"Другая половина мира" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

ГЛАВА 3

Наступил День Кошки — седьмой, считая с того времени, как флот достиг Земель Восхода.

Дженнак пробудился на рассвете, в лагере, выстроенном между рекой и морским берегом; сны его померкли и рассеялись, изгнанные звуками гимна, что пели на два голоса Чолла Чантар и Цина Очу, арсоланский жрец. Он долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к Песнопению, к мелодичному звонкому голосу Чоллы и рокочущему басу жреца; наконец гимн отзвучал, и веки его приподнялись. Но сам он оставался неподвижным: глядел в низкий бревенчатый потолок хогана, вспоминал, размышлял, забыв о только что слышанной песне, о храпевшем рядом Грхабе, о Чоч-Сидри и Синтачи, лекаре с «Сирима», спавших в пяти шагах, за наскоро поставленной плетеной перегородкой.

Зачем он отправился в это плавание? Чтобы соединить две половины мира, разорванные океанами? Так он сказал Саону, но в этом заключалась лишь часть правды. Ибо отправился он не только по собственному желанию, влекомый любопытством к новым местам, к еще не виданному, не познанному, незнакомому, но также и выполняя приказ сагамора. И другая часть правды состояла в том, что его отправили.

Почему?

Отец не сказал ни слова, и Унгир-Брен, старый учитель, тоже был не слишком разговорчив. Лишь помянул, что не останется младший родич без поддержки и доброго совета, ибо рядом с ним будет Чоч-Сидри, человек разумный и знающий, коему можно довериться во всем. Это не являлось преувеличением: Сидри и в самом деле был умен не по летам, и временами, беседуя с ним, Дженнак будто чувствовал руку Унгир-Брена на своем плече. Они были так похожи!

Но все-таки Чоч-Сидри — не Унгир-Брен. Хотя бы потому, что старого аххаля Дженнак знал со дня рождения и доверял ему, как отцу; ну, а Чоч-Сидри… С Чоч-Сидри он встретился всего лишь четыре месяца назад, в День Ясеня, после Круга Власти, когда впервые надел убор наследника. Если знаешь человека так недолго, можно ли доверить ему сокровенное? Посоветоваться, отчего великое деяние, поход в легендарные земли Риканны, возглавил он, юный Дженнак, а не многоопытный Джакарра? Какой в том смысл и какая цель?

Сейчас все прежние домыслы и догадки на сей счет казались Дженнаку наивными, не стоящими пустой ореховой скорлупы. Если бы одна из наложниц великого ахау ждала дитя, слухи об этом разлетелись всюду как на крыльях сокола… Если бы отец пожелал сочетать его с Чоллой, то так бы и свершилось, и Дочь Солнца прибыла бы в Одиссар прямым путем, из Лимучати в Хайан, не заглядывая по дороге на другую сторону Бескрайних Вод… Если бы в наследники прочили Джиллора, то и об этом было бы сказано без обиняков. Разумеется, обычай предписывал передавать власть в руки младшего сына, но так случалось не всегда: если возраст младших потомков разнился на десять-двадцать лет, то сагамором вождями Кланов мог быть избран достойнейший.

Выходило, что все эти причины существенной роли не играли, а значит, оставалось одно: поход был искусом, испытанием. Такой вывод представлялся Дженнаку самым разумным, но сразу же порождал новые вопросы, подменявшие старый. Почему его испытывают столь сурово? В поединке совершеннолетия он доказал свою силу, отвоевал право на жизнь; теперь ему предстояло созреть и набраться мудрости. Три года или четыре — а может, десять — он мог бы заниматься мирными делами, строить крепости на границах, возводить города, править каким-нибудь Очагом, скажем, Земледельцев или Рыбаков, либо вершить дела в завоеванных землях, на правом берегу Отца Вод, в северных приморских городах или на границе с Коатлем… Но его бросили в Фирату, под тасситские стрелы, а потом — сюда, за грань обитаемых земель, в просторы Бескрайних Вод… И у него отняли Вианну! Его чакчан, его любимую, его радость!

Почему? Что ведет его, что направляет — воля людей или богов? Или судьба, которой не повелевают ни те, ни другие?

Чем больше Дженнак думал над этим, тем ясней ощущал власть неких обстоятельств, связанных не с людьми и богами, а единственно с ним самим, с его предназначением, с дорогой его жизни. Сейчас она представлялась Дженнаку чередой долгих лет, лестницей, ведущей на холм зрелости; конец ее тонул в тумане, ибо там, как и всех смертных, его поджидали ведущие в Чак Мооль врата. Но что с того? Время черных перьев казалось далеким, будто звезда Гедар, и сейчас он хотел знать о тайне, которую скрывали от него. В чем она? И в чем смысл искуса? Почему его испытывают с такой строгостью? Мудрость гласит: не испробовавший огня, жажды и жалящей стали не сумеет оценить покой — и мудрость эта истинна. Но смерть любимых и близких страшнее жажды и огня, мучительней боли от ран; то жесточайшее из испытаний, каким подвергают лишь избранных.

Возможно, он избранник богов? И потому они шлют видения, предзнаменования и вещие сны, посещающие его при свете дня и в ночной темноте? А за сей дар — ибо ничего в мире не дается бесплатно! — он должен платить гибелью близких, таких как Вианна… Страшная мысль! Ужасная! Он обсудил бы ее с Унгир-Бреном, чтобы тот успокоил его, вселил уверенность и мужество, подтвердил или опроверг этот жуткий вывод. Но Унгир-Брен, мудрый аххаль, был далеко. А Чоч-Сидри… Умный человек Чоч-Сидри, но все-таки не Унгир-Брен.

Вздохнув, Дженнак встал, обулся, набросил туемку, надел на запястья браслеты, подвесил к поясу клинки и, прихватив горсть сухарей с блюда, вышел из хогана. Солнце уже поднималось над розовыми скалами, будто подпертыми стеной палисада; с другой стороны, на западе, торчали корабельные мачты, а на вышках маячили фигуры часовых, и алые перья над их шлемами развевались на морском ветру. Сторожили лагерь, разумеется, одиссарцы: двенадцать воинов с арбалетами и двое при горне и барабане. Быть может, нужды в таком числе охранников не имелось, ибо чернокожие на берег не выходили и не пытались изгнать пришельцев, но Дженнак помнил, что осторожный керравао живет дольше. Правда, как выразился в свое время Аскара, смерть проходит к нему в котле, а не на ристалище, но котел еще нужно найти, разжечь под ним огонь, изловить керравао да ощипать его… Словом, кто не рискует зря, тот и от котла увернется, и на ристалище не попадет.

Обогнув соседнее жилище, где спала со своими девушками Чолла Чантар, он приблизился к небольшому загончику; в нем, подогнув ноги, дремали три мохнатых зверя. Та-Кем, меднокожий купец из страны Нефати, лежавшей у огромной реки за степями, лесами и пустынями Лизира, называл их верблюдами, но «горбатый тапир» звучало для Дженнака привычней. Почему бы и нет? Были обычные тапиры, были морские, отчего же не быть горбатым? Существовало, правда, различие: тапиров выращивали ради мяса и кожи, а верблюдов, насколько представлял Дженнак, никто есть не собирался, разве лишь в годину крайнего бедствия. По назначению они были вьючными и верховыми животными, как тасситские косматые быки, но отличались потрясающей неприхотливостью — могли не есть и не пить несколько дней и шагать по пескам с утра до поздней ночи. Чолла, любившая все необычное, была очарована этими зверьми и настояла, чтобы их поместили рядом с ее хоганом. Впрочем, и Та-Кем обитал около нее, в уютной тростниковой хижине, ничем не хуже гостевого дома в селении дикарей. Даже лучше — с циновками, с настоящим ложем, деревянными блюдами и свечой, измеряющей время.

Дженнак постоял перед загородкой, бросая в рот сухари и разглядывая верблюдов. Теперь, когда он привык к их виду, они не казались ему такими уродливыми, и в облике их вроде бы стали проглядывать знакомые черты. Разумеется, не тапиров; у тех и повадки иные, и вид, и назначение. Но если этих тварей уменьшить вдвое или втрое, убрать огромный горб, прибавить шерсти на боках и сделать ту шерсть белесоватой, мягкой и нежной… Пожалуй, станут они похожими на ламу, решил Дженнак; вот только у ламы взгляд кроткий, а верблюд смотрит презрительно — точь-в-точь как братец Фарасса…

Он сморщился и отошел к ровной песчаной площадке, где меднокожий нефатец и Чоч-Сидри выкладывали из камешков горы Риканны, обозначали ветками ее леса, пучками травы — степи, полосками крашенной в голубое кожи — реки и ручьи. Работа их продвигалась с каждым днем все быстрей, в полном взаимопонимании, ибо Та-Кем стремительно осваивал одиссарский, а Чоч-Сидри с не меньшей быстротой — его певучее наречие. Купца в лагере не обижали; к разочарованию кейтабцев, Дженнак не только запретил рыться в его вещах, но и объявил Та-Кема своим гостем, одарив браслетом из золота, мешочком чейни и накидкой из перьев розового попугая. От этих подарков Tа-Кем пришел в восхищение, ибо в стране его знали цену золоту и серебру, редким перьям и искусной работе, но превыше того ценили милость владык; а для нефатца Дженнак был великим владыкой, приплывшим из сказочной Страны Заката на волшебных кораблях. Владыкой владык, могущественным чародеем, почти богом!

