

- Я его сейчас проверю, - хитро подмигнув, заявил он. - Я запишу позицию и попрошу Алехина ее повторить.

Вынув из кармана блокнот, он переписал расположение фигур и направился в соседнюю комнату. Здесь он внимательно смотрел на Алехина со всех сторон, пытаясь заглянуть ему под полу пиджака, в карманы. Наконец он обратился к чемпиону мира.

- Вы меня простите, герр Алехин, - сказал немец. - Я девятнадцатая доска. Не могли бы вы сказать, каково мое положение.

- Неважное, хотя внешне все выглядит благополучно, - улыбнулся Алехин.

- А можете вы сказать расположение моих фигур?

- Пожалуйста, - согласился Алехин, и быстро стал перечислять: - Белые: король жэ-один, ферзь е-пять, кони цэ-три и же-четыре, пешки а-два, бэ-два…

- Хватит, хватит! - поспешил остановить чемпиона летчик, едва успевавший следить по бумажке за речью Алехина. - И вы можете это сделать на всех тридцати досках?

- Да, - ответил Алехин.

- Это феноменально! - невольно восхитился немец. - Скажите, господин Алехин, откуда у вас такое искусство игры?

- С потолка, - буркнул Алехин, которому этот рыжий мешал думать.

- То есть… как это? - растерялся немец.

- Очень просто. Однажды я прибил над своей кроватью на потолок шахматную доску. Каждое утро и каждый вечер я разбирал на ней партии безо всяких фигур. Вот и научился.

Немец растерянно глядел в глаза Алехина, не понимая, шутит он или говорит серьезно. Наконец, поблагодарив Алехина, он отправился к своей доске. Тотчас к нему подошел Каличка.

- Вы играете на девятнадцатой доске? - спросил чех.

- Я, - ответил летчик.

- Я уже был у вас, вы уходили, - произнес Каличка. - Алехин играет ферзем на же-семь и объявляет вам мат в три хода.

Немец схватился за голову под дружный смех соседей и зрителей.

- Проверил! - заливались офицеры. - Вот тебе и механизм! Мат в три хода!

- Пятая доска прекратила сопротивление, - сказал Каличка Алехину, войдя к нему в комнату.

- Вы видели, какой интересный эндшпиль был в этой партии, - радостно сообщил чеху чемпион мира. - Точно такое же окончание я выиграл у Романовского в Петербурге тридцать лет назад. Только там черная пешка стояла на а-шесть. Любопытный эндшпиль, жаль, что немец защищался не лучшим образом.

- Вам что-нибудь нужно? - спросил чех.

- Да, Каличка, будьте любезны, кофе. Потом, еще одна просьба. Достаньте мне несколько сигарет. Я опять забыл портсигар. Проклятая память!

Вновь потекли часы игры, не прерываемые особыми происшествиями. Часов через пять Алехин выиграл десятка два партий, в трех игра закончилась вничью. Оставалось всего несколько досок. Вокруг них столпились любопытные и те, кто уже кончил игру. Эти подсказывали больше всех: не сумев победить в собственной партии, они прилагали усилия, чтобы показать свою силу в партиях соседей.

Вдруг в одном углу в одной из партий возникло бурное оживление. После длительного совещания с окружающими офицер, игравший на этой доске, заявил Каличке:

- Передайте господину Алехину: я играю ферзем на е-четыре. Ему шах и мат в четыре хода.

Каличка ушел в соседнюю комнату и тут же вернулся.

- Вы немножко опаздываете, - улыбаясь, заявил он самоуверенному немцу. - Чемпион мира в свою очередь объявляет вам мат в два хода.

И, передвинув белую ладью, Каличка защитился от шаха черного ферзя. В свою очередь от вскрытого шаха белым слоном защищал только один ход, да и то ненадолго.

Количество досок уменьшалось с катастрофической для немцев быстротой. Алехину теперь легко было играть небольшое количество партий, и он отвечал на ходы немцев значительно быстрее. Вскоре осталась всего одна доска, на которой играл генерал. Он, по- Видимому, понимал шахматы лучше других, кроме того, ему помогало больше всего советчиков. Делая ход, он поучал окружающих, высказывал глубокомысленные, на его взгляд, суждения о шахматах. Но вскоре и его позиция стала безнадежной, и он сказал Каличке, что сдает партию.

В зале появился усталый, но довольный Алехин. Он подошел к Каличке, все еще стоявшему около доски генерала. Немец воспользовался случаем, чтобы как-то оправдать перед низшими чинами свой проигрыш.

- Я грубо ошибся, - сказал генерал Алехину. - Сыграй я…- генерал посмотрел на бланк, где он записывал ходы, - сыграй я ферзем на дэ-пять вместо эф-пять, вам было бы плохо.

- Вы так считаете? - спросил Алехин.

- Это элементарно! - продолжал генерал. - А тут что ж, - показал он на свою позицию, в которой сдался. - Моя позиция безнадежна. Летит ферзь, я сдался во время.

Алехин присел на стул напротив генерала.

- Хорошо, - решительно произнес он. - Вы говорите, безнадежна. Играйте.

И он перевернул на сто восемьдесят градусов доску. Теперь ему достались черные фигуры. В положении, где немец сдался, Алехин сделал хитрый ход конем. Выяснилось, что ферзя брать нельзя, в этом случае белые получили бы мат. Генерал схватился руками за голову. Ничего себе положение! Такой срам - сдался в позиции, где еще можно было сопротивляться. Он долго думал, выискивая способ победить, доказать этим свою правоту и неправоту Алехина. Но что он мог сделать против такого шахматиста. Прошло три хода, четыре, и теперь уже позиция белых стала незащитимой. Алехин, взявшись за безнадежное дело, одержал верх.

- Сдаюсь, - пролепетал генерал. - Неизбежен мат в два хода.

- Играйте, - приказал Алехин, вновь перевернув доску и взяв себе белые фигуры. Умелым ответом он ликвидировал угрозы неприятеля - мата не получалось, - и затем в несколько ходов сам заматовал черного короля. Офицеры, стиснув зубы, чтобы не рассмеяться, следили за посрамлением самоуверенного начальника.

Было уже темно, когда Алехин и Каличка вышли на улицу. Молча они прошли несколько кварталов, затем чех сказал:

- Мне сюда, господин Алехин, - показал он направо. - Здорово вы играли!

- Вот и не получился разгром-то! - улыбнулся Алехин. - А вы боялись.

- Когда вы едете и куда? - поинтересовался чех.

- Пока в Мадрид, - сообщил Алехин. - Только туда можно сейчас получить визу. А оттуда махну в Южную Америку. Там сейчас много шахматистов, настоящая жизнь.

- Желаю вам самого лучшего счастья и особенно здоровья, - промолвил Каличка. - Только моя личная к вам просьба: не играйте больше таких сеансов.

- Хорошо, дорогой друг, - с улыбкой произнес Алехин. - Но вы понимаете: были чрезвычайные обстоятельства. Потерял очки. Что теперь будет говорить начальству Шехтель?

Печально начинался шестой десяток жизни шахматного чемпиона. В Праге, городе, который нацисты сделали местом постоянного жительства Алехина, он страдал от голода, тягот оккупационного режима. К тому же эта нелепая скарлатина! Слабый, еще не оправившийся от болезни Алехин был вынужден сразу давать сеансы, иначе он не получил бы продовольственных карточек.

А в Мадриде новые проблемы: здесь мало интересовались шахматами, и прожить шахматисту-профессионалу было крайне затруднительно. Друзья-шахматисты, правда, старались как-то поддержать чемпиона мира. Они организовывали турниры в разных городах страны: здесь Алехин мог заработать немного денег и прожить неделю-другую на иждивении великодушного владельца отеля. Изредка давал он сеансы, читал лекции, но отыскивать такие возможности с каждым днем становилось все труднее.

- Каковы ваши планы? - спросил один репортер.

- Какие я могу иметь планы! - печально произнес Алехин. - Лучшая часть моей жизни прошла между двумя войнами, нанесшими огромный урон Европе. Обе войны разбили мою жизнь, с той лишь разницей, что в конце первой войны мне было всего двадцать шесть лет и я был полон энтузиазма, которого теперь нет у меня и в помине! Если когда-нибудь я напишу мои воспоминания - что вполне возможно, - люди поймут, что шахматы были главным фактором в моей жизни. Они дали мне возможность удовлетворить мое честолюбие и в то же время убедили меня в абсолютной ненужности честолюбивых претензий. Сегодня я продолжаю играть в шахматы потому, что люблю это искусство само по себе и еще потому, что они заполняют мой ум и удерживают меня от дум и воспоминаний.

Печальные слова!

