"Оракул петербургский. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Федоров А. Г.)

Беседа первая

Храмовый город Дельфы с оракулом Аполлона Пифийского вырос словно по воле Божьей в замечательном месте земного шара, в древней Греции – на берегах Адреатики. Скорее всего возник он изначально без заметных желаний человека. Греки верили, что здесь, на Ликорийской вершине грандиозной горы Парнас, остановился ковчег Девкалеона и его супруги Пирры, когда они во время потопа носились по волнам девять дней и ночей, обуреваемые страхом божьей кары за грехи своих соотечественников. Страшные испытания, подобно тем, которые позднее были описаны в Библии в главе о всемирном потопе, вразумили первенцев новой ветви рода человеческого.

Но, как и все доброе, хорошее, в душах и головах потомков двух спасенных пилигримов затем воля Божья переросла в нечто туманное, плотское, необязательное – воистину мирское. Дети, внуки и правнуки Девкалеона и Пирры с безрассудной решительностью принялись за греховные наслаждения. Часто злорадный смех дьявола гремел, рокотал в прибрежных скалах прекрасного уголка древней Эллады. Сама жизнь, ее прогрессивные носители – служители культа вынуждены были защищаться от скверны, исходящей от словно взбесившегося народа. Но попытки остановить соотечественников от святотатства не увенчались успехом.

Местность горы Парнас поражает угрюмым величием: узкие долины зажаты в тиски отвесных скал, покрытых вековыми елями и густой, цепкой порослью, создающими по некоторым склонам непроходимые глухие заросли. Контрастом бурному потоку жизни дикой природы выступают лысые места каменных массивов. Они переливаются в лучах палящего солнца слепящими отблесками, вызывающими впечатление цветовой музыки – торжественной, громогласной, трагической.

Цветовая гамма управляется всевластным дирижером – временем суток, поворотом солнечной громадины, а ночью – холодным лунным диском и мириадами ярчайших звезд. Большие и малые светила, пульсируя, словно подмигивают всему живому на Земле, подбадривая людей и животных в вечном усердии, подчиненном Божьей формуле – "плодитесь и размножайтесь".

В лесах водились медведи, волки, кабаны, серны – вся эта дикая живность дополняла эффект угрюмости и величия издаваемыми ночными звуками, неожиданным мельканием или колдовской неподвижностью одиноких фигур, застывших в магическом ступоре на вершинах отвесных скал, на фоне огненно-красной закатывающейся за горизонт солнечной короны. Чувство приобщения к таинственности и величию охватывало созерцателя меняющейся лунной фигуры – хозяйки кромешной тьмы и райски теплой ночи.

Световые монументы и барельефы животных и растительности вызывали незабываемый восторг. Но трудно даже себе представить, как могло проникнуть на неприступную, отвесную скалу живое существо и застыть там в Божественном очаровании. Видимо, и они околдовываются красотой первозданной стихии, наслаждаются и заряжаются от нее энергией жизни, эстетическим наслаждением от драгоценного подарка судьбы – присутствия при Божественном таинстве.

Контрастом – ландшафтным антиподом грозному великолепию были плодородные долины, угодливо и покорно распластавшиеся у основания гор. Бархатная растительность умиляла пластичностью и нежностью, мягкостью и ласковостью. Изящное колдовство дарило те свойства бытия, без которых не возможны любовь и наслаждение.

Неповторимый гротеск "бесконечности" создавала бескрайняя морская гладь, открываемая широкими воротами Коринфского залива. Ее свойства вызывали ощущение возможной, безграничной, но опасной свободы. Изящная цветовая гамма вырывалась из узких ущелий, перетекая в гипнотизирующую все живое и мертвое чистейшую лазурь. Целомудрие морской глади создавало иллюзию защищенности от невзгод. В нем как бы растворялась предрассветная мгла, его силой и властью отталкивались от горизонта тяжелые ночные облака, разрывалась в клочья летаргия ночи, таял дремотный сон отдохнувшей природы. Свидетели такого колдовства – люди, звери, деревья и скалы – застывали в неописуемом восторге, страхе, радости и наслаждении.

Бог, только он, мог выбрать столь живописное место для своих многозначительных деяний, для разговора со слабыми и грешными людишками. Миссию рупора должны были выполнять избранные, доверенные Божьей воле лица, свидетели его всемогущего разума, безошибочного проведения. Создание здесь великого храма напрашивалось само собой. Словно в насмешку над формальной логикой, пришло на землю утверждение, озвученное непростым человеком: "Избранные проверяются ямой". В том месте уже была вырыта глубокая яма. Приковылявшие к ее краю души низвергались в бездну пророческих откровений, подвергались основательной проверке и отбору. Порученцы и поручители, обвиняющие и виновные сплетали здесь в трагическом танце житейских и Божественных откровений – так судьба выносила свой приговор – ободряла или казнила, награждала или избивала. Для всех было очевидным наличие души, мозга и плоти, объединенных в единой человеческой сущности, управляемой Богом. Действия земных тварей предопределены Всевышним, его программой преобразований жизни не Земле.

Историки спорят: был ли на Парнасе первозданный город Ликория, о котором свидетельствует паросский мрамор? Нет достаточных оснований для отрицательного ответа. Но более выражена память о двух других, поздних городах, покрывших себя воистину вселенской славой – это о Дельфах и Елатии. Они – две жемчужины в короне греческой Фокиды. Первый город – пристанище Богов, культовый центр; второй – сосредоточение светской жизни, мирской суеты, воинской славы и коммерческой предприимчивости. Спорить нет смысла, ибо древние утверждали: "Дельфийский Бог не говорит всего прямо, не скрывает, а – намекает". Не проникнуть нам в тайны тайн. Не услышать Божественных откровений.

Отвесные скалы Парнаса, нисходящие к покрову долин и морской глади, имеют вид живописных террас. Именно они и стали строительными площадками для городских достопримечательностей – храмовых помещений, стадиона, театра, жилищ. Все здесь сотворено из природного камня, отточенного умелыми руками людей по Божьему вдохновению. Прекрасные колоннады, крутые, но удобные лестницы, зрелищные арены с амфитеатром каменных скамей, улицы, идеально вымощенные, сочетались с буйством природной и окультуренной растительности.

Фоном строительного великолепия были Федриады – северные скалы высотою 200-300 метров, отражающие лучи солнца, и потому "блестящие" в течение всего дня. Западные вершины оправдывали свое прозвище – Родини, т.е. розовые. Восточная скала – Флембукос зловеще пламенела, словно предупреждая заранее о своей страшной миссии – с нее сбрасывали приговоренных на смерть святотатцев.

Греки не сомневались, что в глубокой древности оракул принадлежал Гее – Богине Земли и Посейдону – властелину морей, колебателю земной коры – это он так шутил или гневался, вызывая страшные бури. Гея в порыве добродетели подарила оракул Фемиде – Богине правосудия, а та передарила его Аполлону. Посейдон же не стал спорить, а уступил свое место и переселился на остров Калаври. Храм был создан в честь великого Божества – Аполлона – этого загадочного, противоречивого, как все незаурядное, существа: он внушал ужас, сея смерть, и, вместе с тем, являлся покровителем целителей, света, искусств, прорицаний, общественных дел. Вера в него пришла из древнего Востока, обнажив сиро-хеттские корни первородного культа. В оракуле сохранились атрибуты почитания и женской Богини Геи. И всегда – в период Темных веков, микенское время – Дельфийский оракул был центром политических движений. Здесь высшая каста жрецов оформляла своими советами и прорицаниями колонизацию окружающих народов, установление тираний и их крушений. Но здесь же, даже на уровне богов и богинь, зарождались и разворачивались интриги, приводящие к безумству в мыслях, желаниях и действиях – расплатой за все за это была всемогущая смерть. Стоит ли говорить о простых смертных. Великие и пустячные полководцы, трусливые и бесстрашные сатрапы являлись помолиться к оракулу, здесь они внимали советам и прорицаниям, но никого еще не спасали благодеяния истиной, ибо символ космитеческого развития была, есть и будет формула – "ИНТРИГА-БЕЗУМИЕ-СМЕРТЬ".

В притворе храма начертаны вещие слова-призывы: "Познай себя", "Ничего слишком", "Поручись и неси убыток" и многие другие изречения. Они – некий моральный кодекс, программа поведения входящему в грешную жизнь человеку. Все остальные конструкции являлись оформлением сцены действий, театра, творчества, игры огромной толпы, считающей себя свободными гражданами или рабами, супругами или незамужними, детьми или взрослыми. Но каждому из них уже было ниспослано пророчество жрицы Пифии: "Блаженный и вместе несчастный, родившийся на радость и на горе"! Так вещий оракул начинал действовать.

Собственно оракул – это большая пещера, расположенная в одной из скал, из расщелин в сводах и полу которой курился душный газ. Жрица, уже предварительно выдержавшая пост, омывшая тело в Кастальском ручье, одурманивалась дымом жженых листьев лавра и мирры, затем ее усаживали в кресло на треножнике над расщелиной в струях поднимающихся подземных паров. Сперва для такой роли подбирали юных дев из народа, но потом остановились на зрелых женщинах – от 50 лет и более. Век их был коротким, ибо они подвергались сильному хроническому отравлению дурманящим газом и различными специальными снадобьями. Но миссия пифий хоть и была трагична, являлась, бесспорно, весьма почетной. Мудрые служители культа сберегали молодость, чтобы быстрее погубить старость. Первичной была жизнь, ее носители, вторичной – старость и смерть. И в том заключалась щедрость человеческой души и величие разума. В том исполнялся основной закон бытия – ветхая плоть отторгалась, оставляя простор для развития и наслаждения новой перспективе, передающей эстафету продолжения жизни на земле.

Никто не мог напрямую обратиться к Пифии, ее щитом был жрец-пророк. Всевластный профот Никандр расшифровывал загадочный "бред", доносившийся из-за зеркалья, и записывал вещее слово стихом в размере гексаметра. Жрецы вели хроники, отслеживали изменение политической ситуации, повороты общественной жизни. Женщины, приходящие со своими приземленными просьбами, вообще, не имели право напрямую обращаться к оракулу – требовалось посредничество мужчины. Оракул обычно молчал в зимние месяцы, когда Аполлон отбывал к гипербореям.

Тогда в Дельфах господствовало другое Божество – Дионис. Это был веселый Бог – покровитель вина, виноделия, растительности и плодородия. Рождение его было трагично и великолепно, ужасно и чудесно. Известно, что Зевс-громовержец любил прекрасную Семелу, дочь фиванского царя Кадма. Но, как всегда водится, нашлась отверженная женщина – то была Гера. Она и затеяла коварную интригу. Зевс, воспылав от любви к Семеле, пообещал ей выполнить любое желание. Тут Гера и нашептала несмышленой конкурентке коварную просьбу – явиться Зевсу к брачному ложу во всем великолепии бога-громовержца. Но ритуал такого "явления" опасен по своей сути: громовержец в руках держал молнию, рассыпавшую вокруг искры и пламя; все грохотало, сотрясалась земля. В ужасе пала на землю Семела, сжигаемая пламенем. Но, умирая, она успела родить сына – Диониса. Густой плющ обвил слабое дитя сочной порослью, прочными листьями. Плоть доброго ласкового растения спасла дите от огня. Зевс подобрал слабого ребенка и для пущей надежности зашил его в бедро. В теле великого бога Дионис окреп и родился вторично из плоти мужчины. Но не было у Бога-громовержца времени на воспитание отрока. Тогда Зевс призвал Гермеса и повелел ему отнести малыша к сестре погибшей Семелы – к Ино. Опять мстительная богиня Гера вмешалась в судьбу Диониса. Она лишила разума мужа Ино – Атаманту. Тот, в приступе ярости, убил своего собственного первенца и погнался за убегающей женой, спасающей теперь уже своего воспитанника. Только вмешательство Гермеса спасло Диониса. Дальнейшее его воспитание было передано нежным и любвеобильным нимфам Нисейской долины. Они, видимо, и посвятили Диониса в тайны женской любви, безотчетного веселья, привили ему вкус к мирским радостям и наслаждениям. В благодарность за сей труд, Зевс забрал их впоследствии на небо, откуда они, лучезарные, уже многие века подмигивают земному люду глазами ярких звезд – Гиад из созвездия Тельца. Души лучезарных и игривых звездочек продолжают смущать покой маленьких деток и развращать неопытных юношей. Вот почему так любят людишки шарить по небу ищущим взглядом, отыскивая свою единственную, неповторимую Звезду. Романтизм звездного неба отвлекает даже вполне зрелых мужчин и женщин от поиска реального предмета любви здесь, на родной, грешной Земле. Все звездочеты, астрономы и поэты – поклонники Диониса, последователи хоть в малом его стиля жизни.

Ясно, что с приходом Диониса мир получил прекрасного, могучего бога, дающего людям радость и силы, сохраняющего плодородие садов и полей. Он бродил со свитой неунывающих молодых менад и грузных сатиров с хвостами и неуклюжими козлиными ногами. Пьяные и веселые те существа разгуливали по всему свету, распевая песни, танцуя с беззаботными вакханками под аккомпанемент свирелей, флейт и тимпанов. Сопровождает Диониса мудрый и преданный учитель – старик Силен. Он, как правило, восседает на осле, опираясь на мех с вином. Венок из плюща украшает его лысую голову, добродушная улыбка озаряет лицо. Никто никуда не спешит – веселая процессия медленного продвигается по зеленым лужайкам, тенистым лесам, удобным тропам. Вся бездарная борьба с пьянством увядает на корню, когда в дом стучится веселая компания, сопровождающая счастливого Диониса.

История ведает приданием о том, что враги часто докучали веселому божеству, пытались отравить ему жизнь. С ними бог разбирался сурово. Доставалось и тем, кто не уважил его вниманием и гостеприимством. Так были превращены в летучих мышей три дочери царя Миния, не пожелавшие принять приглашения Диониса на очередную вакханалию. Морских разбойников, пытавшихся одеть на него оковы, он превратил в дельфинов. Жадного до богатств Мидаса, выпросившего у него волшебное свойство все превращать в золото, Дионис наказал опасностью смерти от голода и жажды, ибо любая пища и напитки превращались в руках скопидома в презренный металл.

Память о добром и злом, веселом и печальном, встречающимся в жизни на каждом шагу, приковывала внимание людей к культу замечательного бога. Особо усердствовали по части поклонения Дионису женщины – существа нежные, чуткие и чувственные. Они всегда находились под гипнозом его обаяния. Молодые и старые, бедные и богатые, прекрасные и безобразные фурии тянулись к той безотчетной свободе, искрометной веселости, неукротимому любовному буйству, которыми были обделены в силу традиционного воспитания. Аполлон позволял лишь любоваться своей красотой, Дионис властно призывал пользоваться свободой и счастьем, показывая пример такого рода рачительного отношения к мгновению жизни.

Ничего нет удивительного, что как только в зимний месяц Дадафорий наступал период праздников Диониса, толпы женщин устремлялись из Афин на Парнас через Виотию. Они шли с пением и плясками, составляя на ходу веселые хороводы. Ощущение близости к чувственности знаменитых Фиад удесятеряло страсть поклонения излюбленному богу. Но кульминация вожделения, отчаянные оргии, начинались на Корикийской скале – любимом приюте птиц и пристанище духов. Так вещал мудрый провидец – Эсхил. В глубине той скалы находилась сталактитовая пещера, получившая свое название от имени знаменитой нимфы Корикии. Именно здесь, на скале и в пещере, предавались зачарованные Фиады, сбросившие с себя на короткий период оковы благонравия и политеса, посвящению в таинства Диониса, а заодно и Аполлона. Многие покрывали козлиными шкурами обнаженные тела и среди разожженных костров начиналась "оттяжка" по всем правилам самых диких пиршеств и разнузданных сексуальных игрищ. Происходил совокупный гипноз обалдевшей от свободы и порока толпы женщин. Вмешиваться в него никто не имел право, можно было только наблюдать из далека, что и делали многочисленные завистливые зеваки. В своих отчаянных оргиях Фиады, мечущиеся по террасе Парнаса с факелами в одной руке и жезлами, обвитыми плющом и виноградными листьями – в другой руке, как бы возбуждали к жизни умершего Диониса. Все это яркое действо было обрядовым спектаклем, изображавшим сложную судьбу любимого бога – его страдания, радости, смерть и возвращение к жизни. Конечно, к судьбе уравновешенного и строгого Аполлона такой театр не имел никакого отношения.

Еще Гомер свидетельствовал о женщине, как целомудренном существе. Исключение тогда делалось лишь Гетерам. Антигона, засыхая в верности, обезвоживая свое прекрасное тело потоками слез, ожидала своего суженного – Софокла целую вечность. Такая жертва и была эталоном поведения достойной женщины. В Спарте холостые подвергались бесчестию. Там женщина рассматривалась как орудие обязательного деторождения, у которой их отбирало государство и воспитывало в казармах: питало за общим столом, учило воинскому искусству, поощряло и наказывало. Солон – предводитель Афинян ввел должности специальных чиновников – гинекономов, обязанность которых заключалась в наблюдении за поведением женщин в общественных местах. Но тот же Солон организовал первые государственные публичные дома. Но такие акции закабаляли или распускали плоть, тело, возможно, разум. Душа же оставалась свободной – ею распоряжались лишь Боги. От Души брали свое начало мысли и поступки. Именно от нее началась и продолжается по сею пору жизнь на Земле.

Светское воспитание плоти не единожды плутало по темным закоулкам меняющихся понятий о нравственности. Но при этом не затрагивалась чистота души, а возможные малые пятна пошлости на ее изящной поверхности смывались последовательными перевоплощениями людей, отживших свой век на земле – они начинали еще и еще, один за другим, витки жизненной спирали, проходившие через массивы последующих поколений. Порой эротический цинизм окончательно побеждал женское и мужское добронравие. Но страдало только тело, воспринимая болезни греха, душа же в худшем случае пробуксовывала в развитии. Так случилась банальная гадость: проституция была реорганизована в источник частного и государственного дохода. Еще один злободневный пример: известно, что гетера Таиса – наложница Александра Македонского, – умудрилась подловить великого завоевателя в пьяном угаре и склонить поджечь дворец Ксеркса. Торгуя телом, она оставляла чистой душу, ибо мстила Персии за сожжение ее родного города Афины. Оказывается бывает и святая месть, не затрагивающая качество душевных порывов. Так проявляются антиподы человеческой сущности – падение в бездну заурядного плотского греха и восхождение к вершинам душевного целомудрия. Кто-то должен был совместить две ипостаси.

Дельфийский оракул выполнил ответственную миссию в век политеизма – он возглавил работу по воспитанию человеческой души, но не очень пачкался совершенствованием плоти. И в том заключалась великая мудрость: все равны перед Богом, ибо только ему принадлежат наши души – все без исключения. Только Он распоряжается земной жизнью – Он один полновластный судья, даритель смеха или плача, радости или горя. Святая мудрость храмового устройства и обеспечивала доверие, почитание, тяготение и приятие Дельфийского оракула практически всеми, без исключения. Многие великие и выдающиеся с почтением посещали оракул, находя в его советах опору для достижения душевного равновесия. Являлся сюда и Великий из великих – Александр Македонский. У него не всегда хватало терпения выдержать весь ритуал общения с Пифией, выдерживать традиционные перерывы между пророчествами. Может быть, по молодости и ортодоксальности, но, скорее, из-за психологической доминанты, присущей наследнику великого царя, своего отца – Филиппа, – Александр тянулся к культовым таинствам, черпал в них поддержку своим начинаниям. Слова прорицателей словно бальзам поощрения окропляли разум и сердце великого полководца – они положили начало установки на безусловную победу.

Александр помнил науку, преподанную ему Аристотелем: существует Всевышний Разум, многими называемый Богом, постичь возможности которого смертному не дано. Но избранные – это наместники Всевышнего Разума на Земле. Они наделены способностью общения с заветными локусами Вселенского информационного поля. Черпая из него тайные откровения, посвященные, слушая команды из космоса, разбираются в предначертаниях судьбы.

Александр относил себя к избранным, посвященным, в том убеждали его постоянно мать, близкое окружение, мудрый наставник Аристотель, жрецы. О том же толковал ему при индивидуальном общении Дельфийский Оракул. Надо ли сомневаться в справедливости таких утверждений?! Но сомнения все же периодически у Александра возникали и тогда он отправлялся на повторную встречу с маститыми жрецами и прорицательницей Пифией.

Аристотель был посвящен в тайны жреческой магии, – скорее всего он намекнул и Александру о существовании матрицы воли Всевышнего Разума, определяющей все повороты судьбы живущих на Земле, любые события их охватывающие. Дельфийский Оракул – это отблеск Вселенской энергии, проникающей через ту ячейку матрицы, которая определяет особую мишень восприятия Космоса земными существами. Потому именно на определенном месте был создан Храм, ставший центром духовной жизни. Ничего так просто не происходит во Вселенной, вообще, и на Земле, в частности.

Необходимы точки соприкосновения Вселенского Разума с человеческим интеллектом, – трансформации высших команд в сигналы, понятные человеку. Вселенскому Разуму достаточно с помощью несложной команды изменить не на долго режим вспышек и появления пятен на Солнце или чуток отодвинуть, наклонить хотя бы, орбиты Луны или Марса, тогда начнутся невообразимые катаклизмы на беззащитной планете Земля: землетрясения и потопы, голод и мор, крушение жизней и судеб людей, ползающих подобно муравьям или червям под недремлющим оком Космоса.