Постояв у песчаной площадки, он отправился в обход лагеря, размышляя о том, что ежели верблюд состоит в родстве с ламой, то могут найтись тут и другие звери, подобные одиссарским, только больше, сильней и страшней. Это предположение казалось близким к истине, так как Та-Кем, в своих невнятных еще речах, описывал Чоч-Сидри множество жутких чудовищ. Например, гривастых хищников цвета песка, в два раза крупней ягуара; гигантских единорогов с крохотными подслеповатыми глазками, легко впадавших в раздражение; речных зверей со складчатой безволосой кожей, способных перекусить челн пополам; а также животных, которые, не в пример горбатому верблюду, в самом деле походили на тапиров, но преогромных, с клыками, длинным вытянутым носом и ногами как древесные стволы! Кое-кого из этих тварей Дженнак видел за скалами, на пути в поселок дикарей, и мог подтвердить Чоч-Сидри, что все рассказанное нефатцем чистая правда.

Но молодого жреца больше удивляли не звери, а люди. Дженнаку вдруг вспомнилось, какими глазами смотрел он на Та-Кема и на труп черножего дикаря, принесенный в лагерь Хомдой-северянином. Смотрел с таким изумлением и недоверием, будто ждал чего-то совершенно иного, будто в Риканне не полагалось быть людям с медно-красным и черным цветом кожи, с темными волосами, прямыми или вьющимися, как шерсть арсоланских лам. А каким полагалось? Кто мог это знать наперед? Во всяком случае, не Чоч-Сидри.

И все же он так глядел на местных-обитателей, живого и мертвого, словно кожа с них вот-вот слезет и сквозь нее проглянет нечто иное, совсем непохожее на дикаря с отвислыми губами или на хрупкого купца из Нефати.

А что тут удивляться? — думал Дженнак, оглядывая застывших на вышках часовых и мачты драммаров, что покачивались в сотне локтей от берега. Что удивляться? Люди повсюду люди, какого бы цвета ни были их тела. Скорей любопытно поразмыслить над тем, почему чернокожие так черны — может, опалило их жаркое солнце, а может, сам Коатль окрасил их в свои цвета… Но если верно последнее, то они — истинный народ повелителя Чак Мооль; они, а не атлийцы!

Он усмехнулся. Это было бы страшным ударом по атлийской гордости! Узнать, что в другой половине мира есть племя, отмеченное Коатлем и более достойное его покровительства! Что сказал бы, проведав о том, атлийский владыка Ах-Шират? Заносчивый Ах-Шират, присвоивший титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней?

У хогана Чоллы, прервав его размышления, раздались звуки гонга. Дженнак повернулся, машинально оправил тунику, и зашагал к хогану арсоланки. Их совместные утренние трапезы возобновились, дружба была восстановлена, успокоив тем самым О’Каймора и Чоч-Сидри. Тидам не страшился больше разногласий между светлорожденными вождями, а жрец, в обычной своей иносказательной манере, толковал хорошо известное Дженнаку: мол, прекрасны цветы кактуса, но трудно сорвать их, не поранив рук. Зато сорвавший испытает блаженство… Надо лишь потерпеть и сделать вид, что наслаждаешься их запахом, а колючек как бы не замечаешь.

Тоже неплохой совет, подумал Дженнак, перешагнув порог; не хуже тех, что давал Хомда-северянин. Жаль, что нельзя последовать всем им сразу.

Пробормотав приветствие, он устроился на низком жестком сиденье. Чолла, как всегда, выглядела прекрасно — не цветок кактуса, но скорее орхидея из садов сагамора, нежная и благоуханная, не знающая, что такое шипы. В последние дни, будто желая подчеркнуть свое расположение к Дженнаку, она одевалась в цвета Одисса или Сеннама — в честь его подвига во время бури, о коем среди кейтабцев уже ходили легенды. Сегодня на ней были алые одежды и красные сандалии на маленьких ножках; талию охватывал кожаный пурпурный поясок, грудь украшало сплетенное из багряных перьев ожерелье, волосы стягивала повязка с гранатами цвета бычьей крови. Словом, она была необычайно хороша!

Характер ее, как мнилось Дженнаку, тоже изменился к лучшему. Быть может, земля Риканны, невиданные люди, звери и птицы, необычные зрелиша, к которым она питала склонность, что-то разбудили в ней; временами она теряла все свое величие, всю надменность и колкость, превращаясь в обычную девушку, прелестную и пленительную в своем неуемном любопытстве. Но лишь временами и не так часто, как мечталось Дженнаку. Бывали дни, когда с рассвета до заката Чолла Чантар помнила, кто она есть: четырнадцатая дочь Сына Солнца, повелителя Арсоланы, — и, почти наверняка, будущая владычица Удела Одисса. Ее уверенность в этом своем предназначении могла свести с ума, и Дженнак тихо бесился, вспоминая мудрые советы Хомды: женщина — бить! Больше бить, больше слушаться!

Но сегодня, в День Кошки, Чолла и прикинулась кошкой — не дикой лесной, а домашней, которую приятно погладить и почесать за ушами. Поглощая изысканные арсоланские яства и запивая их ароматным отваром, Дженнак размышлял над ее преображением с подозрительностью бывалого судейского, которого словами не улестишь и слезами не разжалобишь. Мелькало у него в голове, что Чолла что-то замышляет и что-то ей от него надо; но вот что именно? Не догадаешься, пока не скажет… Такая женщина как випата из Больших Болот: на камне — камень, на траве — трава, на песке — песок. Вот, к примеру, зачем она оделась в алое? С одной стороны, алое — цвет Одисса, и арсоланка, быть может, желала почтить гостя; с другой же… Шелка любви обычно окрашены алым — так нет ли здесь какого намека?

Пока он терялся в догадках, девушки Чоллы таскали на стол все новые кушанья, а сама хозяйка развлекала его беседой — о крохотных солнечно-желтых птичках, что изловили для нее в лесу люди О’Каймора, о буром страшном верблюде, на шее которого довелось ей вчера покататься, о нефритовом амулете в форме жука, преподнесенном ей Та-Кемом, о том, что кейтабцы поднялись на челнах по реке, обогнули скалистую гряду и сразились с кайманами — столь огромными, каких не водится в самой Матери Вод. Наконец, сообщив Дженнаку все новости и выслушав его сдержанные ответы, Чолла приступила к главному.

— Морской змей, — задумчиво промолвила она, — тот, что разбился на скалах в соседней бухте… Хотела бы я на него взглянуть, мой господин! Ведь никто и никогда не видел этих созданий вблизи, ни живых, ни мертвых. Может быть, лишь этот кейтабец, старый хромой мореход, у которого язык походит на гибкий змеиный хвост.

— Стоит ли рисковать, прекрасная тари? Жизнь твоя драгоценна, а соседняя бухта есть соседняя бухта. Кто знает, что может в ней случиться?

Чолла загадочно улыбнулась:

— Я думаю, ничего плохого, если ты пойдешь со мной. Ты — великий воин! Ты победил самого Паннар-Са, не так ли? Разве страшат тебя черные дикари? Да они сами теперь боятся нас и не выходят на берег! Ну, так как же? Хочешь ли сопровождать меня?

— С отрядом воинов, — добавил Дженнак, уступая ее напору. — Возьму человек двадцать стрелков.

Но Чолла повелительно вскинула руку:

— Никаких воинов, никаких стрелков! Бухта рядом, идти до нее половину всплеска, и нам ни к чему чужие глаза и уши! Во-первых, под твоей защитой я чувствую себя в безопасности, а во-вторых… во-вторых, нам надо поговорить.

Дженнак изобразил удивление:

— Поговорить? О чем, тари?

Изумрудные зрачки девушки блеснули. Был ли их блеск лукавым, нежным, обещающим или скрьшался в нем лишь холодный расчет? Дженнаку то было неведомо, но он ощутил, как сердце его забилось сильнее.

— Ну-у, — протянула Чолла, — разве у нас, потомков богов, не найдется о чем поговорить? Вот ты назвал мою жизнь драгоценной… Почему? Драгоценной для кого? Для тебя? Для твоих людей? Для этого О’Каймора, что похож на жабу с длинными лапами? Для его разбойников?

Дженнак смежил веки и размышлял несколько мгновений — не слишком долго, чтоб не обидеть девушку, ибо заданный ею вопрос требовал быстрого ответа. Припомнив брата своего Джакарру, великого политика и миротворца, мастера уклончивых речей, он произнес:

— Жизнь твоя, тари, драгоценна и для меня, и для всех нас. Думала ли ты о том, где наше место и почему мы, двое светлорожденных, участвуем в этом походе? Разве кейтабцы не могли обойтись без наших Очагов, без наших денег, без наших жрецов и воинов?

— Я думаю, они не могли обойтись без нас, без тебя и меня, — сказала Чолла, склонив черноволосую головку. Камни на ее повязке сверкнули багровой полосой.

— Верно! — согласился Дженнак. — Мы с тобой их живые талисманы, ожерелья успеха и удачи, знак милости Шестерых. Я — вождь, побеждающий в сражениях, я — сила, хранящая от бурь, от подводных скал, от неистовых течений, от чужих стрел и чужой злобы. Ты — Дочь Солнца; твои Песнопения угодны богам, внимающим им с радостью; ты — символ безопасности, ибо разве Арсолан, Светлый и Справедливый, захочет погубить собственную кровь? А потому, пока мы живы, в сердцах наших людей нет страха. Я — их защита, ты — источник божественной милости! И мы оба — залог благополучно возвращения.

Он не видел лица Чоллы в полумраке хогана, но ему показалось, что на ее губах блуждает улыбка.

— Тебя хорошо учили! Как подобает учить вождей, ибо не станет вождем тот, кто не умеет говорить красивых слов! Ты умеешь… Однако при чем тут морской змей? И мое желание взглянуть на него?