Приехав в Мадрид, Алехин уже в первые дни понял, что о возможности поехать за океан, - а сколько раз он мечтал об этом, находясь в зоне, оккупированной немцами, - не может быть и речи. Капабланка умер, вместе с ним исчез повод пригласить Алехина на долгожданный матч-реванш. В Аргентине поселилось много европейских гроссмейстеров и мастеров, и, если говорить откровенно, создавался явный избыток шахматных специалистов. Потом деньги: где взять уйму денег на билет до Буэнос-Айреса? И еще одно: если бы даже Алехину удалось разрешить финансовые проблемы, все равно с поездкой в Аргентину или Соединенные Штаты ничего бы не вышло.

Американский шахматный журнал в одном из своих номеров поместил гневное письмо некоего Джорджа Бромберга. Тон письма и особенно смысл его удивили и взбудоражили шахматный мир. Возмущенный тем, что чемпион мира играет в турнирах в оккупированной Европе, мистер Бромберг разошелся в гневе, потребовал дисквалифицировать чемпиона мира, не пускать его ни в какие турниры и вообще запретить печатать его партии. «Я откажусь подписываться дальше на ваш журнал, если вы будете печатать партии Алехина», - грозил мистер Бромберг.

На страницах журнала развернулась жаркая дискуссия, но лишь отдельные шахматисты, для которых, очевидно, не дорог был ни сам Алехин, ни шахматное искусство, поддержали Бромберга. «Алехин должен утратить свой титул; нужно также запретить продажу его книг», - предлагал новые репрессии мистер Дж. Платц из Бронкса. Однако большинство читателей сохраняли благоразумие и ясными доводами показывали нелепость предложений Бромберга и Платца.

«Если мы пойдем по этому пути, то следующий шаг, который мы будем обязаны сделать, - это сжечь книги Алехина», - писал один. «Никто же не снимает с программ Вагнера, Бетховена, Моцарта только потому, что они родились на вражеской территории», - вторил ему другой. «Мы не надеемся, что вы будете продолжать печатать партии Алехина, - вторил коллегам третий. - Мы требуем этого». А четвертый свою мысль выразил образно: «Если святой Петр плохой шахматист, а дьявол - отличный, - писал он, - то я предпочту разбирать партии дьявола».

«А почему вы так нападаете на Алехина? - спрашивал Джон Ханнак из Филадельфии, - Ведь Макс Эйве тоже играет с фашистами. Он же в сорок первом году сыграл в Карлсбаде матч с чемпионом фашистской Германии Боголюбовым».

И тут же приводил свой разговор с Алехиным в сорок первом году.

- Что вы скажете о вашем друге Эйве? - с явным вызовом спросил тогда Ханнака Алехин. - Он уже сотрудничает с фашистами. А я - царский офицер - стою за свободу и демократию и ненавижу расизм. Я знаю только хороших и плохих шахматистов, не смотрю, евреи они, магометане или буддисты. Я готов играть матч с большевиком Ботвинником и американцем Решевским и не буду разглядывать их генеалогическое дерево.

А еще один читатель спрашивал: «А почему вы не клеймите Ефима Боголюбова? Этот человек стал в последние годы выразителем самой откровенной фашистской идеологии. Проиграв одну из турнирных партий Флору, Боголюбов сказал в сердцах:

- Вот скоро Гитлер завоюет Россию, тебя поймают и по моей протекции не повесят, а только расстреляют.

Когда на турнире в Ноттингеме в тридцать шестом году Решевский, следуя канонам своей религии, попросил в субботу одного из любителей записывать ходы, его противник Боголюбов вскочил возмущенный.

- Это выпад против моей родины! - закричал шахматный проповедник расизма.

И вот теперь вы не клеймите его? Оставляете в покое и других, кто играл в немецких турнирах. Почему?

Ответ на эти вопросы вскоре дала статья в том же журнале. В годы войны в шахматной жизни США важную роль играл гроссмейстер Рейбен Файн - человек с тяжелым характером, выливший впоследствии немало грязи на Капабланку и Алехина, на своего соотечественника Решевского и на всю американскую шахматную организацию. В те годы фотография Файна из сходила со страниц журнала «Америкэн чесс ревю», в каждом номере печаталась минимум одна его поучающая статья.

Тайное стало явным. В очередной пространной статье Файн решительно заявил, что Алехин давно уже является чемпионом мира только по названию, что имеются уже шесть человек - один из первых сам Файн, - кто легко его побьет в матче. Вывод, по Файну, был ясен: нужно лишить Алехина звания чемпиона мира и разыграть это звание вновь, желательно в турнире с участием шести или восьми человек. Одним из первых участников такого турнира был назван сам Файн. Так этот развязный молодой человек, укрывшись в безопасном месте, не испытывающий ужасов войны, решал судьбу своих измученных в военном горниле коллег.

Шахматный мир понимал всю тенденциозность таких устремлений и читал подобные статьи с недоверием. Однако находились и в Европе такие, кто с охотой использовал их для своих целей. Во время двойного поединка с Эйве Алехин резкими высказываниями обидел немало голландских сторонников Эйве, и они сейчас не прочь были поддержать инициативу американского гроссмейстера, тем более, что с падением Алехина их Эйве сразу возвышался. С болью читал Алехин эти статьи. Вот чем хочет отплатить мир своему чемпиону, отдавшему все силы, всю жизнь для прославления шахматного искусства.

Тем временем жизнь его в Мадриде становилась хуже и хуже. Шахматные «запасы» в стране были исчерпаны, не было больше турниров и сеансов. По счастью, один из меценатов выдал скудные средства для обучения способного мальчика, Артура Помара, и это на время поддержало Алехина. Но вскоре и это подкрепление кончилось. Сколько раз совещались испанские коллеги Алехина, ища возможности еще чем-нибудь помочь чемпиону мира. Вдруг им повезло. Алехин получил приглашение на турнир в Португалию. С трудно скрываемой радостью проводили засидевшегося гостя испанские шахматисты и облегченно вздохнули, когда поезд с чемпионом мира покинул Мадрид.

Приземистый «кадиллак» на секунду припал на правые колеса и, скрипнув шинами по полотну дороги, сделал резкий поворот. Алехина кинуло в сторону: он скользнул спиной по кожаному сиденью машины и мягко ударился плечом о соседа. Это вывело Алехина из задумчивости. Он посмотрел через широкое ветровое стекло: навстречу бесконечной лентой быстро неслась извилистая горная дорога и исчезала внизу под машиной. Плотный, широкоплечий водитель - владелец «кадиллака» - с показной небрежностью вращал рулевое колесо и, не снижая скорости, с ходу брал частые виражи.

«Богатый человек - не жалеет машины! - с завистью и злостью думал о нем Алехин. - Этому война пошла на пользу. - И тут же по укоренившейся с детства привычке контролировать своп чувства рассудил: - Какое же ты имеешь право на него злиться? Любезный господин, сам предложил отвезти тебя в Эсториаль. Трясся бы сейчас в автобусе! А зависть?! Не ты ли говорил всегда, что это худший из людских пороков?»

И Алехин вновь углубился в свои печальные мысли. Вот уже семь месяцев, как кончилась мировая война, а в его жизни не произошло никаких изменений. Все то же вынужденное безделье и одиночество. О нем совсем забыли - нет приглашений на турниры, никто не зовет давать сеансы. Не удивительно: шахматы в Португалии никогда не были популярны. Еще счастье, что есть Люпи, иначе совсем пропадать! Да, Люпи - настоящий друг, спасибо ему, что организовал пансион в Эсториале. Пусть из милости, пусть благотворительность, зато хоть крыша над головой будет, кусок хлеба… Что бы он иначе делал? В кармане ни единого центаво! Все сбережения давным-давно кончились: берег про черный день, а жить на них пришлось долгие годы!

Алехин с благодарностью посмотрел на своего соседа. Люпи сидел неподвижно, откинувшись на сиденье и вытянув ноги. Поймав на себе взгляд Алехина, португалец повернул голову. На его худом бледно-коричневом лице промелькнула добрая улыбка.

- Вы написали письмо Дюмонту? - тихо спросил он.

- Да, - ответил Алехин. - Вы думаете, это поможет?

- Поеду в Лондон, узнаю.

- Как гадко они поступили! И это англичане! Кто мог от них этого ожидать? - с горечью вздохнул Алехин.

Действительно, кто мог ожидать?! Началось все так хорошо: официальное приглашение из Лондона - первый международный турнир после войны, участвуют сильнейшие шахматисты мира, четверо русских. Это же снова жизнь, начало новой шахматной эры, после шести лет голода, нищеты. Конец безделью, мучительной жизни в Португалии, где никто не интересуется ни шахматами, ни их заброшенным чемпионом… Алехин сразу оживился тогда, часами сидел за доской, вспоминал партии, готовил новые варианты. Собирался приехать в Лондон во всеоружии!… И вдруг вчера телеграмма: «Ввиду ультимативного протеста Американской шахматной федерации вынуждены взять обратно свое приглашение на турнир в Лондон».