В одночасье может резко возрасти притяжение человеческих душ для каких-то Вселенских надобностей. Мертвые тела, – остывшая и разлагающаяся плоть, – Космос не интересуют. Белковые отбросы, как не суетись, достанутся остающимся на Земле, но душа будет свободной. "Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых" (От Марка 12: 27). Может быть, по молодости у Александра и были сомнения в отношении порядка вещей, однако все преобразуется. Мировоззрение прежних и нынешних Великих приблизится к более позднему заверению Посланца Бога: "Но Иисус сказал ему: предоставь мертвым погребать своих мертвецов; а ты иди, благовествуй Царствие Божие" (От Луки 9: 60). И Александр постепенно стал ощущать себя адептом Божьей воли, проводником высокой миссии.

Глобальность возможностей Вселенского Разума, его величие вводило Александра в транс, в оцепенение. Он завидовал воле Богов, их масштабности и старался дознаться у Пифии: "Кто есть он сам"?! Но Пифия, словно издеваясь и насмехаясь над потугами добраться до истины, каждый раз повторяла одно и тоже: "Ты есть великий человек"! Ему же хотелось слышать другое: "Ты есть Бог"! Жизнь скоро докажет, что Пифия была права: его претензии на равенство Божеству были ошибкой, некой интригой человеческого разума, за которой следует безумие и смерть. О том предупреждали его неоднократно и другие прорицатели, в том числе и Аристотель, гадавший по внутренностям животных. Они предсказывали Александру славную, но короткую жизнь, – раннее приближение заурядной смерти, свойственной всем земным странникам. Александра, безусловно не волновала будущность его плоти, его заботили лишь новые воплощения души.

Уважая Дельфийский Оракул, Александр, видимо, все же мечтал о своем городе-храме. Наверное ему казалось, что собственный оракул будет послушнее, покладистее и откроет ему ту правду, которую он ожидал от прорицателей. Великий царь стал строить свой город – Александрию (Аль-Искандарию) на берегу Средиземного моря, в области дельты священного Нила. Здесь все было, как задумал сам Александр Македонский. Однако новых прорицаний, отменявших предостережения о ранней смерти, не поступило.

Одно понятно, что великие люди стремятся создавать что-то подобное первозданному оракулу, и новый вещун в известной степени поддерживает своего создателя, ибо место выбранное для строительства не случайно, – оно тоже попадает в отблеск матричной ячейки. К сожалению, сама матрица имеет свойство смещения, переноса луча космического воздействия на другие локусы Земли. Так постепенно увял и Дельфийский Оракул; Александрия переродилась в известный морской порт и крупный город с населением более двух миллионов человек. Святости этого места не хватило даже для того, чтобы уберечь останки Александра Македонского от надругательства и уничтожения. Свойства оракула растаяли, а, скорее всего, переместились в другие загадочные места на земном шаре. Будущие поколения землян разыщут их, если будет на то воля Господа Бога.

Еще в молодости Александр Македонский, уже насладившись запахом крови, всегда сопутствующим его блестящим и молниеносным победам, посетил философа Диогена, валявшегося в задумчивости на песке. Император готов будет удовлетворить любую просьбу философа, но тот своим примером преподнесет новый урок понимания свободы разума, отрешенности от мирской суеты. Нищий философ не пожелает впустить Александра в сферу своих раздумий. Александр останется в блески славы, продолжая наслаждаться никчемным разрушительством, властью, мирской суетой.

Александру – человеку, не чуждому наукам, ученику выдающегося Аристотеля, захочется приобщиться к великой "вере разума". Но в течение жизни им руководила нескончаемая страсть – страсть покорителя и завоевателя. И он останется заложником этой страсти: воинский успех – это тоже своеобразная интрига, за которой следует одно лишь безумие и смерть. Неимоверная энергия, сила воли, дисциплина разума полководца вела в далекие славные походы беспощадных хищников – воинскую стаю покорителей народов и государств.

Много крови и слез было пролито, мириады смертей и новых рождений сопровождали эту великую интригу завоевания, перекройки мира. Единение и гармония Души, Мозга, Плоти, отпущенные Богом Александру, были по Всевышней воле мобилизованы на выполнение особой миссии. Только так создается гений, способный творить чудеса, не зависимо от того, что им руководит, – "белые" или "черные" силы. Тысячи душ погибших в беспощадной мясорубке войны вернулись к истинному хозяину жизни – к Богу. Для очищения скверны они были опять вселены в тела простых смертных и начали отсчитывать виток за витком новые периоды развития цивилизации.

Дельфийский Оракул продолжал зорко следить за неожиданными поворотами судьбы достижимых его взору человеческих общностей: жрецы пытались еще и заглянуть в будущее. Адепты храмовой философии не вмешивались в сложный процесс первозданных преобразований, подчиняющийся генеральной формуле: рождение – жизнь – смерть. Но, поддерживая тайный контакт с зазеркальем, они озвучивали Божью волю в доступной для понимания простых людей форме. И в миру продолжал действовать извечный, самый справедливый, но безжалостно неотвратимый Закон: "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах превратишься" (1 Моисеева, 3: 19).

Рассказ этот, может быть, излишне выспренний и многоцветный, затейливо сплетался одним из трех сидящих в утлом помещении – в цокольном этаже старой петербургской больницы, расположенной на берегу фонтанной реки. В далекие царские времена здесь доживали свой век нищие старухи, душ эдак пятнадцать-двадцать или немногим более того. Здесь же размещалась акушерская школа. Тогда богадельни организовывались, как правило, именитыми особами царских кровей. В том заключалось различие века нынешнего и минувшего. Эгоистичные монархи, оказывается, считали нужным печься о подданных, причем делали это на собственные деньги.

Неподалеку от больницы между Египетским и Калинкиным мостами располагался комплекс строений иного свойства и предназначения. Но уже сочетание "египетского" и "калинкина" свидетельствовало о традиционной несуразности семантики не только русских слов, прямых и отвлеченных понятий, но и, скорее всего, русской души.

Комплекс зданий Экспедиции заготовления государственных бумаг (ЭЗГБ) совершенно некстати сочетался с богадельней. Подобный альянс был уместен разве, что при слиянии кнута и пряника, рогов и копыт, хвоста и желудка. ЭЗГБ создана при самом тесном участии Агустина Бетанкура, итальянца по происхождению, члена-корреспондента Французской Академии наук, политического диссидента в Западной Европе, но желанного гостя в крепостной, отсталой стране, славившейся самой консервативной монархией, то есть в России. "Разве может человек доставить пользу Богу? Разумный доставляет пользу себе самому" (Кн. Иова 22: 2).

Трудно определить, кто все же больше выступал в роли покорителя и покоряемого, – масса иностранцев-мигрантов или рабы российские, которых больше устраивала жизнь дремучая. Ясно, что все происходит по воле Божьей: значит Всевышнему угодны были небольшие инъекции европейской культуры в ленивый славянский мозг. Бог посылал на русскую землю тех властителей, которым доверял известные преобразования. И они старались, каждый по-своему. "Во все дни определеннаго мне времени я ожидал бы пока прийдет мне смена" (Кн. Иова 14:14).

Сам этот комплекс промышленных зданий в историческом аспекте был то же анахронизмом. Здесь изначально, при проектировании и строительстве, были заложены передовые технологии производства, обгоняющие Европу, забота о рабочих в виде высочайшей зарплаты, по сравнению с другими предприятиями. На 3700 работающих имелись казенные квартиры, школа на 160 учащихся, ясли на 60 детей, лазарет со стационаром на 44 койки, столовая на 600 посадочных мест, свой театр. На работу в ЭЗГБ принимали только при наличие двух поручителей: если новичок не выдерживал испытание на добронравие, прилежание и дисциплину, то увольняли всех троих – претендента и поручителей. Все это никак не вязалось с тем, что войдет в жизнь коллективов заводов и фабрик в советские времена, когда власть официально перейдет в руки самого народа. Оказывается современные выкрутасы макро-и микроэкономики, являющиеся сутью подходов передовых экономистов, давно внедрялись на территории необъятной России. Но делалось это "в отдельно взятом" уголке Санкт-Петербурга.

То же произошло и с больницами, домами призрения, доставшимися в наследство "пролетариату и трудовому крестьянству" от монархии. Народные избранники и демократические правительства без зазрения совести паразитировали на остатках благодеяний бывших "сатрапов" в течение более восьмидесяти лет, мало чем радуя своих соотечественников, нуждающихся в заботе. Были экспериментаторы, которые считали правым делом аресты и надругательства над человечностью. Они организовали уникальный конвейер, с помощью которого настойчиво всаживался свинец в умные и честные головы соотечественников, но плодили и оставляли жить подонков.

То были технологии своеобразной евгеники – науки деликатной, но легко подпадающей под влияние оголтелой сволочи. Что говорить, и всю науку большевики сумели превратить в продажную женщину: любой, даже самый теоретический доклад, начинался с идеологических поклонов и вылизывания задницы очередного вождя. Почитаешь, скажем, учебник по клинической урологии времен правления "учителя всех народов", и окажется, что первым и самым лучшим урологом на планете всей был Иосиф Сталин – именно благодаря его "светлому гению" были спасены тысячи и миллионы советских граждан, страдающих почечно-каменной болезнью, аденомой простаты, воспалительными заболеваниями.

Денег на строительство больниц и домов престарелых у верных сынов народа, носителей пролетарской сермяжной правды вечно не хватало. Все средства шли на строительство концлагерей, укрепление обороны, развитие Военно-промышленного комплекса, да на создание оазисов для верхушки власти. Его величество хам принялся управлять государством, устанавливать свой миропорядок.

В советские времена прежняя небольшая богадельня приняла облик многопрофильной больницы и распухла до пятисот коек. Несчастные пациенты превратились в страдальцев "по быту", ибо ощущали себя сельдями в бочке, только без лекарственного рассола, прохлады и свежести. Был резон опасаться худшего – как бы не слопал на закуску и эти крохи цивилизации очередной пьянчуга с пролетарской закалкой, возведенный неведомой силой в ранг верховного жреца. К несчастью люди забывают, что, не взирая на классовые корни, должности и звания, все вместе, лечащие и лечимые, тихо готовились стать постным завтраком для старухи-смерти. Это и объединяло душу, мозг, плоть простых смертных – заложников Божьей воли, но не светского права.

Откроем тайну: трое собеседников были эскулапами советской фабрики-кухни, на которой выпекаются медицинские рецепты, выдается, так называемая, медицинская услуга в доступном объеме и качестве. Наши "повара" медицинского зелья, выученные и воспитанные в отечественной высшей медицинской школе, носили на себе отчетливую печать порока уравнительной системы. Сама жизнь, "текущий момент" рождает каламбур, доведенный до качества парадигмы: уравнения нищеты в виде следов не правильного питания и чрезмерной выпивки ясно проступали на их лицах, фигурах, мыслях и совести.

Тройка старых друзей и сотоварищей по профессиональному цеху давно и негласно объединилась в рамках больнички в крохотный клан, имя которому диссиденты. В него трудно попасть, но еще труднее удержаться, ибо требуется для того призвание, особые знания и Божья воля. Как правило, чего-нибудь у большинства рядовых граждан недостает, потому простонародие не идет на смелую конфронтацию, а пытается приспособиться к требованиям сильных мира сего.

Один из трех – как раз тот, что рассказывал – лысый, помятый и потрепанный жизнью – имел за плечами лет так сорок пять общения с социализмом. Фамилию он имел весьма распространенную, русскую – Сергеев, а звали его Александром Георгиевичем. Врач-инфекционист со способностями, дарованными Богом, спас не одну жизнь. Он отличался одновременно крайней брезгливостью и заметной неряшливостью. Но неряшливость та не покушалась на каноны стерильности. Такие фрукты умудряются выдерживать особый профессиональный стиль, идущий от высокой санитарной культуры, который делает их совершенно не способными заразить и заразиться.

При всем при том, местный реликт шокирует приличную публику выцветшей, застиранной до дыр рубашкой, неглаженными тысячу лет брюками и пиджаком с хотя бы одной оторванной пуговицей. Сергееву ничего не стоит запросто, как говорится, не отходя от кассы, удивить цивильных граждан презрением к моде и политесу. Приобретается такая одежонка, бесспорно, не у Кардена, а в заурядной лавке полуспортивной – полурабочей одежды. Джинсовая ткань – эмблема индивидуальной нормы таких субъектов. Отечественные костюмы сидят на них, как на корове седло, а зарубежные они не покупают принципиально, но не из-за патриотизма, а по причине отсутствия лишних денег.

Однако для врача много значит внешний вид: спасало положение то, что наш ископаемый субъект сохранил подобие спортивно-военной выправки – не обрюзг, не оплыл жиром, не налился лишней влагой, не успел схлопотать расстройство обмена веществ. Профессиональный ученый-врач давно оставил активную научную деятельность, а успешно защищенную докторскую диссертации уложил на самую дальнюю полку домашнего книжного стеллажа. В той лысой голове сохранились еще значительные куски информации, но были они, как говорится, из многих областей. Когда сведения рассованы по многим комнатам, а ключ от помещений потерян, то есть основания подозревать проявление мягкой шизофрении.

Может быть, это и так. Но отличить норму от патологии крайне трудно. Скорее, в нашем случае речь идет о шизотимности, – об особом взгляде на вещи, неординарном мироощущении и линии поведения. Медицина – наука каверзная. Скорее всего, это и вовсе не наука, а искусство, владеть которым дано избранным. Недаром философы древности были еще и врачами, а врачи – философами. Например, Аристотель – потомственный эскулап – успешно практиковавший на досуге. Себя он любил лечить ванными с розовым маслом. Злые языки трепались по этому поводу с откровенной завистью и искусом навета. Обывателя заверяли, что Аристотель продает "подержанное" масло, разлитое по пузырькам после принятия им лечебных ванн. Исторических доказательств тому нет, но подозрение в использовании принципа самоокупаемости и выгодной коммерции у потомков остается.

Напрягая мысль в ученых изысках по поводу вселенских законов, философы забавлялись искусством врачевания, являвшимся для них заурядным компонентом культуры избранных. Наследники таких подходов не все умерли, подобно ихтиозаврам, а изредка появляются и на российском небосклоне. Даже свой предмет – инфектологию наш Сергеев воспринимал через призму ученой отсебятины и философских вариаций, никак не желавших вмещаться в догмы общепринятых этиопатогенетических подходов, утвержденных схем диагностики и лечения. Но самое невероятное заключалось в том, что базаровский нигилизм успешно сочетался с великолепными результатами лечения, – больные и медицинский персонал боготворили своего спасителя, превращали его вполне заслуженно в кумира.

Другой собеседник – годами был постарше, меньше ростом, суше статью и отличался прочной анатомией. Однако одевался он так, словно затеял решительное соревнование с гоголевским Плюшкиным, либо с отпетым французским клошаром. Максимального "блеска" приобретала его одежда зимой, когда ее хозяин старался максимально сберечь тепло, согреть "изъеденное болезнями" (мнимыми и реальными) тело. "Профилактика, профилактика и еще раз – профилактика". – любил назидать анатом, напяливая на себя ватные штаны, телогрейку, допотопные валенки. И то сказать, в морге всегда было холоднее, чем в остальных помещениях больницы. Но не до такой же степени, чтобы превращаться в пугало. Если подвесить ему под руку подружку в помятой одежде и с синяком под глазом, то сложилась бы полная картина российского бомжа, претерпевшего духовное и материальное разложение.

Подружка в его жизни, конечно, присутствовала и звали ее Муза Зильбербаум. Но не было у нее ни впечатляющего синяка, ни помятой одежды, ни намека на алкогольную энцефалопатию. Была то лаборант-гистолог и одновременно санитарка патологоанатомического отделения больницы – добрейшая душа, скатившаяся к ногам специфического порока исключительно только из-за того, что имела повышенную эмпатию. Она так активно включалась в процесс сопереживания, что спешила пустить слезу по любому поводу, связанному со смертью, и урезонить ее было просто не возможно.

Несколько поодаль от письменного стола, поближе к батарее центрального отопления, располагался небольшой квадратный топчанчик, сооруженный лично Чистяковым. Ложе было укрыто небольшим матрасиком, на котором возлежал любимец публики, принадлежащий Чистякову шикарный американский коккер-спаниель по имени Граф. Это была гордость Михаила Романовича. В собаку он вкладывал заботу, деньги, душу. Завел он его сразу после того, как Муза неудачно разрешила свою недолгую беременность.

Однако отношения с Музой у пса были довольно прохладные, ну а Мише он платил абсолютной преданностью и верностью. Муза нахально заявляла, что Чистяков своей привязанностью к собаке пытается вымолить у Бога прощение за невнимание к ней, – безвинно страдающей. Граф относился с доверием еще к одному человеку – к Сергееву. Чистяков, исповедующий теорию переселения душ, в том числе, от человека к животному, считал эту собачью привязанность почти что безупречным тестом. Смысл которого заключался в том, что в прошлой жизни они все трое были близкими родственниками, – отсюда и взаимная симпатия. Музе в той компании, конечно, места не отводилось, – это было еще одним поводом для скрытого женского протеста. Она даже никогда не пыталась покормить Графа, ибо было ясно, что он откажется принять от женщины пищу.

Любимым выходом на сцену для Музы было отпевание или светское прощание в специальном "прощальном" зале больничного морга. В такие торжественные минуты успокоить ее мог только классический стакан русской водки. Известно, что "функция формирует орган". Вот и сформировался давно у доброй женщины легонький цирроз печени, "завелись таракаши в головке", стала пошаливать память.

Оставалась незыблемой чистейшая душа, таящая только один помысел – привести тело покойного после вскрытия в приличное состояние (обмыть, приодеть, придать лицу значительность), а затем организовать достойное прощание. За это она получала не малые деньги – как говорится, "из лапы в лапу" или "на карман". А потому могла позволить себе изысканность в одежде, косметике, пище и напитках. От нее всегда исходило очарование тонких французских духов. Правда, в сочетании со специфическими запахами морга они не всегда удачно гармонировали. Анатом, страдающий аллергией, порой готов был зарезать ее анатомическим ножом прямо на месте из-за какого-нибудь нового обворожительного эксперимента.

Когда-то анатомическая фея была женщиной смешливой и податливой на пламенную страсть. Стройностью ног, соблазнительностью линии попы и груди она сводила с ума молодого анатома. От брачных уз он сумел ускользнуть, свалив все на половую слабость, рано пришедшую к нему якобы под руку с алкоголем. Но она его сказкам-отповедям никогда не верила.

Женщины и алкоголь, как известно, не совместимы. Но Муза бросилась вдогонку Чистякову очень рано, как верная подруга, словно сняв себя с "тормозов". Женщины, к сожалению, с такой дистанции сходят первыми – деградируют быстрее и глубже. Еще великий Пирогов клялся: "Нет ничего безобразнее, чем пьяная женщина и пьяный врач". Некоторым мужчинам удается выкарабкаться из порока, женщины уходят в него подобно комете, ворвавшейся в плотные слои атмосферы.

Очень скоро пришлось делить сферы влияния: Муза пьет, а доктор только выпивает и, не теряя квалификации, достойно "потрошит жмуриков". Сергеев тоже соглашался с логикой жизни: можно ли Музе не пить, когда каждый день приходится приводит в порядок растрепанные мертвые тела. С годами, когда толерантность к алкоголю стала резко снижаться, у Музы чаще отмечались сбои – путалась последовательность процесса. Принято считать, что первична работа, а вторична выпивка. Плохо, когда искажается простая последовательность. Здесь и начинается разворот "вектора личности".

Печальный женский порок в сочетании с патологической задумчивостью и исследовательской страстью анатома приводил к курьезам. Однажды, на выездном вскрытие в периферийной больнице, в плохо приспособленном морге, страшно смахивающем на дровяной сарай, анатом, сделав разрез по Шору, извлек комплекс внутренних органов, иначе говоря, "гусак". Потеряв ориентацию в пространстве и времени, эскулап принялся исследовать интереснейший случай, брать кусочки на гистологию, проникать в святую святых – в клиническую тайну.

Он не обратил внимание на изменение обстановки: Муза ласково замурлыкала песню, тщательно и со вкусом штопая тройным швом грудную клетку ограбленного трупа. Бутыль со спиртом, найденная в тайниках чужого морга, прибавила тепла. Халява греет быстрее и решительно. Муза переместилась в иные переживания. Действовал лишь инстинкт санитара-профессионала. Работа шла в автоматическом режиме – штопка была основательной и крепкой; узлы завязывались столь жестко, что ни развязать ни разрезать их было не возможно. Распорядившись спиртом, Муза по горячке не смогла найти обычные лигатуры. Штопала она мертвое тело медной проволокой, почему-то валявшейся на видном месте. Когда врач закончил исследовать комплекс вынутых органов, то статус-кво уже восстановить было практически нельзя.

На первые немые вопросы анатома Муза, пошатываясь, но мило улыбаясь, взялась отвечать на чистейшей латыни.

– "Omnia mea mecum porto"! Затем перевела на русский, но с пьяной отсебятиной, – Все свое ношу с собой, Ваше Величество!

Даже в этот, не столь торжественный момент, женщина пыталась вести себя так, словно она Гертруда Великая. Святой образ восстал в помутненной мозгу. Рассказ о Святом Сердце Иисуса услышан был на одной из мужских посиделок. Отличился тогда все тот же Сергеев. Сейчас, находясь под парами чистейшего спирта, ей почему-то казалась, что здесь Гельфский монастырь, в котором она пребывает уже с пяти лет. Будучи огненно рыжей еврейкой, она, наивная, мнила себя белокурой арийкой.

Истоки пламени страстей были у обоих разные: у рожденной в далеком Эйслебене все исходило из религиозной святости и классического немецкого мистицизма; у петербургской пассии – от бурления алкоголя. Муза готовилась произнести самую ответственную в своей жизни проповедь. Войдя в роль основательно, расширив максимально жгуче-черные глаза, мечущие искры, она приближалась к трансу, после которого следует выключение сознания и моментальное падения тела на пол. Для Чистякова такой исход не был откровением.

