"Личный досмотр" - читать интересную книгу автора (Адамов Аркадий Григорьевич)

ГЛАВА 7. ЛИЧНЫЙ ДОСМОТР ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Наутро Ржавин, придя в управление, сказал сотруднику, который по могал ему в «московских делах»:

— Нет, ты только подумай. Пропал Евгений Иванович. Пропал Засохо. И тот дом мы вчера так и не нашли. Они же, как близнецы, дома на той улице! Даже работники «Скорой» запутались.

— Ну, ты, во-первых, не очень-то плачь. И без этих двоих ты нас вывел на такое дело и столько связей обнаружил, что памятник тебе уже обеспечен. Во-вторых, ты с какого этажа спланировал?

— С третьего. Падать тоже надо уметь. Но что теперь будем делать, а?

— Искать этих двоих. Чего же еще?

Искать! Как будто Ржавин не искал. Вчера по его просьбе сотрудники Московского уголовного розыска обзвонили все больницы, поликлиники, все вокзалы и райотделы милиции, даже морги. Все было безрезультатно. Два человека будто канули в прорубь. «Что-то случилось, — говорил себе в волнении Ржавин, — что-то случилось».

Он попросил суточную сводку происшествий по Москве и стал придирчиво ее изучать. Никто из тех двух не упоминался в сводке, никто из них не был жертвой преступления или несчастного случая. Но зато Ржавин обратил внимание, что в сводке упоминалась улица, куда таксист возил его и Засохо. Он с особым вниманием перечитал то, что относилось к этой улице. Там около одного дома ночью нашли человека, раненого и ограбленного. Грабителей спугнул водитель такси. Они бросили свою жертву и скрылись на машине. У раненого нет при себе документов, и личность пока не установлена. И это на той самой улице!

Чутье подсказало Ржавину, что надо обязательно взглянуть на этого человека. Он поехал в больницу.

Как только Ржавин увидел пострадавшего — его худое лицо с черными сросшимися бровями, светлые щелки-глаза, — он сразу узнал Евгения Ивановича, хотя до этого видел его один только раз.

Пострадавший уже пришел в себя, даже поел и дал первые показания следователю районного отделения милиции. Их Ржавин прочел, заехав по дороге в это отделение. По словам Евгения Ивановича, неизвестные ему люди напали на него в тот вечер, затащили куда-то, ограбили и избили.

— Здравствуйте, Евгений Иванович, — сказал Ржавин, подходя к постели.

Больной пристально посмотрел на него и глухо, почти не открывая рта, ответил:

— Я вас не знаю.

Потом он еще раз, уже с интересом, посмотрел на Ржавина и медленно произнес:

— Впрочем… Где-то я вас видел.

— Возможно.

— Где же? Ржавин усмехнулся.

— Мы однажды ели в одной закусочной, на Арбате.

Евгений Иванович метнул на него короткий, острый взгляд из-под лохматых бровей и сдержанно спросил:

— Зачем я вам понадобился?

— Мне надо знать, кто с вами так обошелся.

— Я все уже сообщил следователю.

— Вот в связи с вашими показаниями я и пришел сюда и надеюсь, вы сообщите кое-что еще.

— Напрасно надеетесь. Я их не знаю, понятно вам? — резко, чуть насмешливо ответил Евгений Иванович, но при последних словах злость настолько исказила его изуродованное лицо, что Ржавин невольно подумал про себя, что, имея такого врага, спать уже спокойно не будешь.

— Но если я их встречу… — добавил он с угрозой. Ржавин усмехнулся.

— Может быть, мы вам поможем?

— Вряд ли.

— Что же передать Артуру Филипповичу?

— Слушайте, — пытаясь улыбнуться, болезненно скривился Евгений Иванович. — Бросьте дешевить. И не берите на пушку.

— И Афанасию Макаровичу тоже ничего не передадите? — вежливо осведомился Ржавин.

Евгений Иванович презрительно покосился на него.

— В первый момент вы произвели на меня впечатление умного человека. Вы меня разочаровали.

— Жаль. Вас, конечно, удивляет, что я так поспешно открыл карты?

— Да, почему вы открываете карты?

— Потому что я приехал к вам из Бреста, — очень серьезно ответил Ржавин, но, не удержавшись, добавил насмешливо: — На таком длинном пути встречаешь много интересных людей.

— Ну вот что, — решительно и чуть устало произнес Евгений Иванович. — Мне еще тут лежать и лежать. Как я понимаю, домой я отсюда уже не вернусь. Так?

— Не знаю.

— А я знаю. И я буду отвечать на ваши вопросы только после очных ставок. Не раньше, — он болезненно скривился в усмешке. — Я здесь. Теперь ищите других.

Андрей чуть-чуть приоткрыл глаза. На улице было еще совсем темно. Ржавин, постанывая, ворочался на соседней постели. Бедняга! Наверное, все тело у него болит. Подумать только, сорваться с третьего этажа. Черт его носит! Да и с делами, видно, у него не ладится. Но что — не говорит. Ну, и работка!

Интересно, когда он кончит институт и займется диссертацией, он уйдет из уголовного розыска? Скорей всего нет, не уйдет. Эта работа по нему.

Мысли перескочили на его, Андрея, собственные дела. Во всем ли он прав, осуждая Люсю? Эгоистка? Но, может быть, у нее такие запросы, каких нет у него? Она говорит, что не может жить не в Москве, а он вот может. Конечно, в Москве театры, музеи, концерты, приезжие знаменитости, выставки, библиотеки…Что еще? Ах, да, «общество», как говорила Люся. Ей недоставало в Бресте еще и «общества». Но если на то пошло, то общество Жгутиных, Вальки Дубинина, Ржавина даже выше их московского круга знакомых. Правда, все это без столичного блеска, без модных песенок, без походов в ресторан. Но это же форма, а люди-то интереснее. Конечно, в Бресте нет Большого театра, нет МХАТа, нет чехословацкой или американской выставки. Хотя в Большом они с Люсей бывали раз в году, а во МХАТе — и того меньше. Но все же… так чем же все это заменяют себе такие люди, как Дубинин или Ржавин? Они очень много читают, они все время спорят и чего-то все время добиваются. Андрей знает, чего они добиваются. Геннадий, например, кончит институт, будет защищать диссертацию. О, это будет юрист с широкими взглядами! Стоит только уже сейчас его послушать. К тому же Валька учит языки — испанский и итальянский. Это в придачу к английскому и французскому. У него безусловные способности к языкам. А в таможне — неплохая практика. И потом Валька страстно интересуется живописью и театром. Наконец, Валька еще работает в партбюро. Между прочим, Люся когда-то тоже была у них в институте в комсомольском бюро.

Думая обо всем этом, Андрей одновременно, как бы вторым планом, думал и о том, как легко и просто ему сейчас рассуждать о Люсе, как без всякой боли и тоски вспоминает он их жизнь в институте. Люся для него сейчас, к сожалению, далекий и, пожалуй, чужой объект для рассуждений. Перегорело в нем что-то. Вспоминая Люсю, думая о своих спорах с ней, Андрей хотел решить для себя, почему это, черт возьми, считается, что культурный, интеллигентный человек может жить только в Москве, ну, еще в десятке городов. А вот в Бресте он жить, к примеру, не может? Чушь? Скажем, Андрей не стал менее интеллигентным, работая в Бресте. А может, еще станет? Ведь московские театры, концерты, выставки — это культура, высокая культура. Так как же? Наверное, есть разные методы усвоения культуры, и интеллигентный человек, в зависимости от условий, избирает тот или иной метод. Да, все зависит от широты твоих интересов, от твоей воли, от воспитанных в самом себе взглядов и привычек. А интеллигентные, культурные люди есть всюду и всюду нужны. Вот так-то, дорогая…

Андрей заворочался и поднял голову.

— Вставай, подымайся, рабочий народ, — громко объявил Ржавин, откидывая одеяло. Перед уходом он сказал Андрею:

— Все, старик. Московские дела твои закончены. Закрывай командировку и вечером айда домой, в Брест. Завтра утром пусть Светлана тебя и встречает.

— Упражняешься в остроумии? — сердито осведомился Андрей.

— Ну, ну. В общем собирайся.

— А ты?

— Я на денек задержусь. Не все, старик, гладко получается. Не все. Итак, вечером я тебя провожаю. Понятно? От лица командования — спасибо, но с оркестром и именными часами подожди.

Он все еще бодрился и шутил, этот Ржавин. И это был не наигрыш, нет. Он действительно был бодр и полон энергии. А ведь Андрей ясно видел: неприятности были, большие неприятности.

…Поезд приходил в Брест рано утром. И все эти долгие ночные часы под стук колес и тягучие гудки паровозов Андрей не сомкнул глаз. Чем-то волновало его возвращение в Брест, чем-то радовало. Неужели он так привык к этому городку? Неужели ему приятно возвращаться в пустой дом, где все напоминает ему о случившемся несчастье? Нет, нет! Не то! Ему сейчас радостно оттого, что его ждут там. Ну, конечно же, ждут! А кроме того, его ждет там работа. Интересная работа, честное слово! И как это радостно чувствовать, что ты нужен, что тебя ждут!

Постепенно мысли перешли, на город, куда он ехал. Раньше, год назад, Брест для него был город, как все другие. А оказалось, что это не просто пограничный город. Старинная крепость, ставшая памятником бессмертного мужества советского народа, как бы осеняла и его своей великой славой. Андрей видел, с каким нетерпением устремлялись в крепость даже самые занятые и мимолетные гости Бреста, видел, с каким благоговением осматривали они ее опаленные огнем неслыханных боев, полуразрушенные стены. И отсвет этой героической славы падал на город, вселяя в душу каждого жителя его чувство какой-то особой ответственности за все, что здесь происходит.

В этом городе удивительно сливались воедино слава героев минувшей войны и особая гордость счастливым правом первыми встречать на советской земле ее гостей из-за рубежа, ее друзей и братьев из многих стран мира. Их слезы радости, их объятия на перроне Брестского вокзала наполняли душу Андрея гордостью за то, что он живет и работает именно здесь, в Бресте. И даже вокзал, поначалу казавшийся ему излишне торжественным и пышным, теперь радовал его именно этими качествами, так созвучными тем волнующим минутам, когда гости страны впервые вступали под его гулкие, величавые своды.