Чемпиона мира не пускают в турнир! Неслыханно! Это же конец, бесславный конец! Четверть века взбирался он на шахматный Олимп, цепляясь за непрочные уступы. Только бы не сползти вниз побежденным, поверженным. Все отдал ради славы, всем пожертвовал: друзьями, женой, родиной. И такой бесславный конец! Один, покинут и забыт всеми… Один в целом мире! Везут теперь в богадельню, чтобы не дать умереть с голоду. Именно в богадельню. Внешне все прилично: курорт, отель, но все равно богадельня, великосветский приют для престарелых чемпионов. Да и это на время: начнется сезон, станут выколачивать доллары, сразу забудут о благотворительности. Мигом выкинут на улицу…

Машина выехала из Лиссабона и теперь набирала скорость. Промелькнули последние ограды пышных дворцов, утопавших в густой тропической зелени, - кончился район богачей.

«Где-то и наш здесь имеет дворец, - вспомнил Алехин рассказы Люпи о владельце автомобиля. - Хорошо устроились - ступенчатые террасы, тенистые парки, величественные фасады.

На обочине появился дорожный указатель: «Эсториаль».

Алехин много слышал об этом знаменитом курорте на Атлантическом побережье и вот теперь ехал туда, повергнутый и униженный.

В ссылку, - твердил сам себе чемпион мира. - Еду в ссылку, в настоящую ссылку!

- Смотрите, как красиво, - обернулся владелец «кадиллака». - Вот там, вдали - мыс Трафариа и деревушка Каскайск - приют рыбаков и приезжих художников. Зимой в Эсториале великолепно! Лучшее время: нет ни жары, ни африканских ветров. Знаете, как мучителен фен?! А какие цветы! - произнес он, показывая на маленький садик близ шоссе. - Вот георгины «Утренная слава», как они гармонируют с белыми стенами!

А это голубое небо!…

Алехин не слушал. Мысли его были заняты своими невзгодами. «Ссылка, - упрямо повторялось в измученном мозгу одно и то же привязавшееся слово, - пусть красивая, богатая, но ссылка».

Как бы подтверждая это, владелец машины продолжал:

- В Эсториале живет много известных людей. Экс-король Италии Умберто, например; даже казнь Муссолини не увеличила его шансы на престол. Есть там и претендент на испанский трон - Дон Хуан с семьей. На что-то еще надеется экс-регент Венгрии Хорти - его шансы на власть так же незначительны, как и у соседа - бывшего короля Румынии Кароля. Блестящая компания!

«Бывшие! Вот именно: все бывшие и все без шансов вновь возвыситься, - пронеслось в мозгу Алехина. - Я ведь тоже бывший - грозят же они лишить меня звания чемпиона мира! Значит, и мне место в этой великосветской богадельне выброшенных за борт неудачников. У них есть деньги - вовремя нахватали, а я?!» И Алехин еще больше нахмурился.

Взглянув сбоку на своего опечаленного друга, Люпи тронул за плечо водителя. Не доехав километров десять до Эсториаля, тот остановил машину около маленького ресторанчика у самого шоссе. На уютной открытой веранде путники подкрепились кофе, а Алехину заказали двойную порцию коньяка. Алкоголь поднял немного его настроение, и, когда они вновь сели в машину, он уже с охотой согласился осмотреть старинную башню Белем, стоявшую на пути в Эсториаль. Эта сказочная крепость с таинственными бойницами и казематами и поныне не утратила своей привлекательности. Дряблый, согбенный сторож - казалось, он был ровесником башни - рассказал, что она предназначалась не столько целям войны, сколько для пышных театральных представлений. Алехин вообразил себе картину средневековых торжеств с прекрасными дамами, закованными в латы рыцарями, тихими звуками старинных мелодий…

Они вновь соли в машину и вскоре были уже в самом центре красивого курортного городка. Аккуратно подстриженные деревья садов в строгой симметрии окружали величественные дворцы; прямые широкие аллеи пальм убегали от берега океана на самый верх холма. Огромные, расцвеченные глыбы гостиниц зазывали туристов своим великолепием и рекламой. «Атлантико», «Монте-Эсториаль», «Палас» - названия этих фешенебельных отелей можно было прочесть и на стенах домов, и на огромных, светящихся ночью стендах, и в погожие дни на небе, где эти слова искусно писали в синеве маленькие юркие самолеты.

- Зайдем? - предложил Люпи, кивком головы показывая на белое здание казино, и это предложение было охотно принято остальными. У входа в зал с них потребовали паспорта: по законам, принятым во многих странах, местным жителям играть в казино воспрещается. Но лиссабонец знал какие-то особые пути, и контролер беспрепятственно впустил всех троих. Впрочем, и без них в зале было много португальцев, особенно женщин - страсть к игре помогала им обходить не очень строгие запреты.

Алехин быстро прошел мимо столов, где играли в «тренто-кваренто», - эта карточная игра «тридцать-сорок» его никогда не интересовала. Около рулетки по случаю некурортного сезона было сравнительно мало играющих, и Алехин без труда нашел место у игорного столика. Равнодушно смотрел он на лица окружающих - самому ему играть было не на что, и он спокойно мог наблюдать за волнением других.

В разграфленных квадратах зеленого стола белой краской были написаны цифры и другие знакомые Алехину условные знаки. Этим маленьким клеточкам судьбы было отдано все внимание публики: магические квадраты гипнотизировали играющих, притягивали к себе их воспаленные взоры. Десятки дрожащих, потных рук заботливо укладывали в них разноцветные стопки фишек. Сделав ставку, играющие равнодушно смотрели по сторонам, делая вид, что выигрыш или проигрыш их мало интересует, что игра для них только забава. Лишь некоторые - те, кто не в силах были скрыть возбуждение страсти, - не спускали взоров с огромной черной чаши в середине стола, где решалась судьба их денег.

Вот крупье специальной ручкой раскрутил рулетку и бросил навстречу движению маленький желтый шарик.

- Делайте вашу игру, господа! - дважды произнес он, в то же время внимательно наблюдая за десятками подвижных пальцев, делающих последние ставки.

Вынесенный силой инерции на боковую поверхность чаши, шарик радостно бежал навстречу чьей-то судьбе и, наконец, кокетливо зацокал по зазубринам, выбирая, куда бы поудобнее улечься.

- Ставок больше нет! - предупредил крупье, и помощники тотчас загородили лопаточками дорогу тем, кто в последнюю минуту хотел изменить или добавить ставку.

Еще несколько секунд, и шарик остановился в одном из углублений; потеряв свою скорость, он плавно поплыл вместе с чашей уже в обратном направлении.

- Двадцать три! Красный! - бесстрастным голосом воскликнул крупье, и вздох радости вырвался у тех, кто угадал ставку. Проигравшие зашевелились, их лица сразу приобрели безразлично-холодное выражение, хотя огорчение заметно проскальзывало сквозь тщательно скрываемое равнодушие.

Вдруг Алехин почувствовал, как кто-то в толпе незаметно взял его за руку. Это был Люпи.

- Попробуйте, доктор, - тихо сказал Люпи Алехину, вложив ему в руку небольшую пачку эскудо. Удивление сменилось у Алехина волной теплой радости и благодарности: сейчас ничего нельзя было придумать для него более приятного, чем это последнее испытание судьбы.

Алехин обменял у крупье бумажки на кучу желтых фишек: две прямоугольные - самые дорогие, три круглые и больше всего квадратных - самых дешевых. Зажав в ладони неожиданное богатство, он не спешил делать ставки и внимательно присматривался к игре. Многолетний опыт говорил ему, что, хотя и невозможно узнать точный порядок выпадения номеров, все же есть какие-то неписаные законы, которые практически иногда оправдываются. Так, если в предыдущей игре выпал номер первой дюжины, в следующий раз большинство ставок играющие будут делать обязательно где-то на номерах от одного до двенадцати.

Пропустив две игры, Алехин поставил красную фишку на седьмой номер. Когда крупье раскрутил рулетку, сердце Алехина беспорядочно затрепетало. Как много зависит от случайного скачка маленького шарика! Как может при удаче сразу измениться вся жизнь. Выпади сейчас шарик на цифру «семь», и он, Алехин, получит уже в тридцать шесть раз больше денег, чем поставил. Несколько таких удач, и он богат! Не нужно будет оставаться в Эсториале, можно бросить унизительный пансион, можно самому поехать в Лондон - назло тупоголовым организаторам. «Что наша жизнь? Игра!» - вспомнил Алехин Германа из «Пиковой дамы».