— Ты спрашивала не о нем, — сказал Дженнак, — а о том, почему твоя жизнь драгоценна. Я ответил. А морское чудище… Если ты хочешь поглядеть на него вместе со мной, я согласен. Выйдем, когда закончится дневная трапеза. Воины будут сопровождать нас, но останутся в лесу, и никто из них тебя не увидит и не услышит. Хайя! Я сказал!

Он поднялся и вышел из хогана.

Чоч-Сидри и Та-Кем уже возились на своей площадке, сотворяя план известных нефатцу земель. Помогали им человек пять: Хомда с двумя длиннорукими островитянами подтаскивал камни, раковины, ветки и свежий дерн, изображавший степные пространства; Синтачи, обладавший, как всякий лекарь, острым глазом и ловкими пальцами, переносил чертеж на бумагу; Цина Очи, не столь искусный в рисовании, напевал под нос что-то священное, призывая к работавшим милость богов. Рядом со столиком Синтачи толпились кейтабцы — сам О’Каймор, старый Челери, а также Ар’Чога, Эп’Соро, Ита’Тох, водители «Сирима», «Арсолана» и «Одиссара». Си’Хаду, тидама с «Кейтаба», Дженнак среди них не заметил; видно, тот был занят установкой новых балансиров на своем корабле.

Он подошел ближе, ответил на почтительные жесты мореходов, заглянул Синтачи через плечо, а потом присмотрелся к площадке, на которой — впервые в истории! — рождался чертеж риканнских земель. Разумеется, не всех, а лишь известных Та-Кему, но тем не менее можно было уже ощутить всю огромность и необъятность нового материка или нескольких материков с причудливо изогнутой береговой линией, разделенных морями и проливами. От того места, где стоял сейчас флот, берег ровной дугой скатывался к югу и северу; на юге линия его загибалась на восток и обрывалась, ибо Та-Кем не знал, что находится в тех краях. На севере суша тоже убегала к востоку, но то был уже не океанский берег, а морской; это внутреннее море, не округлое, как Ринкас, а длинное, вытянутое с запада на восток, глубоко вдавалось в твердь материка — или, возможно, разделяло два больших континента. Южный, где высадились эйпоннцы, был жарким и равнинным, а северный — более прохладным и гористым; он впивался в морские воды тремя полуостровами, столь же крупными, как Серанна или Юката. Ближайший из них, Ибера, лежал в нескольких днях пути, отделенный от южных земель узким проливом — столь узким, что, по словам Та-Кема, с его середины можно было разглядеть оба берега; здесь воды Длинного моря сливались с океаном, протаранив себе путь меж скалами Ибера и сравнительно низким берегом Лизира.

Лизир — так называлась страна чернокожих, чью землю попирали сейчас ноги Дженнака. Ограниченная с севера Длинным морем, она тянулась на юг и восток, но если о южных ее рубежах Та-Кем не мог поведать ничего определенного, то восточный край он знал весьма неплохо. Он был бродячим торговцем, пересекавшим пустыни, степи и леса в поисках выгоды, и девиз его был тем же самым, что у всякого одиссарского купца: дешево купить, дорого продать. Он и сейчас продавал — не грубые крашеные ткани и медные браслеты из своих вьюков, а знания; все, что было ему известно о землях и морях, в которых он побывал, странствуя на повозках, на горбатых спинах верблюдов или на ненадежных утлых кораблях- ведь надежных и крепких в Риканне строить не умели. Однако Та-Кему и другим нефатским купцам случалось перебираться через море и торговать в северных странах; в Ибере, правда, бывать ему не приходилось, но наслушался он про те края всякого. Были они гористыми, но с плодородными долинами, были богаты тремя металлами, известными Та-Кему, — медью, золотом и серебром, и были населены воинственными племенами жуткого обличья, непохожими ни на черных людей из Лизира, ни на красных из Нефата. Опасная страна, пояснял Та-Кем, играя своим ножом у горла; опасная из-за того, что люди в ней, когда хотят, торгуют, а когда хотят, грабят. Кейтабцы, слушая перевод Чоч-Сидри, ухмылялись: это было им понятно.

Что касается Лизира, южной земли, то она была покрыта лесами и небольшими горами у океанского и морского побережья, за коими лежала степь — но не засушливая, как тасситская прерия, а обильная ручьями, реками и озерами.

А потому ее и степью нельзя было считать, так как высокие и низкие травы чередовались здесь с древесными рощами, рощи — с зарослями гигантского тростника высотою в двадцать локтей, а тростник — с влажными болотами либо холмами. Обитали в этих богатых угодьях три вида зверей — хищные, травоядные и гигантские, которые хоть мясом не питались, но могли превратить любого хищника в кровавую кашу; а еще жили здесь бесчисленные племена, разные по обличью и повадкам, но все с черной, серой или пепельной кожей. Одни из них были охотниками, другие — воинами, третьи — скотоводами, но большинство занималось тем, и другим, и третьим, не делая различия между плотью диких зверей, домашних быков и человека. Правда, нефатских торговцев они не трогали — ради ярких тканей, блестящих браслетов и колец, которые те привозили в своих тюках, меняя на шкуры и редкостную кость — клыки гигантских животных. Каждый соблюдал свою выгоду, и даже чернокожим дикарям было понятно: ограбишь одного купца, десять других не придут.

Далеко на востоке Лизир граничил с безводной пустыней, одолеть которую можно было лишь на верблюдах; за пустыней вновь начинались плодородные земли — Нефати, родина Та-Кема. В тех краях струилась огромная река, впадавшая в Длинное море, а за ней и нефатскими землями вновь была засушливая пустошь; потом — пролив и еще одна пустыня, жители которой разводили горбатых верблюдов: а дальше — горы, леса, моря и степи без конца и края. Край, разумеется, существовал, только Та-Кему об этом ничего не было известно; мир представлялся ему огромным, и, подобно кейтабцам, он думал, что живет на плоской земле, напоминающей маисовую лепешку. Он не был невеждой, но, конечно, не смог бы начертить риканнские моря и земли, в которых побывал и о которых слышал; он лишь рассказывал о них, перечисляя дни пешего пути или дни плавания на судне, говорил, лежит ли этот берег на восход солнца или на закат, на полночь или на полудень, куда примерно текут реки и сколь они широки, где стоят горы и какие они, высокие или низкие. Он даже не понимал, что все это можно изобразить линиями на коже или бумаге, и Чоч-Сидри был, вероятно, прав, когда собрался выложить Риканну на песке, из веток, камней и пучков травы. Такой наглядный способ применялся в Одиссаре в глубокой древности, а иногда и в нынешнее время, в особых случаях, если важно было представить местность со всеми деталями рельефа. Та-Кему он был куда ясней, чем разноцветные закорючки и знаки, что возникали под быстрым пером Син-тачи.

Похоже, нефатец, поощряемый подарками, не скрывал ничего, и лишь о родине своей рассказывал с неохотой. Ему довелось увидеть заваленное трупами ущелье, и он наверняка подметил, что пришельцы из легендарной Страны Заката не потеряли в схватке ни единого воина; это говорило об их умении, об их мощи, о несокрушимой силе их оружия из сказочного серебристого металла. На берегу Та-Кем разглядел кейтабские суда и догадался, что расстояние, штормы и бури, шквалы и ветры для них не помеха; а значит, могут добраться они и в Нефати. Поэтому говорил он больше о сокровищах Лизира да Иберы, а о своей стране упоминал вскользь, напирая на то, что лежит она в далеком далеке и путь туда труден и долог. Чоч-Сидри, однако, выяснил, что нефатцы знакомы с земледелием, со многими ремеслами и даже с письменностью; правда, писали они не на бумажных листах и пергаментах, а высекали знаки в камне, ведя по ним счет своим властителям и предзнаменованиям богов. Еще жрец узнал, что в Нефати есть множество прирученных животных, не только верблюды и быки, но и другие четвероногие более изящного сложения, но сильные и быстрые; правда, Та-Кем утверждал, что они водятся повсеместно, в том числе и в Ибере.

Но сейчас, прислушиваясь одним ухом к спору кейтабцев (те, глядя в чертеж, толковали, сколь быстро можно доплыть в эту самую Иберу), а другим — к беседе Чоч-Сидри с Та-Кемом, Дженнак понял, что они, раскладывая камни и траву, говорят не о морях и землях, но о чем-то совсем другом. Он отвернулся от О’Каймора и его тидамов, шагнул поближе к площадке, склонил голову к плечу. Жрец и нефатский купец разговаривали то знаками, то на двух языках разом; все, однако, было понятным.

— Много ли властителей в твоей стране? — спрашивал Чоч-Сидри.

— Много, господин. Они делят землю, и делят реку, и делят воду из реки. Каждый берет столько воды, сколько нужно полям. Еще они делят скот, делят людей и делят… — Та-Кем произнес незнакомое Дженнаку слово на нефатском. Видимо, Сидри его тоже не знал и с недоумением уставился на торговца.

— Это тоже скот, — пояснил купец, — только двуногий.

— Двуногий? Бык на четырех ногах, и лама, и тапир, и твой верблюд тоже… Разве бывает двуногий скот?

— Скот можно продать и купить. Бык на четырех ногах, можно продать и купить. Человек на двух ногах, можно продать и купить. Тогда человек — скот! Товар! Хороший товар!

Дженнак изумленно поднял брови, а молодой жрец, выронив от неожиданности горсть камней, уселся на песок в позе внимания. Глаза его вдруг посветлели, став почти зелеными, как у самого Дженнака.

— Погоди… Я плохо понял, да? Человека можно продать и купить? Человек — товар?

Кивнув, Та-Кем подтвердил это поразительное заявление.