Музе чудилась ясная цель – объяснение "Божественного Благочестия". Ничто иное, как отповедь любимому отступнику, заблудившемуся в сомнениях, готовилась выплеснуть разгневанная кошка. Но спиртные вихри повели помпадуршу в сторону: взбрыкнув и пьяно мотнув головой, она сместила белый колпак с копны рыжих волос на левый глаз. Рожа бывшей красавицы превратилась в сморщенный помидор, порождающий недоумение. Но весь эпатаж решительно притормозил Михаил Романович:

– За такие штучки, милочка, дают по "пингвину" ногой!

– По какому пингвину? – переспросила Муза.

– По тому, который прячет тело жирное в утесы! Милочка! – попытался Чистяков "ласково" привести в чувство свою помощницу.

Муза, конечно, великолепно понимала, что есть на самом деле "пингвин", но продолжала строить из себя неожиданно проснувшуюся принцессу на горошине. Миша был изыскан и берег чистоту русского языка, – избегал сквернословия. Он давно привык к подобным сценам перевоплощения и считал, что Муза похоронила в себе талант большой актрисы. Сейчас он только выдерживал роль. Челюсти сжимались не от злобы, а от желания сдержать смех.

Муза всегда считала, что актерство в ее жизни ни при чем. В ней погибла преданная жена и возможная мать детей гениального анатома. Для коллег не было секретом, что Муза, закончив с Золотой медалью школу, в возрасте шестнадцати лет поступила в медицинский институт и, играючи, легко сдавая экзамены на отлично, проскочила до четвертого курса на одном дыхании. Но здесь ее ожидал "ссудный час". Легкое дыхание застыло в приоткрытых губах, а в мозгу зазвенело томительное слово – любовь, когда на одном из практических занятий перед ней выросла фигура "невысокого, но гениального", молодого анатома.

Через короткий срок, поздно вечером, при явном попустительстве нескольких трупов, тихо возлежавших по соседству, она отдалась "милому, первому и единственному" – Мише. Трупы через неплотно сомкнутые веки, конечно, кое-что постигали. Но их зрительный анализатор уже был подвергнут безвозвратному разложению, и восприятие шло только через продолжавшие расти волосы, ногти и желтые зубы. Таинство посвящения в женщины произошло прямо на свободном секционном столе. Любовников объединила и породнила профессия. Их первый сумбурный половой акт на всю оставшуюся жизнь ассоциировался со специфическим запахом секционного зала – запахом особым, насыщенным формалином, парами спирта и тлетворным ужасом смерти.

По ее мнению, Миша уже в то время был "с петухами в голове". Доказательства тому очевидны – в столь торжественный момент "преступный сердцеед" лишал ее невинности, никак не соглашаясь выключить яркие софиты. "Во тьме совершаются только порочные дела, мы же творим акт благородного таинства" – мурлыкал он у ее розового ушка. А потом скрипел зубами, мучаясь в борьбе с прочностью девственной плевры, доведенной традиционно жестоким у евреев генетическим отбором до плотности ligamentum (связки) – почти что хряща.

В последствии, только самым близким друзьям, была приоткрыта завеса тайны над ошибками технологии. Оказывается, Миша с Музой изрядно пригубили казенной aqua vitae. Вполне вероятно, что спиртик несколько сместил анатомические макро-образы в помутненном сознании партнеров. На трезвую голову Миша утверждал, что заблудился не в преддверье влагалища, а, скорее всего, по ошибке пытался пройти не тем путем. Муза божилась, что пьяный Мишутка в азарте настойчиво сокрушал ее лобковую кость. Она еще долго хвасталась подругам синяком в области Symphysis ossium pubis, – женщине, по всей вероятности, очень хочется хоть раз в жизни отдаться громиле. Любовники сошлись на том, что в конце концов победила дружба! Победа была успешно выкована только благодаря отменному освещению, да отсутствию внешних помех – больница в то время спала крепким сном.

Уже на следующий день Муза попыталась подвигнуть своего избранника к серьезному шагу – предложила узаконить отношения, безразлично, по иудейскому или христианскому варианту бракосочетания. Но Миша оказался крепким орешком. Он заявил, что является последователем Иоганна Георга Гихтеля – немецкого философа-мистика, категорически отвергавшего земной брак, предпочитая ему только духовный брак со святой Софией.

В те годы Муза обладала очень неразвитым религиозным чувством: она настойчиво пыталась вычислить Софку-сволочь, дабы расцарапать ей рожу и овладеть предметом любви единолично и навсегда. Миша, узнав об этом, долго смеялся, объясняя эгоистической подруге, что его София – это только мифическое существо, богиня мудрости. Тогда он еще уверял подругу, что на свете нет женщины, великолепнее, чем Муза!

Молодой ассистент кафедры патологической анатомии – Чистяков компостировал мозги своей рыжей бестии рассказом о Гихтеле, жившем в Амстердаме в далекие 1638-1710 годы. Пришлось вспоминать почти полностью теории первоучителя-мистика Якоба Беме (1575-1624), который своими трудами надоумил последователей воспринимать Бога, как чистую любовь, а не как гнев.

За все те выкрутасы и отказ от бракосочетания Муза закатала Мишелю ногой по яйцам, не в переносном, а в самом прямом и конкретном смысле. Она с горя бросила институт и даже выпила пузырек перекиси водорода. Токсикологию студентка еще не проходила, яд был выбран не правильно – отравление не состоялось. Муза сумела поступить на работу лаборантом и санитаркой в тот морг, где нарождающийся гений трудился, прорываясь к кандидатской степени. Она, видимо, не желала расставаться с местом своего девичьего позора и стала последовательно "выпасать" своего избранника, исподволь готовя его шею к супружескому хомуту.

Если бы молодая подруга не заявила о своей решимости нарожать кучу наследников, Миша, может быть, постепенно и привык к неотвратимым переменам в своей жизни. Но азарт отпетой духоборки, доходящий до отчаянья, поразил его столь сильно, что молодой ученый моментально сполз в вульгарный гностицизм. Мишины попытки отыскать у решительной женщины "духовное", "душевное" и только потом "телесное", как правило, в нежных и надежных руках Музы меняли последовательность. Все очень быстро закончилось банальной беременностью, за которой, конечно, должен у порядочных людей следовать брак.

К несчастью, одна из комсомольских ударных вылазок на картошку закончилась выкидышем прямо на меже. Муза сперва попыталась повторить ритуал самоубийства, но теперь ее уже стерегли товарищи, родители и Миша. Так началась большая любовь, очень похожая на королевскую охоту. Призом для Музы в ней была желанная беременность, а для Миши – уход от нее. Несложная интрига, но если векторы поступков в ней имеют разные направления, то будет ли толк.

Возможно, причина и следствие были завязаны на другой узелок: Всевышний отвернулся от вероотступницы, ибо браки должны совершаться на небесах и, скорее всего, только между людьми одной веры. Бог или дьявол отобрал у бушующей валькирии талант материнства? Никто не ответит на прямой вопрос. Скорее всего, в свои права вступила всемогущая кара, обозначенная исключительно анатомо-нозологическим шифром.

Именно Всесоюзный коммунистический союз молодежи призывом к ударному труду на сельскохозяйственной ниве разрушил "здоровую советскую семью". Муза нашла в себе силы для жертвенности: она взвалила на спину мучительную участь полу-отвергнутой пассии. Муза служила своему вампиру так, как может служить только женщина или собака, но он не всегда платил ей по достоинству. Иногда Музу прорывало – она выплескивала из себя море негодования и брани. С годами ослепительная, ярко-рыжая масть поблекла, география жировых отложений и формы груди приблизилась к национальным стандартам. Миша ехидничал: дома, в сундуке, у Музы появились три традиционных для еврейки парика. Любовь перешла в привычку, затем в нерасторжимую привязанность.

Сейчас, в холодном и неуютном сельском морге, дискуссия была неуместной. Однако Муза продолжала разбивать горшки. Возмутила ее, конечно посылка о правомерности применения ноги для утверждения дисциплинарного кодекса. Возбуждала гнев, видимо, и обида за нежный женский половой орган – источник божественных наслаждений, не заслуженно униженный просторечием. Женщины чаще помнят о сладком, но редко вспоминают об исторических бурях, жизненных трагедиях, виной которых было, есть и всегда будет все то же забавное (если его оценить анатомически) и коварное устройство, носящее гордое латинское имя – Organa genitalia muliebria. Ясно, что интеллигентный человек, да еще врач, анатом, обязан подбирать выражения. В том была уверена Муза на сто процентов и переубедить ее никому не удасться.

– Много чести! – криво ухмыляясь и попятившись на стеклянный шкаф с инструментами, молвила отвергнутая пассия. Затем продолжила:

– Вообще-то, для интимного общения настоящие мужчины используется другой орган.

– Размечталась, пьяная дурочка. В тебе заговорили студенческие атавизмы. – скрипнул голосовыми связками возмутитель спокойствия.

– Ваше половое бессилие давно отмечено неподкупной и принципиальной общественностью. – в свою очередь, отделавшись от икоты, с достоинством выдавила Муза.

– Придержи язык, пьяная стерва. Помни, женщину украшает посредственность. – с легким намеком на злобу заявил доктор.

– Вы, видимо, имеете ввиду свою особу, мой господин. – съехидничала обиженная светская львица.

Препирательство было бесполезным. Очевидность автора победы в высоком споре не вызывала сомнения. Привыкший ко всему анатом сменил гнев на милость.

Хоронить останки покойного пришлось в два этапа: сперва тайно был захоронен сбоку от фундамента морга комплекс внутренних органов; затем торжественно и прелюдно зарыли на местном кладбище остатную от человека оболочку. Откровеннее всех, можно сказать, страстно, с подвывом, рыдала Муза, ее не могли привести в чувство даже два стакана огненной воды, наполненные, естественно, не до краев, а только на "две бульки". Терминология алкоголиков давно вошла в практику Музы и она не стеснялась расширения специфического кругозора.

Чистяков в течение долгого общения с покойниками, вкупе с незаменимой Музой, не подвергся духовному разложению больше, чем этого требовала профессия. Но дьявол не мог успокоиться: Миша понимал, что рано или поздно его ждет возмездие за грехи и грешки. Спинным мозгом он чувствовал нарастание тревожности: кто-то выстраивал ему новые страшные испытания. Чистяков помнил рассуждения Александра Ивановича Клизовского о жизни и смерти и они были близки анатому. Действительно: "Цель жизни есть жизнь. Синоним жизни есть движение. Движение вечно – значит жизнь вечна". Трудно спорить с тем, что "начало жизни человека уходит в Беспредельность прошлого, а о конце не может быть речи, ибо Беспредельность ни начала, ни конца не имеет". Чистякова успокаивало заключительное утверждение Клизовского: "Будущее человека есть беспредельное совершенствование, которое осуществляется чередующимися жизнями, то в видимом физическом мире, то в невидимом небесном". Такая философия приободряла грешника, оставляя ему надежду на лучший исход, конечно, если удастся разобраться в грехах, покаяться и получить их отпущение у Всевышнего.

Миша давно поставил крест на атрибутах внешнего лоска. Человек-загадка всегда присутствует в коллективе, особенно, если речь идет о медицинской касте. Михаил Романович Чистяков – так величали доктора полностью, – сумел вместе с матерью выжить в блокадном Ленинграде. Сразу после Великой Отечественной войны он попал в одно из многочисленных Суворовских училищ, где тянул лямку воинской службы. Кстати, и Сергеев тоже хлебнул воинской дисциплины практически из того же котелка – он закончил Нахимовское военно-морское училище, чем страшно гордился, часто вспоминал поучительные истории из жизни закрытого военного учебного заведения и корабельной практики.

Что-то особо опосредованное чудилось в притяжении бывших военных воспитанников друг к другу – родство душ, так это, скорее всего, называется. Но единение такое уж слишком откровенно отдавало общей скорбью – видимо, в тайниках души у них пряталась тоска по потерянному детству. Невольно в памяти всплывали и хлестали по отцветающим нейронам многочисленные незаслуженные обиды, непонятная и неотреагированная жестокость, свалившиеся на детскую голову неожиданно и неотвратимо, от которых в том возрасте и в тех условиях защититься было практически не возможно.

Таких училищ тогда расплодилось достаточно – они спасали от беспризорщины многочисленные детские души, но и бывшим гвардейским генералам и офицерам давали сносный и достойный их заслугам прокорм. Сложилась особая система милитаристского воспитания, а, точнее сказать, возрождались ее традиции, еще не забытые с царских времен. "Система" – термин, усвоенный воспитанниками, как что-то родное и, вместе с тем, холодное, жестокое, полностью лишающее детства. Там, изнывая под тяжестью воинской дисциплины, так плохо сочетавшейся с мальчишескими запросами, Мишель (кадетская кличка) умудрился отписать откровенное письмо самому Сталину.

Детище войны добросовестно объясняло вождю причину нежелания посвятить себя военной профессии. На его счастье перлюстрация писем воспитанников была поручена не агентам КГБ, а офицерам-воспитателям училища. Нашелся мудрый человек, который остановил депешу, а режущегося правду-матку мальчика благополучно отчислили и отправили домой в послевоенный Ленинград. Жил он в самом центре Северной столицы, среди красот великого города. Его мать, вечно занятая на дежурствах в больнице, была заурядным врачом-терапевтом. Как могла, она успевала заботиться о духовном развитие единственного сына. Мать-одиночка с раннего детства обладала неукротимой энергией, легкостью и подвижностью, миловидными внешними данными. Наверное, тем и завлекла она будучи студенткой четвертого курса мединститута одного из профессоров Военно-медицинской академии, где проходила практику по кафедре акушерства и гинекологии. Пути Господние неисповедимы!

Но насладившись внебрачной любовью, лекарша откатилась от профессора и впряглась в жесткую долю материнства, совмещая ее с радостями помощи ближнему. "Светя другим, сгораю!" – заявил еще великий Гиппократ. Но в блокадном Ленинграде, а затем и послевоенном вдрызг разрушенном городе процесс "сгорания" проходил уж слишком быстро, решительно отбирая у жизни время и силы. Перед работой мама отводила задумчивого мальчишку с куском хлеба в кармане в ближайший музей или театр, где ребенок арестовывался на целый день. Так берегла она наследника своего короткого счастья от "тлетворного влияния улицы". Надзирали за ним множественные мамины подруги. Летело тяжелое, голодное детство, обычное для многотысячной городской детворы. Помогал рыбий жир, фтизиатрическая служба, замученные голодом, но добрые врачи-педиатры, бесплатные школьные завтраки и обеды, комнаты продленного дня, организованное детство в три долгие и мучительные смены школьных занятий.

Но средняя советская школа была преодолена Чистяковым сравнительно легко благодаря незаурядной памяти и способности схватывать все на лету. Программа медицинского вуза тоже покорилась сравнительно просто. Но вечное недоедание, холодные, промозглые будни стерли из памяти возможные веселые события студенческой жизни. Начав работать врачом и несколько оперившись, он пытался быть щеголем (конечно, на азиатский манер): носил серенький пиджачок и черные брючки, но мечтал о костюме-тройке, белоснежной рубашке и галстуке-бабочке. Явная нищета легко пряталась у тогдашних врачей под белым безразмерным халатом, с глухим воротом спереди и тесемчатыми завязками на спине.

Такие халаты носили все – от санитаров до академиков от медицины. Помнится такой курьезный случай: великий хирург, академик в звании генерал-лейтенанта готовился к серьезной операции, – совершал важнейший ритуал омовения рук. Предварительно переодев чистую больничную рубашку, он, естественно, сбросил подтяжки, поддерживавшие штаны с широкими генеральскими лампасами. Помывка рук – увлекательное для хирурга занятие. Здесь начинает накапливаться сосредоточенность, решимость и особая хирургическая тайна умозрительного проникновения в человеческую плоть. Затем был натянут балахон стерильного хирургического халата с завязками на спине и началась сложнейшая операция. Когда были пройдены все ответственные манипуляции и дело подходило к концу, – накладывались поверхностные швы, – генерал почувствовал легкое и приятное шевеление в районе своих детородных органов, или где-то поблизости.

Тогда даже маститые отечественные профессора еще мало знали о прелестях орально-генитального секса. Но возможность изощренной интимного таинства бродила в подсознании. Генерала обескуражил выбор места и времени надвигающейся неизвестности. Исполнитель не вызывал сомнения у пожилого человека. Он отшатнулся от операционного стола, обратил взгляд к долу, но разглядеть подробно творившееся внизу не смог из-за особенностей очковой коррекции, резко гасившей старческую дальнозоркость. Профессорскую суету прекратил знакомый голос преданной санитарки:

– Товарищ генерал, не беспокойтесь, – ласково затараторила мнимая блудница. – штанишки с вас упали на пол. Я тут пробую их поднять под халатом, не нарушая стерильности.

Операционная бригада и многочисленные зрители пригляделись внимательно: генерал стоял как бы в центре клумбы из добротных зеленых брюк – среди зеленого, словно розы, алели яркие генеральские лампасы. Уже зрелая, но по-прежнему красивая и статная, операционная санитарка Шура на четвереньках, элегантно изогнувшись, выделывала сложные манипуляции у голых, несколько кривоватых, неприятно волосатых, с варикозными изъянами, ног своего кумира. Она самозабвенно пыталась, соблюдая аккуратность и стерильность, протолкнуть брючную ткань под хирургический халат. Но слаженность действий путал клеенчатый фартук, свисавший спереди, по животу маститого хирурга практически до пола.

В прошлом бравые любовники, теперь они оба не могли справиться с пустяковой задачей. Присутствующим демонстрировался номер, безусловно, смертельный. Вся надежда была на волшебство искренней любви и служебную преданность, которые, как известно, порой творят чудеса. Однако в данном случае знаменитому академику явно не везло: пришлось передать штопку операционного разреза ассистенту и, подхватив вместе с Шурой злосчастные штаны, устремиться в предоперационную. Шура отгораживала своим телом генеральский позор от зрителей, крутясь вокруг академика, как взволнованная наседка.

Там, в предоперационной, наедине, может быть, и довершили пожилые люди акцию секретных воспоминаний каким-то, только им известным, способом. Кто ведает, какая техника оказалась в том скоротечном рауте предпочтительнее. Опытные хирурги говорят, что даже очень длительная и утомительная операция, – может быть, видом крови или густотой переживаний, азартом акции спасения, – пробуждает непреодолимую сексуальную страсть. Теснота общения операционной бригады творит чудеса и делает доступным удовлетворение любых фантазий, причем, в самых невероятных условиях.

Опыт показывает, что-то подобное происходит с бригадами персонала скорой помощи, с патологоанатомами, рентгенологами, таящимися в темноте своих загадочных кабинетов. Как теперь известно, не остался равнодушным к профессионально-житейским соблазнам и Михаил Романович. Каждый стремится хоть на минуточку, но почувствовать себя атлантом. Сильно переживая малый рост и надвигающееся облысение, Чистяков, еще будучи молодым врачом, дошел до того, что уговорил своего приятеля хирурга раскромсать ему апоневроз под кожей волосистой части черепа. Хирургическая экзекуция несколько растянула процесс облысения, превратив его в затянувшуюся природную кару. Полная же остановка процесса оказалась иллюзией, обогатившей науку еще одним опытом с отрицательным результатом. С годами облысение приобрело забавную географию, – пучки седых волос кустились между разноформными ареалами плешивости.

Дабы усилить сопротивление природе, Миша стригся на голо. Так и прошли лучшие годы: облысение не остановилось, но стриженным под солдата-первогодка пришлось отходить большую часть жизни. У неподготовленных и слабонервных создавалось впечатление встречи с упырем или вурдалаком. Однако этот экзотический фрукт был кандидатом наук по самой мудрой в медицине специальности – патологической анатомии. В свободное от работы время (а ему удавалось все рабочее время превращать в свободное) он писал картины. В них ощущалось хорошее восприятие и передача красок, но хромала техника рисунка. Видимо, многодневные посещения музеев оставили свой след, но то был только след, а не четкий отпечаток таланта живописца.

Натура эксцентрическая выпирала из Чистякова при каждом повороте головы, тем более при остром слове и решительном действии. Ну, а если он ударялся в пространное повествование, – подключал оба полушария к поиску вещего слова, – то можно было смело вызывать психиатров. Чего здесь было больше: нарочитой эксцентрики или акцентуации характера – трудно сказать. Скорее – всего понемножку. Однако он любил усиливать меткими словами эффект диагностических пассажей во время вскрытия. Постукивая длинным хирургическим ножом по мрамору секционного стола, он, копируя технику удава, давил свою жертву пристальным взглядом, раскрывая перед провинившимся врачом ошибочные диагностические и лечебные установки. Немногие из заблудившихся в тайнах медицины эскулапы решались тогда возражать его клиническим приговорам. Особенно не любил наш патолог легкомысленных нахалов, врунов, неучей и шкурников. Он всегда находил для них язвительное словцо и откапывал совершенно жуткую историю из архивов науки.

Третий диссидент-посидельщик имел косвенное отношение к медицине. Олег Германович Верещагин – по образованию физик, кандидат физико-математических наук, залетел в больничку из профильного НИИ, где успешно руководил лабораторией лазерной техники. В больнице ему предложили возглавить службу сопровождения диагностического и лечебного процесса. Он умудрился заменить металлолом на современную технику и ежегодно внедрял все новые и новые уникальные методики.

Открыл этого уникального специалиста, стоящего за границей колоссальные деньги, Александр Георгиевич. А встретил он его на тренировке по каратэ, где Верещагин выполнял роль тренера. Сергеева при первом знакомстве поразили внешние данные нового тренера. Почему-то сразу вспомнились два кинофильма – "Римские каникулы" и "Великолепная семерка". В Верещагине совмещались изумительные мужские данные, – высокий рост, стройность, гибкость, спортивная резкость, – с интеллигентностью, отражающейся в тонких, породистых чертах лица, несомненном уме, эрудиции, воспитании. В нем было многое, напоминающее стать и характер сильного и благородного оленя.

