"Посланец небес" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

ГЛАВА 12 СТОЛИЦА

Мад Аэг, имперская столица и самый крупный город обитаемого мира, лежал у просторной бухты и был возведен на семнадцати холмах, частью обращенных к морю, частью выходившим к северной равнине, садам и лесу, который считался заповедным охотничьим угодьем правящей фамилии. В прежние времена возвышенностей насчитывалось больше, но тысячу двести лет тому назад, в эпоху правления Матак-Сари Благословенного, когда город начал быстро разрастаться, многие холмы срыли, чтобы засыпать ложбины и овраги по окраинам, куда бурной волной выплескивались городские предместья. Каждый из уцелевших холмов с глубокой старины носил имя, и все они были изрезаны террасами, которые укрепляли циклопические каменные стены и соединяли широкие лестницы. Три холма к западу от бухты и четыре к востоку вздымались над морем скалистыми массивами, и их обитатели могли любоваться с вышины гаванью, полной кораблей, огромной торговой площадью, прибрежным храмом Трех Богов и сине-зеленым морским простором. Здесь, на каменных выступах, естественных или рукотворных стояли дворцы Восьмисот Фамилий, семейные гнезда, которые не перестраивались, а лишь иногда подновлялись, дабы порадовать почтенных предков, проливших кровь на эти скалы. Места на прибрежных холмах было немного, и потому при строительстве дворцов не придерживались традиционного стиля с разделением на павильоны, беседки и отдельные покои. Этот стиль считался древним, но жилища знати в Мад Аэг превосходили его стариной на доброе тысячелетие: некогда их воздвигли так, как полагалось двадцать пять веков назад: массивные каменные строения с передним фасадом в виде уступчатой пирамиды, круглой или прямоугольной башни, украшенной портиком и колоннами. Задняя часть обычно пристраивалась к скале, в которой были выдолблены полости — кельи слуг, кладовые, кухни и конюшни. Эти ласточкины гнезда служили обителями главам родов, а менее важные их члены предпочитали жить с большими удобствами, кто на холмах, обращенных к лесу, кто на виллах в зоне садов, кто даже в предместьях, среди дворян, не отличавшихся особойзнатностью, и разбогатевших купцов.

Ввиду особенностей пейзажа, в центральном районе Мад Аэг не было улиц, а только лестницы, террасы площади между холмами, похожие на ущелья с прихотливыми извивами. Однако ущелья облагороженные, с ровным дном, выложенным гранитной плиткой или мозаикой, с зеленым обрамлением из могучих деревьев, с массой фонтанов и водоемов, украшенные колоннадами, пилонами и статуями, с базарами, храмами, банями, лавками и харчевнями, где с восхода до заката толпился народ. Предместья охватывали холмистый центр полукольцом, и там, кроме жилых домов, тоже имелись храмы, бани и рынки, а также казармы, мастерские, школы и первый в Семи Провинциях, почтенной древности университет. От казарм, стоявших точно крепость в окружении рвов, высоких стен, мостов и опускных решеток, начиналась имперская дорога, рассекавшая предместья, плодовые рощи и лес и уходившая на север. Километрах в восьмидесяти от столицы, у цитадели Меча и Щита, она растраивалась; один путь по-прежнему тянулся я север до самого Мад Дегги, два других шли на восток и запад, в соседние провинции.

По современным земным понятиям Мад Аэг был городком небольшим, населенным едва ли миллионом жителей, но все относительно, все познается в сравнении, всякому миру и всякому времени — свои масштабы и точки отсчета. Средневековый Париж перед Столетней войной считался чудом света, самым крупным из европейских городов, а жили в нем всего-то двести тысяч человек. Так что, если обратиться к прошлому, то получалось, что Мад Аэг впятеро превосходит Париж многолюдством, площадь имеет больше в двадцать раз и отличается гораздо лучшим благоустройством. Конечно, теперь на Земле, где Европейская, Сахарская или Сибирская жилые зоны простирались на сотни километров в любую сторону, миллионный город был рядовым явлением, камешком средних размеров среди утесов, валунов и глыб. Пожалуй, в дюжине-другой колоний, на Высокой Горе или Арнибе, заселенных еще в эпоху Темных Войн, ситуация была такая же; человечество плодилось и размножалось, благословляя Лимб и контурный двигатель, открывшие дорогу к любым мирам Вселенной, Но тут, на просторной планете, еще не познавшей тяжкой пяты мегаполисов, миллионное скопление людей являлось фактом чрезвычайным, поразительным и приводящим в ужас или в восторг. Тем более что за проливом лежал еще один такой же город — Мад Эборн, лишь слегка уступавший столице.

Примерно об этом думал Тревельян, когда, распрощавшись с Хьюго Тасманом и его великолепной яхтой, пробирался вдоль шеренги длинных причалов к выходу из гавани. Несмотря на утренний час, тут уже было шумно, ярко, пестро; развевались флаги, с резким щелчком падали паруса, сияла медная оковка бортов, пахло потом и деревом, водой и какими-то неведомыми пряностями, а крики, топот ног и гул голосов заглушал временами пронзительный скрежет якорной цепи. У пристаней и на рейде разгружались торговые парусники со всех концов моря Треш, сновали между ними катамараны, баркасы и лодки, щеголеватые прогулочные галеры покачивались за каменным молом или, гордо растопырив весла, плыли по лазоревым волнам под грохот барабанов. Отдельно, у высокой башни маяка, стояли парусные и гребные корабли морской охраны, небольшие, но юркие и быстроходные, с катапультами на носу и корме, под вымпелами с семью имперскими драконами. Там звякало железо, ревели туаны, равняя строй, поблескивали острия пик, и яркое утреннее солнце отражалось в бронзовых шлемах и панцирях. Мимо Тревельяна катились телеги, забитые мешками, корзинами и бочками, шагали чередой грузчики, торопясь то к складам, то к кораблям, шли, переругиваясь, купцы: один тащил другого к судну, груженному чем-то гнилым, тканью или канатами. Гавань ограждала стена шестиметровой высоты, и у ее подножия в живописном беспорядке ютились харчевни и лавки, навесы торговцев, ночлежки, кабаки и прочие заведения, где сошедший на берег мореход мог с толком позвенеть серебром. Порядка, однако, было куда больше, чем в Бенгоде; не попадалось ни куч мусора, ни попрошаек, ни бродячих тарлей, ни подозрительных рож, изукрашенных шрамами, зато через каждую сотню шагов маячили стражники при палках, плетках и кинжалах. В толпе людей континентальной расы, высоких и темноволосых, встречались смуглые гибкие пришельцы с запада и обитатели востока с медной кожей, огромными носами и вытянутыми до плеч мочками, но тех и других — не очень много; по виду, купцы, приплывшие за столичным товаром, или посыльные чиновники. Аристократов Тревельян тут не заметил — похоже, гавань их ничем не привлекала.