Шарик остановился на цифре «тридцать два». В следующий раз Алехин поставил уже две фишки, одну на «двадцать восемь», другую - на «тридцать пять». Обе вблизи только что выигравшего номера. Вышло двадцать девять. Алехин вновь проиграл. Еще одна фишка была поставлена на черту между номерами «тридцать один» и «тридцать шесть». Это означало, что игра идет на шесть последних цифр. Правда, в случае выигрыша чемпион мира получал всего в шесть раз больше, зато и риск проигрыша меньше. Шарик попал на третий номер. Счастья не было.

Тогда Алехин решил быть более осторожным - слишком уж много зависело от этих минут. Теперь он играл уже не на номера, а ограничиваясь двойными шансами и ставя на красное и черное, чет и нечет. Иногда он угадывал, но в большинстве случаев результат был как раз обратным. Когда крупье кричал «красный», фишка Алехина чаще всего оказывалась на черном номере, и наоборот. А между тем выиграть было так просто! Сосед Алехина, начав с трех-четырех фишек, уже несколько раз получал огромные кучки выигрыша и теперь обладал значительной суммой. Алехин пробовал было следовать за счастливцем и повторять его ставки, но, как назло, это были как раз те немногие случаи, когда сосед проигрывал.

«Вот так и в жизни, - думал Алехин. - Одному везет, хотя он ничего для этого и не делает, а другого все время преследует неудача, хотя он и мужественно против нее борется. Судьба,. безжалостная слепая судьба!»

Наконец наступил момент, когда у Алехина осталась всего одна единственная квадратная фишка. Долго не решался он выпустить из рук последнюю надежду, судорожно сжимая нагревшийся, взмокший кусочек пластмассы, олицетворение своей судьбы. Но вот он решительно поставил фишку на черное и, скрестив руки на груди, безразлично посматривал через головы играющих.

- Красное! - воскликнул крупье.

Все было кончено. Постояв немного у стола, Алехин медленно пошел к выходу. Вокруг все так же царил ажиотаж игры, десятки людей продолжали испытывать свое счастье. А для него испытание кончилось, в ушах отчетливо слышался скрежет ненавистной лопаточки крупье, снимающей с сукна последние эскудо.

- Ставок больше нет! - крикнул крупье за ближайшим столом. Алехин вздрогнул: для него действительно ставок больше не было.

Его всегда удивляло, почему так неуютно устроены номера даже в самых дорогих гостиницах. Внешне все красиво: нежная расцветка обоев, сверкающая белизной ванная комната, сигналы коридорным. Все к твоим услугам: нажмешь кнопку - пожалуйста, господин Алехин! Живи, наслаждайся! А присмотришься, поживешь с недельку, и захочется куда-нибудь в уютную комнату, где все приспособлено для жизни, работы, отдыха.

У забытого чемпиона было больше чем достаточно свободного времени, чтобы присмотреться. Вот уже месяц, как он живет один, совершенно один в полупустом «Парк-отеле» Эсториаля. Люпи уехал в Лондон, исчез последний человек, с кем можно поговорить, кому можно пожаловаться… чуть было не сказал: с кем поделиться радостями. Какие уж тут радости в этакой жизни! С утра до вечера дома на кровати, даже на прогулку в последнее время не ходит. Не хочется попадаться на глаза людям, проходить мимо портье, всегда оглядывающего тебя критическим, презрительным взглядом.

Хотел было работать - не получается. Над чем работать и зачем? Что ждет впереди - неизвестно. Да и как будешь работать: столик маленький, неудобный, положишь книгу, больше и места нет. Шахматы приходится на подставку для чемоданов ставить, письма не напишешь, недаром все пишут письма в фойе. А ему нож острый спускаться в фойе, встречать людей…

Положив ноги на стул, Алехин примостился на кровати, уставившись неподвижным взором в непонятную гравюру на противоположной стене. Никак не мог он понять, что там нарисовано. Неясная картина, такая же неясная, как его жизнь в последнее время. И что это за манера у хозяев - вешать в номерах самые странные гравюры? Сами не знают, что это такое, а вешают. Для важности, по- Видимому. Так уж принято: в дорогом отеле должны обязательно висеть самые замысловатые, самые непонятные картины.

«Хватит, нужно вставать», - не раз уж решал Алехин, но продолжал лежать. Ему предстоял долгий мучительный вечер и бесконечная бессонная ночь. Самое страшное время: заснуть невозможно, а усталые, больные глаза не позволяют читать при слабом свете бра. Лампы настольной и той нет, сколько раз просил! Вот и мечешься всю ночь по комнате или ворочаешься на кровати, прислушиваясь к беспорядочному биению слабеющего сердца.

Осторожный стук в дверь прервал мысли. Горничная Мануэлла принесла ужин. Алехин знал все заранее - простой невкусный ужин: кусок жесткого бифштекса и стакан кофе. Слава богу, что бесплатно; три раза в день - и все бесплатно. Молча поставила горничная на стол поднос с тарелками и тихо удалилась, даже не пытаясь заговорить.

Алехин не прикоснулся к еде. «Что теперь в Лондоне делается? - вернулся он к мысли, мучавшей его все дни. - Как-то решится моя судьба? Удастся ли Люпи защитить меня от необоснованных нападок и нелепых выдумок? И за что набросились? Ну, играл при фашистах, а что было делать? А! Причем здесь игра, просто это месть людей, когда-то обиженных твоей резкостью. Характерец-то у тебя не дай бог! Разве был ты когда-нибудь осторожен с окружающими, разве щадил их чувства гордости, собственного достоинства? Вот теперь и расплачивайся!»

В сотый раз за этот месяц вспомнил он всю свою сложную, путаную жизнь: тихий Плотников переулок, уютный домик и сад с огромным дубом…

Потом первая мировая война, контузия, георгиевский крест… Голодная, разрушенная Москва и первые шахматные турниры двадцатого года; отъезд из Москвы, погоня за мировой славой и последующие горькие годы мучений. Вспомнил он и свои отчаянные попытки добиться матча с Капабланкой, мировой триумф в Буэнос-Айресе - чемпион мира! Сколько иллюзий было связано с этим званием, сколько надежд! И сколько же это вызвало людской зависти, ненависти… Конечно, и сам виноват, мир завистников просто использовал его собственные ошибки. А много он сделал ошибок в жизни! Покинул родину, обидел лучших друзей, обидел Надю… Любящая, заботливая жена, она так умела охранять от всех житейских невзгод!… Как тяжело без нее, многое ушло с ее неожиданной, непонятной смертью. И вот итог, печальный итог жизни, целиком отданной шахматам. А теперь и шахматы у него отнимают.

«Что-то привезет из Лондона Люпи? Что привезет Люпи?»

Вскочив с кровати, Алехин зашагал из угла в угол, в сотый раз задавая себе один и тот же мучительный вопрос.

Лондонский пароход опоздал - Люпи возвращался в полночь. С маленьким чемоданом в руках он быстро вбежал в подъезд. Путь ему преградила фигура тяжело дышавшего человека.

- Люпи, наконец-то! - прохрппел человек. - Я вас здесь пять дней жду.

Привычным движением португалец нащупал в темноте кнопку выключателя - автомата, ровно на минуту осветившего подъезд. Даже при свете вспыхнувшей лампы Люпи с трудом узнал Алехина - так изменился он за месяц. В глазах чемпиона мира появился болезненный лихорадочный блеск, костюм был в беспорядке: пиджак и брюки измяты, галстук грубым узлом стягивал ворот давно не стиранной сорочки. Движения, как у автомата. Когда-то Люпи восхищали мягкие, выразительные жесты Алехина - недаром русский чемпион одно время хотел стать киноартистом. Теперь перед Люпи стоял призрак. Слова вылетали из его уст резко и нервно, руки, когда он говорил, искали рук собеседника, порывисто пожимали их, как бы пытаясь досказать не сказанное словами: «Но вы понимаете? Можете вы понять, что я имею в виду?» Люпи вспомнил: врач Мартинец Морено говорил, у Алехина максимальное давление двадцать восемь, уже был один удар.

- Ну как там? - вырвался у Алехина давно мучавший его вопрос.

- Все расскажу, все, доктор… Только положу чемодан, - оттягивал решающий момент объяснения португальский мастер.

Алехин схватил его за рукав пальто и забросал быстрыми, отрывистыми фразами:

- Люпи, голубчик! Сводите меня куда-нибудь… Я должен жить… видеть около себя жизнь… Одиночество убивает меня… Я истер все половицы в моем номере…

- Хорошо, хорошо. Одну минутку, - поспешил успокоить его Люпи и, отлучившись к себе в комнату, без чемодана вернулся обратно.

