"Другая половина мира" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

ГЛАВА 5

Дженнаку вновь снились корабли.

Чем-то они напоминали те, другие, из первого видения, и в то же время отличались от них. Они были не столь высокобортными, корпуса их казались уже и длинней, надстройки на корме и носу — ниже; мачты несли меньше парусов, зато были украшены плетеными шнурами, бушприты вытягивались вперед бронзовыми клювами таранов, над палубами торчали длинные шеи метательных машин, верх бортов, выложенных перламутровой мозаикой, искрился и переливался в солнечных лучах. Почему-то он знал, был твердо уверен, что корабли плывут на восток, к неведомым землям Риканны; знание это представлялось Дженнаку столь ясным и неоспоримым, будто он являлся кормчим, Мастером Ветров и Течений, ведущим свой флот в безбрежных океанских просторах. Кораблей было пять: два больших и три — поменьше. Крупные вдвое превосходили размерами любое торговое судно и несли синие и голубые паруса цветов Сеннама-Странника; на одном из меньших судов паруса тоже отливали голубым, на другом были пурпурными, цвета Одисса, на третьем — золотистыми, цвета Арсолана.

И мнилось Дженнаку, что эта флотилия послушна его воле и что должен он сделать нелегкий выбор: то ли плыть дальше к Землям Восхода, то ли повернуть назад, вернуться в знакомые воды Ринкаса, к кейтабскому архипелагу, к Серанне и Юкате — или, быть может, к прибрежным городам, протянувшимся цепочкой от границ Одиссара до рубежей Тайонела. Выбор был поистине тяжелым, и Дженнак терзался страхом и неуверенностью; никто не собирался подсказывать ему, как должно поступить. Боги тоже молчали; Мейтасса, Провидец, лишь хмурил брови, а Хитроумный Ахау Одисс, напротив, усмехался, словно напоминая, что помогает он лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами.

Не в силах принять решение, Дженнак застонал, заметался и вдруг почувствовал, как чьи-то руки осторожно коснулись его плеч; чей-то голос звал его, чьи-то словно пытались пробиться к его разуму, затуманенному вещим сном. Вианна, моя чакчан, подумал он и раскрыл глаза.

Но над ним простирались не каменные своды хогана, а кроны столетних дубов; не девичий голос окликал его, и лицо склонившегося над ним человека не было лицом Вианны. Вианна ушла, вдруг вспомнил он; тело ее пожрано погребальным костром, чтобы, возродившись в прекрасном и нетленном своем обличье, она быстрей преодолела тропу в Чак Мооль. Вместе с ней ушли и многие защитники фираты, и воины Джиллора, но одиссарцам, в отличие от павших степняков, предстояла легкая дорога — ибо те, кто зашищает свой очаг, угодны богам. Что касается тасситов, то им, чтоб заслужить прощение и покой, придется идти тропинками страданий; отравленные колючки и зубы кайманов будут терзать их плоть, пылающие угли сожгут кожу, яд тотоаче выест глаза, дыхание станет льдом, а кровь — желчью… И такие же мучения суждены Орри, предателю-кентиога — да лишится он милости Шестерых!

— Ты стонал, светлорожденный. — Глаза Иллара-ро, лазутчика, с тревогой глядели на Дженнака. — Плохой сон?

— Нет. Сны, посланные Мейтассой, не бывают хорошими или дурными, — пробормотал Дженнак. — Да это и не сны вовсе.

Пожалуй, не стоит откровенничать, мелькнула мысль; Иллар был умен и мог догадаться, какие сны его посещают. Но почему-то этот невысокий крепкий шилукчу вызывал у Дженнака доверие — да и не только у него, даже у мрачного Грхаба и умудренного жизнью Джиллора. Иначе они не отпустили бы с ним одиссарского наследника в долгое странствие по лесам, холмам и долам, простиравшимся меж горами и Тегумом, большим городом, что лежал на побережье Ринкаса.

После разгрома тасситских орд, после того, как дым погребальных костров растаял в воздухе, а прах погибших упокоился в южном склоне насыпи, Иллар пришел к братьям-накомам, сел у порога хогана и долго молчал, почтительно соединив ладони перед грудью. Сейчас он не был похож на смуглого и грязного пришельца из степи, преобразившись, будто колдун, владевший магией тустла; на лице его и обнаженной груди не осталось следов раскраски, волосы были аккуратно расчесаны, кожаные одежды сменил обернутый вокруг пояса чистый полотняный шилак, с шеи свисало плетеное из перьев и серебряных нитей ожерелье, символ принадлежности к Очагу глашатаев и лазутчиков.

Долго сидел Иллар, слушая, как старший из братьев отдает распоряжения санратам — кому оставаться в горах Чультун, кому идти на помошь к порубежным крепостям, кому вести войска к Отцу Вод, где ждали заготовленные для переправы суда и плоты. Долго сидел он, сочувственно вздыхая и поглядывая то на сурово хмурившегося Джиллора, то на лицо Дженнака, подобное мертвому серому камню; потом, приняв позу почтения, произнес:

— Скоро ты, наком накомов, поведешь своих воинов обратно к Тегуму, к дороге Белых Камней, в благословенную Серанну. Неблизкий путь, мой светлорожденный господин, и будет он полон шума и суеты, ибо многих людей ты возьмешь с собой. Брат же твой в горе, а горе лечат тишиной и покоем.

— Что ты хочешь сказать? — Брови Джиллора изогнулись и замерли, словно крылья сокола.

Твой брат, наком, потерял частицу сердца. Так случается с каждым, когда близкий до срока уходит в Чак Мооль — женщина ли, цветок ночи, родич или дитя, не увидевшее трех весен. — Иллар снова вздохнул и опустил взгляд. — Целители лечат потерявших сердце снадобьями и травами, соками целебных кактусов и отваром из листьев коки, но я знаю лучшее средство. Гораздо лучшее, мой вождь, клянусь светлым оком Арсолана!

— Разве ты — целитель? — спросил Джиллор.

Охотник покачал головой:

— Нет, милостивый. Но жизнь моя перевалила за половину, и видел я многое, многое испытал и многое потерял, а потому знаю, как сделать съедобным самый горький из земляных плодов и как превозмочь сердечную муку.

— Как же?

Иллар-ро плавно развел руками, словно обозначив единым жестом и синее небо над Фиратой, и реку, журчавшую невдалеке, и пологие горные вершины, и золотисто-зеленую степь, протянувшуюся к закату солнца безбрежным травяным морем.

— Вот — мир, мой наком. Горы, ручьи, леса, холмы, прерия… радуга над водопадом, свист ветра, щебет птиц… облака, дождь, звериный след, мертвые камни, живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! И если твой брат, светлорожденный наследник, доберется до Тегума не ровной дорогой, а лесными тропами, то сердце его обретет покой. — Помолчав, Иллар добавил: — Я надеюсь, что обретет; ведь у всякого человека своя тень и своя мера страданию.

— Мудрые слова, — согласился Джиллор и посмотрел на Дженнака.

— Что скажешь, брат? Пойдешь с ним?

Дженнак молча кивнул. Вдруг ему страстно захотелось убраться подальше от шумной Фираты, покинуть воинский лагерь, окруживший холм повозками и палатками, грудами запасов и воинского снаряжения, звоном и шумом, топотом ног, резкими выкриками и ревом быков — тех, что пришли с востока, и взятых в бою с тасситами. Радуга над водопадом, сказал Иллар… Да, сейчас Дженнаку казалось, что он хотел бы взглянуть на радугу, посидеть в тишине и покое, подумать о том, что надо запомнить, а что лучше забыть. Забыть о смерти Вианны, запомнить ее живой…

Они выступили в День Маиса, первый день месяца Зноя, самого жаркого в Верхней Эйпонне. Путь их пролегал вдоль реки, струившейся к Отцу Вод, и вначале не сулил ни тишины, ни покоя; на восток, к деревням поселенцев, тянулись возы с ранеными, на запад, к одиссарскому рубежу, поспешали новые отряды стрелков и копьеносцев, катили запряженные быками колесницы, шли повозки с маисом, плодами, перетертым в порошок сушеным мясом, с огромными кувшинами вина и пива. Иные же были нагружены разобранными на части катапультами, горшками с горючим маслом, грудами кожаных доспехов, связками остроконечных копий и стрел; впереди них, расчищая дорогу, бежали гонцы, а над всей этой сумятицей почти непрерывно рокотали сигнальные барабаны, передавая приказы, подстегивая, торопя…

Но вскоре путники переправились на плоту через широкий мутный поток Отца Вод, а затем Иллар решительно свернул с дороги. Теперь их окружал лес; кроны могучих дубов и вязов застилали небо, кипарисы, пронзавшие эту зеленую кровлю, казались колоннами гигантского храма, магнолии с мясистыми белыми цветами наполняли воздух пряным ароматом, над зарослями белой акации жужжали лесные пчелы, поникшие ветви ив купались в ручьях, меж пурпурных листьев ирги свисали пышные кисти соцветии, густым соком истекала саподилла. Встречались тут и железное дерево, покрытое темной трещиноватой корой, и красное дерево, чья древесина напоминает цветом кровь светлорожденных, и ананасы с огромными сладкими шишками, и дикая виноградная лоза, орех, шелковое дерево и особый дуб, чьи плоды давали несмываемую краску. Все здесь было иным и непривычным для Дженнака — и звуки, и запахи, и лесные шорохи, и сам солнечный свет, переливчато-зеленый, профильтрованный древесными кронами и будто бы ощутимый всём телом; по утрам и в дневное время свет казался нефритовым, но к вечеру густел, наполняя лес призрачным изумрудным сиянием.

Вероятно, эта огромная, заросшая лесами равнина, что простиралась от левого берега Отца Вод до самой Серанны, была отлично знакома Иллару-ро. Он шел к восходу солнца без всяких колебаний, то выбирая едва заметную извилистую звериную тропу, то следуя вдоль течения ручья!.. (над ними и в самом деле сияла по утрам радуга), то пробираясь сквозь заросли жимолости и барбариса, то прокладывая путь в обход трясин и заболоченных низменностей. Днем, когда они шагали под зеленой живой кровлей, Иллар не был разговорчив; он молчал сам и учил молчать Дженнака, учил прислушиваться к лесным шорохам, птичьим вскрикам, шелесту листвы, протяжному скрипу деревьев, пению и перезвону вод. Временами он останавливался и, не произнося ни слова, вытягивал руку, показывая глубокие царапины на древесной коре, прочерченные когтями ягуара, отпечатавшийся в мягкой почве олений след, клок шepcти древесной кошки, застрявший среди сучьев, перо, обломок рога, гниющие остатки трапезы хищника.