Сергеев вовсе не удивился, когда при знакомстве тот назвал свое имя – Олег. Они отыскали друг друга моментально и через несколько дней были друзьями. Их мужская дружба прошла двадцатилетнее испытание. Не была она сусальной, зависимой, рабской, а была, скорее, дистанционной, но верной. Каждый был готов прийти на помощь другому при первой необходимости. Безусловно, они оба не были идеальными людьми, но умели прощать недостатки друг другу. Пожалуй, их обоих объединял идеализм и романтизм, идущий от детства и юношества. Олег очень любил сказки и читал их запоем. Таким людям кажется, что они хорошо диагностируют человеческие пороки, но в том состоит их глубокое заблуждение.

Первый тест, который не удавалось Олегу пройти без поражения был наивно прост, – при многократных попытках сложить семью он вляпывался в идиотскую ошибку. Через два-три года приходилось разводиться. Сопровождалась такая акция исключительными мытарствами, которые с изощренной подлостью организовывали бывшие благоверные. Они почему-то охотно рожали от него детей, но все дальнейшее содержание и воспитание переваливали на отца, а сами пускались в тяжкие. Видимо, в людях, подобных Верещагину, слишком много чести и праведности – тем и пользуются при случае окружающие. Ну, а женская природа изначально склонна к паразитированью, – иначе и быть не может, если существо, по образу и подобию Божества, создают из примитивного ребра, совершенно земного мужчины, да еще погруженного в глубокий сон, скорее всего, изрядно пьяного.

Абсолютно ясно, что самым смышленым испытателем житейской мудрости являются досужие женщины. Дочери Евы для глубокого испытания затягивали Верещагина в официальный брак четырежды. Каждый раз, откупившись квартирой или машиной, от очередной "единственной и неповторимой" он оказывался по уши в чем-то зеленом, липком и зловонным. Ибо кто еще может так подло мстить за несостоявшуюся любовь до гроба, – только женщина, подброшенная дьяволом. А для того дьявол обязательно выберет смазливую, именно с теми пропорциями, которые влекут, возбуждают и греют. И когда доверчивая стоеросовая дубина, регулярно стоя на коленях, по собственному почину убедит малообразованную провинциалку в том, что она Богиня, начинается второе (всегда финальное) действие рокового спектакля. Теперь уже инициативу захватывает чрезвычайно слабый пол, но почему-то способный незаметно перевернуть горы и запрятать отвергнутого мужа в тюрьму или сумасшедший дом. Но наивысшее удовлетворение Матильда получит, если окажется в центре событий. События те, естественно, развернутся на кладбище, перед свежей могилой бывшего мужа, под звуки трогательных речей, в сопровождении оркестра и гвардейского салюта.

Видимо, благородство не сеют, – его потребляют вампирши. Во всех посидельных вещаниях Олежек принимал участие, но было в его речах что-то от взглядов Григория Синоита (13-14 века) – византийского проповедника и аскета, основателя монастыря в пустыне Парории. Его тянуло к проповедям идеала созерцательной и аскетической жизни, конечно, несколько осовремененной. Он был сильный, решительный и бескомпромиссный боец на татами – побеждал отечественных увальней и японских профи. Америкашек на выездных соревнованиях Олег колотил просто пачками. Но судьба не была к нему благосклонна – интриги настигали его красивую голову без предупреждения и длительной подготовки. Сейчас, выслушав рассказ сотоварища, он сильно задумался и не стал влезать в обсуждение, – раут созерцания и осмысления был необходим Олежеку.

Четвертый в этой компании, конечно, был лишним. Его облик не очень вязался с эстетикой "малой группы". Но он уже затесался в нее, а изгонять человека из служебного помещения, – пусть даже малоблагоустроенного подвала, где располагался морг, – было не в правилах основательных эстетов. Золотое кредо цивилизованного общества: "живи так, чтобы не мешать жить другим". В подвальной компании такая сентенция толковалось расширительно: "живи так, чтобы извлекать пользу от жизни, не мешая при этом другим". Вадик, или для внутреннего потребления – "малыш", звучало здесь ласкательно; он же величал их выспренно – "звери". Ему отводилась роль обучаемого молчуна, разрешалось наматывать на ус и пускать сопли восхищения от высокой беседы. Возраст его не превышал тридцати восьми или около того. Тело он имел чрезмерно упитанное, рыхловатое для молодого мужчины, рост средний, богатую шевелюру и некую испуганную глуповатость во взгляде.

А глупеньких и убогих вечно чтили на Руси. Сентиментальность у русских – черта национальная. Внимание к чему-либо у малыша сочеталось с широко открытым ртом из-за бесконтрольно отвалившейся нижней челюсти. Цвет глаз трудно идентифицировать, да и нет в том серьезной необходимости. Своеобразная запасная мишень для острого словца, безобидной шутки – вот психологическая реальность данного персонажа. Известно, что "молчание – золото". Редкий металл, наличествующий в приятной компании, позволял любому адепту разговорного жанра быстро передвигаться от одного художественного образа к другому, сочными красками живописать экстремальные ситуации.

Такие ситуации чаще всего создавал своими действиями и высказываниями сам Вадик, но порой разговор затрагивал и опасные темы – касался начальствующих фигур. В интересах диссидентов было держать информацию в узде конфиденциальности. Должность у малыша была редкая среди нормальных людей – он был врачом-диетологом. В подвальном синклите сами собой вырисовывались его приватные функции. Не трудно догадаться – молодости вменялось в обязанности расстараться закусоном, когда из-под стола анатом доставал большую бутыль с казенным спиртом.

"Эликсир жизни" всегда готовился быстро и мастерски: все решала пропорция ректификата, воды и вкусовых оттяжек. Важно было не только нейтрализовать остатние сивушные масла, их запахи и привкусы, но и внести гармонию внутреннего осязания. От нее зависел эффект опьянения, качество рождаемой мысли, полет воображения, пафос и историческая значимость очередной повести. Наши мастера импровизации, вообще, считали, что первичным во всем том действе была мысль и слово, а не банальная пьянка.

Не надо думать, что возлияния была ежедневными и тотальными – под завязку, до изумления. Для такой светской жизни никакого больничного спирта, конечно, не хватит. Государство как раз формирует бюджет свой, во многом ориентируясь на индивидуальное потребление горячительных напитков. Во всяком случае, в царской России так и заведено было со времен графа Сергея Юльевича Витте: сколько выручили от продажи питьевого зелья, столько и направили на поддержание воинской доблести. Современные государевы умы тоже не забыли о проверенной методе, – бюджет оборонного ведомства соответствовал выручке от продажи спиртных напитков населению.

Сегодняшний разговор собратьев по оружию велся на трезвую голову. А потому был он конкретен, поучителен и точен. Анатом, любивший неспешное общение с информацией, ушел в некоторую задумчивость, видимо, разворачивая внутри себя представления, только что почерпнутые из рассказа Сергеева. Очевидно, что он смаковал художественные стороны только что нарисованного пейзажа и повести в целом.

Диетолог затих, обескураженный полетом мысли инфекционно-заразной души. Вадик еще не привык к встряскам интеллекта и на некоторое время потерял дар речи, забыл некоторые весьма распространенные слова. Когда ему неожиданно предоставляли слово, он долга путался в сорняках из междометий, пытаясь выбраться из лабиринта аллегорий, гипербол, постоянно сталкиваясь с потоком шальных мыслей. Его подавляла "чуждая" эрудиция рассказчика, сильно отличавшаяся от прежних передовиц партийных газет. Все время приходится ждать от этого полиглота какой-то трансцендентной отсебятины. Не ведаешь, где здесь мистика, где реальность, а где розыгрыш, хохма, цель которой проверить досужего слушателя на вшивость. Честно говоря, Вадик так и не понял к чему плелись сии вирши, в чем корень зла? Какую генеральную идею Сергеев намерено вплетал в прозу жизни?

Молчание было нарушено через довольно длительное время. Необычно, но прорвал заслон очарования диетолог:

– Складывается впечатление, – заявил он, почесывая переносицу, – что существуют на земле особые места, куда нет нам дороги. А как интересно было бы отправиться в Грецию в гости к Дельфийскому оракулу, пошептаться с ним о "тайном", узнать свои жизненные перспективы, хотя бы прогноз погоды на завтра.

– Ну почему же нельзя отправиться в путешествие? – возразил патолог (в хорошем настроение Чистяков чаще величал себя "патологом", в плохом – "анатомом"). Покупай туристическую путевку и двигай в Грецию, – скатертью дорога. Оставь только нам ключи от продуктовых кладовых, – мы помянем твой светлый образ не единожды.

– Ключи оставить не могу. Нечего и губу раскатывать. Но добраться до Дельфийского оракула – мысль заманчивая; однако, трудно выполнимая по теперешним временам – советский гражданин страдает от хронического безденежья.

Инфекционист наслаждался эффектом, произведенным только что сооруженной повести. Ухмыляясь, Сергеев наблюдал исподтишка за реакцией сотоварищей. Он молчал до поры до времени, понимая, что в данной ситуации ему пристало до конца играть роль носителя вещего слова – почти что ставленника оракула. Всегда нужно дать дозреть впечатлению, чтобы покорить публику окончательно – сделать ее "рабой искусства".

Безусловно, вся братия собиралась в вонючем (имеется ввиду запах формалина и трупных остатков) подвальчике на своеобразный сеанс групповой психотерапии по методике досточтимого профессора Балента. Все присутствующие ощущали потребность через общение восстановить равновесие. Жизнь тяжела, а в России – особенно.

Отечественная медицина всегда была в загоне, на последнем месте – с ней расплачивались остатними крохами. В бюджете страны купались лишь военные и высокие чиновники. Но наиболее кривым боком такие происки выходили пациентам. Старый анекдот подходил к такому случаю наилучшим образом. Врач на приеме в поликлинике допрашивает пациентов и ставит один и тот же диагноз. Но одному он рекомендует для лечения диету с зернистой икрой и осетриной, Черноморский курорт (то был директор завода). Другому страдальцу (скажем, рядовому инженеру) эскулап советует чаще наслаждаться чистым воздухом. Пролетарию рекомендовалась скромная пьянка.

Радостным свойством жизни и труда отечественных эскулапов всегда было право жить впроголодь, набираясь при этом выше крыши микробами и болью, оттягивая их от пациентов на себя. Потому и заболеваемость среди медиков на уровне заболеваемости лесорубов северных волчьих углов. При том при всем, еще требовалось излучать милосердие, внимание, сострадание, заботу.

Легкая и своевременная релаксация исправляет положение. Она – спасительница умов, невеста страдальцев от медицины. Будучи желанной, но еще не трахнутой, та невеста никогда не станет законной супругой, ибо не дано жениху окончательное спасение. Великая пошлость есть известный символ: "светя другим – сгораю". Никто и никогда не должен сгорать, особенно на работе. Исподволь, неосознанно, врачи и сестры милосердия приходили к необходимости самозащиты. Вот почему медики первыми приняли на вооружение методику Балента, прячась под шаткой крышей групповой терапии. Но чаще подключали традиционное, народное средство, утвержденное бесстрашным и добрым божеством – Бахусом. Кто-то не устоял, поскользнулся и превратился в алкоголика, а кто-то пошел дальше – скатился до страшной муки – наркомании. Однако разговор, затеянный постояльцами подвала, неспешно продолжался.

Вадик, видимо, уже оправлялся от эстетических впечатлений и начал постепенно раскапывать логику событий, затронутых в повести.

– Александр Георгиевич, – обратился он к Сергееву. – Если я правильно вас понял, то "матрица воздействий", смещаясь, тянет за собой некоторые земные эффекты: оракулы действуют, но в иных местах? Какой же смысл ехать в Грецию, сперва нужно уточнить географию особых мест, не так ли? – почти на английский манер уточнил диетолог.

– Скорее всего, все так и происходит. – раздумчиво пояснил Сергеев. – Но наша, еще только ползающая на четвереньках, наука не разобралась в таких вопросах. Мой рассказ – это концепция и только. Каждый волен принимать ее на веру или отвергать сразу же, без рассуждений. Богу и Вселенной от этого – ни холодно и ни жарко! Одно ясно, что одни города умирают, другие живут долго, третьи – только нарождаются. Наделенные Божьим промыслом редкие личности (посланцы) отгадывают места перспективных закладок поселений, возведения храмов. Но важнее всего отгадывать события и, всем сообща, не гневить Бога.

– Вадик, откройте Откровение Иоанна Богослова, главу 6: 12-17, и вдумайтесь в его предупреждения: "И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь; и звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои; и небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих; и цари земные и вельможи, и богатые и тысяченачальники и сильные, и всякий раб и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?"

Вадик все внимательно выслушал и еще шире разинул рот. Остальные собеседники тоже зарядились новыми впечатлениями.

– Разбередили, коллега, вы старые душевные раны. Бог вам судья, – прояснил свою позицию патолог и постарался несколько снизить накал патетики. – Но именно Господь с нас спросит сурово, если мы сейчас же, не сходя с места, не санируем душевные раны известным "компонентом".

– Михаил Романович, – обратился к маститому патологу ушлый диетолог, – сдается мне, что пора подумать о пище мирской – о закуске. Идут ли мои предположения в ногу со временем, с грешными мужскими желаниями?

– Разговор о грехе будем вести в правильном, выверенном ключе, Вадя! – попробовал перевести разговор в русло легкой скабрезности инфекционист, еще не остывший от ощущения триумфа.

– Но прежде позвольте наводящий вопрос: Вы, собственно, кто по сексуальной ориентации?

– Оставьте грязные намеки! – подхватил игру диетолог, отвечая с деланным возмущение. – Знаем мы ваши бяки-каки.

– Пошлость, между прочим, даже в малой дозе, никогда не украшала ученого, дорогой Александр Георгиевич! Это ваше вечное мнимое кокетство стоит у всех поперек горла. – продолжил Вадим. – Злые языки давно свидетельствует о вашем чрезмерном усердие по части применения психотерапии. Игра в раскованного человека тоже заводит вас слишком далеко.

– Говорят, что там, где необходимы решительные ударные дозы антибиотиков, вы используете ласковые слова. Вам удается даже дизентерию успешно лечить словом, а не левомицетином. Вы отказываетесь от зовиракса и заставляете страдальцев покрываться папулами и пустулами – следами страшной герпес-инфекции. При этом лопочите ласково словесные формулы, как старый добрый колдун.

– Вадик, что вы знаете о жизни ученых, о переживаниях загадочных людей, купающихся в фантазии, как в парном молоке. Они же все – не от миро сего. Оставьте их души в покое!

– Лучше блесните интеллектом, усильте впечатление – постарайтесь запомнить международные названия двух упомянутых лекарств – Chloramphenicol и Acyclovir. Ну, а что до ваши намеков и подозрений, дорогой коллега, то должен дать вам отчаянную отповедь: наши методы правые и мы победим! – ударил теперь уже в свой набат инфекционист.

– Вадик, господин ученый патолог не даст мне соврать, – природа все еще состоит из загадок, конечно, для человека, наделенного пытливым умом. Судите сами: вы вспомнили вирусы, но забыли, что они состоят в самой интимной связи с нашим генофондом; забравшись в клетку, вирусы поедают что-то остающееся от хромосом, от их белковых фрагментов, либо сами подпитывают их своей плотью. Бактерии прячутся между клеток, в тканях, в органах, в полостях, – они тоже ведут неустанную работу, то ли по защите, то ли по обновлению организма. Посему, Вадик, не всех микробов нужно прихлопывать антибиотиками. А что касается вирусов, то такое усердие – вообще, бесполезно, ибо нет для этого никаких средств. Вот и остается у врача одно лишь вещее слово, – им и лечим. Так, что твои подозрения о моем психотерапевтическом усердии справедливы. Но я хотел бы обратить тебя в свою веру.

– Однако, Вадик, сдается мне, что вами руководят иные помыслы, – политические, идеологические. Кому вы служите, сын мой? Колитесь!

– Вы, господин, случайно не Владимир Ульянов-Ленин? Такая прыть трибуна! Я стал подозревать вас, Вадик, в серьезных идеологических связях с большевиками. Ответьте достойному собранию честно и принципиально на сей счет. Видимо, вы запрятали в подполье больничную парторганизацию, манкируете идеологией перестройки. Хотя процесс давно пошел и возврата к большевистским утопиям никогда не будет.

Дело в том, что врач-диетолог Вадим Генрихович Глущенков до перестроечного переворота с любовью и тщанием исполнял должность секретаря партийной организации больницы. На том поприще он попортил много честной, но блудливой крови, разбираясь в интимных связях своих коллег.

Кто в медицине без плотского греха? Давно социологическими и психологическими исследованиями прояснена ситуация в этой части: в медицинские вузы и училища стремятся поступить юноши и девушки с повышенной сексуальностью. Непреодолимый интерес к противоположному полу ведет их в дебри медицинской науки и клинической практики.

Но паршивец Глущенков основательно цеплял в былые застойные времена за жабры Александра Георгиевича Сергеева, когда тот возглавлял одно из самых больших отделений больницы – инфекционное. Сергеев был, по правде сказать, бабником, но дисциплинированным, не более и не менее того. При наличие массы свободных мельцеровских боксов со всеми удобствами, красавицами медсестрами и молодыми женщинами-врачами можно было подозревать заведующего отделением во всех грехах. Тем и занимались неумные головы и злые языки. Но абсолютная стерильность, тщательно контролируемая микробиологически и серологическими, была святою святых на отделении. Она создавала устойчивость к плотским соблазнам, хотя исключить симпатии виртуального качества было практически невозможно.

Воспитательный мордобой, который ему временами устраивали на партийном бюро чаще носил незаслуженный характер. Но он оставил неизгладимый след в его душе и памяти: его разрывал на части внутренний смех, с усилием сдерживаемый. Как бы в пику общественному мнению, Сергеев приобрел привычку подыгрывать под девианта. Нет-нет, да и прихватит, обнимет какого-нибудь мужичка за талию, многозначительно вперится взглядом в глаза молодого специалиста. Но это были лишь отвлекающие маневры – мистификации, которые, кстати, очень разжигали женский пол. Именно на последнее Сергеев всегда и расчитывал.

Вялые пассии в целях контр-компенсации начинали проявлять решительную активность к своему былому соблазнителю. Таким образом, как бы убивались два зайца: дразнился партком и воодушевлялся женский пол. Верхи не соглашались, а низы не хотели терпеть. Однако от серьезных занятий "женским вопросом" его всегда отвлекала наука. Конечно только она была его настоящей невестой, женой, любовницей, радостью и утехой.

Капитала на этом он не сделал ни политического, ни материального, но забавлял себя и отвлекал от "прозы жизни", видимо, основательно. После смерти первой жены в довольно молодом возрасте (30 лет) он тянул лямку воспитателя и кормильца двух детей и наука для него, бесспорно, была своеобразной отдушиной, а свальный грех – предметом здорового любопытства и сброса физической энергии.

В разговор решительно вмешался Михаил Романович Чистяков, его патанатомическое нутро уже настроилось на иное восприятие мира и взорвавшееся само собой словоблудие коллег никак не сочеталось с его особым творческим настроением.

– Есть предложение, – многозначительно заявил анатом, – заняться делом. В "процессе" мы успеем вернуться к обсуждению затронутых тем. Главное, чтобы тот "процесс пошел", чтобы в нем не было проволочек, сбоев и перерывов. А качество обсуждения моральных позиций будет зависеть, глубокоуважаемый Вадим Генрихович, от вкусовых достоинств раздобытой вами пищи. Качество же "компонента" нам всем гарантирую даже не я, а госстандарт. "За работу, товарищи"! Поднимем Священные Граали, наполненные Христовой кровью. Пусть они заменят нам рог изобилия, дарующий достойным пищу и питье. Духовная сила Священного сосуда откроет в нас способность разделять чистое и нечистое, отыскивать любовь и милосердие.

– Старый мистик заговорил стихами, – молвил до того молчавший физик. – Сдается мне, что наши истории пошли по второму кругу.

Длительное и серьезное занятие восточными единоборствами заставили его, волей-неволей, приобщиться к буддизму и восточному мистицизму. Наблюдая подвальные посиделки, в которых и он принимал самое активное участие, Олег приходил к убеждению, что здесь творится мистический Зикр.

Неустанное повторение определенных логических шифров и формул приводило маленький коллектив к состоянию экстатического транса. Даже добавление кофе, чая, алкоголя было поставлено на службу тому же эффекту. Трудно было только понять какого уровня мастерства в Закри достигли члены новоявленного суфийского братства.

По всей вероятности, речь могла идти только о "первой ступени" – о забвении себя, своих проблем. Конечно, было немыслимо предположение, что эта компания достигнет когда-нибудь последней ступени – растворения в акте служения Богу. Трудно поверить, что врачебная публика, вообще, может кому-то служить. Исключение составляют пациенты, да светлые идей медицины. Все они подчинялись правилам, прописанным в особой "Книге сияния". У медиков было свое, отличное от остального люда, главное каббалистическое сочинение, не написанное, а передаваемое тысячными сменами предыдущих поколений последователей Асклепия.

Этот странный бог врачевания, рожденный от Аполлона и нимфы Корониды, претерпел много горя за свою многотрудную жизнь, что его роднит с современными российскими врачевателями. Но вмешался всемогущий Зевс: он убил кентавра Хирона, дерзнувшего обучить Асклепия воскрешать мертвых. Отсюда, сегодняшние эскулапы-шизики, по совместительству усердствующие в алкоголизме, не могут быть признаны его заветными учениками.

