"БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ" - читать интересную книгу автора (Котов Александр Александрович)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Надя устала перелистывать бесконечные страницы газет. Господи, каких только чудес на свете не бывает. Ревнивый муж бросил любовника в машину для выделки колбасного фарша, в Италии похоронили женщину, уснувшую в летаргическом сие. Когда разрыли могилу, рядом с ней лежал грудной ребенок, родившийся в гробу. Чудеса! А может быть, репортеры просто придумывают?

В другом журнале ее внимание привлекла серия цветных фотографий: «Нью-Йорк встречает Линдберга. Отважный летчик первым в истории перелетел океан». Тысячи восторженных людей, знамена, цветы. Сотни фотографов, кинорепортеров, объятия президента. «Как-то нас встретят? - подумала Надя. - Саша, конечно, не Линдберг, но все же чемпион мира; много ли во Франции чемпионов мира?»

Она уронила журнал на колени и стала смотреть в окно. Поезд быстро мчался к Парижу, оставались последние километры. В квадратном проеме окна, как на киноэкране, возникали и тотчас исчезали пейзажи зимней Франции. Занесенные снегом поля сменялись миниатюрными домиками деревень, чтобы в свою очередь уступить место густому частоколу деревьев. Белые стволы берез сливались с искрящимся снегом, пушистые ветви елей свисали до земли, отягощенные огромными снежными хлопьями. После жаркой Южной Америки переход к зимней Европе отразился на здоровье Алехина: он немного простудился, и Надя боялась, как бы вновь не возобновилось воспаление надкостницы.

Вспомнились ей праздничные дни последних двух месяцев. Сколько радости принесли они, как приятно было видеть веселого, торжествующего Сашу. Шахматный король! Наконец-то! Вспомнилась ей поездка из Буэнос-Айреса в Чили, куда они прибыли после недолгого отдыха в покоренной аргентинской столице. Гостеприимные чилийские шахматисты радушно встретили нового чемпиона мира. Они показали почетным гостям уютную столицу Сант-Яго, красивейший курорт Вальпарайзо и многие другие живописные места на побережье Тихого океана.

«Бедный Саша, устал, - подумала Надя. - Болезнь, матч, само торжество победы, длинные путешествия. Приятные переживания, но утомительные. Он обязательно должен теперь отдохнуть, никаких турниров, никаких шахмат! Только отдых. Но разве его заставишь! Опять анализирует», - с досадой повела Надя плечами, посмотрев в сторону мужа. Алехин сидел боком на диване, поджав под себя одну ногу, и ничего не замечал, уткнувшись в карманные шахматы. Время от времени он передвигал пальцами правой руки какую-либо фигурку на новое место, но сводя при этом глаз со складной кожаной доски, зажатой в левой руке.

- Опять шахматы, Саша! - прервала молчание Надя. - Не надоело?

- Надоело?! - подняв голову, удивленно посмотрел в лицо жены Алехин.

- Отдохни немного, скоро Париж.

- Как я плохо играл тридцать вторую партию, - покачал головой Алехин.

- Но ведь ты выиграл ее.

- Да, но с каким трудом. А мог легко добиться победы.

- Посмотри, как встречали Лиидберга, - протянула Надя журнал мужу. - Тысячи людей, оркестры.

- Еще бы! Впервые через океан. Герой, - сказал Алехин, не отрывая взгляда от шахмат.

- А как тебя встретят в Париже?

- Я же океан не перелетал. - Алехин поднял взор на жену. - Я его только переплывал дважды, и притом дьявольски долго.

В дверях на секунду появился проводник.

- Париж, - объявил он протяжно, и это заставило Алехина положить наконец шахматы в карман.

Поезд уже сбавлял ход и вскоре ворвался в предместья столицы. Показались завешанные товарами витрины магазинов, замелькали рекламы на заборах и крышах домов. По мокрому асфальту мостовых мчались полированные лимузины и огромные многоместные автобусы; иногда из-за крыш домов появлялась на миг верхушка Эйфелевой башни. А вот и перрон вокзала: сотни встречающих машут шляпами, платками, букетами цветов; слышатся крики радости людей, наконец-то увидевших друг друга после разлуки.

- Сколько народа тебя встречает! - воскликнула Надя, выглянув в окно. Она поправила Алехину галстук, отряхнула рукой полы его пальто. Потом взглянула в зеркало на себя, с третьей попытки удачно надела шляпу и несколько раз примерила, как лучше завязать вокруг шеи желтый шерстяной шарф.

Когда они выходили из вагона, Алехин через голову жены увидел в толпе Шамшина, Мюффанга, Бернштейна и низкорослого репортера «Возрождения» Заливного. Рядом фотографы, оператор с огромной кинокамерой, много незнакомых Алехину людей с цветами. «Что ж, встреча как встреча, - мелькнула мысль у Алехина. - Конечно, не как Линдберга, но все же. А почему не пришел Волянский? - Но тут же вспомнил: - Видимо, все-таки уехал в Нью-Йорк».

Алехин посмотрел вдоль огромного перрона. Отыскивая нужный вагон, от окна к окну бегали возбужденные женщины, готовые броситься в объятия прибывших из деловой поездки мужей; молодые французы осторожно лавировали в толпе, уберегая букеты цветов, приготовленные для любимых подруг; отцы с поцелуями снимали с подножек радостно кричавших детей. Всюду царили неподдельный восторг и возбужденные встречи: объятия, крики, поцелуи.

Едва Алехин и Надя сошли со ступенек, друзья вручили им по большому букету цветов, Шамшин, Мюффапг и Берпштейн заключили чемпиона в объятия, поцеловали руку супруге. Но больше никто из стоявших у вагона людей не поздравлял Алехина, не тянулся к нему. Чем-то встревоженные и возбужденные, люди медленно двигались куда-то в сторону, их взгляды были устремлены вдаль, мимо Алехина. «Что происходит? Куда они идут? - недоумевал Алехин. - Они же пришли меня встречать».

Вдруг над ухом прибывшего чемпиона раздался многоголосый крик, мимо него, отталкивая Надю и самого Алехина, промчались возбужденные люди. Вспышки магния помешали Алехину разглядеть, что происходит, и только через минуту он увидел, кого бежали встречать любопытные, кого спешили запечатлеть на пленку фотографы и кинооператоры.

Из двери соседнего вагона вышла высокая блондинка. Элегантно одетая, она осторожно ставила на ступеньки стройные ножки в туфлях на высоком каблуке. Издали Алехин не смог как следует разглядеть ее фигуры, закрытой головами людей, затруднился бы точно сказать, сколько ей лет, но даже за те короткие мгновения, пока прибывшая спускалась с лестницы, лицо ее врезалось в память Алехина. Пышные белокурые волосы под маленькой, шляпкой, уверенный взгляд всеобщей любимицы, привыкшей к поклонению, гордая поза независимости и властолюбия. Женщина исчезла в толпе, медленно двигавшейся по направлению к вокзалу. Алехин молча провожал ее взглядом.

- Хороша! - услышал Алехин голос рядом с собой. Он обернулся. Это был Заливной, на лице репортера застыла улыбка нескрываемого восторга.

- Кто это? - спросил его Алехин.

- Грейс Висхар, жена убитого в Марокко губернатора. Месть туземцев. Злоба дня: «Возрождение» отводит ей целых две страницы.

Алехин понял теперь, почему лицо приехавшей выражало скорбь, почему на рукаве се пальто была черная лента.

Когда ушла толпа, встречавшая Висхар, группа шахматистов на пустом перроне стала выглядеть жалкой и потерянной. Встреча была скромной, не было ни криков радости, ни вспышек магния, никто не сделал ни единого фотоснимка на память об историческом приезде мирового чемпиона. Алехин и Надя но могли скрыть своего разочарования. Поняв это, четверо встречавших попытались восполнить свою малочисленность повышенными проявлениями восторга.

- Я поздравляю тебя, Саша, от имени всех русских, живущих во Франции! - патетически воскликнул высокий Бернштейн. Шамшин все пытался объяснить, что не всех удалось предупредить, что собиралось прийти очень, очень много народа. Заливной что-то быстро записывал в блокнот. Позже в газете Алехин прочел следующее объяснение ловкого репортера: «Такая встреча дала возможность чемпиону мира отдохнуть».

В багажном отделении возникло замешательство. Надя нашла свои чемоданы, носильщики уже начали выносить их, когда контроль потребовал квитанции.

- Они у тебя, - сказала Алехина мужу, который в этот момент о чем-то разговаривал с Мюффангом. Алехин уверенно полез в левый карман пиджака, но не нашел квитанций. Не отыскалось документов и в других карманах чемпиона.

- Наденька, я их отдал тебе, - попытался было переложить вину на жену Алехин, однако встретил решительное возражение:

- Что ты, что ты, дорогой. Я прекрасно помню, что вернула их тебе в Барселоне.

Дополнительные поиски ничего не дали - квитанций не было. Выручил Бернштейн. Сходив куда-то, он привел с собой старшего, тот распорядился выдать багаж без квитанций, предварительно поздравив чемпиона мира с победой и приездом. Услыхав имя Алехина, носильщики и служащие вокзала быстро отдали его чемоданы и гурьбой проводили чемпиона до автомобиля. Алехин так и не понял: было ли это искреннее выражение чувств или просто ожидание щедрых чаевых? «Это была единственная демонстрация при въезде знаменитого шахматиста в Париж», - читал впоследствии Алехин в газете.

Надя внимательно осматривала свой туалет, стараясь не упустить ни одной, самой незначительной мелочи. Еще бы - сегодня такой день! Трюмо отражало ее далеко уже не стройную, отяжелевшую фигуру. Правда, черное платье делало ее тоньше, изящнее - в дорогом модном магазине «Вуг» сумели так сшить вечерний туалет, что создавалась иллюзия давно исчезнувшей тонкой талии. Открытые черные туфли-лодочки на высоком каблуке невольно заставляли мадам Алехину нагибаться вперед и выставлять грудь; этим в некоторой мере скрывалось несовершенство форм.

«Да, я уже далеко не та, - с грустью вздохнула опечаленная женщина. - Недаром эта выскочка Ника смеется над моей фигурой. Везде теперь бывает: еще бы - королева русской красоты Ника Северская. И сегодня наверняка придет, не удержится. Будет весь вечер не отходить от Саши. Подумаешь, «мисс Россия», а какая Россия-то? Среди эмигрантов, в русской колонии. Здесь и выбрать-то не из кого, раз, два и обчелся! «В слепом царстве и одноглазому честь», - вспомнила Надя вдруг русскую поговорку. - В двадцать один год все красивы, все изящны. Я в ее годы такой была, ей даже и не снится!»

Размышления не мешали Алехиной готовить себя к банкету. Она еще раз поправила черные как смоль волосы, утром уложенные парикмахером. «Моим волосам может позавидовать любая молодая, - довольная, отметила Надя. - Густые, пышные, ни одного седого волоска! И легко ложатся в любую прическу. Не то, что у Ники, - торчат, как солома! Парикмахеры отказываются ее завивать, не могут согнуть локоны». Надя надела длинную нитку жемчуга - не понравилось. Тут же поймала себя на мысли о том, что в последнее время украшения все чаще не идут к лицу. В этот момент в спальне появился Саша, уже несколько раз приходивший поторопить супругу.

- Наденька, так же нельзя, мы опаздываем, - уже в двери сказал Алехин.

- Еще две минуточки, дорогой, - в который раз попросила отсрочку Алехина. - Только надену серьги - и буду совсем готова.

Однако двумя минутками дело не ограничилось. Нужно было еще попудрить лицо, полные красивые руки, открытые плечи, шею. Затем подрумянить щеки, да так, чтобы было как раз и совсем незаметно. После этого понадобилось вывести помадой точную линию губ. «Подумаешь, опоздаем немного, - про себя решила Надя. - Ведь банкет-то в нашу честь, без нас все равно не начнут. Нужно теперь важнее держаться, теперь Саша - шахматный король. А я королева. Пусть подождет эта Ника, пусть знает свое место. Тоже мне «королева красоты»!

Только еще один приход Александра вынудил Надю оторваться от зеркала. Надев пальто с огромным меховым воротником и высокую в форме тюрбана шляпу, Надя перед выходом осмотрела костюм мужа. Саша был великолепен: черный смокинг, высокий крахмальный воротничок, белый бантик. Весь он был сегодня собранный, подтянутый, глаза горели огнем. «Важный банкет, - решила Надя. - На весь Париж, на всю Францию!»

У входа в Русский клуб Алехиных встретили аплодисментами. Наде преподнесли букет багряно-красных роз. Изрядно заждавшиеся гости заполнили высокие просторные залы. Расставленные покоем столы для банкета слепили белизной скатертей. По занесенной сюда французской традиции среди фужеров и тарелок длинной цепочкой были уложены цветы: красные, желтые лепестки н зеленые листья контрастно выделялись на фоне мертвенной бледности хрусталя и серебряных ваз.

Надя и раньше бывала в Русском клубе. Здесь обычно проводила свои собрания наиболее реакционная часть русской эмиграции. В другие вечера сюда приезжали княгини и жены поэтов, обедневшие дворянки и преуспевающие купчихи. Здесь они не только встречались, чтобы поболтать о своих женских делах, у всех было еще одно желание - утолить страсть к азартным играм в тихой, спокойной на вид, русской игре - лото. Именно в этом доме на рю дель Ассомпсион, в самом центре Франции, привилась и нашла всеобщее признание немудреная игра русской деревни и городских окраин.

По законам Франции женщины не имеют права участвовать в азартных играх, поэтому деятельностью Русского клуба заинтересовалась парижская полиция.

- Пардон, какой же это азарт! - удивленно воскликнули хозяева клуба. - Это же национальная русская игра, в ней нет ни капли азарта.

И полиция разрешила открытую игру в лото, прелесть которой вскоре познали и француженки. Русский клуб порой не мог вместить всех желающих испытать счастье в таинственном сочетании выпадающих цифр. Сюда приезжали и русские дамы, и знатные парижанки, и иностранки-туристки, желающие ознакомиться с достопримечательностями французской столицы.

На этот раз лото в клубе не было. Вокруг стола и в соседних комнатах бродили пары в изысканных вечерних туалетах. Среди них несколько французов; эти с интересом разглядывали на стенах фотографии Московского Кремля, царь-пушки, Петергофа, памятника Петру. Среди картин и гравюр русских художников-классиков были также работы эмигрантов-экспрессионистов, в изгнании воспринявших манеру современной французской школы живописи.

Гуляя с Надей по комнатам клуба, Алехин едва успевал принимать поздравления. Одни сердечно приветствовали чемпиона мира, у других отсутствие искреннего чувства скрывалось за хорошо разыгранной непосредственностью. Встречая таких гостей, Алехин в ответ тоже был преувеличенно любезен, однако побыстрее старался уйти к тем, в преданности и дружбе которых он был более уверен.

Поздравить Алехина пришел хозяин эмигрантской газеты «Иллюстрированная Россия» Миронов - маленький хромой человек, страдавший страшной болезнью - отмиранием конечностей. Газеты «Возрождение» и «Последние новости» предпочли прислать лишь второстепенных лиц. Среди присутствующих сразу бросалась в глаза солидная фигура холеного барина - Половцева, учившегося с Алехиным в училище правоведения, зато небольшого роста, коренастый писатель Куприн как-то терялся в толпе. Однако по тому, как почтительно с ним раскланивались самые именитые гости, можно было судить о его известности среди русских людей Парижа.

Почти у входа в клуб Алехины встретили Нику Северскую, весело смеявшуюся шуткам собеседника - бывшего сенатора Любимова. Этот среднего роста человек со стриженой большой головой славился как остроумный рассказчик и изобретательный выдумщик всевозможных смешных историй. «Королева красоты» внимательно осмотрела наряд Нади, и Алехиной показалось, что на ее губах проскользнула насмешливая улыбка. Сама Ника - круглолицая блондинка с типично русским лицом и огромными голубыми глазами - была одета в глубоко вырезанное спереди светло-голубое платье. Надя могла бы отметить при желании, что на такой официальный прием следовало являться в черном туалете, но сегодня она была настроена добродушно - ведь сегодня ее праздник.

Председатель шахматного кружка Шамшин на правах хозяина пригласил гостей к столу. Банкет начался с шампанского и шумного прославления нового чемпиона мира. Каждый из присутствовавших подходил к Алехину и Наде, говорил несколько слов поздравлений и пожеланий благополучия. Ужин был сервирован на славу. Надя вспомнила объявление, несколько дней подряд печатавшееся в газетах: «Приезжающие к ужину платят двадцать пять франков; прибывающие только к танцам - десять франков. «За двадцать пять франков можно хорошо угостить», - подумала Надя.

Когда гости достаточно отведали прелестей французской и русской кухонь, начались тосты. Первым выступил Шамшин.

- Милостивые государыни и государи! Нашего дорогого чемпиона пожелало приветствовать много гостей, - сообщил председатель. - Прежде всего, я хотел бы от нашего шахматного кружка имени Потемкина передать чемпиону мира наш скромный подарок - первое издание учебника по шахматам Франсуа Филидора.

Алехин с благодарностью принял подарок, и тут же принялся было перелистывать пожелтевшие странички. Надя незаметно отобрала у мужа книгу.

Приветствовал Алехина гроссмейстер Осип Бериштейн, затем мастер Зноско-Боровский прочитал послания заграничных шахматных клубов. Он же передал Алехину адрес от русских шахматистов в Болгарин. Аплодисментами встретили присутствующие поднявшегося за столом Куприна.

- Любезные дамы, господа, - тихо начал свою речь писатель. - Я с затаенным вниманием следил за титанической борьбой нашего друга Александра в далекой Аргентине и от волнения даже писал статьи о матче. Пять месяцев назад на другой конец земли отправился одинокий смельчак. Он был полон великих замыслов - победить гиганта в шахматах, гиганта тем более грозного и опасного, что он был дома, в среде родных по крови людей… Алехин победил, победил благодаря своей скромности и смелости. Слава нашему соотечественнику, слава русскому гению!

Когда смолкли аплодисменты после речи писателя, со стула поднялся сам виновник торжества. С бокалом шипучего вина в руке, стройный, элегантно одетый, Алехин был торжественно важен, ему нелегко давалось спокойствие в такой примечательный день. Речь его лилась уверенно, говорил он красиво. Еще бы, на то и юрист! Слегка наклонив набок голову, Алехин смотрел на середину стола и лишь при обращении к Шамшину повернулся в его сторону.

- Господин президент! Милостивейшие государыни и государи! - начал Алехин. - Я с большим волнением выслушал лестные слова, которыми выступавшие здесь мои соотечественники и коллеги по шахматам отметили мой успех в борьбе за шахматную корону. Я выражаю им за это самые теплые чувства сердечной признательности. Много лет я готовился к матчу с Капабланкой, хотел победить его еще в Петербурге в 1914 году, когда был правоведом. Я чувствовал, что своей победой совершу что-то подобное перелету Линдберга. Пожалуйста, не подумайте, что у меня мания величия, нет, это просто «сравнение явлений» совсем разного масштаба. Перелету через океан не верил человеческий ум, моя победа над Капабланкой среди более ограниченного круга людей, в мире шахмат, казалась таким же чудом. Ведь Капабланка считался абсолютным совершенством игры. Бы знаете, как взволновал Америку этот матч.

И вот я почувствовал, что русским людям будет приятно, если то, что, правильно или неправильно, почиталось чудом, будет совершено их соотечественником.

- Мы с вами лишены родины, - продолжал Алехин, прерванный на минуту аплодисментами, - и вынуждены жить вдали от дома, где родились и выросли. Как тяжело было покидать взрастившие нас, родные сердцу места. Вы помните у Бунина:

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.

Как горько было сердцу молодому,

Когда я уходил с отцовского двора,

Сказать прости родному дому!

Но мы не забыли родину, в памяти каждого из нас бережно хранятся милые детали родного уголка, где протекали счастливые дни нашей юности. Пусть грозные силы закрыли туда путь многим из нас. Память о доме согревает нас, помогает побеждать трудности жизни. Мы научились переносить неудачи и лишения. Только сознание того, что моя борьба находила горячий отзвук в сердцах русских людей, согревало меня в знойном, но полном ледяного ко мне безразличия Буэнос- Айресе. Поддержка русских людей помогла мне в борьбе, и я сердечно благодарю вас всех за эту не раз выручавшую меня поддержку. Еще раз спасибо, друзья!

Последние слова Алехина потонули в плеске аплодисментов, криках: «Браво! Да здравствует шахматный король!» К этому времени банкет уже вошел в свой «миттельшпиль» - все заметно повеселели, шумно пикировались, обменивались шутками. За столом уже не было прежнего порядка: многие вскакивали с мест, подходили с бокалами к другому концу стола, провозглашали частные тосты, иногда совсем не относящиеся к чемпиону мира. Но и при этом беспорядочном блуждании центром все же оставался Алехин.

Тосты продолжались. После Алехина выступил Половцев. Представительный, лощеный барин, он говорил о дружбе и товариществе всех правоведов, их роли в прошлом и будущем России. Товарищ последнего министра иностранных дел царской России, Половцев до сих пор не терял надежды на восстановление своего прежнего общественного положения.

Во время речи Половцева, да и ранее, Алехин иногда бросал взоры на правое крыло главного стола. Здесь, рядам с худощавым, высоким президентом шахматной федерации Франции Гаварри, сидел Бертелье - помощник министра, персона, очевидно, значительная, если судить по тому, как подобострастно говорил с ним Гаварри. А ему ли, бывшему послу, не знать, с кем и как нужно разговаривать!

Рядом с французами сидел грузный мужчина, апоплексически красневший при каждом взрыве хохота. Это был Чебышев, один из видных сотрудников газеты «Возрождение», бывший прокурор Московской судебной палаты, когда-то ближайший сотрудник генерала Врангеля. В прошлые времена Алехин не раз слыхал его грозные речи, произносимые звучным густым басом на страх обвиняемым в Московском суде. Талантливый оратор, Чебышев был неукротимым самодуром, не терпевшим никаких возражений. Во время жаркой дискуссии он мог дойти до бурных взрывов, лишь бы унизить своего оппонента. Однажды, поспорив у себя на обеде с неким деятелем юстиции, «гостеприимный» хозяин мигом заставил спорщика согласиться с правильностью своих доводов, запустив в него жареной индейкой:.

Алехин видел, как Чебышев что-то сказал недовольному французу, затем тот о чем-то пошептался с Гаварри. Неожиданно шум зала был перекрыт громким басом бывшего прокурора.

- Дамы и господа! - загрохотал Чебышев, и голос его отравился эхом от высоких потолков Русского клуба. - Редактор «Возрождения», к своему великому сожалению, не смог прийти на данное торжество и поручил мне сердечно поздравить нашего русского друга, горячо нами любимого Александра Александровича. В знойной Аргентине он в титанической борьбе далеко от родины сумел выйти с честью победителем в единоборстве с американскпм чемпионом, слывшим до сих пор непобедимым. За его волнующей борьбой, затаив дыхание, следили все русские люди на земле, куда бы их ни забросили превратности злой судьбы. Для нас, русских, проживающих в Париже, каждая весточка об успехе нашего соотечественника была радостным событием, наполнявшим наши сердца гордостью и верой в себя. Более двух месяцев мы были вместе с Алехиным в далеком Буэнос- Айресе, рвались помочь ему всеми нашими силами, всем сердцем.

Алехин с легкой иронической улыбкой на губах слушал надыщенную речь опытного оратора. Газета «Возрождение», от лица которой так страстно говорил Чебышев, лишь изредка помещала несколько коротких строк, посвященных матчу Алехина с Капабланкой. Просмотрев накопившиеся во время его отсутствия газеты, Алехин нашел лишь крохотные заметки о тех днях, когда определялась его победа. Это русские эмигранты, а что говорить о французских газетах; те вообще поместили о матче за два месяца несколько строк. «Вот тебе и «следили затаив дыхание», - подумал Алехин, - вот тебе и «рвались помочь всем сердцем». И тут же вспомнил, что в его парижский адрес регулярно приходили письма из Москвы от Григорьева с вырезками из газеты «Известия», где были помещены все партии матча с комментариями Капабланки.

- Мои милые друзья, - гремел тем временем Чебышев. - Наряду с Рахманиновым, Шаляпиным, Павловой наш великий соотечественник в шахматном искусстве прославил на весь мир талант русского человека. Разрешите мне от имени многострадального народа русского обнять и горячо расцеловать моего знаменитого соседа, коллегу по юриспруденции, великого шахматного короля, нашего несравненного шахматного гения!

Высокий грузный оратор приблизился к Алехину и под аплодисменты подвыпивших гостей облапил его за плечи. Немного растерявшийся Алехин ощутил на щеке крепкое прикосновение мясистых мокрых губ растроганного бывшего прокурора.

Но Чебышев еще не кончил говорить.

- Дорогие друзья! - снова воскликнул он, оторвавшись от Алехина. - Мы - русский народ, великий народ-страдалец! Но недолго нам еще страдать. Выпьем за гибель царящей сейчас в России дикой фантасмагории! Пусть развеется легенда о не победимости большевиков, так же как рассеялся миф о непобедимости Капабланки!

Опять аплодисменты, опять крики, однако речи заметно всем надоели, тем более, что в зал пришли уже многие из тех, кто купил билеты только на танцы. Принесли гитару, и артистка Чарова глубоким грудным голосом спела несколько русских и цыганских романсов. Зазвучала музыка, и большинство гостей покинуло стол. Под шуточное одобрение всех гостей право открыть танцы было нредоставлено королям: королю шахмат ж королеве красоты. Недовольной этим Алехиной пришлось пойти следом в паре с Шамшиным. До трех часов длилось шумное веселье.

Алехин был счастлив. Он находился на вершине шахматного Олимпа, достиг всего, к чему стремился. Осуществилась мечта всей жизни, судьба вознаградила его за все труды, за все мученья. Как было не радоваться! Он весь вечер шутил, смеялся, много танцевал. И все же даже в эти минуты безоблачного счастья временами возбужденным чемпионом вдруг овладевало какое-то беспокойство. Тревожный голос где-то внутри нашептывал ему тогда, что вершина счастья, на которую он наконец взобрался, не так уж надежна, что он начал скользить куда-то вниз, в глубокую страшную бездну.

Внезапная острая боль заставила Алехина остановиться посреди улицы; какая-то безжалостная сильная рука несколько секунд сжимала сердце. Алехин испугался и стоял, прислонившись к стене, прислушиваясь к непонятному страшному процессу, происходящему внутри. Вскоре боль уменьшилась, и он смог двинуться дальше. Теперь уже он шел медленно. «Нельзя так бежать, - приказал Алехин сам себе. - Это что-то новое, раньше такой боли не было. Устал, очевидно: матч, волнения. Надя права - нужно отдыхать, - решил Алехин. - Вот разделаюсь со всеми делами и махну куда-нибудь к морю или в горы».

Он вновь вспомнил о цели своего похода и предстоящем неприятном объяснении. «Какой мерзавец! - ругал Алехин кого-то. - Я ему сейчас покажу! Только спокойнее, не нервничать, - вспомнил он о сердце. - Не нужно волноваться. Нужно так уметь волновать других, чтобы самому при этом оставаться спокойным». Он прошел два квартала и в середине третьего остановился. У парадного входа небольшого дома висела вывеска: «Возрождение» - редакция». Такое же объявление было у входа в квартиру на втором этаже. Алехин решительно распахнул дверь и из маленького коридора попал в комнату с низким потолком и небольшим окном. За простыми письменными столами сидели какой-то неизвестный Алехину репортер и Заливной. В густом табачном дыму Алехин с трудом рассмотрел лицо газетчика, к которому так спешил.