Однажды он, втянув носом воздух, сделал уже знакомый спутнику знак: замри, застынь, не шевелись! Потом, неслышно присев на корточки, вытащил из мешка две тонко выделанные шкуры випаты, огромного болотного хамелеона; одну набросил на плечи Дженнаку, другой укрылся сам. Они словно бы исчезли, растворились в лесном полумраке, спрятавшись среди невысоких кустов; кожа давно погибшей ящерицы укрыла их, покорно изменив цвет, сделавшись темно-зеленой, подобной листьям, и коричневой, подобной ветвям, и алой, подобной гроздьям мелких соцветий.

Дженнак ждал в напряженной тишине, скорчившись под своей волшебной накидкой, что превратила его на время в цветущий куст.

Затем в дальнем конце прогалины ему почудилось некое движение: качнулась ветвь, дрогнули листья, поплыли и вновь замерли тени, всколыхнулась трава. Внезапно солнечный луч высветил сгорбленное плечо, бурое, огромное и лохматое, поросший коротким волосом череп с плотно прижатыми ушами, выступающие челюсти, бочкообразную грудь, оскал желтоватых клыков… Странная тварь — двуногая, похожая на очень рослого человека, закутанного в шкуру, — медленно переместилась от ствола к стволу, покачивая руками, свисавшими почти до колен, сделала пару шагов, потом исчезла в густом подлеске. Она словно бы явилась из теней и ушла в тень; лишь слабый запах пота и шерсти витал в воздухе, напоминая, что пришелец не относился к бесплотным духам.

Сглотнув слюну, Дженнак пробормотал было: «Что…» — но Иллар стиснул его запястье и снова подал знак — молчи! Не снимая своих накидок, они двинулись в дорогу, стараясь шагать бесшумно, прислушиваясь и оглядываясь по сторонам — так, словно за ними гнался ягуар. Впрочем, волосатый гигант с желтыми клыками мог оказаться опаснее ягуара, и Дженнак, пару раз вопросительно покосившись на Иллара, потянул с плеча самострел. Охотник, не поворачиваясь к нему, тихо произнес:

— Оставь, господин. Лесной человек нас не тронет, если мы не тронем его.

— Лесной человек? — Дженнак никогда не слышал о таком существе.

— Кто он такой? Тотем какого-то местного клана? Демон или зверь?

— Не демон и не зверь, а все-таки человек, дикий, но безвредный, если только не напугать его. Мы, шилукчу, охотимся в этих лесах от века, и всякий из нас знает: встретил его — замри, а лучше спрячься, чтобы не попадаться на глаза. Видит он не очень хорошо.

Затем Иллар смолк и молчал, как всегда, до самой вечерней зари, пока не был разложен костер, пока путники не устроились на ночлег под кроной ветвистого дуба, пока изумрудный свет, потускнев, не сменился теплой бархатистой тьмой. Вместе с пришедшим мраком наступало время рассказов; и с каждой новой историей Дженнак убеждался, что Иллар-ро в самом деле повидал многое и многое испытал. Оставалось неясным, кого и как довелось ему потерять, ибо о себе Иллар не говорил, помянув только, что является наследственным разведчиком и охотником и что семья его принадлежит Очагу Барабанщиков уже шесть или семь поколений. Хоган его стоял на одной из бесчисленных речек, вытекавших из Больших Болот на севере Серанны, но там Иллар не был с юности и не знал, кто из его родичей жив, а кто переселился в Чак Мооль, отправившись в Великую Пустоту невесомым радужным мостом или дорогой страданий и искупления. Сам он, пока не пробил его час, предпочитал скитаться по лесным тропам или вообще без троп, по горам и в степи; день за днем мерять землю шагами, плыть по медленным и быстрым рекам, тревожить веслом озерные воды, ехать на мохнатом быке, пересекая прерию от гор Чульчун ли Великого Западного Хребта. В странствиях своих доходил он до Коатля, Юкаты и городов Перешейка, до развалин древних поселений, скрытых в лесных дебрях; видел огромный мост, переброшенный арсоланцами через пролив Теель-Кусам, бывал на западе, в Шочи-ту-ах-чилат, пробирался сквозь тайонельские хвойные леса в Страну Озер, в Край Тотемов и даже в Кагри, гигантский остров Туманных Скал, лежавший на северо-восточной оконечности материка и отделенный от него пресным морем Тайон и двумя реками, столь же широкими и полноводными, как Отец Вод вблизи Дельты.

Но рассказывая о себе, Иллар не говорил и о причинах своих странствий — о том, что он выведал и высмотрел в чужих землях по приказу Фарассы, главы своего Очага, какие донесения послал с быстрыми соколами или рокочущим грохотом барабанов. Истории его касались других вещей; сидя перед Дженнаком в предписанной позе почтения — ладони сложены перед грудью, голова слегка опущена — он вел речи о дальних странах и неведомых народах; рассказывал о Клане Душителей из Коатля, союзе безжалостных и безбожных убийц, поклонявшихся Великому Ягуару Тескатлимаге, о северных племенах с кожей цвета красной меди, чтивших демонов-тотемов, зверей и птиц, деревья, гром и высокие горы; об их вождях — одни, называемые вождями Дня, властвуют в мирное время, другие, вожди Ночи, предводительствуют на войне; о дикарях из Мглистых Лесов и с острова Туманных Скал, о Сынах Медведя, Ястреба, Россомахи и Опоссума, что обитают в Стране Озер; о Людях Мрака и Охотниках из Теней, почитающих гигантского филина Шишибойна и спящих в светлое время — ибо верят они, что солнечные лучи губительны для человеческих глаз.

Северные края, лежавшие за Пресным морем Тайон, казались Дженнаку землей чудес; все там было не так, как в Серанне, даже времен года насчитывалось не два, а три. На берегах Ринкаса, в Юкате, в странах Великих Очагов и даже на кейтабских островах, год начинался с пяти Дней Предзнаменований, посвященных богам; затем с месяца Бурь до месяца Плодов длился сезон цветения, а с месяца Войны до месяца Ветров — сезон увядания. На севере год делили иначе: пять месяцев — Время Зеленых Листьев, три — Время Желтых и еще четыре — Время Белого Пуха. Что же касается праздника Предзнаменований, то северяне не слышали и не знали о нем, ибо учение кинара и Святые Книги оставались недоступными разуму дикарей. Да и кто бы мог прочитать им Чилам Баль? У них не было мудрых жрецов, только колдуны, не ведавшие знаков Юкаты или иной письменности; все, что они умели, — рисовать картинки на березовой коре и плести ожерелья из веток и птичьих перьев.

Иллару, однако, доводилось бывать и в более благодатных краях, напоминавших цветущую Серанну, обильных солнцем, плодами и гигантскими деревьями, что помнили Пришествие Оримби Мооль; земли эти, называемые Шочи-ту-ах-чилат, лежали на побережье Океана Заката, за тасситской степью и Западными Горами. Там материк выбрасывал к югу длинный и узкий полуостров, подобный вытянутому корявому пальцу; на нем и по другую сторону неширокого залива стояли города, большие и малые, многочисленные, как муравейники в лесу, и совсем не похожие на поселения Одиссара, Юкаты и Коатля. Там не делали насыпей, ибо почва была не болотистой, а каменистой и твердой; жилища, храмы и дворцы воздвигались прямо на земле или на деревянных столбах, а иные лепили из глины или вырубали в скалах, приспосабливая для человеческого обитания огромные пещеры. Но всякое жилье, кроме плетенных из прутьев легких хижин, считалось небезопасным, так как Тайонел, Потрясатель Мира, временами колебал земли и воды, напоминая людям про свою божественную мощь. Очевидно, эти напоминания не пропали без пользы: в городах Запада тоже почитались Шестеро великих Кино Раа, хоть не были забыты и древние духи, демоны Соленой Воды и Пляшущий Демон Грисса. Он тоже тряс землю — вероятно, в то время, когда Тайонел отдыхал.

Многое, рассказанное Илларом, Дженнак знал — со слов мудрого Унгир-Брена или из книг, хранившихся в Храме Записей; но даже знакомое чаровало его и казалось неведомым. Быть может, потому, что лазутчик, в отличие от аххаля, не пытался ничего объяснять; он просто говорил — о снеге и льдах, о собачьих упряжках, влекущих повозки по глади замерзших рек, о подземном гуле и горах, извергающих пламя и дым, о странных животных — ящерице, плюющей ядом, об исполинском горбатом быке с разлапистыми рогами, что водится в тайонельских лесах, о черепахах величиной с тапира, из чьих панцирей можно сделать целых три доспеха, о гигантских медведях — одни из них назывались Длинный Коготь, а другие, обитающие в стране желтокожих туванну, — Серыми Великанами.

Так шли они день за днем, неторопливо и спокойно, и колдовское могущество лесов все больше подчиняло себе Дженнака. Он вдыхал теплый воздух, купался в нефритовых солнечных лучах, глядел на радугу, взметнувшуюся над крохотными водопадами; он слушал отрывистые крики керравао, птичье пенье, пчелиный гул над зарослями цветущей акации, стрекот белок и протяжный трубный зов оленей; он внимал рассказам Иллара-ро и видел сны. Сны, негромкий голос охотника и целительная мощь лесов успокаивали его; боль становилась меньше, и все реже он ощущал губы Вианны на своей щеке.

Боги, словно желая приободрить его, не слали устрашающих видений — вроде тех, когда он погружался в пламенные языки костра или трепетал в недоумении перед гигантским ликом Фарассы, увенчанным белыми перьями. В своих вещих снах Дженнак теперь плыл на корабле, и был тот корабль прекрасен, с блистающими перламутром бортами, с громадой синих парусов, исчерченных голубыми знаками. Вероятно, эти символы обозначали название корабля, но он не пытался их прочитать, словно чувствуя, что время для этого еще не пришло. Он стоял на кормовой надстройке, и судно неслось к восходу солнца, повинуясь его воле; он наконец-то принял решение, верное решение, и ноша ответственности и долга больше не тяготила его. Он плыл на восток, к неведомым землям, к Риканне!