Ошибочное мнение! Сразу за огромной аркой с тремя пролетами, ведущей на торговую площадь, была таверна с постоялым двором, фонтаном, цветником и парой десятков скамей под навесом из зеленой парусины. На скамейках лежали мягкие подушки, фонтан сиял мозаикой и позолотой, а запахи блюд, витавшие в воздухе, определенно намекали, что цены здесь кусаются. Вполне приличное заведение, не для простых мореходов, пьяниц итрудяг; сидели в нем солидные мужи торгового сословия, пили торвальские вина, закусывали жарким из клыкача и толковали о своих делах. Тревельян, шагавший мимо, только успел принюхаться к мясному аромату и подумать, что клыкач, видать, молоденький, не кабан, а поросенок, и хоть он откушал на яхте, но, пожалуй, стоит...

Знакомая фигура заступила ему дорогу. Щеголеватый нобиль субтильного сложения, с хитроватым взглядом и бакенбардами до пояса... Теперь он был не в персиковом наряде с золотым шитьем, а в лиловом, отороченном понизу перьями птицы ках, и в синей накидке, заколотой у горла жемчужной брошью. Наушные украшения тоже были из жемчугов, и не каких-нибудь, а голубых, самых редкостных, что добывают на побережье Хай-Та, и, разглядев это диво, Тревельян вдруг ощутил вкус похлебки, которой его угощали Вашшур и Нухассин, и услыхал их голоса. Как давно это было! И как далеко от моря Треш...

— Вот и ты, рапсод Тен-Урхи, вот и ты, — сказал щеголь, ухватившись за краешек Тревельянова пончо, — А я тебя который день тут поджидаю! В Мад Эборне тыисчез с такой быстротой, что мои друзья не успели насладиться твоим искусством. Зато теперь...

— Прости, мой благородный господин, я очень спешу в обитель Братства. — Тревельян попытался вырваться из цепких пальцев щеголя. — Я даже не буду спрашивать, где расположена обитель; во-первых, я это знаю, а во-вторых, встреча с тобой — плохое предзнаменование.

— В самом деле? — Хитроглазый потянул его к скамье. — Разве знакомство с прелестной Лианой-Шихи закончилась так плохо? Ах, да-да, я что-то припоминаю о клетке с пацами, от которой ты избавился по доброте и мудрости правителя Лат-Хора... Кажется, потом тебя отвезли на некий остров, где ты гостил целых четырнадцать дней?

«Этот хмырь слишком много знает, буркнул призрачный Советник. — Не нравится мне его рожа! Наверняка из местных филеров!»

Пожалуй, командор был прав, и в этом случае не исключались решительные меры. Оглядевшись, Тревельян сгреб нобиля за шиворот и обнял, будто старого друга, слегка прижимая кончиком пальца сонную артерию.

— А вот этого не советую, — просипел хитроглазый. — Не советую, ибо я тут не один. — Он дрыгнул ногой, и рядом с Тревельяном выросли четверо крепких молодцов. — Я знаю, рапсод, что ты нас всех положишь... знаю, какой ты боец, наслышан про Аладжа-Цора... Да только драться-то к чему? Ты ведь с каким-то делом прибыл, и не надо, чтобы тебя искали по всей столице за сопротивление властям.

— А ты власть? — спросил Тревельян, слегка ослабив захват и скосив глаза на подручных хитроглазого.

— Всякой власти нужны такие, кто ищет и следит, неопределенно ответил тот. — Мы стараемся... Я и мои приятели... Ках-Даг, Пия-Гези, Тирина-Лу...

— Благородные нобили?

— В том, чтобы искать и следить, нет урона чести! Тем более если того пожелала высокая персона, — гордо ответил щеголь и дернул Тревельяна за одежду. — Пойдем, рапсод, поговорим.

Они направились к скамье под тентом, сев подальше от пирующих купцов. Четверо из группы захвата исчезли; но Тревельян подозревал, что в нужный момент они возникнут как из-под земли. Впрочем, скрыться от них было нетрудно — за постоялым двором бурлила площадь, огромная, шумная и полная народа. Целые толпы сновали между торговых рядов, кто продавал, кто покупал, кто пил или бранился, не сойдясь в цене, и ускользнуть от шайки хитроглазого он мог в любое время. Но тот глядел в корень — были у Тревельяна дела в столице, так что уходить в подполье или бежать ему совсем не улыбалось.

— Где твой зверек? — спросил щеголь, устроившись на мягкой подушке.

— Здесь, — Тревельян приоткрыл клапан мешка, и Грей робко высунул мордочку. — Он не любит суеты и шума. Лесной житель, понимаешь.

Почтительное обращение «мой господин» было опущено, но хитроглазый словно не заметил вольности. Был ли он, в самом деле, нобилем? В конце концов, манеры ибогатая одежда ничего не значили; лицедейское искусство Империи достигло больших высот.