- Я к вам, - строгим голосом произнес Алехин, не считая нужным в этих обстоятельствах даже поздороваться с репортером.

- Чем имею честь? - с ехидцей спросил Заливной. Напряженная улыбка, появившаяся на его губах, говорила о том, что он не ждал ничего хорошего от предстоящего разговора.

Вы писа…- начал было Алехин, но его перебил телефонный звонок. Заливной поднял трубку, сердито произнес: «Алло!» - но в следующую секунду голос его резко изменился, став сразу елейным и подобострастным.

- Слушаю, господин редактор!… Хорошо, записываю… Так… «Разграбление Третьяковской галереи»… Так, хорошо! Сделаю шапкой, да, да, сделаю… «Москва закупила в Америке сто тысяч электрических стульев». Есть, записал. Дальше… «Миллионы безработных в городах, десятки миллионов в деревнях». Записал… Может быть, добавить, господин редактор: «Люди мрут с голоду, трупы на улицах Москвы…» Не стоят? Вы считаете, что чересчур? Хорошо, господин редактор. Записываю: «Положение хуже, чем при царизме». Есть. Да, записал, господин редактор. Сделаю, обязательно сделаю… Что?

Приготовил… Я вам сейчас прочту.

Заливной нашел среди папок какую-то бумажку и прочел ее по телефону.

- Я нашел, господин редактор…- опять заговорил Заливной в трубку. - Думаю дать на третьей странице… Вот оно… «Объявление. Лекция Г. К. Урбина, 79 Рю Дельферт Рюере, «Зачем нам погибать?». Хорошо. Спасибо… До свидания, господин редактор!

- Так что вы хотели сказать? - с той же напряженной улыбкой обратился Заливной к Алехину. Тот повторил вопрос:

- Вы писали заметку о банкете?

- Я, - с вызовом ответил Заливной. - А что?

- То, что вы наврали с три короба, вот что! Как вам не стыдно!

Алехин, несмотря на данное слово, начинал терять терпение и с каждой минутой все больше возмущался.

- Стыд я сдал Семенову, когда нанимался на работу, - спокойно парировал Заливной. - И где же я наврал?

- Вот где, - протянул Алехин газету репортеру. - Разве я так говорил? - ткнул он пальцем в последние строки заметки.

- Примерно так.

- Что - примерно? Кто говорил о дикой фантасмагории в России, о гибели большевиков?

- Я понял, что вы. Так поняли все русские люди.

- Русские люди! - воскликнул Алехин. - Врете вы, как цепной пес!

- Очень приятный комплимент для газетного репортера, - невозмутимо ответил Заливной.

- Вот я сейчас пойду к Семенову, он вам пропишет комплимент! - пригрозил Алехин.

- Семенова нет, есть Чебышев, - все еще стараясь сдерживаться, заметил Заливной и вдруг не сдержался и закричал:- Идите! Жалуйтесь! Знаете, господин Алехини, - процедил он сквозь зубы, - вы-то нам давно уже известны! Русские люди! А где вы были, когда наши русские люди погибали в войсках Врангеля, Колчака?! Где?! В Коминтерне работали, в Угрозыске, помогали большевикам ловить бандитов. А бандиты-то эти были чаще всего именно наши русские люди. Эх вы… чемпион мира!

- Хотите и вашим и нашим, одной, простите, на двух стульях сидеть. Не удастся!

- Это не ваше дело!

- Нет, мое дело. Кстати, я читал советские журналы - вы и туда пишете. Кое-кто все еще до сих пор считает вас там своим. «Алехин уехал ненадолго. Побьет Капабланку и вернется». Попробуйте теперь!

Последние слова Алехин услышал, когда открывал дверь в комнату редактора. Из-за стола навстречу ему поднялся грузный Чобышев. С протянутой рукой он шел к Алехину, не спуская с него пристального взгляда маленьких рачьих глаз.

- Здравствуйте! - Алехин пожал протянутую ему толстую влажную руку бывшего прокурора. - Я к вам с жалобой: ваш репортер умышленно исказил мою речь в Русском клубе.

- Это плохо, плохо, - успокаивал пришедшего Чебышев. - Присядьте, пожалуйста, - указал он Алехину на кресло, сам снова устраиваясь за письменный стол.

- Так что же произошло? - подчеркнуто спокойно спросил он Алехина.

- Вот здесь написано о фантасмагории и прочем, - протянул Алехин газету Чебышеву. - Это же не я, а вы говорили!

- Я? - протянул Чебышев. - А в вашей речи разве ничего подобного не было?

- Нет. Я говорил о русских людях, об эмиграции.

- А насчет грозных сил? Помните?

- Ну, это было, но тут такое наплетено?!

- Дорогой Александр Александрович! - назидательно произнес Чебышев. - Вы знаете принцип порядочной газеты: если в заметке есть хоть пять процентов правды, вся заметка правильна.

- Ну, если таков принцип порядочности, вы меня извините! - развел руками Алехин. Он вынул портсигар и нервными движениями зажег сигарету.

- А что вас, собственно, беспокоит? - спросил Чебышев после небольшой паузы. - В Париже это только прибавило вам авторитета.

- Да, но ведь эта заметка ложь, неправда! - продолжал настаивать Алехин.

- Так нужно, дорогой господин Алехин. Нужно!

- Кому?

- Вам, мне, всем, кто был в Русском клубе! Всем русским людям, лишенным родины. Это политика.

- Я ие хочу вмешиваться в вашу мелкую политику!

- Мелкую?! - посмотрел в глаза Алехину Чебышев. - Так знайте: эта политика кормит двести тысяч эмигрантов во Франции! Приют им добывает, кусок хлеба.

- Причем здесь я?

- Вы - чемпион мира, шахматный король. Если хотите знать, вы, Шаляпин, Рахманинов - наше знамя.

- Но я не хочу ссориться с Россией. Это моя родина.

- Это и моя родина, - утвердительно качнул головой Чебышев. - Но там большевики. А кто они для нас? Они отняли и у меня и у вас все, что мы имели. Вы же дворянин! Против чего вы возражаете?! Крах большевиков действительно неизбежен. - Чебышев протянул собеседнику пачку газет. - Кошмар, который окутал Россию, на самом деле скоро развеется. Об этом говорят и во Франции, и в Англии, и в Америке. Во всем мире!

Алехин замолчал, умолк и Чебышев. После небольшой паузы бывший прокурор продолжал:

- Так что извините, что немного подправили ваши слова, - обратился он к Алехину. - Так было нужно. Да и поздно теперь говорить об этом.

- Как поздно? Почему? - не понял Алехин.

- Я только что хотел вам звонить. Мы помещаем в газете вот такую информацию. Из русских газет. Прочтите!

Чебышев протянул Алехину листок бумаги. Чувство недоброго охватило Алехина, когда он брал бумагу из толстых пальцев редактора. Да и взгляд бывшего прокурора сулил мало приятного.

«…После речи в Русском клубе, - читал Алехин заключительные строки, быстро пробежав описание банкета, - с гражданином Алехиным у нас покончено. Он наш враг, и только как врага мы отныне должны его трактовать. Тот, кто сейчас с ним хоть в малой степени, - тот против нас. Н. Крыленко».

Хотя он только что затушил окурок сигареты, Алехин вновь вынул портсигар и зажег новую сигарету.

- Да, - тихо проговорил он после паузы. - То-то я получил телеграмму от Грекова - он отказывается от моего сотрудничества в журнале «Шахматы».

- А от брата ничего не получали? - спросил Чебышев.

- А откуда вы знаете, что у меня есть брат?

Алехин взял протянутый листок. В нем было написано: «Я осуждаю всякое антисоветское выступление от кого бы оно ни исходило, будь то, как в данном случае, брат мой или кто-либо другой. С Александром Алехиным у меня покончено навсегда. Алексей Алехин».

Алехин, опустив голову, скрыл от Чебышева лицо.

Верьте мне, я в этом не виноват, - после долгого молчания нарушил тишину Чебышев. - Это Семенов переменил. Я для него, видите ли, фигура недостаточная, надо, чтобы слова против большевиков говорил король.

Значит, враг… «С Александром Алехиным у меня все покончено», - горестно размышлял Алехин. - Быстро… Ты же сам меня учил, Леша: никогда не торопись, выясни все, обдумай… Враг…

Что тужить, поздно уже, да и стоит ли? - попытался поддержать Алехина Чебышев. - Может быть, все это к лучшему. Вы теперь принадлежите не только одной России, дорогой Александр Александрович, а всему миру. Шахматный король! Всюду вас будут встречать с почетом, самые великие люди сочтут за честь знакомиться с вами. Кстати, вы не забыли, что Бертелье приглашал вас с женой на весенний праздник элегантности. Это большой почет! Вы обещали прийти. Будут Куприн, Лифарь. Бертелье заказал специальный столик. Сделать это было не так-то просто, вы же знаете, что такое праздник элегантности.

Когда Алехин уходил из редакции, в коридоре он встретил Заливного. Видимо, тот сумел подслушать разговор Алехина с Чебышевым, а может быть, знал обо всем заранее. На маленьком, угреватом лице репортера было написано торжество: Алехин с трудом удержался от того, чтобы расправиться с ним тем простейшим методом, каким разделывался с врагами когда-то в далеком детстве.

Выйдя из редакции, Алехин медленно побрел домой. Все было как прежде на улицах Парижа: те же дома, те же быстрые, суетливые люди, но вместе с тем очень многое стало иным. Неожиданная катастрофа резко изменила жизнь Алехина, лишила его прежнего покоя, уверенности. Совсем еще недавно, до этого посещения редакции, до этих листочков с ужасными словами, все казалось таким устойчивым, надежным: будущее представлялось безмятежным и радостным. А теперь в один миг все полетело кувырком!

Что скрывать, Алехина в эти дни его всемирного торжества тяготило и обижало безразличие к нему французов. Как холодно они встретили его после победы в Буэнос-Айресе, как мало писали газеты о его триумфе. Он уже смирился с этим. Что поделаешь: в этой стране вообще мало ценят шахматы, а тут еще торжество чужеземца. В трудные минуты, когда становилось особенно тоскливо на душе, Алехина согревало сознание того, что где-то, пусть далеко, есть близкая его сердцу страна, в которой он родился и вырос, что эта страна следит за его успехами, взволнованно переживает его достижения и неудачи. Не зря он так бережно хранит паспорт этой страны! За шесть истекших лет русский чемпион ни на минуту не прекращал связи с друзьями на родине, делился с ними своими планами и замыслами. Общение было теплым и сердечным, пусть в письмах, пусть не регулярное, но это общение было важно и дорого Алехину. Оно укрепляло его в трудной борьбе, вселяло новые силы и уверенность. Посылая письмо или статью в русский шахматный журнал, Алехин чувствовал, что пишет в родной дом, к близким по крови и духу людям. Возможность такой связи согревала его, укрепляла в сознании правоты своей борьбы за высоты шахматного искусства.

И вот все кончилось. Неосторожные слова, сказанные на этом никому не нужном банкете, оборвали нить, соединявшую его с родиной, с людьми, мнением и дружбой которых он так дорожил. Он чужой теперь для них, даже враг, никто больше не пришлет ему весточки. «Тот, кто сейчас с ним хоть в малой степени, - тот против нас», - вспомнились ему слова Крыленко. Кончились статьи в Москву, письма Григорьеву и Грекову, кончились добрые, сердечные поздравления, приходившие из России.

И нет больше Варвары, Алексея! «С Александром Алехиным у меня все покончено», - с ужасом повторял Алехин слова брата. Милые Варя и Леша, если бы вы только знали, как сейчас нехорошо вашему Саше! Но как вам все объяснишь?! «Может, написать, - мелькнула на миг мысль. - Рассказать, как произошло это нелепое недоразумение? Попытаться восстановить прежнее положение? Нет, ничего не получится! Не поверят: скажут, просто оправдываешься. А то и совсем не ответят. И чего ты добьешься? Ничего! Принесешь только новые неприятности для себя и для Нади. Выгонят из Франции, куда денешься? Лишат крова, не посмотрят, что чемпион мира. Такой, как Заливной, ни перед чем не остановится. «Хотите и вашим и нашим… на двух стульях сидеть!» Да и остальные его поддержат. Никак не могут простить мне лет, прожитых у большевиков».

Что ж получается: ни туда, ни сюда. Здесь чужой, там враг. Между двух огней, один на всем свете. Страшное состояние - одиночество! Вот шагает человек по многолюдным улицам в самом центре Европы, в огромном цивилизованном городе. Вокруг дома, машины, мимо снуют люди, и все же он среди них одинок. Никому не нужен, чужой для всех. Пройдут мимо, заденут, словно неодушевленный предмет, и даже не приметят. Для них он безразличен, чужой! Чужой и для этого бородатого мужчины и для этой кокетливой дамы, ищущим взглядом смотрящей по сторонам. Случись что - никому не будет нужен этот скиталец. Нет, конечно, ему окажут первую помощь, посочувствуют. Народ цивилизованный! Потом разойдутся по сторонам и через пять шагов забудут и о нем самом и о его бедах. Поистине, самое страшное одиночество - это одиночество в толпе!

«Что же теперь делать, погибать? - спросил сам себя Алехин. - «Зачем нам погибать?» - вспомнил он смешное объявление у Заливного. - Нет, рано расклеился, дела еще не так плохи. Мы еще подержимся, не такие уж мы несчастные! Есть Надя, Волянский, Куприн. Потом шахматы сами по себе уже большая, содержательная жизнь. Жизнь особая. Пусть узкая, пусть отвлеченная, но жизнь увлекательная, приносящая радость, счастье. Буду жить теперь шахматами, ведь можно же, уйдя в любимое искусство, забыть про все жизненные беды. Я же шахматный король, мне подвластны чудесные тайны этой бесконечно глубокой игры. Здесь я сильнее всех, владыка, мое слово в этом молчаливом царстве - закон. Пусть я потерпел катастрофу в мире людей, зато в шахматах я триумфатор. Отныне моя цель - служить шахматному искусству, служить беззаветно. Ему и буду отдавать все свои силы, помыслы, всего себя!»

Эллипс беговой дорожки ипподрома в Лоншане был искусно подсвечен прожекторами: лучи не слепили скачущих лошадей и в то же время позволяли издалека, с трибун, следить за ходом борьбы на всей дистанции. В центре эллипса было темно, и от этого низко подстриженная трава переливалась всеми оттенками зеленого цвета. Чем ближе к центру, тем темнее.

Время от времени по светящейся дорожке скакали поджарые породистые лошади с худенькими жокеями в желтых кожаных седлах. Одетые в разноцветные камзолы, всадники бешено гнали к финишу иод азартные крики восторга и негодования тысяч возбужденных парижан.

Впрочем, крики эти раздавались лишь с дешевых трибун; на террасах, где сидели богатые люди, казалось, никто даже не интересовался происходящим на поле состязанием. Здесь считалось неприличным выказывать интерес к выигрышу в тотализаторе, так же как и сожалеть о больших проигрышах. Под легкими навесами за столиками царило безудержное веселье: праздник элегантности - показ дорогих туалетов и драгоценностей был в разгаре. Все богатое, красивое и броское, что имелось в Париже, было представлено на этой выставке роскоши. Прибыли президент республики и знаменитые кокотки Парижа; путешествующий американский миллиардер и владельцы ресторанов. Индийский магараджа провел за столик высокую стройную манекенщицу из модного магазина. Их встретили любопытными взглядами: в сегодняшних газетах оповещалось: «Магараджа провел с молодой француженкой месяц в Ницце. Оба остались довольны друг другом». На удачливую подругу с завистью глядели другие манекенщицы: этих прислали магазины, их задача среди общего веселья демонстрировать изящество одетых на них платьев последних фасонов.

Царствовали великолепие и роскошь. Мужчины носили строгие черные фраки, лишь розетки и ленточки орденов говорили о их знатности. Дамы удивляли разнообразием вечерних туалетов, изысканность которых подчеркивали баснословно дорогие перстни, диадемы, серьги. Это был парад ценностей! Завтра всезнающие репортеры опишут в газетах, сколько стоили украшения той или иной миллионерши, какое фантастическое богатство носили на себе эти жилистые шеи, костлявые пальцы, сморщенные уши. Соблазнительные украшения! Недаром в толпе опытный глаз мог увидеть сыщиков, специально нанятых охранять драгоценности.

Мало кто обращал здесь внимание на лошадей: если мужчины иногда и посматривали в бинокли на скачущие вдали фигурки, то внимание дам было целиком обращено на изучение нарядов конкуренток.

За столиком, где сидел Алехин, было невесело. Лифарь уже в середине ужина ушел куда-то. В высшем обществе Парижа знаменитый танцор имел много поклонников и поклонниц, хотя злые языки утверждали, будто красота женского тела давно уже его не волновала.

Алехин и Куприн ничего не ели, что-то не хотелось. Выпили лишь по бокалу холодного вина. Обоих тяготили и этот праздник, и общество французов, куда они пришли лишь по просьбе Чебышева. Куприн молчал. Только в кругу близких ему людей писатель становился разговорчивым и веселым, а кто на этом неприятном ему вечере мог быть близким? Чебышев с трудом поддерживал общий разговор за столом, в этом ему помогала жена Бертелье и сам француз. Несколько раз уже Бертелье поднимал тосты за Россию, где у него остались заводы, и за возврат доброго старого строя. Время от времени к столику подходили подвыпившие французы и их жены. Бертелье представлял им Чебышева, Куприна, Алехина.

- О! Очень интересно! - щебетали французы и француженки, когда Бертелье сообщал про Алехина, что это чемпион мира, хотя по лицу подвыпивших гостей нетрудно было заметить, что они ни разу в жизни не слыхали этого имени и оно ничего им не говорило.

В середине вечера к Бертелье подошел хорошо одетый господин. «Букмекер», - сразу догадался Алехин. Господин что-то зашептал Бертелье на ухо, тот тоже шепотом спросил его о чем-то. Потом Бертелье вынул бумажник и отдал несколько ассигнаций букмекеру. Минут через пятнадцать тот вновь подбежал к Бертелье и, радостный, передал ему большую пачку денег.

- Вот это игра! - воскликнул Бертелье, похлопывая себя по карману, куда он спрятал деньги. - Две тысячи. Неплохая комбинация!

- Я тоже могу неплохо играть! - засмеялся Бертелье, так и не дождавшись ответа Алехина. - Тут тоже нужен точный расчет! Я все хотел спросить вас, господин Алехин, у вас есть специальность?

- Господин Алехин - юрист, - поспешил ответить за чемпиона Чебышев.

- А шахматы дают вам хорошие доходы?

- Как когда…- повел плечами Алехин.

- Ну вот, сколько, например, первый приз в турнире?

- Смотря какой турнир. Франков пятьсот, в большом турнире - тысяча.

- Лучше играть на скачках! - продолжал веселиться Бертелье. - Тут в один момент получаешь несколько ваших первых призов.

- Но ведь ты и проигрываешь, дорогой мой, - вмешалась жена Бертелье. - А мосье Алехин всегда первый.

Музыка заиграла новый танец и на несколько секунд прервала разговор за столом.

- Скажите, мосье Алехин, а в шашки вы играете? - спросила жена Бертелье.

- Немного играю.

- У нас в имении камердинер есть, вот ловкач в шашки! Всех обыгрывает. Вот бы вам с ним сразиться!

Алехин развел руками - куда мне!

- Нет, вы не смейтесь! - настаивала француженка. - Он тоже гроссмейстер! Настоящий гроссмейстер.

Опять воцарилось молчание. Куприн молча кивнул головой в сторону выхода. Алехин также кивком подтвердил согласие.

- Вы нас извините, - поднимаясь, произнес Алехин, - но мы с Александром Ивановичем должны вас покинуть. Срочные дела.

- Куда вы, праздник только начинается, впереди так много интересного! - защебетали Бортелье и его жена, но было совершенно ясно, что это всего лишь долг вежливости, что их мало интересуют молчаливые русские.

Замело тебя ветром, Россия,

Запуржило седою пургой,

И печальные ветры степные

Панихиду поют над тобой.

Четверостишье было написано по старому правописанию на обратной стороне обоев. Рядом с ним на стенах висели фотографии Московского Кремля, Большого театра, царь-колокола и царь-пушки. Тут же помещались примитивные рисунки памятника Петру Первому на коне, Зимнего дворца. На высоких подставках, покрытых вышитыми скатертями и полотенцами, стояли пузатые тульские самовары. В ресторане было сегодня мало народа, может быть потому, что не играл оркестр русских народных инструментов и но пел любимый корнет Григорий Орлов. Все же за некоторыми столиками Алехин увидел знакомых. О чем-то увлеченно беседовали артисты - Наталья Лысенко, Туржанский, с ними вместе сидели театральные деятели Дягилев, Питоев. Соседний столик занимали художники Яковлев, Сутин, Терешкович.

Алехин и Куприн, отказавшись от ужина в малоприятной компании, в «Мартьяныче» почувствовали голод. Куприн взглянул на принесенное официантом меню и подвинул его Алехину. Среди напитков значилось: «Мерзавчик» - 4 франка, «николашка»-2,5 франка, «самоварчик» на 16 рюмок-15 франков. Далее деликатесы французской кухни перемежались со знаменитой русской лососиной и черной икрой. Можно было при желании заказать курник, драгомировский фаршмак, блины.

- Порадовали мы французов, - усмехнулся Алехин, когда официант принял у них заказ: по «мерзавчику», фаршмак для Куприна, бифштекс Алехину. - Испортили весь праздник элегантности.

- Ничего, сейчас они щебечут, как им хочется, - махнул рукой Куприн. - Мы ведь с тобой им совсем не нужны. С Чебышевым у Бертелье есть, видимо, какие-то дела. А мы… Все печемся о потерянных заводах.

Вскоре официант принес заказ. Друзья чокнулись, молча, с аппетитом, поужинали. Поговорили о французах, о Чебышеве. Куприн расспросил затем Алехина о делах шахматных и с неохотой рассказал о своих литературных планах.

Опять помолчали. Вдруг Алехин вспомнил:

- Вот вы говорили, Александр Иванович, мы не нужны французам. А кому мы вообще нужны? И здесь мы чужие, и там, - куда-то вдаль показал Алехин. - Вы слышали, что про меня пишут в России!

- Читал в «Возрождении».

- Я же ни в чем не виноват! - с горячностью сказал Алехин. - Это все Семенов подстроил.

- Может быть, не нужно было приходить на этот банкет?

- Я ведь думал, что это только для шахматистов, для людей своих. А пришли черт знает кто! Что же мне теперь делать? Как по-вашему, Александр Иванович?

- Боюсь посоветовать.

- Поймите, это очень обидно, больно. Брат, сестра считают врагом. «Шахматный листок» отказался от моего сотрудничества. Бывало, пошлешь статью в Москву - будто дома побывал. А теперь - враг.

- Может быть, написать туда, разъяснить?

- Я думал. Да вряд ли что из этого получится. Можно и здесь остаться без крова и там ничего не добиться.

- Пожалуй, ты прав, Саша, - согласился Куприн. - Такой вопрос нужно решать одним ударом. Разрубать узел надо единым махом, без колебаний.

- Изгнанники мы с вами, Александр Иванович, - продолжил разговор Алехин. - Никому не нужны. С камердинером предлагают в шашки играть. Как вам это нравится?

- Тебе еще не так плохо, Саша, - печально произнес Куприн. - Можешь разъезжать по свету. А вот нам… Францию я люблю, - продолжал он после небольшой паузы, немного захмелев. - Прекрасен Париж, но ведь в нем так мало родного. Говорят не по-русски, в лавке, в пивной, да господи боже мой, всюду не по-нашему! А значит, поживешь, поживешь и писать перестанешь. Есть, конечно, писатели, их на Мадагаскар пошли на вечное поселение, они там строчить будут роман за романом. А мне все время надо родное, всякое - плохое и хорошее, только родное. Да разве только я один? Как-то Рахманинов жаловался: «Как же сочинять, - говорит, - если нет мелодии! Если я давно уже не слышал, как шелестит рожь, как шумят березы».

- Чебышев сказал: ты теперь принадлежишь всему миру, - сказал Алехин, воспользовавшись короткой паузой. - А если разобраться - никому.

- Я не могу больше писать, - продолжал свою мысль Куприн. - Не о чем. Иные притворяются, что и без родины можно. Притворяются… Я часами мечтаю о Москве. О моей милой, родной Москве. Трудно без родины. Даже цветы на родине пахнут по-иному. Их аромат более сильный, более пряный, чем аромат цветов за границей.

- А мне дорога в Москву теперь закрыта, - развел руками Алехин.

- Ничего, все можно поправить, - попытался успокоить собеседника Куприн. - Можно совершить глупость, только бы не умереть глупцом. Потом, у тебя есть шахматы, это язык интернациональный.

- Я много думал сегодня именно об этом, дорогой Александр Иванович, - с жаром произнес Алехин. - Кроме жизни реальной, есть еще прекрасная жизнь в искусстве. Сколько неудачников находили утешение и счастье в любимых занятиях, создавая произведения для будущего. А у меня так много интересных задач впереди. Вот я стал чемпионом мира. Что это, конец, завершение всего, что я мог сделать в шахматах? Ни в коем случае! Это только начало. Я должен подняться па еще большие высоты, свершить все, что я способен свершить в шахматном искусстве. В этом будет отныне смысл моей жизни! Я не намерен погибать, со мной мои любимые шахматы, и мне, конечно, лучше, чем вам. Мои произведения - красивые шахматные партии - понимают во всех уголках мира. Вскоре узнают все люди, любящие таинственное шахматное искусство, на что способен шахматный король Александр Алехин!

- Браво, Саша! Так-то вот лучше! - улыбнувшись, поднял Куприн рюмку и чокнулся с Алехиным. Слабый звон дешевого хрусталя был еле слышен в гомоне подвыпивших посетителей «Мартьяныча».

В жизни некоторых художников, поэтов, композиторов, даже тех, кто привык к регулярному повседневному труду, бывают периоды спадов и, наоборот, периоды максимальной творческой активности. В эти моменты их дарование достигает высшего расцвета, из-под их «пера» выходят тогда самые содержательные, самые талантливые произведения, остающиеся жить в веках. Достаточно вспомнить работу Микеланджело над фресками Ватикана или над Давидом во Флоренции, болдинскую осень Пушкина, творческий порыв Чайковского, в несколько недель создавшего «Пиковую даму».

Алехин лишь один первый год бездеятельно царил на шахматном троне. Уже в двадцать девятом году он вновь с головой окунулся в шахматные сражения, и последующие четыре года были годами его неповторимых спортивных и творческих достижений. В десяти турнирах играл в этот период шахматный король и все десять раз приходил в состязаниях первым. С блеском отразил он попытку Боголюбова отнять у него шахматную корону, победил всех гроссмейстеров в турнирах самого сильного состава. «Он расправляется с нами, как с желторотыми птенчиками!» - не выдержав, воскликнул Нимцович, когда Алехин уже на первых ходах разгромил его позицию на турнире в Сан-Ремо. Победа в этом состязании избранных, так же как и новый триумф Алехина на следующий год в Бледе, до сих пор считается образцом турнирного превосходства самого выдающегося шахматиста над современниками.

Не только сила игры Алехина восхищала любителей шахмат. Каждая сыгранная им партия вызывала восторг всех, кто способен оценить острые тактические стычки, смелые наскоки или запутанные комбинации. Все было в партиях Алехина: вихрь в атаке, каскад выдумок в тактических битвах, неистощимая фантазия. «Гений комбинаций» - вот титул, которым наградил шахматный мир своего чемпиона, и каждое новое выступление короля подтверждало это почетное и звонкое прозвище.