Но однажды, на пятнадцатый или шестнадцатый день странствий, ему привиделось иное: высокие серые холмы Тегума, сторожевые башни-пирамиды над лаковой зеленью магнолий, и дорога Белых Камней, истекавшая светлым потоком меж городских насыпей и уходившая в лес, на юг, в Хайан. Посреди дороги стоял Грхаб, а за спиной его виднелась запряженная быками колесница — просторная, с плетенными из тростника бортами, украшенная длинным узким шилаком из перьев попугая. Грхаб стоял неподвижно, опираясь на свой железный посох, и глядел на ровные плиты дороги, словно кого-то поджидая; гладкошерстные быки нетерпеливо перебирали ногами, готовясь тронуться в путь. «Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!» — беззвучно произнес Дженнак, протягивая к сеннамиту руки, и тот, кивнув, сделал шаг навстречу. Губы его зашевелились, но вместо слов раздался резкий вскрик какой-то птицы, пробудивший Дженнака.

Иллар уже готовил утреннюю трапезу — пару маисовых лепешек, мед и голубя, испеченного вчера над костром. Почувствовав взгляд Дженнака, он поднял голову, улыбнулся, пробормотал слова песнопения, коим положено встречать новый день; потом спросил:

— Благополучен ли ты, мой повелитель? Лесные духи не тревожили твой сон?

— Нет. — Приподнявшись, Дженнак поглядел на солнце, нефритовым кругом просвечивающее сквозь густую листву. — Сколько дней осталось до Тегума, Иллар? И сколько соколиных полетов?

— Два, мой ирт. Мы дойдем за четырнадцать дней, а если поторопимся — за двенадцать или десять. Но к чему спешить?

— Наставник ждет меня в Тегуме, — сказал Дженнак.

— Такого не может быть. Если твой наставник и обогнал нас, то ненамного. Он еще не добрался до Тегума, господин.

Дженнак сел, скрестив ноги, привычным жестом потер висок; сон покидал его, словно вода, истекающая сквозь крохотную трещину в сосуде.

— Ты прав, Иллар. Я имел в виду, что наставник будет ждать меня в Тегуме. Я его видел.

Брови лазутчика удивленно приподнялись.

— Говорят, — произнес он, — мудрейшие из аххалей способны проницать взглядом в любой из краев Эйпонны и видеть на поверхности вод или на полированном камне всякое место, какое они пожелают. Но как разглядеть то, что еще не случилось?

— В снах, Иллар, в снах…

История с Вианной повторялась; трудно утаить правду от человека, рядом с которым спишь, с коим дважды в день садишься на циновку трапез. Тень истины длинна, и трудно ее не заметить!

Они молча поели и тронулись в путь.

Во время дневных странствий Дженнак предавался размышлениям. Это занятие развлекало его не меньше, чем рассказы Иллара-ро; временами он перебирал в памяти услышанное от охотника и сравнивал с тем, что поведал ему Унгир-Брен и другие жрецы из Храма Записей, временами же, вспоминая Вианну, думал о том, сколь несправедливо устроен мир.

Почему боги забрали ее? Они, милостивые, всегда оставались добры к людям — и даже недостойные, потерявшие сетанну, искупали свои грехи по дороге в Чак Мооль и могли обрести там прощение, отдохновение от тягот земных и исполнение всех желаний. Но Вианна не относилась к их числу; она была цветком наслаждений, светлой искрой, пчелкой, несущей сладкий нектар с лугов любви, и в том заключались ее назначение и жизнь. Такие угодны Арсолану, солнечному богу, Заступнику, и таким благоволят остальные Кино Раа, даже грозный Коатль, владыка Великой Пустоты.

И все же она умерла…

Конечно, Шестеро Великих не желали причинить горе ему, Дженнаку; ведь в Книге Минувшего сказано, что боги явились в Эйпонну, дабы обучить людей ремеслам и искусствам, вложить в сердца их понимание доброго и прекрасного, объяснить, в чем заключается радость жизни… Разве не в любви? Разве не в счастье дарить и принимать дар наслаждения? И разве сами боги не признали эту истину? Разве не одарили они своей любовью смертных женщин в шести Уделах Эйпонны, породив потомков-долгожителей, владык над землями и племенами?

Но тут перед мысленным взором Дженнака вставало мертвое лицо его возлюбленной с капелькой крови на губах, вздымался склон фиратской крепости, усеянный трупами, катился бурый яростный вал всадников на косматых скакунах; сквозь трепетные лесные шорохи он различал воинственный рев горнов, мерный грохот барабанов, звон и лязг оружия, грозные выкрики сражающихся толп. Не только в Вианне заключалось дело; люди, подобные Оротане и Орри Стрелку, истребляли друг друга, а боги взирали на это с тем же равнодушием, с каким прибрежные утесы близ Хайана глядят в океанские воды.

Значило ли это, что боги не всесильны? Что в мире существует власть выше божественной?

Или, быть может, Кино Раа, взрыхлив почву и бросили в нее семена, удалились навеки в Чак Мооль и позабыли, что всякий земледелец должен следить за посевом, поливать и удобрять маис, выпалывать сорняки, чтоб урожай оказался щедрым?

Или, быть может, таков был план Шестерых: посеяв, незаботиться о всходах? Ведь люди — не маис; люди понимают, что есть добро и что есть зло, и они свободны в своих поступках… Возможно, боги знали, что человек сам должен установить мир и справедливость — только сам человек, и никто иной; и потому помощь богов заключалась не в повелениях, а в предостережениях и советах.

Странно, но мысли Дженнака почти не касались причин гибели Вианны. Иногда мгновенным проблеском мелькало недоумение: зачем Орри, таркол одиссарского воинства, пустил в девушку стрелу? Чей приказ он выполнял? Чья воля заставила его натянуть тетиву? И куда метила прянувшая с нее хиртская стрела — в сердце Виа или в сетанну наследника?

Эти вопросы почти не занимали его, ибо, едва всплывая в сознании, они тут же вытеснялись знакомым видением: огромным щекастым челом Фарассы, увенчанным белыми перьями. Инстинктивно он догадывался, что знает ответ, и хотел спрятаться, уйти от него, так как точное знание сулило новое горе. Он не мог убить брата из-за угла, не мог вызвать его на поединок — к тому не было причин, так как не было и доказательств. А если бы были? Лишь для него Вианна стала бесценным ночным цветком, радостью сердца; для прочих же светлорожденных она была лишь наложницей наследника, бабочкой-однодневкой, дочерью вождя ротодайна. А дочерей у Мориссы насчитывалось полтора или два десятка, и он мог одарить ими неоднократно весь род Одисса.

И потому Дженнак гнал мысли о мести. Однако, изгоняя их, помнил: хоть жизнь светлорожденного длинна, но случается в ней разное — такое, что делает эту жизнь короче. Правда, Фарасса уже прожил почти семь десятилетий, но кто знает, удастся ли ему перешагнуть вековой рубеж?

И не ждет ли его участь тайонельца Эйчида и тассита Оротаны? На сей счет боги не посылали Дженнаку никаких видений, и это, в некотором смысле, тоже являлось предзнаменованием. Ахау Одисс благоволит тем, кто не ленится шевелить мозгами! А грозный Коатль дарует победу воину, заранее наточившему свой клинок!

Но пока собственная судьба Дженнака и судьба Фарассы оставались дорогой, скрытой в тумане грядущего. Сейчас перед ним простирался иной путь, ясный и определенный, — лесная тропа, что, извиваясь меж огромных деревьев, падая в овраги, взлетая на холмы, огибая болота и пропадая на время в водах ручьев, вела к Тегуму.

И привела!

Однажды утром лес расступился, сменившись влажной низиной, в лицо пахнуло соленым и терпким морским воздухом, и в десяти полетах стрелы перед путниками встали высокие насыпи, квадратные, прямоугольные и округлые, перечеркнутые штрихами лестниц, соединенные клювами мостов и высокими валами дорог, со склонами, засаженными магнолиями и пальмами. Одни из этих гигантских холмов несли тяжесть каменных дворцовых зданий с плоскими кровлями, увенчанными гранитными пилонами, другие были застроены лачугами, сплетенными из тростника, сбитыми из неровных досок, сложенными из необожженных глиняных блоков и крытыми пальмовым листом; на третьих, четвертых и пятых теснились мастерские оружейников, плетельщиков ковров, резчиков раковин, яшмы и нефрита, ткачей, изготовлявших шилаки, искусников, выдувавших сосуды из прозрачного и цветного стекла. Там дымились гончарные и кузнечные печи, едкие запахи смешивались с ароматом магнолий, там морским прибоем шумели базары, слышался стук молотов и звон тонкой посуды, там вился ароматный парок над невысокими белыми стенами харчевен. На мерной свече еще не догорело второе кольцо, но город уже полнился криками разносчиков вина, грохотом тележек и возов с товарами, воплями носильщиков, топотом тысяч ног, призывами купцов, продающих все, чем богаты Кейтаб и Одиссар, Коатль и Арсолана, Сиркул, Ренига и Р’Рарда. На мгновение Дженнак замер, ошеломленный; у Тегума был свой голос, такой не похожий на шепот трав и шорох листвы и столь же отличающийся oт лесных песнопений, как рычанье боевого горна от нежных звуков флейты.

Они с Илларом пересекли низину, засаженную пальмами и ананасовыми деревьями; кое-где, на сухих участках, росли тыквы и томаты, чьи плоды уже наливались алым цветом. Дальше лежали бобовые поля, утыканные деревянными рогатками со свисавшими с них тяжелыми стручками, пламенел едкий атлийский перец, отливали изумрудом стебли земляных плодов, шелестели под ветром листья коки, грозили колючками кактусы. Эти посадки были последними; пробравшись сквозь них, путники взошли на крутой склон дороги, возвышавшейся над половодьем зелени на два человеческих роста. Тракт, мощенный белым камнем, уходил на восток, к Большим Болотам, и на границе их сворачивал к югу, в Хайан.

— Большой город, шумный, — неодобрительно произнес Иллар. — В лесу лучше, милостивый господин.

— Стоит ли сравнивать их? — возразил Дженнак. — Лес зелен, а город пестр; у каждого свое назначение, и каждый поет своим голосом.

— Попугай и в пышных перьях остается попугаем, а сокол в сером оперении — соколом, — пробормотал лазутчик.