Безусловно, все современные доктора и их верные помощницы – медсестры, санитарки не лишены традиций Гелугпа – закона добродетели, исходящего из таинственных тибетских учений. Даже без прочтения тибетских подлинников, общие идеи мировой медицины через информационное поле вселяются в головы профессионалов по мимо их воли. Волю свою предначертал Бог: "Много званых, но мало избранных"! Уже на стадии поступления в медицинский институт идет просеивание одаренных – посвященных в избранные.

Наблюдая за жизнью своих друзей, Олег всегда поражался несоответствием специальных знаний той линии поведения, которую современные российские врачи выбирали для себя. Она во многом отличалась даже от зарубежного, цивилизованного, варианта. Тем более, трудно поверить, что эти своеобразные парни были склонны принимать практику благотворного суфизма – "воздержания", "отречения", "аскетизма".

Его друзья советовали больным правильные вещи, но сами словно нарочно делали то, что сокращало собственную жизнь. Если египтяне писали магические заупокойные формулы из "Книги Мертвых" на стенах гробниц, то наблюдаемые сейчас эскулапы расписывали такими текстами свою реальную жизнь. В их поведении не было чистого наслаждения, а присутствовало мучительное издевательство над собственной биографией.

Все наблюдения напоминали вначале легкое безумие, переходящее затем в безумие ad maxymum? – практически, безграничное. Но потаенные мысли и результаты наблюдений Олег оставлял при себе, а для сохранности здоровья в периоды страшных разочарований незаметно впадал в медитацию.

После решительной и многообещающей отповеди демагогам диетолог пулей вылетел из подвала и устремился на пищеблок. Инфекционист померк не на долго. Был повод взбодриться: в глазах появилось подобие алчного блеска как только кудесник-анатом приступил к колдовству – к разливу и соединению компонента, превращению зелья в священную воду.

Наша многострадальная родина – это страна "советов". Известна притча о том "Почему невозможно изнасиловать женщину в многолюдном месте"? – будет дано слишком много советов окружающими. Насильник, безусловно, окончательно запутается, пытаясь исполнить многочисленные рекомендации. Так и наши алхимики – включились в ответственную процедуру измерения, дегустации, доводки, оттяжки священного напитка. Советов при этом было высказано масса, – каждый пытался удовлетворить свой собственный вкус. "Чем бы дитя не тешилось – лишь бы не плакало"!

– Напрасно, Саша, ты споришь с живоглотом до еды и первой рюмки. Ведь все можно совершать в сочетании, – посетовал Миша.

– Нам всем необходимо научиться беречь силы. – поддержал его вещий Олег. Муза многозначительно хмыкнула из далека. Она шлепала гистологические срезы в соседней комнате и через открытую дверь наблюдала за "клубом самоубийц. Так называла она "своих мужиков", давно привыкнув к босяцким выкрутасам и простив им все прегрешения заранее и оптом. Она никогда не вмешивалась в чисто мужские дела. Ибо алкогольное творчество – бесспорно сугубо мужское занятие. Впрочем, в кульминационный момент юркой змейкой, тут как тут, появлялась Муза со старым граненым стаканом и приобщалась к "пьянчугам" (тоже ее термин). У нее была своя норма – верных "две бульки".

– Никаких возражений у меня нет, Мишель, – ответствовал провинившийся, – просто была потребность реализовать агрессию, накопившуюся за выходные. Софка-сучка дежурила сутки и угробила двенадцатилетнего мальчишку. Жди работу, Мишель.

– В чем там дело? Уточни события? И кто виноват? – насторожился анатом.

– История банальная. А виноват по крупному счету все же я. Хотя непосредственный виновник – Софья Борисовна Наговская. Она дежурила в выходные. Самое главное, что, уходя с работы, я еще раз посмотрел мальчика. Он сидел облокотившись на тумбочку (ему тяжело было дышать, – подключал мышцы верхнего пояса) – худой, бледный, просто истощенный. Его ночью привезли из провинции. Мать-дура заставляла мальчишку ходить в школу, не лечила (врач амбулатории вела его с ОРЗ, но там, конечно, уже давно теплилась пневмония). Матери, видите ли, показалось, что он здоров (температура 35,4) и она погнала его в школу: там во время урока он свалился, потеряв сознание.

– Понимаешь, Миша, – продолжал Сергеев. – Ребенок ослаблен, всю жизнь без должного ухода – у него резервы давно были исчерпаны, явная ареактивность. А матери-дуре загорелось исправлять тройку по математике.

– Наговская навалила на него антибиотики, – началось массовое избиение микробов – всех сразу, вирулентных и сапрофитов. Отсюда резкая интоксикация. Известное дело: микробные трупы своими эндотоксинами парализовали жизнедеятельность организма. Надо было ставить капельницы и выводить токсины. А эта толстуха завалилась спать, – за капельницей же надо следить. Вот она и отложила активные действия до утра.

– Но это же подсудное дело! Халатность! – возопил Чистяков.

– Брось, Миша, покажи мне того прокурора, которому удалось засудить врача по такому поводу. Можно осудить стоматолога за левое золото, но не клинициста. Умный адвокат всегда убедит суд в том, что здесь имела место не правильная оценка тяжести состояния, а злого умысла или халатности не было и в помине. Будут привлечены титулованные эксперты, с известными фамилиями. Все закончится дисциплинарным взысканием. Да,… и мальчика уже не вернешь.

– Ты не прав, Александр, – возмутился анатом, – такие действа прощать нельзя никому.

– Никто и не говорит о поощрении… но, Мишель, у тебя на вскрытие будет присутствовать главный врач и куча прфессоров-оправдателей, да друзей-отравителей. Там, в верхах, уже началась интенсивная возня. И дело вовсе не в Наговской, тем более, что она скоро уезжает за кордон. Блатная стерва и без того больше не будет поганить работу отделения.

– Мальчика ужасно жалко, – стоит перед глазами улыбка его прощальная. Он ведь надеялся, что помогут, – думал добрался до серьезной больницы. Ты представляешь, как он настрадался на всех предыдущих этапах. Видимо, молчун по природе. Болезнь его терзала, грызла изнутри. Даже самое дорогое существо – мать не могла его понять. Это же ужас! – к кому ему несчастному было обратиться.

– Смерть ходила с косой рядом с постелью, пугала, – он же ее видел, наверняка видел. Мать не пришла на помощь. Да и я, мудак, пришел навестить, проверить выполнение назначений, попрощаться. Надо было мне ночевать в отделении, самому поставить капельницу, снизить дозу антибиотиков, гормоны дать. Нужно каждого больного воспринимать как собственного сына, а не только как пациента.

– Теперь понятно, почему тебя понесло к Дельфийскому оракулу, – кошки на душе скребут. – молвил задумчиво анатом. Олег понимающе поддакнул, но не стал вмешиваться во врачебное толковище.

– Однако наш кормилец сильно опаздывает. Душа-то ведь ноет, успокоительного просит! Где же бродит этот сукин сын. Может страшно обиделся. Не верится. Он из тех, "кому плюй в глаза – говорит Божья роса".

– Ты не нервничай Саша, не гони волну. У тебя эта боль на живом месте, понятно… Вот ты и мечешься, грызешь себя. – успокаивал Михаил Романович.

– Сейчас помянем детскую невинную душу. Его, безгрешного, уже в рай приняли. А вот некоторым персонам на век запомнится. Мне, конечно, привычнее. Я тут их каждый день потрошу, забываю, что они были людьми – так останки, анатомические препараты.

Известно, что у каждого совестливого врача имеется собственное кладбище, куда он отправил толпу своих подопечных, кого он пользовал и не сумел спасти. Ни по злобе или вине собственной, но по воле Божьей. Хотя бывают случаи, которые называю трагической случайностью. Посещение такого кладбища, бесспорно, занятие не из приятных. Так что ты, дорогой друг, не терзай себя понапрасну, а с холодной головой обходи могилы подопечных и делай прагматические выводы.

Дверь решительно распахнулась – задом вперед вдвигался в ее проем диетолог, отяжеленный маскирующей провиант коробкой. Лицо – красное, глаза бегающие и несколько испуганные. Шалят глаза, – но маскировка выдерживается. Вадик, заикаясь, вымолвил:

– Какая-то суета в нашем департаменте. Люди чужие бродят, в кабинете главного толчея; Софочка – жирная попочка бегает шибче трамвая – при макияже, разодетая по последней морде, но страшно нервная, раскрасневшаяся – пышет жаром и негодованием, ошпаривает на расстоянии.

– Скажите, Александр Георгиевич, не замешен ли здесь разврат? Неужели вы прошлись по полногрудым иноверкам? Замечу вам, – это не наш стиль. – выпалил нервно длинную тираду Вадим Генрихович.

– Вадик, друже, не отвлекайся на мелочи. Отмыкай свой сундучок, да раскатывай скатерть-самобранку, – гулять будем. Конечно, притащив столько снеди, ты получаешь право голоса, но не хамства, особенно по отношению ко взрослым дядям. Потому пить будем молча и не чокаясь! – молвил многозначительно заметно погрустневший анатом.

– Все понято, не дурак. Опять отправили на тот свет беззащитного, скорбного, унылого. Неужели, Александр Георгиевич, не углядели? И это при вашем-то опыте.

– Вадим Генрихович, вот в чем хорошо с тобой соревноваться – так это дерьмо есть на перегонки: ты всегда обгонять будешь. Не ужели не видишь, что мы в грусти и печали. Давай не будем обеспечивать первенство в быту и на производстве.

– Вадик, неужели твою страсть, – молвил, актерски скрипнув зубами, Сергеев, – составляет зубоскальство, когда нужно сопереживать.

– Господа заговорщики, обратите внимание, какими разносолами достопочтенный Вадим Генрихович – бакалавр диетологии – расстарался сегодня. Взор изголодавшихся подпольщиков туманился от обилия казенных яств. Неужели все это решительно украдено бывшим парторгом с больничного стола. Видимо, традиции экспроприации в крови не только большевиков, но и их наследников. Да не будем оскорблять мы тяжестью подозрений моральный кодекс строителя коммунизма.

– Переборы здесь ни к чему, – парировал веско Глущенков. – Как и у всего персонала, питающегося от больничного котла, у вас, господа, сии диетологические роскошества удержаны из зарплаты.

– Да, и пища нам – трудягам – готовится в отдельном от пациентов котле. Как видите, – закон не нарушаем, выполняем известный приказ министра здравоохранения. А вот чего никогда не надо делать, так это забывать при выпивке запирать дверь на французский замочек. Замкнем ее для верности – от греха подальше. – закончил назидание Вадим.

– Ну, отлично, – снял камень с шеи, спасибо! После таких веских заверений о чистоте совести, – не обдираем, оказывается, мы больных, – пища легко пойдет в горло. Чревоугодие наше в рамках закона. Можно, конечно, можно с чистой совестью приступить к трапезе, – молвил примирительно Чистяков. – Так выпьем, друзья по несчастью, собратья по оружию, – и снова нальем!

– Но первую выпьем стоя и молча за хорошего мальчишку, погибшего, к сожалению, из-за несостоятельности клинической медицины и слабости "человеческого фактора" в организации здравоохранения. Пусть земля ему будет пухом! Пусть вернется он в ее лоно уже в новом качестве, пускай шагнет в новую, более совершенную, жизнь! Да, простит нас всех Господь Бог за грехи наши врачебные, за несовершенство искусства эскулапа! Все там будем. Поехали.

Речь ту прочувствованную произнес Михаил Романович Чистяков – кандидат медицинских наук, патологоанатом скромной городской больницы. В течение каждой рабочей недели ему стаскивали со всех отделений покойников. Он давно привык к общению с ними и находил для "жмуриков" какой-то особый язык. В силу профессии у него установились непростые отношения с медперсоналом – врачи его побаивались, а потому заискивали; молодые медсестры ежились при встречах в подвальном переходе, но поглядывали исподтишка с бесовским восторгом и любопытством.

Любопытству тому при желании можно было придать искомое направление, – благо условий предостаточно: ночные дежурства, масса свободных кабинетов, оборудованных на любой вкус – гинекологическими креслами, кушетками, койками, диванами, мониторами. Известно, в медицину приходят в меру "бракованные типы". Давно замечено, что абсолютно нормальному нет места в том клане – все они немного девианты, персоны с отклонениями, кто же захочет ковыряться в чреве покойника, принимать роды у орущей дамочки, изучать устройство мужской или женской промежности и так далее. Но опытный патолог практически никогда (за малым исключением) не скатывался до использования "профессиональных" возможностей. Возможно, в том была сермяжная правда, а, может быть, Чистяков обделил себя счастьем.

Для того, чтобы милосердствовать, надо любить пациентов, а среди них встречаются откровенные обормоты. Но врачу приходится тренировать любвеобильность, дабы без напряга проявлять милосердие. Путь в таком геройстве, как не вертись, только один – повышение исходного заряда сексуальности. Именно на таком особом любопытстве ловятся не только абитуриенты медицинских вузов, но и опытные, ведавшие виды, эскулапы.

Часто взрывоопасное вещество – гиперсексуальность – приобретает некие особые повороты. Они возможны практически в любую сторону. Но здесь начинается "врачебная тайна" – не стоит в нее внедряться непосвященному.

Ежедневно патологу притаскивают кучу кусочков различных органов – здесь и срочные биопсии, прямо с операционного стола, и неспешные исследования. В первом случае ответ требуется искрометный, ибо там, в операционной, решается судьба пациента, выбирается тактика лечения. Плохо будет, если при некачественной цитологии, не сходя с места, хирурги удалят весь желудок и заодно пакеты нормальных лимфатических узлов. У операционного стола не всегда можно абсолютно точно дифференцировать гиперпластический гастрит или калезную язву и начинающееся злокачественное новообразование. Разумный хирург настроен на выполнение щадящей резекции, а не на инвалидизацию пациента путем обширных удалений – экстерпации органа. Ответ на такие вопросы давал патолог – срочно, точно, категорично. Он мог сохранить или подрезал тот тонкий волосок, на котором подвешена судьба человека, его жизнь.

В дверь морга загрохотали решительно. Ее распахнул изнутри Вадик, почти моментально, – естественно, как только были убраны бокалы. В дверном проеме, как в картинной раме, блистала всей своей возмущенной красотой Софья Борисовна Наговская.

– Конечно, конечно, где быть трем отщепенцам, – вызывающе решительно, прямо с порога, начала атаку разъяренная львица. – Главный врач ищет с собаками по всей больнице заведующего инфекционным и патологоанатомическим отделениями, а они, совратив диетолога, устроили застолье, засев в морге за железной дверью.

Мужики потупили взоры, не растерялся только Михаил Романович:

– Ба, какие люди. Софья Борисовна, в кои веки я скромный служитель отошедших в мир иной удостаиваюсь такой чести. Вы посетили сей скромный уголок – кладовую смерти. Здесь, да именно в этих антисанитарных помещениях, грезил я годами, сгибаясь под тяжестью клинической ответственности, встречей с вами.

Он продолжал балаганить:

– И вот распахивается дверь и входит она – легкая, как дуновение весеннего ветра.

На счет "дуновения весеннего ветра" Миша, конечно, перехватил через край: Софка была маленькой, толстой, по правде сказать, – жирной. И вкатилась она в морг, как колобок, как шаровая молния, как осеннее несчастье в виде проливных дождей, потопа, бездорожья. Но Миша продолжал с упоением:

– Она – вот она, – заполнившая своим восхитительным обликом мою нору. Фея, принесшая очаровательный аромат волшебных заморских духов. Мне, скромному служителю Морбуса и Бахуса, даже посадить вас негде, – ибо нет здесь достойного трона. Считал бы за счастье, подставить свои колени, – садитесь, сделайте милость, Но достоин ли я такого счастья. Да и, вообще, выдержит ли нас обоих этот жалкий стул, который я проминаю своим седалищем уже без малого двадцать лет.

– На крайний случай, могу только предложить секционный стол, его мраморную поверхность, но она холодна. На ней уже покоится недавно убиенный чей-то варварской рукой ребенок. (Здесь Миша явно блефовал – труп мальчика еще не доставили). Кто бы это мог быть? Не знаете ли, дражайшая Софья Борисовна?

– Устроит ли вас то место? Явно не достойное ваших телесных роскошеств. Не будет ли возражать замученный отрок, погибший от врачебного недогляда. Не желаете ли взглянуть в уже остывшие и остекленелые глаза мальчику, красавица, Софья Борисовна? Или вас мучают угрызения совести?

Резко развернувшись на тонких каблуках, Наговская яростным снарядом вылетела из кабинета. Хлопок двери прозвучал, как выстрел крупного калибра по всем врагам сразу. Французский замок защелкнулся вновь, но уже по воле убегавшей гостьи.

– Предлагается выпить еще по стопочке, – приподнятым тоном, торжествуя явно блестяще одержанную победу, заявил Чистяков, – мы в праве гордиться своими подвигами. Виват психотерапия! Да здравствует ее аверсивный метод!

– Ты посмотри какая зараза! Сколько в ней самоуверенной ненависти и победного духа. А на поверку обычная дура-баба. Но нахально переходит в атаку, дабы превентивно испугать, смутить, внести панику в стройные ряды врачебной гвардии. Пригрел змею я у себя на груди, – деланно всхлипывая, залопотал Сергеев.

– Меня возмущает пренебрежительность этой пифы. Я ведь, будучи секретарем парторганизации, ее пестовал – выдвигал на народный контроль, метил в председатели местного комитета больницы. И на тебе! – черная неблагодарность. – засопел Вадик с возмущением и на полном серьезе. – Прав был Вождь всех народов: "кадры в период реконструкции решают все"!

– Бросьте, мужики, сползать в декаданс, протрите глаза: сука – она и есть сука! Нет ей оправдания и места в нашем здоровом коллективе, а может быть и на земле бывших советов, – пусть катится быстрее в свой Израиль. Там она будет работать буфетчицей, а не врачом-инфекционистом! – решительно подправил ситуацию патолог.

Медленно стало восстанавливаться психологическое равновесие. Пришлось выпить не две, а три и четыре рюмки, однако опьянение не наступало.

Больница дышала тишиной, приглушенным урчанием каких-то моторов холодильников или других специальных лабораторных агрегатов. Звук их был настолько привычен, что он не разрушал тишину, не нарушал ее сонного величия – он был ласковым фоновым контрастом, лишь оттеняющим статику "охранительного режима", придуманного еще академиком Иваном Петровичем Павловым – сыном заурядного дьячка, но великим исследователем тайн человеческой природы.

Великолепная компания заметила, что полумрак стелется и в помещении и за окном, – было уже время вечернее, нерабочее, сонное. Засиделись друзья, замечтались, задумались.

Тишину сперва нарушил вежливый стук в дверь, – то санитарки притащили труп мальчика из инфекционного отделения. Им помогли перевалить покойного с каталки на секционный стол. И тут раздался другой резкий, неприятный звук – требовательный, властный. Звонил телефон – прямой, внутренний, от главного врача. Валентин Атаевич Эрбек – главный, как его называли за глаза, был человеком рассудительным, в меру хитрым, предприимчивым, порой коварным и злопамятным, реже добрым и внимательным к персоналу.

Он попробовал себя в роли терапевта, затем хирурга. Ни в чем не достигнув высот, остановился на административной работе. Вспоминается анекдот: папа-врач приехал навестить сына-студента медицинского вуза; в деканате ему пожаловались на основательные "хвосты" наследника профессии и родитель был вынужден обратиться с назиданиями к сыну. Речь его была проста, как эпитафия на могильной плите: "Учись сынок! Хорошо будешь учиться – станешь врачом, а если плохо – то только главным врачом".

Эрбеку, даже рядовые хирурги больницы, когда он им ассистировал и лез с советами, не стесняясь заявляли: "Ты хоть и главный врач, но хирург – неглавный". Валентин Атаевич проглатывал пилюлю как бы примирительно посмеиваясь, не злобствовал, Но обязательно "отдавал долги" с отсрочкой, – мстя мелко, вымученно, болезненно. Эти его грехи знали старожилы, на них ловились лишь новички, особенно из кафедрального, преподавательского персонала. Ну, а вузовских кафедр было немало: они прочно вписались в жизнь больницы, помогая ей, спасая от падений, застоя и обнищания.

Звонил сейчас именно этот человек – конечно, не Бог, но власть, – тоже служитель культа, правда, иного. Культ власти, административных возможностей, связей, блата и тайной политики, давно основательно и безобразно обгадивших нищую отечественную медицину.

– Михаил Романович, не чаял вас услышать в столь поздний час. Но получил сведенья, что вы застряли на работе и решил позвонить. – начал он многообещающе.

– Догадываюсь, глубокоуважаемый Валентин Атаевич, об источнике сей информации. Тот источник не так давно выкатился на кроваво-красном велосипеде из нашего подвала и имя ему – Софья Борисовна. Я не ошибся? – анатом пытался убить своей отповедью сразу двух зайцев. Превентивно нейтрализовались возможные инвективы разгневанной Софочки и делалась заявка на принципиальный подход к грядущему вскрытию.

Однако тон разговора главный взял нейтральный и вежливый. Не было никакого нажима, но была просьба провести секцию быстро и качественно, ибо уже появилась жалоба "от населения" – от матери. О существовании всесильных ходатаев ничего не говорилось, было высказано пожелание пригласить вузовских сотрудников – с кафедр терапии, инфекционных болезней, хирургии. Подслащен финал разговора расхожей фразой: "Всем известна ваша профессиональная дотошность, принципиальность и эрудиция". Прощание было вежливым и даже в меру ласковым.

Все мы знаем ласку юпитеров – либо обдадут холодом до заморозки, либо страстно обнимут так, что изломают скелет. Лучше держаться от них подальше. Эти мысли одновременно пришли в головы трех собутыльников.