И вообще все сейчас в Бресте казалось Андрею совсем не таким, как в первые дни. Просто удивительно, как собственное душевное состояние окрашивает весь окружающий тебя мир!

…В купе все спали. Под потолком светила синяя ночная лампочка. Она погасла только на рассвете.

Точно по расписанию поезд подошел к перрону Брестского вокзала.

Андрей вошел в свою пустую, но тщательно прибранную квартиру и удивленно огляделся. Ключи он оставил Жгутиным, но ему казалось, что Светлана только что вышла отсюда: свежая скатерть и незнакомая вазочка на столе, на окне — совсем недавно политые цветы и десятки других, милых и добрых примет.

Он еще не успел разложить вещи и помыться, как зазвонил телефон. И радостный голос Светланы:

— Андрюша, здравствуй! С приездом. Скорей иди к нам завтракать.

— Откуда вы знаете, что я приехал? — удивился Андрей.

— Как «откуда»? А телеграмма?

— Какая телеграмма? А, хитрец! — Андрей, сразу догадавшись, рассмеялся. — Так он дал вам телеграмму?

— Кто? Я ничего не понимаю.

— Ржавин, кто же еще.

— Ой, какой умница! Ну, иди же скорей. Папа сердится.

— Иду, иду…

За завтраком Федор Александрович хмурился, потом, как бы между делом, сказал, что сегодня он и Филин уезжают в Москву.

— Для доклада. Есть, видите ли, сигналы какие-то! Знаю я этих сигнальщиков! Встречал на своем веку. И не одного. Опыт имеется.

Тут только понял Андрей, почему Жгутин так разозлен, почему исчезли куда-то его обычная мягкость и жизнерадостность.

— Это хорошо, что вызывают. А не то я бы сам потребовал! Надо с этим кончать раз и навсегда. Решительно, черт побери! — гневным тоном продолжал Федор Александрович.

На работу Андрей пошел один. Жгутин готовился к отъезду.

Когда Андрей шел по мосту над железнодорожными путями, поеживаясь от пронзительного ветра, обжигавшего лицо, он услышал позади себя торопливый возглас:

— Шмелев!.. Стой!..

Андрей обернулся. Ну, конечно! По мосту к нему бежал Валька Дубинин. Круглое, покрасневшее от ветра лицо его с кнопкой-носом, словно вдавленным между литыми буграми щек, улыбалось, как всегда, широко, но со скрытым лукавством. Казалось, Валька вот-вот скажет что-то ехидное и дерзкое. Но он, задыхаясь, только обрадованно спросил:

— Приехал? Ну, чего хорошего?

— Ничего хорошего.

Андрей, находившийся под впечатлением слов Жгутина, все еще полный досады за него, рассказал Вальке о том, что он узнал за завтраком.

Валька гневно слушал, щеки его пылали. Наконец он не выдержал.

— И мы это так оставим, да?! Мы ведь тоже знаем, откуда идут эти так называемые сигналы! — Валька просто захлебывался в словах. — Филин думает, что живет при старых порядках!

Они уже подошли к вокзалу, и разговор сам собой прекратился.

Надя вернулась с работы усталая и издерганная. «Провались совсем эта жизнь, — с раздражением думала она, — никаких нервов на нее не хватит». Скинув пальто, она прошла в комнату и опустилась на кушетку. Некоторое время Надя сидела на самом краешке, сгорбившись, зажав ладони между колен, не в силах ни лечь, ни встать и разогреть обед. На красивом лице ее вдруг явственно проступили морщинки, под глазами и в уголках рта.

Сегодня у Нади был трудный день. Единственная постоянная ее клиентка, одно время работавшая администратором гостиницы, прибежала в слезах и сказала, что больше она покупать у Нади «частным образом» ничего не будет. Обо всем узнал муж и такое ей наговорил, что она не спала всю ночь. Как будто она собиралась позорить семью, позорить Брест! Но если, муж так считает, то она не будет. Нет, нет! Она, дура, его почему-то любит. И опять пошли слезы.

Надя вздохнула. А кого любит она? И кто ее любит? Да, единственный человек, который любил ее по-настоящему, это был Платон, ее муж, которого она прогнала еще тогда, в Москве. Она считала его слизняком, он не помогал ей добывать деньги, просто не умел и… и не хотел. Собственно говоря, почему он слизняк? Вот не хотел и не помогал, и она ничего не могла с ним поделать. И потом, когда ее арестовали, он все рассказал, что знал. А ведь любил ее. Значит, не просто ему это было. Эх, Платоша, Платоша, где-то ты сейчас, с кем?..

А вот она по-прежнему одна, ее никто не ждет дома.

Надя снова вздохнула и, потянувшись, встала. Надо было все-таки поесть.

В этот момент в передней раздался звонок. Надя насторожилась. Кто бы это мог быть? Сейчас она никого не ждала. А вечером должен был прийти Семен. Но это вечером…

В передней снова прозвенел звонок.

Сейчас, сейчас… Надя почувствовала внезапный холодок в груди. О, господи! Сколько нервов стоят такие звонки, будь они неладны!

Надя подошла к двери и прислушалась. За дверью кто-то негромко кашлянул, переступил с ноги на ногу, проворчал что-то. Кажется, это была женщина.

Решившись, Надя щелкнула замками, и дверь открылась. На пороге стояла Полина Борисовна Клепикова, маленькая, сутулая, вся в черном.

— Ты что, милая, оглохла? — проворчала она. — Али мужика прячешь?

— Что вы говорите, Полина Борисовна! — досадливо ответила Надя, уже сердясь на себя за испуг.

Клепикова прошла в комнату, подозрительно огляделась, потом скромненько села в самом углу, расправив складки на коленях.

— А я уж думаю, не заболела ли, — равнодушным тоном сказала она. — Признаков не подаешь.

— Нету их, признаков, вот и не подаю.

— Али случилось что? — Клепикова бросила на Надю остренький взгляд.

Надя в это время накрывала на стол, вынимала посуду из буфета.

— Ничего не случилось. Пообедаете со мной?

— Можно и пообедать. Из Москвы-то что слышно?

— Ничего не слышно.

— Артур-то молчит?

— Молчит.

— И этот… как его?.. Евгений-то Иванович тоже молчит?

— Тоже молчит.

Клепикова некоторое время задумчиво жевала губами, следя, как суетится Надя, потом сказала:

— Евгений-то Иванович, говорят, будто письмо какое получил и с Артуром того, разошелся.

— Не слышала я про это, ничего не слышала, — резко, пожалуй даже слишком резко, ответила Надя.

Но очень уж неожиданным было известие Клепиковой. Откуда она знает про письмо? Значит, у нее есть какие-то связи с Засохо, или с Евгением Ивановичем, или с кем-то еще, о которых Надя ничего не знала. Выходит, и доверяют ей больше? Ох, и хитра же, оказывается, эта старая карга! Надя насторожилась и решила выведать побольше у своей гостьи.

— Что значит — разошлись? — обеспокоенно спросила она. — Нам-то с кем работать?

А про себя она подумала, что ни с кем она уже работать не хочет — устала, издергалась, и ничего в жизни ей сейчас, кажется, не нужно, только бы оставили ее в покое.

— А работать — с кем пожелаешь, — уклончиво ответила Клепикова. — С Артуром, допустим.

— Провались он, твой Артур! — воскликнула Надя, не в силах скрыть своей злости. — Знать его не хочу, не только что…

Клепикова с любопытством посмотрела на нее.

— Ты, милая, очумела, что ли?

— Очумеешь тут!

— Да чего ты на Артура-то собачишься? Что он тебе сделал?

— Полина Борисовна! Да если бы вы… Да он в грош нас не ставит, пешки мы для него, прислуга. Вот… Ну, скажите, Полина Борисовна, — Надя вдруг остановилась с тарелками в руках перед Клепиковой, — скажите, вы хотите войны?

— Ты что, милая, сдурела? Не дай бог.

— Вот видите! А ему все равно! Он на деньги свои проклятые надеется! Он думает, если всем будет плохо, то ему, жабе, все равно будет хорошо!

Надю всю трясло от ненависти.

— Ну, уж это ты порешь невесть что, — покачала головой Клепикова.

Надя и сама не знала, почему вдруг в ее памяти всплыли те слова Засохо о войне, но сейчас они так же ошеломляли ее, как и в первый раз. Она и не подозревала, что эти слова вооружили ее против Засохо куда больше, чем любые его подлости по отношению к ней самой. Эти слова заставили ее впервые задуматься о том, кто же она в конце концов, неужели она враг всем другим людям? До сих пор Наде казалось, что своей погоней за деньгами она не причиняет никому вреда. Обман, хитрость и риск — это все, по ее представлению, относилось к закону и лично никого из людей не задевало. И вот теперь Надя не раз возвращалась к обжегшей ее вдруг мысли. Неужели она враг другим людям? Неужели, если всем им будет плохо, то ей и этому Засохо будет хорошо?

А Клепикова между тем, помолчав, равнодушно спросила:

— Ты, случаем, не знаешь такого человека, Соловей Глеб Романович?

— Да что он вам всем дался, этот Соловей? — удивилась Надя. — Вот и Артур твой тоже. Аж из Москвы звонил.

Клепикова сердито поджала губы.

— Уж в крайности Артур твой, а не мой. А вот человек этот… Выходит, ты его знаешь?

— Знаю, знаю. Теперь уж совсем знаю.

— Как это понимать «теперь»?

— А так. Познакомилась недавно.

— Да ну?

В глазах Клепиковой зажглись такие любопытные огоньки, так она вся подалась вперед при последних Надиных словах, что та невольно усмехнулась.

— Чего вы удивляетесь? Я его нарочно потом разыскала, — она подмигнула. — Вдовец небось.

— Ага. Верно.

— А почему он вас-то интересует? — с любопытством спросила Надя.

Клепикова пожевала губами, не спеша ответила:

— Должок один просили с него получить. Под расписочку брал.

— А-а. Ну, получайте, получайте. Надя побежала на кухню, прикрутила керосинку, потом пригласила Полину Борисовну к столу.

— Юзека-то когда ждешь? — спросила Полина Борисовна.

— Ждать его еще! И так завтра приедет.

— Ну, и много привезет?