У кого хватило бы смелости поднять руку на столь грозного владыку? Притихли гроссмейстеры, да и кто из них мог рассчитывать на успех в сражении с подобным титаном? В тот период лишь начинали свой шахматный путь молодые: Ботвинник в СССР, Флор в Чехословакии. Целиком ушел в математику и философию Ласкер. Один Капабланка делал еще заявки на свои права, однако и он больше состязался с Алехиным не за шахматной доской, а в писании писем, требуя изменения условий, которые сам же выработал, восседая на шахматном троне. Любители так и не понимали: хочет поверженный чемпион играть матч-реванш с Алехиным или нет?

Все, что может желать шахматный владыка, имел Алехин. Бесспорное превосходство над современниками, полную безопасность шахматного трона. Меценаты лишь недовольно отмахивались на чьи-либо просьбы дать денег на матч с Алехиным. Зачем бросать доллары на ветер? У кого есть хоть малейший шанс побить этого гиганта? Шахматный король имел все основания быть довольным. Он мог царствовать безмятежно, наслаждаться шахматной властью, купаться в лучах славы и всеобщего восхищения.

Но уже к концу этого периода на ослепительном шахматном солнце стали появляться темные пятна. То вдруг без нужды ослабит Алехин свою позицию, нарушив самые элементарные шахматные законы, то проиграет партию, проведя ее столь слабо, что подобной игры устыдился бы рядовой мастер. Вначале эти погрешности утопали в общем блеске, но с каждым турниром становилось яснее, что в творчестве чемпиона происходит какой-то кризис. Удивлялся шахматный мир, вопросительно переглядывались гроссмейстеры, наблюдая срывы Алехина. Временное это явление или начало заката? Что происходит с шахматным гигантом, какой вредоносный недуг истачивает его мощный шахматный организм? Люди спрашивали друг друга, но кто из них мог ответить на эти вопросы? Кто?

…Алехин условился встретиться с Флором в два часа в кафе «Амбассадор». До встречи оставалось больше часа, и он решил еще погулять по центру города. Алехин любил столицу Чехословакии Злату Прагу, ему нравился веселый добродушный чешский народ; мягкие звуки славянской речи напоминали его родину. Но самое главное, здесь он попадал в среду истинных любителей, хорошо понимающих и ценящих шахматное искусство. Если в некоторых других странах шахматного чемпиона часто расценивали как какого-то своеобразного эквилибриста, то в Чехословакии большинство любителей принимало Алехина как настоящего служителя искусств, создателя чудесных шахматных произведений. Поэтому и требовали от него здесь не изнуряющих сеансов вслепую, не рекордных выступлений на многих досках, а консультационных партий, небольших сеансов с часами. В таких состязаниях речь обычно идет не о выдержке, не о рекордах; в подобных показательных играх любители могут наблюдать настоящее мастерство, понять глубину мысли выдающегося гроссмейстера. Быть может, этому способствовало и то обстоятельство, что Чехословакия - страна замечательных шахматных традиций, давшая выдающихся гроссмейстеров - Рихарда Рети, Ольдриджа Дураса, Соломона Флора.

Дважды обошел Алехин вокруг Вацлавской намнести. Ровные спокойные строения центральной площади Праги невольно успокаивали его, воздух слегка морозного зимнего дня приятно освежал. Вдруг за стеклом одной из витрин магазина он увидел знакомую фотографию. «Опять», - подумал Алехин, и его невольно охватило чувство досады и зависти. Подойдя поближе, он увидел большой портрет Флора, водруженный над целой пирамидой ботинок фирмы «Батя». Огромный плакат перерезал наискось окно, крупные буквы призывали чехов: «Покупайте ботинки фирмы «Батя», именно нашу обувь носит Сало Флор». Всего час назад Алехин видел такой же рекламный призыв на окне магазина мужских сорочек, раньше он встречал такие же витрины с выставленными напоказ «флоровскими» тапочками, одеколоном, сигаретами, хотя Флор никогда в жизни не курил.

«Завидуешь, - упрекнул сам себя Алехин. - Ты же всю жизнь считал зависть чувством низменным, недостойным». Еще в юности Алехин выработал привычку периодически делать строгий и объективный анализ каждого своего поступка, давать оценку тем или иным качествам своего сложного и противоречивого характера. Во время таких проверок его внутреннее «я» раскрывалось, разбиралось на части и подвергалось внимательному осмотру, чистке, а если нужно, и «ремонту». Безжалостно определялись в эти минуты самые скрытые пороки; каждое действие получало беспристрастно строгую оценку. Сначала такие ревизии касались только шахматной стороны его существа, затем они стали принимать более широкий характер. Оценке стал подвергаться не только Алехин-шахматист, но и Алехин-человек.

- Посредством шахмат я воспитал свой характер, - любил повторять Алехин в разговорах с друзьями, в статьях и лекциях.

Выводы подобных самоанализов бывали порой совсем неожиданными и оригинальными, человеческие качества и пороки приобретали оценки, обратные общепризнанным. Взять такой вопрос: высокомерие - порок или качество, необходимое человеку? Обычно принято расценивать высокомерие как порок, Алехин же (по крайней мере для себя) пришел к обратному выводу. Если высокомерие порок, если от него нужно избавляться, чем же тогда можно оградить себя от назойливого любопытства и притворного участия людей, так и жаждущих покопаться в душе своего ближнего, разбередить в ней самые чувствительные раны? Что иное, как не высокомерие, дает надежный щит против ненависти конкурентов, помогает отражать уколы уязвленного самолюбия? Так же, как и честолюбие, это качество тоже необходимо человеку, стремящемуся достичь успеха в той или иной области. Оно подстегивает его, помогает подняться над людьми, завоевать популярность, славу.

В среде, где жил Алехин, высокомерие служило ему надежной защитой, и он не считал нужным избавляться от этого свойства характера, обычно порицаемого людьми. «Талантливый человек, тем более гений, всегда беспокоит окружающих, - рассуждал Алехин. - Он возмущает покой людей посредственных уже одним тем, что он - гений, а людям этого не хочется признавать. Если не отразить их выпадов высокомерием, не отгородиться именно этим панцирем от их презрительных усмешек, завистливых взглядов, ненависти, нельзя создать что-либо выдающееся в искусстве, возвыситься над людьми в любой области жестокого жизненного состязания. Сочетание огромного честолюбия и нарочитого высокомерия помогало Алехину выдерживать уколы обиженных людей, которых он обходил в жизни и в шахматах.

Совсем иное дело зависть. Ослепленный этим чувством, завистник обычно неверно оценивает события, теряет объективность, необходимую для того, чтобы верно разобраться в том или ином явлении. Зависть к человеку мешает правильно понять его, оценить его действия, налагает на мысли и решения печать преднамеренности, лишает беспристрастности, а порой и порядочности.

Да, он именно завидовал Флору; в этом Алехин убедился во время своего визита в Чехословакию зимой тридцать третьего года. Дело не только в шахматных успехах, хотя маленький Флор в те годы достиг выдающихся результатов. Рядовые победы в международных турнирах принесли ему широкую известность. Энергичный чешский гроссмейстер вдоль и поперек исколесил Европу, выступая в турнирах, сеансах, консультационных партиях. Его невозможно было обыграть - за два года он ни разу не произнес в турнирах слова «сдаюсь». «Непробиваемый Флорик» - именовали его шахматные ценители, и их восторга не могли умалить те, кто упрекал молодого гроссмейстера в сухости и осторожности.

И все же не успехи Флора вызывали зависть Алехина. Ему ли, чемпиону мира, гению шахматных комбинаций, победителю. Сан-Ремо и Бледа, завидовать чьим-либо достижениям? Пусть другие ему завидуют! К тому же Алехин лучше, чем кто-либо другой, знал, что Флор совсем не конкурент ему в борьбе за шахматную корону. Он один из тех гроссмейстеров, про которых хорошо сказал Тартаковер: «Играть будет сильно, чемпионом мира не будет никогда!» Ибо не хватает в характере Флора какой-то детали, позволяющей в решающий момент сделать гигантский скачок в творчестве, на мгновение подняться над самим собой. А это как раз нужно, чтобы стать сильнейшим среди сильных.

Популярности Флора в родной стране - вот чему завидовал чемпион мира. Чехи на руках носили своего любимца, он был их кумиром, национальным героем. В газетах, журналах, в витринах магазинов часто можно было увидеть его портрет с наивной улыбкой ребенка и морщинками в уголках глаз. Каждый успех Флора, каждая его неудача чувствительно переживалась не только отдельными любителями. Волновалась и «болела» буквально вся страна. «Как там наш Сало? Браво нашему Флорику - опять он победил!» - только и слышал Алехин во всех уголках страны.

«Почему обо мне никогда так не кричали газеты? Почему мое имя не было столь популярным во Франции? - задавал себе риторические вопросы Алехин. - Ни одна французская фирма ни разу не дала подобной рекламы, не использовала для этого славу чемпиона мира. Даже в двадцать седьмом году, даже в момент высшего торжества. И никого из французов не волновал мой успех, так же как никто из них не печалился при моих неудачах. Почему?

Да разве тебе не ясно, - отвечал сам себе Алехин в следующий момент. - И жалкая встреча по возвращении из Аргентины, и пренебрежение французов - причина этого все одна и та же. Не нужен ты никому во Франции, чужой ты им. Кто ты - не француз, не русский. В этом вся причина! Ох, если бы ты был французом, как тогда раскричались бы! «Он прославил великие традиции французского народа - голосили бы газеты. - Только великая французская нация могла дать такого гения!» На красочные, цветистые фразы они большие мастера. А когда доходит дело до тебя, будто в рот воды набрали, исчезает все их красноречие.

Впрочем, чего их винить, разве одни французы так поступают? На чужой стороне и сокола зовут вороной. Живи ты в России, среди близких по крови и духу людей, было бы точно так же, как здесь с Флором. Помнишь, как встретили твой успех в девятом году. «Взошла новая звезда, надежда русских шахмат!» - писали газеты. А в четырнадцатом? «Ура гроссмейстеру Александру Алехину!», «Слава наследнику Чигорина!» А сейчас разве русские любили бы тебя меньше, чем чехи Флора? Но они далеко от тебя, они тебе чужие. И ты им чужой, враг. Пять лет уже не имеешь ни единой весточки из Москвы. А хорошо бы съездить в родные края, побывать в Москве, Петрограде, или, как, он теперь называется, Ленинграде. Чего зря мечтать, закрыт тебе туда доступ. А может, все-таки попробовать? Сегодня же, сейчас, при свидании с Флором?» Вновь, в который раз за последние дни, Алехин вернулся к навязчивой мысли, пришедшей ему в голову в тот же миг, когда он узнал о скорой поездке Флора в Москву на матч с Ботвинником.

Флор уже был в «Амбассадоре», когда туда пришел Алехин. Помахивая рукой, он приветствовал прибывшего чемпиона.

- Привет, вельтмейстер! Как дела? Как ты вчера сыграл? - спросил Флор. Он сам организовал этот сеанс Алехина в одном из клубов Праги.

- Двадцать выиграл, три ничьих, - ответил чемпион мира.

- А сколько было всего досок?

- Тридцать одна.

- Ого! Восемь проиграл. Здорово тебя поколотили чехи! Это они за меня мстят, - оживился Флор, обрадованный пришедшей в голову забавной мыслью. - Чтобы ты меня не обыгрывал.

Флор был в отличном настроении. Жизнь ему улыбалась, он был молод, здоров, в самом расцвете шахматных сил. Прославленный гроссмейстер был изысканно одет: темно-серый костюм из тяжелого английского материала складно сидел на его маленькой фигурке, искусно завязанный красный галстук выделялся на фоне белоснежной крахмальной сорочки. «Видно, сорочка оттуда, где висит реклама», - подумал Алехин и невольно посмотрел на ноги Флора. Новые ботинки «Батя», казалось, только сейчас были получены из магазина.

Алехин заказал чашку кофе.

- Ты когда едешь в Москву? - спросил он Флора.

- Послезавтра утром.

- Сколько партий вы будете играть с Ботвинником?

- Двенадцать. Потом сеансы одновременной игры в Москве, в Ленинграде.

- Ну, это понятно, - кивнул Алехин.

- Ты смотрел партии Ботвинника? - спросил Флор.

- Да. Очень хороший шахматист. Много знает, отлично понимает позицию.

- Он особенно страшен в дебютах. Я решил быть с ним осторожным в начальной стадии.

- У них там есть еще один интересный шахматист - Рюмин. Николай Рюмин. Мне очень нравятся его партии, - сказал Алехин.

- Да, - согласился Флор. - Смелый, темпераментный. Только он очень болен. Туберкулез.

Разговаривая о шахматах, о далеких советских мастерах, Алехин терзался мыслью о том, как бы удобнее приступить к тому главному, что мучило его последние дни, ради чего он устроил это свидание с Флором в «Амбассадоре». Наконец он решился.

- Ты когда пойдешь в советское посольство? - спросил он Флора, стараясь не глядеть ему в глаза.

- Завтра в одиннадцать. Ильин-Женевский сказал, виза будет готова. Знаешь что: поедем в Москву вдвоем. Ты будешь играть с Ботвинником, я - с Рюминым.

Неожиданная мысль показалась Флору остроумной, и он раскатисто засмеялся, но, взглянув на Алехина, сразу прекратил смех. Выражение лица собеседника подсказало ему, что тому совсем не до шуток. Он и раньше не раз подмечал, как серьезен становился Алехин, едва речь заходила о его родине. В голубых глазах русского чемпиона в таких случаях появлялась трудно скрываемая болезненная тоска.

- Я как раз хотел просить тебя, - вымолвил Алехин, и по его тону Флор понял, что разговор будет о чем-то очень важном. Алехину трудно было начать говорить, но, решившись, он объяснил все четко и твердо, как излагают хорошо обдуманное, давно решенное.

Смысл просьбы был несложен: когда Флор будет в посольстве, не смог бы он спросить у Женевского, когда он может принять Алехина?

- Я хочу с ним говорить. Если спросит, о чем, скрывать ненужно. Хочу поехать в Москву. Пусть назначит любой день и час встречи. Если ему неудобно говорить со мной в посольстве, пусть скажет, где я должен его ждать.

- А не лучше ли тебе самому позвонить в посольство? - предложил Флор. - Ты же знаком с ним, играл в Москве.

- Вот поэтому-то и неудобно. Я уже думал об этом, - сказал Алехин. - Может создаться впечатление, что я использую свое шахматное знакомство с Женевским. Лучше попроси ты.

На следующий день пополудни в том же кафе Алехин с нетерпением ожидал Флора. Народу в кафе было мало, Алехин сидел за столиком, глубоко задумавшись. Ему вспомнились далекие годы революции, голодовка в Москве, первый чемпионат Советской России. Мысленно представил он себе Ильина-Женевского. Какой он теперь, как изменили его прошедшие двенадцать лет? Тогда был молодой, решительный, только контузия затрудняла его обычно умную, содержательную речь. Говорит, говорит гладко, потом вдруг начнет часто ударять кулаком по ладони другой руки. И не скоро успокоится. Как любили его шахматисты, каким авторитетом пользовался он!

И вот теперь именно от него зависит, удастся Алехину поехать в Москву или нет. Несколько лет уже работает Женевский посланником Советского Союза в Праге, это именно он организовал поездку Флора на матч с Ботвинником. Женевский сейчас важная фигура, он многое может сделать, если, конечно, захочет. «А почему бы ему не захотеть? - спрашивал сам себя Алехин. - Что он может иметь против меня?» II все-таки ему казался странным один факт: шахматный мастер, столь любящий шахматы, ни разу не был в Праге ни на одном выступлении чемпиона мира.

Флор задерживался, и это заставляло Алехина нервничать. Он даже заказал двойную порцию сливовицы. «Пригодится чешская водка, - с горькой усмешкой сказал он сам себе. - Если все будет хорошо - выпью с радости, если плохо - выпью с горя».

Почему-то Алехин был уверен в успехе похода Флора; очень уж умеет очаровывать людей этот маленький посланник, природное остроумие и мягкость невольно располагают к нему того, к кому он обращается с просьбой. Вот войдет он сейчас в кафе, улыбнется и еще в дверях воскликнет: «Поехали, доктор! Все в порядке! Кого выбираешь: Ботвинника или Рюмина?» Сядут они в поезд, поедут через Негорелое, Минск, прибудут в Москву. Поедут в Ленинград. Увидит Алехин родные места, встретит близких, друзей. И кончится эта мука одиночества, вновь обретет он родину, тысячи и миллионы сторонников; отдохнет на покое его уставшее, истомившееся сердце. Не в силах справиться с волнением, Алехин до прихода Флора выпил обе заготовленные рюмки сливовицы.

Но вот в дверях показался чешский гроссмейстер. Уже по выражению лица его Алехин понял: миссия Флора кончилась неудачно. Еще не слыша ни одного слова, опечаленный чемпион понял: только что построенный им воздушный замок мигом рассыпался, как карточный домик.

- Он сказал, что не может сам решить этот вопрос, разрешить его можно только в Москве, - коротко изложил Флор итог своего визита.

- Да, хорошо, - вымолвил Алехин, и его рука автоматически потянулась к пустой рюмке сливовицы. - Ну, а как твои дела? - умышленно сменил тему разговора Алехин, стараясь сохранять безразличный вид. - Получил визу?

- Все сделано. Можно ехать, - сообщил Флор. - Ты придешь меня провожать?

- А кто будет на вокзале?

- Брат, знакомые шахматисты.

- А из советского посольства кто-нибудь будет?

- Обещал прийти Ильин-Женевский.

- Тогда я не приду! - воскликнул Алехин.

- Почему?

- Лучше не надо! Подумает, что я ищу возможности все же как-то с ним встретиться.

- Пустяки! Приходи, не обращай ни на что внимания. Алехин подумал несколько секунд, потом решительно заявил:

- Нет, это неудобно.

На следующее утро вся шахматная Прага была на вокзале. Как ни прийти, когда уезжает Сало Флор, да не куда-нибудь, а в Москву, о которой пражанам так много и увлекательно рассказывал покойный Рихард Рети. Приехал на вокзал коренастый большеголовый Опоченский с вечной тоненькой длинной сигарой во рту. Провожал гроссмейстера и секретарь шахматной федерации Лоума. Даже на вокзале он удивлял всех своей феноменальной памятью. В любую минуту Лоума мог сообщить, кто из известных мастеров какое занял место в турнире, игранном десять лет назад, и сколько набрал очков. Был среди присутствующих брат Флора - Мозес Флор. Многочисленные пражские поклонники любимого шахматного кумира.

Минут за двадцать до отхода поезда пришел Ильин-Женевский. Провожающие вначале приумолкли, отдавая дань уважения советскому дипломату, но вскоре возобновились прежние разговоры и шутки. Сам Женевский не отставал в остротах, хотя контузия и затрудняла его речь.

Неожиданно один из провожающих протянул Флору серебряную монету.

- Возьмите, Сало, это на счастье.

- Спасибо, - посмотрел Флор на подарок. - Что за монета? Русская?

- Русская, но уже негодная, - сообщил Ильин-Женевский. - Дореволюционный гривенник, царский.

- Конечно, - охотно подтвердил чех, сделавший подарок. - Она осталась у меня в память о России. Я был в плену в Сибири. Три года.

Возникла неловкая пауза. Как-то воспримет эти слова советский дипломат?

- А потом я еще раз попал там в плен, - засмеялся чех, обняв смущающуюся женщину лет сорока с широким русским лицом. - Это уже плен навечно. Из Сибири привез.

- Смотри и ты не попадись в плен в Москве, - дотронулся до руки Флора Опоченский. - Очутишься в капкане у какого-нибудь чернобрового русского ферзя.

Предсказание оказалось впоследствии пророческим, но Флор не знал этого и заразительно смеялся вместе со всеми удачной шутке. Вдруг он заметил в толпе на перроне Алехина. Тот стоял шагах в десяти от вагона, стараясь, чтобы его не увидел никто из провожающих Флора.

Сало извинился перед друзьями и подошел к Алехину.

- Спасибо, что пришел, доктор, - поблагодарил он чемпиона мира. - Что ты здесь стоишь, пойдем туда.

- Нет, нет, Сало. Я побуду здесь, а ты иди. Осталось всего пять минут.

- Успею. Что передать Москве?

- Поклонись на все четыре стороны. Я бы попросил тебя помолиться за меня в Елоховском соборе, да ведь ты не православный.

- Для тебя и это сделаю! - улыбнулся Флор.

- Хорошо, иди! Неудобно - тебя там ждут, - решительно сказал Алехин, заметив, что провожавшие стали посматривать в их сторону.

- Где же мы теперь встретимся? - спросил Флор.

- Думаю, в Цюрихе. Ты же послал согласие играть. Вот что я хотел тебя еще попросить. Сало, - взял за рукав уезжающего Алехин. - Женевский сказал: этот вопрос можно решить в Москве. Поговори при удобном случае обо мне с Крыленко.

- Обязательно поговорю! - охотно согласился Флор.

- Скажи ему… Ну, в общем… объясни все.

- Не беспокойся, доктор. Сделаю!

- Ну, спасибо тебе. Желаю успеха!

- До свидания! Не унывай, все будет в порядке!

Флор едва успел проститься с друзьями и вскочить в вагон, как раздался гудок и поезд плавно тронулся. Постепенно набирая скорость, он вырвался со станции и устремился вперед, к неизвестной, таинственной Москве. Из окна вагона Флор махал рукой провожавшим до тех пор, пока не потерял их из вида. Но даже когда поезд совсем далеко отошел от вокзала, Флор все еще различал то исчезавшую в толпе, то вновь появлявшуюся фигуру Алехина. В своем радостном возбуждении он как-то не подумал о том, что теперь переживает чемпион мира, какие горькие думы его обуревают.

А тот долго стоял на пустеющей платформе вокзала. Скрылся последний вагон, служащие уже готовились принимать новый состав, а он все еще махал рукой вслед ушедшему в Москву поезду.

«Вот, едет он, улыбающийся чешский гроссмейстер, в Россию, - думал Алехин, - и для него это обычная поездка, ничем не отличающаяся от гастролей в Лондон, Амстердам или Париж. Прибудет он в Москву, пойдет по Охотному ряду, Смоленской площади, может быть, зайдет в Плотников переулок. И для него это будут просто улицы, площади, дома. А если бы я был на его месте? Для меня эти улицы - кусок жизни, с ними связаны самые дорогие, самые близкие воспоминания. Двенадцать лет не был! Побывать бы там, побродить по знакомым мостам, увидеть милые сердцу дома, встретиться с родными, друзьями. Нет, это невозможно. Этот вопрос нужно решать в Москве. Что поделаешь! А он мало изменился, Ильин-Женевский. Постарел, конечно, пополнел, но, в общем, почти такой же, что и двенадцать лет назад. А меня он неужели не заметил? Это хорошо, а то подумает бог знает что!»

Покидавшие платформу чехи с удивлением смотрели на стройного мужчину в зимнем пальто без шляпы, видимо, проводившего с поездом кого-то близкого сердцу. С молчаливым почтением глядели они в печальное, нахмуренное лицо незнакомца и тихо проходили мимо, стараясь не мешать ему переживать свое горе.

Швейцарцы хорошо организовали юбилейный турнир. Курзал, где играли шахматные мастера, расположен в живописном уголке. Битвы белых и черных армий происходили за маленькими столиками в просторном зале, из широких окон которого был виден берег озера. Когда противник задумывался, можно было отвлечься от событий на доске и полюбоваться пейзажем, расцвеченным красками самых причудливых оттенков. Каменные глыбы разных цветов - от оранжевого до коричневого, голубое с синевой зеркало озера и белокрылые яхты, скользящие по чуть волнистой поверхности воды.

Алехину некогда было любоваться природой: партия с Ионером развивалась совсем не так, как ему хотелось. Тут не до красот! Взор чемпиона не отрывался от точеных полированных фигурок, уже шестой час сидел он за столиком, не разгибаясь. Позиция ему явно не нравилась; он недовольно морщился, менял позу, нервным движением то и дело вынимал портсигар из кармана. Закурив сигарету и сделав две-три затяжки, он тут же ломал ее на дне пепельницы и вынимал другую.

Как было не нервничать! Сделано больше сорока ходов, а исход борьбы еще далеко не ясен. Хотя у Алехина была лишняя пешка, реализовать ее очень трудно. Плохой слон - вечная проблема; слон, загороженный собственными пешками, и нет ему никакой свободы. Ничья, все говорило за то, что будет ничья. Какая досада! А Алехину позарез нужна победа. Первый приз тысяча двести франков, а он все еще отстает от Флора на пол-очка. При ничьей разрыв возрастает до целого очка, трудно будет ликвидировать его в пяти последних турах. Можно не догнать Сало, он опять сегодня выиграл. И у кого! У Штальберга.

«Одни неприятности в этих смешанных турнирах, - думал, Алехин. - Недаром я так не люблю в них играть. Когда состав ровный, идет настоящая борьба. А тут: сегодня противник - гроссмейстер, завтра - слабый мастер. А с ними всегда неожиданности: против одного играют из рук вон плохо, зато с другими начинают биться в дьявольскую силу! Вот хотя бы Ионер: Боголюбову проиграл без борьбы в двадцать ходов, а у Нимцовича с блеском выиграл. Сегодня опять сражается, как лев».

Ни разу не взглянул увлекшийся чемпион в широкие окна. Не замечал он склонившегося к горизонту солнышка, светившего так, что лучи его, слава богу, не падали на шахматную доску; живописных гор, охранявших уютную долину от ветра, который мог чего доброго сдуть со столика бланки для записи ходов. Не видел он влюбленных, гулявших у озера по аллеям парка: трепетные пожатия рук, взоры, прикованные к предмету обожания. Не обращал внимания на коляски миллионерш, задержавшихся на этом свете, - нанятые компаньонки брезгливо возили их по ровным, узким дорожкам.

Даже то, что было совсем рядом, ускользало от внимания Алехина. Официант, скучающий от безделья - шахматисты давно уже выпили полагавшийся им бесплатный кофе; механическая радиола, отключенная от электросети на время турнира; коллеги по званию, уже закончившие свои партии и с любопытством обступившие столик чемпиона мира.

Откуда-то из-за горы вдруг появилась черная туча и, двигаясь быстро, вскоре достигла отеля. Закапал дождь, столики пришлось отодвинуть от окон. В зале появились люди. В хорошую погоду шахматный турнир мало привлекал зрителей, лишь изредка какой-нибудь одинокий турист забредал сюда на минутку. Теперь непогода поневоле загнала всех под кров, и зрители вскоре сгрудились около красного каната, отделяющего публику от играющих. Случайные наблюдатели, они ничего не понимали в шахматах, судьба самого острейшего сражения их вовсе не волновала. Покуривая сигареты, туристы с безразличным видом прохаживались от столика к столику - что делать, нужно переждать непогоду.

Алехин был в цейтноте. Он много думал над первыми ходами, и теперь, в решающий момент битвы, ему приходилось делать ходы быстро. Как на грех, исход сражения оставался еще далеко не ясным. Несмотря на внешнюю простоту позиции, каждый ход требовал точнейшего расчета, разбора множества вариантов. А времени нет! Вот почему все больше нервничал Алехин, вот почему все чаще вынимал и ломал он зажженные сигареты. Ему пришлось пуститься на привычную хитрость - он стал рассчитывать сложные варианты даже тогда, когда очередь хода была за противником. Когда идут чужие часы, можно думать сколько хочешь! Конечно, это вдвойне утомляет, зато позволяет рассмотреть больше вариантов.