– Все же наш главный неплохой психолог, – задумчиво молвил Михаил Романович. – Сперва наслал на нас стерву в белом халате. Та ничего не вынюхала, – ведь пьянки-то не было, господа?! Сорвалось! Затем он выкатил на нас кисель обаяния и административного такта. Но нас такими пустячками не купишь.

– Чему ты удивляешься, Миша, – вежливости? Так ларчик открывается просто, – надвигаются альтернативные выборы главного врача. Вот он и мечет бисер. Вербует стада покорных выборщиков.

– Я так думаю, – продолжал Сергеев, – на выборах нужно выдвинуть альтернативную кандидатуру. И лучшим из лучших, безусловно, будет Вадим Генрихович Глущенков – наш собрат по оружию (и это главный козырь), проверенный партиец, специалист по хозяйственно-экономическим подвигам (руководить больничным столом – это вам не фунт изюма!), душевный и отзывчивый товарищ, кстати, – "в порочащих его связях не замечен". На нашем фоне – мерзком фоне бабников, лодырей и казнокрадов, – он будет смотреться просто неотразимо.

Глущенков потупил взор. Но, даже если воспринимать эти слова, как шутку, а в них таки была доля истины и кособокой правды, – приятное тепло разлилось по душевным камерам врача-диетолога. Он посчитал момент весьма ответственным, даже внушительным, многообещающим. Известно, что все это было его давнишней, тайной мечтой, – чего уж греха таить и скромничать. Чай не дети, выросли из ползунков и пеленок, – пора браться за серьезное дело!

– Я поддержу такое светлое и многообещающее начинание, – революции всегда происходят неожиданно и исподволь. Будем бороться всеми дозволенными Законом методами за претворение наших стратегических планов в жизнь! – веско резюмировал Чистяков. Но, по правде говоря, в наших начинаниях рождается банальная интрига.

– А что есть интрига? – словно из подмышки вякнул Вадя. – Объясните мне, господа заговорщики.

В разговор вмешался признанный подвальным сообществом философ-практик, не реалист, а скорее мистик, – Сергеев Александр Георгиевич:

– Вадик вы делаете немыслимые успехи. Ваш вопрос соседствует с евангелистским – "Что есть истина"? Мы вас с удовольствием поздравляем с приближением к сакраментальному.

– Давайте разбираться вместе, – продолжил Сергеев. – Интрига, насколько мне помнится, звучит на французском – intrigue, а латинском – intricare, что означает в дотошном переводе – "запутывать". Вас устраивает такой подтекст?

– Меня любой язык устраивает, особенно, когда его не знаешь. – отвечал возбуждаясь Глущенков. – Но я не вижу оснований бояться такого термина.

– Вы, Вадик, бьете своей логикой не в бровь и даже не в глаз, а прямо в печень, словно сивушные масла в самодельном алкоголе! – продолжил Сергеев. Все остальные внимательно слушали "высокую беседу", не перебивая оппонентов.

– Продолжим наши рассуждения: любая интрига – это, прежде всего, движение, динамика; затем, это, безусловно, тайна, скрытность замысла и исполнителя, маскировка конечной цели. Согласны, Вадя?

Глущенков подтвердил согласие кивком и Сергеев продолжал:

– Интрига может быть индивидуальная, групповая, наконец, в масштабах классовых, государственных. Но наша больничка до последних высот не доросла, не так ли? Следовательно, в нашем муравейнике будут решаться задачи клановые, групповые, исходящие из интересов тех, кто проводит определенную кадровую политику. Но интрига может вести к прогрессу или регрессу.

– Попробуем, Вадим, ответить на вопрос: кому выгодно закрывать глаза на неблагодатные дела? Скорее всего, действуют здесь люди недостойные и ведут они больницу к краху, а не к победе.

– Теперь попробуем рассмотреть данный вопрос шире и на некоторых примерах: большевики мошеннически захватили власть в семнадцатом году, – путем интриги! Затем, чтобы удержать ее, применили страшнейших масштабов террор, – здесь уже интрига переросла в безумие. Крах все равно наступил, но очень поздно, к сожалению. Но всевышняя логика проявилась по строгой формуле: "интрига-безумие-смерть".

– В масштабах нашей больницы все выглядит скромнее: Наговская и ее сподвижники стараются раскрутить интригу, дабы обмануть коллектив и втянуть достойных людей, несчастных пациентов в бестолковость, в безумие. Но необходимо помнить, что за этим следует крах, гибель, смерть светлой идеи, правды, а может быть, и людей.

– Вот и решайте, Вадим, кто прав, а кто виноват. А, заодно, решите по какую сторону баррикад вам следует быть. – подытожил Сергеев.

Вадим поморщился. Было понятно, что он не готов к категоричным выводам и принятию экстраординарных решений:

– В любой ситуации играет роль такое множество составляющих, что выбор, как правило не бывает простым. Вы, Александр Георгиевич, не указали ориентиры: мораль, заинтересованные отношения, экономика и прочее.

Сергеев, без всяких долгих размышлений предложил:

– Возьмите на вооружение десять Христовых заповедей, это же так просто. Давайте вместе вспомним: первые три заповеди посвящены настойчивому требованию придерживаться единоверия и не создавать себе кумира; четвертая заповедь требует блюсти субботы, дабы посвящать их размышлениям о Боге; пятая – "чти отца и матерь твою"; шестая – "не убий"; седьмая – "не прелюбы сотвори"; восьмая – "не укради"; девятая – не лжесвидетельствуй; десятая – не протягивай руки к чужой жене и чужому добру, не завидуй. Вот в общих чертах и все премудрость, – здесь только философия добропорядочности. Теперь профильтруйте через заповеди поведение, интригу Наговской, ее адептов, тогда все встанет на свои места, не так ли?

Глущенков от дальнейших комментариев отказался, у него, скорее всего, помутился рассудок от угрызений совести. Да и вся остальная компания явно приуныла, глубоко задумался и Сергеев. Почти что сообща выдавили спасительное: "утро вечера мудренее"!

На том и порешили. Закрыли и опечатали помещение морга. Пожали друг другу руки и разошлись.

Прошла ночь – утро распахнуло жадные до новостей глаза. Оно вытащило из вчерашнего туманного вчера новый день – время продолжения поиска, неожиданных открытий, рутинной работы, жизненных драм, смешных историй, вечного и всегда неудовлетворенного любопытства. Вновь принялась за работу универсальная сеялка событий. Она продолжала забрасывать унавоженную отбросами поведения людей жизнь семенами счастья и порока, доброты и агрессии по универсальной формуле – "интрига-безумие-смерть".

Михаил Романович явился на работу за полчаса до официального начала рабочего дня. Он знал, что перед особо ответственным вскрытием у главного врача всегда появлялось страстное желание побеседовать с патологоанатомом по душам, разведать степень его профессиональной агрессивности, качество установки на то, чтобы "говорить правду, правду и только правду".

Такая позиция анатома не всегда сочеталась с особыми интересами больницы и вышестоящего начальства. Чистяков догадывался, что здесь будет как раз тот случай. Однако никаких звонков не раздавалось, прямой телефон от главного молчал.

Вскрытие начиналось в десять часов. К тому времени на отделениях заканчивались нудные "пятиминутки" и осмотры тяжелых больных. Виновники "торжества", да и все желающие, к этому времени собирались в секционном зале и тогда начиналось патологоанатомическое священнодействие.

Удивление от молчания главного врача быстро растаяло: в секционную входили один за другим "тузы" медицины – профессура тех вузовских кафедр, которые располагались на базе отделений больницы. Чистяков оценил организаторский талант администрации и Наговской – поддержка обеспечивалась на самом высоком и ответственном уровне. Это была интрига, но задуманная и организованная тонко: давления на анатома администрация не оказывала, но обложила его со всех сторон столь основательно, что любые двойные толкования были невозможны. Выводы должны быть только максимально обоснованными. Борьба умов могла начаться на всех этапах вскрытия.

Труп мальчика, исхудавшего за время болезни выше всякой меры, был уже приготовлен для вскрытия. Муза все выполнила точно и в срок. Обилие важных персон вызывало недоумение: лучше бы корифеи являлись к постели больного при жизни. Тогда массированный ученый десант мог принести пользу – сейчас, после смерти, такое внимание казалось надругательством над милосердием, безобразной попыткой отпущения грехов явному и не осознающему вину преступнику. "Что-то с совесть в этом мире стало твориться очень опасное." – подумал Чистяков. Позже всех на вскрытие явился Сергеев.

Он, войдя в переполненное помещение секционного зала, понял игру моментально, но не проронил ни одного лишнего слова, кроме общего "Здрасте". Выражение его лица казалось безучастным и равнодушным, но исподтишка он внимательно наблюдал за действом. Здесь собрались все хорошо знакомые лица, но роли они собирались играть, конечно, для себя непривычные. Сергеев не выискивал именитых, а просматривал теперь уже глазами психотерапевта всех подряд – с права на лево. В мозгу возникали почти что патологические ассоциации и логические построения – может быть, бессонная ночь давала о себе знать.

С первого взгляда было ясно, что истинные врачи-трудяги в секционном зале не ошивались. Они сейчас корпят у постелей больных, глотая и вдыхая мириады микробов и наслаждаясь запахами нездоровых тел, тратя эмоции, надрывая сердце переживаниями по поводу безуспешной клинической динамики. Хорошему врачу все понятно даже без вскрытия, к тому же они определяли без ошибок, чего стоит каждый из коллег.

Сейчас в морге собрались в основном, так называемые, государственные деятели – "большие начальники" от медицины. Но никто из тех, кто явился "поддержать" Наговскую не догадывались, что главнейшая задача "сановника" обеспечивать прогрессивную селекцию гражданского долга, свойств порядочного человека. Здесь же подлецы собирались культивировать "групповичок", "междусобойчик", – насиловать будут сообща только правду, одну лишь правду! Припомнилось: "Оставьте их, они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму" (От Матфея 15: 14).

В такой коллекции падших персон на одно из первых мест можно поставить особу с вялой партийной кличкой – "бледная поганка" (Amanita phalloides). Вообще, неплохо вспомнить, что грибы представляют собой обширную группу низших растений, в составе которых отсутствует хлорофилл. Потому они не способны честно усваивать углерод и питаются готовыми органическими веществами. Иначе говоря, являются в известном смысле основательными паразитами, потребляющими продукты активного синтеза, выполняемого "трудовым классом".

Но бледная поганка, не смотря на свою очевидную хрупкость, вялость и болезненность, наделена самым высоким среди грибов отравляющим эффектом. Воплощенная в человеческий облик, – это занятный экземпляр. Многие из них в раннем детстве и юношестве были не лишены элементов одаренности. Но таких подводят "издержки детопроизводства". Чаще родители зачинают их не в лучший период: толи по пьянке, толи во время вирусной инфекции.

По утрам девочка исправно ходила в школу, по вечерам тщательно готовила уроки, а ночами тайно, с помощью "шаловливых пальчиков" формировала из себя женщину. За школой следует институт. Здесь новая награда – красным дипломом. Человеческий ресурс не безграничен – исчерпается лимит интеллектуальных возможностей. Тогда приходится прощаться с мечтой о науке и сногсшибательной карьере.

Но отвратительно обстоят дела с иммунным статусом таких трудяг. Оторвавшись от привычной, скажем, украинской деревеньки, выскользнув из милой сердцу и теплой клоаки, такой глист (Angiostrongylus costaricensis) моментально и решительно заселяется вирусами герпеса (Herpesvirus hominis). Дальше больше: жизнь в общежитие в мрачном, слякотном, холодном Ленинграде, недостатки питания и ошибки сексуального творчества довершают приговор. Через известные ворота устремляются в чрево хламидии (Chlamydia), клостридии (Clostridium), клебсиеллы (Klebsiella), эшерихии (Escherichia), энтеробактеры (Enterobacter). Туда же ныряет Helicobacter pylori, довершая формирование букета патологии желудочно-кишечного тракта. О неизвестных науке вирусах говорить уже и не приходится. Все! – сети расставлены, красные флажки развешены, стрелки расположились на своих номерах. И роковой выстрел прогремел!

Трагедия заключается в том, что у белобрысой левретки утверждается социальная зависимость, от обстоятельств, воли начальничков, требуется постоянная подпитка ресурсом коллектива. Она пытается играть отчаянные роли: "дорогой подруги", "страдающего ребенка", однако зацикливается окончательно на "доброжелательной гадюке". Такой поведенческий репертуар уже не поддается исправлению. Мудрое начальство легко обращает недостатки в добродетели, подтягивая блеклое создание до уровня штатной сексотки.

В угоду качеству, не контролируемому разумом, служительница порочных муз будет ябедничать даже на своего сына, близких, подруг, коллег, лишь бы выговорить себе особый статус – "эффектной страдалицы", "дочери полка", застенчиво ковыряющейся в носу. Истонченные черты измученного вечной скорбью лица, нездоровый цвет кожи – это верное свидетельство душевного неблагополучия. Сексотка все время ищет предмет для очередного сногсшибательного доноса. Она обязательно сообщит Богу, если не окажется рядом гинеколога, о подозрительной задержке месячных на два с половиной часа или, наоборот, о выплеске гейзера.

Сергеев вспомнил, что Плутарх, походя, коснулся в своих исторических трудах и некоторых мирских качеств: Во времена Ромула и в его честь луперки голыми бегали по улицам Рима и лупили ремнями, нарезанными из козьих кож, молодых женщин: "те не уклонялись от ударов, думая, что они при беременности облегчают роды".

Сергеев еще раз взглянул на Плаксону Елену Бенедиктовну – заведующую рентгенологическим кабинетом, и почти незаметно покачал головой: "Не понятно, какого черта эта изможденная доходяга приперлась на вскрытие. Раньше никогда не появлялась здесь, – постоянно симулировала позывы на рвоту от трупных запахов". Толи она собирается бегать голой по моргу и лупить ремнями присутствующих, толи ждет таких действий от местных луперков.

Следующая персона была вырвана пытливым взглядом психотерапевта из толпы соглядатаев триумфального действа. Сомнительная андрогения шагнула на кафельный подиум морга: то была особа из ряда смешанных женско-мужских типов. На английском языке он зовется sexintergrade (гермафродит). В таком существе имеет место явный перебор мужских гормонов. Именно от свойств пропорции мужских и женских гормонов все и зависит. Женщина такого типа, видимо, позднее, чем все остальные, спустилась с сосны или осины и вышла из леса.

Ее предки добрались до Санкт-Петербурга из-под Урала, от туда, где происходило великое смешение наций. Там ассимилировались генетические возможности раскосых народов – великих наездников и скотоводов – с беглыми славянскими каторжниками, старообрядцами, бывшими крепостными крестьянами центральных губерний. При таком смешении в человеческую кровь впрыскивалось и что-то конское. Про них говорят задумчиво, но с пафосом: "ни баба, а конь с яйцами". Чуток побольше роста и мышечной массы и можно присваивать степному скакуну известный знак качества – "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет".

Гормональный дисбаланс – явление роковое: приходится ожидать подвоха со стороны сексуальной ориентации. Такую женщину интрига не портит, а только бодрит. Как только главный врач подает команду "Фас!", – в жилистом теле забурлят и откликнутся первыми мужские гормоны – это будет их звездный час. Моментально сработает феномен патриотизма уличной шавки – "Фас, рабочий класс"! Ее мечта – ринуться на баррикады, метать булыжники, вывороченные из мостовой, крушить все святое, как в безумном, веселом и кровавом 1905 году. "Прости их Господи, ибо не ведают, что творят".

Символы потенциальной дефектности заводят таких особ в преддверье науки, но дальше вестибюля им прорваться не удается. Ибо Иисус заметил: "Много званых, но мало избранных". Известно всем, как происходит научное остепенение ученых див – как правило, через осеменение. И здесь нельзя хлопать ушами: ищущая женщина обмен идеями должна моментально переводиться в сексуально-продуктивную стадию. В страстном порыве синий чулок или колготки с треском снимаются через голову. Тогда и произойдет великое и долгожданное таинство восприятия мысли наставника.

Но для постельного прогресса Сучагина Эльза Пахомовна явно не имела никаких перспектив – подкачали внешние данные, помешал заметный перекос гормонального фона в мужскую сторону. Даже собственный муж, только многократно перекрестившись, влазал на нее. Да и то сказать, – чувствовал он себя, как невольник, напрочь похоронивший гордость, независимость и оргазм. Он, пожалуй, так и не постиг величия волшебной фазы коитуса.

Эльза заведовала физиотерапией и к ребенку, безусловно, не имела никакого отношения, ни при жизни, тем более после смерти. Но она была председателем местного комитета больницы и ее искус – проведение профсоюзного собрание прямо в морге. В ее пролетарском черепе уже сложился сценарий и режиссура отчаянного, но эпохального действа. "Пусть сильнее грянет буря"!

Желчная натура хорошо работала в стае, – с напускным достоинством яровизировала новичков, дисциплинировала старожилов с помощью общественного воздействия. Тот, кто профессионально занимался псовой охотой, знает: в своре всегда нужен помощник вожаку. Он летит, отставая на корпус от главного бойца – командира, внимательно и преданно следя за положение хвоста лидера. Вожак смел, потому что знает: не две, а четыре челюсти первыми начнут рвать на части добычу. Это будут его челюсти и полный зубной набор верного ассистента.

Следующей в шеренге доброхотов была могучая Сорнякова Элеонора Вячеславовна – она из компании конформистов, из балласта. Пузанчик-сангвиник подвижная, как ртуть, болтливая, как фламандская сказка. Про нее поэт сказал: "Она такая толстая, что ее не только носить на руках, на нее смотреть тяжело".

Неудовлетворенные сексуальные запросы отсвечиваются на этом жизнерадостном лице без всякой тайны и глубокого замысла. Ее готовность к специфической трапезе была сильнее, чем у блина, испеченного на Масленицу. Конформизм бывает игровым, когда обстоятельства вынуждают изображать из себя "рубаху-парня" или нести миссию соучастия в показательной казни. Зажатая особа периодически дает всплески агрессии через истерические реакции и авторитарное поведение.

Сергеев вспомнил повести Плутарха о временах легендарного Ромула, когда было принято на свадьбах орать "Талассио"! Мужу тем криком напоминали, что супруга должна только плести шерсть, но не утомлять себя работой по дому. Ее принято было вносить в дом на руках, – но тем уже напоминали жене о славных временах, когда девушку воровали и силой вволакивали в дом.

Правда, женщины пытались мстить по-своему, по-особому, по-женски. Но и их воспитывали тоже неординарным способом: по приказу Татия, в знак благодарности за предательство, Тарпию, открывшую ночью ворота крепости врагу, забросали золотыми браслетами (то, что "с левой руки" она просила подарить ей), добавив к жалкому золоту и увесистые боевые щиты, раздавившие насмерть предательницу.

Но, как и в большинстве женщин, сотворенных из ребра мужчины, в отечественной конформистке тоже содержится слишком много примитивного паскудства, предательства, приспособленчества. Но мог ли Адам винить Еву за то, что ее сотворили из подвижного ребра, а не из того, которое припаяно к грудине, прикрывает "верное" мужское сердце. Первым оценил "ошибку" Творца хитрый змей-совратитель, наставивший рога сопливому Адаму. Он завлек Еву в райские кущи под "объективы Шеленберга". Козлоногий негодяй – дьявол потом представил обличительные фотодокументы Творцу. Змей как-то изловчился, каким-то хитрым способом оплодотворил первую женщину блудливой идеей. И она понесла порочную мысль, как олимпийский факел, по свету. До сего времени современная женщина волочится тернистым путем, сопряженным с трудом, родами, отдыхом и развратом.

Известно, что у истинных ученых от рождений с головой немного не в порядке. Сергеев вдруг почувствовал, что и его понесло куда-то в сторону, к какому-то замысловатому канкану: он опять вспомнил Плутарха, а это, конечно самый верный признак неожиданного головокружения. Он вспомнил повесть о царе Тархетие – дичайшем деспоте: у того "во дворце случилось чудо, – из средины очага поднялся мужской член и задержался так несколько дней". Местный оракул Тефии посоветовал царю пристроить к "чуду" красавицу дочь, дыбы получить замечательное потомство. Но дочь отказалась и угодила по повелению отца в тюрьму.

Сергеев мысленно провел чистый опыт, представил: подобное чудо произошло в морге, – интересна реакция на него женского окружения, конечно, если Мишель раньше времени не махнет длинным хирургическим ножом, как острой саблей. Он настолько вошел в роль, что придержал правую руку патолога, – тот намека не понял, но глубоко задумался, – видимо, и в его голове скреблись непростые видения. Можно давать голову на отсечение (но не оное), что все весталки будут приятно поражены и моментально забудут о врачебном долге.

Но откуда, из какого места, здесь в морге может вырасти чудо? Сергеев проворно окинул дотошным взглядом присутствующих мужчин, – стало ясно, что они давно утратили такие возможности. Ни морально, ни физически поникшие особи не способны продемонстрировать смелый акт эксгибиционизма: положение могло спасти действительно только чудо, способное вырастать даже из слякотного болота. Оставалось произнести тривиальное, многозначительное, оставшееся еще со времен защиты Порт-Артура и интервенции КВЖД, – "Япона-мать"!

Элеонора словно бы читала мысли Сергеева, а может быть думала о чем-то своем, близком, грезила примерно в том же направлении. Вспомнилось: "И воздал мне Господь по правде моей, по чистоте рук моих перед очами Его. С милостивым Ты поступаешь милостиво, с мужем искренним – искренно, с чистым – чисто, а с лукавым – по лукавству его; ибо Ты людей угнетенных спасаешь, а очи надменных унижаешь" (Псалом 17: 25-28).