— Почем я знаю!

А про себя Надя тоскливо подумала: «Хоть бы ничего не привозил, старый пес…»

— И куда же ты все это?.. — настороженно спросила Клепикова. — Артуру?

— Вот он что у меня теперь получит! Видали? И Надя сделала выразительный жест рукой.

— Смотри, милая, не дай маху, — задумчиво сказала Клепикова. — Тут шутить с тобой не станут.

Обед закончился в отчужденном молчании. Клепикова, встав из-за стола, сразу же ушла.

А Надя повалилась на кушетку и долго лежала на спине, подложив руки под голову. Сон не шел, и мыслей не было. Было лишь какое-то усталое оцепенение.

Вечером к Наде пришел Буланый.

Он был взволнован недавним разговором с Филиным. Того, оказывается, вместе с Жгутиным вызывают в Москву. «Кажется, я привезу неплохие новости, — многозначительно сказал Филин. — Готовьтесь». У Буланого весело забилось сердце: он догадывался, что это будут за новости.

Полный волнения и радостного ожидания, пришел Буланый к Наде. О, здесь он тоже надеялся, тоже ждал! В том состоянии, в котором он находился, Буланый даже не заметил усталости и раздражения на лице Нади, не почувствовал этого в ее словах. И на вопрос: «Что нового, Семен?», он бодро ответил:

— Все хорошо, прелестная маркиза!

Надя поставила чайник, и вскоре они сели за стол. Буланый принес вино, и они пили и чай и вино. Потом Надя пела.

Подсев к ней ближе, Буланый пытался обнять ее, Надя сначала отстранялась, потом ей это надоело. На душе было все так же горько и противно.

И еще одна мысль, вдруг возникнув, не давала Наде покоя. Зачем все-таки приходила Полина Борисовна? Так раньше не бывало, чтобы она приходила без зова, без телефонного звонка. И почему ее. так взволновало то, что Надя рассказала о Соловье? Хитрит, старая. И почему она так интересовалась Юзеком? И потом эта угроза, которая была в ее последних словах. Что бы это значило? Все это так не похоже на Полину Борисовну.

Надя с раздражением подумала о Юзеке, о его завтрашнем приезде и, скосив глаза на обнявшего ее за плечи Буланого — он был ниже ее и ему это было неудобно, — она, вздохнув, спросила:

— Помнишь, ты просил испытать тебя?

— Конечно, помню.

— И не раздумал?

— Ну, что ты говоришь, Наденька, — он вдруг с силой повернул ее к себе, — ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

Надя капризно покачала головой.

— Перестань, Семен. Лучше я тебя действительно испытаю.

— Что ж, испытай!

Надя, помедлив, — ей почему-то вдруг расхотелось говорить, — наконец, сказала:

— Ты будешь завтра встречать берлинский экспресс?

— Конечно.

— Ты… ты можешь сделать так, чтобы осматривать вагон-ресторан?

— Что?! — опешил Буланый и, все еще не веря тому, что услышал, переспросил: — Вагон-ресторан?

— Да. А почему ты так удивился?

Буланый секунду собирался с мыслями. «Я должен ее предупредить, должен спасти. Я же люблю ее!» И он веско, со значением сказал:

— Надя, ты не должна даже думать об этом.

— О чем?

— Об этом вагоне. Ведь ты о чем хотела меня попросить?

— Пожалуй… ни о чем.

— Это самое лучшее. Я тебя прошу, Наденька, я тебя просто умоляю…

— Не надо меня умолять!

Надя тряхнула головой. Все ясно. На Юзека уже нацелились. Что ж, тем лучше! Боже, как ей надоела такая жизнь, как она устала от нее, если бы кто-нибудь только знал! Но что же делать? Как теперь избавиться от Юзека? Он не должен больше таскать к ней товар. О, Надя, наконец, хочет быть свободной, хочет перестать бояться всего, хочет жить, как все люди! Но на память снова пришли слова Полины Борисовны: «Тут, милая, шутить с тобой не станут». Что это может значить? Кто не будет с ней шутить? Страшно…

Надя зябко повела плечами. И Буланый еще крепче прижал ее к себе.

И тут вдруг у Нади блеснула злая мысль. Ах, так? Ну, и она с ними шутить тоже не будет!

— Ты знаешь, Семен, — сказала она. — Я ведь не зря спросила о вагоне-ресторане…

Экспресс Берлин—Москва пересек границу и точно по расписанию подошел к блокпосту Буг. Таможенники вышли на продуваемую всеми ветрами насыпь и разбрелись вдоль состава.

Мимо Андрея деловито пробежал Буланый, и Андрей невольно вспомнил, как сегодня утром Буланый вдруг попросил Шалимова назначить его на досмотр вагона-ресторана. «У меня с этим Юзеком старые счеты», — угрожающе заявил он, бросив при этом быстрый взгляд на Андрея и как бы говоря ему этим взглядом: «Видишь, я хочу сам исправить свою ошибку, и я ее исправлю, ты меня еще не знаешь». Да, признаться, Андрей не ожидал от Буланого ничего подобного. Шалымов обычным своим недовольным тоном заметил, что никто не должен во время таможенного досмотра сводить какие-то счеты и чтобы он больше не слышал от Буланого таких слов, но тем не менее назначил его досматривать вагон-ресторан. Семен после этого весь день ходил в таком приподнятом настроении, что окружающие с невольным удивлением поглядывали на него. Вместе с другими удивлялся и Андрей.

Они не разговаривали с того самого дня, когда Андрей назвал его трусом. В тот день произошел памятный инцидент с итальянской делегацией. С тех пор они молчаливо и недоброжелательно избегали друг друга.

Поэтому, заметив сейчас напряженное, взволнованное лицо Буланого, пробежавшего мимо него вдоль состава, Андрей, усмехнувшись, подумал: «Самолюбивый он парень, решил мне что-то доказать».

Андрей взобрался на площадку своего вагона и толкнул тяжелую дверь.

— «Декларации» раздали? — спросил он встретившего его проводника.

— Раздали, — ответил тот и, понизив голос, добавил: — В третьем купе едут попики. Мне и то какую-то божескую книжонку всучить хотели.

В третьем купе ехало четверо тихих молодых парней. Скромно одетые, с ласковыми и внимательными глазами и мягкими манерами, они встретили Андрея кротко и учтиво. «Декларации» у них были уже заполнены по-русски, бисерным одинаковым почерком. Да и сами молодые люди показались Андрею удивительно похожими. В первый момент он мог их различить только по цвету волос, потому что даже причесаны они были одинаково — гладко, на косой пробор.

Вскоре, однако, Андрей заметил, какими разными были их лица, одинаковыми делало их лишь общее выражение какого-то постного, но хитрого спокойствия.

Андрей прочел их «декларации» и спросил:

— Господа говорят по-русски?

— О да, — ответил один из молодых людей, с черными как сажа волосами. — Хотя это и очень трудный язык.

— Тем приятнее, что вы его изучили.

— У нас многие его изучают, — сказал голубоглазый блондин, сидевший у окна.

— Где это у вас, если не секрет? — добродушно улыбнулся Андрей.

— В духовной семинарии. Мы студенты. Андрей оглядел их багаж и снова спросил:

— Какие печатные произведения вы везете?

Все четверо вынули из карманов пухлые книжечки в кожаных переплетах, на которых золотыми тиснеными буквами было выведено по-русски: «Библiя».

— Здесь и Новый и Старый завет, — пояснил зачем-то все тот же блондин и поспешно добавил: — у меня еще три, нет, даже четыре журнала.

Он вытащил из-за спины пачку сложенных вдвое, пестрых, тонких журналов. Андрей бегло проглядел их. Журналы были религиозные, на английском языке, изданные в Чикаго. Андрея удивило количество всякого рода девиц, фотографии которых, порой в позах самых легкомысленных, попадались чуть ли не на каждой странице этих журналов.

— Содержание статей, кажется, не всегда религиозное? — с улыбкой спросил он, указывая на один из таких снимков.

— Это не наши вкусы, — потупив глаза, ответил блондин.

Андрей уже понял, что багаж придется досматривать, и предварительно спросил:

— Везете что-нибудь для передачи третьим лицам? По нашим законам это должно быть предъявлено для досмотра.

— Ничего… Мы ничего не везем… Мне нечего предъявить… Нет, нет, не везем… — тут же откликнулись все четверо.

Андрей попросил открыть один из чемоданов, самый большой и массивный, лежавший на верхней полке у стенки.

— О! А нам говорили, что советская таможня стала такой же либеральной, как и все другие в мире, — поднимаясь, улыбнулся черноволосый парень.

Андрей обратил внимание, каким тренированным, ловким движением, почти без усилий снял он тяжелый чемодан.

— Мы даже еще либеральнее, — усмехнулся Андрей, начиная перекладывать вещи в чемодане. — Мы, например, не сверлим отверстий в ваших чемоданах, как это делают в таможнях некоторых стран.

— Но в таких случаях они ищут золото. Это основа могущества любой страны! Андрей пожал плечами.

— Каждая страна бережет те основы, которые ей особенно дороги.

В этот момент он нащупал под слоем белья странно неровное дно чемодана и нажал пальцами на одну из неровностей. И, неожиданно прорвав мягкий картон, Андрей ощутил шелковистые корешки тонких книжек. Он с привычным уже спокойствием, не торопясь, переложил последний слой вещей, под ним показалось прорванное дно. Из-под неровного срыва желтоватого картона выглядывал уголок пестрой брошюры.

Андрей, все так же не торопясь, прорвал картон дальше и одну за другой вытащил из-под него целую стопу брошюр с броскими, как у комиксов, обложками. Все брошюры были на русском языке. Андрей мельком проглядел одну из них, она называлась «Христос разоблачает коммунистов».

Теперь только Андрей взглянул на молодых людей. Казалось, они нисколько не были смущены. На их скромных, словно потухших лицах не было заметно ни волнения, ни досады.

— Это книги особого рода, — спокойно и значительно сказал блондин. — Они не подлежат светской цензуре.

А рыжеватый парень, сидевший напротив него, таким же ровным тоном добавил:

— Мы рассчитывали, что свобода вероисповеданий у вас существует в действительности. Как и свобода всякой религиозной деятельности.