Высокий худой Ганс Ионер решил дать Алехину бой не на жизнь, а на смерть. Чем черт не шутит, вдруг удастся сделать ничью, а то и выиграть! Победа над вельтмейстером - об этом мечтает каждый шахматист. Завтра распишут все газеты: директор цюрихской филармонии победил чемпиона мира! А как выиграть? Позиция у него хорошая, но как прорваться ферзем? Пробовал и так и этак - никак не удается!

А ведь играет-то Ионер против «гения шахматных комбинаций», тут нельзя шутить. Допустишь оплошность или просчитаешься, и конец! Может быть, Алехин видит на доске такое, о чем ты даже и не думаешь. Нужно считать, считать! И щвейцарец методично рассчитывал вариант за вариантом, выбирая самый надежный, самый безопасный путь. Он то и дело впивался взглядом в лицо противника, пытаясь узнать, нравится ли Алехину позиция, какое на него впечатление произвел последний ход Ионера. Затем вновь взор его приковывался к шахматной доске.

Алехин не замечал ни дождя, ни зрителей. В его мозгу родилась интереснейшая мысль. Можно пожертвовать одну за другой три пешки. Как здорово, это сразу изменит весь ход событий. Освобожденный слон с решающим эффектом ворвется в игру. Тогда от матовой атаки не будет никакой защиты. Блестящая мысль! Значит, нужно отступать слоном, готовить комбинацию. В один момент Алехин уже взялся было за слона, потянул к нему руки, но затем вновь его охватили сомнения.

«А что, если конь противника не отступит, а сам пойдет в атаку на же-пять? Что тогда будет? - заколебался Алехин. - Позиция страшно обострится, будет грозить прорыв ферзя, ведь король Алехина тоже стоит в матовой клетке. Нужно считать, рассмотреть все возможности защиты, ход за ходом, до конца. Иметь бы еще полчаса времени! А где взять эти полчаса, на часах осталось всего десять минут.

Ну и что ж, что десять минут! - в следующее мгновение решил Алехин. - Можно и за это время рассчитать варианты. Это же вопрос судьбы всей партии и, может быть, первого приза. Если комбинация проходит, черным нужно сдаваться. Нужно считать, не жалея времени. Пусть на последние ходы останется хоть полминуты, не беда! Когда все будет ясно, оставшиеся ходы можно выполнить блитц».

Сильнейший шахматист земного шара принялся лихорадочно пересчитывать вариант за вариантом. Его тренированный мозг выискивал самые скрытые возможности, распутывал хитрейшие сплетения фигур, старался проникнуть в тайны неподдающейся позиции. Сложные варианты нужно было считать не только точно, но и быстро. Гигантскую умственную работу следовало уложить в железные рамки отведенных десяти минут. Алехинский мозг работал с предельным напряжением, ему предстояло рассмотреть максимальное число возможностей в минимальное время, разобраться во всех тонкостях позиции, уловить сокровенные особенности. Титаническая работа!

Чемпион мира полностью отрешился от всего окружающего, ушел в шахматную позицию всеми мыслями, желаниями, чувствами. Всем своим существом он стремился к одной цели - быстрее и точнее рассчитать варианты. Он подался вперед, опершись на локти, навис над шахматной доской, сверху глядя на фигурки. Весь его вид выражал внимание, напряжение, сосредоточенность: горящий взгляд, сжатые в кулаки пальцы, глубокая складка на лбу. Считать, считать! Скорее и точнее считать!

Но что это вдруг стало мешать Алехину? Считает варианты, систематически, ход за ходом, углубляется в самые дебри позиции, и вдруг в мозгу какое-то колесико «проскакивает», дает «осечку». Обрывается тонкая, хрупкая нить мысли, связавшая было его с бескрайними глубинами шахматной неизвестности, куда, казалось, он уже проник. Каждый раз приходится вновь начинать расчет сначала. Одна неудача… вторая! Опять помеха! Да что это, в конце концов, происходит?!

- Марго, пойдем отсюда, - дошли, наконец, до сознания Алехина слова, произнесенные низким грудным голосом.

Разъяренный чемпион мира вскочил с места.

- Что вы делаете?! Здесь нельзя разговаривать! - закричал он на нарушителя тишины. И в тот же миг замер на месте…

Перед Алехиным около красного каната стояла стройная блондинка. Платье из ярко-зеленой материи, перетянутое широким поясом, плотно облегало ее статную фигуру. В глаза Алехина глядели большие зеленые глаза; в них было удивление его неожиданной вспышке и нескрываемая самоуверенность. Женщину удивлял, но в то же время восхищал джентльмен, осмелившийся обрушиться на нее с такой яростью.

Несколько секунд молча стояли они друг против друга. Память подсказала Алехину: двадцать восьмой год. Париж, вокзал. Соседний вагон, дама, торжественная встреча. Вспомнил, какое впечатление произвела на него тогда эта женщина, как иногда пытался он воскресить в своем воображении ее образ. И вот она опять здесь, рядом с ним, такая же броская, эффектная, притягивающая.

Алехин растерялся, не зная, что делать, что сказать. На миг он забыл шахматы, прерванную партию, часы, пожирающие драгоценные десять минут. Гнев слетел с него, в глазах горели огоньки восхищения.

- Простите, сударыня, - хмуро проговорил, наконец, Алехин. - Но здесь нельзя говорить громко.

- Сорри, - извинилась женщина и быстро отошла от столика.

Алехин вернулся к партии. Сев на стул и обхватив голову руками, он попытался сосредоточиться, углубиться в позицию, припомнить считанные раньше варианты. Но ничего не получалось: внезапная помеха перепутала его мысли. К тому же она отняла у него минуты драгоценного времени - теперь трудно было успеть рассмотреть все возможности и выполнить десять ходов, оставшихся до контроля.

Мысленно махнув рукой, чемпион мира решил не рассчитывать больше все возможные ходы в позиции и нервным движением руки, с неожиданным стуком фигуркой по доске переставил белого слона. Будь что будет! Алехин приготовился к жестокой битве в цейтноте - на часах его оставались считанные минуты времени. А непросто в мгновенье рассчитать сложные варианты!

Однако кризис разрешился значительно быстрее, чем он предполагал. Вместо того чтобы пойти конем вперед, Ионер отступил им по соседству с собственным королем. Швейцарский мастер полагал, что именно этот ход отражает атаку чемпиона мира, но не заметил ошеломляющего ответа белых. Алехин быстро отдал одну пешку, затем вторую, после чего Ионер понял неизбежность катастрофы. Еще два хода - и швейцарец сдался. Мат или огромные материальные потери неизбежны. Приход блондинки оказался счастливым для Алехина.

Анализ позиции, проведенный после партии противниками вместе с подошедшими гроссмейстерами, показал: и при лучшей защите Ионера атака белых оставалась грозной. Конечно, не ошибись швейцарский мастер, предстояла еще долгая и очень острая игра, особенно если учесть, что Алехин находился в цейтноте.

- Если бы не ошибка Ионера, вам нелегко было бы выиграть эту партию, - заметил Алехину кто-то из любителей-швейцарцев, окруживших столик.

- Ошибка противника - фактор, который нужно учитывать в шахматной борьбе, - ответил чемпион мира. - В нашем искусстве нельзя добиться абсолютного превосходства. Шахматное мастерство лишь пробный камень несовершенства других.

Алехин собирался вечером играть в бридж; однако после обеда заснул, а когда спустился вниз, четверка играющих была уже скомплектована.

Алехин вышел из отеля. Недавно прошел дождь. В сердцах людей в этот теплый вечер царило то особое чувство блаженного покоя, какое могут вызывать горы. Вдалеке на фоне звездного неба угадывались уснувшие вершины, гладким в безветрии было черное зеркало озера. Одинокий огонек медленно двигался вдали: какие-то проказники, видимо, молодежь, отважились в кромешной тьме плутать на лодке. Слабо освещенные аллейки зазывали из уюта обжитого дома в темноту, обещая поразить чем-то неизвестным и немного жутким.

Задумавшись, Алехин курил, облокотись на перила широкой входной лестницы. Вдруг в конце аллеи он увидел женщину, неосторожно нарушившую сегодня тишину на турнире. На ней был костюм темно-вишневого цвета, пышную прическу пепельных волос прикрывала маленькая шапочка. Вечером она показалась Алехину почти миниатюрной: может быть, темный костюм делал ее более хрупкой, возможно, днем она просто выглядела крупнее рядом со своей маленькой спутницей.

Подойдя к лестнице и поднявшись на две ступени, блондинка взглянула на Алехина. Тот поклонился.

- Добрый вечер, сударыня! - произнес Алехин. - Вы тоже живете в этом отеле?

- Да.

- Я должен извиниться перед вами, шум так мешает мне во время игры!

- Извиниться должна я, - сказала дама низким грудным голосом. - Я не знала, что это турнир.

Казалось бы, и все. Взаимные извинения принесены, инцидент исчерпан. Но подобные встречи не заканчиваются быстро, если обе стороны хотят их продолжить.

- Вы шахматный мастер? - спросила дама.

- Выше, сударыня, - с улыбкой поклонился Алехин.

- Как у вас там, гроссмейстер? - с трудом вспомнила собеседница высшее шахматное звание.

- Еще выше. Я - чемпион мира.

- Так вы Алехин! Вот никогда бы не сказала! Я представляла вас старым, сутулым от бесконечной игры.

- Сожалею, сударыня, что не оправдал ваших ожиданий. Женщина оглядела Алехина и улыбнулась: она совсем не сожалеет. Строгий темный костюм, крахмальная сорочка и удачно подобранный галстук. Стройный, выше среднего роста, мягкие, уверенные движения человека, воспитанного в достатке. Умные голубые глаза чемпиона с улыбкой глядели на собеседницу.

- Вы - русский, а прекрасно говорите по-французски, - после некоторой паузы поддержала угасший было разговор опытная собеседница.

- И по-английски, сударыня, и по-немецки. Если хотите, и по-испански.

- Тогда вы совсем чудо! Как жаль, что я не встретила вас раньше.

- Вы ошибаетесь. Шесть лет назад мы ехали с вами вместе из Барселоны. Вы - Грейс Висхар.

- Браво! Чемпионы мира знают, оказывается, не только шахматы.

Алехин улыбнулся:

- Мы обязаны следить за важнейшими фигурами.

- И теряете их на шесть лет, - отпарировала Грейс. - Разрешите мне на правах старого знакомства попросить вас об одном одолжении.

- Все, что вам будет угодно! - воскликнул Алехин. - Я буду счастлив!

- Сыграйте со мной в шахматы.

- Вот как! - Алехин немного опешил, но тут же нашелся: - Я никогда не имел такого прелестного и такого опасного противника.

- Боитесь? - кокетливо склонила набок голову Грейс.

- Волнуюсь, - ответил Алехин.

Они поднялись по лестнице, зашли в фойе и заняли свободный столик. Алехин заказал кофе, оранжад. Официант, немного оторопев вначале от неожиданной просьбы, все-таки принес доску и шахматные фигурки. Необычное шахматное сражение вызывало удивление у отдыхавших клиентов отеля. Они бросали недоуменные взоры в сторону Грейс и Алехина.

- Я буду играть белыми, - потребовала Грейс, когда Алехин начал расставлять фигурки на доске. И, улыбнувшись, добавила:- Я не привыкла защищаться.

- Что вам дать вперед? - в тон ей спросил Алехин. - Коня? Ладью? Полцарства, царство?

- Никаких снисхождений. Я сражаюсь только на равных. Грейс плохо понимала в шахматах и играла слабо. Правда, первые ходы она сделала в соответствии со всеми требованиями теории. Возможно, что она когда-нибудь даже брала в руки шахматный учебник. Уметь играть в шахматы - признак хорошего тона, - может быть, именно это светское правило заставило ее в свое время пожертвовать древней игре часть своего драгоценного времени. «Благодарю, душа моя, за то, что в шахматы учишься, - вспомнил Алехин цитату из письма А. С. Пушкина жене. - Это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе - докажу после».

Не заметив простейшей вилки конем, Грейс потеряла ладью. Алехин попытался было вернуть ей ход, предложил исправить ошибку.

- Ни в коем случае! - решительно запротестовала Грейс. - Я привыкла отвечать за свои проступки и никогда не сожалеть о них.

Грейс задумалась над ходом. Алехин смотрел на красивую головку, склонившуюся над шахматной доской.

- У вас прекрасные волосы, - произнес он вслух с восхищением. Грейс взглянула на него, оторвавшись на миг от доски, и улыбнулась.

- Я вчера читал в американской газете интересную заметку - доктор Рауншер в Буффало подсчитал: блондинки скоро станут редкостью. На сто рождающихся девочек только пять блондинок и пять рыжих. Блондинки менее жизнеспособны, отличаются менее объемистым мозгом.

- Благодарю, - кивнула головой Грейс. - Я ведь тоже блондинка.

- Нет, нет, Грейс, к вам это никак не относится, - смущенный, залепетал Алехин.

В это время на веранде показалась полная дама средних лет. Она бросила удивленный взгляд в сторону Алехина и ответила на его поклон. Грейс воспользовалась удобным случаем переменить тему разговора.

- Кто эта дама? - спросила Грейс Алехина. - Я беседовала с ней утром в парикмахерской.

- Жена гроссмейстера Боголюбова. Очень милая женщина.

- А где ее муж? Она вечно гуляет одна.

- Играет в шахматы в фойе. С утра до вечера. Одержимый, - улыбнулся Алехин.

- Это что - судьба всех жен гроссмейстеров? - спросила Грейс, пристально глядя в глаза Алехина.

- Многих, - засмеялся Алехин. - Я всегда говорил: печальная доля - быть женой шахматиста. Хотя, - добавил он после короткой паузы, - есть судьба еще хуже.

- Какая?

- Быть мужем шахматистки.

- Ах, да! Ведь есть и такие.

- Вы представляете, как приятно глядеть на жену, которая всю ночь анализирует отложенную партию, - продолжал Алехин. - А утром проигрывает ее и плачет.

- А есть женщины, хорошо играющие в шахматы? - спросила Грейс.

- Есть одна. Великолепно! Чемпионка мира Вера Менчик.

Алехин, не думая, передвигал фигурки. Не отрываясь, глядел он на блондинку. Грейс все больше нравилась ему. Она была уже не молода: ей было около сорока, а может быть, даже больше. Но выглядела она моложе этих лет: так бывает с женщинами, у которых стройность фигуры, красота тела привлекают больше, чем красота лица.

Желанная женщина вызывала в Алехине давно забытое, испытанное когда-то однажды в молодости сладостное чувство влюбленности. Ее пухлые чувственные губы что-то шептали, когда она думала над трудным ходом; большие глаза исподволь изучали Алехина; маленькие руки мягкими движениями поправляли упавшие на лоб локоны. Думая над шахматами, она часто меняла позу; каждое ее движение, каждый жест были женственно мягки и приятны.

«Какое счастье гладить эти мягкие пальцы, перебирать непослушные локоны, - думал Алехин, не спуская восторженного взгляда с Грейс. - Какое необъяснимое блаженство целовать эти чувственные губы, обнимать стройную фигуру. Быть всегда рядом с этой женщиной, ощущать трепет ее рук, губ, тела. Счастлив тот, кто может пользоваться ее благосклонностью и вниманием!»

- Чей ход? - вопросом прервала задумчивость Алехина Грейс. Алехин улыбнулся. Чемпион мира по шахматам забылся за шахматной доской, не заметил, что ему принадлежит очередь хода. Впрочем, какая разница! Положение Грейс все равно давно безнадежно. Хотя Алехин всячески старался поддаваться Грейс, нарочно ставил под бой свои фигуры, слабая шахматистка, она не замечала большинства возможностей. Алехин решил все же не обижать Грейс.

- Хотите ничью? - спросил он.

- Ни в коем случае! - воскликнула Грейс. - Я признаю только победу!

- Даже когда вам грозит неизбежный мат?

- Поражения часто бывают самыми большими победами, - прищурила глаза Грейс.

- Моя королева готова нанести вам решающий удар, - настаивал Алехин.

- Я всегда боялась коварных женских ударов, - сказала Грейс.

- А мужчин не боитесь?

- Короли всегда очень инертны, - показала англичанка на самую высокую фигурку на доске. - Они слишком заботятся о своем покое.

- Именно поэтому я и предлагаю вам ничью, - повторил Алехин.

- Это что - снисхождение?

- Нет. Дань собственным чувствам.

- О! Тогда я с восторгом соглашаюсь на ничью, - решила наконец Грейс.

Потом они долго гуляли по узким аллеям, по берегу озера. Грейс оказалась приятной собеседницей. Она много путешествовала, хорошо знала литературу, музыку, уверенно высказывала самые смелые суждения. Алехин рассказал ей о своей жизни, о трудном пути к мировой славе. Грейс слушала подчеркнута внимательно, незаметными знаками сочувствия вызывая собеседника на откровенность. Сама Грейс была менее откровенна - за весь вечер Алехин узнал лишь незначительные подробности о ее жизни, о ней самой.

Это была чудесная прогулка! Алехина волновали долгие притягивающие взгляды, проникновенный голос Грейс, близость ее пышного тела и случайные пожатия рук. Грейс вела себя в первый вечер так, будто они давно уже знают друг друга. Временами ее лицо придвигалось совсем близко к лицу Алехина, будто для того, чтобы лучше разглядеть его в темноте; ее маленькие руки часто касались рук Алехина. Что это было: рождающееся чувство или опытное кокетство? Естественная искренность или намеренное желание сократить разделявшее их расстояние? Весь вечер задавал себе Алехин эти вопросы, не решаясь преждевременно переступить порог условностей, боясь обидеть очаровавшую его женщину. Может быть, зря? Только в полночь они расстались в фойе отеля.

- У меня такое чувство, Грейс, будто я знаю вас уже много лет, - произнес Алехин фразу, которую, наверное, еще Адам говорил Еве в первый день земного существования. С тех пор эта фраза стала важнейшим оружием в арсенале всех влюбленных.

- Вы действительно знаете меня шесть лет, - прикинулась непонимающей англичанка.

- Нет, вы меня не так поняли, - продолжал Алехин. - Мне кажется, я теперь жить без вас не смогу. Когда я увижу вас снова?

- Не знаю.

- Приходите завтра на турнир. Часа в два.

- Завтра не могу. Я уезжаю в Берн.

- Ну, послезавтра. Часа в четыре.

- Не обещаю. Возможно, я тоже буду занята, - уклонялась Грейс, отлично зная, что в ото время она свободна. - Но я постараюсь.

- Приходите, Грейс, обязательно приходите, - просил Алехин, целуя ей на прощание руку. - Я так буду вас ждать…

У себя в номере перед сном Алехин сел за шахматы посмотреть сегодняшнюю интересную партию с Ионером. Но из отой его попытки ничего не получилось. Среди белых и черных фигурок ему вскоре начали видеться большие зеленые глаза Лрейс, в ушах слышался ее грудной голос. Он отодвинул в сторону шахматную доску и сел, уставившись в противоположную стену ничего не видящим взглядом.

«Какая женщина! - в который раз вспоминал Алехин Грейс. - Красивая, умная, чувственная». Подобных ей Алехин не встречал за всю свою жизнь. «А многим ли вообще женщинам суждено было играть роль в твоей жизни? - спросил сам себя Алехин и ответил: - Немногим. Тебе просто некогда было замечать их, уделять им время. Все было отдано шахматам.

И вот теперь, когда тебе уже сорок с лишним, как удар грома нагрянула любовь. Да что скрывать - именно любовь. Она пришла даже не сегодня: шесть лет назад она забралась в твое сердце и притаилась там, робкая и нерешительная. Ты любишь эту женщину, она для тебя весь мир, ты жить без нее не можешь.

Да, но ведь есть еще Надя. Что с ней будет? - задал сам себе вопрос Алехин, от которого у него похолодело в груди. - Надя - верный друг, добрая сестра, заботливая, как мать. Все лучшие качества женщины соединились в ней… кроме одного - способности вызывать пылкую любовь. Любил ли ты когда-нибудь Надю? - спросил Алехин себя и после короткого размышления ответил:- Нет. Чувство, которое ты питал к Наде, нельзя назвать любовью. Ты уважал ее, ценил, всегда старался заботиться о ней, делать так, чтобы жизнь ее была легкой и приятной. Но никогда, даже в первые минуты знакомства, совместной жизни с Надей ты не испытывал ничего подобного тому чувству, какое вызывает в тебе Грейс!»

Он вспомнил свое первое знакомство с Надей на вечере в Париже, когда бездомный и гонимый судьбой он скитался от турнира к турниру, метался из страны в страну. В стремлении к шахматным успехам, в мечтаниях о шахматной короне Алехин просто не думал тогда о любви, даже не старался разобраться в своих чувствах к Наде. В это горячее время мысли его были заняты лишь одним - как можно лучше подготовиться к матчу с Капабланкой. Для этого нужны были домашний уют, внимание и забота ласковой женской руки. Надя самоотверженно помогала ему в подготовке, была для него женой и сиделкой, готова была отдать Алехину все, что имела. Он был благодарен ей за это, высоко ценил ее самоотверженность, старался сторицей отплатить за ее заботу, сделать все необходимое для ее счастья. И также отдавал ей все, что имел, все, что мог, кроме… любви.

«Неужели я так никогда и не любил Надю? - спрашивал сам себя Алехин уже позже, лежа в постели, не в силах побороть бессонницу. - Были ли отношения между нами хотя бы немного похожи на ту любовь, какую я испытываю к Грейс? Любовь страстную, чувственную. Нет, - решил Алехин. - Любви никогда не было. Дружба, уважение - да. Но любовь? Нет!

Так что же теперь делать - уйти от Нади? - терзался Алехин. - Забыть прожитые годы, отплатить черной неблагодарностью за ее заботу, самопожертвование? Ради любви? А нужна ли любовь шахматисту? Ведь говорят, что шахматы п любовь - явления крайние, противоположные. Часто одно мешает другому. Ты же сам любил повторять: «Любовь, ревность требуют времени, а я не могу отрывать лишние секунды от шахматной работы на чувства». Кто мы? Марабу, отрешившиеся от жизни, проводящие все время в дымных шахматных кафе. Мы ведем жизнь особую, отгороженную от остального мира; жизнь, куда труден доступ женщинам…

А если все-таки отказаться от чудесно явившейся любви? Что тогда? - рассуждал Алехин, пытаясь анализировать по привычке жизненные явления так же всесторонне, как шахматные варианты. - Нет, - твердо решил он. - Прожить жизнь, так и не испытав самого сладостного из всех чувств? Пожертвовать собой ради сохранения пусть многолетних, пусть установившихся, но все же холодных, бесстрастных отношений? Но ведь и Надю жалко, уход мой будет для нее страшным ударом. Как разрубить запутанный, сложный узел? Какое принять решение?»

Долго размышлял Алехин, уставясь раскрытыми глазами в ночную темноту. Любопытно, что во всех своих рассуждениях он ни разу не учитывал одного, и очень возможного, варианта. Он никак не предполагал, что Грейс может не любить его, что она откажется соединить с ним свою жизнь. В своих думах Алехин исходил только из своих чувств, своих желаний, своих решений. Интересная прямолинейность даже у такого гибкого объективного аналитика, как Алехин. Не из-за этой ли непоколебимой уверенности в себе люди становятся чемпионами? Не эти ли уверенность, настойчивость помогают им одерживать верх над окружающими? Уже засыпая, Алехин видел перед собой Грейс, желанную и очень-очень близкую.

Через день в номере Грейс Марго с удивлением следила за необычным поведением подруги. С ней творилось что-то необычное. Уже третье платье примеряла перед зеркалом Грейс, не зная, на каком остановить свой выбор. Померила светло-желтое с черной отделкой - не понравилось; зеленое надеть было нельзя - ходила в нем позавчера. Наконец она повесила на дверку шкафа светло-сиреневое платье с черным поясом. Трудный выбор был сделан.

- Не понимаю я тебя, - прервала молчание Марго,

Грейс повернулась к подруге и вопросительно посмотрела на нее.

- Что ты так стараешься? - объяснила Марго. - Могла бы найти получше.

- Он тебе не нравится? - спокойно спросила Грейс.

- Шахматист. Что-то непонятное.

- Он - русский дворянин.

- Много этих дворян в Париже! В туалетах, швейцарами. За мной ухаживал один русский князь; оказалось - шофер такси, - зло сказала Марго.

Грейс подошла к зеркалу и, закинув голову назад, принялась заниматься косметикой.

- То ли дело Гарольд, - продолжала Марго. - Ну… который играет на скрипке. Разве сравнить?

В словах Марго Грейс улавливала тщательно скрываемую зависть. Нет больших «доброжелателей», чем ближайшие подруги!

- Разорившийся баронет! - презрительно молвила Грейс. - Чтобы я всю жизнь мазала ему смычок канифолью? Да он и на скрипке-то играть не умеет!

- А шахматист лучше? Что-то вроде карточного шулера, - не унималась Марго.

- Он чемпион мира, шахматный король. А я буду шахматная королева, - кокетничала Грейс.

- Ладно, одевайся быстрее, - перебила подругу Марго. - Уже пятый час.

- Подождет. Передай, пожалуйста, лосьон, - попросила Грейс.

Марго взяла пузырек с косметической жидкостью и внимательно его осмотрела. Прежде чем передать лосьон Грейс, она взглянула на содержимое пузырька.

- Это ты приготовляешь сама? - спросила Марго.

- Зачем?

- Теперь все сами готовят лосьон. Парфюмеры в панике - убытки.

- Все-таки чем он тебе не нравится? - пропустила мимо ушей объяснение подруги Грейс. - Интересный мужчина!

- Ну, если он нравится тебе, - развела руками Марго и замолчала, уткнувшись в журнал. - Но ты опаздываешь, - буркнула она через минуту, подняв глаза от журнала на часы.

Грейс нарочно растягивала косметические «операции». Лицо ее, постепенно покрываемое кремами и мазями, становилось неузнаваемым и походило порой на маску клоуна.

- Подождет, - спокойно повторяла она. - Никогда не приходи вовремя на свидание.

- Я не могу так, - отвечала Марго. - Он же волнуется, ждет.

- И пусть ждет, - кокетничая, произнесла Грейс игривым голосом.

Грейс и Марго не спеша вошли в турнирный зал. Как будто и не было этого получасового опоздания. Грейс сразу увидела Алехина: он сидел в самом углу веранды напротив маленького господина с седой головой и горбатым носом. «Э. Ласкер» - издалека прочла Грейс на привешенной к столику бумажке фамилию противника Алехина.

Она не торопилась подходить к этому столику, подолгу останавливаясь около других партий и внимательно рассматривая шахматные позиции. Зрителей не было, только они с Марго да дряхлый старичок, сидевший за столиком в центре зала.

Алехин не поднимался со стула. В конце концов, так и не дождавшись, когда он первым подойдет к ней, Грейс решила сама идти к его столику. Боясь помешать, тихо стояли две женщины у стола, за которым сражался Алехин. Участники, по турнирному положению или по свойствам характера менее увлеченные своими партиями, с интересом поглядывали на двух красивых женщин, появившихся в зале.

Прошло пять минут, десять. Алехин продолжал думать над ходом. Изредка он откидывал рукой прядь волос со лба, менял позу, передвигал под столом ноги. Кругом царила тишина, было слышно даже тикание часов на соседних столиках. Грейс, отошла на минутку от столика Алехина, и как раз в это время он сделал ход. Ласкер, выпустив кверху струю сигарного дыма, мгновенно ответил, так что когда Грейс вновь вернулась к Марго, Алехин опять погрузился в глубокую задумчивость.