— Странно… Воина можно убить или взять в плен, отпустив потом за выкуп, женщину — отдать мужчине, даже против ее воли. Но купить или продать!.. Этого я не понимаю! Товар — это ткань и горшки, зерно и плоды, быки и ламы, перья, шкуры, золото, камни… Да что угодно может сделаться товаром! Но всем этим владеет человек. И сам он стать товаром никак не может.

— Ты мудрый, а не понимаешь простого, — сказал Та-Кем. — Человек владеет золотом, стадами и большими землями, и это — человек власти, могущественный повелитель, и все делают перед ним так, — он пал на колени и стукнулся лбом о землю. — Человек владеет серебром или двумя быками и куском земли — тогда он не повелитель, но еще человек, такой, как я! — Та-Кем ударил себя в грудь. — Человек не владеет ничем — тогда он двуногий скот, товар! Верно?

— Неверно, — возразил Чоч-Сидри. — Неверно! Человек всегда владеет чем-либо: воин — копьем, рыбак — лодкой и сетями, охотник — луком, земледелец — зерном и упряжкой быков. И человек всегда владеет самим собой! Своим телом и руками! Правда, он должен слушать вождей и жрецов, иначе отведает палок или отправится до срока в Чак Мооль, но кто его может продать? Почему? И зачем?

— Кто? Сильный! Тот, кто его захватил на войне или взял за долги. Почему? Потому, что человек стоит горсть серебра; человек — хороший товар! Зачем? Затем, что человек может работать, копать поле, канал, строить стену, носить камень, пасти быков. Человек лучше быка! Бык сильный, но не может строить стену, так? А человек может! И цена ему выше цены быка. Ты понял, мудрый?

Но Чоч-Сидри не понял, как не понял и сам Дженнак. Смутные речи нефатца казались ему кощунственными; ведь кто бы ни создал в незапамятные времена двуногую тварь, человек из нее сотворен богами. Они, великие Кино Раа, научили безмозглых дикарей пониманию прекрасного; они наделили их знаниями и искусствами, законами и ритуалами, одарили всей мудростью Чилам Баль, объяснили — пусть не до конца и не совсем понятно! — устройство мира. Торговать людьми? Это значило торговать тем божественным, что заключено в них, — то есть заветами самих богов Все на свете имеет свою цену, как сказано в Книге Повседневного; все, кроме человека, ибо лишь человек назначает цену всему и платит ее — и за обычный товар, и за чувства свои, и за проступки, и за саму жизнь. И даже воин, попавший в плен, выкупает не себя, не свое тело и не свою свободу, а только платит цену поражения или принимает смерть, если платить ему нечем!

В Риканне, судя по всему, обычаи были другими, а чужих обычаев сразу не поймешь; и потому Дженнак одобрительно кивнул, когда Чоч-Сидри, оставив непонятное непонятым, обратился к иной теме:

— Ты сказал, Та-Кем, что в твоей стране много властителей. Есть ли среди них люди светлой крови?

Нефатец наморщил лоб и нерешительно произнес:

— Кровь у всех красная, мудрый. У меня и у тебя, у владык Нефати, у черных людей Лизира и белолицых людей Иберы. Даже у животных она красная! Цвет кожи разный, и кожа может стать шкурой, но цвет крови один.

— Но у кого-то он темней, а у кого-то светлей. Знаешь ли ты об этом? Слышал ли о властителях с алой кровью — такой, как рассветная заря?

Та-Кем все еще морщил лоб, не в силах сообразить, о чем его спрашивают, и Дженнак, шагнув к нему, пришел на помощь.

— Скажи, — произнес он, подбирая самые простые слова, — есть в Нефате люди, которые живут долго? Два срока жизни, три срока? Они не стареют до самой смерти и всегда молоды… Есть такие?

Нефатец с виноватым видом уставился на Дженнака: одно дело не ответить мудрецу, и совсем другое — повелителю. Щедрому повелителю, милостивому, но все-таки владыке, который носит у пояса два грозных клинка, а на запястьях — браслеты с острыми шипами. Мудрец простит непонятливого, а вот властитель… Властители недоумков не любят!

Все это было написано у Та-Кема на лице, и Дженнак, не желая вгонять его в испарину, медленно и раздельно повторил вопрос. Наконец Та-Кем уразумел, о чем его спрашивают, покачал головой и промолвил, мешая язык Нефати с одиссарскими словами:

— В стране моей и в соседних странах, милостивый господин, есть вожди, владыки-ахау, господа над землей и водой, взысканные богами Света, правящие людьми и дарующие им по воле своей благо или смерть. Власть их велика, но живут они тот же срок, что заповедан всем прочим людям, и болеют они как все, и страдают от ран, и старятся, и умирают как все. И никогда я не слышал, чтобы кто-то из них мог купить у богов Мрака хотя бы один лишний день жизни. Даже за самую высокую цену!

Дженнак и Чоч-Сидри переглянулись: было ясно, что если Сеннам и добрался сюда на своей черепахе, то священного семени тут не оставил. Что ж, богов было всего шестеро, и не могли же они осчастливить всех женщин и в той, и в этой половине мира! У них имелись дела и поважней — например, создание Чилам Баль, Святых Книг, исполненных мудрости. Дженнак открыл было рот, чтоб расспросить нефатца, известно ли в его краях о Чилам Баль или об иных божественных заветах, но тут О’Кай-мор окликнул его.

— Взгляни на рисунок, светлорожденный, — произнес тидам, склонившись над чертежами Синтачи. — Мы полагаем, что с попутным ветром можно добраться до этой Иберы за десять или двенадцать дней. Или еще быстрее — ведь расстояния в точности не измерены, и мы не знаем, стоит ли доверять словам этого купца. Но двенадцать дней — самый большой срок. И плыть мы можем на север вдоль берегов, не теряя из вида земли.

— А потом? — спросил Дженнак, разглядывая угловатые очертания Иберы.

— Потом, думаю, нужно войти в пролив и снова повернуть к северу — так, чтобы высадиться на берег со стороны моря.

— А почему не на океанское побережье?

Широкая ладонь О’Каймора накрыла медальон с пальмами и волной, пальцы левой руки скользнули по листу вдоль предполагаемого маршрута.

— Клянусь странствиями Сеннама, мой господин, есть множество причин, чтоб поступить так, а не иначе. Во-первых, морские штормы не столь ужасны, как океанские, и наши драммары будут в большей безопасности. Во-вторых, всем нам любопытно поглядеть на это Длинное море, разделяющее южные земли от северных. Сколь оно широко? Какие дуют там ветры? Есть ли удобные гавани на его берегах? Ну и прочее, что полезно знать о неведомых водах… А третья причина самая важная… Взгляни!

Дженнак следил за тонким пером в руке Синтачи, уверенно торившим путь по желтоватому листу. Арсоланский лекарь был человеком рослым, широкоплечим, с упругими мышцами и мощной грудью, но кисть и длинные пальцы его отличались поразительной гибкостью — он мог без труда дотянуться до собственного запястья. Молчаливый и серьезный, он занимался своей работой, не обращая внимания на кейтабцев и лишь изредка посматривая на площадку.

— Взгляни, вождь, — повторил О’Каймор, кивнув на рисунок. — Это Длинное море лежит среди Земель Восхода в точности так, как наш Ринкас. Форма другая, а назначение такое же. Оно разделяет множество стран и соединяет их, ибо морские пути удобней сухопутных; оно — сердцевина здешнего мира, и все торговые дороги меж югом и севером, западом и востоком проходят здесь. И в нем есть острова — вот и вот! Не такие большие, как в Кейтабе, но и не маленькие! Значит, есть где закрепиться, выстроить крепости, а потом — и города! — Он помолчал, играя висевшим на груди медальоном, знаком достоинства тидама, и добавил: — Конечно, все сказанное мной надо обсудить с жрецами, с твоими воинами и с милостивой госпожой. Не собрать ли, всех днем после трапезы, светлорожденный? В твоей или в моей хижине?

— В твоей, вечером, — сказал Дженнак. — Днем милостивая кьона и я будем заняты.

Вот только чем? — подумал он про себя.

Маленькие ножки Чоллы, обутые в красные сандалии, вязли в песке, на лбу, под повязкой, выступили капельки испарины. Она, однако, не жаловалась — шагала рядом с длинноногим спутником, временами поглядывая то на стоявшее в зените солнце, то на медленно приближавшиеся скалы. Идти было тяжело, так как в песке повсюду торчали валуны и огромные кости — изогнутые посеревшие ребра, достигавшие двух длин копья, отполированные водой черепа, длинные и узкие, но с пастью в человечий рост, позвонки с остроконечными треугольными шипами, фаланги плавников, каждый размером с голень. Челюсти казались особенно страшными, грозя частой порослью костяных кинжалов; особо крупные клыки были похожи на изогнутое атлийское лезвие, которым на фиратских валах бился Аскара. Кроме того, песок, камни и кости покрывал слой чешуи — потускневшей, но прочной, с довольно острыми краями. Чешуйки были круглыми и слегка выпуклыми; одни как ладонь, другие побольше наколенного щитка, а третьи словно шит, прикрывающий воина от подбородка до паха.