Они медленно шли по белой каменной ленте к двум насыпям, меж склонов которых дорога врезалась в город; на левом холме стояла сигнальная башня, и на плоской ее кровле Дженнак уже различал очертания солнечных зеркал и барабанов — больших, похожих на разрезанный пополам гигантский орех. Справа периметр квадратной насыпи был замкнут строениями из серого камня, с узкими бойницами и парапетом, выступавшим над стеной; то была крепость, охранявшая въезд в город. И в крепости, и на сигнальной башне суетился народ, но дорога была пустынной, и лишь один человек стоял посреди нее — рослый темнокожий воин, облаченный в доспех и опиравшийся на железный посох. За спиной его высилась колесница, запряженная парой быков, — в точности такая, как привиделась Дженнаку: просторный возок с плетенными из тростника бортами, украшенными по верху длинным узким шилаком.

— Твой наставник! — с удивлением молвил Иллар. — Ждет! Ждет, словно вынырнул из твоего сна!

Дженнак улыбнулся. Сердце его билось ровно, каменные плиты звучали под подошвами будто туго натянутая кожа звонкого праздничного барабана. Он вскинул руки в жесте приветствия и радости:

— Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!

— Клянусь Хардаром! — услышал он в ответ. — Ты выглядишь отдохнувшим и крепким, мой балам! И довольным — как ягуар, задравший тапира!

— Вот — мир, — сказал Дженнак, широко раскинув руки. — Лес, холмы, ручьи и радуга над ними, свист ветра и щебет птиц, мертвые камни и живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! Так? — он повернулся к Иллару.

— Переживший печаль подобен лососю, миновавшему речной перекат… Так говорят в Тайонеле, мой господин.

Кивнув, Дженнак огляделся:

— Давно ждешь, наставник?

— Третий день, балам.

— А где люди? Почему дорога пуста, как циновка для трапез в хогане скупого?

Грхаб ухмыльнулся:

— Я видел, как вы появились из леса, и всех прогнал. Тех, кто копается в земле, и тех, кто ловит рыбу в море, и тех, кто торгует, и бродяг с солдатами, и всех бездельников! Даже правителя Тегума, желавшего расстелить перед тобой ковер из перьев, усадить на циновку наслаждений и усесться рядом в позе почтения… Ну, Хардар с ним! Пусть изучает киншу в своем дворце!

— Ты всех разогнал? Зачем, наставник?

Оглянувшись на Иллара, сеннамит вытянул мощную руку, схватил Дженнака за плечо, дернул к себе и прошептал:

— Откуда мне было знать, каким ты выйдешь из леса? Койотом, поджавшим хвост? Обезьяной, растерявшей разум? Кайманом, что щелкает челюстями даже на гнилой пень? Я хотел поглядеть на тебя, балам. Поглядеть первым!

Рот Дженнака удивленно приоткрылся. Значит, наставник хотел первым взглянуть на него… взглянуть и проверить, справился ли он с горем… не стал ли болотной слизью, не обратился ли в змею, жалящую правого и виноватого… Одисс, Ахау! Странные шутки ты шутишь над людьми!

— Выходит, ты был озабочен моей сетанной, — произнес Дженнак. — Но в Фирате, в День Керравао, ты говори иное. Ты уговаривал меня бежать! Ты сказал — Хардар с твоей сетанной!

— Сказал. Ну и что? Запомни, парень: сохранив шкуру, можно подумать и о чести. Но шкура все-таки дороже. — С этими словами Грхаб повернулся к колеснице, похлопав по загривку крепкого быка и спросил: — Так куда поедем, милостивый господин? В Тегум, чтобы попировать с правителем и сесть на циновку наслаждений, или в Хайан?

— В Хайан, — сказал Дженнак, взбираясь на колесницу. — В Хайан, наставник! Под окном родного хогана и цветы благоухают слаще!

Когда Грхаб встал рядом с ним, разбирая поводья, онповернулся к Иллару-ро.

— Пусть Сеннам Странник ведет тебя по дорогам Эйпонны! Ты вернул мне сердце, Иллар. Ты лучший целитель из всех, кого я знаю. Ни один майясский лекарь не сравнится с тобой!

— Ты исцелился сам, господин. Я лишь разжег костер, но волшебный дым, дарующий крепость и гибкость, ты воскурил своими руками.

Поклонившись, Иллар отступил к обочине, пропуская колесницу.

Грохот колес затих, и он, сотворив божественный знак и пробормотав слова прощания, направился к лестнице, что вела на самый верх насыпи, к сигнальной башне. Но не дошел, уселся рядом со ступеньками, под кронами душистых развесистых магнолий, потом вытянулся во весь рост и смежил веки. Ему было о чем подумать.

Иллар-ро, потомственный разведчик, охотник-шилукчу из селения Скачущий Ручей, служил не только Очагу Барабанщиков; в иной своей ипостаси он прозывался не Илларом, а Випатой и был глазом и ухом мудрого аххаля Унгир-Брена. Чутким ухом и зорким глазом, за что и заслужил свое почетное прозвище: випата, огромная, почти неуловимая ящерица Больших Болот, считалась редкостным и драгоценным зверем. Куда дороже каймана, оленя или быка, с которых охотнику нечего взять кроме мяса да шкуры!

Иллар-Випата, посылавший донесения и главе своего Очага, грозному Фарассе, и мудрому аххалю Унгир-Брену, не считал, что совершает нечто недостойное, противоречащее Кодексу Долга и Святым Книгам Чилам Баль. Недостойно убить отравленной стрелой, недостойно струсить, не выполнить порученного, недостойно признаться под пытками, попав в руки врага, недостойно предать. Но ядом Иллар не пользовался, страха не ведал и, хоть и не был оборотнем-тустла, ухитрялся, подобно неуловимой випате, выскользнуть из расставленного любым противником капкана. Равным образом и его служение двум Очагам нельзя было счесть предательством. Первая его служба являлась долгом перед людьми, вторая же — долгом перед богами; а ведь всякому ясно, какой долг выше и почетней. И донесения Иллара были различными, ибо аххалю полагалось сообщать не о сварах между городами либо племенами дикарей, не о том, кто одержал в них победу, а кто потерпел поражение, не о числе воинов, которое мог выставить Удел Коатля или Дом Мейтассы, не о тайном оружии заносчивых атлийцев, но лишь о том, что интересует грозного Фарассу, главу глашатаев и лазутчиков, в какие края шлет он Иллара-ро и что требует вызнать либо сделать. К тому же за двадцать лет служения Унгир-Брен не отменил ни единого приказа светлорожденного Фарассы, не молвил: делай так, как повелеваю я, а не так, как велит он! Не сказал аххаль такого и на сей раз. Наоборот, тайным кодом Священного Очага передал послание, и сказано было в нем, что Иллар должен оставаться Илларом и служить верно грозному Фарассе, а в Випату надлежит ему обратиться лишь тогда, когда окажется под угрозой жизнь молодого наследника.

Но наследник сохранил и жизнь свою, и сетанну, и на сей счет совесть Иллара была спокойна. Как и во всем остальном, ибо он в точности исполнил приказанное — то, что повелел грозный Фарасса. Приказ его также был передан тайным кодом, но не Священного Очага, а сигналами братства глашатаев; и означал он, что Иллару-ро надлежит поразить стрелой некоего таркола-кентиога, прибывшего в крепость с отрядом светлорожденного наследника. Убить же этого воина полагалось не сразу, но лишь в тот миг, когда тарко закончит порученное дело. Какое именно, Фарасса умолчал, да и не имелось нужды в уточнениях, поскольку Иллар отличался скорей осторожностью, чем излишним любопытством. Он не был жесток, и прожитые годы прибавили ему разума и сострадания; но все пережитое и увиденное лишь укрепило в нем привычку повиноваться. Повиноваться богам и мудрому Унгир-Брену, которого он искренне любил и почитал; повиноваться главе своего Очага, коего он не любил, но тоже почитал — согласно Кодексу Долга.

Итак, порученное он исполнил в точности, отправив Орри Стрелка в Чак Мооль вслед за Вианной, девушкой наследника. Жаль ее, разумеется, — да будет милостив к ней Коатль! Молодая, красивая, добрая… И, видно, умела она стелить шелка любви Дженнаку, коль он так горевал о ней! Но, горюя, остался мужчиной и сердца своего не потерял… А если и потерял, то ненадолго; исцелился тем же способом, что и сам Иллар, когда умерла от снежной болезни первач его женщина, тайонелка Мескуик, и когда убили другую его женщину, атлийку Ош-Чоч, и когда третья из его женщин, черноглазая На-на-маки, рожденная у Океана Заката, сказала, что не хочет делить хижину с вечным скитальцем, который сегодня ловит орлов в Великих Горах, а завтра гоняется за быками в прерии. Что поделаешь! Жизнь- череда потерь, и чем дальше, тем их больше; сыплются они друг за другом, как перья со старого облезлого керравао…

Но сейчас Иллару не хотелось размышлять ни о собственных своих горестях, ни о Вианне, которую он мог бы спасти, да не спас, так как, по воле Фарассы, Унгир-Брена или самих богов наследнику суждено было ее потерять; не ломал он голову и над загадками владык одиссарского Удела, повелевших Орри убить девушку; не пытался сообразить, зачем грозный Фарасса вонзил ядовитый шип в сердце брата своего Дженнака; не раздумывал слишком долго и о самом Дженнаке, о его исцелении и слове благодарности, пролившемся на Иллара, словно сладкое розовое вино.

Сны! Сны пресветлого господина — вот что мучило Иллара-ро, погружая в туман неуверенности и сомнений! Вернее, не сами сны, а то, должен ли он сообщать о них Фарассе.

С одной стороны, это было очевидным и ясным; ему полагалось слать донесения о всякой странной вещи, будь то громовые шары атлийцев, синий знак Сеннама на озерной глади, след Коатля, отпечатавшийся на скале, или вздох Тайонела, услышанный в лесных дебрях. Да, с одной стороны, так; но с другой…

У светлорожденных свои секреты, и должен ли он, простой лазутчик, чья кровь багрова, а не ала, вторгаться в них взором обезьяны и вещать об увиденном воплями попугая? Или грохотом барабана, что почти одно и то же… Светлорожденные — потомки богов, и, как утверждает молва, кое-кто из них и сейчас слышит глас великих Кино Раа. Во всяком случае, Дженнак, коему сам Мейтасса посылает вещие сны! Ведь было сказано им: наставник мой ждет в Тегуме, стоит на дороге с железным посохом в руках, а рядом — колесница, запряженная быками… Как сказал он, так и случилось! Словно глядел наследник сквозь поверхность вод, как делают это мудрейшие из аххалей, но зрил не сегодняшний день, а грядущий… Великое чудо, чудо предвидения! Куда большее, чем сотворенное им, Илларом, во время недавних странствий в болотах и лесах…

Так что же — сны? Надлежит ли сообщить о них, как о любой замеченной странности? Должен ли грозный владыка узнать о вещих видениях брата?