Стоять дальше одним в пустом зале становилось неудобным. Марго уже дважды брала подругу за руку, кивая головой в сторону выхода. Грейс продолжала стоять у каната. Один момент она совсем решилась было позвать Алехина, но, вспомнив вчерашнюю гневную вспышку, побоялась отвлекать его от игры. «Подожду, пока сделает ход», - решила англичанка. И продолжала стоять, не обращая внимания на усмешку, искривившую губы Марго.

Но вот Алехин передвинул белого коня. Тотчас он нажал кнопку шахматных часов и поднялся с места. Критическим взглядом он посмотрел сверху на шахматную позицию, затем обошел вокруг противника и со спины Ласкера долго изучал положение на доске. Обрадованная Грейс подалась вперед, натянув бедрами канат. Алехин повернулся в ее сторону. «Наконец-то!» - обрадовалась англичанка и искоса взглянула на только что торжествовавшую Марго.

Алехин безучастно смотрел на Грейс, лицо его ничуть не изменилось. Он смотрел на любимую женщину и… не замечал ее. Мозг увлеченного гроссмейстера, все его думы, внимание были там, в загадочной расстановке полированных фигурок. Неподвижно стоял он около столика, уставившись глазами куда-то вдаль, выше головы Грейс. Вдруг что-то его озарило. Может быть, его осенила новая идея, может, заметил он возможность защиты у противника, которую раньше не учел. Тотчас лоб озабоченно сморщился, он бросился на стул, выхватил из коробки сигарету, зажег ее и, обхватив голову руками, опять, глубоко задумался.

Марго тихо хихикнула. Разъяренная Грейс резко повернулась и, не обращая внимания на шум, быстро застучала каблучками по деревянному паркетному полу. Через несколько секунд она скрылась за дверью. Когда некоторое время спустя Марго заглянула в отель, портье сказал ей:

- Мадам Висхар только что ушла из отеля.

Все попытки Ласкера защитить свою трудную позицию не принесли успеха. Атака Алехина, постепенно нарастая, стала под конец неотразимой, и чемпион мира закончил ее эффектной жертвой ферзя. Алехин торжествовал. Еще бы, это была его первая победа над Ласкером за двадцать лет их турнирных встреч! Расписавшись на бланках, противники вновь расставили на доске фигурки, внимательно разобрали сыгранную партию от первого до последнего хода. Только тогда Алехин вспомнил о Грейс.

Извинившись перед Ласкером, он бросился ее искать. Несколько раз обошел вокруг отеля, побывал у озера - англичанки нигде не было. Осторожно, чтобы не выдать себя, он узнал номер комнаты, которую занимала Грейс. Ключ от номера висел у портье. Грейс ушла.

Алехин долго сидел в фойе, ожидая прихода своей новой знакомой. Она не появлялась. Уже оконные стекла стали сперва серыми, затем почернели; уже горничные опустили на окнах гофрированные занавески, Грейс все не приходила. Алехин пошел в ресторан, не было ее и там. За одним из столиков с каким-то мужчиной ужинала Марго. Алехин хотел спросить ее, где Грейс, но не был уверен, что это именно та самая женщина, которая приходила с Грейс на турнир. При его близорукости он мог легко перепутать!

Наскоро поужинав, Алехин вышел на улицу, потом прошел в парк и сел на скамейку. Густая темнота надежно прикрыла и горы и озеро; лишь временами молния, вспыхивая где-то за вершинами, освещала нависшие над отелем тяжелые тучи. В природе царило тревожное ожидание близкой грозы: то птица вдруг напуганно вскрикнет спросонья, то порывистый ветер согнет шелестящие макушки деревьев. Напуганные близкой грозой туристы прятались под кров, в теплые мягкие постели. Только влюбленные бесстрашно спешили в темноту: стихия бушевавших внутри их чувств была сильнее всех самых страшных стихий природы.

Тревожно было и на душе у Алехина. Позавчера, после нескольких часов, проведенных с Грейс, он еще колебался в своих чувствах к очаровавшей его англичанке. Когда она была рядом, можно было раздумывать о судьбе их дальнейших отношений. Грейс пли Надя? - решал тогда сложный вопрос Алехин. Сегодня же, когда Грейс неожиданно и загадочно исчезла, а может быть, совсем ушла, у него уже не было никаких сомнений. «Что имеем - не храним, потерявши - плачем». Только с Грейс мыслил Алехин свою дальнейшую жизнь, только рядом с этой единственной женщиной представлялось ему его будущее. Пусть исчезнет весь окружающий мир, пусть он лишится Нади, жизненных благ, лишь бы была рядом желанная женщина. «Грейс! Грейс, приди», - требовало все существо Алехина.

«Что случилось? На что могла она обидеться, почему не пришла? - терзал себя вопросами Алехин. Вдруг спасительная мысль вызвала в душе волну радости и надежды:- Она же была занята, - вспомнил Алехин, - и не обещала твердо прийти. Сказала: постараюсь. Но можно было меня предупредить, встретиться позже. Нет, тут что-то не то! Что-то произошло страшное, неожиданное. А вдруг она совсем уехала, - с ужасом подумал он в следующий момент. - Что ты вообще знаешь о ней?! Может быть, ее вызвал муж, любовник. Может, она ушла навсегда, и тебе так и не придется еще раз ее увидеть. Или встретишь опять через шесть лет.

Что же делать? - не унимался Алехин. - Как узнать, что случилось, избавиться от мучительной неизвестности? Спросить у портье: не уехала ли совсем? Неудобно, портье меня знает. Найти подругу, расспросить ее. Но как ее найдешь, я даже не запомнил ее, немудрено - ни разу на нее не взглянул». В сотый раз мучил себя Алехин самыми нелепыми, самыми страшными предположениями. Не в силах спокойно сидеть на месте, он вскочил со скамейки, быстро заходил по аллеям, потом пошел в отель. Он осмотрел все залы фойе, заглянул в ресторан. Потом прошел мимо портье - ключ от номера висел на месте. Грейс нигде не было.

Тогда Алехина охватило отчаяние. «Все кончено, - твердил он, выбежав на улицу п нервно шагая по маленькой площадке у входа. - Вторая встреча с Грейс будет столь же мимолетной, как и первая, шесть лет назад. И все же в чем дело, в чем я ошибся, что сделал плохого?»

Алехин горько улыбнулся. Ищет ошибку, как в шахматной партии. Это же тебе не шахматы, это жизнь, здесь все значительно сложнее! Здесь свои правила, и - увы! - они часто не подчиняются законам логики. Вот «дебют» с Грейс он разыграл правильно, по воем канонам любви. События развивались чудесно! И вдруг все разом рухнуло. А почему - неизвестно! По какому-то нелепому, сумасбродному капризу судьбы…

В этот момент он увидел… Грейс. Медленно шла она из темноты по направлению к отелю. Алехин бросился к женщине, которую так ждал долгие, мучительные часы. Грейс встретила его холодно, с гордо поднятой головой.

- Где вы были, Грейс? - жалобно пролепетал Алехин. - Почему вы не пришли на турнир? Я вас так ждал!

Англичанка пристально посмотрела на Алехина. Что это значит? Захотелось поиздеваться! Нет, с ней это не пройдет! С нею шутки плохи!

- Я вас так ждал, Грейс, - быстрым шепотом жаловался потерянный, но уже счастливый Алехин. - Я искал вас всюду, весь вечер. Какое счастье, что вы пришли!

Тогда смысл произошедшего стал понемногу доходить до сознания Грейс. Вот, оказывается, в чем дело! Она же встретила человека совсем особого, не похожего на других. Это мечтатель, способный отрешиться от всего окружающего, всем своим существом уйти в шахматы, забыть самое дорогое, самое любимое. Гнев постепенно улетучивался, в сердце женщины росло теплое чувство материнской жалости к этому большому знаменитому ребенку.

- Я не могла прийти, - спокойно сказала Грейс, решив скрыть правду. - Заболела родственница… я ходила ее навестить.

- Саша совсем потерял голову. Он влюблен в эту женщину, забыл долг, вас… Все свое время он проводит около нее, дни и ночи…

Волянский остановился и облегченно вздохнул. Теперь главное было сказано. Когда он шел в квартиру Алехиных, то твердо решил ничего не говорить Наде. Сообщать такую ошеломляющую новость жене своего друга - это не только против всех правил общепринятого кодекса морали, - это предательство. А если еще учесть, что ты говоришь это женщине, о которой сам думаешь дни и ночи в течение многих лет. Явное предательство! Сама Надя может расценить это как желание очернить перед ней мужа, стремление нечестным путем создать лазейку к ее сердцу, долгие годы принадлежащему Алехину. «Нет, нет, ни в коем случае! - твердил сам себе Волянский. - Молчать. Пусть Надя узнает об этом из другого источника, только не от меня!»

Но когда он очутился в уютной гостиной Алехиных, увидел любимую женщину, грустную и одинокую, с темными кругами под глазами; когда услышал ее тихий взволнованный голос, полный доброты ко всему окружающему, он не в силах был сдержаться. «Довольно рассуждать о приличии, морали, - приказал Волянский себе. - Это преступление - оставлять Надю и дальше в неведении. Разве честно скрывать правду о человеке, который обманул ее, предательски бросил, оставил одну без помощи и поддержки. Да и как может не помочь ей Волянский, тот, кто безумно ее любит, для кого Надя олицетворяет все самое светлое, самое радостное в жизни. Она его солнце, предмет поэтического восторга, одни мысли о ней согревают его трудную, мрачную жизнь».

Болтая с Надей о самых незначительных пустяках, сообщая последние светские новости, сплетни, Волянский с каждой минутой все больше убеждал себя в том, что он не должен молчать, обязан сообщить ей горькую правду. Пусть лучше Надя перенесет этот тяжкий удар в присутствии Волянского, когда потрясение от свалившегося на голову несчастья будет ослаблено его вниманием и поддержкой. И вот после долгих минут колебаний и сомнений Волянокий рассказал Наде все. Саша ей изменяет, возможно, бросит ее. У него есть другая женщина, в которую он страстно влюблен. Высказав долго мучившие его слова, Волянский почувствовал, что ему сразу стало значительно легче на душе.

К его изумлению, новость не удивила Надю.

- Я все уже знаю, - тихо проговорила она. - Это Грейс Висхар.

- Откуда?! - воскликнул Волянский. Он искренне обрадовался словам Нади. Тяжелый груз спал с его сердца. Она уже знала! Славу богу, он чист теперь! Значит, не он первым принес, ей новость, значит, он не совершал предательства по отношению к Алехину.

- Откуда я знаю? - переспросила Надя. - Люди любят сообщать другим дурные новости. И, по их словам, всегда с добрыми чувствами.

Волянский вскочил с места.

- Зачем вы меня оскорбляете! Я ваш преданный друг! Знайте, что бы ни случилось, я всегда буду с вами!

Надя примирительно взяла Волянского за руку и усадила в кресло. Еще не в силах побороть волнение, он вынул портсигар и закурил. С минуту оба не сказали ни слова.

- Я не мог больше молчать, - первым прервал тяжелую паузу Волянский. - Если бы вы только знали, как я к вам отношусь, что вы для меня значите! Почему вы мне не верите, Надя?

- Не надо, Валя… Я всегда отвечала вам: не надо… А тем более сейчас…- тихо и медленно проговорила растроганная женщина.

- Но ведь Саши нет уже, он вас бросил! - настаивал Волянский.

- Уж не считаете ли вы, что это удобный момент для вас? - пристально посмотрев в глаза Волянского, спросила Надя.

- Странно. Вы знали о его измене и до сих пор не предприняли никаких мер! - поспешил переменить тему разговора Волянский.

- Какие меры?

- Вы его жена, на вашей стороне закон!

- Разве закон может вернуть любовь?

- На вашей стороне общество, все будут за вас в вашей борьбе.

- Мне нужен Саша, а не мнение общества, - грустно покачала головой Надя. - Никакой борьбы не будет. Я уже послала письмо Алехину. Он может считать себя свободным.

- Как можно так смиренно отказываться от счастья! - воскликнул Волянский. С одной стороны, его радовало, что Надя решительно рассталась с Алехиным, но в то же время его деятельная натура не могла примириться с такой безропотностью.

- Счастье! - задумчиво произнесла Надя. - Никому не дано управлять собственным счастьем. Это, может быть, самая большая ошибка того, кто создал этот мир.

- Но вы же любите Алехина и почему-то отказываетесь за него бороться? - не успокаивался Волянский.

- Настоящая любовь к человеку - это когда любишь его, а не себя в этой любви, - промолвила Надя. И тут же спросила:- Вы давно видели Сашу? Как он выглядит?

- Что ему делается! Его черт не берет!

- Волянскпй! Вы же его друг!

- Друг! Вот где у меня эта дружба! - Волянский опять вскочил с кресла и с яростью провел ребром ладони по горлу. - Двадцать пять лет мы шли рядом, и каждый раз с железной закономерностью повторялось одно и то же. Судьба безжалостно втаптывала меня в грязь и в то же время заботливо подсаживала его на пьедестал. «Пожалуйста, Александр Александрович!» - Волянский на миг перестал шагать и, остановившись около Нади, иронически развел руками. - На фронте воюем вместе - он получает два Георгия, я - шиш! Он - чемпион мира, я же всего - жалкий, ничтожный стихоплет!…

Надя с удивлением следила за высокой, немного сутулой фигурой, в бешенстве бегающей из угла в угол гостиной. Ее испугало мгновенно изменившееся лицо Волянского. Красивые тонкие губы раскрылись, обнажив стиснутые в ярости зубы; глаза горели огнем презрения и гнева.

«Господи, что же происходит, - думала расстроенная, удивленная женщина. - И это лучший друг Саши, тот, кому он в течение двадцати пяти лет изливал душу, открывал сердце, делился самыми сокровенными мыслями. Лучшие годы своей жизни шли они рука в руку, связанные общей судьбой, поступками, надеждами. Четверть века они были готовы броситься друг за друга в огонь и воду».

Надя вспомнила восторженные рассказы Александра о Волянском, о их замечательной дружбе. Как часто слышала она повествования Алехина о своем друге; каким добрым светом загорались глаза Саши при одном упоминании о его имени. Сколько невзгод и радостей встречалось на их пути, как умели они оставаться верными друг другу и в дни счастья и в минуты горя. Так вот, оказывается, что скрывалось за этой дружбой, казавшейся такой искренней, такой неразрывной. Какие страшные мысли таились все эти долгие годы у одного из друзей! Черная зависть грызла его сердце, мучительной болью отдавался каждый успех друга. Малейшая милость, оказанная судьбой товарищу, была для Волянского болезненным ударом. Как же после этого верить в людскую дружбу, любовь? Какие темные силы живут в душе человека, какие страшные побуждения руководят его действиями! Зависть, презрение к людям, уязвленное самолюбие, смертельная ненависть к успеху самого близкого - вот что прячет в тайниках своей души человек, прикрывая это внешней добротой, человеколюбием, показным смирением. Чему удивляться: в этом мире, в среде потерянных, униженных людей гибнут все лучшие чувства: любовь, долг, дружба.

- Утверждают, что один из друзей всегда бывает лошадью, другой наездником, - еще не успокоился Волянский. - Так вот, я для Алехина двадцать пять лет был лошадью! Взмыленной, заезженной, получающей жалкий клочок сена, чтобы не сдохла с голоду! А ему всегда все самое лучшее. Почему?! По какому праву?! Слава, почет, деньги, любовь. Даже женщина, которую мы оба полюбили, избрала его, хотя он поступил с ней, как мерзавец!

- Я запрещаю вам так говорить об Алехине! - возвысила голос Надя. И продолжала после небольшой паузы уже спокойнo: - Вот вы сказали, что Саша всегда имел успех в жизни, а вы нет. А заметили вы, как он отдает всего себя любимому делу? Целиком, без раздумья, без расчета, до последней мельчайшей частицы своего мозга, всех своих сил. Каждый получает от жизни столько, сколько сам в нее вложит. Вот в чем разгадка, в чем причина успехов. И жизнь щедро оплачивает такую самоотверженность, так же, как и женщина. Я имею в виду настоящую женщину.

- Почему же он ушел от настоящей женщины? Где логика? - Волянский немного успокоился и сел в кресло. Ему теперь было стыдно внезапного порыва ярости, его злило, что в минуту гнева он выдал самые скрытые, самые сокровенные мысли. Но он успокаивал себя тем, что Алехин никогда не узнает об этом, а если и узнает, теперь Волянскому всеравно. После поступка с Надей, дружбе его с Волянским конец.

- Вы задали сложный вопрос, Валя, - покачала головой Надя. - Особенно трудно ответить на него мне сейчас. Вы понимаете, почему. А насчет логики… какая может быть логика в любви! Логика-дело разума, а не чувств.

- Просто предпочел богатую, - огрызнулся Волянский.

- Не думаю. Саша не такой. Когда он женился на мне, я была бедна, как церковная мышь. А Грейс действительно богата?

- Кто знает! Одно известно: она трижды была замужем. Двух мужей схоронила, от третьего ушла. Ей принадлежит дом где-то около Дьепа.

- Где-то я читала, не помню, что в самом благом порыве человека, в самом светлом его поступке лежат двойственные побуждения, порой совсем отличные друг от друга, - задумчиво продолжала Надя. Волянский удивлялся мужеству этой женщины, стоически переносящей горе, под спокойной внешностью умело скрывающей свои истинные чувства. - Наряду с возвышенной причиной, - продолжала свою мысль Надя, - обязательно рядом прилепится какая-нибудь маленькая, основанная на корыстном расчете. Саша любит Грейс, я помню, какое впечатление она произвела на него на вокзале шесть лет назад. А меня? Я не думаю, что он когда-либо по-настоящему любил меня. Что ж, мне не на что жаловаться, я была счастлива с ним.

Несколько секунд она молчала, как бы собираясь с мыслями. Потом продолжала:

- Так вот, я говорила о двойственности причин каждого поступка. Саша любит эту женщину, но им руководит еще и другое. Я так хорошо его знаю! Нам очень трудно жилось, Валя, несмотря на внешнее благополучие. Саша боится старости, болезни. Ему всегда мерещатся призраки Стейница, Чигорина, попавших в нищету в последние годы жизни. И это не только опасения за себя, за собственное благополучие. Он шахматный художник, его терзает страх лишиться возможности творить, заниматься любимым делом. Саша не представляет себе, что он вдруг сможет оказаться вне шахмат, перестанет играть в турнирах из-за внезапного ослабления, болезни. Нет, он не может уйти из шахматной жизни! Это будет для него равносильно физической смерти.

- А что ему даст Грейс? Богатство, обеспеченность? - перебил Надю Волянский.

- Хотя бы! С милым счастье в шалаше - это, дорогой Валя, хорошо звучит только в юности. Под старость хочется чего-нибудь потеплее. А я не была для него даже «милой», - печально покачала головой Надя. После небольшой паузы она продолжала: - Всю свою жизнь Саша стремился к тому, чтобы иметь возможность играть в шахматы только ради самих шахмат. Не думать о призах, гонорарах за сеансы. Играть свободно, не скованно. Как я могла ему в этом помочь?! Может быть, хоть сейчас ему будет лучше. И во всяком случае, он будет иметь теперь собственный дом, угол, где под старость можно преклонить голову. Дай бог ему счастья!

Надя устало прикрыла глаза рукой, Волянский понял: пора уходить. Надя не удерживала его, когда он встал с кресла. У двери уже в пальто он поцеловал Наде руку и посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом, как бы прощаясь навсегда. Он уносил с собой воспоминание о ее больших карих глазах, их доброте и ласке, о мягких движениях красивых рук. С тоской глядел он на крупные черты дорогого и милого ему лица.

- Помните, Надя, - сказал уже у двери на прощание Волянский. - Я ваш преданный слуга. Всегда, в любую минуту!

- Спасибо, Валя, - поблагодарила Надя. - Спасибо. Проводив Волянского, она упала в кресло и разрыдалась.

Крупные мохнатые снежинки лениво падали на запорошенную Тверскую улицу, Исторический музей, Красную площадь. Огромный белый ковер Манежной площади во всех направлениях был изрезан черными полосами следов автомобильных шин. Хлопья снега украсили зубцы кремлевской стены, четко оттенив резной узор древнего и единственного в своем роде архитектурного памятника.

Под слоем снега на тротуарах остался лед, и было скользко. Марта пожалела, что отказалась от автомобиля, но ей так хотелось пройтись по свежему воздуху. Да и Эммануилу перед партией полезно погулять. Только скользко, как бы не упасть! Марта крепче прижалась к руке мужа, вдвоем-то надежнее. Осторожно ступая, медленно шли они от «Националя» к Музею изящных искусств. Москвичи с интересом смотрели на необычную пару: оба маленькие, коренастые; дама в черном каракулевом пальто, мужчина в ботах, с густыми седыми бровями.

Они не дошли еще до Манежа, когда встречный мужчина приветствовал Ласкера на немецком языке.

- Кто это? - спросила Марта.

- Один московский драматург. Он читал нашу пьесу.

Сказав про пьесу, Ласкер нахмурил брови. «Опять вспомнил Бертольда, - встревожилась Марта. - Сколько уж лет прошло, никак не может забыть смерти брата. Так его любил. Не зря я стараюсь никогда не вспоминать о пьесе, написанной ими вместе. Хорошо, что я приехала, все-таки отвлечется от печальных мыслей.

«Сообщаю тебе еще об одной радости, - писал Ласкер жене, - московский турнирный комитет любезно исполнил мое желание, и на турнир мы поедем вместе. Ты мой испытанный адъютант, через тебя я говорю с бесчисленными журналистами, ты не играешь в шахматы и не спрашиваешь меня в часы отдыха о сомнительном положении блокированной пешки. Ты считаешься с моими нервами, которые во время турнира весьма напряжены».

Марта, как на что-то уже знакомое, взглянула на здание Университета, на величественный Манеж. С каким энтузиазмом рассказывал ей Эммануил в первый день их приезда в Москву о достопримечательностях русской столицы. Сам он бывал здесь много раз и последний раз посетил Москву десять лет назад. Большой театр, Кремль, Мавзолей Ленина - эти величавые сооружения Эммануил пошел показывать жене уже в первый час после прибытия в древнюю столицу России.

«А зря я в двадцать пятом году не приехала сюда вместе с Эммануилом, - жалела Марта. - Может быть, ему удалось бы тогда опередить Боголюбова. Как было бы хорошо: два первых приза и в таких турнирах! Нью-Йорк и через год Москва. Ну, ничего, второй приз также отличный результат. Как-то он теперь сыграет? Почти десять лет не играл в шахматы. А сейчас очень нужно, чтобы играл хорошо. Другая пошла у нас жизнь. Десять лет, как быстро в старости летит время! Странное это десятилетие, безжалостна была к нам судьба. Разрушила все, выгнала из дома в чем были. Опять, как в юности, нужно строить жизнь сначала. Но ведь теперь-то мы уже не юноши, обоим под семьдесят!»

Марта вспомнила быстро пролетевшие десять лет. Как хорошо начались они - два успеха Эммануила в турнирах, признание соотечественников, слава. «Вы показали величие немецкого духа!» - кричали Эммануилу на чествовании его в Берлине после победного возвращения из Нью-Йорка в двадцать четвертом году. Предлагали вызвать на новый бой Капабланку, но Эммануил мудро отказался. Честло говоря, не без влияния Марты. Как хорошо они прожили эти годы, как уютно было на их маленькой ферме в Тироу. Марта разводила кур, Эммануил писал статьи по философии, решал математические проблемы. Потом вдруг его потянуло на механику. Начал конструировать с такими же увлечением и самозабвенностью, с какими играл в шахматы или занимался науками.

Чего только он не построил в Тироу! Создал аппарат, позволяющий определить место расположения орудия по звуку его выстрела, затем построил механического сторожа: достаточно вору сделать неосторожное движение, как раздавался бешеный лай собак. Изобрел новую кофейную мельницу, по его мнению, лучше всего приготовляющую любимый кофе.

Не мог забыть Ласкер-изобретатель и шахматы. Долго возился с новой идеей, точнее, с идеей старой, но оформленной на новый лад. Его соблазнил шахматный автомат, но не со спрятанным внутри виртуозным шахматистом-лилипутом, как было на заре девятнадцатого века, а автомат, основанный на последних достижениях электромеханики и радиотехники. Долго возился Ласкер с этой трудной проблемой и, наконец, создал устройство, могущее давать сеансы на двадцати досках. Он собирался демонстрировать его на Всемирной выставке в Нью-Йорке.

- Почему при всех твоих изобретениях ты не попытался стать богатым человеком? - спросила его как-то Марта.

- Но ведь я и так богат, - ответил Эммануил. - Богат идеями, планами, и это дает мне именно то счастье, какое я хочу.

Марта осторожно выбирала место, куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться. Они переходили в этот момент улицу Коминтерна, справа от них виднелась библиотека имени Ленина. Эммануил часто говорил, что хотел бы провести в ней несколько вечеров. Держась за Эммануила и, в то же время, поддерживая его, Марта перешла улицу и вновь вернулась к прерванным мыслям.

Да, мирно и счастливо жили они в Тироу. И вдруг - неожиданная и страшная беда. Ужаоные события тридцать третьего года, приход к власти Гитлера. Сколько мучений принес он людям Германии, сколько слез пролито! Профессоров изгоняют из клиник на глазах больных, студенты кидают камнями в лекторов университетов. Неарийское происхождение - одной этой причины достаточно для издевательств, избиений, а то и смерти. Бедный Эммануил! «Вы показали величие немецкого духа!» - каким издевательством звучат эти слова сейчас, когда у него отобрали Тироу, дом, деньги и выгнали из страны. Еще, слава богу, остался жив.

Кончились надежды на мирную старость, вновь как в юности нужно начинать строить жизнь сначала. Когда-то Степниц тоже потерял созданный им мир шахмат, и, не выдержав, сошел с ума. Марта поражалась, с каким самообладанием Эммануил переносил удары судьбы. Строил, создавал уют всю свою долгую трудную жизнь и разом потерял все. Милый Эммануил, как трогательно успокаивал он Марту, декламируя детский стишок:

Я строил из кубиков чудный дворец,

Но ветром постройку сломало.

«Не плачь, - улыбаясь, сказал мне отец. -

Ты можешь начать все сначала!»

Как в далекой молодости, на помощь вновь пришлось призвать шахматы. С пылкостью юноши бросился Эммануил в водоворот шахматной жизни. И вновь он восстал гигантом. Пусть нет в нем сейчас прежней силы, пусть не то уже здоровье, зато сохраняются еще ясная мудрость, опыт, знания. С каким мастерством провел он вчера партию против Капабланкп! И как его ценят здесь, в России. Пусть разрушился созданный мир. «Ты можешь начать все сначала!»

- Ты говорил с Крыленко? - спросила Марта мужа.

- О чем? - не сразу понял жену Ласкер.

- О чем собирался поговорить, - напомнила Марта.

- Нет еще. Понимаешь, дорогая, вчера не было возможности. Такая партия!

- Конечно! Я понимаю. Постарайся поговорить сегодня. Нам ведь нужно что-то решать. Я так волнуюсь.

- Ну чего ты тревожишься. - Ласкер погладил руку жены. - Все будет в порядке, не волнуйся. Если бы ты знала, как стыдно начинать разговор.

- Что поделать, дорогой. Соберись с духом, поговори. Крыленко хороший человек, он тебя любит.

- Вот именно поэтому-то и неудобно докучать ему просьбами.