Теперь Дженнак не сожалел, что, поддавшись уговорам Чоллы, отправился в эту бухту. Какие бы слова она ни желала сказать ему наедине, пустяк или нечто важное, времени даром он не потеряет — открывшаяся перед ним картина того стоила! Разглядеть и оценить ее с корабельной палубы было невозможно — посеревшие кости и поблекшая чешуя морских гигантов сливались с песком, их гладкие черепа мнились камнями, и только огромная туша погибшего в шторм чудища все еще сияла среди скал серебристыми отблесками. Впрочем, Дженнак сомневался, что ветер и волны выбросили змея на берег; скорее всего, он закончил жизнь по собственной воле, одряхлев и почувствовав, что сроки его истекли и смерть не за горами. Вероятно, таков был обычай этих существ — принимать гибель на берегу, в определенном месте и в урочное время. То, что видел сейчас Дженнак, являлось их могильником, кладбищем среди скал и песка, где век за веком, тысячелетие за тысячелетием они встречали свой конец. Быть может, сюда собирались все исполины Бескрайних Вод; быть может, таких могильников имелось несколько… Но, так или иначе, жизнь их была долгой, столь же долгой, как у светлорожденных потомков богов, ибо, если не считать привлекшего Чоллу змея, свежих туш или костей Дженнак не замечал.

Он остановился, чтобы дать девушке передышку, медленно повернул голову, осматриваясь по сторонам. На востоке торчали растрепанные веера пальм, а над ними яркой лаковой зеленью блестели в солнечных лучах кроны похожих на магнолии деревьев; на западе тихо плескались волны, с шуршаньем набегали на песок, заботливо вылизывали его и откатывались назад. Между пальмами и морем изгибалась серповидная полоса песка, заваленного древними костями и чешуей, с двух сторон ограниченная скалами; берег этот казался челюстью гигантского змея с выбитыми и перетертыми в мелкую сероватую пыль передними клыками. Если не считать рокота волн, здесь царила мертвая тишина. Ни шороха не доносилось из леса, где остались сопровождавшие их одиссарские воины, молчали скалы и море, застыли недвижимо редкие облака, и лишь предвестник кружил в вышине, простирая длинные упругие крылья. Кружил, но к волнам не спускался и скорую бурю не пророчил.

— Пойдем! Я отдохнула, — прохладные пальцы Чоллы сжали его локоть. Дженнак вытер со лба пот, поглядел, прищурившись, на солнце, и расстегнул ремень с подвешенными к нему клинками и кинжалом.

— Сейчас… Прости меня, тари… Если ты не возражаешь… Жарко!

Он стянул плотную полотняную тунику, снял обувь и браслеты, оставшись в одном легком набедренном шилаке; бросил одежду на песок, а пояс с тайонельскими клинками повесил на шею. Странно, но Чолла следила за его разоблачением с одобрительной улыбкой, будто он сделал именно то, что требовалось, и в самое нужное время. Ее алое одеяние из шелка выглядело воздушным и легким и скорей холодило, чем согревало. Дженнак заметил, что ткань просвечивает в солнечных лучах, окружая стройное тело девушки розоватым ореолом; он видел смутные контуры высоких грудей, длинных стройных ног, стана, подобного пальме, хрупких плеч, округлых колен…

С трудом отведя взгляд, он махнул рукой и хрипло выдохнул:

— Пошли!

Издалека змей был прекрасен, словно воин в чешуйчатом стальном доспехе, прилегший отдохнуть на берегу. Вблизи же выглядел он устрашающе: гигантская полураскрытая пасть с изогнутыми клыками, встопорщенный гребень, мертвые побелевшие глаза, вывалившиеся из глазниц, чудовищные раны от впившихся в плоть камней… И запах! Запах! Морской змей медленно сгорал в погребальном солнечном костре, и труп его пах столь же отвратительно, как разлагающаяся плоть самого ничтожного червя.

Чолла, сморщив носик, выдержала недолго; полюбовалась чудищем и тут же отбежала на полсотни шагов, к валявшейся на песке тунике Дженнака. Потом позвала его:

— Иди ко мне, мой вождь! Тут запах незаметен! Мы можем сесть и поговорить.

— Обожди, тари. Если уж я пришел сюда, так не годится уходить без трофеев.

Он приблизился к змеиному хвосту, огромному, как колонна, подпирающая своды храма. Чешуя тут была помельче, и Дженнак, вытащив кинжал, ухитрился отодрать зеркальную пластинку размером в две свои ладони. Она оказалась довольно тяжелой, будто была отлита из серебра; почти плоская в середине, с загнутыми краями, похожая на небольшой поднос. Счистив лезвием ножа хрящи, еще не потерявшие упругость, Дженнак перевернул чешуйку и вгляделся в нее, словно в зеркало.

Его лицо, немного искаженное, всплыло в серебристой глубине: изогнутые темные брови, высокий лоб с чуть впалыми висками, гладкие скулы, прямой, строгой формы нос, твердая линия рта, широковатый подбородок… Глаза казались не зелеными, а серыми, да и в целом его туманное отражение выглядело старше — таким, каким он будет через десять или пятнадцать лет и каким сохранится еще на столетие. На целый век! В неизменном своем обличье, уже не юноши, но зрелого мужа… Он будет похож на Джиллора, отметил Дженнак и улыбнулся своему отражению.

Чолла вновь позвала его — каким-то напряженным странным голосом — и он торопливо сунул кинжал в ножны, а зеркальную чешуйку обмотал ремнем. Потом обернулся и замер.

Она сбросила свое одеяние из алого шелка, сняла повязку и стояла сейчас перед ним нагая, как девушка перед брачным ложем. Пряди черных волос струились по плечам Чоллы, ласкали грудь, неожиданно полную, с розовыми ягодами отвердевших сосков; живот ее был плоским, талия — тонкой и гибкой, переходившей в восхитительную округлость бедер. Ноги с изящными маленькими ступнями по щиколотку утопали в песке, но Дженнак знал, что ступня ее, от пятки до тонких пальцев, поместится в его ладони — так, как нежная плоть моллюска помещается в твердой и прочной раковине. Руки Чоллы были сложены на груди, но не затем, чтобы скрыть ее или поддержать упругую плоть, — скорее они лишь привлекали к ней внимание. Вот я! — словно говорила она; вот я! — звала ее кожа; вот я! — шептало лоно; вот я! — обещали глаза; вот я! — подойди и возьми! Насладись, как сладким плодом, сорви, как срывают с пальмы полный свежего сока орех, испей, как пьют молодое игристое вино… Сделай все это, но не забудь, какое сокровище тебе досталось!

Она и в самом деле была сокровищем — вот только чьим?

Но сказано в Книге Повседневного: не отвергай зова женщины, ибо она есть жизнь! И Дженнак, бросив свои ремни и клинки, шагнул к девушке, не спуская с нее потемневших глаз.

Теперь они стояли совсем близко друг к другу — так, что между грудью Чоллы и кожей Дженнака прошло бы лишь лезвие ножа.

— Ты хотела поговорить со мной? О чем? — хрипло спросил он.

— Поговорить? — ее зрачки насмешливо блеснули. — Сейчас не время разговоров, мой вождь! Но если ты хочешь… если желаешь… поговорим об этом…

Ее тонкие пальцы коснулись сосков, потом Чолла сделала шаг вперед, совсем крохотный, но теперь меж ними не прошло бы и тонкое стальное лезвие. Ничего не прошло, даже невесомый шелк этова.

— Ты действительно хочешь этого? — Голова Дженнака кружилась, лицо Чоллы плавало перед ним в знойном мареве. Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на смугло-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина… Чолла! Вианна! Чолла!

— Ты хочешь этого? — повторил Дженнак, обвив ее стан руками.

— Когда-нибудь мы ляжем на шелка любви… Так почему не сейчас? — Теплое дыхание Чоллы щекотало шею Дженнака. — И ты… ты должен знать, что тебя ждет… Это твое право! И мое тоже.

— Где говорит разум, там молчит сердце, подумал Дженнак, опускаясь рядом с ней на колени. Но что с того? Зов плоти сделался уже неподвластным ему, и теперь — тут, на берегах Риканны, среди скелетов огромных, отживших свое морских зверей, — не было ни наследника Дома Одисса, ни Дочери Солнца, тари кецаль хогани. Был мужчина, и была юная женщина, созревшая для любви, прекрасный цветок, чьи шипы засохли и опали, чей аромат пьянил, чей вкус был сладок, чьи пальцы-лепестки кружились над Дженнаком, будто облако мотыльков с бархатистыми крыльями И сам он, внимая трепету плоти, раз за разом сотрясавшему Чоллу, становился таким же мотыльком, бездумно порхавшим над цветочной чашей, переполненной нектаром; он пил его, вдыхал его запах, купался в нем, пока крылья мотылька не отяжелели.

Но что-то все же было не так! Разумеется, не темперамент Чоллы и не ее ласки, ибо ее обучили всему, что полагалось знать, — тридцати трем позам любви, касаниям и жестам, словам и вскрикам, тихой нежности ожидания, терпеливому восхождению к вершине и прыжку в жерло огнедышащей горы, такому внезапному и яростному, что захватывало дух. Она не была девственной, как и Виа; в благородных семьях это считалось недостатком, который устранялся не на брачном ложе, а задолго до него, ловкими руками и ножом целителя. Но, как и Виа, она не знала мужчин; Дженнак был у нее первым и понимал, что из раковины, доставшейся ему, никто не пытался извлечь жемчуг Значит, ни гордость его, ни сетанна не страдали.

Но что-то было не так!

Что именно, он не сумел бы сказать. Говорят, что возлегший на шелка любви неподвластен Мейтассе, не замечает хода времени, не слышит дыхания Чак Мооль, не думает о круговороте судеб и грядущем. О грядущем Дженнак и в самом деле не размышлял, но прошлое не отпускало его: запах жасмина от кожи Чоллы перебивался медвяным ароматом, а зрачки ее, зеленые и сверкающие, как звезда Оулоджи, вдруг начинали мерцать теплым и темным сияньем агата. Но вкус меда и агатовый блеск глаз, и груди, подобные розовым раковинам, и волосы, черные и блестящие, принадлежали не ей; она была лишь заменой, искусной подделкой утраченного сокровища, словно колдунья-туст-ла, натянувшая чужую кожу и любимый облик.