Даже в этот поздний час в маленьком кафе, куда они зашли, было немало народу. В полутемном зале сидели, прижавшись друг к другу, влюбленные пары, за иными столами сидели одинокие женщины, одежда и вид которых не вызывали сомнений в их профессии. На невысокой эстраде выступали артисты. Они часто сходили в зал и продолжали петь или играть, прогуливаясь меж столиков.

Люпи заказал вина и водки. Алехин залпом выпил две стопки, почти не закусывая. Он сразу же захмелел; это не удивило Люпи, с опасением следившего за тяжелым состоянием друга.

- Так вот, утешительного мало, - начал португалец. - Они устроили специальное совещание. Было много крику.

- В чем хоть меня обвиняют?! - с болью спросил Алехин.

- Играли в турнирах при фашистах.

- Да рааве я один! Почему других не судят?! Я же вам говорил, Люпи. Как я мог отказаться - угрозы, хлебные карточки? Потом, я же шахматист, Люпи, а этот ужас длился шесть лет! Скажи художнику: шесть лет не рисуй; музыканту: не играй, - разве настоящий согласится!

- Я им говорил: что вы хотите? Какую невероятную жизнь прожил Алехин! Две войны, революция, голод, эмиграция, фашизм. Как тут не наделать ошибок! Да разве слушают! Нашлись и такие, кто требовал снять с вас звание чемпиона мира. Этот вопрос еще будет решаться…

- Вот это понятно! Это причина настоящая! - вскричал Алехин. - Я их понимаю! Снять звание легче, чем выиграть у меня матч… А что говорили русские?…

- Их не было. Они не приехали, - ответил Люпи и продолжал после небольшой паузы:- Американцы настояли - принять решение не приглашать вас на турниры, не давать сеансов.

- Значит, голодная смерть. Кстати, мне сегодня сказали - нужно освобождать номер.

- Ничего, что-нибудь придумаем! - успокоил Люпи.

- Что вы придумаете? Что теперь можно придумать!… Пианист на сцене заиграл тоскливую мелодию. Под аккомпанемент скрипки низкий баритон пропел:

Печально на душе, темно и безвозвратно,

Так жутко все кругом, как в омуте речном.

В безвыходной тоске рыдаю безответно…

- Как с визой во Францию? - тихо спросил Алехин.

- Не дают. Граница закрыта на неопределенный срок.

- Тогда все! - безнадежно махнул рукой Алехин. - Вы меня простите, Люпи, я эту бутылочку возьму с собой. И если можно, дайте мне несколько эскудо: у меня нет даже на сигареты.

- Пожалуйста, доктор, - протянул деньги португалец, поднимаясь из-за столика. - Ничего, не волнуйтесь, все уладится. Что-нибудь придумаем. А пока отдыхайте.

- Отдыхать, - горько усмехнулся Алехин, расставаясь с Люпи у выхода из кафе. - Как все заботятся о моем отдыхе! Пора и мне о нем подумать.

Вяло пожав руку португальца, Алехин скрылся в темноте. Люпи рванулся было следом, чтобы задержать, остановить, но потом раздумал. Чем он мог помочь? Да и кто в этом мире мог сейчас оказать помощь этому покинутому всеми, отверженному человеку?!.

Тяжелые шаги гулко раздавались в пустынном в этот ночной час фойе отеля. Не глядя на портье, Алехин взял протянутый ключ. В номере он достал из шкафа рюмку, вынул принесенную бутылку и сел в кресло. Пить не хотелось. Несколько минут он бессмысленно смотрел на занавеску, прикрывающую балконную дверь, потом на шахматы, расставленные в первоначальное положение на подставке для чемоданов.

- Да, да! Теперь уже один. Совсем, совсем один, - тихо прошептал он, сокрушенно покачивая головой. - Только вы со мной, мои маленькие друзья! - нежно погладил Алехин деревянные фигурки. - Одни вы мне верны, да и я всегда любил вас! Все для вас бросил: карьеру юриста, родину, Надю… Вот и остался один: ни семьи, ни дома. Прожил всю жизнь скитальцем - вечные отели, поезда, турнирные залы. И всегда был одинок: и в славе и в падении. Одинок… Совсем, совсем одинок!…

Алехин вскочил с места, быстро зашагал по комнате.

- И все-таки я не кляну вас! Это злые люди придумали, будто Чигорин сжег перед смертью свои шахматы. Нелепость! Шахматы дают радость, свою, особую, ни с чем не сравнимую радость! Вас будут любить люди. Да, да, поймут и полюбят… Поймут и полюбят…

Подойдя к полке, он взял книгу. Это была «Сестра Керри», оставленная кем-то из постояльцев номера. Много раз перечитывал Алехин эту книгу. Его и раньше поражала сила и убедительность, с которой Драйзер обрисовал этапы постепенного обнищания человека, когда-то купавшегося в благополучии и довольстве, но тогда он считал, что причина падения героя книги - личная слабость, отсутствие воли и энергии в борьбе за жизнь. Теперь его собственный опыт убедил Алехина, что лестница жизни, крутая и непреодолимая при движении вверх, становится удивительно скользкой, когда человек летит по ней вниз.

«Стоит ли продолжать? - чуть слышно пробормотал Гарствуд и растянулся во всю длину…» Этими словами заканчивалась история человека, дошедшего в своем падении до самоубийства в ночлежном доме.

- А стоит ли мне продолжать? - вслух спросил себя Алехин. - В совершенно безнадежной позиции нужно сдаваться.

Да, да, сдаваться. Зачем терзать себя, продолжать мучения, котда можно покончить со всем одним ударом? Человек должен иметь достаточно мужества и воли, чтобы властно распорядиться своей судьбой. «Самоубийца похож на шахматного игрока, партия которого стоит плохо, и он, вместо того чтобы играть с удвоенным вниманием, предпочитает сдать ее, смешать фигуры», - пришли ему на память слова Толстого.

- Ты прав и не прав, великий знаток души человека! - пробормотал Алехин. - Ты говоришь - «партия стоит плохо». А если совсем безнадежно, как у меня теперь? Что тогда сделаешь даже с удвоенным вниманием? Ни проблеска, ни просвета!

И мысли его вновь - в который раз! - перебросились на собственную судьбу. «Что меня ждет? - думал он. - Суд, разбор грязных дел, состряпанных врагами. За что? Ну, играл в турнирах при фашистах! А что было делать?» И хотя даже в этот тяжелый момент он целиком оправдывал себя, все же где-то в глубине души его не покидало сознание собственной виновности. «А разве ты не дал оснований для обвинения? - спрашивал он себя. - Разве в твоем поведении не было такого, что заслуживает осуждения? Ну, признайся, разве не был ты доволен, когда вокруг твоего имени нацисты поднимали шумиху? «С нами чемпион мира! - кричали они. - Да здравствует чемпион мира!» И ты ведь не протестовал против этого, наоборот, довольный, слушал эти речи. Уж очень ты любил всю жизнь славу и себя в этой славе. Вот теперь и расплачивайся!

Как это Флор говорил, меня называют в России? Ах да, беспринципный… Беспринципный в жизни и в политике. А пожалуй, они правы, действительно беспринципный… Ну вот, в такой момент и начал ругать себя. Как это пишут в советских газетах: самокритикой занялся. Тут дело до петли дошло, а он себя критикует. До петли… до петли… А ведь это идея! Сразу все будет кончено. Взять простыню, свить канат и…»

Алехин испуганно взглянул вверх, мысленно примериваясь и проверяя прочность крюка, удерживающего люстру. На миг ему представилось, как он влезает на стол, привязывает канат, продевает голову в петлю… Затем ногой толкает стол и - страшный рывок за шею…

«Брр! Ужасно! - содрогнулся Алехин. - Все что угодно, только не это! Слишком позорная смерть. Вот английский мастер Ейтс - тот газом… Открыл кран - и все! Это лучше. А талантливый был шахматист, как он однажды меня разгромил! Ни с того ни с сего, бац ладью на аш-два… Я даже растерялся. И что его заставило покончить с собой? Говорят, нужда, вечная спутница престарелых шахматистов…»

Жуткие мысли душили его, ему хотелось ощутить признаки жизни, услышать человеческий голос, музыку. Он включил радиоприемник. Из репродуктора полились тяжелые, нараставшие с каждой минутой басовые аккорды. Алехин узнал знакомую с детства музыку. Исполнялась «Похоронная» Листа. Искусный пианист беспрерывно слал в эфир страшные звуки смерти. Вот басовые аккорды прекратились, и в комнату ворвалась мрачная, вызывающая содрогание мелодия. Монотонный марш провожал в последний путь ушедшего из жизни.