— Только для наших граждан, — покачал головой Андрей.

— Но мы смотрим на ваши дела, как…

— Вы наши гости. А гостям неприлично вмешиваться в дела хозяев, — строго сказал Андрей. — И уж совсем неприлично тайком провозить то, о чем вас открыто спрашивают.

И тут совершенно неожиданно для Андрея белобрысый парень вдруг заулыбался. Он весь светился весельем, и в этот момент казалось, что иным его лицо быть и не может. Улыбаясь, он сказал:

— Вы так строги с нами, господин таможенник. А между тем это так все невинно. Ведь религия не имеет границ. Разве нам нельзя общаться с нашими духовными братьями по вере?

Андрей терпеливо и очень вежливо ответил:

— Пожалуйста. Общайтесь. Но не вмешивайтесь, господа, в нашу жизнь. Эти книжки действительно особого рода, вы правы. Это же не религия, а политика. Притом враждебная нам политика. Вы меня понимаете? Поэтому прошу, господа: выньте сами из остальных чемоданов всю эту так называемую религиозную и прочую литературу.

В это время с другого конца вагона к купе подошли Валя Дубинин и еще один таможенник,

— Контрабанда? — спросил Дубинин.

— На этот раз якобы религиозная, — ответил Андрей.

Помедлив, Валька тихо сказал:

— Ну, брат ты мой, и задание же на меня свалилось — ахнешь.

— А что такое?

— Москва сообщила, — еще тише сказал Валька, — с обратным, на Берлин, в Брест прибывает некий мистер Вильсон.

Его просто распирало от желания поделиться новостью с другом.

— Ого! Неужели тот самый? Помнишь молодую англичанку?

— Именно! Ты представляешь? И если я у него ничего не найду… В общем до вечера. Генка-то ведь сегодня приезжает?

— Ага.

— Так я зайду к тебе.

— Само собой.

Поезд медленно подходил к перрону Брестского вокзала. По вагонам уже шли пограничники, отбирая для проверки паспорта и визы. Они тоже зорко осматривали все вокруг, ища свою «контрабанду» — людей, нелегально пересекающих границу.

Поезд давно уже остановился, когда Андрей вышел, наконец, на перрон. За этот час или полтора словесной дуэли со студентами-семинаристами он устал больше, чем за весь обычный рабочий день. А вот они, по-видимому, совсем не устали. «Специально их там небось на это натаскивают, — с шутливой завистью подумал Андрей. — Да и четверо на одного как-никак». И все-таки он чувствовал удовлетворение от этой идеологической стычки, оттого, что не спасовал, что заставил этих молокососов оправдываться и извиняться. Приятно, ничего не скажешь.

Он вдруг представил, как расскажет об этом у Жгутиных, как скажет что-нибудь насмешливое Федор Александрович, как Нина Яковлевна непременно заинтересуется системой воспитания в духовных семинариях, а Светлана начнет спрашивать: «А страшно было, да? А ты боялся, что не ответишь, да?» Андрей по привычке представил себе это все так ярко, что невольно улыбнулся. И только потом вспомнил: ведь Федор Александрович в Москве. Черт возьми, что это за сигналы поступили туда? Неужели Валька прав?

Задумавшись, он медленно пересек наполненный пассажирами досмотровый зал и вышел в зал ожидания. Минуту помедлив, Андрей собирался уже направиться в комнату дежурного, но в этот момент к нему подошла худенькая старушка, вся в черном, и сварливо сказала:

— Ну, что же это за безобразие? Никто даже помочь не хочет. Совести у людей совсем нет. Ведь не молодая бегать тут.

— А что вам надо, мамаша?

— А то. Берлинский-то пришел? Пришел. А там племяш мой. Встретить мне его надо. Андрей улыбнулся.

— Ну, так и ждите его здесь. Туда нельзя, — он кивнул в сторону досмотрового зала и перрона, где стоял сейчас берлинский состав.

— Сама знаю, что нельзя. Но предупредить-то его надо, что тетка ждет? А то как раз разминемся. Сходи, сынок, вызови его, дурака.

Андрей, помедлив — уж очень не хотелось возвращаться, — все же согласился:

— Ну, давай уж, мамаша. Кого там вызвать?

— Слава тебе, господи, нашелся хороший человек, — обрадовалась старуха. — К вагону-ресторану подойди, сынок. Там директор. Вот ему и скажешь, мол, так и так, тетка тебя на перроне ждет, выйди к ней немедля. ..

При упоминании вагона-ресторана с Андрея как рукой сняло усталость. «Она ищет Юзека!» — с беспокойством подумал он.

— Ладно, мамаша. Сейчас, — ответил он как можно равнодушнее. — Вот только бумаги отнесу, — и кивнул на черную клеенчатую папку с «декларациями», которую держал в руках.

Зайдя в комнату дежурного и плотно прикрыв за собой дверь, Андрей торопливо набрал номер телефона Ржавина. Незнакомый голос ответил:

— Скворцов слушает.

— Товарищ Ржавин еще не приехал?

— Никак нет. Кто спрашивает?

— Это Шмелев с таможни говорит, — досадливым тоном ответил Андрей.

— Товарищ Шмелев, я вас слушаю! Я же замещаю Геннадия Львовича. Я в курсе… А вас я прекрасно знаю…

Скворцов говорил обрадованно и сбивчиво.

— Да нет уж, ладно, — вяло отозвался Андрей. Но Скворцов не унимался.

— Может, чего еще с берлинским? Мы уже послали машину за Юзеком. Получили, наконец, санкцию на арест.

— Что?! — изумился Андрей. — Почему на арест? Скворцов самодовольно засмеялся.

— А потому. Опять контрабанда обнаружена. И еще какая! А главное, доказали, наконец, что это именно он провозил. Да вы-то чего звоните?

— Понимаете, — не очень охотно начал Андрей. — Тут какая-то старушка этого Юзека спрашивает.

— Кто такая?

— Тетка, говорит.

— А-а, тетка. Ну, вы ей ничего не говорите.

— Так ведь просит вызвать.

— Скажите, что не нашли. В город, мол, ушел. А я сейчас допрашивать его пойду. Это, знаете ли, очень серьезное дело.

Андрей улыбнулся: Скворцов, очевидно, не на шутку волновался.

— Ладно, так и скажу, — ответил он и повесил трубку.

«Значит, Семен нашел все-таки контрабанду, — подумал Андрей. — Молодец, ничего не скажешь». Итак, с Юзеком покончено. Неужели теперь арестуют и Надю? Это же одна компания, вместе с Засохо, с Евгением Ивановичем. И еще, наверное, кто-нибудь в Москве у них есть. Потому, конечно, Ржавин и задержался. И тут вдруг Андрей вспомнил, что говорил ему однажды Ржавин еще в Москве, в гостинице. Он говорил про какую-то старушку. Надю и ее катал на машине тот самый шофер. Старушку!.. И Ржавин еще мечтал с ней познакомиться.

Андрей снова схватился за телефон и набрал знакомый номер. Как же Скворцов забыл про все это? Сейчас он ему напомнит…

Но телефон гудел равнодушно и бесконечно, а трубки там, в кабинете Ржавина, никто не снимал. И Андрей, наконец, понял: Скворцов ушел допрашивать Юзека. Он медленно опустил гудящую трубку на рычаг.

Что же делать? Как узнать, кто она такая, эта старушка? Неожиданно Андрей вспомнил: ведь у них на вокзале есть своя милиция! Надо только им все объяснить.

И он снова взялся за телефон.

Экспресс Москва—Берлин прибыл под вечер, и таможенный зал снова наполнился людьми. Носильщики подвозили на тележках все новый и новый багаж и сгружали его на овальный досмотровый стол.

Валя Дубинин, двигаясь, как обычно, от одного пассажира к другому, задавал стандартные вопросы и, бегло оглядев выставленные на стол чемоданы, подписывал «декларации». Но все внутри у него трепетало от нетерпеливого ожидания. Где же эта мордастая, холеная жердь, мистер Вильсон?

Чтобы увидеть его, Валька еще при подходе экспресса к Бресту прошел вместе с проводником по четвертому вагону, раздавая «декларации». В одном из купе сидел длинный худой англичанин с бульдожьим лицом и короткими рыжеватыми усиками.

— Провожавшие его все называли «мистер Вильсон, мистер Вильсон», — пояснил проводник. — Он и есть.

И вот сейчас Дубинин ждал появления Вильсона в досмотровом зале.

В дверях он заметил сутулую фигуру Шалымова, оставшегося сейчас за начальника таможни, и вспомнил его слова, сказанные утром:

— Не подведите, Дубинин. — И, заметив улыбку на Валькином лице, он обычным своим недовольным тоном добавил: — И побольше серьезности, побольше. Это служба в конце концов, а не игра в бабки.

«Что верно, то верно, — подумал Валька, наблюдая за Шалымовым. — Мистер Вильсон — орешек крепкий, это тебе не та наивная девочка». И он везет что-то, непременно везет! Но сразу досматривать его нельзя. Надо сначала за что-то зацепиться. Скорей всего он тоже везет советскую валюту. Но где? И Валька досадливо ответил себе: всюду может везти, всюду! Заранее ничего не определишь. Валька знал: многое решит та первая, короткая минута, когда он посмотрит на Вильсона, на его костюм, багаж, на его манеры, когда постарается определить его состояние, оценить его нервы.

Если человеку приходится все время сталкиваться с самыми различными людьми и от того, что он заметит в первую минуту их встречи, будет во многом зависеть успех его работы, то в этом человеке развивается особая, обостренная наблюдательность и уменье мгновенно оценить увиденное.

Сначала это одежда, вещи пассажира. Потом — движения, интонация в разговоре, наконец взгляд, особенно — взгляд. По мнению Дубинина, он красноречивее всего и наименее поддается самоконтролю. По этому поводу Валька как-то прочел пространную лекцию Андрею. И присутствовавший тут же Ржавин иронически заметил: «Старик, не зарывай талант. На члена-корреспондента ты уже тянешь».

Вспомнив Ржавина, Валька усмехнулся. Но улыбка тут же сползла с его курносого лица. В дверях зала появился Вильсон. Он огляделся и спокойно направился к досмотровому столу. За ним носильщик катил в тележке два чемодана и саквояж. У последнего мягкие стенки волнообразно припухли. «Наверное, что-то твердое лежит», — машинально отметил про себя Валька и принялся рассматривать журналиста.