— Забавная тварь. — Хитроглазый протянул руку, но тут же ее отдернул. — Меня, рапсод, зовут Сач-Гези, и в этом городе, как и во многих других, я знаю каждого купца, певца или бродягу, что притащился в Семь Провинций с востока или запада. Обычно я живу в свое удовольствие по ту или по эту стороны пролива, но бывает, ко мне обращаются с просьбами. То ли найти кого-то, то ли за кем-то присмотреть... Такие люди просят, что им никак не откажешь, клянусь солнечным глазом! — Он поднял лицо к ясному небу и начертил у сердца круг. — Понимаешь, Тен-Урхи, в моем ремесле очень важно не дожидаться приказа. Приказ напоминает, что хоть ты человек из знатного рода, однако лицо подчиненное, тогда как просьба…

— Это все философия и благородные слюни, — оборвал его Тревельян. — Тебе поручили меня найти, ты поискал и нашел. Что дальше?

— Ну, если ты не желаешь дружеской беседы... — Сач-Гези скроил обиженную мину. — Если так, перейдем к делам. С тобой желают встретиться, рапсод. Оч-чень, оч-чень важная персона! — Он снова поднял глаза вверх. — Некий заботливый дядюшка, узнавший о приключениях своей племянницы.

— Узнавший от кого?

— Ну, предположим, от меня. Девица взбалмошная, с норовом, за такой нужен глаз да глаз... С Теки ты ведь знаком? Ну, я присматриваю, а он помогает. Без нас почтенному Лат-Хору было бы не справиться, никак не справиться. Воистину женщина сведет с ума любого мудреца! — Сач-Гези вздохнул и закончил: — Так что я должен тебя доставить на Сигнальный холм, в Старый дворец, где обитает господин мой Ниган-Таш. Надеюсь, ты не очень огорчен?

— Смотря по тому, чем это грозит. Клеткой с пацами? Или крюком?

— Как договоритесь, но обычно господин наш милостив. Понимаешь, рапсод, наследника Светлого Дома не красит жестокость, о чем известно и ему, и Нобилям Башни. Так что если он решит тебя прихлопнуть, то сделает это не в своем дворце.

Деваться некуда, подумал Тревельян. Сбежать? Исчезнуть? Но Ниган-Таш, конечно, оскорбится, а обижать такого вельможу штука опасная — из-под земли достанет! Ну, не достанет, так затруднит работу... Конца у миссии еще не видно, и странствовать, озираясь через шаг, было бы лишней и неприятной нагрузкой. Сменить личину? Это возможно, но он так вжился в образ рапсода! Были у него резервные обличья, были, но так не хотелось бросить лютню, снять голубое пончо и кинжал и превратиться в бродячего торговца или фокусника, как недоброй памяти Тинитаур! Опять же, Ниган-Таш, в благоприятном случае, мог посодействовать с Архивами, и мысль вдохновила Тревельяна. Запихнув Грея обратно в мешок, он решительно поднялся и кивнул:

— Пойдем! Нельзя, чтобы такой господин совсем истомился от ожидания. Не хочу вызывать его гнев. Зачем мне лишние дни в клетке с пацами?

— Это мудро! — сказал Сач-Гези, похлопав его по спине. Оч-чень мудро, рапсод! Только мы не пойдем, а поедем.

Он щелкнул пальцами, и из-за угла таверны выкатилась коляска, запряженная парой серых жеребцов. Тревельян уставился на них в немом восхищении, но тут его проворно взяли под обе руки и, приподняв, водрузили на мягкое сиденье как самый ценный груз. Двое помощников Сач-Гези встали на запятках, двое устроились на облучке, свистнул бич, и коляска понеслась сквозь разбегавшуюся толпу. Они ехали вдоль стены, что огораживала гавань, направляясь к самому высокому из прибрежных холмов, и Тревельян, прикрыв глаза, вспоминал его историю.

Тут, на Сигнальном холме, названном по вышке с барабанами и трубами, начинался Мад Аэг. Согласно легендам, тут была крепость нобиля, чьим потомком, через двадцать поколений, станет Уршу-Чаг Объединитель, и отсюда его славный пращур совершал набеги на соседей, расширяя свои владения, обогащаясь землями, скотом, зерном и новыми подданными, пока не раздвинул границы княжества до Кольцевого хребта. За три поколения до Уршу-Чага здесь был уже немалый город с гаванью и сотней тысяч населения, и тогда старую крепость частью развалили, частью засыпали землей, на вершине возвели дворец, а на нижних бастионах, превращенных в террасы — жилища знатных воинов, будущих Нобилей Башни. Этот дворец теперь называли Старым, и именно в его стенах Уршу-Чаг бил зеркала и клялся, что не увидит собственного лица, пока не расправится с врагами. Спустя пять-шесть веков началось строительство новой резиденции на острове Понт Крир, куда со временем перебрался сам император, императорский двор и все основные департаменты. Но Старый дворец не разрушили, не забросили и не покинули — не было на Осиере такой традиции что-то бросать, тем более святую землю с кровью предков. Дворец остался собственностью правящего рода, и один из принцев, самый уважаемый и знатный, обитал на Сигнальном холме как наследник отчего достояния. Теперь это был Ниган-Таш, и значит, он являлся самым верным кандидатом в императоры.

Площадь закончилась, экипаж замедлил ход и миновал пробитый в скале тоннель, поверх которого шла лестница к нижнему и более верхним уровням-террасам, куда колесный транспорт взбирался по крутой дороге, спиралью обвивавшей холм. Лошади двинулись шагом, будто давая возможность рассмотреть древнюю крепостную стену, что подпирала террасы, и лежавшую внизу, за каменным дорожным ограждением, торговую площадь. Вскоре коляска въехала на первый ярус, куда ступенчатыми пирамидами выходили фасады четырех дворцов; Сач-Гези, бесцеремонно тыкая пальцем, называл, кому они принадлежат, кто из хозяев хлещет вино, причем пибальскую бурду, кто без ума от тилимских танцовщиц, а кто уличен в низменной дружбе с купцами и пополняет капитал за счет торговли строительным камнем и лесом.