Почему бы и нет, решил наконец Иллар. Возможно, это их тайна и он не сообщит иргу Фарассе ничего нового; возможно, светлорожденные и так ведают все друг о друге, словно птицы одной стаи или лососи, плывущие бок о бок в прозрачных северных реках. И потом, мудрый аххаль Унгир-Брен не повелел ему, Иллару, скрывать что-либо от главы своего братства! Выходит, вещие сны не такой уж большой секрет!

Последний довод оказался решающим. Раскрыв глаза Иллар-ро ступил на лестницу и начал подниматься к вершине холма и венчавшей ее сигнальной башне.

Вечером Дня Паука Унгир-Брен почувствовал легкие утомление. День выдался хлопотливым; на утренней заре он отправился в город, в торговую гавань, где покачивались у причалов невиданные кейтабские корабли, а затем разделил дневную трапезу с их водителем-тидамом, хитрым и велеречивым ОКаймором, посланником владыки Ро’Кавары. После пиршества, в коем участвовали также сыновья и сахемы Владыки Юга, начался совет у сагамора, проходивший в зале, посвященном торговле и дальним странствиям, а потому расписанном синими морскими волнами, белоснежными облаками и мощенными камнем дорогами, уходившими в степные и лесные дали. Совет сей длился до той поры, пока солнечный круг не навис низко над золотыми маисовыми полями и рощами плодовых деревьев, что виднелись за широкой входной аркой.

Унгир-Брен устал; устал не телесно, но утомился душой от потока слов, казавшихся ему ненужными и пустыми, oт гула людских голосов и звона посуды, от вида и запахов бесчисленных блюд, поданных на циновки трапез, от шелеста пышных перьев и не менее пышных речей. Конечно, он понимал, что свершается великое событие, ибо впервые кейтабский посланник был принят как равный в Очаге Одисса, и впервые устами его владыка Ро’Кавары говорил с владыкой Хайана — но видят боги, сколь долгими оказались эти разговоры!

Куда интереснее было разглядывать новые суда кейтабцев, огромные и величественные, словно розовые плавучие дворцы, сотворенные самим Хитроумным Одиссом. Островитяне пришли в Хайан на двух кораблях, большом и поменьше, но даже малое судно превосходило размерами любой торговый парусник, что пересекают Ринкас или плавают вдоль Восточного Побережья, добираясь до гаваней Тайонела. Как утверждал О’Каймор, такая же флотилия из двух судов отправилась в Лимучати, арсоланский порт, расположенный у исполинского моста, что был переброшен через пролив Теель-Кусам, и еще один корабль, малый, поджидал собратьев в городе Морских Врат. Все эти суда, как и сообщали прежде Унгир-Брену его доверенные люди, были новейшей постройки, особо прочные и вместительные, предназначенные для плавания в бурном океане Бескрайних Вод. И если воды те, как утверждает Книга Тайн, окажутся все-таки не бескрайними, то надежные кейтабские корабли несомненно пересекут их и достигнут загадочной Риканны, Земель Восхода, лежащих за морскими волнами. Унгир-Брена давно терзало любопытство; давно хотелось ему взглянуть на эти удивительные творения человеческих рук, так не похожие на гребные галеры и обычные парусники, и вот сегодня, в День Паука, он увидел их собственными глазами! Воистину день этот стоило отметить белым пером, хоть утомительный пир и прием заслуживали в лучшем случае серого! Но жизнь, как давно убедился Унгир-Брен, была чередованием серых, черных, белых и цветных перьев, сплетаемых богами и судьбой в пестрый ковер бытия; в том и заключались ее прелесть и вкус, не наскучившие старому аххалю за две сотни прожитых лет.

Если уж говорить о перьях, то вечер, в отличие от утра и дня, овеял его опахалом цвета нефрита — цвета спокойствия и неторопливых раздумий. На солнечном закате Унгир-Брен, прихватив чашу и кувшин с вином, скрылся в своих чертогах, в самой дальней из пещер Храма Записей, протянувшихся под скалами непрерывной чередой на целых два полета стрелы. Сюда вел узкий коридор, и лишь три молодых жреца-прислужника в ранге Принявших Обет обладали привилегией входить в покои старого аххаля. Все они являлись его потомками в пятом или шестом колене, но из этой троицы Унгир-Брен особо выделял Чоч-Силри — не только за ум, прилежание и многочисленные таланты, но и потому, что юноша был похож на него и лицом, и сложением, и фигурой. Это будило приятные воспоминания о минувшей юности, а при случае могло оказаться весьма полезным. И, как мнилось Унгир-Брену, случай сей вскоре представится.

Что же касается его обители, то она представляла собой округлый грот, сухой и просторный, с рваной трещиной впотолке, напоминавшей распятого ягуара; стены были украшены драгоценными древними масками, а также фигурками, изображавшими животных, рыб и птиц. Днем через дыру в своде солнечные лучи падали прямо в водоем, выдолбленный посреди пещеры, и согревали находившееся рядом каменное ложе с парой циновок — аххаль, хоть и не страдал от болей в спине, не любил спать на мягком. Ночью в трещине сияли звезды, отражаясь в зеркале и водах крохотного бассейна, и Унгир-Брен мог пить вино и глядеть на них, сидя в позе раздумья и запрокинув голову. Вино в кувшине убывало, ночь текла, и вместе с ней в круговращении небес струился сияющий звездный поток — семь светил Тапира и семь — Муравьеда, наконечники Двух Стрел, парус Драммара, Бычья Голова, Смятый Лист, блистающий голубым Гедар, зеленый Оулоджи, розовая Эрнери, золотистая, как маисовый початок, Атхинга… Быть может, думал Унгир-Брен, расположившись на циновке у бассейна, меж горящей свечой и зеркалом, быть может, звезды эти мерцают и над неведомыми равнинами Риканны? Как бы он хотел увидеть их! И, быть может, увидит…

Словно вторя его мыслям, пламя мерной свечи колыхнулось, оживив на мгновение яшмовые и нефритовые маски — жуткий лик Хардара, демона сеннамитов, звериные обличья древних божеств Тайонела и Юкаты, клювастую физиономию Морского Старца Паннар-Са, грозный оскал ягуарьего бога атлийских Душителей. Меж ними, на вырубленных в каменной стене полках, стояли изваяния ламы, кошки и быка, койота и сокола, каймана, попугая и кецаля. Были тут и другие животные, невероятные и странные, порожденные фантазией искусных мастеров; на них-то Унгир-Брен сейчас и глядел, соображая: не водится ли в степях Риканны такой вот зверь с длинной шеей и подобными серпу рогами?., или могучий гривастый хищник с клыками-кинжалами?., или тварь с телом ящерицы и головой быка?., или змея о восьми ногах, вооруженных когтями?., или странная птица с гибким хвостом, на конце которого щерится акулья пасть?

Но самое главное- люди! Какие они там, в другой половине мира, круглого, как гадательный шар из яшмы? Сферичность его уже не была секретом, ибо сей факт отмечался в первых строчках голубых листов Книги Тайн, написанных Сеннамом. Эти откровения Странника были расшифрованы с полной достоверностью — в отличие от других записей, неясных и смутных. Из них, однако, следовало, что в мире имеются и другие обширные территории кроме Эйпонны, и, чтобы достичь их, надо плыть на восток или на запад неведомое число дней. Быть может, месяц, два или три — меры расстояний, которыми пользовался Владыка Бурь и Ветров, оставались непостижимыми для разума смертных. И столь же загадочным был отрывок, в котором говорилось о самой Риканне. Возможно, она превосходила размерами Срединные Земли, возможно, являлась всего лишь большим островом наподобие Кайбы или Гайяды, затерянных на рубеже Бескрайних Вод и Океана Заката, что сливались воедино в другом полушарии. Равным образом в Книге Тайн не удавалось вычитать ничего определенного о растительности, животных и обитателях Риканны. Казалось, Сеннам Странник и остальные пятеро Кино Раа, творцы Чилам Баль, не спешили раскрывать людям все тайны бытия — очевидно, для того, чтобы смертные не заскучали, получив все знания задаром.

И все же Унгир-Брен кое-что ведал о Землях Восхода — кое-что неясное и смутное, как записи в Книге Тайн, и зыбкое, как магическое искусство кентиога, делавшее зримыми видения, предчувствия, сны и далекие образы, то ли витавшие где-то в Великой Пустоте, то ли существовавшие в реальности. Вызывать эти миражи считалось занятием небезопасным, доступным лишь жрецам высшего посвящения, но риск Унгир-Брена не смущал. Другое дело, можно ль было доверять являвшимся ему фантомам?

Привычным усилием он замедлил биение сердца, чувствуя, как ток крови становится медленным, вязким и плавным, словно течение Отца Вод вблизи Дельты. Жизненные соки, питавшие плоть старого жреца, тоже замедлили свой круговорот; конечности его похолодели, лицо обратилось в застывшую маску, подобную тем, что были развешаны на стенах хогана. Он будто бы приобщился к компании этил древних духов, свергнутых божеств, ставших демонами полтора тысячелетия назад; впрочем, магическое действо, свершаемое им сейчас, было таким же древним, как старые боги Эйпонны, и о нем не поминалось в Святых Книгах Чилам Баль. Люди — надо отдать им должное — кое-что умели и до Пришествия Шестерых!

Пламя свечи померкло перед глазами аххаля, зато в бассейне вдруг всколыхнулись яркие сполохи, затмившие отражения звезд, взорвавшие тьму меж ними пучками молний; они разгорались, они пылали сильней и сильней, с каждым вздохом все больше напоминая серебристое зеркало — такое же, как стоявшее рядом с ложем, по правую руку от Унгир-Брена. Он мог бы вызвать мираж и в этом гладком стеклянном диске, и на любой блестящей поверхности, вроде стального лезвия или окованного бронзой шита, но вода лучше всего подходила для магических процедур. Жидкая, переменчивая и текучая, она покорялась желаниям аххаля с большей охотой, чем твердый металл, полированный камень или стекло.