Вильсон был в светлой, подбитой мехом шубе нараспашку и в высокой шапке из серого каракуля, сдвинутой на затылок. Лоб и отвислые розовые щеки блестели от пота — англичанин изнемогал от жары. Он, казалось, никого не замечал и смотрел равнодушно, даже чуть высокомерно поверх всех голов куда-то в пространство.

«Ишь ты, — неприязненно подумал Валька, — аристократизм свой демонстрирует».

Он подошел к вещам журналиста и взял его «декларацию». «Надо с чего-то начать», — опять подумал он, и взгляд его упал на саквояж.

— Прошу открыть.

— Я… плохо… понимайт… — улыбнулся Вильсон. Дубинин повторил по-английски.

— О, вы прекрасно знаете наш язык! — воскликнул Вильсон. — Это такой приятный сюрприз.

— Вы разве впервые у нас в стране?

— О нет. В четвертый, — и Вильсон для убедительности показал четыре пальца. — И вообще много скитаюсь по свету. Журналисты — бродячее племя. И опасное! Могу сделать вас знаменитым на весь мир! А могу написать такое, что вас завтра же уволят со службы, — он почему-то разболтался, хотя это, казалось, ему вовсе не свойственно. — Вот, например, скажите мне вашу фамилию. Вы славный парень! Семья у вас есть? Дети? Старушка мать тоже есть?

— Одну минуту, мистер Вильсон, — улыбнулся Дубинин. — Сначала я хотел бы узнать, что есть у вас.

Вильсон расхохотался.

— Великолепно! Моя семья?

— Нет. Ваш багаж. Вам нетрудно открыть вот этот саквояж? Да, да, прошу.

Дубинин уже давно почувствовал, что Вильсону чертовски не хочется открывать свой саквояж. «Даже припугнуть меня решил, — удовлетворенно подумал он. — Подумаешь — племя! А в какую-то точку я все же попал».

Наконец саквояж был открыт. В нем стояли, завернутые в салфетки, большие глиняные банки. Дубинин открыл одну из них. Она оказалась доверху наполненной черной икрой.

— Сколько килограммов всего? — деловито осведомился Валька и приподнял саквояж. — Чуть не двадцать, а?

Вильсон ответил с деланной веселостью:

— Что вы хотите? Подарки друзьям! О русская икра! Деликатес! Славится на весь мир! Не будьте мелочны, господин таможенник. Расстанемся друзьями. С журналистами надо дружить!

— Рискую, — с облегчением рассмеялся Валька. — Пропущу один килограмм. Остальное докупите в Лондоне, мистер Вильсон. Наша икра там есть, вероятно?

— Но там она стоит безумных денег!

— Так вы решили заработать на нашей икре? Но мы это делаем сами, мистер Вильсон. Это предмет нашего экспорта.

— Такая богатая страна! — не сдавался Вильсон. — Вы же всюду кричите об этом! И всем на свете помогаете! А тут жалкие двадцать килограммов икры!..

— Мы не кричим о своем богатстве, вы ошибаетесь. Хотя другим помогаем, это верно. Но не черной икрой. Хлебом. Машинами.

Вильсон решительно и зло махнул рукой.

— Ладно, господин таможенник. Берите икру и подписывайте «декларацию». Я пойду, наконец, в вагон. У вас тут невыносимо жарко.

— К сожалению, я вынужден вас немного задержать, — покачал головой Дубинин. — Придется осмотреть ваш багаж. Да вы снимите пальто!

Отвислые, холеные щеки Вильсона побагровели.

— Что-о?! Меня задержать?! Меня?! — закричал он, наливаюсь яростью. — Да вы спятили, господин таможенник!

Люди оглядывались в их сторону, переговаривались между собой, кое-кто протискивался поближе.

— Вы же у нас четвертый раз, мистер Вильсон, — с поразительным для него спокойствием ответил Дубинин. — Вы ведь знаете наши таможенные правила. Может быть, пройдем в комнату дежурного, там нам не будут мешать? .

— Пожалуйста! Но это произвол! Вы еще обо мне услышите! О да, да! Проклятье!..

В комнате дежурного Вильсон без сил повалился на стул, а Дубинин занялся подробным осмотром его чемоданов. Белье, сувениры, бутылки с водкой, коньяком, матрешки, значки… «А вечером приезжает Генка, — вдруг подумал он. — Эх, и потреплемся же! Интересно, не забудет он учебник испанского? Ведь два раза, подлецу, напоминал…»

Дежурный между тем посмотрел на распаренного от жары Вильсона, то и дело стиравшего со лба и щек струйки пота, и сочувственно сказал:

— Сняли бы вы шубу, господин. У нас тепло…

— Я не прошу проявлять заботу, — огрызнулся Вильсон.

«Почему он ее не снимает?» — подумал Валька и, чуть скосив глаза, бросил внимательный взгляд на шубу Вильсона. И ему вдруг показалось, что правая пола лежит не такими складками, как левая. Как будто…

В этот момент Валька обнаружил в чемодане большую плоскую металлическую коробку. Едва он взял ее в руки, как Вильсон раздраженно воскликнул:

— Можете не открывать! Здесь тоже икра! Тог самый килограмм, который вы согласились пропустить. Ведь вы согласились, я не ослышался?

Все это время у Вальки нервы были так натянуты, так чутко прислушивался он к каждому слову, к каждой интонации англичанина, что в последних его словах он сразу уловил сквозь вполне понятную досаду еле заметную нотку испуга.

— Да, я согласился, — кивнул головой Валька. — Попрошу все же открыть.

— О, черт! — не выдержал Вильсон. — Вы напоминаете мне известную породу собак. Вцепившись, они уже не могут отпустить: судорога сводит челюсти.

Валька чуть натянуто засмеялся: он тоже устал от этого поединка.

— Они отпустить не могут, а я пока не считаю возможным. Да и ответственность у нас с ними разная.

— Он еще шутит, — буркнул Вильсон, тяжело поднимаясь со стула и в изнеможении скинув с себя шубу.

В банке действительно оказалась икра.

Но Дубинин на этом не успокоился. Из стола дежурного он достал чайную ложечку и стал аккуратно копаться ею в коробке. Но, кроме икры, там ничего не оказалось. В последний момент чуткие Валькины пальцы ощутили, что ложечка слишком мягко скользит по дну коробки. «Пергамент», — подумал он, тот самый пергамент, края которого высовывались и прикрывали икру сверху. «А что, если…» Валька попросил дежурного подержать коробку и, ухватившись за края пергамента, осторожно вытянул икру из коробки.

Вильсон, дернувшись, судорожно проглотил подкативший к горлу комок.

Все дно коробки было уложено советскими сотенными купюрами нового образца.

— На это я разрешения вам не давал, мистер Вильсон, — покачал головой Валька, еле удержав вздох облегчения. Он ощутил внезапную дрожь в пальцах и поспешно опустил сверток с икрой на стол.

Пока дежурный пересчитывал купюры, Вильсон стоял за его спиной.

Валька между тем устало опустился на стул. Ну вот, как будто и все. Скоро домой. Неожиданно он увидел свисавшую с другого стула шубу Вильсона.

— Здесь грязный пол, — громко сказал он по-английски и, нагнувшись, приподнял полы шубы.

В эти считанные секунды он почувствовал под пальцами сквозь слой материи ряд тонких и упругих пачек, вшитых вдоль нижнего шва правой полы.

— Коля, дай мне ножницы, — попросил Валька дежурного.

Вильсон обернулся.

— Проклятье… — яростно прорычал он. — Ну, погодите, господин таможенник. Вы меня еще вспомните.

Валька устало усмехнулся.

— Одно скажу: с работы меня за это не уволят.

Внезапно он подумал, как волнуется, наверное, сейчас Шалымов. И в «дежурку» он, конечно, специально не заходит, чтобы не стеснять Вальку, не связывать его инициативу и не создавать у Вильсона впечатления, будто случаю с ним придается какое-то особое значение. Молодец Шалымов, умница.

И впервые, может быть, сухой, ворчливый, вечно чем-то недовольный Анатолий Иванович показался Вальке очень близким и очень славным человеком.

Ржавин ввалился к Андрею в одиннадцатом часу вечера. Из-под расстегнутого пальто виднелась кожаная куртка на «молниях», в руках он держал чемодан.

Заметив через открытую дверь в комнату бутылку вина, он закричал Андрею:

— Ага! Молодец, старик! Налей и мне! Нет, погоди, я тебя сначала обниму!

Он трижды поцеловал Андрея и, обращаясь к улыбающейся Светлане, сказал:

— Мы сентиментальные мужчины, правда? Можно, на радостях я поцелую вас и еще вон ту рожу? — он указал на стоявшего в дверях Вальку.

— Можно, можно, — смеясь, ответила Светлана. — Даже ^нужно. Ой, мальчики! — она всплеснула руками. — Как все-таки замечательно, что мы опять вместе!

Она светилась такой радостью, что Андрей, глядя на нее, вдруг подумал, как о чем-то совершенно несбыточном: «Если бы моей женой была она, какой бы это был друг!» И еще он подумал, что она ведь красивая, как он раньше этого не замечал?

Ржавин перехватил его взгляд и усмехнулся.

— Пошли, пошли, — заторопил он. — Выпьем за самого счастливого из трех холостяков.

Он обнял за плечи Андрея и Светлану и запел:

— А что потом? — спросил Валька. — Один из них утоп?

— Не совсем, — откликнулся Ржавин. — Но тонет, старик, тонет. Спасать его, Светка, а? Как думаешь?

Светлана озорно скосила глаза на Ржавина и тряхнула кудрявой головой.

— Пусть тонет!

Когда разлили по бокалам остатки вина, Ржавин торжественно провозгласил:

— Дорогие товарищи, друзья, дамы и господа! Я буду краток. Предметом сегодняшнего разбирательства является весьма удачная — я не боюсь этого слова! — поездка в столицу Андрея Шмелева и вашего покорного слуги. Таких мы там, братцы, щук переловили, что и не снилось! Они от жадности и на пустой крючок кидаются. Но мы им доброго живца подпустили.