Безмолвный сидел Алехин у приемника, уставившись взглядом в угол комнаты. Вдруг мелодия марша кончилась, и вновь в комнату широкой волной полились глухие низкие аккорды. За ними рассыпчатый рокот - подошла пора последнего прощания, комья земли стучали по крышке гроба. Еще три коротких, резких басовых аккорда и… конец! Последняя связь с этим миром оборвалась. Алехин встал и распахнул дверь на балкон. После теплой комнаты ветер, бросавший в лицо крупные капли дождя, показался особенно пронзительным. Где-то вдалеке за парком бушевал океан: огромные волны с шумом разбивались о скалистый берег, парк стонал, порывистый ветер легко гнул мощные ветви эвкалиптов, зло шелестел иглистыми листьями пальм. Тяжелые тучи, прикованные к земле бесчисленными лентами дождевых струй, с угрозой повисли над отелем; мрак сдавливал жизнь; казалось, вот- Вот разгневанное небо накроет землю и в одно мгновение уничтожит и эти красивые деревья, и людей, тщетно ищущих спасения под крышами. Как бы предупреждая о своем грозном намерении, небо временами разваливалось вдруг на части и изрыгало яркую ломаную молнию, готовую сжечь все живое.

Алехин не замечал ни холодного ветра, ни дождевых струй, заливавших балкон. Он был подавлен, уничтожен преследовавшей его всюду тенью смерти - сегодня она царила и в строках книги, п в музыке, и в природе… Не было от нее нигде спасенья, некуда было от нее спрятаться! В безнадежном отчаянии смотрел он туда, где в темноте, далеко внизу, в отсветах окон пяти этажей слабо виднелся покрытый лужами тротуар. Как все нервные люди, Алехин боялся высоты, и теперь воображение начало рисовать ему одну за другой самые жуткие картины. Вот он перелезает через перила, свешивается вниз. Сначала держится одной рукой за барьер, потом отпускает руку и…

«А как я буду лететь: вниз головой или ногами? - задал вдруг вопрос привыкший все анализировать мозг. - Можно ли управлять собственным телом в немногие секунды полета? Парашютисты как-то это делают». Ему представились на миг все подробности короткого, жуткого полета, страшный удар о землю, бесформенная груда костей и кровоточащего мяса. Не в силах больше владеть собой, он безропотно закрыл глаза…

Но что это? Где стучат?… Кто это может быть в глухую ночную пору? Да, да, стучат к нему в номер.

Оставляя мокрые следы на полу, Алехин прошел в комнату и отворил дверь.

На пороге в белом передничке и обязательном для горничных отеля белом венчике стояла Мануэлла.

- Вам телеграмма, - сказала она, протягивая сложенную голубую бумажку.

Алехин не спешил раскрывать депешу. Что она могла принести? Новые неприятности? Неужели судьбе не надоело слать ему беспрерывные удары. Хотя бы перед концом оставили в покое. Но уже первое, дошедшее до сознания слово вывело его из оцепенения. «Ботвинник», - удивленно прочел он подпись в конце телеграммы и уже залпом проглотил остальное. Мануэлла видела, как вдруг заблестели его глаза, залилось краской жизни усталое лицо. Несколько раз перечитывал Алехин телеграмму и вдруг заплакал беззвучными слезами радости. Из-под коричневых кругов вспотевших роговых очков по морщинистым щекам потекли крупные слезы; не вытирая их, он продолжал без конца перечитывать немногие строки.

«Я сожалею, что война помешала нашему матчу в 1939 году, - гласила телеграмма. - Я вновь вызываю вас на матч за мировое первенство. Если вы согласны, я жду вашего ответа, в котором прошу вас указать ваше мнение о времени и месте матча.

4 февраля 1946 года. Михаил Ботвинник».

Сквозь слезы невидящим взглядом смотрел Алехин то на телеграмму, то в глаза горничной. Он улыбался, и в ответ на его открытую, детски ясную улыбку улыбалась Мануэлла. Хотя ей и непонятно было, в чем дело, все же она не могла не разделить радости доктора Алекса, как не могла не ответить на его улыбку. Доброе сердце подсказывало ей: так может улыбаться человек, только что избежавший смерти.

Долгое безделье сменилось бурной активностью. В последующие дни Алехин буквально преобразился. Куда девались апатия, вялость, отсутствие интереса к жизни! Даже походка изменилась - теперь это бью человек, у которого есть цель в жизни. Он куда-то ездил, ходил, приносил с собой книги, тетради, бумагу. Ему удалось добыть денег - теперь ведь он опять стал признанным шахматным королем, и его акции в португальской столице вновь поднялись. Алехин бросил пить, заметно посвежел; он заботился теперь о своем здоровье, спортивной форме, совершал прогулки, старался вести нормальный образ жизни.

Одновременно всерьез принялся за теоретическую подготовку к матчу. Из «Парк-отеля» во все концы полетели телеграммы и письма, адресованные к сохранившимся еще друзьям и знакомым. Написал Грейс в Дьеп, но опять не получил ответа. Может быть, помешал строгий пограничный контроль? Однако друзья сумели же прислать его записи, оставленные в Париже, и последние книги по теории дебютов. Много пришлось затратить сил, чтобы достать партии военных лет, игранные Ботвинником в советских турнирах. В этом сборе нужного материала ему помогал Люпи, также использовавший все свои знакомства, чтобы снабдить ожившего чемпиона нужными материалами.

- Ботвинник - очень грозный противник, - сказал как-то Алехин в разговоре с Люпи. - Опаснее его в мире для меня сейчас никого нет. Он блестящий стратег, превосходно знает и понимает идеи многих современных начал.

- Но вы тоже, доктор, никогда не отличались непониманием дебютов, - перебил его Люпи.

- Да, но он в этом непревзойденный мастер. Моя надежда- в тактике: в этой области я превосхожу его. Там, где начинаются не поддающиеся расчету осложнения, я тоже, на мой взгляд, сильнее Ботвинника. Значит, я должен и подготовиться так, чтобы использовать свою сильную сторону и не дать противнику использовать свою,

- Это вы умеете! Какую глубокую тактику выработали вы в матче с Калабланкой!

- Да, нет уже Капабланки! - печально произнес Алехин. - Рано вырвала его безжалостная смерть. Мы часто ссорились, но я никогда не переставал ценить его редчайшее дарование. Это был величайший шахматный гений, равного которому мы ни когда не увидим!

- А вы, доктор?…

- Я что, я… труженик.

С минуту они помолчали, затем Люпи спросил:

- А дебюты вы уже наметили?

- Кое-что уже ясно сейчас, - ответил чемпион. - Белыми буду, как правило, играть е-два, е-четыре. Если будет испанская, тут для меня трудностей не будет. Я всю жизнь играю испанскую.

- Нет! Он обязательно изберет французскую защиту! - воскликнул португалец. - Это же его любимый дебют.

- Ну, где-где, а в этом-то начале я умею осложнять игру. Прямо с первых ходов.

- Да. Вы иногда такое придумываете! Помните матч с Эйве?

- Хуже черными, - продолжал Алехин, не слушая Люпи, - здесь я, откровенно признаться, не так уверен. Придется поработать…

- А вы не боитесь, что не выдержите большую дистанцию трудного матча?

- Я думал об этом, - немного нахмурившись, ответил Алехин. - Ботвинник моложе меня на девятнадцать лет, и это, конечно, большое преимущество.

- Вам нужно как следует отдохнуть!

- Опять отдохнуть! - воскликнул Алехин. - Лучше не говорите мне этого слова!…

- Ну, поправиться, подкрепить здоровье. Ваш противник молодой, здоровый.

- Но ведь я буду играть в Москве! Значит, мне тоже нужно будет сбросить лет десять, - улыбнулся чемпион мира.

Сообщение о вызове Ботвинника и согласии Алехина на матч немедленно появилось как сенсация во всех газетах мира. Любители шахмат всех стран радостно приветствовали предстоящую встречу сильнейших шахматистов современности: однако те, кому такая встреча мешала без игры завоевать титул сильнейшего в мире, подняли крик. «Позор! Русские хотят играть с коллаборационистом Алехиным, - писали они в газетах. - Мы лишили Алехина звания чемпиона мира, а Ботвинник вновь поднял его на шахматный трон. Международная шахматная федерация должна запретить этот матч!»

Алехин болезненно переживал такие выпады, он боялся, как бы врагам не удалось сорвать его встречу с советским чемпионом. Но немногие корыстные нападки тонули в общем одобрении людей благоразумных, объективно расценивающих предстоящую встречу. «Россия как заботливая мать поддержала блудного сына в самый трудный для него момент», - писала чешская газета, и эти строки вызвали у Алехина волну благодарности к покинутой им когда-то родине. Крики желавших сорвать матч становились все слабее, и было ясно, что им не удастся повлиять на советских шахматистов, твердо решивших провести матч своего лидера с чемпионом мира. И Алехин уже не сомневался, что вновь настало время всеобщего признания, что скоро осуществится его поездка в Москву.