Зрачки Унгир-Брена расширились и окаменели, от щек отлила кровь; губы, шептавшие древние заклятья, сделались как первый знак алфавита Юкаты, похожий на открытый в удивлении рот. С каждым вздохом среди сверкающего водного зеркала все яснее, все четче проступало чье-то лицо, большое и бледное, как диск ночного светила в полнолуние. С каждым вздохом оно казалось все ближе и ближе…

Но Унгир-Брен уже почти не дышал. Застыв подобно изваянию, он всматривался в странный облик, всплывавший перед ним в глубине водоема. Волосы — не темные и не черные, а подобные огню… Белесая кожа с россыпью желтоватых пятнышек у ноздрей и на щеках… Нос широкий, прямой, словно клюв ворона… Узкие скулы и узкие губы, резко очерченный подбородок, выпуклый лоб, чуть запавшие виски, большие оттопыренные уши… Но самыми поразительными все же были пряди волос над верхней губой и глаза: голубые, как майясский камень, как знаки Сеннама в Книге Тайн. Глаза и волосы! Голубое и огненное! И эта кожа — будто снег, на котором рассыпали золотые арсоланские диски…

Но пара глаз в конце концов имеется у всякого живого существа, а вот шерсть человеческий облик не украшает, решил Унгир-Брен. Пожалуй, даже выглядит отвратительно! Человек тем и отличается от покрытой шкурой обезьяны, что есть у него брови и ресницы из коротких волос, поросль в паху — из средних, и длинные волосы на голове. А у этого человека — или зверя? — имелись еще одни брови, под самым носом! И кажется, с подбородка тоже свисали клочья огненных волос… Воистину, такого создания нет и не было в Эйпонне!

Как, быть может, и в Землях Восхода, со вздохом подумал Унгир-Брен, выходя из транса. Сейчас древнее колдовство казалось ему забавной игрой, чем-то вроде фасита, которым в свободный час развлекались солдаты, ремесленники и рыбаки: бросишь палочки так — проиграешь, бросишь этак- выиграешь. Возможно, его видение истина; возможно, палочки, брошенные наугад.. Дженнак, кинну, сумел бы разглядеть побольше, но он слишком еще молод и едва обучен. Однако видит! Видит такое, что не узреть ему, старому аххалю высшей ступени посвящения! Видит странных людей и странных животных, странные механизмы и города, странные корабли… Неужели все это обретается где-то за Бескрайними Водами, в сказочной Риканне? Или сны Дженнака лишь отблеск запредельных миров, плывущих в холодной пустоте Чак Мооль, царства мертвых?

Вспомнив о видениях Дженнака, о кораблях под белыми громадами парусов, Унгир-Брен потянулся к чашке, отхлебнул пару глотков и обратился мыслью к кейтабским судам.

Хитры, однако, эти кейтабцы! А самый хитрый из них О’Спада, владыка Ро’Кавары, города Морских Врат! Хоть стар и отжил срок, положенный людям с багровой кровью, однако ум и хватку не растерял! Ни в великом, ни в малом!

Великим, несомненно, был замысел восточного noxoда; великой и хитроумной была идея привлечь к нему светлорожденных потомков богов, но не всех, а лишь некоторых, дабы возбудить меж ними соперничество и ревность; вполне разумным был и выбор флотоводца — О’Каймора, лучшего из тидамов Кайбы, мастера Ветров и Течений, что повел корабли на восток. А еще разумнее была мысль о том, что возглавить экспедицию должно не человеку с Островов, а потомку Кино Раа, молодому и сильному духом вождю, коему будут покорны люди и станут благоволить боги. А если таких вождей окажется двое и если пребудут они и согласии и любви — так то и еще лучше!

Тут Унгир-Брен вспомнил о послании, отправленном Джеданной в Арсолану, и улыбнулся. Мудрый поступок, очень мудрый! И предусмотрительный! Конечно, Че Чантар не станет возражать… Да, не станет — ибо людям свелой крови даровано долголетие попугая, но не его глупость!

Некоторое время он размышлял на сей счет, думая о том, что мощь разума, добродетельного или злого, как бы расцветает и зреет с годами, будто редкостный плод. Но светлорожденому потребно для того не десять или двенадцать лет, так как он — человек, а не растение; пожалуй, лишь прошедший вековую тропу может считаться воистину зрелым. Трое из властителей Великих Очагов под этот критерий не подпадали: тайонелец Харад только приближался к столетнему рубежу, Мкаду-ап-Сенне, Повелителю Стад из Сеннама, стукнуло восемьдесят, а заносчивый атлиец Ах-Шират Третий был еще моложе. Что касается Джеданны и Коконаты, почти ровесников, то оба они находились в поре расцвета, но приобретенный опыт и мудрость использовали по-разному: Джеданна крепил державу законами, ремеслами и торговлей, а тассит — набегами и захватами.

И кроме этой пары, была еще одна- два человека светлой крови, властитель и жрец, старейшие из живущих в Срединных Землях. Че Чантар, Сын Солнца, владыка Арсоланы, и некий аххаль из Храма Записей… Каждому — почти два века… почти… едва ли не возраст кинну!

Но все-таки не кинну, с усмешкой подумал Унгир-Брен. Хватит с них и два столетия; четыре или пять — это уже слишком много. И слишком рискованно! Если бы Че Чантар прожил такой срок, одни боги ведали, захотелось бы ему родниться с Очагом Одисса или нет. У тех, кто одарен небывалым долголетием, случались странные фантазии, странные и жестокие.

Нет, Че Чантар, конечно, согласится! Преклонит слух свой и к просьбам О’Спады, и к посланию, что принес из Одисcара быстрый посыльный сокол! И тогда два отпрыска божественного древа возглавят поход к восточным землям, а если окажется он долог, то к двоим может прибавиться третий… Почему бы и нет? Кто расстелил шелка любви в месяц Зноя, может услышать крик младенца в месяце Молодых Листьев!

Все эти размышления Унгир-Брена касались великих деяний и высоких замыслов, связанных с судьбами владык, со многими тысячами людей и необозримыми пространствами вод и земной тверди. Что же до хитроумия тидам-сагамора О’Спады, то оно проявлялось и в малом — к примеру, в том, как были названы кейтабские суда. С истинно кейтабским лукавством! Говорят среди Пяти Племен Серанны: вороват, как кейтабец, хитер, как тассит, богат, как атлиец. Но говорят и другое: там, где побывал кейтабский купец, нечего делать ни хитрому тасситу, ни богатому атлийцу. Воистину так!

Как уяснил Унгир-Брен сегодняшним утром, названия всех пяти кораблей были выбраны весьма дипломатично. Два больших носили красивые и нейтральные имена — «Одтофал конта го» и «Сирим тана херути», «Алая рыба» и «Белопенный ветер». Так, по словам О’Каймора, звались корабли, на которых он плавал прежде, ни разу не потерпев крушения либо иного несчастья; а значит, и новые его драммары удача стороной не обойдет. Что же касается трех меньших кораблей, то они посвящались трем странам — Одиссару, Арсолане и Кейтабу. Именно странам, а не богам, что, во-первых, как бы ставило островную державу вровень с двумя Великими Уделами, и, во-вторых, исключало Коатль как возможного участника похода.

Кейтабское лукавство, ничего более! Одним поднести ароматное вино в чашах из драгоценных раковин, другим — прокисшее пиво в глиняной кружке!

А ведь Коатль не меньше Арсоланы нуждался в новых землях — пусть за морями, пусть в другой половине мира, пусть по ту сторону Чак Мооль! Коатль и Арсолана, в отличие от Одиссара были обильны горами и бедны плодородными почвами; всякое растение из тех краев — Дерево Белых Слез, пресные, горькие и сладкие земляные плоды, хлопчатник, перец и томаты — произрастало в Серанне охотней, чем на родине, цвело пышнее, плодоносило богаче. Правда, Коатль и Арсолана были богаты металлами и единственные в Срединных Землях чеканили золотую монету, но золотом не насытишь сидящего на циновке трапез. А таких становилось все больше и больше, особенно среди неприветливых атлийских гор, где народ умирал быстро, но плодился еще быстрее.

Впрочем, подумал Унгир-Брен, что мешает атлийцам самим отправиться за море, на запад или на восток? Конечно, корабли их несравнимы с кейтабскими, но они могли бы полететь по воздуху! На шелковых, пропитанных каучуком шарах, наполненных теплым дымом, что придуманы их мастерами… Или эти шары все же не держатся долго в небе и не могут преодолеть океан? Ну, ничего; атлийцы — изобретательный народ! Они…

За спиной Унгир-Брена раздался тихий шелест одежд, и он повернул голову.

Сидри… Чоч-Сидри, Принявший Обет, явился проведать своего пращура…

Значит, отзвучали уже Вечернее и Ночное Песнопения, и наступила пора сесть на циновку трапез, добавить к жидкому вину что-нибудь не столь жидкое и более существенное… скажем, плод ананаса или сдобренную медом тыкву…

Сидри, замерший в позе покорности — голова склонена, руки разведены в стороны — негромко спросил:

— Принести еще вина, мой господин? Или еды?

— Еды. Но сначала…

Унгир-Брен покосился в стоявшее у ложа зеркало, затем — на своего потомка, в чьих жилах светлой крови не хватило бы напиться муравью. Сидри был невысок, крепок и отлично сложен, как и он сам, но слишком смугл, с глазами карими, а не цвета изумруда, с широковатым носом и тонкими губами; чуть выступающие скулы и упрямый подбородок выдавали происхождение от кентиога. И все же, решил аххаль, разглядывая его, они с Чоч-Сидри — фасолины из одного стручка. Пусть не из одного- из соседних! Они похожи, как пара маисовых початков в поле, как две раковины на берегу — чуть разного цвета, но одинаковых размеров и формы. Опытный взгляд, возможно, и подметит отличие, равнодушный скользнет мимо… Впрочем, какая разница? Для задуманного им — хвала Кино Раа и древней магии Серанны! — полного сходства и не требовалось.