Дорога круто повернула. Ко второй террасе она поднималась над морем, и Тревельян следил, как встают на горизонте острова, подобные то цветочной корзинке, то вулканическому конусу в обрамлении зелени, то золотому песчаному блину с пальмовой рощей. Внизу перед ним раскрылась гавань, лес мачт у пристаней, галеры бороздившие бухту или плывущие к островам, лодки, склады и судно Тасмана со спущенными парусами. Его хозяин стоял на палубе и, задрав голову, разглядывал холм и ползущую по дороге коляску, будто мог увидеть Тревельяна с окружавшей его компанией. Шум, что доносился из гавани, был едва слышен, заглушенный рокотом волн у подножья утеса.

Один за другим они миновали второй, третий, четвертый и пятый ярусы, проезжая мимо старинных зданий, под арками, несущимилестницы, мимо источника, бившего прямо из скалы ипадавшего вниз стремительным радужным водопадом. За ограждением дороги мелькали то морская гладь с яркими солнечными бликами, то заполненная народом торговая площадь, то склоны ближайших холмов, тоже прорезанных террасами и застроенных так плотно, что казалось — тут жилища не восьмисот семейств, а, по крайней мере, пяти тысяч. Наконец экипаж приблизился к вершине, и теперь они остались один на один с золотистым диском Ренура, облаками и просторным бирюзовым небом. Холмы словно осели, вниз, и только соседний, названный в честь Таван-Геза продолжал соперничать с Сигнальным; его венчало огромное круглое строение, храм Трех Богов с тремя шпилями, что поддерживали бронзовое Кольцо, символ Оправы Мира.

Древняя сигнальная башня вздымалась над стеной с треугольными зубцами, прохаживались по стене часовые-арбалетчики, блестели начищенные шлемы, свисал имперский штандарт, семь золотых драконов на пурпурном фоне. У ворот, кованой решетки, скрепленной изображениями нагу и даутов, стояли под командой туана стражи из безволосых, десять воинов с секирами и десять копьеносцев. Сач-Гези был тут, видимо, известен: стражи грохнули оружием в щиты, туан поклонился и сделал знак рукой — мол, проезжайте, благородный господин.

Коляска вкатилась в небольшой двор перед трехэтажным зданием в форме подковы. Мощные квадратные колонны выступали на четверть из фасада, в их основании свернулись кольцом огромные хищные кошки, узкие окна зияли как расщелины в скале, второй этаж сдвинут вглубь над первым, третий — над вторым... древняя монументальная архитектура, когда считалось: чем прочней, тем лучше. Напоминает древнеегипетскую, решил Тревельян, окинув дворец быстрым взглядом. Он его уже видел, и не раз — на голограммах полного присутствия, снятых сотрудниками Базы.

— Ждать здесь, — бросил Сач-Гези и, оправляя свою роскошную накидку, заторопился во дворец.

Там он и пропал, и в этот день и в будущие дни Тревельян с ним больше не свиделся. За ним выслали другого нобиля, толстого, как отъевшийся клыкач, в алой мантии, под которой колыхалось объемистое брюхо, с серебряным жезлом в пухлой лапе. Он поманил Тревельяна за собой, нырнул под арку входа, провел его через обширную залу с лестницами из розового гранита, уставленную сотней изваяний императоров — все на одно лицо, в диадеме из рубинов — и с неожиданной ловкостью проскользнул в узкую дверь в дальней стене. Они прошли здание насквозь, очутившись на зеленом лугу, обсаженном столетними деревьями. С этой стороны, обращенной к морю, дворец выглядел повеселее: окна казались шире, колонны изящней, и в их основаниях не кошки скалили зубы, а распускали мозаичные яркие хвосты птицы ках. Среди колонн высились два монумента: слева — Уршу-Чаг Объединитель, наступивший на осколки зеркала, справа — славнейший из его потомков Фаргу-Тана Покоритель Запада, чьи войска дошли до Островного Королевства, Запроливья и Шо-Инга.

— Господин развлекается, — негромко сказал толстяк в алом. — Ты, рапсод, стой молча, смотри в землю, пасть не разевай и помни, что дышишь одним воздухом с владыкой, что вознесен над людьми и странами, как этот холм над морем.

— Я буду безмолвной песчинкой у его стопы, — заверил толстяка Тревельян. — И постараюсь не дышать, чтобы господину осталось больше воздуха.

Луг, у которого они очутились, был вытянут в длину и отделен от края утеса пальмовыми дубами и живой изгородью из тростника, похожего на бамбук, чьи коленчатые стволы обвивали цветущие лианы. Всередине лужайки торчал толстый шест с заструганным концом, где была намалевана человеческая физиономия: два глаза, брови рот, нос и грубое подобие ушей. Шагах в пятидесяти от этой мишени стоял худощавый сорокалетний мужчина в простой полотняной тупике, что оставляла открытыми сильные плечи и крепкую шею, В руках у него был лук, а двое служителей держали полные стрел колчаны.

Толстый нобиль, приседая и кланяясь, двинулся к лучнику и доложил:

— Рапсод, которого ты пожелал увидеть, доставлен, мой господин. Его привез Сач-Гези.

Лучник — несомненно, Ниган-Таш, — повелительно кивнул.

— Пусть подойдет и встанет здесь. Сач-Гези выдать сотню золотых. Иди!

Толстяк с завидной резвостью исчез, а Тревельян приблизился, склонил голову и очертил круг у сердца. У Ниган-Таша было властное лицо с резкими, но правильными чертами: чуть выпуклые надбровья, пронзительные темные глаза, нос и рот изящной лепки, твердый подбородок и бакенбарды ниже уха. Внешность для императора — лучше не придумать! И, вероятно, наследник был силен — когда он натянул тетиву, на предплечьях тугими шарами вздулись мышцы.

Свистнула стрела, вонзившись в левый глаз мишени. Ниган-Таш вытянул руку, и слуга вложил в нее новый снаряд. Наследник покосился на Тревельяна, и взгляд не обещал ничего хорошего.

— Я уважаю ваше Братство, — негромким, но звучным голосом промолвил он. — Я полагал, что Братство тоже меня уважает. — Снова свистнула стрела, ударив в правый глаз. — Меня и всю мою семью. — Он согнул лук. — Уважает достаточно, чтобы не отказать в незначительной просьбе. Совсем мелкой. — Он выдохнул и спустил тетиву. Стрела попала в нос мишени. — Исполнить такую просьбу для мужчины, тем более рапсода, — сущий пустяк. Многие сочли бы это счастьем. Но не ты, а?

