"Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе)" - читать интересную книгу автора (Леви Ахто)

2

В те годы преобладали в народе по меньшей мере три романтических направления: одни романтизировали ушедшее время, которому память сохраняла верность, поскольку любое будущее не могло обеспечить того, что они потеряли; другие романтизировали наступившее время, обещающее светлое будущее при социализме, и были готовы разрушить старое до основания, чтобы на его развалинах построить счастливое будущее (должно быть, непросто жить на развалинах, тем более на них что-то строить); третье направление, конечно же, воровское: на развалинах царизма и скверно создаваемом фундаменте социализма оно достигло выдающегося развития за всю историю своего существования на этих широтах. Можно сказать наверняка, наряду с теми, кто мечтал о партийной карьере, наряду с бравыми комсомольцами, наряду с вчерашними чиновниками, готовившимися перестраиваться в социалисты с расчетом в нужное время обратно перестроиться, наряду со всеми ими властвовала и романтика воров, о которых говорилось открыто с полным признанием де факто, как о каком-нибудь общественном движении типа защиты животных.

Скиталец не мог понять: почему именно такой социальный тип стал избранником Вари? Почему не интеллигент какой-нибудь, адвокат или прокурор, или даже сам судья… всенародный? Ведь она же вращалась в их сфере. И при ее-то внешних данных… А тут – вор! Тарзан! Насколько он ее знал, – а ему представлялось, что он хорошо ее знал, – она не была очень уж романтичной натурой, скорее даже практичного склада ума. Так что за причина – практичность?

Скиталец не раз с ним встречался в детстве на Лазаревском кладбище среди других воров, но сейчас не очень четко его представлял, все-таки давно это было. Как его звали? И этого не знает – Тарзан и все. Из-за внешности. Скит тогда о Тарзане Эдгара Берроуза не имел собственных суждений, поскольку не слыхал об этой книге. Кличку свою Тарзан приобрел за свой более чем импозантный вид: рост, руки, плечи, шевелюра, грудь… Дело, наверное, именно в груди… Но вор все-таки!.. Уже и тогда считалось, что Тарзан удачливый вор: редко сидел. И почти всегда в кураже. А тут война, голодное время, карточки. А карточки… У воров они имелись в избытке: они крали их у других. А тут Варя с ребенком, от матери толку мало, ее саму поддержать надо было. И опять же Тарзан все-таки: то есть и плечи, и руки, и грудь. Вот и плюсуй все один к одному.

Скит вспомнил, как Варя требовала от него слов любви: они для нее – музыка. А теперь, вопрошал он себя, теперь что же – Тарзан поет ей эту музыку?

Тося поинтересовалась, как он намерен теперь поступить с Олечкой и Варей, заберет ли их к себе или как? И, видя растерянность Скита, вызвалась проводить его «туда»: она знает и улицу и дом.

Но, спрашивается, куда это «к себе» он может их забрать? А если бы и было куда, зачем ему человек, предавший его, ведь, предав дважды, она способна предать и в другой раз. Но посмотреть на них – он посмотрит, этого себе отказать он не в силах.

С вполне независимым видом он шагал рядом с Тосей. День клонился к вечеру, поздние солнечные лучи предвещали, что скоро они покинут и город, и Марьину Рощу.

Они жили при переезде у железной дороги в таком же деревянном доме, которые преобладали в Роще. При подходе к нему Скит констатировал, что забор наличествовал, не сожгли. Вошли в калитку и увидели девочку годика в четыре, игравшую во дворе. Поверх пальтишка она была укутана в синий шерстяной платок, на ногах черные валеночки с галошами. Тося деланно-нежным голоском подозвала девочку и сказала Скиту:

– Смотри, это и есть твое изделие.

Скиталец невольно засмеялся. Он не знал, как вести себя, он не знал чувства отцовства, а дочь предстала перед ним так вдруг, в готовом виде; он не видел, как она росла, не слышал никогда ее плача, не знал, чему она смеялась. Тося, показывая девочке на Скита, щебетала ей в ушко:

– Смотри, Олюшка, это твой папа вернулся с войны.

Скиталец подошел к девчушке. Она, нахмурив бровки, молча изучала его. Скит улыбнулся, протянул к ней руки и предложил:

– Давай поцелуемся. Я – твой папка, ты – моя дочурка.

Девочка отступила на несколько шажков. Тося все тем же деланно-медовым голосом спросила, дома ли мама. Ответа не последовало. В это время открылась дверь дома и на крыльцо вышла Варя.