Ржавин радостно блестел глазами, и видно было, что он весь еще во власти недавних переживаний, что действительно успехом закончился его вояж.

— Кроме того, следует отметить, — тем же тоном продолжал он, скосив лукавый взгляд на Андрея, — одно счастливое для Шмелева событие в будущем, по поводу которого тут было сказано коротко и энергично: «Пусть тонет». Прения сторон считаю законченными, Шмелев от последнего слова отказался, и потому…

— Он будет краток! — саркастически заметил Валька. — Красноречие этих провинциальных юристов…

Ржавин свирепо уставился на него.

— Еще одно слово оскорбления в адрес Фемиды, и я тебя…

— Ах, так? Собираешься нарушать социалистическую законность?

Светлана весело постучала по столу.

— Мальчики! Как вы себя ведете?!.

— А ты кто такая? — задиристо спросил Ржавин.

Светлана неожиданно покраснела, и Андрей, увидев ее смущение, но не понимая его причины, все же пришел ей на помощь и возобновил прерванный появлением Ржавина разговор.

— …И точно вам говорю, эти попики ехали вовсе не для знакомства с нашей церковью. «Христианский союз молодых людей» — это прежде всего политическая организация и притом реакционнейшая.

— И это тоже надо знать таможеннику, — внушительно заметил Валька.

Андрей кивнул головой и посмотрел на Светлану.

Он уже несколько раз встречался с ней взглядом, и каждый раз при этом оба начинали вдруг, без всякого, казалось бы, повода счастливо улыбаться.

Неожиданно ход разговора изменился. Ржавин, посуровев, сказал:

— Допрашивал сегодня вашего Юзека. Цепочка-то начиналась в Москве, а кончалась на нем. Главные ее звенья теперь можно считать установленными.

— А польские товарищи нащупали продолжение этой цепочки у себя, — заметил Андрей. — Бжезовский рассказывал, когда приезжал.

— Выходит, — спросил Валька, — ты не с вокзала сюда, раз Юзека допрашивал?

— Нет, с вокзала я туда, — усмехнулся Ржавин, — а потом уже сюда. Кстати! — вдруг вспомнил он и обернулся к Андрею. — Толик мне сказал, что Юзека разыскивала какая-то тетка. Это верно?

Андрей загадочно улыбнулся.

— Нет, не верно.

— То есть как?

— А так, — и Андрей многозначительно добавил: — Нашлась, кажется, твоя старушка. Та самая…

— Старик! — закричал Ржавин. — Держи меня!

А то я начну опять тебя целовать! И Светку тоже!

Когда уходили, Андрей тихо спросил Ржавина:

— Ну как в Москве?

— Я же тебе говорю: богатый улов щук, а самая крупная из них — некий Евгений Иванович, твой подзащитный. И все, кроме него, уже дают показания и топят друг друга. Да как, ты бы видел! — усмехнулся Ржавин и, посерьезнев, добавил: — А вот мой пока в бегах.

— Засохо?

— Он самый, — и, неожиданно подмигнув, Ржавин добавил: — Ищем во всех городах, где у него связи есть. Но чует мое сердце… В общем попробуем потянуть теперь еще одну ниточку. Спасибо за старушку.

…Михаил Григорьевич Филин возвратился из Москвы в самом приподнятом настроении.

— Ну, мама, поздравь меня, — радостно объявил он с порога. — Я все-таки свалил этого старого подлеца.

Мария Адольфовна в черном, с белыми аппликациями халате еще пила утренний кофе. Увидев входящего сына, она величественно поднялась и поплыла ему навстречу. Пенсне гордо поблескивало на ее тонком, уже напудренном носу, на губах блуждала победоносная улыбка. Поцеловав сына, она сказала:

— Я была уверена, Мика. Его интриги ничем другим не могли кончиться. Ах, это было так низко!

Потирая закоченевшие от мороза руки — утро выдалось на редкость холодным, — Филин подсел к столу, и Мария Адольфовна налила ему кофе.

— Ну, рассказывай, дорогой, рассказывай. Боже, какой у тебя усталый вид!

— Ну, что тебе рассказывать? — помешивая сахар в стакане, ответил Филин, радуясь ее нетерпению. — Собралось все руководство и после короткого нашего сообщения — я говорил вполне лояльно — начали нас ругать.

— Вас? Обоих? Это же несправедливо!

— Тут надо понимать, — усмехнулся Филин. — Ругали нас обоих, даже, вернее, всю таможню, но, по существу, имели в виду прежде всего его.

— Ну, ну, и что дальше?

— Припомнили все, о чем я докладывал. Особенно тот инцидент с «Волгой».

— Да, да, ты так возмущался этим случаем.

— Словом, досталось. Он, — Филин сделал многозначительное ударение на этом слове, — вдруг схватился за сердце. Раньше я этого не замечал. Малов уж ему воды налил.

— Сам налил?

— Ну и что? Во-первых, не помогло. Отправили срочно в гостиницу, врача вызвали, еле отлежался. А потом сам же Малов заявил, что здоровье, мол, вам не позволяет, надо идти на отдых, мы ценим ваши заслуги.

— Ты же понимаешь! — саркастически заметила Мария Адольфовна. — Его заслуги! Филин досадливо махнул рукой.

— Этот Малов тоже порядочный слюнтяй. Но Капустин…

— Вадим Павлович?

— Да. Он прямо сказал, что, мол, товарищ Жгутин с работой не справляется. Нужен человек молодой, энергичный, твердый.

— Словом,такой, как ты?

— Он в общем на это и намекал.

— И что же решили?

— Окончательно еще не решили. Пока я буду исполняющим обязанности. Но ко мне отнеслись превосходно. Даже Воловик — ты ведь знаешь этого типа? — так вот, даже он голосовал «за».

Мария Адольфовна сияла от радости и гордо поглядывала на сына.

— Знаешь, Мика. Ты год или два поруководишь таможней, а потом мы, бог даст, переберемся в Москву. Как ты полагаешь?

— Смотря что мне предложат. На малое я не соглашусь.

— О, ты далеко пойдешь. Ты человек незаурядный, — Мария Адольфовна осторожно провела рукой по его голове. — Но только, Мика, надо всегда думать о здоровье. Сейчас приляг, отдохни.

— Что ты! Два дня таможня без руководства. Мало ли что…

— Ах да! — вдруг вспомнила Мария Адольфовна. — Какая я стала рассеянная. У меня был Семен. Милый юноша.

— Ну, ну. Что он говорил?

— Он задержал крупную контрабанду вчера. У Юзека.

— Молодец! Теперь я смогу повысить этого парня. Филин допил кофе, потом нежно поцеловал мать и направился в переднюю.

— Мика, сегодня холодно. Возьми серое кашне! — крикнула ему вдогонку Мария Адольфовна. — И застегни ворот.

— Хорошо, хорошо.

В этот день Филин уже вполне официально перебрался в кабинет начальника таможни. После этого он приказал вызвать к себе всю дежурную смену.

Когда кабинет наполнился людьми, Филин хмуро объявил:

— Прошу учесть, товарищи, что с сегодняшнего дня многое изменится в нашей работе. Я не товарищ Жгутин и не допущу либерализма! Пусть не рассчитывают на это некоторые товарищи. Я их поставлю на свое место. Я знаю, кое-кого не устраивает мое назначение. Но им придется перестроиться! Да, да, придется!..

Все молча слушали. Андрей переглянулся со стоявшим рядом Дубининым. Валькин гневный взгляд как бы говорил: «Видал, что делается? Это как называется, а?..» Андрей еле заметно пожал плечами. «Черт знает что».

Закончив свою речь, Филин сказал:

— Товарища Буланого прошу остаться. Остальные свободны.

Таможенники один за другим поспешно вышли из кабинета. И каждый, очутившись в коридоре, невольно с облегчением вздыхал. Тут же начался обмен первыми впечатлениями.

—. Ну и ну, — еле сдерживаясь, произнес Валька. — Начальничка подсунули. И хотят, чтобы я, например, молчал?

Шалымов осторожно заметил:

— Положим, это еще не начальник… Его перебил другой таможенник:

— А может, братцы, сверху все-таки виднее? Валька зло скосил на него глаза.

— Виднее? Это еще как сказать! Я, например, своим зрением доволен. И молчать не собираюсь! Начальничек! И при нем такой тип, как этот Буланый. Опора, так сказать! Правая рука!

— Надо написать в Москву, — предложил Андрей, — Малову. Это же отличный человек.

— Хлопцы! Аида в «дежурку»! — загорелся Валька. — Коллектив — дело великое! Обмудруем!

Все прошли галерею над досмотровым залом и, спустившись по лестнице, набились в маленькую комнату дежурного. Тут обмен мнениями продолжался уже свободнее.

— Вы, как всегда, горячитесь, Дубинин, — недовольным тоном сказал Шалымов. — Мнение коллектива — это, конечно, серьезно. Но…

— Его даже в партбюро не выбрали! — выпалил Валька. — Это что, по-вашему?

— Вот я и говорю, — морщась, продолжал Шалымов. — Это серьезно. Но кто вам сказал, что все уже решено?

— А зачем ждать, пока все будет решено? — поддержала Вальку член партбюро Тоня Струмилина. Шалымов пожал плечами.

— В таком случае давайте поговорим с Логиновым.

С его предложением согласились все и тут же решили, что к секретарю горкома пойдут Шалымов, Тоня Струмилина и Дубинин.

Валька после этого еще что-то продолжал доказывать Тоне, рядом Андрей спорил с профоргом Сеней Марковым.

— Почему мало внимания, почему? — взволнованно спрашивал Сеня. — Ты знаешь, какой сейчас месяц? А мы ему цветы отвезли! И вообще…

Между тем Шалымов позвонил в горком.

— Пусть нас запишут на прием хотя бы на завтра! — крикнул ему из своего угла Валька.

Но через минуту, несмотря на шум и гам, царивший в дежурной комнате, все вдруг услышали непривычно взволнованный голос Шалымова:

— Нам же его в начальники прочат! А вы сами знаете, что это за человек! Это будет неправильное решение, Леонид Владимирович!

И сразу смолк шум: Шалымов говорил с Логиновым.

— Неправильное, — повторил Шалымов и вдруг неожиданно для всех усмехнулся. — Вот это другое дело, Леонид Владимирович! А басню эту я помню! Тут мы все согласны!