Тревельян поклонился и с сокрушенным видом развел руками. Лук у наследника был превосходный, в человеческий рост, склеенный из полосок медного дерева и рога, — словом, пейтахский лук из самых дорогих. Стрелытоже точили и оперяли в Пейтахе, где, как известно, трудились лучшие на континенте оружейники. Стрелять из такого лука на пятьдесят шагов было сущим святотатством.

Ниган-Таш всадил стрелу в левую бровь.

— Мой друг Лат-Хор тебя выручил. — Сильные руки вновь растянули тетиву. — Это я одобряю. Нельзя по капризу девчонки тащить человека в Висельные Покои. Тем более рапсода, стража справедливости! — Резкий щелчок, свист, и стрела воткнулась в правую бровь. — Однако ты виновен. Виновен, ибо не подчинился крови Уршу-Чага. Не девчонке, а священной крови! — Новый снаряд ударился в мишень, прямо меж нарисованных губ. — А раз виновен, то подлежишь наказанию! Однако я не караю людей, не выслушав их оправданий. — Ниган-Таш повернулся к Тревельяну и оглядел его с головы до ног. — Что скажешь, рапсод?

— Скажу, мой благородный господин, что из такого лука надо стрелять на сто пятьдесят шагов. Лучше на двести, но здесь не хватит места.

Казалось, наследник онемел от такой дерзости. Потом, заломив бровь, впился взглядом в лицо нахального рапсода и медленно процедил:

— Говоришь, на сто пятьдесят? Неплохо, клянусь демонами бездны! И ты попал бы с такого расстояния в мою мишень? Из моего лука?

— Попал бы, господин. Желаешь, в левый глаз, желаешь, в правый, или куда тебе угодно.

Нигап-Таш насупился и кивнул слугам.

— Рани, Дхот! Отмерьте сто пятьдесят шагов и передвиньте столб! Стрелы вытащить! Мы будем стрелять по дальней мишени. — Лицо наследника посуровело — кажется, он был задет сомнением в его искусстве лучника гораздо больше, чем историей с Лиана-Шихи. — Ну, рапсод, посмотрим, чего ты стоишь! Если не попадешь хотя бы в столб...

— Если не попаду, то встану сам вместо мишени, — предложил Тревельян, опуская наземь свой мешок. — Встану с любым плодом на голове, хоть с тем, что не больше кулака. Надеюсь, мой господин не промажет.

Ниган-Таш нахмурился еще суровей.

— Дурная шутка, рапсод! Я не варвар, чтобы стрелять живого человека или в плод у него на голове! Мы придумаем что-нибудь другое... — Внезапно он ухмыльнулся, и сунул лук под мышку и хлопнул в ладоши. — Что тебе было обещано? Клетка с пацами? Вот ее и получишь! За дерзость! На три дня!

— А если попаду?

— Тогда вина с тебя будет снята.

Тревельян поклонился:

— Господин милостив, а я не настолько дерзок, чтобы стрелять первым. После тебя, мой повелитель.

Мишень уже передвинули, вбив в землю, и один из слуг встал за древесным стволом неподалеку от нее. Тревельян послюнил палец, проверил ветер, но воздух казался неподвижным. Даже облака застыли в бирюзовом небе, расположившись так, чтобы не скрывать солнечный глаз Таван-Геза. Бог, наверно, решил полюбоваться состязанием.

— В правый глаз, — сказал Ниган-Таш, прицелился и пустил стрелу. Она мелькнула над поляной, ударила в столб, пестрое оперение затрепетало, будто призывая лучников к себе. Из-за дерева выскочил слуга, подбежал к мишени, поглядел и вскинул руку с отставленным указательным пальцем. На палец от центра, сообразил Тревельян, принимая лук от наследника.

— Если мне будет позволено заметить, ты, господин, слишком резко отпускаешь тетиву. Надо плавнее... Вот так!

Стрела вонзилась точно в середину правого глаза — туда, где был намалеван черный зрачок. «Ну, прямо Робин Гуд! — беззвучно восхитился Советник. — Хвалю! Знай наших!»

Ниган-Таш жестом предложил сделать еще несколько выстрелов, и Тревельян поразил левый глаз, переносицу и оба уха. Наследник уставилсяна него, и уже не с раздражением, а присматриваясь к тому, как гнется лук в умелых руках, как стрелок оттягивает тетиву и с какой скоростью мечет стрелы.

— Важно не только смотреть, но также слушать, — произнес Тревельян. — Плохо, если тетива щелкает или стонет. Она должна петь! Прислушайся, мой господин. — Он выпустил шестую стрелу, попав в бровь над левымглазом.

— Дай-ка мне! — Ниган-Таш выстрелил трижды, остался доволен результатом и, расплывшись в улыбке, сказал: — Вижу, Тен-Урхи, что ты не хвастун, а изрядный лучник и советы твои полезны. Когда я был молод, меня обучал боевым искусствам наставник из вашего Братства, но ты, клянусь богами, его превзошел! Постреляем еще?

— Разумеется, — отозвался Тревельян, и не успело солнце подняться в зенит, как они уже были лучшим друзьями. Просто удивительно, как хобби сближает мужчин, особенно спортивные экзерсисы на свежем воздухе! Рани и Дхот валились с ног, бегая к мишени и вытаскивая стрелы, мотаясь то на дворцовую кухню за пирожками, то в кладовые за прохладительным и фруктами, то в оружейную за вторым луком, а рапсод и наследник престола стреляли и стреляли, стараясь превзойти друг друга мастерством. Но справедливости ради надо заметить, что Тревельян, помня, с кем соревнуется, старался чуть меньше, чем Ниган-Таш.

Наконец его сановитый соперник устал и, опустив лук, промолвил:

— Славно ты мечешь стрелы, Тен-Урхи! Поистине руки твои из железа, спина из бронзы, а глаза острей, чем у птицы-рыболова. Думаю, и с другими членами все в порядке... Что же свой собственный дротик не метнул, когда того пожелала моя племянница? Разве она не красива? Разве не молода?