Толстая женщина заведовала кабинетом медицинской статистики, безукоризненно владела четырьмя незатейливыми действиями арифметики, составляла бесконечные, бестолковые отчеты и очень гордилась своим влиянием на жизнь коллектива больницы, растущим соответственно ее живому весу.

Присутствие на секции инородного тела вытесняло из помещения много воздуха и создавало эффект нависающей угрозы: в том была загадка, равная возможности неожиданного миллиардного наследства, которое никогда не свалится на голову уже умершего ребенка.

Сергеев который раз отмечал: в нашем террариуме содержатся и другие рептилии – отставные и действующие начальники. Сергеев вспомнил, что еще Платон и Аристотель, анализируя науку управления государством, заметили странную особенность. Они подсказали миру простую идею: если хочешь открыть человека, то предоставь ему власть.

Русский архетип, если верить примерам истории, малоподходящее поле для селекции руководителей. В клиническом смысле они напоминают прыщи на ягодице, в социальном – представляются клоунами, шутами гороховыми, ибо не являются профессионалами никакого рода деятельности, будь-то медицина или организация здравоохранения.

В их бестолковых, но напыщенных указаниях никто не нуждается. Они лишь вносят раскардаш в работу, а хоронят напрочь любое мобилизующее начало. Их выдвинули по протекции, но так же лихо и задвинут в подходящий момент. Новоявленные сатрапы любят представительствовать на совещаниях, конференциях. Они мастерски изображают значительность на лицах, рассуждают о демократии, но понимают ее на свой лад. Сизифы очень любят представляться восприемниками новых, прогрессивных методов организации труда, но делают это столь топорно, что вызывают накат тошноты у окружающих. Малоталантливые актеры вовлечены в своеобразный театр абсурда, в котором все роли клоунские.

Но в цирке клоунадой заполняют лишь промежутки между ответственными номерами, исполняемыми талантами. Если сцену заполняют только шуты, то весь спектакль разрушается. Феномен навозного жука срабатывает здесь в полной мере. Однако затраты ума и сил идут на переработку бросового материала, порочной идеи. Навозник может быть невиноватым в ошибке выбора – просто жизнь заставила заложить душу дьяволу. Но киллер тоже считает свое творчество наиважнейшим; профессиональный вор поддерживает подобное мнение. Потому и содержится своевременное предупреждение в Псалме 11 (2-3, 9): "Спаси, Господи; ибо не стало праведного, ибо нет верных между сынами человеческими. Ложь говорит каждый своему ближнему; уста льстивы, говорят от сердца притворного. Повсюду ходят нечестивые, когда ничтожные из сынов человеческих возвысились".

Посему стиль работы даже маститых клоунов ограничивается лишь мелкими аппаратными интрижками – на женский манер. В таких делах нужно лишь вовремя крикнуть Cherchez la femme! Но "даровитым" женщинам часто помогают и мужчины. Сергеев вычислил в толпе собравшихся парочку таких олухов. Они оба бородаты: плохо, когда за волосами прячутся идеи-фикс, демагогия, фантасмагория, берущая начало из низкой научной культуры и недостатков дисциплины мышления. Беда состоит еще в том, что глупый человек не способен обходиться правдой, он вынужден подкреплять свои действия ложью. Они имеют много общих черт и малые отличия, их объединяет привычка водить за собой двух ослов, имя которым – Болтун и Болван. Эти двое заведовали первым и вторым терапевтическими отделениями. Они не хватали звезд с неба, а потому свято выполняли поручения начальства, какими бы глупыми или паскудным те не были.

Сергеев выхватил взглядом из толпы белых халатов прежде всего Наговскую, нервно колыхающую объемными бедрами, волнующуюся и метущуюся в ожидании финала патологоанатомического судилища. Затем выявил другую прелестницу – Хорькову Ирину Полуэктовну. При столь когтистой и зубастой фамилии она все же больше фигурой и повадками смахивала на улитку. Но известно, что внешнее впечатление обманчиво. Внутреннее содержание улитки спрятано под панцирем, пусть обветшалых, но складных словесных одежд.

Длинные, игриво подкрашенные, реснички обрамляют когда-то в юности выразительные глаза. Но теперь на отечном лице любой макияж выглядит неуместным и вульгарным. Однако гротеск почечной недостаточности вызывает у врача лишь сострадание. Ясно, что хронический пиелонефрит – следствие порока не столько иммунитета, сколько выбора сексуальных партнеров. Причем, виноватыми здесь могут оказаться оба супруга, – вот и ищи теперь ветра в поле. Весь портрет основательно портит нижняя часть, похожая объемами и пропорциями на химическую реторту. Видимо, в молодости эта часть статуи являлась соблазном для первопроходца и остальных кавалеров. Но теперь, в преклонном возрасте, куда лучше прятать массивный фундамент под просторный белый халат, а не выставлять его на показ облегающими одеждами, пугая неудачной квадратурой даже очень стойких искателей трудного счастья.

Известно, что все болезни от Бога. Они – либо знак прямого наказания, либо результат отступления от норм морали и гиены в широком смысле этого слова. Но чаще болезни – наказание за душевную грязь, лож, неуместную интригу. Известно, что Бог не пачкает руки приведением приговора в исполнение за грехи – функции палача вручаются дьяволу. Тот найдет самый эффектный способ заклеймить порок: чаще через болезнь, через заражение изощренной половой инфекцией – и приятно, и радостно, и незаметно для окружающих. Намек на исполнителя легко отыскать в Откровении Иоанна Богослова (12: 12): "Итак веселитесь, небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море, потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что не много ему остается времени"!

Для улитки находится параллельный типаж – гусеница. Самым броским представителем той когорты была заведующая кардиологическим отделением Коняхина Валентина Карловна. Улитка и гусеница анатомически почти неразличимы, ибо обе по конституции, весу входят в элитарный клуб английских беркширов (Berkshireclub) или немецких свиноматок (die deutsche Muttersau). Для описания психологического портрета тяжеловесов необходимы лишь малые уточнения, которые легко составлял каждый наблюдатель, ориентируясь на собственный вкус к "страстям-мордастям". Сергеев не стал тратить время на визуальный массаж, – он обратился к классику.

Типаж легко отыскать среди содержательниц борделей, мастерски живописуемых Куприным в повести "Яма". Вспомним: "Сама хозяйка, на чье имя записан дом, – Анна Марковна. Ей лет под шестьдесят. Она очень мала ростом, но кругло-толста: ее можно себе представить, вообразив снизу вверх три мягких студенистых шара – большой, средний и маленький, втиснутых друг в друга без промежутков; это – ее юбка, торс и голова". Бесцеремонная сентиментальность и липкая слащавость – вот любимая визитная карточка отпетых пакостниц.

Профессионализм кверулянток реализуется в функциях официально дарованных общественной работой, – что-то вроде членов местного комитета больницы. Умильные гримасы и сладкие обращения (вроде: душечка, лапочка, кисонька и прочее) убаюкивают в мирное время, но перерождаются в шипы и когти, когда необходим выход на тропу войны. В кулисах таких отношений прячется непомерная обида на весь мир, и в первую очередь на высокое начальство, не оценившее персональные достоинства – умение все изговнять, интриговать даже с самим дьяволом. На брыластых и злых физиях душечек застыли маски протеста, страстного желания посчитаться с неблагодарными. Двигатель прогресса здесь вечный, как мир, – непобедимая страсть к сплетням.

Но у них существует и теплая, нежная интрига, входящая в сферу личного, сокровенного. Рассыпая песок по паркету, бодрячки с восторгом расскажут доверчивому коллективу о мимолетных победах, совершенных в обеденный перерыв, – они де мимоходом сразили старика ювелира своей статью. Тот, забыв на время муки хронического простатита, практически бесплатно починил сломанную брошь. Им невдомек, что высокий прилавок и туман катаракты скрыл от мастерового телесную гигантоманию богинь. Старика можно понять: гнетущая ностальгия по молодецким шалостям – плохой советчик. Особенно, когда свет застилают объемные рыхлые груди.

Сергеев откопал в памяти замечание Ильи Ильфа: "На платформе стояла бабища в фиолетовой майке с такими огромными грудями, что от изобилия этого продукта становится как-то не по себе". Бесспорно, попадают в капкан страсти не только литераторы-сорванцы, но и заслуженные труженики художественных промыслов.

Память Сергеева последовательно качнуло уже в другую сторону. Всплыла старая байка про то, как великий педиатр, академик Александр Федорович Тур, принимал государственный экзамен у нерадивого студента. Студиозус-грузин отчаянно тонул и академик-гуманист бросил ему верный спасательный круг. Вопрос, как говорится, верняк звучал так: "За что, педиатры, ценят материнское грудное молоко?" Грузин взглянул на проблему с высоты полета горного орла и ответил весомо: "За упаковку".

Вся экзаменационная комиссия застыла в ожидании бури: врачи привыкли к перечислению состава молока, к неспешному разговору о ферментах, витаминах.

Потомственный интеллигент, великий педиатр Тур увидел в неожиданном ответе изюминку профессионального романтизма. Академик быстрее всех оправился от потрясения. Он призвал комиссию оценить нестандартный поворот мысли. Гордая горная нация получила еще одного дипломированного врача-педиатра. Справедливости ради уточним, что студиозус проучился в институте в общей сложности 12 лет (вместо 6-ти), настойчиво повторял каждый пройденный курс. Заодно грузин выпил цистерну коньяка, оплодотворил порядочное число русских красавиц. Стоическое закрепление знаний бывает полезным. Он не стал врачом-педиатром, а специализировался на отоляринголога. Бесспорно, легче выучить анатомию трех отверстий, чем всего маленького человечка, не желающего подробно рассказывать о своих болезнях.

Хорькова и Коняхина, как оглушенные выстрелом тигрицы, часто путали назначение когтей, клыков, хвоста и гениталий. Они, скорее всего, последовательно, в ритме наступления климакса, перевоплощались в марантичных сильфид, мысленно шарахающихся от банального разврата к гермафродитизму. Их швыряло от поиска в мужчине образа "родителя" или "ребенка", "желанного" или "отверженного".

И всплыла в памяти Сергеева, как рыба, пожелавшая глотка свежего воздуха, Библейская сентенция из второго Послания Фессалоникийцам: "Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога".

К несчастью, греховность у таких особ плутает по сложным лабиринтам бестолковости. С неподдельным гневом многие "праведницы" будут рассказывать о краже злоумышленниками мобильный телефон у дочери. Но при этом они глазом не моргнут, когда в коллективном азарте, украдут премию у коллеги – это будет их месть за инакомыслие, за статус белой вороны.

Тугодумы никак не могут взять в голову, что Бог карает за греховность, непорядочность, нарушение Божьих заповедей. Не стоит удивляться методизму Божьей кары: у вас могут заболеть родители, дети, другие неожиданные несчастья постучатся в дом и будут громыхать в нем до седьмого поколения включительно. Сергеев давно привык искать причины несчастий в себе, в своих действиях и поступках. Он давно и прочно усвоил мудрость первого Псалма: "Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных, и не сидит в компании развратителей; но в законе Господа воля его, и о законе размышляет он день и ночь!"

Мужчины тоже страдают от климакса. Тяжело его переносит "синяя борода", вдруг вклинившаяся в поле зрения Сергеева. Еще один эскулап, основательно потрепанный жизнью и начальством, руководил травматологическим отделением. Трудно представить, как в таком боевом окопе могла оказаться особь с прогрессирующей женской болтливостью, склочностью кухарки, гневливостью стареющей кокотки, – он всегда был заряжен мстительностью самки скорпиона, уже оплодотворенной запуганным самцом.

Приятнее иметь дело со стопроцентным мужчиной, даже если он в климаксе. У таких универсальный возрастной недуг протекает достойнее и мягче, помогая незаметно перекочевать в сад виртуальных переживаний, сладостного курения, умеренной выпивки (если есть на что), погружения в воспоминания, ухода от реальной действительности. "И я много плакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу, и даже посмотреть в нее" (Откровение 5: 4).

Обычное явление: бюрократические бури заводят сильно постаревших девочек и мальчиков в лабиринты "коридорных игр". Сейчас они всем кагалом собрались в морге, словно на параде грозной ракетной техники. Они уже взгромоздились на стены мавзолея, который в виртуальной плоскости для себя выстроили. Им вынуждены будут противостоять Чистяков, Сергеев, а вместе с ними и профессиональная совесть, аккумулированная в понятии милосердие – неоспоримом и обязательном свойстве медицины. Сейчас азартные люди собираются затеять азартное действо под названием оговор, главная задача которого воткнуть банальную инсинуацию, как перо в седалище, как раз тем, кого с чистой совестью можно считать порядочными людьми.

Но у жаждущей крови компании вся лихо задуманная конструкция интриги в одночасье может обрушиться, ибо объекты коварного вожделения оказались интровертами, мало реагирующими на внешние факторы. Они, отъявленные эгоисты, прислушиваются только к собственным, внутренним переживаниям. Они знают себе цену, тем более, что она давно подтверждена официально.

Свободная личность такого типа в свободной России, как Чаадаев, загружена одной мечтой: отдохнуть до лучших времен в Института психиатрии имени Сербского (в Москве) или Бехтерева (в Санкт-Петербурге). Мечта идиота – не ходить в присутствие, романы писать и писать (мочиться) на головы тоскующим кариатидам в белых халатах, но с черной душой.

Надо помнить известную притчу психотерапевта о том, что больше всех рассуждают об ужасах изнасилования как раз те особы, которые мечтают быть изнасилованными. Ожидание встречи с инкубами, или другими развратными мужскими демонами, для перезрелых особ превращается в идею-фикс.

Они начинают всерьез думать, что насильники являются по ночам, через открытые форточки или дымоходы. Но эта приметная сказка – тоже маркер отсроченных ожиданий. В нее верят как раз те, кто обделен сексуальным вниманием. Им невдомек, что сон с открытой форточкой – верный признак затаенной страсти. Он опасен хотя бы потому, что могут обворовать профессионалы форточники.

Насильники в России при нынешнем питании и чрезмерном потреблении алкоголя такая же редкость, как прилет птицы эпиорнис с далекого Мадагаскара. Тем более, что соблазн большого числа охотников поиметь ее вкусное мясо победил страх перед размерами птицы – стрелков не остановил ее пятиметровый рост. Уникальную птичку уже истребили напрочь.

Кулинарная интрига, пройдя через безумство людей достигла логического финала – смерти, но пока только птицы, а не охотников. Лучше бы наоборот! Полный крах наступает, когда вышестоящая власть, очнувшись от заблуждений, первая осознает явную ущербность своих адептов. Тогда Каин оказывается пристыженным, а Авель – отмщенным. Можно раскрыть Книгу Иезекииля (22: 27) и убедиться: "Князья у нея как волки, похищающие добычу; проливают кровь, губят души, чтобы приобрести корысть".

Многие из присутствующих сейчас в морге тяжело и мучительно переживают условность существования только потому, что уже были низвергнуты, отодвинуты от малой власти. У них в душе формируется и зреет своеобразный гнойник, флегмона. Такие процессы никогда не останавливаются, саднящие раны не заживают. Их смягчает лишь один живительный бальзам – интрижка, запускаемая, конечно, исподтишка, на которую очень часто ловятся новички и простачки.

Венедикт Ерофеев ловко подобрал контрадикцию для характеристики психологии таких особ, заметив, что "у них, как у тургеневских девушек, страсть к чему-то нездешнему, зыбкому, к чему-то коленно-локтевому". Сергеев не собирался спорить с ныне покойным поэтом, хотя, как многоопытный врач, не чуждый знаниям сексологией, чувствовал противоречивость его суждения, хотя бы в части избираемой позы.

Он, не мудрствуя лукаво, считал, что разумная женщина должна помнить и блюсти себя, а не превращаться в корову (a la vache). С определенного времени она не пригодна для потребления молодыми субъектами, владеющими слишком изощренной техникой, в том числе, социальной интриги. Для отповеди таким особам хорошо подходит третий тезис Псалома 145: "Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения".

Следующий типаж, ворвавшийся в помещение с заметным опозданием, всегда возбуждал врачебное любопытство у Сергеева. Заведующая приемным покоем Кунак Вера Ниловна представлялась неординарным существом. Ее действия никак не вязались с названием "приемный покой". Ее двигательная активность наводила на неожиданную мысль – вот перед вами человек, только что ударенный пыльным мешком, причем, обязательно неожиданно, из-за угла, сзади и очень сильно. Эта стервоза врывалась в ординаторскую со скоростью неукротимого смерча. Телефон беспощадно грохался на пол, не выдержав натиска ее суетящихся рук, – она слишком спешила поделиться новой трудовой победой.

Всем своим видом буйный ипокрит вселяет уверенность в то, что в коридорах больницы уже бушует пожар. Стиль решительного общения с пациентами сочетается с выбросом громких и отрывочных фраз, пугающих даже легкобольных. Ну, а про тяжелых говорить нечего: у множества слабонервных остановка дыхания происходила прямо в приемной покое. Они знакомились с холодом объятий клинической смерти не доехав до реанимации. Словесный понос и уникальная забывчивость, безусловно, мешали работе широкого окружения. Любая женщина – человек внезапный, но ни у всех имеется вкус к сверхвнезапности. Верунчик, видимо, из компании искалеченных социумом – виновата прошлая праведная профсоюзная работа на благо больницы, любимого коллектива.

Сергеев всегда с искренним любопытством, свойственным специалистам, хорошо знающим анатомию и физиологию не только человека, но и животных, наблюдал за Кунак, – она чем-то напоминала кенгуру, разве только ноги были коротковаты. Его занимал вопрос: "Что же она могла хранить в своей сумке на животе"? Скорее всего – здесь она прятала заначку, состоящую из пары никудышных яичников и прочей заурядной пакости.

Сергеев часто ловил себя на желании пощекотать подмышками эту великомученицу, причем, лучше проделать такой эксперимент на важном совещании, когда все надутые персоны рассядутся в президиуме. Однако острый опыт не входил в его планы. Не обязательно дело доводить до смертоубийства, чтобы удостовериться: перед тобой параноик с обезьяньим уклоном, свежий, как предания новгородской старины. Было и так очевидно, что Кунак относится к той породе людей, которые рубашку снимают через ноги, а трусы через голову.

Экзотика таких манипуляций порождала в воспаленном мужском уме (например, с похмелья) желание разыграть с ней скоротечный адюльтер. Ее плоть – сама неопределенность, двойственность, как наивная загадка, прячущаяся под грубой юбкой ядреной крестьянки. Представления об объятиях, скажем, ночью в стоге сена, тормошили воображение Сергеева и покалывали острыми соломинками незащищенные места. Но ведь цветы и смерть всегда соседствуют!

Опасность обычных отношений заключалась в том, что их можно было начать в постели, но закончить на полу среди разметанных и израненных подушек, растерзанного матраса, искусанных простыней. Вихорь соития перемешается с пухом и перьями, серой ватой – содержимым постельных принадлежностей. В возможном полете страстей чудится отчаянье лопнувшего по среди ночи горшка. Сергеев предвидел в такой страсти гром и молнии, смерч и вихорь, пламя и пепел, слезы и безумный хохот. Все обязательно должно было превратиться в головокружительную фантасмагорию! Но такие желания – уже явная шизофрения!

Женский необузданный темперамент, да еще в сочетании с врожденной российской дуринкой, – это великая сила, способная построить социализм даже в отдельно взятой стране. У нас на родине такой фокус не получился только потому, что энергичным бабам постоянно мешали пьяные мужики, да вечно сопливые дети с симптомами глубокой педагогической запущенности.

Интересно, почему от русских мужиков даже у вполне благополучных женщин чаще, чем в остальном мире, родятся олигофрены? Может мужики не последовательны во время полового акта (путают, скажем, фазы соития, двигаются не в том направлении), либо, предварительно напившись, засыпают в самый ответственный момент.

Скорее, загвоздка в том, что пьют чрезмерно и те и другие (мужчины и женщины), причем с явным превышением смертельной дозы. А половой акт пытаются совершать, не отрываясь от бутылки. Но мелочи жизни не могут волновать непутевую Пармениду: "Есть бытие, а небытия вовсе нет"!

Кунак, скорее всего, всем предыдущим воспитанием заряжена миссией демонстрировать миру значительность, связанную с сопричастностью к грандиозным партийным или административным деяниям, глобальным общественным преобразованиям. Невольно поддаешься гипнозу и магии экспрессивного театра. Начинаешь верить в то, что именно в приемном покое больницы разгорается сражение за спасение голодающих Поволжья. Изумляешься: почему не гремят фанфары и никто не ударил в литавры, где дробь барабанов? Остальное все есть – вот он, полководец, на белом лихом коне, готовый, как говорил легендарный герой Гражданской войны, первым ворваться в город на плечах неприятеля. "Безумству храбрых поем мы славу"!

Давно замечено, что если долго использовать лошадь в качестве водовозной клячи, а потом привести ее на ипподром, то она не освоит технику вольтижировки. Мятежный конкур такого существа будет походить на беспокойное взбрыкивание и бестолковое колочение копытом по мостовой.

С таким сотоварищем идти в разведку опасно: необходимо постоянно думать о том, как спасти себя и свое дело от неожиданного подвига буйной валькирии. На память все время давят слова Апостола Павла, обращенные к Титу (1: 12): "Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые".

Но будем справедливы: женщина без интриги – все равно, что израильтянин без лукавства. Безусловно, любой аналитик в конечном счете оказывается субъективным. Ни один психотерапевтов не может уберечься от такого греха, особенно, как напоминал Зигмунд Фрейд, если речь идет о лечении климактерических дур. По мнению великого "копателя" порочной женской плоти, такие пациентки – сложнейшая группа больных. Сергеев многократно убеждался в том, что абсолютно все аналитики используют свою собственную матрицу рассуждений, подходов, ассоциаций.