И он снова усмехнулся.

— Дело будет, — удовлетворенно констатировал Валька.

— Завтра, товарищи, идем в горком, — строго сказал Шалымов, положив трубку.

…А в это время Филин, расхаживая по кабинету, самодовольно говорил Буланому:

— Вот вам еще одно доказательство, Семен, что принципиальность и понимание момента дают всегда нужные плоды. Да, я написал рапорт в Москву. Вы, наверное, об этом слышали?

— Очень… очень мало, Михаил Григорьевич. Так, знаете, краем уха, — замявшись, ответил Буланый.

Филин подметил его смущение и снисходительно усмехнулся.

— Краем уха, говорите? Допустим. Так вот, это был принципиальный и, надо сказать, смелый документ. Сейчас я не боюсь это говорить. Вы понимаете? — Конечно, Михаил Григорьевич.

— Итак, Семен, — продолжал Филин, который упивался своей победой и чувствовал потребность высказаться, — через месяц вы получите старшего инспектора и будете начальником смены. Вчерашний ваш успех подоспел очень ко времени. Поздравляю.

— Спасибо, Михаил Григорьевич. За все спасибо.

— Уверен, что мы сработаемся. Да! А как тут Шмелев? Он ведь тоже вчера отличился. Как он?

— В своем репертуаре, — кисло усмехнулся Буланый. — Меня, например, он просто игнорирует.

— Ах, так? Ну, не долго, не долго.

— Если бы…

— Это я вам говорю, — многозначительно поднял палец Филин. — Он будет в вашей смене. Но все же мой вам совет: как-нибудь замажьте ссору. Лишние враги ни к чему.

Филин, наконец, отпустил Буланого, пригласив его вечером на чай.

— Мария Адольфовна вам всегда рада.

В тот день таможню лихорадило. Люди работали неохотно, раздраженно, и лишь профессиональная привычка заставляла их с обычным вниманием оформлять багаж пассажиров, спокойно разговаривать с ними, объяснять, давать советы, наконец строго, но вежливо запрещать что-то. Но не было в их работе той особой чуткости и наблюдательности, которые только и придавали ей подлинно творческий характер.

Веселым в этом день был, пожалуй, только Буланый. Столкнувшись с Андреем, он самым дружелюбным тоном спросил:

— А ты не находишь, что худой мир лучше доброй ссоры?

— Не нахожу.

«Теперь он мне завидует», — усмехнулся про себя Буланый.

— Что ж, пожалеешь.

— Ну, ну, — покачал головой Андрей. — Зачем меня пугать? И вообще тебе не мешало бы подумать, Семен, как жить без подлости. Это очень плохо кончается в наше время.

Буланый метнул на него косой взгляд, но промолчал.

Они столкнулись после конца работы у выхода из вокзала. Андрей поджидал Вальку Дубинина, чтобы вместе идти к Жгутиным.

Дверь им открыла Светлана. Она была в брюках и домашней кофточке навыпуск.

— Папа опять лежит, — грустно сказала она. — Опять с ним… В общем заходите.

Валька прошел вперед, а Андрей, задержавшись, взял девушку за руку.

— Ты что, Светка, а? Она опустила голову.

— Папу жалко…

— У тебя отец, которым гордится вся таможня, — строго и медленно сказал Андрей. — Его не надо жалеть. Его надо беречь.

Светлана подняла голову. Губы ее дрожали.

— Я знаю, Андрюша. Я же… все знаю.

Андрей, чувствуя, как грудь его переполняется нежностью к этой девушке, осторожно и ласково провел рукой по ее голове.

— Кто знает, Светка, все? И я не знаю. И ты не знаешь. Никто. А вот верить… Давай верить, а? Светлана слабо улыбнулась.

— Во что?..

— В самое-самое лучшее..

— Давай…

…Поздно вечером, когда Мария Адольфовна, зевая, улеглась в постель, Филин вызвал Москву.

Когда, наконец, ответил далекий голос Капустина, Филин весело сказал:

— Привет, Вадим Павлович. Не разбудил?.. А-а, ну, хорошо. Хочу узнать новости. Говорил?.. Та-ак, И когда же это будет видно?.. Так Малов сказал?.. Ничего себе. Вы же сами связываете мне руки!.. Что, что?! Да это такая же квашня, как наш бывший… Вы что, всюду таких понатыкать хотите?.. Я не нервничаю. Просто, знаешь, обидно. Слушай! Ведь ты же не пешка! Ты можешь в конце концов… Та-ак. Понятно. Ну, привет.

Филин повесил трубку и задумался, уставившись в одну точку. Лицо его еще больше обострилось, брови сурово сошлись на переносице.

За его спиной раздался встревоженный голос Maрии Адольфовны:

— Что он тебе сказал, Мика? Филин неохотно повернулся, взглянул на мать и, вздохнув, ответил:

— Не утвердили меня еще. Должны были, а не утвердили.

— Ах, все будет хорошо. Иди спать. Филин покачал головой.

— Все хорошо уже никогда не будет, — и он неожиданно зло скрипнул зубами.

Дом был деревянный, двухэтажный, с темным подъездом и широкой скрипучей лестницей. Как ни странно, он имел и «черный ход».

В самом дальнем конце квартиры, за кухней, коридор упирался в небольшую дверь. За ней оказалась узкая, захламленная лесенка, прямая, без площадок, к ней вплотную примыкала наружная стена дома из тонких досок. Видно было, что лестница эта и стена за ней сооружены много позже, чем сам дом. А выходила лестница на небольшой задний дворик, окруженный сараями. Между двумя сараями был проход, кончавшийся забором с выломанной доской. Дыра эта вела в соседний большой двор, ворота которого выходили уже на другую улицу.

Все это Засохо успел детально изучить в первый же день своего добровольного заточения. На улицу он выйти не осмеливался, но дворы позволил себе обойти, правда вечером, когда уже достаточно стемнело.

Днем же он обследовал квартиру и тоже остался доволен. Заваленный рухлядью, неосвещенный коридор создавал для постороннего человека почти неодолимую преграду. В большой, набитой мебелью комнате можно было легко остаться незамеченным.

Спал Засохо в дальней комнате, поменьше. Единственное окно выходило на двор.

В первый день своего приезда Засохо до вечера без сил валялся на постели, временами забываясь в дремоте, но тут же со стоном пробуждаясь. Он неотступно видел перед собой окровавленное лицо Евгения Ивановича и слышал его мычание, а то вдруг появлялся Афоня. Засохо видел оскал на его багровом лице и воздушно-седой хохолок. Афоня визжал: «Так его!.. Ничего, ничего, потом подотрем, бей!»

Засохо со стоном открывал глаза и в страхе озирался по сторонам. Потом он щупал карман. Там лежал пистолет Евгения Ивановича. И тяжелый, холодный предмет этот успокаивал его.

— Пусть только попробуют… Пусть только сунутся… — вслух бормотал он.

На второй день он твердо решил написать в Москву. Не жене пока, нет — Афоне, и не домой, конечно, а до востребования. Засохо мучила неизвестность. Он сбежал из Москвы так стремительно, что сейчас ему было даже стыдно вспоминать об этом.

Хотя в то же время какое-то предчувствие говорило ему, что он поступил правильно.

На первое время Засохо решил скрыться у единственного человека, в преданности которого не сомневался. Здесь он чувствовал себя в относительной безопасности.

Больше всего его пугало то, что Евгений Иванович остался жив. Это таило в себе угрозу в сто раз большую, чем арест, чем разоблачение и суд. Потом еще эта история с Павлушей. Что за сумасшедший парень! Но, может быть, он все-таки остался жив? Это тоже следовало проверить.

В конце дня Засохо, наблюдая из окна большой комнаты за улицей, заметил вышедшего из-за угла человека, удивительно напоминавшего ему кого-то. Когда человек приблизился, Засохо чуть не вскрикнул. Это был Павлуша. Он шел задумавшись, лицо его было озабоченным. Внезапно сосредоточенный взгляд Павлуши на миг скользнул по окну, за которым притаился Засохо, и Артур Филиппович почувствовал, как от волнения и страха ладони у него стали мокрыми от пота.

В ту ночь Засохо не сомкнул глаз. Он беспокойно ходил из угла в угол по маленькой комнате — пять шагов туда, пять — обратно, — и вдруг начинало казаться, что он ходит по тюремной камере и ему уже вечно предстоит так ходить. От этих жутких мыслей лоб покрывался испариной и сердце вдруг начинало то суматошно метаться в груди, то замирало леденея. Засохо подбегал к столику, капал лекарство, потом валился на постель и со страхом ждал чего-то.

Так прошла ночь. А наутро Засохо твердо решил уезжать. И какая только нелегкая занесла его в этот проклятый город! Не-ет, больше он тут не появится. Все. Хватит. И никому не посоветует.

Когда он вышел из своей комнаты, Полина Борисовна всплеснула руками:

— Милый ты мой! Да на кого же ты похож?!

Засохо подвинулся к зеркалу. В нем отразилось желтое, измятое лицо с фиолетовыми мешками под глазами, а в измученных глазах стояла такая тоска, что хотелось кричать. «Черт знает что, — подумал Засохо, — надо взять себя в руки».

— Ну, ну, сейчас вы меня не узнаете, — с наигранной бодростью ответил Засохо. — Вот умоюсь, побреюсь…

Во время бритья Засохо торопливо соображал, как ему лучше уехать, куда и каким поездом. Днем уезжать было опасно. А вечером, он знал, уходили два поезда: в десять часов — на Ленинград, в одиннадцать — на Киев. Пожалуй, надо ехать в Киев, там по крайней мере есть у кого остановиться.

Засохо продолжал обдумывать свой отъезд и за завтраком. Его беспокоило, что еще целый день он будет вынужден провести здесь.

— Что с Надькой делать? — спросила Клепикова. — Задумываться баба начала.

— Плевал я на нее.

— Легко тебе плевать. А мне здесь жить. О господи! Неужто не кончится это никогда?

— Это что же?

— Да власть эта проклятая. Ведь как раньше-то на контрабанде жилось! Вспоминать силушки нет. Выть хочется.

— Вой. Может, легче будет.