— Я не видел девушки прекраснее и никогда не увижу, однако... — Тревельян понурился с тоской, — однако господин, я дал обет не прикасаться к женщине.

— Вот как! Ты видный юноша, и ты рапсод и воин, женщины любят таких. Похоже, с этим обетом ты погорячился. Не говоря уж о том, что чуть не попал в клетку пацами... — Ниган-Таш приподнял брови и, подумав предложил: — Я один из владык Семи Провинций и сопредельных стран, и в моих жилах течет священная кровь такая же, как у Светлого дома. Я готов пролить ее каплю, чтобы освободить тебя от обета.

— Нельзя, мой господин. — Тревельян опечалился еще больше. — Дело идет о фамильной чести. Правда есть одна возможность... В надежде на нее, я и прибыл Мад Аэг.

Ниган-Таш величественно приосанился, расправил плечи, вытянул руку и повелел:

— Рассказывай!

Какая осанка! Какой баритон! Какой император будет! — подумал Тревельян, изображая лицом и жестам смущение.

— Знай же, мой благородный господин, что я открываю тебе семейную тайну. — Выдержав паузу, он быстро заговорил: — Мой прадед с отцовской стороны считался уважаемым мастером, добытчиком горючего земляного масла, и был он из тех людей, что умеют отыскивать источники в песках и болотах, копать шахты и вычерпывать масло где с поверхности, а где из самых недр земли. На масле он разбогател, и служили ему сорок работников, были у него в Рингваре, откуда происходит наш род, две красивые жены, хороший дом, лошади и повозки с бочками. Но в зрелых годах вселились в него, должно быть зловредные духи бездны, подтолкнув к опасному деянию, сотворил он некую жидкость с мерзким запахом, горевшую синим огнем, и пламя от нее было много сильнее и жарче, чем от земляного масла. Подтолкнули его демоны, не иначе! Думал он нажить еще больше богатства, однажды проклятая жидкость разлилась, вспыхнула, сгорел его дом, и дома соседей, и, может быть, погибли люди, о чем за давностью лет никто уже не ведает. Прадеда же моего казнили на столбе...

Голос Тревельяна дрогнул и стих. Он шмыгнул носом и вытер бакенбардами увлажнившиеся глаза. Ниган-Таш сменив одну позу на другую, столь же величественную, покивал головой.

— Грустная история, Тен-Урхи. Но все же что тебя печалит? Да, твой предок был безрассуден, но ни ты, ни твой отец и дед, никто из вас не отвечает за его вину, которую он искупил собственной смертью. — Глаза нобиля вдруг затуманились, потом он вскинул руку и воскликнул: — Великие боги, я понимаю! Ты хочешь знать, какой он смертью умер, так?

Безусловно, Ниган-Таш годился в императоры — разум у него был быстрый.

— Да, мой господин! Если прадеда казнили милосердной казнью, вонзив в сердце крюк, то это еще меньшая из бед. Но если казнь была позорной, если его подвесили за ноги и развели внизу огонь, если над ним не пропели погребальных гимнов, прах не бросили в реку, и душа не добралась до Оправы... Это, сам понимаешь, требует особых искупительных жертв! Мысль о его смерти долго мучила меня, и вот, в прошлом сезоне Третьего Урожая, я поклялся, что не коснусь ни женщины, ни девушки, пока не узнаю истину. Но, к сожалению, все записи о казни предка давно отосланы в Архивы...

Когда история завершилась, Ниган-Таш оказал честь рассказчику, возложив руку на его плечо и даже слегка стиснув пальцы. Властные черты наследника как будто стали мягче, взгляд потерял пронзительную жесткость — видимо, он был растроган и полон сочувствия.

— Похвальная забота о душе предка... — с задумчивым видом произнес Ниган-Таш. — Похвальная забота и достойный обет... Я помогу тебе, Тен-Урхи, ибо милосердие угодно Заступнице Таванна-Шихи, и души творящих добро не попадут в бездну к демонам. Через три дня, считая от сегодняшнего, ты можешь отправляться на Понт Крир. В Архивах будут извещены и примут тебя. Ты доволен?

Тревельян преклонил колено.

— Мой господин... да будешь ты призван к высшей власти... да будут дни твои счастливы... да будешь ты здоров и крепок, и пусть боги пошлют тебе столько лет, сколько ярких перьев у птицы ках...

— Пока что они послали мне своенравную племянницу, за которую я отвечаю перед душой умершего брата, — сказал Ниган-Таш. — А посему я думаю, что ты мне пригодишься Тен-Урхи. Я ищу супруга для своей племянницы, молодого нобиля, но нрав ее известен, и ни один из знатных и достойных не горит желанием взять ее в свой дом. Ее наставник Тургу-Даш учен, но слишком стар и мягок, и только потакает ей. Ты же юноша редких достоинств, твердый духом, способный внушить уважение к мужчине, и когда ты отрешишься от своих обетов, я рассчитываю на тебя. Скажем, на два-три сезона.

«Тебя вербуют в дрессировщики строптивой птичке?» — насмешливо полюбопытствовал командор. В сущности, так оно и было. На Осиере царили свободные нравы, и в будущей супруге ценился опыт, а не девственность. Собственно, тут и понятия такого не имелось, ибо физиология женщин в этом мире была отлична в данном пункте от земной. Девицам, знатным и не очень, не возбранялось пошалить, даже невзирая на сословные различия, пока и поскольку это не касалось дел серьезных — брачных обрядов, семейного имущества и рождения наследников. Так что в словах Ниган-Таша не было ничего странного или удивительного.

— Благодарю за честь, — сказал Тревельян. — Не знаю, что у меня получится, но постараюсь. В конце концов, воспитание молодежи — одна из задач нашего Братства.

На этом он и откланялся, спустился с холма и прошел через весь город к северной окраине, где, как объяснил ему Тасман, стояла обитель рапсодов.