По Волхонке идти стало легче. Дворники обкололи здесь лед, расчистили снег и посыпали тротуар песком. Уже близко Музей изящных искусств, сюда каждый вечер приезжают иностранцы, посольские машины, собирается важное начальство. В шахматы играют, съехались со всего света. Дворники и управдом принимали самые решительные меры, чтобы навести порядок в районе непонятных шахматных битв.

А вот и Музей изящных искусств, наверху светящаяся ночью надпись: «Всесоюзный совет физической культуры. Международный шахматный турнир». В который раз Марта любовалась этим зданием, сам фасад которого отражал величие и красоту творений человеческого гения, заключенных внутри. Маленький садик музея огорожен низкой чугунной решеткой, от входной калитки к зданию тянется немного вверх дорожка. Пока посетитель пройдет эту дорожку, он успеет проникнуться величием мощной белой колоннады, стеклянной крыши, скромных, но удачных по форме карнизов.

У входа в садик Ласкера, как обычно, встретила толпа шахматных любителей.

- Идет старичок! - крикнул кто-то.

Теперь уже Марта понимала, что это значит. Переводчица объяснила ей в дни первых туров, что это трудно переводимое русское слово одновременно выражает много значений: маленький, старенький, добрый, хороший мужчина.

В первые дни Марту удивляли эти люди, долгие часы простаивающие на морозе. Ей объяснили: в залах не хватает мест, хотя пускают туда около четырех тысяч человек. Нетерпеливым некогда ждать сообщений радио, они здесь же, на карманных шахматах, с участием дежурного милиционера разбирают ход борьбы в интересных партиях. Удивительная страна! Каждый человек здесь шахматист. Марта вспомнила рассказ Эммануила о двадцать пятом годе, когда во время их партии с Капабланкой в первом туре конная милиция сдерживала толпу шахматистов, рвавшихся в здание «Метрополя», где шло сражение. «Ничья! Расходитесь, ничья!» - кричали тогда рослые милиционеры на лошадях. А теперь что творится! В шахматы играют на заводах, в деревнях, в каждом учреждении. Радио, газеты, журналы уделяют шахматам места столько же, сколько отводится самым важным жизненным событиям.

Шахматисты у входа увидели Ласкера. Весть о появлении любимого шахматного ветерана мигом перешла из уст в уста. Головы повернулись в его сторону, толпа предупредительно расступилась, давая дорогу чете Ласкеров. Наиболее предприимчивые попытались было воспользоваться случаем и вместе с ними пройти через калитку, но бдительный милиционер быстро навел порядок. В короткие секунды встречи все же состоялась летучая «конференция».

- Скажите, герр доктор, - по-немецки спросил Ласкера один из любителей. - Как ваша отложенная позиция с Капабланкой?

- По-видимому, выигрышная, - ответил Ласкер. Любитель перевел ответ другим, и это вызвало новую волну вопросов.

- А если бы Капабланка сыграл ладьей на аш-восемь? - спросил другой шахматист, но уже по-русски. - А если пешкой на эф-шесть? А не лучше было вам сыграть слоном на дэ-три вместо ладьи на же-пять?

Ласкер, может быть, и задержался бы у входа, чтобы ответить на вопросы, но он их просто не понял. Русского языка он еще не знал, а счастливец, говоривший по-немецки, не проявил должной предприимчивости. Милиционер предупредительно провел Марту и Ласкера через калитку, но и «а дорожке в саднке они не остались одни. Кто-то из имевших билеты специально ожидал их в садике ради счастья хотя бы несколько шагов пройти рядом с прославленным чемпионом.

У входа в здание супругов встретил подвижный предупредительный Валерьян Еремеев. Он помог раздеться Марте и Ласкеру, и втроем они вышли на площадку у самого основания лестницы, ведущей на второй этаж. Налево был греческий дворик со скульптурами Лаокоона и огромной Ники с острова Афродиты; справа виднелись копии микеланджеловского Давида и двух конных скульптур: кондотьеров Колеони и Гатамелата. Огромные чугунные всадники как символ стояли в этом здании, где сейчас именно коням принадлежало веское слово. Передавали, что, забыв про правила музея, один любитель как-то шлепнул ладонью по ноге коня Гатамелата.

- Молодой человек, этим конем ходить нельзя, - призвал его к порядку служитель музея.

С центральной площадки у входа вверх вела широкая мраморная лестница, по бокам обрамленная колоннами бурого мрамора. Как и в предыдущие дни, десятки любителей шахмат встречали здесь Ласкера. Они шпалерами выстроились по бокам лестницы и при его появлении принялись бурно аплодировать. Словно триумфатор, поднимался со ступеньки на ступеньку шахматный ветеран, раскланиваясь во все стороны. На двух промежуточных площадках его поджидали любители автографов. Ласкер охотно расписывался на книгах, в блокнотах, на отдельных листках.

Но вот он дошел, наконец, до самого верха лестницы. Отсюда по трем сторонам шли залы, где игрались партии турнира. Ласкер играл сегодня в главном зале. Миновав огромные латунные двери с украшениями, он попал в Большой зал музея. Здесь среди рифленых мраморных колонн уютно пристроились шахматные столики с полированными фигурками, часами и флажками. Вверху помещались демонстрационные доски. Они выглядели странно среди древних скульптур; казалось, что римский воин вот-вот покинет свой пьедестал и острием копья перенесет на два поля вперед белую пешку. Всюду разместились зрители. Внизу они покорно ждали начала битвы, стоя за красным канатом, наверху с балкона выглядывали из-за маленьких колонн.

Мраморный пол был покрыт коврами. Необходимая мера: организаторы убедились в первый день, что без ковров зрители, переходя из зала в зал, создают шум.

Противницей Ласкера в десятом туре была Вера Менчик. Редкостно одаренная чешка была бесспорно сильнейшей шахматисткой. Мало того, она смело вступала в состязания с лучшими гроссмейстерами-мужчинами и нередко со значительным успехом. Однако в Москве ей не везло - Менчик проиграла все девять первых партий. Ужасное начало расстроило обычно спокойную чешку, и она заметно нервничала, садясь за доску против Ласкера. Тот подбадривающе улыбнулся противнице.

Маленькое происшествие задержало начало тура. Директор музея подошел к столику, за которым сидела Менчик, и, обращаясь к ней, произнес:

- Дорогая миссис Менчик! Наш шахматный турнир играется в залах, где все напоминает о храбрости древних рыцарей. Это смельчаки мужчины. Мы рады приветствовать в стенах музея вас, отважную женщину, ведущую борьбу с лучшими шахматистами земного шара. Мы желаем вам самого большого, успеха в вашем смелом, ратном подвиге. Разрешите просить вас, дорогая миссис Менчик, принять на память об этих днях маленький подарок от работников музея.

Директор снял покрывало с небольшой статуэтки, и зрители увидели миниатюрную копию одной из лучших скульптур музея - «Борющихся ангелов» Пигалля. На глазах растроганной Менчик, принявшей подарок, блеснули слезы.

Ласкеру неприятно было выигрывать у милой противницы, да еще после пережитых ею приятных минут. Но что поделаешь! Турнирные законы жестоки. После девяти туров он отставал от Ботвинника на два очка, нужно было наверстывать упущенное. Тут не до жалости или рыцарской галантности. Все же экс-чемпион старался делать все возможное для того, чтобы облегчить задачу противницы. Каждый раз, когда Менчик думала над ходом, он поднимался со стула и уходил от столика. Так ей лучше: не будет смущать вид сидящего напротив противника, да и дым от сигары не потревожит.

Дела Менчик поначалу партии с Ласкером складывались неплохо. Она захватила инициативу, укрепилась пешками в центре и сохранила значительный пространственный перевес. Сильнейшая шахматистка мира делала все, что требовали шахматные законы. Не ее вина, что против Ласкера этого не всегда бывало достаточно. Прозорливый взгляд мудрейшего шахматного бойца сумел отыскать в простой на вид позиции возможность неожиданной контратаки. Нападение черных фигур застало Меячик врасплох: она растерялась, допустила серьезную ошибку и потеряла пешку. Хотя партия длилась до тридцать первого хода, Менчик все же пришлось сдаться.

Когда противники уже кончали разбирать возможные варианты, к столику подошел судья Николай Зубарев и сказал, что Капабланка сдал Ласкеру партию из предыдущего тура. Собравшиеся вокруг участники поздравили ветерана с такой замечательной победой.

- Вы умудряетесь в один вечер выигрывать по две партии, - раздался вдруг знакомый Ласкеру голос. Это был Крыленко. Руководитель советских шахматистов, улыбаясь, поздравил Ласкера с двумя завоеванными единицами.

Ласкер подумал, что это самый удобный момент для переговоров с Крыленко.

- Я хотел бы поговорить с вами, - обратился он к председателю исполбюро шахматной секции.

- Пожалуйста, в любую минуту, - охотно согласился Крыленко. - Может быть, пройдем в кабинет директора?

Выразительно взглянув на Марту, Ласкер последовал за Крыленко. Это была интересная пара. Оба маленькие, коренастые, но какие различные по виду! Величественный, осанистый экс-чемпион мира и подвижный темпераментный большевик. Густая седая шевелюра Ласкера как-то еще заметнее выделялась рядом с бритой головой народного комиссара. Костюм не шел Крыленко, ему явно был лучше военный френч.

- Я вас слушаю, доктор, - повернулся Крыленко к эксчемпиону мира, когда они уселись в удобных креслах в кабинете директора музея.

Ласкер некоторое время выжидал, слегка смущаясь, затем: начал разговор вопросом:

- Вы ведь знаете, что происходит на моей родине?

По его серьезному тону, по тому, как нервничал этот обычно выдержанный и спокойный человек, Крыленко понял, что разговор пойдет о чем-то серьезном.

- Я был вынужден уехать из Берлина, - тихо продолжал Ласкер. - Мои друзья тоже покидают Германию. Уехали Эйнштейн, Стефая Цвейг. Евреям становится все тяжелее уживаться с новым режимом Гитлера.

- Да, - многозначительно произнес Крыленко, внимательно глядя на собеседника умными зелеными глазами. - И что же вы решили?

- Я хотел бы просить разрешения поселиться в вашей стране, - твердо произнес Ласкер.

- Надолго?

- Навсегда, - ответил Ласкер. - Или, по крайней мере, до тех пор, пока не кончится этот ужас.

Некоторое время Крыленко молчал. Затем сказал:

- Я должен доложить правительству. Вы понимаете, что один я этот вопрос не могу решить. Но думаю, что он будет решен положительно. Ваша жена тоже, полагаю, останется в СССР?

- Конечно.

- Шахматная организация Советского Союза будет рада иметь своим гостем такого выдающегося шахматиста, - промолвил Крыленко.

Ласкер замахал рукой - к чему комплименты! Затем он продолжал:

- Спасибо. Вы должны извинить меня, но у меня есть еще одна просьба к вам. Видите ли, я не хотел бы ограничить свою деятельность одними шахматами. Нет, - поспешил поправиться Ласкер, боясь, что Крыленко не так его поймет, - я буду делать для шахмат все, что в моих силах, но мне хотелось бы вместе с тем продолжать мои работы в области математики и, может быть, философии. Хотя, - улыбнулся Ласкер, - наша философия отлична от вашей.

- И что я должен для этого сделать? - с готовностью отозвался Крыленко.

- Если можно, переговорить с Академией наук. Я уже беседовал там с математиками.

- Хорошо, - согласился Крыленко. - Завтра же позвоню Карпинскому. И как вы намереваетесь действовать дальше? Останетесь сразу в Москве?

- Нет, я должен на некоторое время съездить в Амстердам, - ответил Ласкер. - Нужно устроить кое-какие свои дела. Вы понимаете, я должен быть осторожен.

- Это ваше дело, - не стал ни о чем расспрашивать Крыленко. - Мы постараемся сделать все возможнее, чтобы вам помочь.

Некоторое время длилось молчание. Затем Крыленко сказал:

- Вот что я хотел бы вам предложить. Оставайтесь после турнира на месяц у нас. Поедете с женой на Кавказ, отдохнете. Все расходы мы берем на себя. А потом отправитесь в Амстердам.

- Большое спасибо, - поблагодарил Ласкер. - Я давно мечтал побывать на Кавказе. Марта будет счастлива.

- Решено, - по-военному коротко заключил Крыленко. - Что касается дальнейшего, я могу предложить вам такой вариант. В будущем году в Москве состоится еще один международный турнир. На десять человек в два круга. Мы сегодня как раз решили это на исполбюро. Приглашаем вас, Капабланку, Флора, Эйве. Вы можете приехать на турнир и совсем остаться в Москве. За это время успеете сделать ваши дела, да и мы будем иметь время подготовиться и принять вас как следует. К тому же договориться с Академией наук.

- Отлично. В каком месяце вы предполагаете проводить турнир?

- В апреле - мае.

- А Алехина вы думаете пригласить?

- А как вы считаете? - ответил вопросом на вопрос Крыленко.

- Мне кажется, давно пора! Ему сейчас очень трудно.

- Я знаю, - задумчиво произнес Крыленко. - Как-то странно он играет в последнее время: заумные идеи, необоснованный риск.

- Я вижу, вы смотрите его партии, - удивился Ласкер.

- Я ведь тоже шахматист, - повел плечами Крыленко. - Слабый, конечно, но все же шахматист. И мне не нравится, как в последние годы играет чемпион мира.

- Алехин очень устает, растрачивает свой талант на бесконечные, ненужные турниры, сеансы. Жизнь шахматиста-профессионала на Западе очень трудна.

- И он, говорят, много пьет сейчас, - не то сказал, не то спросил Крыленко.

- Да, и это очень вредно для него.

- У него плохая наследственность, - добавил Крыленко. - Мне рассказывал об этом его брат Алексей. Так вы считаете, что Алехина нужно пригласить на турнир?

- Он мечтает приехать в Москву, - ответил Ласкер. - Если бы вы видели его лицо, когда кто-нибудь начинает говорить о вашей стране!

- Флор передавал мне его просьбу разрешить приехать в Москву, - сказал Крыленко.

- И что вы ответили?

- Сказал: пусть напишет в какой-либо газете письмо с признанием своих ошибок. Может быть, я пересолил немного, - поспешил добавить Крыленко, увидев, что Ласкер удивленно повел плечами, - но очень уж он нас обидел. Не меня, конечно, а миллионы людей, которые верили ему и любили. Его так ждали после матча с Капабланкой, а он все испортил своей дурацкой речью!

- Я знаю эту историю, - покачал головой Ласкер. - Алехин не так уж виноват в случившемся. Вы понимаете, - добавил Ласкер, - очень не просто написать такое письмо. Ну… в общем, вам не нужно объяснять, это понятно! Судьба его и так жестоко наказала. Мы должны ценить его шахматный гений, а приезд в Москву окажет на него благотворное действие.

- Уж очень какой-то он… непонятный! - воскликнул запальчиво Крыленко. - В шахматах смелый, решительный, не боится никакого риска. А в жизни…- Крыленко покрутил пальцами. - Так мы с вами договорились, - вдруг переменил он тему разговора. - Если вам что понадобится, обращайтесь прямо ко мне. А за границей - к Ильину-Женевскому, в наше посольство в Праге.

Они поднялись с кресел. Ласкер с интересом смотрел на собеседника. Перед ним стоял один из тех людей, которые удивляли западный мир. На вид ничего особенного. Низкорослый, с простым лицом рядового человека. Кто мог узнать в этом невзрачном на вид человеке одного из помощников великого Ленина в дни революции, главковерха армии Советской России?

Ласкер знал, что Крыленко разносторонне образован; нарком юстиции, он наряду с огромной государственной работой удивлял обилием других интересов. Он мог часами просиживать за шахматной доской, потом вдруг внезапно уехать на Кавказ и штурмовать там самую неприступную вершину, и занимался он всем этим самозабвенно, с азартом и большим знанием дела.

Марта была счастлива, узнав про обещание Крыленко. Она уже успела убедиться, что обещание советского наркома все равно, что уже сделанное дело. Это путешествие по Кавказу, о котором она столько мечтала! Радостная спускалась она вместе с Эммануилом по лестнице. Медленно шагал со ступеяьки на ступеньку маленький большеголовый старик с резким профилем. Степенно раскланивался он по сторонам, на его белых серебристых усах застыла улыбка счастья.

Все было, как раньше: те же любители, тот же садик, те же тридцать шагов до выходной калитки, где стоял «Линкольн», присланный организаторами. Все было то же, и все-таки многое изменилось! Ласкера на этот раз провожали не просто любители шахмат. Ему аплодировали его будущие соотечественники, среди которых ему, кто знает, как долго, придется жить. Марта с интересом всматривалась в их возбужденные лица, прислушивалась к возгласам восторга. Одно можно было заключить из их темпераментных криков: они очень любят Эммануила Ласкера, и это обнадеживало Марту в преддверии тревожного и непонятного будущего. «Что ж, начнем снова!» - припомнила она строку из детского стишка Эммануила.

Алехин положил в тарелку кусочек масла и медленно размешивал кашу ложкой. Склонив голову набок и опустив уголки сжатых губ, он с отвращением поглядывал на серо-желтую массу, размазанную по дну тарелки.

Грейс, вопросительно подняв ровные брови, опросила мужа:

- Вам не нравится поридж, дарлинг?

- Ничего, - сквозь зубы процедил Алехин.

- Овсяная каша очень полезна. Нужно к ней только привыкнуть.

- Цыган лошадь приучал, приучал, - тихо протянул Алехин.

- Что вы там говорите насчет коня, дарлинг? - спросила Грейс и, не дождавшись ответа, продолжала: - Мы, англичане, знаем толк в еде. Утром поридж, бэкон энд еггз; кровяной бифштекс на обед. Традиция выработана годами.

- В других странах есть тоже неплохие традиции, - отозвался Алехин.

- А именно?

- Не признавать никаких традиций! - невесело усмехнулся Алехин.

- Это опасно! - назидательно произнесла Грейс. - Обычно это приводит к анархии.

- Вы имеете в виду Россию? - спросил Алехин.

- Хотя бы. Но там тоже есть вековая традиция.

- Какая? - допытывался Алехин.

- Водка. Вы считаете, это лучше, чем поридж?

- «Лучше уж от водки умереть, чем от скуки», - процитировал Алехин.

Грейс не поняла русских слов. Она подняла взгляд от тарелки и посмотрела на мужа. Большие зеленые глаза ее были широко раскрыты, губы чуть сжались в презрительную улыбку. Но хороша оиа была даже в гневе, и в Алехине мигом улеглось чувство неприязни к этой капризной, но обворожительной женщине.

- Вам не нравится английский образ жизни? - запальчиво спросила Грейс.

- Мне очень нравится одна англичанка, - примирительно произнес Алехин. - И люблю я ее со всеми традициями и… овсяной кашей.

С минуту оба молчали. Грейс уже закончила поридж, Алехин все еще возился с полезной, но безвкусной пищей.

- Насчет традиций…- сказал Алехин, отправляя в рот на кончике ложки маленькую порцию каши. - У Сомерсета Моэма есть роман «Ашенден». Там один мужчина хочет жениться на любимой женщине. Чтобы не впасть в ошибку, они решают предварительно узнать друг друга поближе. Неделю живут в Париже в одном номере отеля. Через семь дней мужчина сбежал - он не вынес ровно семи штук яичниц, которые его возлюбленная неизменно заказывала на завтрак…

- От хороших женщин не убегают, если даже они едят яичницы с утра до вечера, - перебила мужа Грейс. Как всегда в гневе, она нарочито четко выговаривала каждый слог.

В столовую вошла горничная Мадлен.

- Вас просят к телефону, мадам, - сказала она хозяйке дома. Грейс вытерла салфеткой губы - на белой материи остались ярко-красные следы помады - и быстрыми шагами вышла из комнаты мимо горничной, предупредительно раскрывшей дверь. Алехин обрадовался - наконец-то можно избавиться от проклятой каши. Он взглянул на Мадлен, потом на поридж и сделал кислую гримасу. Горничная улыбнулась, взяла тарелку с почти нетронутой кашей и вышла из столовой. Алехин облегченно вздохнул.

В широкие цельные окна с полукруглым верхом врывались яркие лучи утреннего солнца. Они падали на высокую стеклянную горку и разноцветными бликами отражались от полированных граней хрустальных ваз, множества чашек и блюдец кофейного и чайного сервизов. Вдоль стены устроился длинный шкаф-креденс. Оттуда в дни приемов и торжеств доставались гигантские миски-супницы, серебряные блюда и подносы. Но и тогда эти бесконечные обеденные принадлежности легко размещались на необъятном обеденном столе из черного мореного дуба. Что же говорить об обычных днях, когда они всего лишь вдвоем с Грейс буквально терялись за огромной эллиптической плоскостью стола. «Не стол, а ипподром», - сказал как-то Алехин.

Часы в темном футляре пробили девять. Алехин взглянул на забавный маятник этих старинных часов. Девочка в легком платьице монотонно качалась на качелях вверх и вниз. «Хоть что-то есть веселое в этой комнате», - подумал Алехин. Его взор безучастно скользил по стенам, оклеенным строгими обоями, по рядам черных стульев с высокими резными спинками. В строгом порядке стояли они, как часовые, вокруг стола. А чтобы не нарушился этот веками установленный строй, за ним строго следил со стены закованный в черную рамку предок Грейс.

Мадлен вернулась с новой тарелкой. На этот раз в ней была яичница с ветчиной. Алехин с аппетитом принялся за более привычное блюдо.

- Гарольд заедет за мной, - сообщила вернувшаяся Грейс. - К счастью, он тоже едет в Париж.

Тон этого сообщения был безразличный и даже несколько недовольный. Выходило, что Грейс совсем не хочется ехать с Гарольдом, но что делать, приходится!

Алехин, не поднимая глаз от тарелки, молча продолжал расправляться с яичницей. Грейс несколько раз посмотрела в сторону мужа. Он сидел, все так же уткнувшись в тарелку. Опытная женщина поняла: соотношение сил за столом изменилось. Раньше инициатива принадлежала ей, но ее уход и особенно неосторожное сообщение о поездке с Гарольдом явились, как говорят шахматисты, потерей темпа. Нужно было срочно думать о защите.

- А эта женщина из романа не пробовала менять блюда? - спросила она Алехина. - Ну, попросить хотя бы… ветчину?

Это был нейтральный ход, проба сил. Алехин ничего не отвечал, он лишь безразлично повел плечами. Выжидательные маневры ничего не давали, пора было приступить к решительным ходам.

- Невеста Гарольда хочет купить себе пальто, которое я тебе показывала. Она едет с нами в Париж.

Это была явная авантюра, блеф, который в любую минуту Алехин мог проверить. Но какой смелый игрок не пускается на самое рискованное предприятие в трудной позиции! Грейс с радостью заметила, что лицо мужа сразу посветлело. Пусть рискованный, но верный ход разом исправил ее позицию. Теперь нужно лишь укрепить ее выжидательными маневрами.

- А что ты скажешь, если я тоже куплю себе такое пальто? - в особых случаях переходя на «ты», спросила Грейс.

- Почему же! Пожалуйста.

Первый ответный ход противника. Дальше все зависело от опыта и мудрости нападающего.

- А может быть, ты поедешь с нами в Париж? Вот было бы хорошо! - Грейс с особой восторженностью произнесла предложение, наверняка зная, что в данный момент Алехин не может бросить занятия.

- Спасибо. Я не могу. Ты же знаешь: нужно готовиться к матчу.

- Я сегодня видела письмо с голландским штампом. Что нового? - продолжала вопросами выгадывать время Грейс. В некоторых позициях нужно дать противнику прийти в себя.

- Все решено, - ответил Алехин, пережевывая кусочек ветчины. - Правительство финансирует матч.

- Значит, окончательно договорились?

- Да. Начинаем в октябре. Задержка была лишь за решением финансовых вопросов.

- Замечательно! Я так люблю Амстердам! - обрадовалась Грейс. - А какой гонорар?

- Ты хочешь спросить: сколько получу я?

- Да.

- Около двадцати тысяч гульденов. В случае победы.

- Победы?! Какой может быть вопрос! Ты и Эйве!

- Эйве сильный гроссмейстер. Один из пяти-шести сильнейших в мире.

- Но ведь это не Капабланка, не Ласкер. И даже не Боголюбов.

Алехин покачал головой:

- Для меня он сейчас самый опасный. Этот матч - самое трудное испытание за всю мою шахматную карьеру.

- Сколько я помню, Эйве уже проиграл тебе матч в двадцать шестом году. Разве с тех пор он стал сильнее? Или ты стал играть хуже?

- Дело не в силе, Грейс. - Алехин произнес эти слова так, как говорят о чем-то глубоко и долго обдуманном, что терзает ум и сердце в томительные часы размышлений. - Есть причины не менее важные.

- Какие? - подняла вновь брови Грейс.

- Психологические.

- Что вы имеете в виду? - опять перешла на «вы» Грейс. - Не понимаю.

- Среди шахмагистов однажды разгорелся спор, - попробовал объяснить свою мысль Алехин, - как лучше играть: в обычном турнирном зале или в отдельной, изолированной комнате. В зале мешают зрители - они разговаривают, шумят, в отдельной комнате можно создать идеальные условия, мертвую тишину. Спор был жаркий: одни стояли за зал, другие - за комнату.

- Я помню, вы мне говорили, - попробовала форсировать события Грейс. Она была в цейтноте - в половине десятого должен был приехать Гарольд. Грейс нетерпеливо позвонила в колокольчик, явилась Мадлен. Горничная забрала тарелки и вскоре принесла кофе, джем, булочки-рожки.

- Я был всегда за обычный зал, - продолжал Алехин. - Пусть мне мешает шум, но мне он дает непосредственный контакт с шахматными любителями, с теми, для кого я создаю художественные произведения в шахматах. Публика вдохновляет меня, держит в напряжении, создает дополнительный стимул для творчества.

- Я не пойму одного: какое это имеет отношение к Голландии? - нетерпеливо спросила Грейс. - Там ведь тоже будет публика, обычный турнирный зал.

- Публика будет, но какая? Голландская, чужая, враждебная.

Грейс повела плечами: мысль мужа не совсем доходила до нее.

- Но ведь вы и раньше играли в других странах. Два раза в Германии с Боголюбовым.

- О! Это было совсем другое дело! - оживился Алехин. - В Германии мы оба были одиночками. Два русских среди немцев. Кругом были чужие люди и для меня и для него. А здесь целая страна будет за Эйве, миллионы людей будут ждать моего поражения. Я уже пережил нечто подобное в матче с Капабланкой в Аргентине.

- Я всегда говорила вам: вы слишком резки, неосторожны с людьми. Вы теряете много друзей.

- Можно приобрести одного друга, трех, пять, но нельзя приобрести миллионы друзей. Особенно, если ты их уже потерял, - пытался объяснить Алехин и вдруг… замолчал. Что-то подсказало ему: Грейс ничего не поняла из того, о чем он так подробно ей говорил. Она просто по складу своего характера не может разобраться в тех чувствах, которые терзали Алехина. Ему стало стыдно за невольное признание, не встретившее никакого отклика в душе близкой ему женщины. «Может, не, стоило изливать душу? - задал он сам себе вопрос. И тут же ответил встречными вопросами:- А кому же еще можешь ты пожаловаться? Где во всем свете есть человек, способный понять тебя, пожалеть, утешить?»

- Я бы советовала вам поменьше употреблять алкоголь, - с трудом дошли до сознания задумавшегося Алехина слова жены.

- А чем заменить? - серьезно спросил Алехин.