А потом этот облик спал с нее разом, как ненужная одежда.

Утомленные, они лежали на песке, среди камней и чудовищных распавшихся скелетов, под жарким солнцем Лизира; головка Чоллы покоилась на плече Дженнака, ее теплое бедро касалось его бедра, уже не порождая страсти, но отзываясь теплой и тихой нежностью.

— Все в руках Шестерых! — думал он. — Да свершится их воля! И, быть может, воля их такова, чтобы в этой девушке возвратилась ко мне Вианна? Моя пчелка, моя чакчан, мой ночной цветок? Чтобы вернулась она не с каплей светлой крови, а с потоком ее, дарующим молодость и долгую жизнь? Чтоб всегда была она рядом со мной, и сейчас, и через год, и через сотню лет! Конечно, Чолла, дочь ахау Че Чантара, не в силах заменить ее, но Чолла может стать Вианной… Почему бы и нет, если будет на то воля богов! Она станет такой же ласковой и любящей, такой же заботливой и нежной, целительным бальзамом, цветком без шипов, песнопением радости… И если будет нам грозить разлука, она обнимет меня и скажет: возьми меня с собой, мой зеленоглазый вождь! Ибо мы неразлучны, как ножны и клинок; кто я без тебя, и кто ты — без меня? Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?

Головка Чоллы шевельнулась на его плече, теплое дыхание коснулось щеки, и он услышал:

— Когда мы будем властвовать в Одиссаре, мой господин…

Она говорила что-то еще — о том, что случится, когда они будут властвовать в Одиссаре, повелевать Серанной, чей воздух ароматен и свеж, и городами Восточного Побережья, и долиной Отца Вод, и его щедрой Дельтой, и лесами на берегах северного Ринкаса, и горами на рубеже Коатля, и краем, богатым озерами, что граничит с Тайонелом, и прочими одиссарскими землями, что протянулись с юга на север на пять соколиных полетов, а с востока на запад — вдвое дальше. Она говорила, шептала, звала, но Дженнак уже не слышал ничего; он закаменел, подобно ребру морского змея, источенному ветрами, опаленному солнцем, мертвому, сухому…

Властвовать в Одиссаре!

Вот цена власти: потерять и не найти, поверить и обмануться… Стоит ли этого власть? И чем еще придется платить за белые перья сагамора?

Дженнак зажмурил глаза и увидел презрительную ухмылку на щекастой физиономии Фарассы, неживое лицо Виа с капелькой крови в углу рта, свирепо ощеренный рот атлийца, заносящего над ним громовой шар; еще увидел птицу — кецаля в дорогом убранстве и пышную клетку, в которой тот сидел год за годом, десятилетие за десятилетием. Кецаль признавался владыкой над всем птичьим народом, но сам был пленен, словно проигравший битву воин; соколы летали в поднебесье, а он лишь повелевал им, куда держать путь, кого клевать, а кого одарить ярким пером. И был тот кецаль несчастен.

— Мой вождь, — ворковала Чолла, — мой сокол, мой кецаль…

Дженнак вздрогнул и поднялся, прихватив валявшуюся рядом тунику. Потом протянул девушке руку:

— Вставай, тари! И спасибо тебе! Ты в самом деле одарила меня так щедро, как дарят сокола и кецаля… Но я могу быть лишь одним из них.

Кончался месяц Войны; на смену ему шел месяц Дележа Добычи. То было древней традицией — идти в поход после сбора плодов, когда есть что взять и есть что защищать. Разумеется, завоеванное и взятое подлежало дележу, эта задача была столь же непростой, как удачный набег, а временами и почти такой же кровопролитной. Зато когда все кончалось, и война, и споры из-за добычи, наступал месяц Покоя; ну, а там и год близился к завершению, оплакивая свою грядущую смерть в месяце Дождя, собирая черные перья в месяце Долгих Ночей и развеивая их по свету в месяце Ветров. Затем все начиналось сначала: пять праздничных Дней Предзнаменований, а за ними — месяцы Бурь, Молодых Листьев, Цветов, Света, Зноя и Плодов. Время Цветения, Время Увядания… Цветение, как положено, начинается с бури, увядание — с войны.

Пять кораблей, покачиваясь на длинной океанской волне и распустив паруса, синие, алые и золотые, шли к северу; плыли днем и ночью, то под ярким солнцем, висевшим над кормовыми башенками, то под темным небом, держа курс на путеводную звезду Инлад. Берег Лизира лежал по правому борту, и веяло от него травами и нагретым камнем, тянуло запахами свежей зелени и цветов, пахло терпким степным ароматом; а в этих знойных и влажных степях странствовал сейчас нефатец Та-Кем, оделенный щедрыми подарками, торил путь то ли на юг, то ли на восток, вместе со своими горбатыми зверями и черными слугами.

Вскоре лизирские берега сделались неприветливей: пески, пальмы и травянистые пространства сменились сплошными скалами, крутыми, но невысокими и рассеченными до самой воды гигантскими трещинами. Затем земная твердь начала откатываться на восток, будто уступив напору океана; скалы сделались выше и стояли теперь сплошной стеной, огораживая континент от бурь, ветров и ярости Морского Старца Паннар-Са. Корабли повернули вслед за берегом и шли так недолгое время, в Дни Пчелы и Паука; следующим был День Камня, и в этот день на севере поднялась высокая земля.

Но земля была и на юге, а это значило, что они достигли пролива между Бескрайними Водами и Длинным морем — того самого пролива, о коем рассказывал нефатеи.

Вероятно, море, лежавшее за ним, разделяло два материка, так что получалось, что Восточные Земли, как и Эйпонна, тоже состоят из двух больших массивов суши. Сколь они велики, пока что никто не мог сказать, но, если Та-Кем не ошибался и не преувеличивал, от пролива до Нефати с его огромной рекой было не меньше десятка соколиных полетов. Огромный путь, половина расстояния, пройденного по Бескрайним Водам! Удаляться так далеко от родных берегов странники не собирались. Главное было сделано: они пересекли океан и, как написано в Книге Тайн на Листах Сеннама, нашли новые земли. И теперь, чтобы навсегда воссоединить две части мира, они должны были вернуться и рассказать обо всем увиденном. Добраться домой и приумножить тем славу Одиссара и Арсолана, а заодно и Кейтаба.

Но дух человеческий ненасытен, и было бы странным не разведать хотя бы ближайшие места, причем столь важные, как этот пролив, соединяющий Длинное море с океаном, и земли Иберы, лежащие за ним. И потому О’Каймор, с согласия светлорожденных вождей и своих тидамов, повернул флот на восток, прошел между двумя материками, а затем повернул к северу, намереваясь высадиться на побережье Иберы и исследовать его. Корабли плыли на север в течение Дней Глины и Воды; на рассвете Дня Ветра, последнего в истекающем месяце, они направились к берегу.

На твердой земле Дженнаку снились корабли, а сейчас, когда его баюкала палуба «Тофала», ему привиделся город. Не безвестное поселение, не лагерь кочевников из наскоро сооруженных шалашей и не город вообще, вне времени и пространства… Хайан! Хайан, где склоны каждого холма были знакомы ему, как лезвия собственных клинков.

Но, странным образом, он видел и Хайан, и то, что было до Хайана; картины эти не накладывались и не смешивались друг с другом, будто рассматривали их два Дженнака двумя парами глаз. Один глядел на город из дерева и камня, перед другим простиралась обширная зеленая равнина без всяких признаков жилья, покрытая болотами и непроходимыми лесами. Среди зелени изогнутым серебристым лезвием сверкала река — не очень широкая, но полноводная, питаемая множеством речек и ручьев поменьше, струившихся из болот и озер. И река, и равнина скатывались к морю; вблизи него водный поток ширился и рос, готовясь к схватке с приливом, а лесистая равнина резко обрывалась, переходя вначале в низменные земли, поросшие пальмами и тростником, а под конец в песчаный берег, кое-где перегороженный бастионами темных скал.

Над берегом парили чайки. Среди Пяти Племен считалось, что их резкий крик — «хайя!.. хайя!..» — дал имя реке, а от нее — городу, возникшему здесь еще во времена пришествия Одисса. Но, быть может, Хайан стал называться Хайаном от «хейо», одного из кланов сесинаба, издревле обитавшего в этих местах и занимавшегося охотой и примитивным земледелием. Имелся у него и еще один смысл: произнесенное отрывисто и резко — так, как кричали чайки, — оно было возгласом довольства либо удивления, а иногда значило — «Так!» или «Ясказал!».

Древняя долина реки исчезла, и теперь перед мысленным взором Дженнака простирался прекрасный город садов и дворцов, сооруженных на вершинах пятисот пятидесяти восьми насыпей. Самые древние из этих рукотворных гор были сплошными, квадратными, сложенными из земли, со склонами, укрепленными не камнем, а разнообразным кустарником и деревьями, которые в пору цветения окутывали город сладким запахом, спорившим с соленым морским бризом. Но уже пять столетий назад, во времена великого сагамора Варутты, начали строить террасы из шлифованных каменных глыб, устраивая под ними склады, стойла для быков, казармы и иные помещения; самим же террасам придавались изысканные формы початка маиса, пальмовой кроны, дубового листа, фигурок попугая, кошки или сокола. Большинство из полутысячи городских холмов имели собственное название, и тридцать из них, расположенных в самом центре, носили имена дней, которые складывались в полный месяц. Между их вершинами были переброшены мосты, а у подножий простирались плошадки, засаженные фруктовыми рощами либо отведенные для игр в мяч, для торговли, постоялых дворов и харчевен. На некоторых размещались храмовые школы и священные водоемы, где можно было встретиться с жрецами и испросить у них совета.