В ней Тревельян провел три дня, посвятив их изучению столицы, беседам с дарующим кров Нурам-Сином и сбору сведений, полезных для его миссии. Одной из базовых дисциплин у социоксенологов была, разумеется, древняя история Земли, и в юности он провел немало дней в античных и средневековых городах, погружаясь в их голокомпьютерные реконструкции. Он помнил, как выглядели Мемфис и Вавилон, Рим и Афины, Париж, Лондон, Киев и Москва на протяжении тысячелетий помнил виды ганзейских портов и городов Китая, поселений майя, инков и ацтеков; храмы Камбоджи и Индии буддийские святилища, стены Ниневии, рыцарские замки, соборы и дворцы все было живо в его памяти. Реконструкции, титанический труд земных историков в последние триста-четыреста лет, являлись голограммами полного присутствия; в их псевдореальности можно не только бродить по древним улицам, разглядывая архитектурные шедевры, но также общаться с предками, чейоблик, язык и обычаи воссоздавались компьютерным интеллектом. Забыть такое невозможно, тем более профессионалу, и Тревельян, воскрешая картины былого, сравнивал их с настоящим, с имперской столицей Мад Аэг.

Сравнение было не в пользу земных поселений. Мад Аэг решительно не походил на средневековый город, стиснутый стенами, с узкими кривыми улочками, заваленными мусором и грязью, на вонючий человеческий муравейник, где дома лепились друг к другу, и где нечистоты выплескивали из окна. Пожалуй, с ним могли соперничать лишь Рим или Константинополь в пору их расцвета, но в Мад Аэг не имелось ни крепостных стен, ни ворот, ни башен, ни трущоб. За его холмистым центром с гаванью и дворцами знати лежала обширная территория, застроенная жилищами, лавками и мастерскими тех, кто относился к среднему сословию. Здесь были улицы — прямые, довольно широкие, обсаженные деревьями, чьи мощные стволы намекали на почтенный возраст; здесь были рынки и святилища, бани и школы, амфитеатры, где шли представления, большой зверинец, рощи для прогулок и даже некое подобие стадионов; наконец, здесь был наземный водовод-акведук из огромных глиняных труб и канализация — то и другое обслуживали особые команды, и служба их считалась почетной и выгодной. Для Тревельяна эти чистота и порядок, эти ухоженные дома, водовод с канализацией и непременная, заботливо хранимая зелень перед лавками и мастерскими относились скорее к явлению социальному, чем градостроительному; они говорили о стабильном и обеспеченном существовании, которое в бурной кровавой земной истории не достигалось нигде и никогда. Разве только в легендарный золотой век, в мифической Атлантиде... Возможно, думал он, это благоденствие и объясняет осиерский феномен, инерцию к прогрессу? В обществе, где население растет не очень быстро, где нет нашествий, войн, религиозной вражды, где знать не слишком давит прочие сословия, новое вроде бы ни к чему и даже более того — новое может служить источником потрясений. Как сказано у С’Трелла Основателя: наилучшие результаты приносят медленные и терпеливые усилия, эволюция, а не революция.

Он больше не говорил об этом с рапсодами и пастухами, что жили в обители, не говорил и с Нурам-Сином, дарующим кров, не поминал о бумаге, седлах, зрительных трубах и паровой машине. О дальних морских экспедициях и заморских землях тоже, конечно, ни слова; это были вопросы, приберегаемые для иерарха, и к ним теперь добавился еще один, касавшийся Хьюго Тасмана. Тасман был здесь в почетном плену, и если сам он с ним смирился, то Тревельяна такой поворот не устраивал. Гордость его была задета, гордость потомка гениев, что проложили дорогу к звездам, и воинов, их отвоевавших, гордость расы, победившей в Темных войнах, заставившей склониться всех врагов. Всех до единого! И могущественных хапторов, и жестоких дроми, и высокомерных гордецов кни’лина! А это значило, что никто в Галактике не смел диктовать свою волю человеку, свершать над ним насилие или пленять, — пусть даже плен подобен раю! Пожалуй, с этим было важнее разобраться, чем с парадоксами Осиера, не признававшего седла, керосин, бумагу и остальные дары цивилизации.

Впрочем, одно могло быть связано с другим, и потому Тревельян расспрашивал про Аххи-Сека, полагая, что уж в столичном городе, где членов Братства было сотен пять, найдется кто-то, знавший мудреца не понаслышке. Но он ошибся. Ему рассказывали те же байки, что в гостеприимном Мад Торвале — о том, что Аххи-Секу нравятся уединение и горные пейзажи, что он сидит у водоема, любуясь на цветок кувшинки, что ему известно обо всем на свете и что не так давно, всего лишь год назад, может, два, он перешагнул рубеж столетия. Или не перешагнул, хотя, вне всякого сомнения, он зрелый человек, лет на шестьдесят, никак не меньше. Сам не видал, но, по словам знакомого рапсода, которого сейчас в столице нет, выглядит он преотлично и полон сил и бодрости...

Если кто-то и бывал в Мад Дегги, то не спешит похвастаться такой удачей, понял Тревельян. В столице жили шестеро магистров; возможно, эти уважаемые члены Братства встречались лично с Ахки-Секом, но испросить у них аудиенции в течение трех дней не удалось. Решив, что займется этим после возвращения, Тревельян нанял парусный баркас и отправился на императорский остров, где провел незабываемые дни. К резиденции Светлого Дома его, конечно, и близко не подпустили, но Понт Крир был велик и прекрасен; в этом огромном заповеднике размещались три-четыре городка, а всю остальную территорию занимали парки и охотничьи угодья. С вершины гигантской пирамиды Архивов он мог любоваться изумительными видами и даже побродить среди живописных скал, водопадов и плодовых рощ, ибо слово Ниган-Таша было веским, и рапсоду, снискавшему милость наследника, дозволялось многое. В частности, никто не лез с вопросом, что он ищет в сундуках с пергаментами, хранивших списки наказаний за последнюю тысячу лет. Пергаменты были разложены в хронологическом порядке, так что найти информацию о пострадавших изобретателях не составляло труда — тем более что город или иное место жительства указывались тоже. Кроме этих сведений, имелись определение вины и приговор, записанные с лапидарной краткостью, в одну строку. Приговоры и вины были разнообразными, так что Тревельян не обнаружил в них ни статистической закономерности, ни чьей-то волосатой лапы с дирижерской палочкой. О Дартахе сообщалось: «Обезумел, и потому лишен почета и изгнан». Механик Куммух из Манканы, построивший паровую машину, был удостоен более подробной записи: «По собственному неразумию обжег помощников горячим паром. Десять плетей и штраф четыре золотых». Рядом с именем несчастного изобретателя керосина значилось: «Повинен в пожаре, смерти троих и увечьях многих. Средний крюк под ребра. Лишен погребения». Легче других отделался Цалпа из Рингвара со своими бумажными листами, приговоренный к штрафу по жалобе цеха пергаментщиков; его обвинили в хищении трех серебряков из цеховой кассы. В этом Тревельян усмотрел сходство Землей и прочими гуманоидными мирами: тут, на Осиере тоже не упускали случая сделать подлянку конкуренту.