Грейс пристально посмотрела на мужа. Что за глупый вопрос: чем заменить? Все-таки очень странный он человек! Как часто она не понимает его мыслей, поступков, чувств. Вот, не угодно ли: чем заменить алкоголь?

- Ты твердо решила ехать? - спросил Алехин жену после небольшой паузы.

- Конечно. Я уже условилась. Это очень важная встреча.

- Может, останешься?

- Что вы говорите, дарлинг! Мы же давно с вами договорились: в дела друг друга не вмешиваться.

Алехин промолчал.

- Потом, вам нужно работать, - продолжала Грейс, - готовиться к матчу. Послезавтра я приеду. Ну, не нужно, милый!

Грейс подошла к мужу и, обняв его аа шею обнаженной рукой, коснулась губами виска.

Теперь ее терзала одна забота: как сделать, чтобы Алехин не пошел ее провожать? Гарольд приедет один, никакой невесты с ним не будет. «Ничего, - быстро нашел выход ее натренированный на уловки мозг. - В крайнем случае, скажу, что мы заезжаем за ней. Гарольд поймет и не выдаст меня».

Грейс ушла. Алехин пересел в кресло и бегло просмотрел утренние газеты. Ничего нового, никаких ошеломляющих известий. Партия Гитлера укрепилась у власти и яростно борется с врагами внутри страны, требуя в то же время нового пространства для Германии. Большевики кончили пятилетку и планируют новую. В Лиге Наций, как всегда, идут схватки ораторов: каждая страна признает правоту только своего представителя.

Отложив газеты, Алехин поднялся с кресла и вышел из дому. Погожее летнее утро показалось Алехину жарким, хотя на нем был всего лишь легкий пиджак. Солнце ярко освещало зеленые лужайки и деревья в углу садика. Лениво потягиваясь под теплыми лучами солнца, Алехин прошелся по саду. «Хорошо! Прекрасная погода», - подумал он. Дорожки, выложенные ровными обтесанными камнями, резали большую лужайку на ровные квадраты и прямоугольники. Между утонувшими в земле камнями робко пробивалась зеленая травка. Алехин вскоре поймал себя на том, что шагает через один квадрат, ставя ногу на квадрат соседней линии камней. «Ходом коня», - усмехнулся Алехин, и тут же вспомнил: какой шахматист в задумчивости не расхаживал по паркету именно этими зигзагообразными прыжками - буквой «Г»!

«Хорошо гулять в собственном саду, жить в своем доме, - мысленно произнес Алехин и тут же спохватился:- Выговариваешь слова «собственный», «свой», а звучит странно, не доходит до сердца. Да полно, свой ли это дом? Свой - это родной, близкий сердцу; свой - это когда тебя тянет сюда, когда ты находишь в нем успокоение от самых тяжких забот и волнений».

У Алехина не вызывал подобных чувств ни холодный, неуютный дом, ни сад, красивый бездушной красивостью. Скептическим взглядом осматривал он гладко подстриженную ярко-зеленую лужайку. Из плодоносной почвы бурно лезли на свет маленькие кустики полевых цветов, продолговатые листики травы. Но им не суждено было расти: садовник специальной машинкой безжалостно стриг траву и цветы. Традиция предписывает, чтобы растительность в саду была гладко подстрижена - «под гребенку». Вот и получалось, что ни клумбы кругом, ни единого ласкающего взор пятна. Только зелень, однообразная, утомительная зелень. Все было холодно и строго в этом старинном жилище англичан, по какому-то капризу утвердившемся на севере Франции. Бездушная традиция убивала жизнь.

Алехин приблизился к выходу. По обе стороны железных ворот тянулись низкие загородки из дикого виноградника. Густые кустики были срезаны с боков и сверху плоскостями под прямым углом. Будто кто-то гигантской машиной смял, сдавил раскидистые, пышные кусты и выбросил их из жерла безжизненными, спрессованными плитами.

Пора было заниматься, и Алехин повернул к дому. Темно-серый фасад двухэтажного строения недружелюбно глядел на него широкими окнами. Тяжелые двери неохотно впустили чужого пришельца в это хранилище древних традиций, построенное несколько веков назад. Потемневшие бронзовые львы на круглых ручках-кольцах кровожадно разинули пасти. С нелегким сердцем входил человек в такое жилище!

В гостиной горничная сметала пыль с ваз, картин, бесконечного множества дорогих безделушек. Здесь древняя роскошь смешалась с современной. У лестницы, ведущей на второй этаж, Алехина встретил огромный черный дог Форчун. Голова почти до груди человека, гибкие сильные ноги, всегда готовые к прыжку. Мутными голубовато-серыми глазами глядел он на Алехина. В первый день приезда мужа в Дьеп Грейс подвела Форчуна к этому незнакомому человеку и сказала:

- Фу, Форчун! Это свой! Свой. Фу!

Дог понял: рычать на незнакомца не надо. Но дальше этого холодного признания дело не пошло. Вот уже два месяца этот человек живет в доме, гуляет в саду, обнимает хозяйку и ест с ней за одним столом, но Форчун все еще не решил: друг это или враг? Каждый раз встречает он пришельца вопросительным взглядом: кто ты такой? Зачем ты здесь?

Алехин всю жизнь был осторожен с собаками, хотя животных очень любил. В детстве он получил наглядный урок: укус ласкового на вид пса повлек за собой десятки уколов против бешенства. Позже он предпочитал держаться на расстоянии от самой привлекательной и безобидной на вид собачонки. Когда друзья упрекали его в трусости, он отвечал заранее придуманной шуткой:

- У нас с собакой неравные шансы: она меня может укусить, а я ее нет. Шахматист не любит ситуаций с неравными шалсами.

С опаской обойдя Форчуна, Алехин поднялся к себе в кабинет. Небольшая комната с широким светлым окном, письменный стол, кушетка, кресло. Полки до потолка, наполовину заставленные книгами. В углу пачки еще не разобранных бандеролей: Надя прислала из Парижа все его шахматные книги, все записи до последнего листочка. Алехин еще не успел все распаковать: оставалось мало времени для подготовки к матчу, и нужно было спешить. Предстояла гигантская работа: изучить партии претендента на шахматный престол, найти в его игре уязвимые места, которые можно будет использовать в предстоящем сражении.

Великие шахматисты - чемпионы мира - наряду с выдающимися победами в турнирах и матчах всегда вносили в шахматное искусство что-нибудь свое, новое. Один открывал еще неизвестный закон стратегии или тактики, другой по-особому трактовал уже известные правила, третий до предела совершенствовал ту или иную область шахматного искусства.

Вильгельм Стейниц создал теорию позиционной борьбы, Эммануил Ласкер внес в шахматы элемент психологии. Хосе Капабланка до высшего предела довел техническое искусство маневров и упрощений. Вклад Алехина в теорию шахмат огромен и разносторовен. Русский чемпион изобрел много новых вариантов и систем в дебютах, в сыгранных партиях провел не виданные ранее головоломные комбинации. Но, пожалуй, самым важным был его вклад в философское учение о сущности шахматного боя, о законах шахматной борьбы.

Что обеспечивает успех в шахматах? Если человек решил достичь вершин этого трудного искусства, он должен ответить на такой вопрос уже в самом начале пути. Алехин давно уже определил главные условия успеха; практика подтвердила правильность его выводов. Его учение о факторах победы выходит за рамки шахмат, пусть мудрой, но вое же только игры. Оно перекликается с другими видами борьбы, с самой жизнью.

Итак, что нужно знать, что необходимо иметь для высших взлетов, для создания подлинных шедевров? Алехин никогда не отделял спортивные итоги от качества партий, ибо победы и творчество неотделимы в шахматах. Достичь высших результатов в турнирах и матчах можно только сочетая качества спортсмена с необходимыми данными художника-творца: фантазией, изобретательностью, оригинальностью мышления. Так уж созданы шахматы, и в этом их прелесть.

Три условия обеспечивают гроссмейстеру успех. Во-первых, доскональный анализ слабых и сильных сторон своего противника. Нужно узнать, что он любит, чего терпеть не может; какие позиции ему по душе, какие он играет с неохотой. Узнав это, можно навязывать самый неприятный ему бой, создавать такие положения на доске, где он всегда будет находиться в состоянии неуверенности. А отсюда один шаг и до ошибок.

Очень важно изучить также самого себя, и это нужно делать не только один раз в начале шахматного пути. Жизнь человека порой идет зигзагами, меняется характер, слабеют физические силы, расстраиваются нервы. Шахматист обязан в любой момент ясно представлять себе, в какой он находится форме, каковы сейчас его главные положительные стороны и слабости. Значит, изучать нужно не только плюсы и минусы противников, но, что, пожалуй, еще важнее, в совершенстве познать и самого себя.

И всо еще этих двух факторов недостаточно для победы. Необходимо выполнить еще третье условие, оно едва ли не важнейшее: в шахматах, как и в жизни, только тот добивается успехов, кто имеет перед собой светлую, высокую цель, которая зовет вперед и ведет за собой на трудном пути. Эту цель Алехин видел не только в одном удовлетворении собственного тщеславия. Его вдохновляло сознание, что сыгранные им партии явятся настоящими художественными произведениями, что долгие годы они будут радовать ценителей шахматного искусства.

Алехину предстояло в четвертый раз начать борьбу за шахматную корону. На этот раз противник его - тридцатичетырехлетний голландец Макс Эйве. Кто он такой? Каковы его сильные стороны как шахматиста, в чем его слабость? Как бороться против него, к каким позициям нужно стремиться уже с первых ходов? Это должен был решить Алежин в первую очередь, чтобы затем заняться конкретной дебютной подготовкой. Когда будут ясны плюсы и минусы Эйве, можно будет готовить системы и варианты, изобретать новые ходы, неизвестные еще в шахматной теории.

Прежде чем сесть за письменный стол, Алехин подошел к книжной полке, отодвинул в сторону несколько томов и вытащил бутылку коньяка и рюмку. Налив одну рюмку и залпом выпив ее, он с горечью посмотрел на бутылку. «Осталось на донышке», - с сожалением подумал Алехин и, махнув рукой, чтобы не тянуть, тут же выпил остальное. Затем он тщательно спрятал за книги пустую бутылку и рюмку.

В последние дни у него стало привычкой выпивать перед занятиями.

Алкоголь мне помогает, - отвечал он обычно на осуждающие замечания Грейс.

- Итак, Эйве, - вслух произнес Алехин, садясь за письменный стол и принимаясь разбирать одну из последних партий голландца. Передвигая по доске шахматные фигурки, он вспомнил, что сам писал недавно о будущем противнике по заказу одного агентства. Алехин впервые встретил вежливого и корректного голландского математика на турнире в Будапеште в 1921 году. В дальнейшем огромная работа по освоению

шахмат позволила ему выдвинуться в ряды сильнейших шахматистов мира.

Эйве обладает редкостным талантом оценить любую свежую идею, найти в ней рациональное зерно и понять практическую ценность. Голландец в совершенстве изучил теорию дебютов, он знает все, что сыграно за последние годы, в его шахматной картотеке занесены и обобщены все новые идеи, ходы и варианты, открытые самыми изобретательными аналитиками всего мира.

Огромный теоретический багаж в сочетании с природными способностями позволили Эйве постепенно улучшать свои спортивные результаты. Особенно силен он оказался в индивидуальных матчах. В турнирах нужно обязательно выигрывать, доказывать превосходство над многими гроссмейстерами, а значит, смело и изобретательно атаковать. В матчах более важно сохранять присутствие духа, подавлять противника спокойствием и выдержкой. Здесь своевременная ничья может сослужить большую службу.

Эйве блестяще проводит матчи. Самообладание, уверенность в себе, спокойствие и крепкие нервы принесли голландскому математику отличные результаты в матчах с выдающимися шахматистами двадцатых-тридцатых годов. «Сам» Капабланка с трудом выиграл матч у Эйве; Алехину и Боголюбову победа над голландцем в тренировочных матчах давалась с большим трудом.

Теоретик, отличный тактик, блестящий знаток шахматных начал - вот кто будет противником Алехина в предстоящей битве. Человек железных нервов, выдержки и спокойствия. Он будет отлично подготовлен к матчу: до Алехина уже дошли сведения о том, что голландцы пригласили виднейших теоретиков мира помочь Эйве в дебютной подготовке. Грюнфельд, Кмох, Маро'ци, Флор - очень опасный будет штаб у Эйве! Алехину нужно обратить внимание на дебюты, иначе окажешься беспомощным.

Таков Эйве. А что сам Алехин? Какова его форма, насколько готов он к предстоящему сражению? Дойдя до оценки собственных слабостей, Алехин поморщился и невольно потянулся к полке. Но тут же вспомнил, что бутылка пуста.

Открыв дверь и подойдя к лестнице, он позвал Мадлен.

- Что вы хотите? - спросила горничная, появившись внизу лестницы.

- Принесите мне, пожалуйста, виски.

Горничная смутилась, на миг отвела глаза от Алехина, затем, собравшись с духом, ответила:

- Виски подается только к обеду. Так распорядилась мадам. Алехин с трудом сдержал порыв бешенства. Как она смеет!

Безобразие! Ну и жизнь ему создали! Но не устраивать же сцену прислуге. Алехин промолчал и, буркнув: «Хорошо!», - отправился обратно в кабинет.

Руки Алехина дрожали от волнения и негодования, фигурки трясллсь в его руках, когда он вновь принялся за партию. Но постепенно он успокоился и мысли его вернулись к предстоящему матчу. «Так не пойдет, - осуждал он сам себя. - Нужно заняться нервами, отдохнуть». Когда он говорил Грейс, что матч с Эйве - труднейшее испытание в его карьере, он имел в виду не только то, что сражаться придется против целой страны.

События последнего времени подорвали здоровье Алехина, расшатали нервы. Необходимость гнаться за каждым франком заставляла его играть во всех турнирах, не упускать ни одного сеанса. А что было делать? Как иначе жить? У него же нет специальных «комитетов помощи», как у Эйве, за его спиной не стоят миллионы любителей, правительство, готовое прийти на помощь.

Говорят, человек к сорока годам подводит первый итог прожитой жизни, суммирует достижения, вскрывает допущенные ошибки. В последнее время мысли Алехина все чаще обращались к собственной судьбе. «Что принесли мне шахматы? - спрашивал сам себя Алехин. - Что дали изнурительные ночные анализы, бесконечные сражения в турнирах, утомительные гастроли по всему свету с сеансами одновременной игры? Двадцать лет стремился к шахматной короне, затем пять лет утверждал свой беспрекословный авторитет сильнейшего шахматиста в мире. Добился всеобщего признания, стали именовать гением комбинаций. Казалось, все достигнуто, идти дальше некуда. О каком еще счастье ты мечтаешь?! Шахматный король, властелин мира!»

После триумфа Алехина в Буэнос- Айресе люди скоро привыкли к регулярным его победам. Имя победителя - Алехина примелькалось в газетных отчетах, постепенно стало надоедать. Наоборот, каждое его поражение становилось долгожданной сенсацией. В то же время что дали ему шахматные успехи? Все та же неуверенность в завтрашнем дне, осточертевшая необходимость драться за каждые пол-очка в турнире. Слава, почет, похвала - что принесли они утомленному чемпиону? Все оказалось мифом! Как в старинной сказке, шахматный король-то оказался голым!

«Сам говоришь, что для успеха нужен стимул, - рассуждал Алехин, механически передвигая фигурки по доске. Раздумье не мешало Алехину понимать ход партии - раздвоенность, выработанная долгой практикой. - Нужна высокая цель, способная вдохновить, вселить новые силы. А какой стимул у тебя? В чем у тебя эта высокая цель, что вдохновляет на творческие подвиги? Красивая шахматная партия дает людям наслаждение, радость. Это правда. Но ты уже давно начал опрашивать сам себя: кому ты даешь радость? Где эти люди, восторгающиеся твоим творчеством? Кому ты доставляешь наслаждение своими эффектными шахматными комбинациями? Французам? Хм! В этой стране внешнего блеска и чувственности не нужен ни ты сам, ни твои шахматные комбинации. Разве что единицам отверженных, убежавших в шахматы от тягот жизни».

И еще одно волновало Алехина, заставляло злиться, нервничать. Неотвязные мысли терзали его последнее время и сейчас, за письменным столом, где-то на севере Франции, он вновь вернулся к этим привязчивым мыслям. Оказывается, имеется место, где его партии нужны, где жадно ловят каждое слово Алехина, досконально анализируют любую его новинку. И делают это не единицы, не отдельные знатоки, а сотни тысяч, миллионы, ценящие шахматы, как народное искусство. Вся страна признала там шахматы, окружила их вниманием, заботой наравне со скрипкой, палитрой художника, палочкой дирижера. Какие удивительные картины рисовали ему Эйве, Флор, побывавшие в этом шахматном Эльдорадо. Какой подлинной популярностью и почетом пользуются там корифеи шахматного искусства! И это в его родной стране, в стране, которую он оставил. Все сильнейшие гроссмейстеры рвутся туда, а ему - увы! - дорога закрыта.

Алехин опять посмотрел на полку и недовольно поморщился. «Пойду в кафе», - решил он, закончив смотреть партию Эйве. Он спустился вниз, Мадлен все еще убирала в столовой. Вдруг Алехин заметил на креденсе пузырек и рядом с ним зеленый огурец.

- Это что? - спросил он горничную.

- Спирт, - ответила Мадлен.

- Спирт? Зачем?

Мадам делает лосьон, - ответила Мадлен.

- А это что такое?

- Спирт настаивается огурцом, получается лосьон. Женская красота, косметика.

Мадлен, улыбаясь, потерла пальцем щеку у себя под глазами, показывая, как употребляют лосьон. Хитрые огоньки загорелись в глазах Алехина.

- Да…- протянул он. - Значит, виски только к обеду. А воду можно сейчас?

- Воду можно.

- Тогда принесите мне стакан воды.

Горничная вышла, Алехин с улыбкой ждал ее возвращения. Веселья его отнюдь не разделял предок Грейс, важно и высокомерно взиравший из черной рамы. Строгий портрет строгого человека: величавая надменность, благообразие на лице, презрение ко всему окружающему.

Через минуту Мадлен вернулась с полным стаканом воды. Дождавшись, когда горничная ушла, Алехин вылил часть воды в какую-то вазу, открыл пузырек и опрокинул все его содержимое в стакан. Разом выпив обжегшую горло смесь, он содрогнулся и в два приема отправил в рот огурец.

Крепкий напиток вскоре вызвал опьянение. В таком состоянии работать было невозможно. Алехин вышел в сад. Теплое солнышко приятно согревало, слабый ветерок ласкал лицо, разгоряченное алкоголем. Алехин прошелся по дорожкам, потом в самом углу сада лег на шину, подложив под голову руки. «Как когда-то в Подмосковье, среди берез», - мелькнуло на миг воспоминание. Странный, перевернутый мир слегка покачивался над ним. Деревья, устремившиеся далеко-далеко в небо, бездонная голубая пропасть и легкие белесые облачка, плывущие но вогнутому своду. Все это временами уходило в сторону, Алехин в эти мгновения будто терял точку опоры, почва ускользала из-под его ног.

«Виски только к обеду. Так приказала мадам», - вспомнил Алехин слова Мадлен. Мадам! Вот уже два месяца живет он в доме Грейс. Что шшнесли они? Счастье, огорчения, обиды? Алехин сам не мог разобраться в этом. Близость с красивой женщиной дала ему не испытанное прежде блаженство. Он и сейчас вспоминал Грейс, видел ее глаза, обладавшие притягательной силой, губы, способные выразить презрение и сразу же вслед искренний восторг. Много радости дали ему месяцы совместной жизни с Грейс!

Но вот что интересно: иногда, даже в самые счастливые минуты, у Алехина вдруг возникала твердая уверенность в том, что все это не настоящее, не искреннее, что он чужой для этой красивой женщины. Страстная и пылкая Грейс вдруг становилась далекой для него и совсем чужой. Незначительное замечание, неосторожный жест, невзначай сказанное слово в самые блаженные минуты вдруг открывало Алехину всю глубину пропасти, лежащей между ними. И Алехину становилось жутко. «Любит ли тебя Грейс?» - задавал он тогда вопрос себе и отвечал: если любит, то по-особому, как может любить капризная, избалованная женщина, привыкшая к комфорту и удобствам, окруженная всеобщим поклонением. В любви Грейс искала одних наслаждений, только наслаждения являлись целью ее жизни.

«Мы договорились не вмешиваться в дела друг друга» - какую удобную формулу придумала Грейс! Хороша договоренность! Грейс с радостью уходила от всего, что касалось шахмат. Какая ирония: они начали знакомство с шахмат, с тех пор Грейс скорее презирала их, чем любила. Нет, она, конечно, не прочь была покрасоваться рядом с чемпионом мира на фотографиях или блистать нарядами и красотой на банкетах. Это ей нравилось. Но проявлять заботу об Алехине, создавать ему условия для занятий, ограждать от неприятностей - это было просто скучно.

Пусть он занимается, Грейс не против. Она даже согласна не мешать ему, уехать на несколько дней из дома. Какие могут быть к ней претензии? Она точно выполняет договоренность - не вмешивается в дела Алехина.

«В браке все происходит, как в шахматной партии, - с усмешкой подумал Алехин. - Положение и права партнеров во многом зависят от первых ходов и поступков, короче, от дебюта. Если удастся провести начальную стадию игры энергично и решительно, можно обеспечить себе много преимуществ в дальнейшем. Если ты захватишь центральные рубежи, укрепишься на ключевых пунктах, тебе будет легко жить, и только тебе будет принадлежать инициатива. Не страшны будут тогда ни острые тактические выпады, ни загадочные комбинации, ни хитрейшие ловушки, которые будет ставить противная сторона. Можно даже позволить себе снисходительность к партнеру, простить ему прегрешения, ибо снисходительность безопасна для человека сильного, имеющего власть. Но все-таки и в этом случае уступки не должны вести к потере главных позиционных преимуществ».

«Брак - это скучный обед с десертом на первое», - вспомнил Алехин Сомерсета Моэма. Он признавался сам себе, что его жизненная «партия» с Грейс, начавшись праздником, теперь тоже стала скучной. Чемпион мира в шахматах, несравненный знаток стратегии и тактики шахматного боя, в «игре» с Грейс Алехин уже вначале допустил много неточностей и просто грубых ошибок. Ослепленный любовью, он не заметил, как попал под власть ее чар, а затем вынужден был целиком подчиниться ее воле. В чужом доме, в чужой для себя обстановке он полностью лишился инициативы, его поступками управляла капризная, властная и не всегда рассудительная женщина. Когда-то Алехина радовала мысль, что он будет жить с красивой любимой женщиной в большом удобном доме, но вскоре он убедился, что не получил ни уюта родного угла, ни счастья жизни с любящей женой.

Властная, сильная натура Алехина пробовала протестовать. Зачем, в конце концов, нужен ему этот дом, если он не стал родным и приветливым; зачем нужна эта жизнь с безучастной к нему женщиной? Стремился к любви, а получил лишь снисхождение, мечтал о собственном доме, семье, а стал бесправным сожителем своенравной управительницы. Когда-то грезилось безоблачное светлое счастье, на самом деле попал в плен, мрачный, безрадостный плен.

«Бежать отсюда! - решил Алехин. - Подальше от этого холодного дома, бесстрастного сада, скучного уклада жизни! Прочь от этих леденящих душу традиций, однообразных и изнуряющих привычек. Уйти от этой капризной женщины, властно овладевшей моим сердцем, подчинившей себе мою волю. Не видеть улыбок снисхождения и презрения на чувственных, подвижных губах, не замечать колких, изучающих взглядов. Прочь из плена, освободиться от всего, облегченно вздохнуть. Быть снова вольным в своих поступках, привычках, действиях. Как хороша ты, свобода!»

Но уже в следующее мгновение Алехин вновь вспомнил Грейс во всей ее обворожительной власти. Как не видеть больше женщины, которую любишь так горячо и страстно, женщины, дающей тебе блаженные минуты счастья? Не смотреть близко-близко в ее зеленые глаза, не касаться губами ее трепещущих губ. Не гладить больше мягких, нежных волос, не обнимать волнующее тело. Добровольно убежать, не быть больше рядом с ней?

Нет! Он не в силах покинуть Грейс, готов переносить невзгоды, обиды, унижения, лишь бы оставаться рядом с ней, упиваться ее пусть мимолетными, но восхитительными милостями.

Терзаемый тяжелыми мыслями, лежал русский скиталец на ровно подстриженной траве маленького французского сада со строгими английскими традициями. Его умные голубые глаза неподвижно смотрели в небо. Там, высоко-высоко, в бескрайнем синем просторе, куда-то неслась прозрачное белое облачко. Куда летит оно: навстречу счастью или собственной гибели? Где оно будет через час, вечером, завтра? Может быть, вольется в черную тучу над океаном или, светлое и жизнерадостное, пронесется над Москвой? Может, ему суждено увидеть Плотников переулок, дом Алехиных, уютный садик? Может, промчится оно над Волхонкой, где сотни москвичей ждут выхода шахматных корифеев из Музея изящных искусств? Свободно и легко летит облачко, купаясь в лучах солнца, в бескрайнем синем просторе. Счастливого тебе пути!

Вдруг что-то черное, страшное нависло над лицом Алехина, закрыло солнце. От неожиданности он на мгновение зажмурился, а когда раскрыл глаза, то увидел прямо над собой что-то мокрое и волосатое. Приглядевшись, он различил мощный подбородок дога, лилово-красные губы, белые клыки. Дальше гладкая, сверкающая на солнце шея, черная волосатая грудь, сильные ноги. Голова дога слегка склонилась набок, его мутный, серо-голубой глаз внимательно изучал непонятного человека, улегшегося прямо на траве, куда ему было запрещено даже ступать. Форчун искренне удивился столь грубому нарушению традиций.

Скрипач играл так не в лад с остальными, что это стало заметно даже Алехину, хотя он и не имел специально музыкального образования.

«Врет же, врет! - чуть не крикнул Алехин. - И чего это люди лезут заниматься тем, о чем понятия не имеют! «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник», - вспомнилась ему басня Крылова. На минуту звуки внизу прекратились- видимо/ играющие совещались, потам вновь послышался высокий звук скрипки. Его сопровождали ворчливое завывание виолончели и ритмичные аккорды рояля. Первые ноты незадачливого трио прозвучали верно и слаженно, затем скрипач вновь пошел своей дорогой, далеко в сторону и от нот Генделя и от своих компаньонов.

- Идиот! - обругал скрипача Алехин. Как будто именно от этого ругательства звуки внизу сразу вдруг прекратились.

Но вскоре тот же мотив сыграли на рояле: очевидно, Грейс показывала, как нужно играть. Скрипач несколько раз повторил неподдающуюся мелодию, на этот раз один. В конце концов, он осилил мотив, и вскоре подхваченная остальными инструментами музыка зазвучала сыграннее.

«Как можно заниматься в такой обстановке?! - возмутился Алехин. - Сколько раз говорил ей: мешают работать. Разве она слушает! Это мои друзья, говорит, я должна принимать их, как полагается. Полагается! Ну и сидели бы молча. Неужто нельзя провести хоть один вечер без пиликания?! Хотя бы играли как следует. Бедные Гендель и Бах, что они из них делают!»

Алехин несколько раз передвинул фигурки по шахматной доске и задумался. Уже несколько дней его занимала новая идея в славянской защите. Очень интересная мысль! Весь вариант изучен вдоль и поперек, все учебники пишут: у черных равная игра. А тут неожиданная жертва центральной пешки и опаснейшая атака на неприятельского короля. Блестящая идея, только бы она оказалась верной!