На закате погожего мартовского дня Алехин отдыхал после обеда в кресле в фойе «Парк-отеля». Портье видел, как он с полчаса перелистывал скопившиеся за неделю газеты на различных языках, изредка углубляясь в какую-нибудь статью. Вдруг он заволновался, стал беспокойно озираться по сторонам, видимо, ища, с кем бы поделиться мучившими его мыслями. Потом он встал, подошел к портье и попросил соединить по телефону с Люпи. Пока телефонистка устанавливала связь, Алехин не выпускал газеты, беспокойно выстукивая нервную дробь пальцами по столу. После неоднократных попыток телефонистка нашла Люпи в одном из клубов.

- Люпи. Это Алехин! - порывисто закричал в трубку взволнованный русский. - Я вас очень прошу, приезжайте ко мне. Да, да, сейчас, именно сейчас! Это очень важно, так важно, что вы и представить не можете. Приедете? Благодарю вас. Жду у входа в отель.

Минут через десять появился изрядно запыхавшийся португалец. Едва поздоровавшись, Алехин увлек Люпи к столику и показал взволновавшую его статью.

- Ну и что? - удивленно спросил Люпи, кончив читать статью.

- Как что! Черчилль хочет снова начать войну. Как вы можете говорить об этом спокойно!

- А, кто обращает внимание на эти речи!

- Речи! Хороши речи! Мир потерял разум. И это в тот момент, когда с Ботвинником уже все договорено!

- Не волнуйтесь. Поедете, будете играть, ничего не случится.

- Уже дважды моя поездка в Москву была близка, и каждый раз что-нибудь мешало. В тридцать пятом году проиграл матч Эйве, в тридцать девятом - война. Если еще раз сорвется, я не выдержу!

- Почему сорвется? Никакой войны не будет, - успокаивал португалец.

- Сколько бед принесли мне эти войны! И теперь, когда самое страшное уже позади…

- Ничего, доктор, все будет в порядке. Пойдемте лучше погуляем.

Стояла тихая, безветренная погода, гигантские листья пальм бросали на землю недвижимые тени. Океан дремал, серебристо-желтый отблеск луны разрезал на две части его бескрайное полированное зеркало.

Алехин успокоился. Под влиянием красоты чудесного вечера он размечтался и делился своими планами, надеждами, опасениями.

- Как вы думаете, Люпи, захочет Ботвинник играть со мной матч именно в Москве? А почему бы и нет - это же ведь его дом… Неужели я все-таки попаду в Москву? Даже не верится. Знаете, я поставил обязательным условием приезд в Москву за три месяца до начала матча. Нужно все осмотреть: дом, где родился, гимназию. А может, и не найдешь - там все перестроили, говорят, сломали. Потом съезжу в Ленинград, я же там звание гроссмейстера получил. Может быть, даже успею в Сибири побывать. Вам трудно себе представить, что такое Сибирь. Сплошные леса и морозы. Вот у вас уже весна, тепло, а там морозы до сорока градусов. Но как хорошо! Скорее бы, не терпится! Я теперь понимаю Куприна. Русский писатель Куприн. Да-да, именно он написал «Марабу». Так вот, когда он собирался возвращаться из Парижа в Москву, то говорил в нетерпении: «Если поезд не пойдет, я по шпалам пешком доберусь до Москвы». Я его понимаю - дом, родина…

- А у вас родные в Москве есть? - спросил Люпи.

- Нет, все померли. Брат Алексей до войны, сестра Варвара недавно.

- А знакомые?

- У, много! Придут смотреть. В Москве я должен играть хорошо, там столько строгих ценителей. Как они разгромили по радио американцев! А те хвастались - мы многократные чемпионы мира!

- А что с вашей подготовкой?

- Работаю каждый день. По нескольку часов. Кстати, хорошо, что напомнили. Мне пора. Спасибо, что приехали, а то бы я не смог заниматься.

- Может быть, выпьем по рюмочке? - предложил Люпи.

- Нет, с этим покончено! Только после матча… Простите, что потревожил вас, Люпи.

- Ну, что вы! До свидания, доктор.

- До свидания, Люпи. Завтра обязательно приходите. Поедем в агентство. Нужно уже думать о билетах в Москву.

Портье, заметно изменившийся в последнее время, с улыбкой встретил Алехина.

- Ваш ужин в номере, доктор, - сообщил он, подавая ключ.

- Спасибо. Запишите, пожалуйста, чтобы меня не беспокоили до десяти утра. Знаете, хочу немного поработать, - как бы извиняясь, сообщил Алехин.

- О, конечно, конечно! Все будет сделано, я передам сменщику. Спокойной ночи!

- Спокойной ночи!

Было уже поздно, в коридорах стояла тишина. По мягкой ковровой дорожке Алехин прошел к своему номеру, открыл дверь и на миг замер на месте. В раскрытое окно номера ворвался широкий сноп лунного света, вдали внизу сияла чудная панорама приморского курорта.

Алехин забыл про занятия и долго стоял у окна. В задумчивости он медленно переводил взор с желтого диска луны на безграничную гладь океана, с таинственных теней густого парка на белеющие в лунном свете узорчатые здания. Вдруг память перенесла его в другую лунную ночь, с искристыми бликами санного следа, с зеленоватым морозным венцом вокруг круглого диска луны. Родные картины вызвали в груди щемящее чувство радости. Вот через людную Смоленскую площадь с трудом пробирается трамвай, его звонки едва перекрывают крики торговок и говор покупателей. А рядом Плотников переулок, низкий дом, уютный садик с большим старым дубом.

Слышатся веселые голоса Варвары, ее подруг. И чего они шумят, не дают до конца рассчитать все варианты!…

А это что такое? Величественная гостиница «Москва» и рядом палатки торгашей. Ах, да, ты просто перепутал старое с новым! Палатки - это же было давно, теперь их уже нет, ты же об этом сам читал в газетах. А там Колонный зал. Сотни пионеров в красных галстуках, с задорными лицами тянут для автографов книжки, тетради, блокноты. «Только не давайте сеансов против московских пионеров, - слышит Алехин голос Эйве. - Это очень опасно, побьют!» А вот и сияющая лестница Колонного зала. По-молодому стройный, в вечернем строгом костюме, он медленно поднимается со ступеньки на ступеньку, а по сторонам сотни любителей шахмат тянут к нему руки, улыбаются, кричат: «Браво русскому чемпиону мира! Да здравствует товарищ Алехин! Товарищу Алехину ура!» И он, растроганный, еле успевает кланяться по сторонам. Вот оно, долгожданное признание, миг истинного счастья! Поклоны, поклоны, рукопожатия - как много у него друзей, как много родных, близких людей…

Но все исчезло. Вновь было окно, лунный свет и океан вдали.

- Размечтался. Хватит, пора заниматься! - вслух произнес Алехин. Решительно захлопнул окно, зажег свет и задернул занавески. Из сказочного мира он сразу перенесся в знакомый и уже изрядно надоевший мир гостиничного уюта. В комнате было свежо. Не снимая пальто, Алехин подвинул к столу подставку для чемодана, поставил на нее раскрытый ящичек с шахматными фигурками.

«Чем бы сегодня заняться? - подумал он, садясь в кресло. - Посмотрю-ка французскую, вариант с жертвами пешек очень рискован. Ботвинник его отлично знает».

Вдруг сильная, сперва тупая, потом острая боль прорезала левую половину груди. Какая-то безжалостная рука схватила сердце и медленно, но с каждой секундой все сильнее сжимала его. Подобные спазмы случались и раньше, но на этот раз приступ был особенно болезненным.

«Что такое?! - испуганно спросил себя Алехин. - А вдруг?! - мелькнула в голове страшная мысль. Он замер в кресле, боясь сделать малейшее движение. Боль не проходила; наоборот, она все более усиливалась. - Что это-конец? Нет! Не может быть!» - закричал Алехин, но не услышал своего голоса. И никто его не услышал, кругом царила безответная тишина. Он был один, совсем один, помощи ждать было неоткуда.

Через мгновение Алехин вдруг почувствовал, что ему стало удивительно легко. Боль ушла куда-то далеко-далеко, и он дышал теперь совершенно свободно. Перед ним явились знакомые картины детства; потом толпа аргентинцев несла его на руках, мягкие ласковые пальцы Нади касались его лица. Алехин вспомнил, что перед умирающим в последний миг проходит вся его жизнь, и понял, что это смерть. «Всегда говорил: ‹Хочу умереть непобежденным», вот и осуществилось», - мелькнула мысль в угасающем сознании.