Что касается плоских вершин холмов, то они, по большей части, предназначались для любви и отдыха, для трапез в семейном кругу, для неторопливых бесед под кронами магнолий — словом, не для дел, но для всего того, что придает жизни сладость. Одни из них были застроены домами горожан, другие — дворцами вождей, которых в каждом сераннском племени насчитывалось не менее двух десятков, третьи несли на своих спинах причудливые сооружения, облицованные мозаикой и керамическими плитками, — там можно было погрузиться в прохладу бассейна или в обжигающий жар парной бани, размять кости и пожаловаться на свои немощи опытному целителю. Имелись, разумеется, и исключения: около сорока насыпей были заняты не жилищами, а сооружениями иного рода, вроде Дома Страданий, стоявшего у дороги Белых Камней, или присутственных мест различных Очагов, из которых самым богатым являлся Очаг Торговцев, а самым грозным и сильным — воинское братство Гнева. Но все же считалось, что дела вершатся у подножий холмов; туда с рассветом устремлялись горожане, а в предзакатный час, после десятого всплеска, шли наверх, дабы вкусить покой вечерней трапезы и насладиться ночью любви.

Дженнак смотрел на свой просторный город, на белую дорогу, уходившую к северу, к Тегуму, на древний дворец сагаморов, что прятался среди скал на морском берегу, на рощи и поля, окружавшие Хайан золотисто-зеленым кольцом, на желтый песок у синих вод, перед самыми дворцовыми башнями — на ристалище, где он — так недавно! — сражался с Эйчидом. Все это выглядело величественным и прекрасным, все было знакомым и родным, как детские воспоминания, как сладкий сон под кронами деревьев… Но какая-то часть его разума не спала, не ведала покоя; он сознавал, что находится на корабле, что плывет сейчас в безмерной дали от Одиссара, что зрит мираж, ниспосланный богами.

Но зачем они его послали?! Не являлось ли это видение подсказкой, что цель восточной экспедиции достигнута, что Эйпонна ждет, что пора поворачивать драммары к родным берегам?

Нет!

Внезапно он увидел, как насыпи, деревья и дворцы заколебались, будто сотканные из разноцветного тумана; полосы его текли, смешивались, тянулись вверх, раздавались в стороны, и сквозь них начало поблескивать нечто серебристое, смутное, но уплотнявшееся с каждым мгновением. Не прошло и вздоха — так он решил в своем сне — как на морском берегу возник совсем иной город, не похожий на Хайан, да и на любое поселение в Эйпонне. Дома его вздымались ввысь подобно прямоугольным горам из стали и стекла, прорезанных кое-где каменными полосками; окна в них шли ряд за рядом, словно отряд воинов, прикрывших головы щитами, вдруг поставили вертикально; кровли были плоскими, черными и усеянными какими-то шпилями и штырями, от которых протягивались в разные стороны канаты; берег моря был закован в камень, а над рекой повисли мосты, тоже каменные или железные, высотой в добрую сотню локтей. В этом поразительном городе встречались площади, но гораздо чаще незастроенное пространство между гигантскими зданиями уходило вдаль широкой темной лентой, пересеченной множеством других таких же лент; и Дженнак, привыкший к тому, что всякий путь выложен белым камнем, не сразу понял, что видит дороги. По ним сплошным потоком мчались колесницы, открытые или похожие на больших цветных жуков, но самым поразительным являлось то, что ехали они сами по себе, и никаких животных, ни быков, ни лам, ни тапиров, он не замечал; не было их в этом городе вообще. Кроме гороподобных домов и экипажей, он разглядел людей, походивших сверху на великое множество муравьев, суетившихся среди стальных и стеклянных громад, над которыми висело сизое облако гари; казалось, люди мечутся в панике, куда-то несутся, что-то делают — но что именно, оставалось непонятным. Их передвижения выглядели бессмысленными: они не собирались кучками для бесед, они не сидели под навесами школ и харчевен, они не гнали на базар груженных лам, да и базаров, харчевен и школ там не было. Правда, имелись бассейны, голубые пятна рядом с домами или у морского берега. Кроме них, пейзаж оживлялся лишь клочками зелени, разбросанными там и тут, но широкое полукольцо магнолий, окружавших Хайан с севера и запада, исчезло; на месте его торчали гигантские трубы и прижимались к земле плоские строения, похожие на квадратных черепах.

Дженнак, наблюдавший этот невероятный город с высоты соколиного полета, не успел разглядеть его как следует; отмеренное ему время кончилось, и сверкающие дома начали оседать, расплываться, обращаясь в клубы радужного тумана. Миг, другой, и картина растаяла, исчезла в темноте, словно перед ним опустился непроницаемый занавес Чак Мооль. Это было обычным завершением видений: мрак, холод, пустое пространство, и он сам, висевший в черной пустоте подобно москиту, вдруг очутившемуся в необозримом и лишенном света подземелье.

Но москит этот мог думать — и думал, не выходя из своего сна. Вначале о том, что являвшиеся ему фантомы были совсем иного рода, чем вызываемые Унгир-Бреном на поверхности воды или в чем-нибудь блестящем, вроде зеркала либо полированного камня. Унгир-Брен владел древней магией кентиога, а может, и другими умениями вроде загадочного тустла; иногда ему удавалось проникнуть взором на сотню полетов сокола и увидеть то, что творится в Арсолане, Коатле или у Вечных Льдов. Мог он, вероятно, и вызывать картины, запечатленные в людском сознании, делать их зримыми, удерживать на глади вод; но эта магия, как и искусство дальновидения, говорила лишь о том, что происходит сейчас, в данный момент времени и в определенном месте, то ли в степях Мейтассы, то ли в лесах Тайонела, то ли в человеческой голове. Дженнак отчасти владел этими колдовскими приемами, но главным являлось другое — не подчинявшийся ему дар видений грядущего или запредельных миров, которых на свете могло не быть вовсе. Видения эти приходили и уходили помимо его воли, и в том, как он подозревал, таилось его отличие от остальных людей. Дар богов, нелегкая, но искусительная ноша!

Что же они показали ему на сей раз? То, что могло бы случиться, но не случилось? Этот город, эти люди, подобные муравьям, эти странные колесницы… Что это? Будущее, прошлое или иная реальность, существующая где-то там, за черным занавесом Чак Мооль?

Теряясь в догадках, Дженнак застонал; ощущение собственного бессилия пронзило его, как вошедший под сердце наконечник копья. Затем он почувствовал, что его трясут, что под сомкнутые веки пробиваются световые лучики, что дружеская рука сжимает его плечо. Он сел, мотая головой; мираж странного города таял, растворялся в его памяти, исчезал, отлетая туда, где хранятся все забытые сны.

Его снова встряхнули — осторожно, почти ласково. Вианна, подумал Дженнак, Вианна, моя чакчан…

Он раскрыл глаза; встревоженное лицо Грхаба склонилось над ним, а Чоч-Сидри придерживал его за плечи.

— Ты стонал, балам, — произнес наставник.

Дженнак откашлялся, чувствуя, как теплеет в груди; холод Чак Мооль начал отпускать его.

— Пустое, — прохрипел он, — пустое.. Глупые сны…

Жрец встрепенулся.

— Не хочешь ли рассказать о них, мой господин?

— Нет, — сказал Дженнак, — не хочу. Сова мелькнула над моим лицом и унесла сон. Я все забыл.

Будь на месте Чоч-Сидри Унгир Брен, он постарался бы вспомнить. А так — к чему? Странное видение, без толка и смысла…

— Я могу оживить твою память, — произнес Сидри напряженным голосом. — Чаша с водой и парочка заклятий…

Но тут наверху раздался резкий призывный звук раковины, и Дженнак торопливо вскочил:

— Потом, Сидри! В другой раз! Слышишь, трубят… Мы подходим к берегу!

Жрец покорно кивнул, но на лице его промелькнуло сожаление — похоже, очень хотелось ему узнать сны Дженнака. Настолько, что он признался — впервые за все дни странствий, — что владеет древним искусством воскрешения воспоминаний.

Наверняка Унгир-Брен обучил его, подумал Дженнак и принялся натягивать доспехи.

Когда они втроем поднялись на рулевую палубу, О’Каймор, в бронзовом панцире, был уже там и разглядывал берег в свою трубу. Но и невооруженным глазом не составляло труда заметить, что суша выглядит странновато: тут и там среди прибрежных утесов, остроконечных или с плоскими срезанными вершинами, открывались широкие устья, столь же широкие и просторные, как Отец Вод в среднем течении. Казалось, что весь скалистый берег изрублен гигантским топором или секирой самого Коатля, оставившей в материковом щите следы сокрушительных ударов. Раны эти земля не сумела затянуть, лишь оградила каменными стенами да вырастила поверх них золотисто-зеленую щетину сосен. Над соснами кое-где курились дымки — верный признак присутствия человека.

— Следят, — пробормотал О’Каймор, опуская трубу. — Следят, черепашье отродье, жгут сигнальные костры. — Он окинул взглядом Дженнака и Грхаба, облаченных в доспехи. — А вот как встретят!

— Стрелков на палубу, — велел Дженнак. — И пусть твои люди, тидам, встанут у метательных машин. На сколько они бьют?

Молнии Паннар-Са могут подпалить костер за сто локтей, а горшки с горючей смесью летят впятеро дальше, светлый господин. — О’Каймор с задумчивым видом поиграл бровями присматриваясь к берегу. — Думаю я, что нужно сворачивать вот в эту реку — видишь, дымов там больше, а за ними — так целый столб! Значит, выше по реке есть селение.