— Только и остается. Зубов уж нет, кусать не могу, — и с досадой закончила: — а Надька вот задумывается, стерва.

Засохо подумал об Огородниковой. Неужели она стала «задумываться»? Все идет вверх дном, все надо бросать. Забиться куда-то, выждать. Деньги есть. Ну, а потом… потом обстановка подскажет, где вынырнуть. Во всяком случае, «задумываться» он не собирается, не на такого напали. Пусть перевоспитывают мальчиков и девочек, а его поздно. И он злобно подумал: «Страна… Деньги есть — скрывай, голова на плечах есть — тоже скрывай… У-у, проклятая…» И он почему-то снова ощутил тяжесть холодного металла в кармане.

— Вот что, — сказал после завтрака Засохо. — За билетиком надо сходить.

— Неужто уезжать надумал?

— Именно. Но скоро вернусь, — на всякий случай добавил он.

Когда Клепикова ушла, Засохо долго ходил по квартире, тяжело сутулясь, заложив руки за спину и шлепая спадавшими с ног старыми туфлями. Иногда он подходил к окну и, стараясь быть незамеченным, смотрел на улицу.

В каждом прохожем Засохо искал теперь врага и заранее ненавидел его. Кто бы ни шел по улице — мужчины или женщины, старые или молодые, все сейчас казались ему врагами, и он, прищурясь, внимательно наблюдал за каждым их движением, за каждым взглядом.

Потом вернулась с билетом Клепикова, и Засохо стал подробно расспрашивать ее, кого она встретила возле дома, на улице и на вокзале. Клепикова отвечала односложно. Она тоже была встревожена.

День тянулся изматывающе долго. Наконец сумерки сгустились, зажглись уличные фонари. Но это было еще только начало вечера, до поезда оставалась уйма времени, часа четыре. А Засохо решил появиться на вокзале за полминуты до отхода поезда, не раньше.

Внезапно в передней позвонили.

Засохо стремглав выскочил из своей комнаты, сорвал с вешалки пальто, шапку и устремился к задней двери, около кухни.

— Теперь открывайте, — шепнул он оттуда Клепиковой, прижимаясь к стене и нащупывая в кармане пистолет. «В случае чего выстрелю! — в смятении подумал Засохо. — Но не дамся! Пусть только попробуют! Выстрелю!»

Старуха между тем зажгла тусклую лампочку в коридоре и, подойдя к двери, громко осведомилась:

— Кого надо?

— Вас, Полина Борисовна, — раздался чей-то молодой голос из-за двери. — Это Сережа. Трубы проверить надо. У Сапожниковых течет.

Сережа был слесарь домоуправления, Клепикова его хорошо знала. Тем не менее она, не снимая цепочки, приоткрыла дверь и, убедившись, что перед ней действительно Сережа, проворчала:

— Ну, сейчас, сейчас. Нашел время…

Весело посвистывая, Сережа, щуплый паренек лет девятнадцати, в измазанном полушубке, осмотрел батареи в большой комнате, потом перешел в маленькую. Полина Борисовна неотступно следовала за ним. Войдя в маленькую комнату, она сразу же увидела саквояж Засохо, стоявший у постели. От испуга Полина Борисовна почувствовала на миг дурноту и оперлась рукой о стол. Но она тут же пришла в себя и ворчливо сказала:

— Вон там, там погляди…

Она заставила Сережу протиснуться между окном и столом и, пока он там копался, ногой далеко задвинула саквояж под кровать.

Вскоре Сережа ушел.

Однако не успел Засохо выбраться из своего угла, как в передней снова позвонили.

На этот раз оказалось, что пришел управдом. В знакомом его голосе Клепиковой послышались какие-то необычные, напряженные нотки. Но разбираться было некогда, и она открыла дверь.

В прихожую быстро вошел, оттесняя низенького управдома, высокий, худой парень в кожаном пальто и сухо спросил:

— Где ваш жилец? Поговорить надо.

— Какой еще жилец? — громко переспросила Клепикова.

Парень усмехнулся.

— Вы, мамаша, можете не кричать. Он и так нас слышит. Скворцов! — позвал он, не оглядываясь.

Клепикова услышала, как в дальнем конце квартиры раздался легкий шум. «Дверь открывает», — догадалась она и, чтобы протянуть время, сказала:

— Верно, был у меня жилец. Только съехал. А недавно…

— А ну, тихо, — вдруг остановил ее парень и прислушался. Потом крикнул своему помощнику: — Там он, Толик! Быстро!

Оттолкнув Клепикову, он сам первым бросился по коридору к кухне.

И тут вдруг грохнул выстрел. Пуля с визгом чиркнула где-то под потолком. Клепикова слабо взвизгнула, побледнел и прижался к стене управдом.

В конце темного коридора грохнул еще один выстрел, потом еще… Стукнула дверь, затрещала лестница под какой-то стремительной тяжестью. Потом, уже глухо, трахнул еще один выстрел; кто-то крикнул: «Стой!.. Стой, сволочь!..» И в квартире воцарилась тишина.

Клепикова и управдом испуганно переглянулись.

Управдом сказал:

— Ну, знаете ли, гражданка Клепикова… Это мы так не оставим… Общественность, знаете ли…

Между тем во дворе, около сараев, Ржавин, прижимая ладонь к виску, возбужденно говорил двум сотрудникам:

— Ну, как он ушел, я спрашиваю? Ведь кругом сараи.

— Здесь вот щель, — виновато ответил один из сотрудников. — В другой двор ведет.

— Щель?! Да как же ты днем смотрел?.. О черт!..

Последнее восклицание относилось к ране, которую Ржавин прижимал ладонью. Пуля содрала кожу на виске, и кровь текла ручьем, Ржавин уже не мог с ней справиться.

— Ладно, — сказал он досадливо. — Далеко этот гад все равно не уйдет. Первым делом надо закрыть выходы из города. Особенно вокзал. Давай в машину.

…А Засохо чуть не бежал по темному переулку, пробираясь к вокзалу. В каком-то дворе он выбросил в помойку пистолет. Теперь для Засохо главное было — выскочить из города как угодно, на любом поезде. Именно на поезде, смешавшись с сотнями пассажиров. Это безопаснее всего. А потом он сойдет на первой же станции. Только бы выбраться из города, пока не поднялась тревога.

На плохо освещенной привокзальной площади среди суетящихся людей Засохо почувствовал себя в относительной безопасности. Он отдышался и стал приглядываться к окружающим, соображая, у кого бы спросить, когда и куда отходит ближайший поезд. Лучше всего было отыскать носильщика или любого другого служащего. Но никого из них поблизости Засохо не видел, а идти ради этого на вокзал он боялся.

Но вот Засохо различил в толпе невысокого, плотного паренька в форме таможенника. «Этот должен знать», — решил он. И когда паренек поравнялся с ним, Засохо спросил:

— Не скажете, какой сейчас поезд отходит?

— Какой поезд? — переспросил парень, останавливаясь. Потом он взглянул на свои часы. — Девять пятнадцать… Через пятнадцать минут отходит вюнсдорфский, на Москву. А вам какой нужен-то?

— Мне… — Засохо помедлил соображая. — Мне… на Ленинград.

— А-а… Этот еще не скоро. Почти час ждать. В это время где-то рядом раздался возглас:

— Дубинин! Ну, что же ты?

— Да вот товарищ спрашивает… — ответил парень, оглядываясь.

За ним невольно оглянулся и Засохо. К ним подходил Андрей Шмелев. И Засохо вдруг встретился с его удивленным взглядом.

— Это вы? — спросил Андрей.

— А это вы?.. — натянуто улыбнулся Засохо.

— Постойте, постойте. Но ведь вы же должны быть в Москве?

Засохо усмехнулся.

— Почему вы так решили?

— Ну как же, — заволновался Андрей, — вы же… мне… мне Надя говорила.

— Мало ли, что она скажет. — Засохо небрежно махнул рукой и добавил: — Ну, не смею задерживать.

Андрей, помедлив, вдруг решительно сказал:

— Извините, но нам надо поговорить.

— В другой раз. Сейчас спешу. Привет Наде. Засохо повернулся, чтобы уйти, но Андрей взял его за рукав пальто.

— Да погодите же… .

Засохо резко выдернул руку и раздраженно сказал:

— Говорю вам, мне некогда. И не хватайте! Андрей угрюмо преградил ему дорогу.

— Пойдемте и поговорим. Я вас прошу.

— Да что вы ко мне пристали! Хулиган!.. Смотрите, граждане!.. Да что же это такое!

Засохо кричал скандальным, плачущим голосом. Вокруг начала собираться толпа.

— А я вас прошу… — твердил Андрей, не зная, на что решиться.

Из толпы раздались негодующие возгласы:

— Чего хулиганишь!..

— Да пьяный он!

— Смотри, к какому солидному пристал…

— А ну, разойдись!

Дубинин еще не успел сообразить, в чем дело, и вмешаться, когда увидел, что Андрей оттолкнул от себя каких-то двух мужчин и, развернувшись, вдруг с силой ударил незнакомца. Тот повалился на землю.

Толпа отхлынула, и Валька рванулся вперед.

— Андрей, что ты делаешь?!

Тяжело дыша, Андрей навалился на своего противника и крикнул Вальке:

— Милицию зови! Скорее!

При этом возгласе толпа онемела от изумления, и уже никто не решился вмешаться в непонятную драку.

А потом в комнате милиции появился Ржавин. Он грубовато обнял Андрея и сказал с обычной своей иронией:

— Не ожидал, старик, такого хулиганства. Оказывается, характер у тебя — дай боже.

— Все нормально, — заметил Валька. — Эта гнида запомнит наш Брест. И другим расскажет. Чтобы повадно не было.

Андрей вдруг увидел под шапкой у Ржавина узкую полоску бинта.

— Это еще что такое? Опять?

— А! — махнул рукой Ржавин. — Не налажена у нас еще охрана труда.

Друзья переглянулись, и Валька сказал: — Есть предложение. Раз уж встретились…

— Вечером соберемся у Шмелева? После всех переживаний? — весело осведомился Ржавин. — Что ж, старики, дело. Там и поужинаем. Сбор через час, а? Голоден я, как зверь.

— Успеем, — согласился Андрей, прикинув в уме, откуда быстрее можно позвонить Светлане.