Еще раз оглядев молодого жреца с головы до пят, Унгир-Брен довольно хмыкнул, кивнул на циновку рядом с собой и приказал:

— Садись! Еду принесешь потом. А сейчас садись и слушай, Сидри! Ибо хочу я поручить тебе, сын мой, важное дело — из тех, что не доверишь чужому человеку. Да и не всякому близкому тоже…

Хайанский Дом Страданий стоял за городской чертой, прямо у тракта Белых Камней, в том месте, где дорога, проложенная вдоль речной излучины, круто сворачивала на север. С высокой насыпи путник мог рассмотреть крутые склоны большой двухъярусной насыпи, засаженном колючим ядовитым кактусом, и возвышавшиеся над ними постройки из бурого камня; зрелище это напоминало всем покидающим столицу или идущим в нее, что Закон не дремлет, что всякой провинности определена своя кара и что судьи Удела Одисса, в отличие от богов, не склонны к милосердию. Кары, которыми они распоряжались, были таковы: за неуплату налогов — штраф от пяти до пятисот серебряных чейни, палки и бичевание спины да ягодиц; за оскорбление словом или действием — штраф до ста чейни плюс частичное либо полное погружение в яму с жалящими муравьями, завезенными из Р’Рарды: за разбой, опасное членовредительство и убийство — пруд с кайманами. Список преступлений и кар был невелик, ибо в одиссарских землях не встречалось ни богохульников и святотатцев, ни посягающих на власть вождей своих Очагов, равно как и похитителей чужого. Понятие о воровстве, прежде незнакомое одиссарцам, приплыло с Островов, и порок этот, считавшийся сугубо кейтабским, в Серанне пока что не привился. Земли Одисса были еще просторны и богаты, воды — изобильны, и только полный недоумок и ленивец, подобный черепашьему яйцу, не сумел бы прокормиться в лесах, в полях или у рыбных озер и речек. Но ленивцы среди людей Пяти Племен встречались столь же редко, как и черепашьи яйца в гнездах соколов; в Одиссаре всякий человек, воспитанный под властью Клана или Очага, чтил заветы богов, своего ахау и свой Кодекс.

Однако преступления все-таки свершались — по людскому неразумию, незнанию, упрямству, гордыне либо вспыльчивости. И потому был бич, были твердые палки из дуба и гибкие — из ивы, были жалящие муравьи и пруд с кайманами. Огня, впрочем, не применяли, как и пыток острым железом. Такое считалось варварством, достойным лишь меднокожих дикарей, обитавших в Лесных Владениях, Стране Озер или Краю Тотемов; помимо того, железо и сделанные из железа клинки, топоры и копья предназначались для битв, а не для казней. Зачем поганить благородную сталь, когда зубы кайманов приводят точно к такому же результату? Разумеется, смерть в их челюстях была мучительней усекновения головы, но каждому времени и месту свои нравы. К тому же кайманы-людоеды были неплохо обучены и не терзали своих жертв: быстро перекусывали им шею, оставляя все прочие забавы своим собратьям, что встретят казненных грешников на долгом пути в Чак Мооль.

Пруд с кайманами располагался за высокой каменной изгородью у подножия насыпи, и Фарасса, обойдя свои владения и убедившись, что судьи судят и наказывают, писцы корпят над пергаментами и бумагой и что сигнальная башня не пустует, любил понаблюдать за тем, как сторожа кормили животных. Возможно, он совершал свои визиты в Дом Страданий не для того, чтоб приглядеть за подчиненными, а ради тех мгновений, когда зубастые челюсти рвали мясо тапира, быка или ламы; ну, а если кайманам назначалась двуногая добыча, тут уж Фарасса являлся непременно. Стоя на нижнем ярусе, над рядами плотно высаженного по склону тоаче, он воображал, что острые зубы и кривые когти разрывают не тела преступников, а сыновей Дираллы: сперва Джиллора, потом Дженнака. Правда, с недавних пор очередность эта изменилась, а сегодня, в День Камня, воображение Фарассы добавило к братьям еще одну фигуру — кейтабского ублюдка, с коим вчера он пил вино, вкушал фаршированных дольками ананаса голубей и уток, отведывал три сорта земляных плодов, искусно запеченных в тушке ламы, наслаждался зернами маиса, отваренными в меду, и залитой сахарным сиропом тыквой. А после пира сидел с кейтабской жабой на совете да слушал ее льстивые слова и болтовню безмозглых родичей! Пропавший день, если не считать изысканного угощения! Но угоститься он мог бы и сам, а вино на его циновке трапез было куда покрепче.

Глава глашатаев хмуро сдвинул брови, уставившись вниз, на поверхность воды, кипевшей под взмахами огромных хвостов и когтистых лап. Одна радость, подумал он, что на вчерашнем пиршестве не пришлось глядеть на сыновей Дираллы: один торчит в горах Чультун, укрепляя западную границу, другой еще не добрался до Хайана, но появится не сегодня, так завтра… Появится, чтоб напомнить о его, Фарассы, поражении! И о том, кто это поражение нанес!

Пасть койота!

Если лазутчик, этот Иллар-ро, не ошибся в последнем своем донесении, отправленном из Тегума, ситуация изменилась. Теперь ему противостоит нечто большее, чем неопытный юнец, который, проиграв сражение, мог бы потерять уверенность и силу. Кстати, сражение он не проиграл, а лишь приумножил свою сетанну в боях с тасситским воинством… Он вел себя как опытный наком — когда нужно, дрался, когда нужно, хитрил и тянул время, а под конец выпустил кишки этому проклятому недоумку, вождю степняков. И, как сообщает лазутчик, смерть наложницы его нe сломила. Возможно, не так уж и любил братец эту девку-ротодайна… или не столь он мягок, как мнилось прежде… И немудрено! Титул наследника и власть способны ожесточить его сердце — и чем дальше, тем больше. Пожалуй, oн справится и с горной кошкой из Арсоланы, с этой Чоллой Чантар, отродьем ягуара!

Но главное, его сны, о коих докладывал лазутчик. Жрецы из числа Познавших Тайну утверждали, что странные видения посещают многих светлорожденных; то было наследство предков, божественных Кино Раа, пришедших из Великой Пустоты. Сам глава глашатаев никаких страниц снов не видел — вероятно, боги наделили его слишком большой долей прагматизма, — но знал, что со временем дар этот угасает, и лишь в одном случае сохраняется на всю жизнь. На долгую жизнь, очень долгую!

Кинну… Тухлое черепашье яйцо! Утроба каймана! Прожив на свете шестьдесят семь лет и восемнадцать из них возглавляя Братство Барабанщиков, он кое-что слышал про избранников богов. Правда, немногое, очень немногое; жрецы высшего посвящения, хранители тайн, не любили распространяться на эту тему. И все же…

Выходит, братец его, ублюдок Дженнак — кинну, отмеченный богами? Это меняло дело, усложняя любой из планов, какие мог придумать Фарасса. Разумеется, и кинну был смертен, но если ему удавалось выжить и достичь зрелости, накопить необходимый опыт… Во имя Шестерых! Тогда — если имевшиеся у Фарассы сведения не были досужими сказками — справиться с кинну становилось почти что невозможным! Кинну отбрасывал слишком долгую тень, и с каждым годом она все росла и росла, пока не простиралась от берегов Серанны до самого Океана Заката.

Фарасса раздраженно скривил полные губы; мысли об убийстве опять терзали его. Пожалуй, Орри Стрелок поторопился, поразил не ту мишень, подумалось ему. Но на другую рука бы у него не поднялась! Пес, потомок пса, слизняк, отродье краснозадой обезьяны!

Впрочем, не так уж этот Орри и виноват, решил глава глашатаев, поглядывая на серые стремительные тела, скользившие под ним в окровавленной воде бассейна казней. Кто в Великих Очагах рискнул бы с умыслом поднять руку на светлорожденного? Быть может, самые дикие из наездников Мейтассы или атлийцы-выродки из Клана Душителей, обожествляющие яростного демона Тескатли-магу… Тасситы, однако, были далеко, зализывали раны после встречи с воинством Джиллора, а вот атлийцы… Что ж, подумал Фарасса с мрачным удовлетворением, по крайней мере один атлиец у него есть, и вполне подходящий для любого дела. Этот и серебра не спросит, не то что покойный Орри Стрелок! Зубами глотку разорвет! И не станет приглядываться, какого цвета кровь у сыновей Дираллы…

Притопнув огромной ногой, Фарасса отбросил мысли о ненавистных, но воспоминания о вчерашнем пире не покидали его, по-прежнему разжигая гнев. Хоть и не видел он на циновках трапез младших братьев, отродий обезьяны, но на всех остальных нагляделся предостаточно! На родителя-ахау, что кивал с величавым спокойствием вслед каждому слову Джакарры, на сахемов Пяти Племен, явившихся вместе со вторыми и третьими вождями, на трех воителей-накомов, помощников Джиллора, на пару престарелых мудрецов-аххалей, якобы сведущих в описании далеких земель. Их привел Унгир-Брен, но сам старый глупец перед лицом сагамора никаких речей не держал и в споры вступать не собирался; сидел в позе почтения, но с таким видом, будто все решено и сам Мейтасса, на пару с Сеннамом-Странником, выложил дорогу на восток перьями кецаля.

Если за кем и стоило понаблюдать, так за кейтабцем, пришедшим на пиршество и совет с двумя помощниками и телохранителем, звероподобным дикарем из северных лесов. Дикарь, не считая татуировки, ожерелья и повязки вокруг бедер, был голым, а этот сын койота О’Каймор, хоть и облачился по одиссарскому обычаю в роскошный пурпурный шилак, выглядел сущим разбойником — да и был им, если разобраться по существу. В иное время и в ином месте после такой разборки кейтабцу предстояло окунуться в этот самый пруд с кайманами либо проверить прочность своей шкуры в яме, где обитали огненные муравьи. Но вместо вполне заслуженных мук и кар этот злодей пил вино с вождями Одиссара, жрал уток и голубей, фаршированных ананасом, а под конец удостоился чести лицезреть сагамора, Ахау Юга!

Фарасса злобно сплюнул в пруд, угодив прямо в костистую спину Шетара, самого крупного из кайманов. Если бы белые перья реяли над его челом, он знал бы, как ответить мошеннику-кейтабцу! Не воинов пообещал бы ему, не светлорожденного вождя и не искусного летописца, а пасть вот этого Шетара, что терзает сейчас жилистую тушу облезлой ламы! Или веревку душителя из Коатля, в виде особой милости…

Подумав о душителях, Фарасса вдруг увидел лица братьев, Дженнака и Джиллора, будто одна мысль тут же потянула за собой другую. Многозначительное совпадение, подумал он: мысли об атлийце, о смерти и о сыновьях Дираллы кружили друг за другом, как три койота вокруг падали. Потом к ним присоединился четвертый — старый, с облезлой шкурой, ибо был он напоминанием о делах давно минувших, случившихся в те времена, когда Джиллор еще рубил хворостиной лопухи, а Дженнака не было и в помине.