Дженнак кивнул, решив, что разбойничьему чутью тидама можно вполне довериться; О’Каймор разграбил не один десяток прибрежных городов, хоть об этих своих подвигах благоразумно не распространялся. Взревел сигнальный горн, загрохотали барабаны, передавая приказ, и корабли, сбросив все паруса, кроме треугольного тино, направились к широкому проходу между скалами.

— Ты думаешь, это река? — спросил Чоч-Сидри, с любопытством озирая окрестности.

О’Каймор покосился на Челери, стоявшего у рулевого рычага, поскреб живот ниже панциря и неторопливо раскурил табачную скрутку.

— Может, река, а может, и нет… То ведомо лишь одному Сеннаму, если он здесь побывал.

Не реки это, заливы, клянусь клювом Паннар-Са! — отозвался Челери. — Чтобы стать мне акульим дерьмом, если реки! Что я, рек не видал? Не бывает, чтоб такие широченные шли одна за другой, точно пальцы из ладони. Всякой реке место нужно, простор!

О’Каймор затянулся и выпустил в сторону своего кормчего клуб дыма, будто бы приказывая ему заткнуться. Спор о реках шел, кажется, не первый всплеск и явно надоел тидаму.

— Залив — или река? — сверкал прямым тайонельским клинком, затем раздваивался наконечником копья. Его ограждали скалы, тянувшиеся почти непрерывной стеной и достигавшие где тридцати локтей в высоту, а где и всех шестидесяти. Но земля эта была не бесплодна, а красива и щедра: поверх розоватых и серых гранитных камней стояли огромные сосны, у подножий их зеленела трава, пестрели цветы, а кое-где алел усыпанный ягодами кустарник. Все это великолепие озаряло встававшее над водами солнце, и от огненного его диска тянулась вдаль золотая дорога — точь-в-точь такая же, по которой в урочный час отправляются в Чак Мооль не уронившие своей сетанны.

Внизу раздался возглас, и Дженнак подошел к перилам: Чолла звала его.

— Я желаю подняться наверх, мой вождь!

— Не надо, милостивая тари. Из твоего хогана все видно, а ты можешь спрятаться от стрел.

— Стрел я не боюсь!

— Никто из нас их не боится, но твоя жизнь драгоценней прочих. А в сражении, без доспеха и шлема, так легко ее потерять!

— Так дай мне доспех!

Терпение Дженнака истощилось.

— Запомни, тари: боги советуют каждому заниматься своим делом. Мне — сражаться, тебе — петь! А ты еще не поприветствовала Арсолана!

Девушка фыркнула, но покорилась, и вскоре голос ее зазвучал над водами. С «Сирима» гулким басом откликнулся Цина Очу, и одиссарцы, уже стоявшие с копьями и самострелами у бортов, начали творить священный знак, касаясь груди или левого плеча и сдувая с ладони все невзгоды. Среди них были Саон, Итарра и остальные тарколы, каждый на своем корабле, каждый в шлеме с алыми перьями и серебряным знаком сокола. Перья, символ доблести и воинской удачи, развевались и над шлемами солдат; у тридцатилетних их насчитывалось десяток-полтора, а у тех, кто приближался к сорока годам, — втрое больше.

— Эй, Торо! Одноглазый! — рявкнул под ухом Дженнака тидам.

Помощник, распоряжавшийся у стрелкового помоста, откликнулся:

— Здесь, мой господин!

Ставь к передним метателям Пахо с его бездельниками, а сюда пришли ко мне Руена! Да пусть какой-нибудь черепаший сын зачерпнет воды и скажет, соленая она или сладкая!

— Чего черпать? — пробурчал Челери. — Видно, что соленая, как бычья моча! Цвет зеленоватый, идем быстро, отлив кончился, течения нет… Залив, не река! Вот ежели цвет был бы…

— Закрой пасть, хромоногий, — велел О’Каймор. — Да следи за берегом, ветром и водой!

— Весло и парус! А я что делаю? — удивился Челери. Последнее слово всегда оставалось за ним.

Вода за бортом была соленой. Скалы будто бы расступались перед драммарами, открывая дорогу все дальше и дальше в глубь материка; длинный залив, вторгавшийся в сушу на несколько полетов стрелы, вел их словно натоптанная тропинка в ущелье. Иногда он раздваивался или растраивался, но главная протока неизменно была широка, а берег столь круто спадал к воде, что даже Дженнаку становилось ясно — глубины хватит, корабли пройдут и у самых скал. Дымные столбы по-прежнему тянулись над соснами, но тот, что маячил впереди, исчез; вероятно, костер погасили и приготовились встречать гостей.

О’Каймор потянул Чоч-Сидри за край шилака:

— Шел бы ты вниз, премудрый, к светлой госпоже. Тряпка от стрелы не защитит.

Глаза Сидри, ставшие от любопытства совершенно зелеными, блеснули.

— Не беспокойся, тидам! Тебя защищает доспех, а меня — боги. Неизвестно, что надежней!

— Надежней всего стена, — сказал Челери, наблюдая, как мореходы огораживают борта щитами. — Каменная стена, благословленная, скажем, Одиссом или Мейтассой… А чтобы благословение было крепким, нужно зарыть под ней дорогую раковину, жемчужину или ларец с деньгами, только не бумажными, а серебряными. Либо золотой диск, а то и десяток, коль не жалко.

Чоч-Сидри приподнял бровь — видно, такие способы укрепления стен показались ему странными. Однако жрец смолчал. Берег близился, а с ним и неведомая опасность; споры сейчас были неуместны.

Утесы в последний раз расступились перед окованным бронзой тараном «Тофала», открывая круглую и довольно просторную бухту, защищенную от морских ветров. Гранитные стены, серые, розовые и бурые, окружали ее почти непрерывным кольцом, но на западе этот воздвигнутый природой вал понижался к самой поверхности воды, образуя как бы площадку или уступ, стиснутый между двух вытянутых утесов с отвесными склонами. На одном из них торчали какие-то дома или сараи, подобные перевернутым вверх килем кораблям; на плоской вершине другого, который венчался остроконечным каменным клыком, строений нe наблюдалось. Зато площадка среди этих гранитных пней выходила прямиком к пристани, бревенчатому длинному сооружению, где застыли десять или двенадцать больших лодок. И все это — пристань, открытое пространство за ней, вершины ближних утесов, каждая щель и каждый камень — были заняты людьми, поджидавшими в мрачном и зловещем молчании. Скопилось их тут тысячи две, но, пока корабли не приблизились, оставалось неясным, одни ли это воины или есть и другой народ, более мирных занятий, явившийся полюбоваться с высоты скал на сражение. Но воины там точно были: над толпой что-то посверкивало, отсвечивало на солнце блеском металла. Тидам поднял Око Паннар-Са.

— Не железо и не бронза, — сообщил он почти сразу. — Хотелось бы думать, что золото, но чудес не бывает, мой господин. Так что, я думаю, медь. Оружие из красной меди, а сами эти ублюдки закутаны в красные меха, и даже на рожах меховые маски. Ха! Похоже, из лисьих шкур!

— Как подходить будем? — спросил Челери. — Быстро или помедленней?

— Быстро! Но так, чтобы не разнести причалы. Они нам еще пригодятся!

И О’Каймор громовым голосом распорядился опустить балансиры и уменьшить площадь паруса. Потом загрохотали барабаны, и, повинуясь их команде, «Сирим» встал в линию с «Тофалом», изготовившись к атаке, а остальные три корабля, резко сбросив ход, застыли посередине бухты. Два больших драммара продолжали скользить к берегу; паруса и легкий ветер гнали их вперед, рулевые весла и балансиры, выдвинутые на пять локтей за форштевень, тормозили движение. Челери недаром считался лучшим шкипером Островов: скорость была рассчитана точно, и когда балансиры ударили в бревна пристани, толчок был почти незаметен.

Толпа иноплеменных воинов отхлынула, взгляд Дженнака заметался среди них, отмечая то блеск широкого медного клинка, то обшитый медными пластинами нагрудник, то напряженную дугу лука, то рыжий мех — на голове, на шее, на плечах… Потом он увидел огромного человека, толстого, как Фарасса, с отвислым брюхом, выпиравшим под кожаным панцирем; грудь его была прикрыта щитом, на макушке, вместо шлема или перьев, топорщился меховой убор, а сидел этот великан на удивительном животном — побольше тапира, поменьше верблюда, величиной с быка, но без рогов, зато с изящной шеей, огненной гривой и стройными сильными ногами.

Толстяк вытянул руку к кораблям, сверкнул широкий прямой меч, и воины завопили — нестройно, зато оглушительно. Потом раздался гул тетив, и в бортовые щиты ударили стрелы — тоже вразнобой, словно каждый лучник стрелял сам по себе, не слушая команды своего таркола. Стрелы летели и с вершин утесов, где, как показалось Дженнаку, воинов было немного, а все больше женщин да безоружных полуголых мужчин; но эти стрелы почти все падали в воду.

— Орут громко, а стреляют плохо, — проговорил О’Каймор. — Ну, светлый вождь, что прикажешь? Подпалим им задницы?

— Это дикари, — произнес Дженнак, — почти такие же, как в Лизире, только с оружием из мягкой меди вместо твердого камня. Я не хочу их убивать и не хочу жечь; хватит с меня лизирцев, отправленных в Чак Мооль! Пусть твои люди стреляют над их головами, в утес… Может, они испугаются и примут мир?

— Хмм… Над головами… — с расстановкой протянул ОКаймор. — Ладно, господин! Но пускать огонь придется с осторожностью: как бы меха их не пожечь! Ведь их мех уже почти что наш, а лисьи шкурки дорогого стоят!

Он проревел команду, и с кораблей ударили огненные струи.