Чемпион мира уже разобрал все возможности защиты, самые лучшие ответы. Во всех случаях дело кончалось разгромом черных. И вот сегодня совсем неожиданно выяснилось, что в варианте с выпадом коня на е-четыре черные могут успешно защищаться. Как же все-таки найти выигрыш? Неужели придется отказаться от заманчивой жертвы? Опыт подсказывал Алехину: нужно искать. Только многочасовой анализ решает судьбу варианта. Такая идея заслуживает затраты времени, сил; в матче это верное очко. Эйве любит славянскую, всегда играет эту защиту черными. Вот будет для него сюрприз! Алехин глубоко задумался, отыскивая решение трудной проблемы.

Вдруг рояль издал отрывистый, мощный аккорд; вслед ему взвизгнула скрипка, сердито проворчала виолончель. «Крещендо, - подумал Алехин, - а мне, наоборот, нужно пианиссимо. Так больше невозможно! - Алехин откинулся от стола. - Шахматист не может сосредоточиться при шуме. Кстати, как играют в Москве? У нас здесь мало зрителей, десяток, полсотни, сотня! А там полторы тысячи! Зрители разговаривают между собой в зале, делятся впечатлениями. Понятно: кто может просидеть пять часов молча? Недаром Ботвинник проводил специальную тренировку. Включал на полную мощность радиоприемник, его тренер Рагозин курил самые крепкие, самые вонючие сигареты.

Целый матч сыграл таким образом, теперь ему не страшен шум, а кстати, и папиросный дым. Может, и мне тренироваться под радио?»

Прерванная, было, музыка возобновилась вновь. Проклятье, хоть прекращай заниматься! Вдруг смешная мысль озарила чемпиона. Взяв две белые пешки, он вставил их полированными головками в уши. Плотно войдя в ушные отверстия, пешки надежно изолировали его от всех внешних шумов. Ни звука: тишина, блаженная тишина! Алехин посмотрелся в зеркало. Пешки забавно торчали в ушах. Не слышно ни музыки, ни шорохов, даже собственного голоса. Благодать! Как он раньше не догадался? Плевать теперь на их пиликание!

Алехин вновь уткнулся в шахматную доску. Задача простая - опровергнуть ход конем на е-четыре, найти выигрыш за белых. Опыт, интуиция подсказывали ему, что позиция и в этом случае выгодна белым, но этого было далеко не достаточно. Острый дебютный вариант, да еще с жертвой пешки, нужно решать до конца, до мата или очевидного решающего преимущества. Иначе один незаметный ответ неприятеля, одна непредвиденная тонкость может привести за доской к немедленной катастрофе.

Но как выиграть? Ничего конкретного не видно. Нужно искать, искать, подстегивал сам себя упорный аналитик. Это очень важный вариант. Найдешь выигрыш, - сделаешь большой шаг в дебютной подготовке к матчу. Эйве обязательно применит славянскую защиту, он всю жизнь ее играет. А тут его и ждет сюрприз! Там, где десятки гроссмейстеров играли, не задумываясь, ладьей на дэ-один, Алехин вдруг пожертвует пешку. И… черным капут! Только бы найти выигрыш!

Глаза пытливого шахматного исследователя перебегали с одной фигурки на другую. В его мозгу, заполненном идеями, вариантами, планами, зрели новые мысли, способные восхитить и поразить шахматный мир. Изредка он передвигал на доске ту или иную фигуру. А нужна ли ему была доска? Нет, конечно! Доска была для него лишь небольшим облегчением, своеобразным контролем. Тренированный мозг чемпиона ясно видел все шахматное поле битвы, мог по памяти решить любую задачу или рассчитать самый запутанный вариант. Сложнейший механизм мозга гроссмейстера работал на полную мощность: вспоминал партии, игранные двадцать лет назад, отыскивал новые пути, проводил аналогии, обобщал выводы. Шла работа высшего творческого накала, лишь слегка прищуренные глаза да сдвинутые брови выдавали напряжение шахматного гиганта.

Вдруг уголком глаз Алехин увидел где-то у пола зеленую юбку жены. Он поднял голову от шахматной доски. Около письменного стола стояла Грейс. Ничего не понимая, удивленно смотрела она то в глаза Алехина, то на пешки, нелепо торчащие из его ушей. Грейс, очевидно, что-то говорила - губы ее беззвучно шевелились. «Ругает меня, а я не слышу, - подумал Алехин, и его охватила безумная радость. - Здорово я провел музыкантов и Грейс! Вошла, а я даже не слыхал!»

Алехин вынул пешки из ушей. В голову с злобной назойливостью ворвались звуки, только и ждавшие момента, чтобы отомстить за обман. Громче всех слышался низкий голос Грейс.

- …шахматный отшельник, - разобрал Алехин последние слова фразы.

- Что ты говоришь? - спросил он жену.

- Я говорю: выходила замуж за культурного, воспитанного человека…

- А оказалось? - спокойно спросил Алехин.

- Оказался шахматист. Мастер передвигать деревяшки, - съязвила англичанка.

- Лучше хорошо двигать деревяшки, чем плохо пиликать на скрипке. Музыканты!

За открытой дверью на лестнице послышались торопливые шаги: по- Видимому, Гарольд, поднявшийся с Грейс на второй этаж, услыхав ворчливый разговор супругов, устремился вниз.

- Вы опять пьяны! - скривила губы Грейс. - Тогда оставайтесь лучше здесь. Мне не нужно будет краснеть за такого мужа!

Закрыв дверь, Грейс торопливо сбежала с лестницы.

Алехин поднялся из-за стола, подошел к книгам и вынул бутылку. «Ну что ж! Пьян так пьян!» - горько усмехнулся он. Осушив две рюмки коньяку, он прошелся по кабинету. Внизу опять зазвучала музыка, на этот раз один рояль. Разозлившаяся Грейс играла что-то стремительное и бравурное: видимо, в пику мужу она извлекала аккорды с максимальной силой. Алехин безразлично махнул рукой. Мстительная выходка Грейс не затрагивала его, он уже стал привыкать к подобным вспышкам.

Походив по кабинету, он вновь сел за письменный стол. Буду тренироваться по Ботвиннику, - подбодрил он себя. Вместо радиоприемника будут Грейс с Гарольдом». Но вскоре он опять увлекся позицией и забыл про шум и музыку. Хотя он не затыкал больше ушей, до его сознания уже не доходила и не мешала ни громкая музыка, ни голос Грейс, что-то объяснявшей внизу своим коллегам.

Вывел его из задумчивости стук в дверь. «Опять Грейс», - подумал Алехин в первый момент. Дверь распахнулась, на пороге стояла Мадлен.

- Вас просят к телефону. Из Парижа, - сказала горничная. Алехин спустился вниз. Здесь звуки музыки стали заметно громче. Дверь была раскрыта - еще одна месть Грейс. Алехин увидел жену, сидящую за роялем, молодого худого Гарольда со скрипкой и коренастого мужчину с эспаньолкой и тщательно прилизанными волосами. Короткие толстые ножки сидящего мужчины осторожно обнимали виолончель.

- Кто говорит? - не расслышав, переспросил Алехин. - Гвендолина? Здравствуй, - закричал он в трубку по-русски. - Что?! Когда?! - нетерпеливо переспросил Алехин и вдруг, раздраженный неуместной музыкой, пронзительно закричал в открытую дверь гостиной:- Прекратите играть!… Сейчас же!

В горячке Алехин крикнул сначала по-русски, затем, увидев вытянувшиеся лица, повторил по-французски.

- Отчего умерла?! - допрашивал Алехин Гвендолину. Его пронзительный голос звучал жутко во внезапно наступившей тишине. - Неизвестно? Когда похороны? Я приеду.

Повесив трубку, он бегом поднялся на второй этаж, зашел в кабинет и зло повернул на два оборота ключ в двери.

Бутылка коньяка перекочевала с полки на письменный стол и опустошалась с невероятной быстротой. «Вот уже нет Нади, - повторял сам себе и все-таки не мог поверить Алехин. - Ушла совсем, навсегда. Единственный человек в этом мире, кто любил тебя по-настоящему. Надя, она отдавала все свои силы, чтобы создать условия для твоего успеха, охранить от злой судьбы. Что таить, еще большой вопрос: стал бы ты чемпионам мира без Нади? И чем ты отплатил ей? Черной неблагодарностью, бросил одну, потерянную, забытую. Даже и не вспоминал. А она?! До последней минуты ее мысли были о тебе, о твоей судьбе терзалось ее доброе сердце».

Алехин вспомнил последнюю встречу с Надей. Небольшой турнир в пригороде Парижа, полдень, ласковое солнце позднего бабьего лета. Алехин доигрывал длинную партию, отложенную накануне. Нудная позиция - прямого выигрыша нет, приходится выжимать небольшой перевес в эндшпиле. Все было ясно Алехину; не думая, делал он очевидные ходы п сразу отправлялся гулять между столиками. Народу в зале было мало, доигрывалось всего четыре партии.

Вдруг Алехин остановился в оцепенении. В углу зала, там, где красный канат прикреплялся к стене, сидела Надя. «Не может быть, - в первую минуту не поверил глазам Алехин, - что ей здесь делать?» Но это была она. Надя сидела молчаливая и притихшая, черный костюм подчеркивал ее потерянность в пустом зале. Алехин не отрывал глаз от одинокой фигурки в черном. Но вот она подняла голову, их взгляды встретились. В глазах Нади на мгновение промелькнул испуг.

Алехин подошел к растерявшейся женщине и, не произнеся ни слова, поцеловал ей руку. Надя устремила на бывшего мужа вопросительный взгляд добрых карих глаз.

- Прости, Саша, - смиренно и тихо прервала Надя тягостное молчание. - Мне так хотелось побыть с тобой. Если ты против, я уйду.

- Нет, нет, - поспешил успокоить ее Алехин. Они долго смотрели в глаза друг другу. Надя осунулась, похудела и заметно постарела. Под глазами появились темные круги, в черных волосах искрились седые волосы. Видимо, она уже перестала краситься. Растерянно перебирая пальцами по канату, Надя всматривалась в дорогое ей лицо Алехина. Он тоже изменился: глаза утратили жизнерадостный блеск, лицо опухло, под глазами повисли синеватые мешки.

- Зачем ты пьешь, Саша? - с тоской и доброй заботой спросила Надя. - Ведь скоро матч с Эйве.

Она притянула к себе руку Алехина и прижалась щекой к его ладони. Алехин испугался, Грейс обещала зайти за ним и в любую минуту могла появиться в зале. Как бы почувствовав его замешательство, Надя поднялась, одним кивком простилась с Алехиным и пошла из турнирного зала. Сквозь раскрытую дверь Алехин еще долго видел, как она удалялась с опущенной головой, вся в черном, еще прямая и стройная…

Бутылка кончилась, Алехин опьянел. Ему не хотелось выходить из кабинета, не хотелось встречать ни Грейс, ни гостей, ни прислуги. Не снимая пиджака, он лег на кушетку.

- Вот и все! - тихо проговорил он.

Его голос странно прозвучал в мертвой тишине. Испуганный недавней вспышкой Алехина, огромный чужой дом молчал.

«Зачем ты пьешь, Саша?»

Ветер неистово рвал полы плаща, трепал волосы. Какой страшный ветер! Не часто бывает в Париже такая погода. Алехин пробовал идти боком, поворачивался спиной: пронзительный ветер проникал сквозь одежду, вызывал дрожь во всем теле.

«Пора надевать пальто, - подумал Алехин. - Холодно. Хорошо, что выпил порцию коньяку в кафе, чуть согрелся. Все равно холодно. А ей уже не холодно и никогда не будет холодно. Бедная Надя! Б-рр!…

А зря я не поехал в такси, - продолжал рассуждать перезябший чемпион. - Почему-то показалось неудобным ехать на машине в церковь. Да еще на похороны. Ложная стыдливость, боишься суда людей. Надя всегда раздумывала: что скажут люди, это передалось и тебе. Надя. Нет больше Нади. Какая она была тогда на турнире. Глаза грустные-грустные. Не знал ты, что видишь ее последний раз и в мыслях не имел, что она пришла с тобой прощаться. Ушла по аллее прямая, стройная. И оставила мучительный вопрос: «Зачем ты пьешь, Саша?»

На паперти русской церкви стояло несколько мужчин. Они жались к стенке - прятались от ветра. Медленно прошел Алехин мимо них. Как всегда в церкви, его сразу охватило чувство какой-то отрешенности от всего земного, блаженное умиротворение. После свиста и завывания ветра здесь было особенно тихо, лишь где-то далеко, словно в глубоком подземелье, монотонным басом читал дьячок. Лики святых сердито глядели на Алехина со всех сторон; слабо освещенные, они казались загадочными, полными непонятного, потустороннего смысла. Десятки мерцающих свечей нагревали прохладный воздух и заставляли его дрожать над головами людей. Отовсюду лилось слабое сияние, отраженное в бесчисленных киотах и окладах икон из стекла, серебра, бронзы.

«Давно я не был в церкви, - подумал Алехин. - Пожалуй, лет десять, когда-то меня приводила сюда Надя». И сразу же стал искать ее.

Шагах в десяти, около алтаря, спинами к Алехину стояли несколько десятков людей. Черные одежды, цилиндры в руках мужчин, черные шляпки с вуалетками у женщин. Хор запел гимн отпевания. «Благословен господь наш!» - тянули десятки женских и мужских голосов. На цыпочках, чтобы не шуметь, подошел Алехин к толпе. Но и отсюда он не видел Нади. Постояв минутку, он решил пробраться к гробу. Осторожно раздвигая толпу, сделал один шаг вперед, второй. Дамы недовольно уступали ему место, мужчины бросали гневные взгляды. Лишь некоторые узнавали Алехина и отодвигались в сторону, пропуская вперед.

Хор внезапно перестал петь. Наступила тишина. Алехин остановился. Сзади послышался шепот кумушек, которых он только что разъединил. «Бросил ее, говорят, руки на себя наложила». «Мертвые воскреснут!» - затянули в этот момент дьякон и псаломщик. Алехин сделал еще один шаг вперед и тут же увидел Надю. Отрешенность и какое-то неземное достоинство делали ее лицо неузнаваемым. Бледная, с провалившимися щеками, огромным носом, всегда выдающимся у покойников, она казалась Алехину чужой и незнакомой. Только черные брови, длинные, плотно сжатые ресницы да пышные волосы, прижатые на лбу бумажным венчиком, ничуть не изменились. Почти полтора десятка лет она была рядом с Алехиным, он видел ее светлым аргентинским утром, на торжественных парижских банкетах, в тумане лондонских ночей.

Не отрываясь, смотрел Алехин в лицо Нади. «Последний раз, - подумал он, - никогда больше не увижу этого родного лица. Никогда - какое страшное слово! Сколько в нем безнадежности, ужаса, отчаяния. Такое же ужасное, как п слово «ничто». Вот смотришь ты на человека с руками, ногами, головой. А это уже совсем и не человек. Нет давно человека. Осталось ничто. Прежнего человека, бывшего совсем недавно близким, родным, ты не увидишь никогда. Никогда!…

Страшна ты, смерть, - содрогнулся Алехин. - С тобой разом кончается все, с твоим приходом обрываются замыслы, погибают надежды. Мечтаешь о будущем, радуешься успехам, скорбишь о потерянном; только что ты был полон сил, веры в себя, грезил о счастье, презирал невзгоды, и вдруг в один момент - бац! - сразу конец всему! Погибает теплое тело, полное чувств и желаний, пропадает мозг с его тончайшими мыслями, воззрениями, памятью. Погибает разом все; исчезает без следа, будто ничего, никогда и не было.

Неужели и мне суждено вот так же бесследно исчезнуть из этого мира? Неужто не останется и следа моих способностей, воли, творческой фантазии? А земля будет все так же крутиться, люди будут жить, веселиться, горевать, любить или ненавидеть. И никто ничего не будет знать обо мне, как будто меня никогда и не было на земле. Нет, не верю! Не верю, что не останется ничего от меня после моей смерти! Должно что-нибудь быть, иначе не стоит жить!

Все кончается со смертью! Зачем же тогда волноваться, мучить себя из-за пустяков, губить здоровье? Нужно относиться ко всему хладнокровно, думать лишь о том, чтобы сберечь нервы, силы. Только так нужно жить, только в этом должен состоять главный пункт собственного жизненного кодекса». В следующую минуту Алехин вспомнил, что все это уже бывало, и эти мысли и рассуждения. Каждый раз, провожая в последний путь друга или родственника, он давал сам себе точно такие же обещания, но забывал их в суматохе жизни на следующий день.

Вдруг Алехину показалось, будто лицо Нади выражает муку, словно ее терзает что-то невысказанное. «Выдумка! Не может быть!» - усомнился Алехин, продолжая вглядываться в неподвижные черты. Но опять необычность лица покойницы поразила его. Точно, он не ошибся! Надя словно силится что-то спросить, видимо, очень важное. Какой-то последний вопрос вот. - Вот сорвется с ее плотно сжатых, слегка провалившихся губ. Как зачарованный, глядел Алехин на окаменевшее лицо, стараясь отгадать, что хочет спросить Надя, какое сомнение мучило ее в последние минуты земного существования. Он ничуть не удивился бы, если бы вдруг услышал в гробовой церковной тишине ее голос.

В следующее мгновение память подсказала ему: точно такое же выражение было у Нади во время их последней встречи у красного каната в турнирном зале. Такие же прикрытые глаза, щека, прильнувшая к его ладони, и такой же вопрос, застывший на сжатых губах. Ясно теперь, что хочет узнать Надя в минуту прощания с этим миром, о чем заботится она, отправляясь в далекое, безвозвратное путешествие. О нем, только о нем ее тревога, о нем терзается она у входа в загадочную обитель вечного покоя: «Зачем ты пьешь, Саша?»

Тем временем земные минуты Нади сокращались. Священник уже кончил читать Евангелие «О воскрешении мертвых» и положил в руки покойной разрешительную молитву. Алехин сделал еще один шаг вперед. Теперь он оказался среди родственников и близких знакомых Нади. Узнав Алехина, они расступились. У гроба стояла дочь Нади Гвендолина, ее муж Изнар. Подняв голову, Алехин встретился взглядом с Волянским. Давно не видели они друг друга. Худой, ссутулившийся стоял Волянский, возвышаясь над остальными. В его глазах Алехин прочел презрение и ненависть. В одно мгновение ему стало все ясно: со смертью Нади умерла и их дружба. Гроб разделил бывших друзей навеки!

Хор запел «Последнее целование». Священник первым поклонился покойной, вслед за ним прощались родственники, Волянский. Настала очередь Алехина. Несколько пар глаз с укором смотрели на него, когда он шел к изголовью покойной, но он не видел этих сгрудившихся черных фигур. Лицо Нади гипнотизировало его, притягивало к себе, лишало сил двигаться. Раскаяние, жалость, боль царили в его сердце. Разве не он в конце концов явился причиной ее преждевременной смерти? Разве не его жестокий уход лишил ее последних сил, надежд, желания жить? Да, это он ускорил ее гибель, оборвал нити, которые связывали ее с этим миром. «Да, да, я виноват», - казнил сам себя Алехин, наклоняясь ко лбу покойной.

У самого лица Нади он тихо прошептал:

- Прости меня, родная!

Мертвое тело отдавало холодом. Странное ощущение на губах оставил бумажный венчик. Алехин выпрямился. Вот и все? Долг выполнен, навсегда простился он с Надей. Пора идти, не ехать же на кладбище в обществе осуждающих тебя родственников? Но ему было трудно отойти от гроба, оторваться взором от лица покойницы. О, этот укор, этот вопрос, готовый сорваться с ее губ! Он лишал его способности двигаться, гипнотизировал. Ведь о нем была ее тревога, ему посвящались последние мысли несчастной женщины. О нем думала Надя в жизни, забота о его благополучии, здоровье и успехе легла последней печатью на ее неподвижное лицо. «Зачем ты пьешь, Саша?»

Не помнил Алехин, как опять пробирался сквозь толпу, как шел через церковь, как опустил деньги в подставленную кем-то кружку. На паперти сильный порыв ветра чуть не свалил его с ног. Алехин почувствовал слабость, ноги с трудом переступили несколько ступенек лестницы. «Скорее», - торопил сам себя Алехин. Еще на пути сюда он зашел в маленькое кафе и только там теперь видел опасение от усталости, пережитого ужаса и пронизывающего холодного ветра.

Официант с удивлением принял заказ:

- Три коньяка, потом еще три… А можно сразу все шесть.

- Господин ждет кого-нибудь? - спросил официант. Получив отрицательный ответ, он пожал плечами за спиной клиента. Чудно, даже для него чудно, хотя в этом кафе около самой церкви приходится видеть всякое. Свадьба любимой, ушедшей под венец с другим, смерть близкого - чего только не бывает в жизни, кто только не приходит сюда заливать вином горе. Но шесть порций для одного - это да!

Три рюмки согрели и немного успокоили Алехина. В голове поплыл туман, боль от пережитого стушевалась, потерялась в теплой волне затопившей усталое сердце. Алехин отдыхал, закрыв глаза и опершись головой на руки. Даже когда официант, подойдя к окну, сказал равнодушно: «Везут кого-то!» - он не поднялся с места. Из-за столика он видел, как мимо окна медленно проплыл катафалк с гробом Нади и за ним понуро шагали перемерзшие родственники.

- Все! Уехала! - тихо прошептал Алехин. - А я остался здесь. А кому из нас лучше? Ей холодно, мне тепло. А Волянский какой злой! Не в силах овладеть ускользающими мыслями, согнать их в единый комочек, он опять закрыл глаза. «Куда теперь идти? - раздумывал он. - Домой. В собственный дом. Дом!

Хм! Ну и пошутила над тобой судьба! Лучше не придумаешь! И все-таки что же делать, куда идти? К Грейс, опять слушать Генделя и Баха? Эх вы, музыканты! Бедные Гендель и Бах! А Грейс зашумела. «Ты пьян!» - кричит. Ну, пьян, ну и что!? Нет, сегодня туда не поеду. Переночую в Париже. Номер в отеле, конечно, не блестящий, но ничего! Одну ночь проживу…

А интересно: будет она обо мне беспокоиться? Нет, не будет. Ну и черт с ней. А может, все-таки позвонить, - обвел он глазами кафе, ища телефон. - Не стоит! Ее, наверное, и дома-то нет. Или сидит с друзьями, пиликает, про тебя совсем забыла».

Опьяневший Алехин представил себе холодный, безразличный взгляд Грейс, ее презрительную, злую улыбку. Он повторял ее обидные колкие выпады, упреки, повторял сам себе, что он совсем ей не нужен, что живет она своей, отдельной от него жизнью, не обращая ни малейшего внимания на его горести, невзгоды; живет так, будто его совсем не существует рядом. Кто они? Посторонние люди, это не жизнь. Нужно кончать. Решительно и бесповоротно кончать эту муку!

«А признайся честно: сможешь ты от нее уйти? - в следующее мгновение спрашивал себя Алехин. - Перед самим собой признайся - пьяный - значит откровенный. Сможешь все бросить и уехать? А- А! Не сможешь! То-то! Знаю я тебя. Ты готов терпеть и обиды, и уколы, и безразличие, и холодность, лишь бы быть рядом с Грейс. Ты готов жить в плену у ее капризов, гневных вспышек, переносить ее презрительные выпады, лишь бы бывать хоть одну минуту рядом с ней, в ее доме, в ее будуаре. Ему представилась Грейс красивой, нежной, чувственной…

Ага! - с пьяной придирчивостью ругал себя Алехин. - Не можешь убежать из плена. Какой же ты мужчина! Брось все, побори это позорное желание, чувственную привязанность, унизительную одностороннюю любовь. Ты же славился сильной волей, решительным характером. А тут мямля, бесхарактерный мямля! Это ты только в шахматах силен, в жизни совсем-совсем не то. Потом, вообще-то чего ты бодришься?! Куда ты пойдешь?! Некуда тебе больше идти, сегодня исчезло твое последнее пристанище на земле, последний человек, у которого ты мог найти утешение, ласку. Один ты теперь во всем мире! Один! А вокруг пустота, тьма!…

Еще бы коньячку, - подумал Алехин, озирая пустые рюмки. Он решил было позвать официанта, но затем, попробовав встать, убедился, что держится на ногах неуверенно. - Вдруг не дойдет до отеля? Это же позор! Чемпион мира подобран на улице пьяный - неплохая сенсация для газет. А вот что, пойду-ка я в отель, - осенила его счастливая мысль. (Известно, если человек желает чего-нибудь запретного, он всегда найдет спасительный выход.) - Там, около самого отеля, есть маленькое бистро. Там найдется, все, что нужно».

Расплатившись с официантом, Алехин надел плащ и вышел на улицу. Было уже темно, в непогоду в этом тихом районе Парижа редко можно было встретить прохожего. Ветер усилился, стало еще морознее, но Алехин не чувствовал ни порывов ветра, ни холода. Ноги не слушались, держаться в равновесии становилось все труднее. В маленьком бистро около отеля было пусто. Буфетчик, получив от посетителя в черной траурной одежде заказ на три рюмки коньяку, призадумался. «Не многовато ли будет? Слабоват клиент. Не пришлось бы потом всю ночь возиться, вызывать полицию», - примеривался этот опытный раздатчик временного людского успокоения. Потом, прикинув поточнее, решил: дать можно, но только две порции.

После первой же рюмки Алехин совсем ослабел. Он с трудом удерживал руками падающую голову и сидел неподвижно, закрыв лицо ладонями. Спутанные, отрывочные мысли никак не могли сложиться во что-нибудь единое. Все перемешалось в сознании: гроб, озабоченное лицо Нади, Грейс, черный пес в гостиной, злое лицо Волянского и пронзительный ветер, леденящий тело.

Лихорадочные обрывки мыслей бешено метались в его опьяненном мозгу. Сраженный коньяком и несчастьем, он уронил голову на ладони. Вдруг сквозь пальцы, прикрывавшие глаза, он увидел, что за его столом, напротив, сидит Надя. «Она же умерла, ее увез катафалк, - удивился Алехин. - Как она очутилась здесь?» Осторожно раздвинув пальцы, Алехин посмотрел перед собой. Да, точно, за столом сидит Надя. Живая Надя: добрый задумчивый взгляд, печальная улыбка на губах. Он хотел было протянуть ей руку, но побоялся встретить пустоту или коснуться ледянисто-холодного тела.

Надя сидела, не двигаясь. Карие глаза ее в упор смотрели на Алехина, в них застыли упрек и жалость. Слегка провалившиеся губы плотно сжаты: Надя с трудом удерживала вопрос, готовый сорваться с ее холодных уст. Что хочет она спросить? Ну конечно, опять! Всегда одно и то же! Вот губы ее зашевелились, задвигались. До слуха Алехина донеслись знакомые слова, произнесенные шепотом:

- Зачем ты пьешь, Саша?

Алехин отнял ладони от лица, резко наклонился вперед к Наде. «Хорошо, я расскажу, - про себя произнес он с пьяной решимостью. - Пусть хоть она одна знает, что у меня на душе. Я скажу ей, что не дает мне спать, терзает ночь и день, принуждает губить силы, здоровье».

- Зачем пью? - хрипло переспросил он Надю. - Изволь, расскажу… Ты поймешь… Ты не можешь меня не понять!

Буфетчик за стойкой удивленно посмотрел на клиента. Вроде будто он вскрикнул? А может, показалось. Нет, вот опять что-то бурчит. На лице буфетчика удивление и испуг сменились радостью. Слава богу, не уснул еще!