Зафиксировав все вины и кары в памяти Советника, он вернулся в Мад Аэг, в обитель Братства. Дарующий кров, хлопотливый экспансивный толстячок с седеющими бакенбардами, встретил его на пороге, раскрыл объятия, прижал к объемистому брюху и произнес традиционное приветствие:

— Твоя кровь — моя кровь! Рад тебя видеть снова Тен-Урхи. Был ли успешным твой путь? И хорошо ли тебя приняли на острове? Подумать только, ты добрался до самого Понт Крира! И что же, пел перед Светлым домом? Или рассказывал чудесную историю о странствии на Юг? Остался ли доволен повелитель? И чем он тебя одарил?

— Твоя кровь моя кровь, Нурам-Син, — сказал Тревельян, переступая порог павильона, где была трапезная. — На острове я видел лишь сады, леса, сундуки с пергаментами да хмурые рожи архивных крыс. Светлый дом был очень занят — говорят, ему привезли новую наложницу из Онинда-Ро, девицу редкой красоты, но совершенно безразличную к музыке. Так что с владыкой я не встречался, но меня посетил вельможа двора и сказал, что Светлый дом передает тебе привет.

Добродушная физиономия Нурам-Сина расплылась в улыбке:

— Все шутишь, Тен-Урхи! Надолго ли к нам? Я поселю тебя в прежнем покое, в Чертоге Грез, что в кольце медных деревьев. Тебе ведь там понравилось? Или, если пожелаешь...

— В Чертоге Грез мне самое место, ибо я собираюсь сложить балладу о прекрасном острове Понт Крир, где тоже растут медные деревья, — ответил Тревельян. — еще мне хотелось бы встретиться с магистрами... ну, не со всеми шестью, а хотя бы с двумя-тремя. Надеюсь, они вложат немного ума в голову бедного рапсода. Ты поможешь мне с этим, Нурам-Син?

— Разумеется, брат, разумеется, да, кстати... — дарующий кров юркнул в кладовку, где хранилась посуда, и появился с небольшим ларцом в руках. — Один из наших был тут проездом и оставил это для тебя. Здесь какой-то дар, а от кого, ты знаешь. Так сказал посланец.

По спине Тревельяна побежали мурашки. Стараясь не выдать возбуждения, он кивнул, сунул ларчик под мышку и направился в покои Грез. Окно в павильоне было распахнуто, над ним шелестели ветви медного дерева, и свет вечернего солнца, профильтрованный листвой, окрашивал комнату в зеленоватые тона морских глубин. Сняв Грея с плеч, Тревельян устроил его на теплом подоконнике, постоял, улавливая волны приязни и покоя, что шли от зверька, и, собравшись с духом, подступил к ларцу.

Изящная шкатулка, отделанная янтарем, была запечатана. Для этого на Осиере применяли не воск и сургуч, а смолу особой породы хвойных деревьев, застывавшую плотной твердой массой. На печатях — никаких гербов, письмен или символов; просто два аккуратных желтых кружка, чей цвет гармонировал с янтарем. Внимательно осмотрев их и даже понюхав, Тревельян поддел печати кинжалом и раскрыл ларец.

Как ожидалось, в нем лежали два медальона с голограммами. На одной — темная скорчившаяся фигурка среди каменных стен, в позе, изображавшей страдание, на другой — силуэт «утки», транспортной капсулы, взмывающей в космос над туманным шаром планеты. С минуту Тревельян разглядывал картинки, морща лоб инакручивая на палец левую бакенбарду, потом хмыкнул и произнес:

— Ясная альтернатива! Или убирайся вон, или попадешь в темницу, и будешь гнить там до скончания веков!

«Вроде как милость тебе оказали, малыш, — заметил командор. — Все же разрешено удалиться. А твоего приятеля, Тасмана этого, не отпускают. Как думаешь, почему?»

— Может, он им больше насолил, чем я, — молвил Тревельян. Или держат его в порядке эксперимента. Интересно им, может ли землянин тут ассимилироваться.

«Почему же нет? Если поместье подходящее, особнячок, гарем, хорошая кухня и книжки... Очень соблазнительно! Дроми, когда мы их прижали, тоже пытались кой-кого из наших ассимилировать. Правда, таких соблазнов не обещали... бабы у них, знаешь ли, не того... — Советник помолчал, затем спросил: — Ну, что собираешься делать? Сядем на «утку» или продолжим наши игры?»

— Продолжим. В Мад Дегги!

«Ты же хотел с магистрами потолковать»

— Это уже ни к чему. — Тревельян бросил взгляд намедальоны и захлопнул крышку. — Завтра отправимся на север, к Аххи-Секу. Как говорили ассирийцы, шкура льва стоит десяти живых шакалов.

«Моя кровь! — одобрил командор. — Только ты, внучок, не горячись. Однажды, когда я летал на «Койоте, а может, уже на «Свирепом»...»

Он пустился в воспоминания и бормотал до самого заката, пока Тревельян не улегся в постель. Спалось ему плохо. Всю ночь снился приставленный к горлу нож.