Воцарилось молчание.

Варя, наверное, вышла, чтобы позвать девочку. Она была в одном платье, элегантно облегавшем ее стройную фигуру, на плечи накинут платок, похожий на тот, которым была укутана девочка. Он видел ее глаза – Дина Дурбин. Его Дина.. Уже не его, а Тарзана. Интересно, видит ли Тарзан в ней звезду, Дину? Виновата ли она перед Скитом? Или он перед ней, раз не сумел ничем ей помочь? Сделать ребенка – небольшое искусство, и он же не говорил ей, что не надо рожать, что он не хочет ребенка. Иначе бы другое дело: она сама бы за все отвечала. Давать или не давать жизнь новому человеку, это обязаны решать двое. А он жил совершенно безответственно по отношению к своей Дине. И все-таки он испытывал тихую злорадность, стоя вот так перед ней в солдатской шинели, с марлевой повязкой, выглядывавшей из-под шапки: воин, жертвовал своей жизнью, не просто так по тюрьмам скитался. Они, конечно, поздоровались друг с другом, настороженно как-то. Тося сказала коротко:

– Вот… Варя…

Варя рассматривала его с головы до ног, а он – герой! Он с фронта! Этот факт словно в чем-то оправдывал и очищал.

– Можно войти в твой дом, Варя? – обратился он к ней, наконец.

Она молча посторонилась, пропуская их в дверь. Конечно, они не знали, здесь ли Тарзан, ведь ни о чем по сути не говорили, а Тарзан присутствовал. Как вошел Скит, раздеваясь – не предложили – в более чем скромно обставленную квартиру, сразу и встретился с ним глазами.

Тарзан в данную минуту был расположен к гостям, был в очень хорошем настроении, настолько хорошем, что даже не дал себе труда вникнуть в суть вещей – кто они и к чему объявились. Он надеялся, что с помощью этих посетителей удастся продлить хорошее настроение, к тому же Скита он даже не помнил: когда встречались на кладбище, Скиталец был для него шкет, ведь Тарзан старше лет на десять. В двери соседней комнаты показалась мать Вари. Узнав Скита, явно испугалась, даже не здороваясь, ретировалась в свою комнату.

– Здорово! – буркнул Тарзан, изображая на лице нечто отдаленно напоминающее улыбку, он силился заглянуть Скитальцу в глаза. – Варя, ты там… что-нибудь сообрази, а?

И повалился на диван, на котором сидел. Скит понял, здесь, несмотря на все происходящее в мире, несмотря на то, что в Египте есть пирамиды, а в Африке растут бананы, в океанах подводные лодки топят корабли, а на материках люди убивают друг друга, совершенно не считаясь с шестой заповедью, в сухопутных боях, а церковные служители одних убийц благословляют, других призывают бояться Бога, – несмотря на все, в доме, где теперь очутился Скит, существовал свой незыблемый стиль, который тоже состоит в исконных правилах воровской жизни всегда и бесповоротно. Ему стало жаль Варю. Неужели она не понимала, на что обрекла себя, связавшись с Тарзаном? Хотя, разве сам он, Скит, обещал ей другие перспективы?

Варя держалась отчужденно, украдкой поглядывала на Скита. Растерялась и Тося, только теперь дошло до ее ума, что «взять» их, Варю и девочку, Скитальцу некуда.

Похоже, не сомневался Тарзан, что все тут обустроится для него наилучшим образом и захрапел. Скиталец сообразил: здесь больше делать нечего. Варя, видимо, сочла неудобным свое молчание и спросила Скита о здоровье.

– Лично у меня все хорошо, – с вызовом ответил он, – зашел на минутку на дочь посмотреть, – голос его дрожал – завтра уезжаю на фронт.

Исподтишка за ним наблюдала маленькая Оля. Она стояла у старого шкафа, закутанная. Скит протянул к ней руки и обрадовался нежному прикосновению ее маленьких ладошек. Он был готов заплакать.

– Пойдем? – повернулся он к Тосе, – мне пора. Но не успели Скит и Тося подойти к двери, к ним подбежала девочка, вцепилась в полу шинели Скита и заплакала:

– Я с тобой хочу, на флонт, – пищала, плача еще больше.

– Что ж, пойдем, – промолвил Скит, – пойдем к тете Тосе.

– Меня с собой возьмете? – раздался робкий голос Вари.