Гибкие пальцы судорожно схватили с шахматной доски белого короля. Может быть, это была отчаянная попытка найти спасение, возможно, это означало всего лишь желание сделать последний ход. Жизнь уходила из леденеющей руки, она медленно опустилась сначала на стол, потом сползла на подлокотник кресла и, бессильная, упала вниз. Цепенеющие пальцы не могли больше удерживать полированную деревянную фигурку, и она со стуком покатилась на пол.

Шахматный король упал.

Скитальцу в жизни нет покоя и после смерти. Жаркие споры разгорелись между французской легацией в Лиссабоне, министерством иностранных дел и португальскими священниками по вопросу о том, как, где и по обрядам какой религии хоронить Алехина. В чужих странах для изгнанника не находилось даже жалкого клочка земли. Только на двадцать третий день после смерти, шестнадцатого апреля сорок шестого года, отыскали, наконец, возможность как-то решить посмертную судьбу Алехина. Его гроб был поставлен в усыпальницу шахматиста Мануэля Эстева на кладбище св. Иоанна близ Эсториаля. Мог ли предполагать рядовой шахматный любитель, что ему когда-нибудь придется делить коммунальную гробницу с величайшим шахматным гением?

Прошло десять лет. Шахматный мир готовился отмечать десятилетнюю годовщину со дня смерти Алехина. В Париже собрались вице-президенты Международной шахматной федерации. Посматривая на своих коллег, изредка подкрепляя свои слова скупыми жестами, советский делегат Вячеслав Рагозин начал речь:

- Господа! Покойный шахматный чемпион Александр Алехин плоть от плоти, кровь от крови был сыном России. Житейская буря выбила его из родного гнезда, но он всю жизнь стремился вернуться на родину. По крайней мере, три раза возвращение Алехина на родину становилось реальным фактом. В тридцать шестом году он собирался играть в международном турнире в Москве. Этому помешал проигрыш Максу Эйве. Три года спустя была договоренность о его матче с Михаилом Ботвинником, теперешним чемпионом мира. Этому помешала война. Наконец, десять лет назад Алехин совсем был близок к желанной цели. Его третьей попытке возвратиться в Москву помешала смерть. Три попытки - три неудачи! Так и не удалось Алехину при жизни вновь повидать родные места, соединиться с народом, которым он, по его собственным словам, всегда восхищался и никогда не переставал любить.

- Будем же справедливы, господа! Дадим возможность несчастному скитальцу сейчас, после смерти, осуществить мечту, которую он так долго лелеял при жизни. Мы просим разрешить нам перевезти останки покойного чемпиона из Эсториаля в Москву. На родине Алехину будет установлен памятник в дни десятилетия со дня его смерти, в стране будут проведены собрания и массовые состязания шахматистов. Кроме того, в ознаменование этой даты в Москве состоится большой международный турнир памяти Алехина. Я приглашаю вас, господа, также прибыть на этот значительный шахматный праздник. Благодарю за внимание.

Что можно было возразить на эти слова? В коротких выступлениях и подтянутый француз Барман, и словоохотливый итальянец Дельверме поддержали просьбу Советского Союза. Так уж принято на шахматных конгрессах всегда с огромным вниманием встречать обычно хорошо продуманные предложения русских. А тут просьба была к тому же справедлива.

Высокий, величавый президент федерации Фольке Рогард заключил:

- Итак, господа, решаем вопрос: перевезти останки покойного чемпиона мира Александра Алехина в Москву. Кто за это предложение? Ие-с ор но? Да или нет?

Рогард поднял вверх черный молоток. Наступила решающая минута. Вот сейчас опустится молоток президента, и его короткий удар о стол будет означать конец дискуссий. Будет принято решение, такое важное решение. Прах скитальца возвратится на родину, здесь его встретят с почетом и уважением. Успокоится, наконец, многострадальный беженец в родной земле, тысячи его учеников в самой сильной шахматной стране придут к его памятнику, преклонят колена перед его неповторимым шахматным гением.

«Иес ор но?» Осталась всего одна секунда, доля секунды.

Упал бы этот медлительный молоток, и все было бы решено! Но сколько раз в жизни Алехина молоток судьбы в решающий момент повисал в воздухе?

- Уан момент, плиз, - послышался в мертвой тишине старческий женский голос. Головы вице-президентов повернулись к двери. Хорошо одетая женщина смотрела на собравшихся усталыми, слегка прищуренными глазами. Лицо ее было испещрено морщинами, хотя фигура еще сохраняла стройность.

- Я Грейс Висхар, вдова Александра Алехина, - промолвила женщина.

Ее пригласили сесть за стол, взоры всех устремились к этой важной участнице совещания.

- Я слышала предложение русского делегата, но никак не могу с ним согласиться. Я вдова покойного, и только мне, по французским законам, дано решать судьбу его останков. Я не хочу, чтобы прах моего мужа увозили в Москву. Я прошу похоронить его здесь, в Париже, на кладбище Монпарнас. Я хочу, чтобы дорогой Алекс лежал рядом с моим окном… чтобы я могла пролить слезу на его могилке.

На подкрашенных тушью ресницах Грейс блеснули слезы. Однако богатая опытом жизнь научила ее плакать аккуратно, чтобы не портить косметики, и Грейс быстро успокоилась. Делегаты молчали. Всем было известно, что Грейс мало заботилась о муже при его жизни, что заботы о доме в Дьепе больше волновали ее, чем судьба супруга. Но что делать! Иногда нельзя говорить то, что думаешь.

Мы приглашаем госпожу Алехину на торжества в Москве, на открытие памятника ее супругу…- начал было Рагозин, но Грейс, выслушав перевод его слов, неожиданно резко перебила советского делегата.

- Инаф Москоу! - гневно выкрикнула Грейс, потряхивая маленьким кулачком. - Москва достаточно портила мне жизнь! Хватит! Я не хочу слышать о перевозе праха Алехина в Россию и категорически настаиваю на своих правах. Если вы примете другое решение, на мою сторону встанет закон. Я уже советовалась с адвокатом.

Через два месяца на кладбище Монпарнас был захоронен маленький ящичек, прибывший из Португалии. Но Грейс не дано было присутствовать при печальных торжествах: она скончалась за две недели до юбилейной даты.

Когда спало покрывало со скромного надгробного камня, делегаты многих стран, собравшиеся у могилы, прочли надпись:

«Александр Алехин. 1892- 1946 г. Гений шахмат России и Франции».

А еще через несколько месяцев весь цвет шахматного мира собрался в концертном зале имени Чайковского в Москве.

- Уважаемые дамы и господа! Дорогие товарищи! - открыл собрание представитель шахматной организации Советского Союза. - Сегодня в этом зале, носящем имя гения русской музыки, мы открываем турнир памяти гения отечественной шахматной школы Александра Александровича Алехина. Он родился в Москве, здесь шлифовался его шахматный талант. В нашей стране он получил звание гроссмейстера. Много лет затем жил Алехин вне пределов Родины, но паша связь с ним не прекращалась ни на один момент. Мы мысленно сопровождали его на многотрудном шахматном пути. Мы горячо желали ему победы в титаническом матче с Капабланкой, а когда эта победа пришла, мы радовались торжеству отечественной шахматной мысли. Мы восторгались его неповторимыми победами в Сан-Ремо и Бледе и искренне огорчились внезапной катастрофой в матче с Максом Эйве в тридцать пятом году. Но мы не верили, что это творческая смерть Алехина, и эта вера подтвердилась его незабываемым взлетом в году тридцать седьмом.

Всю свою жизнь, все свои силы, мысли, здоровье Алехин отдал шахматам, начиная от детских анализов при свете лампады и кончая последним вздохом над шахматной доской с расставленными фигурами. И мудрые шахматы отблагодарили Алехина за эту любовь. Они раскрыли ему свои самые сокровенные тайны, самые сложные законы, управляющие движениями фигур на доске. Они позволили ему проводить неповторимые стратегические планы, наполнять их сверкающими блестками, вызывать на доске неукротимые комбинационные бури.

Десять лет назад Алехин ушел из этого мира. Но он остается навсегда в памяти истинных любителей шахмат. Его глубокие мысли будут вечно жить среди шахматистов, а бессмертные партии восхищать людей, привлекать их к многогранному, покрытому таинством шахматному искусству.

Миллионы советских людей слушали эти слова по радио, теплое чувство радости согревало их сердца. Жив Александр Алехин, вернулся он, наконец, на свою Родину! Его шахматные заветы вечны, учению его принадлежит будущее. С гордостью несет по всему миру молодой отряд алехинских учеников идея своего великого шахматного учителя.