Лет двадцать пять назад восемь тысяч одиссарских стрелков и копьеносцев, отборная армия под водительством Фарассы, тогдашнего наследника, встретилась с вдвое большим атлийским воинством на берегах Ринкаса, к западу от Дельты Отца Вод. Как случалось нередко, спор шел о неподеленных землях: обе державы росли, и каждая желала наложить длань на плодородную прибрежную равнину, где поднимались до небес леса розовых и железных деревьев, водились жирные тапиры и птицы с ярким оперением, где пауки плели свои шелковые сети, реки кишели рыбой, а многочисленные бухты обещали приют для сотен кораблей. Одиссар претендовал на эти богатства по праву первооткрывателя, Коатль — по праву сильного; но, видимо, силу свою переоценил.

Не прошло и двух мерных колец с начала битвы, как две трети атлийских воинов в хлопковых доспехах, с четырехлезвийными топорами, полегли под градом одиссарских стрел, как ложится маис под острым серпом в месяц Плодов. Остальных копьеносцы прижали к воде, сбросили с берега на песчаную зыбкую отмель, разрезали и рассекли на мелкие отряды и принялись истреблять, точно стадо беззащитных лам.

Атлийцы не просили пощады; Народ Секиры, заносчивый и гордый, уважавший силу и жестокость, умел покорствовать судьбе. И не было бесчестья в том, что Фарасса, обуреваемый гневом и опьяненный победой, распорядился пленных не брать, а вырубить атлийцев под корень, переколоть, словно выброшенных на мелководье рыб. Да, в том не было бесчестья и ущерба сетанне одиссарского наследника; война есть война, и всякий меч, наточенный утром, днем снесет чью-то голову.

Но после битвы и славной победы Фарасса повел свое войско дальше, в Страну Дымящихся Гор, сокрушил порубежные атлийские форты, сжег сотню или две селений, вырезав ни в чем не повинных земледельцев племени чеди-хо, которых и атлийцами не стоило считать, ибо принадлежали они к мирному древнему народу, жившему в тех краях испокон веков. Но время их кончилось с приходом Фарассы; да и воины Ах-Ширата, их владыки, отражавшие одиссарское нашествие, были к ним немилостивы. Известно ведь: несдобровать мышам, попавшим промеж лап дерущихся ягуаров! Ягуары, атлийский и одиссарский, в конце концов поделили спорные земли и замирились, а мышиный прах развеяли ветры, и их хижины-норки засыпало землей… Фарасса не считал, скольких чеди-хо истребили по его приказу, но, вероятно, кровь их заполнила бы пруд рядом с Домом Страданий — тот самый, где резвился сейчас зубастый Шетар с сородичами.

Однако печальная участь чеди-хо не волновала ни Фарассу, ни Ах-Ширата, ибо имелись у них дела поважней — размежевать рубежи, поделить земли и скрепить мир. И, в ознаменование мира — не очень прочного, как выяснилось в ближайшие годы, — атлийский владыка отдал одиссарскому наследнику свою сестру Ши-Шочи-Туап, не блиставшую красотой, зато кроткую и покорную, как тонкорунная лама. Подобно всем потомкам богов, Ши-Шочи-Туап отличалась отменным здоровьем, но хватило его лишь на пятнадцать лет жизни с Фарассой; затем к атлийке привязалась неведомая хворь, и Ши-Шочи-Туап ушла в Великую Пустоту. Случилось это, странным образом, как раз в то время, когда Коатль и Одиссар вновь скрестили оружие и нужда в сестре Ах-Шилата, как залоге мира, исчезла.

Впрочем, являлась она не единственным трофеем Фарассы, приобретенным некогда в Стране Дымящихся Гор. Войска его, пробиравшиеся то в атлийских джунглях, болотистых и смрадных, то среди горных теснин и засушливых плоскогорий, пленников не брали, за одним-единственным исключением, относившимся к людям из Клана Душителей. Они не раз проникали в одиссарский стан, дабы опробовать свои удавки на шее вражеского накома. Однако то ли шея у Фарассы оказалась слишком крепкой, то ли удача благоволила ему, но десяток покушений провалился, обогатив его, соответственно, десятком пленников.

Он быстро распознал в них родственные души и догадался, сколь могут быть они полезны. Этим выродкам, по сути дела, было все равно, кого убивать, сынов Одисса или Арсолана, майя или атлийцев, светлорожденных ахау, мудрых аххалей или простых земледельцев; их бог, чтимый в образе Великого Ягуара, требовал кровавых жертв и радовался всякой смерти. Кроме фанатичной веры в Тескатлимагу и ненависти к приверженцам Шестерых, душители отличались бесстрашием и редкостным умением спроваживать свои жертвы в Чак Мооль. Излюбленным их инструментом была прочная сизалевая веревка двух локтей длиной, но пользовались они и ножами, и секирами, и ядом, и огнем — всем, что доставляло жертве максимум мучений. Чем затейливей была смерть, тем больше тешила она Тескатлимагу.

Полезные люди, решил Фарасса, разговорив своих пленников с помощью наркотических зелий, влитых им в глотки вместе с кувшинами вина. Очень полезные, отметил он, скормив восьмерых душителей огненным муравьям и поразившись, что они не издали ни звука. Двух оставшихся в живых он привез в Хайан и с тех пор следил, чтобы в камерах под Домом Страданий всегда находился хотя бы один поклонник Великого Ягуара. Их отлавливали в Коатле, Юкате и на Перешейке умелые лазутчики и тайно перевозили в Одиссар вместе с порохом, громовыми шарами и другими диковинками изобретательных атлийиев. Шары и огненный порошок Фарасса отдавал Джиллоровым оружейникам, но живая добыча принадлежала только ему. Он гноил Душителей год за годом, бросая в пруд состарившихся и потерявших силу; он держал их на цепи словно псов — бешеных псов, не столь разборчивых, как покойный Орри Стрелок, не различающих цвет благородной крови и готовых сокрушить не сетанну, а кости и плоть. Впрочем, глава глашатаев понимал, что душители — крайнее средство, и за минувшие десятилетия ни один из них не был выпущен на свободу.

Быть может, настала пора воспользоваться их услугами?

Не желая больше глядеть на терзавших добычу кайманов, Фарасса задрал голову вверх, словно собирался посоветоваться с богами. Но боги, разумеется, не пожелали бы помогать ему в столь нечестивом деле; боги оставались на стороне его брата, кинну, своего избранника. Фарасса потряс кулаками и проклял их.

Он стоял на нижнем ярусе насыпи, огромный человек на фоне огромного рукотворного холма, возвышавшегося над дорогой Белых Камней, словно символ одиссарского могущества; за его спиной зиял проход в недра насыпи и возносился крутой откос с неодолимыми зарослями ядовитой тоаче. Проход охраняли четверо вооруженных стражей, а другие его люди суетились в каменном лабиринте, меж темниц узников, вынося приговоры, подсчитывая штрафы, наказывая и карая. Толстые стены заглушали любой крик, глухие удары палок и вопли тех, чей плотью лакомились огненные муравьи; дела правосудия вершились как бы сами собой, безостановочно и неотвратимо, согласно Кодексу Долга и книгам Чилам Баль. Но в одной из самых нижних камер был заключен узник, не признававший Святые Книги, не ведавший о сетанне и учении кинара и потому не страшившийся пролить божественную кровь. Атлийский койот, пес смрадный, но полезный, промелькнуло у Фарассы в голове. Так все же — спустить его с цепи или обождать?

Сомнения обуревали Фарассу, ибо теперь, с прибытием островитян, дело могло разрешиться само по себе. Хитрыe твари эти кейтабцы! — подумал он. Два года строили корабли- строили как бы втайне, но, по донесениям шпионов, тайна эта была открыта всем. Всем, кто имел глаза и уши! Глядите — мы, рыбье племя, отродье черепах, презренные разбойники и торгаши, готовимся к небывалому, замышляем неслыханное! На зависть Великим Уделам, и владыкам их, и всем светлорожденным потомкам Кино Раа… Как попугаи, задравшие хвосты над логовищем ягуаров!

Глава глашатаев усмехнулся и покачал головой. Пожалуй, попугаями их не назовешь, они обезьяны, хитрые вороватые обезьяны! Распустили слух по всем Срединным Землям, а потом явились к двум Очагам из шести с нижайшей просьбой — посодействовать, помочь, укрепить их замысел божественными силами! Надо думать, эти два Очага будут польщены, а остальные возревнуют… Ибо просьба изложена хитро: не от чудесных кораблей и опытных мореходов зависит успех свершаемого, а от вождя, что возглавит странствие, от человека светлой крови, на коем остановили боги свой благосклонный взгляд… Ну, а где вождь, где доблестный наком, там и воинский отряд, там и мудрец-аххаль, там и целитель, и серебряные чейни, чтоб снарядить корабли как полагается.

Моча скунса! Пусть! Пусть будут воины, жрецы, и лекаря, и корзины, полные серебряных чейни! Пусть! Все окупится с лихвой! Окупится, коль сгинет вождь в океане, исчезнет в далеких землях, попадет в утробу Паннар-Са, кейтабского демона-осьминога, вместе со всеми кейтабскими ублюдками! Жаль, что нельзя отправить с ним и кой-кого еще — скажем, старца Унгир-Брена, вконец выжившего из ума и возмечтавшего о недоступном. А также недоумков-родичей, Джиллора с Джаккарой.

Чтоб Сеннам завел их всех во тьму! Чтоб опустилась на них секира Коатля! Чтоб поразил их Тайонел и проклял Мейтасса! Чтоб не увидеть им ока Арсолана, чтоб стали они плевком Одисса!

Глава глашатаев снова плюнул в водоем, где сонно щерили пасти обожравшиеся кайманы.

Так что же делать с душителем-атлийцем, нечестивой собакой? Спускать с цепи или обождать? В надежде, что братец, великий вождь восточного похода, упокоится в акульем брюхе или в пасти морского чудища? Или улетит к облакам вместе с дымом погребального костра? Костра, разожженного в неведомых землях, в другой половине мира, куда и доплыть-то нелегко, а уж вернуться… Пасть койота! Вернуться, пожалуй, совсем невозможно — не легче, чем пересечь Чак Мооль! Правда, богам это удалось, как утверждают жрецы, но братец, черепашье отродье, не бог Кинну… Что ж, и кинну умирают, когда корабль идет ко дну!

И все же, решил Фарасса, две попытки лучше, чем одна. Он повернулся к стражам, стоявшим за его спиной, и, грозно оглядев их, распорядился привести атлийца. Того атлийца, что просидел в каменном мешке под Домом Страданий уже три года.

Всего лишь три года… Голодом его не морили, и он, несомненно, сохранил и силу свою, и сноровку, и присущую душителям кровожадность.