Скит промолчал. Ответила Тося:

– Конечно, давай и ты…

Варя взглядом старалась получить и согласие Скита, сама же наспех одевалась. С дивана раздавался храп Тарзана. Варина мама так и не показалась.

Посещение Скитом Вариной квартиры продолжалось не более трех минут, но Скитальцу они показались вечностью. Он осознавал, что никогда не переживал ничего более тяжкого. В сравнении с пережитым сейчас избиения и физические боли казались пустяками – так его душа и тело жаждали Варю, но какой-то первобытный инстинкт не позволял отнестись к ней с добротой – древний, пещерный инстинкт, сохранившийся дольше и прочнее в крови бесхитростного, возможно в чем-то более примитивного люда.

Уже сгустились сумерки. Скиталец шагал впереди, неся на руках Олечку, которая молча обнимала его ручонками за шею. Варя и Тося, как в добрые старые времена, шли следом, о чем-то тихо переговариваясь. Придя к Тосе, Варя стала раздевать девочку, избегая говорить со Скитом – словно боялась его вопросов. Но и он чувствовал себя неловко. Тося готовила чай, собирала на стол, что сумела отыскать в своих тощих запасах: сыроватый хлеб, капусту, мед, банку свиной тушенки, не объясняя откуда эта роскошь.

Олечка сразу оценила появление на столе меда, и это отвлекло всех от стесненного состояния, дав тему для общего разговора: откуда? Ах, летом в деревне достала от родной тети, ах, какие молодцы эти пчелы – всем жрать нечего, а они мед производят – перебрасывалось в таком духе. Стали пить чай. Тут, ради веселья, Тося и патефон завела, и опять им пел Петр Лещенко, совсем как тогда, когда они только-только познакомились и встречались у Тоськи совсем как тогда пел им Лещенко: «Скажите почему, нас с вами разлучили, зачем навек ушли вы от меня»…

Варя, обняв Олечку, беззвучно заплакала, и у Скита в горле образовался комок, особенно когда Лещенко жалобно пропел: «Ведь знаю я, что вы меня любили»… Но и зло нарастало в Ските – то первобытное, пещерное, древнее… Общество за его ошибки детства отвергло его, обзывало отбросом. Когда же это общество, что называется, жареный петух в жопу клюнул, оно и о нем вспомнило: иди, будь любезен, умирать, защищая родину, стань героем; а пока он жертвовал своей отбросовой жизнью, красномордые офицеры гуляют со своими сдобными женами и коты типа Тарзана валяются в постели с его женой.

Теперь что же? Он обязан опять отправиться с уже пробитой башкой туда, чтобы ее снесло как неподражаемо дурацкую?

– Тось, – обратился он к хозяйке, – можешь достать мне гражданские шмотки?

Варя взглянула на него внимательно и с какой-то надеждой. Тося тоже – вся знак вопроса.

– От Николая кое-что осталось. Ты хочешь на гражданке остаться? Здесь что ли?

– Нет, – ответил Скит, – здесь поживать – не моя судьба, здесь Тарзанам да другим крысам лафа. Куда-нибудь поеду.

Глаза Вари обрели недобрый отблеск. Она снова, в который уже раз, начала молча и спешно одевать сонную, разомлевшую от меда и тепла, девочку. Тося немо переглянулась со Скитом: что же будет, что же… ничего и не будет, так и не договоритесь что ли? Скит словно ничего не замечал, молча пил чай. Одев девочку и одевшись сама, Варя, взглянув на Скита, промолвила насмешливо-ядовито, на красном лице появилось злорадное выражение:

– Тарзан что!.. Он – третий, до него у меня еще были двое.

И дверь за ними захлопнулась. Тося грустно уселась к столу. Скит же, перевернув пластинку, прислушивался в раздумье к словам Лещенко: «Все что было, все что ныло, уж давным-давно уплыло»… Уплыть-то уплыло, но ныть не перестало. Увы, не перестало.

Скит переоделся у Тоси в гражданскую одежду и уехал из Москвы, унося в сердце свою боль и навсегда запомнившиеся мелодии песен Петра Лещенко. Ему пришлось участвовать в довольно свирепом бою на Курском вокзале, чтобы раздобыть хоть какой-нибудь билет в дальневосточном направлении, а хотелось ему добраться до Хабаровска, где проживали товарищи, с которыми сошелся в госпитале. Вместо Хабаровска он сначала очутился опять в больнице, а затем… опять в тюрьме.