Если сегодняшний пациент когда-то выступил в роли бодучей коровы и нанес удар невольному психотерапевту, пусть даже безрогим лбом, в musculus glutaeus maximus, то тот все равно отреагирует – вернет содеянное злоумышленнику. Повод для компенсации может появиться позже, но знаменитое заряженное ружье, висящее на стене, все равно выстрелит. Чаще выстрел приобретает вид аверсивной психотерапии, проще говоря, выволочки надоевшим одалискам, которые постоянно забывают законы психологии, хорошо приземленные в просторечие: "Сеющий ветер, пожнет бурю". C’est la vie! – так говорят французы.

Да, такова жизнь! И с тем бесполезно спорить. Однако всем без исключения необходимо помнить и первое Послание Святого Апостола Павла Фессалоникийцам (4: 19-22): "Духа не угашайте. Пророчества не уничижайте. Все испытывайте, хорошего держитесь. Удерживайтесь от всякого рода зла".

Сколько раз Сергеев наблюдал у коллег носительство философии немецких hure, переделанных на манер затертых российских курв, которые забывают, что только чужая ложка кажется наибольшей, – однако это иллюзия. Поразительно, как быстро плохие люди находят себе подобных и объединяются в стаю. Ажитация в таких случаях резко усиливается. Бывшие единомышленники быстро распределяются по отдельным собачьим сворам, ведомым порочными суками, взбодренными бездельем. Погибает перспективное дело и начинается очередная интрижка, плавно перетекающая в безумие.

Опять и опять Сергеев приходил к мысли: "Сколько горя можно избежать, если бы всегда только умные управляли глупыми, но не наоборот". Однако при такой организации общественной жизни будет скучно жить, потому что уйдут в небытие бесплатные клоуны-начальники, которые, что ни говори, сильно подрумянивают прозу жизни. В круговерти людских страстей намного честнее и справедливее выглядит формула: "И за сие пошлет им Бог действие заблуждения, так-что они будут верить лжи, да будут осуждены все не веровавшие истине, но возлюбившие не правду" (2-е Фессалоникийцам 2: 11-12).

Даже здесь, в морге, собралась толпа совершенно не нужных людей, не желающих по воле Божьей повторять смиренно: "Так, для нас это написано; ибо кто пашет, должен пахать с надеждою, и кто молотит, должен молотить с надеждою получить ожидаемое" (1-е Коринфянам 9: 10). Когда слабонервные секс-пауперы в белых халатах, с плохо помытыми телами собираются по утрам в ординаторской, у Сергеева от их вида возникает ощущение явного житейского дискомфорта. Он уверен, что предназначение семейной женщины все же заключается в другом. Ему кажется, что тени недоразумений бродят по больнице – одинокие и ненужные, как злополучный "призрак", заплутавший в путешествие "по Европе".

Когда утром истосковавшаяся ученая ворона (в ординаторской обитал сей талисман), приветствуя свою матерь-наставницу (старшую сестру – Иванову), колотила крепким клювом по железным прутьям клетки, то невольно вспоминались слова поэта Василия Федорова: "Любовь, как яблоко раздора, всегда останется жестокой". Но жестокость та не в крушащих ударах ученой птицы. А в невозможности погладить короткую мальчишескую стрижку очаровательной наставницы, ибо она даже на приличном расстоянии излучает энергию шаровой молнии, ибо ей по роду службы предстоит общаться с экскрементами и кровью, опасными микробами и аллергенами.

По настоящим правилам и законам жизни, энергия женского тела должна быть направлена в сердце потрепанного маргинала с бездомной и заплеванной душой. Русская женщина, словно жестоко наказанная за грехи Евы, будет с патологическим удовольствием вылизывать и откармливать своего мудозвона до конца супружеского века, ошибочно принимая его, кстати, за феномен.

Сергееву вспомнился старый анекдот: На прием к урологу влетел пациент со следами неописуемого счастья на лице. "Доктор, обратите внимание – я феномен"! Доктор на всякий случай попятился к окну, – "Почему вы решили, что феномен"? Пациент, расстегивая штаны, верещал –"У меня яички звенят! Послушайте"! Доктор легонько стукнул неврологическим молоточком по первому и второму яичку, те издали приятный звук – Динь! Динь! Вот, видите, доктор, – "Я феномен"! Доктор отвечал сурово: "Вы не феномен, – Вы мудозвон! Не стоит путать понятия".

Никто из отечественных потрепанных и пропитых мужиков не способен устоять от святого соблазна, к которому умело подвигнет его "великая женщина": она, мучительница, хорошо знает когда и как нужно, шутя и невзначай, эффектно демонстрировать талию и сверх изящную телесную линию – всю от щиколотки до груди, шеи, затылка.

Когда, видимо, для поддержания техники, старшая медицинская сестра Иванова, словно в задумчивости, проделывает эти фокусы перед Сергеевым, переодевая цивильное в скромное больничное, то даже ученая птица теряет ориентиры и начинает клевать самою себя. Сергеев в минуты такой сексуальной экзекуции был готов подпевать страдающей птице, либо выть на луну. Можно понять, что испытывал великий американский писатель Эдгар По, выслушивая коварные речи своего "Ворона" о потерянной навсегда прекрасной Вирджинии. Известно, что любимую молодую жену терять катастрофически трудно.

Наконец, ищущий взгляд нарвался на долгожданную белоснежную диву. Зоечка – врач-ординатор из второй терапии завладела за счет удачного сочетания хромосом агатовыми глазами и таким магнетизмом взгляда, что даже прекрасной Маргарите из незабвенного романа Михаила Булгакова должно остановить дыхание.

У многих мужчин в белых халатах при ее появлении подтягивалась мошонка – верный признак угрозы влюбленности. Но, по агентурным данным, этот огнедышащий мартен настроен пока на переплавку иного мужского лома – она все еще верна своему мужу (правда, он у нее третий по счету). Видимо, в такой ситуации Цицерон взревел: "Доколе, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением!"

В морге тем временем началось мельтешение, снедаемой жаждой оплодотворения ученой мыслью, очаровательной врачебной молодежи – блондинок, брюнеток, чего-то неопределенного.

Молодость и свежесть, сила и темперамент у них рвутся из халатов, с таким напором ударной волны, словно их питают неукротимые горячие гейзеры, фонтанирующие с бешеным рыком из под земли далекой, загадочной непостижимой Камчатки.

Обнажение взглядом происходит по неведомому маршруту: через распахнутые вороты элегантных блузок, с задержкой на святых холмах женской груди, с затянувшейся игрой отзывчивых сосков, далее – по всей длине туловища, обтекая волнующую утопию, с подробным изучением кучерявого лежбища порочных восторгов, с незаметным переходом на стройные ноги через совершенную линию бедер, колен, икроножной мышцы и изящной стопы.

Только мужчина-врач имеет такую неограниченную возможность путешествовать в сказку. Такая игра может продолжается бесконечно, вплоть до кончиков нежных розовых пальчиков с подкрашенными коготками, несколько изуродованными жесткостью лакированных туфелек с вызывающим своей элегантностью каблучком. У каждого эскулапы особые точки приложения пытливого взгляда.

На том можно было бы и закончить. К слову сказать, многие трепетные и мало тренированные мужчины к этому моменту как раз и кончают. У них не хватает сил и воображения для того, чтобы перебраться на заднюю поверхность божественного созданья. Вместе с тем, настоящий атлет именно на обратной стороне луны обнаруживает исключительные тайны и несравненные восторги.

Нудные разговоры по телевизору прилизанного сексопатолога Щеглова – это всего лишь рекламные трюки. Абсолютное большинство болезней лечится отдыхом, приличным питанием и комфотными бытовыми условиями. Но сексуальное воображение – эта универсальная арифметика любви. Владение далеко идущим методом дано только посвященным и высокоразвитым мужским и женским особям.

Что ни говори, но подача товара – это, безусловно, высокое искусство. И нечего бояться революционных преобразований и ранней эрекции – отдохнем немного и снова возьмемся за дело. В научной организации труда медицинских работников нет предела совершенству. Живем в демократической России в канун катастрофического падения рождаемости, высокой материнской смертности, безудержного дрейфа мужской потенции, безжалостно убиваемой беспробудным пьянством.

Судите сами: если современная деловая женщина вынуждена пользоваться редкими услугами плохо отошедшего ото сна мужчины, у которого к тому же рано утром переполнен мочевой пузырь, а враждебный будильник оставляет только две минуты до беспощадного грома, то как можно уберечься от невроза, фибромиомы матки, желания совершить убийство или, на худой конец, самоубийство.

Потому, вырываясь на простор производственных отношений, потерянные красавицы размахивают гуляющим взором, как казак острой саблей. В праведных делах сексуальная эпатажность только бодрит пациента, вселяет, пусть мифическую, но все же надежду на выздоровление, на скорое приобщение к радостям жизни. А единичные, быстро отцветающие мужчины-врачи тоже ведь имеют право на свою дозу допинга, если уж их беспощадно обделили зарплатой.

Будем чаще вспоминать сакраментальное: "От одних только икр ее мороз продирает по коже". Сергеев мысленно обратился к знаменитому диалогу Иисуса с женщиной: "А она подошедши кланялась Ему и говорила: Господи! Помоги мне. Он же сказал в ответ: не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Она сказала: так, Господи! Но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их. Тогда Иисус сказал ей в ответ: о, женщина! Велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему" (От Матфея 15: 25-28).

Проза жизни снова пересекла воображение Сергеева: приперлась на вскрытие и наша собственная княжна Людмила, мудрая и злободневная, как Всемирная организация здравоохранения. Она занимает весьма ответственную должность – заместителя по работе с медицинскими сестрами. Не понятна цель ее прихода на вскрытие. В ее выразительных глазах спрятана буйная саратовская хитринка, напоминающая о полном понимании значения Библейского греха и владении техникой политического расчета. Организаторский натиск у русской леди может затмить всю суету героев американского писателя Уильяма Сидни Портера, более известного отечественному читателю под псевдонимом – О.Генри.

С ней заодно решила проявить любопытство другая пассия: некую настороженность может вызвать ее сегодняшняя любознательность. У крашенной блондинки масса достоинств, а недостаток только один: дотошный психолог легко заподозрить душевный альбинизм, который, как чистый лист бумаги, легко заполняется любыми начертаниями судьбы. Именно из такой коварной белизны, если верить Ивану Тургеневу, происходил особый вид российских помещиц, которые, скучая, затевали губительные разборки с крепостным глухонемым мужиком. А распри эти, к сожалению, заканчивались утоплением безобидной собачонки с музыкально-саксофоническим именем Муму.

Имидж помещицы не умер вместе с октябрьским переворотом. Он продолжает лелеяться в современной больничной среде. Симптомы некоторого психофизиологического неблагополучия даже в таком дружном коллективе, конечно, может обнаружить психотерапевт с развитой фантазией и склонностью к поэтическим ассоциациям. На них натыкаешься сразу, как только входишь в обширное помещение клинической лаборатории.

Масштабами и формой оно напоминает арену Древне Римского цирка, где убивали львов и гладиаторов. В самый мрачный угол лабораторные пифии загнали своего единственного черница, ликом и манерами приближающегося к Сергию Радонежскому. Там он, безмолвный, пялится в микроскоп, о чем-то советуется с компьютером, и ласково поглаживает доверчивое серо-полосатое существо, похожее на заслуженную блокадницу.

Кошки безгранично отзывчивые на ласку зверьки. Но махровые берчисты, эти лабораторные курвы, готовы распять на огненном кресте своего единственного раба. Они доверяют ему сильно исхудавшее кошачье тело лишь в дни, когда у непорочного зверька заканчивается течка. Рефреном боли, сострадания, мужской солидарности стучат в сердце, как "пепел Класса", слова поэта: "Она, умевшая любить, так равнодушно обнимает. Она еще не понимает: меня забыть – несчастной быть".

Практически в любой службе больницы заметно чередование: белых и откровенно черных, складных и неладных особ. Имеются, безусловно, и свои легендарные личности, ставящие клинические рекорды и в хорошем, и плохом. Нет слов, они самоотверженно трудятся, честно отрабатывая хлеб с маслом, сплетничая, конфликтуя и попусту истощая здоровье.

Рутина всех уродует, но остаются и такие экземпляры, которые сумели выстоять и сохранить свой человеческий облик, женскую привлекательность. Сколько раз Сергеев, пока выработал иммунитет, ощущал энергетические разряды по всему телу и в специфических зонах при встрече с изучающим взглядом иной эльзасской блондинки с надежной анатомией и безупречной физиологией. Невольно унесешься мыслями в далекие земли, где проживают люди с очаровательным смешением крови – германской, французской, итальянской.

Такое смешение, как правило, дарит достойному мужчине плодородное семейное счастье: кучу здоровых, послушных детей, вкусные обеды и бытовую опрятность. О чем еще можно мечтать. Это вам не трагическая необходимость ежедневного общения с особами, скелеты которых изуродованы печатью татарского ига. Уже 600 лет коротконогие существа – сотоварищи лошадки Пржевальского – ковыляют по России. Тогда они покрывали безграничные степные расстояния, таща на себе свирепых лучников. Сейчас их природная свирепость перетекла в другой сосуд – они напрягают неуклюжие станы под тяжестью чрезмерной гордыни, фанфаронства, демагогии, карьеризма.

Но встреча с высокой и стройной почти натуральной блондинкой окупает все издержки демографического производства. Как славно, однако, что одна из ее прабабок умыкнула часть арийского генофонда. И теперь, страдающие повышенной сексуальностью одинокие мужчины могут, хотя бы умозрительно, не надолго, переноситься, например, в Hamburg.

Этот древний "город-земля", с населением более 1,6 миллиона человек, способен приковать к своим великолепным улицам, домам и площадям сердце заблудшего россиянина. Сергееву в голову, в воспаленный мозг, ударила струя воспоминаний об "ошибках молодости" – о далекой, но все еще не забытой волшебнице – Ирэне – белозубой, белотелой, белокурой! Их тайная любовь, бешено прорывавшаяся через трудности освоения немецко-русских словесных пар, так и осталась не разгаданной всевидящим оком Комсомольского прожектора того медицинского института, в котором им повезло набираться ума и делиться отчаянной страстью. Расставание с восторгами молодости были мучительными, а потому памятны поныне.

Уехав на родину, она вынуждена была переключиться на немецкого молодого физика, но он оказался даже не лириком, а интернациональным импотентом. Супружеское горе пришлось волочить Белокурой Ирэн по всей Германии, ее лучшим сексопатологам, как Иисусов крест. И будешь трепетно взывать к воспоминаниям, прощупывая взглядом плодородную блондинку – наследницу германских биологических традиций.

Здесь в России, она для приличия делает вид, что в своей лаборатории играет с цифрами, ладит несложные графики, увлечена компьютером. Но не простаки же кругом: можно понять, что ее предназначение – смущать и разбивать вдребезги сердца рыцарей, а не коверкать души оруженосцам. Ее миссия – делить ложе, а не колонки цифр, высекать энергию из коленопреклоненных, а не чиркать спичками над лабораторной спиртовкой.

Кто знает, по чьей сексуальной прихоти появилась на свет белокурая бестия, как залетела в чахлый болотистый Санкт-Петербург, где уже умудрилась ранить сердце неловкому российскому медведю. Может по вине ее предков прекрасный, ухоженный Гамбург – один из главных городов далекой Ганзы – и стал в 1510 году вольным имперским, а в 1815 – вольным мировым городом.

Но всему свое время и место: работать или шалить с музами – вот в чем вопрос?! Тому и другому необходимо отдаваться без остатка, без совмещения. Эдуард Багрицкий был прав: "От черного хлеба и верной жены мы бледной немочью заражены". А засушенным Пенелопам поэт еще в далекие революционные годы в "Птицелове" посвятил нежно-назидательные строки: "Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле, если Дидель свищет птицам и смеется невзначай"?

Сергеев остановил воображение, чуть было не выпрыгнувшее за пределы морга. Вовремя для того были найдены подходящие слова: "И свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы" (Откровение 18: 23).

Словно дробь копыт дикого скакуна раздается стук каблучков и еще одно тело, спрятанное под элегантным белоснежным халатом, впорхнуло и приблизилось к столу скорби – секционному лежбищу. Сергеев заметил, что у него с возрастом и врачебным опытом появилась отвратительная, но необходимая, привычка глазами раздевать объект наблюдения. Сейчас это была заведующая пульмонологическим отделением. Он никак не мог вспомнить ее имя и фамилию, но всегда фиксировался при встрече на жгучей брюнетке (подкраска – хитрый прием, рассчитанный на молодых повес). Короткая грива удачно венчала шальную, изящную голову.

Это не женщина, а инструмент для вивисекции, решительной и хищной. Срезая взглядом верхушки голов клиентов, она пытливо вычисляет своего долгожданного берейтора. Но неконкретность гипнотических пассов лишает немногочисленные мужские особи остатков вигильности. Трудно понять подтекст ее взглядов – толи он бесцеремонно-оценочный, толи избирательно-сдержанный. От таких персон можно ждать чего угодно – оцепенение скромностью или поощрение раскованностью. Она представляется чем-то средним между "соблазнительницей леших" и "соблазненной ведьмой". Ясно, что бойкий персонаж выпрыгнул из рассказа "Олеся" Куприна, быстро подкрасив волосы.

Со свитой из ассистентов влился в общую массу белых халатов заведующий одной из клинических кафедр, расположенных на базе больницы, известный всему городу маститый профессор Кленорин Авде Абрамович. То был, бесспорно, знаменитый ученый, научные работы которого были в известной мере откровением в избранной специальности. Блестящий лектор и клиницист, врач от Бога, он привлекал массу слушателей на свои занятия и проводил их талантливо.

Рядом с ним, как молчаливая тень императора, распластанная по полу, скользила доцент Муромцева Агафья Антоновна. То была любопытная женщина. С отменными внешними данными, видимо, особенно выделявшими ее в молодые годы, она стала избранницей Кленорина в тот период, когда вульгарный порок не оседлал окончательно его психику. Эта непонятная связь защищала нарождающегося метра от всевидящего ока институтского парткома – любые подозрения, самая доказательная критика уходили в песок этой самоотверженной связи, ничем практически не грозившей обоим.

А ведь в те времена за гомосексуализм спокойно могли упрятать и за решетку. Оба были в разводе со своими половинами, а потому с легкостью и изяществом изображали, порой намеренно аггравируя, раскованную любовь двух независимых интеллигентов, поднявшихся выше сексуальной культуры толпы. На деле, она была при нем заурядным адъютантом, а он – разочарованным в чистоте женской любви божеством.

Как психологические партнеры они делились просто: он был "садист", а она – "мазохистка". Он смотрел по верх голов женщин, останавливая свой взгляд только на молодых мужчинах. Что делать – у каждого свой искус, своя особая стать. Кленорин числился признанным патриархом гомосексуализма среди мужской совокупности медицинских работников.

При его настойчивом содействие многие из ныне остепененных, пройдя через древний порок, приобрели научное благополучие, но и печать порченных. Кое-кто по той же причине рано ушли из жизни. Некоторые застряли на пороке окончательно и навсегда. Под его похотливым взглядом почему-то опустил глаза Чистяков. Это неприятно кольнуло и насторожило Сергеева, но он тут же отогнал шальное и пока казавшееся нелепым подозрение.

Следом за первым появился второй – все братья, все из одной семьи. Этот профессор всплыл недавно. Но уже успел прорваться в проректоры института. От того величие его было безмасштабным. Носил он гордую, неожиданную и вполне странную для врача фамилию – Орел. Она хорошо бы вязалась, скажем, с образом ладного выпускника краснознаменной школы милиции, командира танковой роты, на худой конец, с заведующим кафедрой спортивных игр института физкультуры имени П.Ф.Лесгафта.

В медицине все же привыкли к некоторой сдержанности в звуковых эффектах, – куда благозвучнее воспринимаются, например, фамилии Шапиро, Вовси, Ланг, Тареев, Снегирев и многие другие. Они не так коробят сознание пациента, тяжелобольного, новорожденного. Можно себе представить, какая паника начнется у женщин, собравшихся в очередь перед кабинетом врача-гинеколога, когда они прочтут на дверях табличку с такой броской фамилией.

Возникнет путаница выбора у тех, кто приготовился к аборту, многотрудным родам, но не к молниеносному зачатию, не к повторной и многоплодной беременности. Их, страдалиц, можно понять – они жаждут избавления от мук. Вместо того, им в глаза тычут опасностью. Хороша перспектива, если тебе на голову спикирует неожиданно что-либо когтистое, остроклювое, с блестящими, злыми и выпученными глазами, – с фамилией Орел.

Звали нового профессора просто и изысканно, по-Чапаевски – Василий Иванович. На украинской мови имя Василь звучит протяжно, трогательно нежно и призывно, как утренний крик коростеля. Но имя последней птицы – символа спортивного азарта и приза за меткий выстрел – вызывала у Сергеева другую ассоциацию – почему-то обращенную к корысти.

Скорее потому, что был избранник ученого совета человеком шустрым, особенно по линии профсоюзной деятельности, но недалеким и столь провинциальным, что незатейливое украинское подворье словно нарочно вываливалась у него из каждого кармана – то в виде грязного носового платка, то рассыпающейся по полу со звоном денежной мелочи, то в форме каких-то замусоленных записочек, затертой пачки презервативов. С ним было опасно стоять рядом, особенно на лекции – все время нависала угроза быть оконфуженным за компанию с Василием Ивановичем каким-нибудь сленговым выкрутасом, нечаянным поступком.

Он таскал за собой огромного размера кожаный дипломат, словно для убеждения окружающих и прежде всего самого себя в избранности своей ученой миссии. Видимо, некоторая неуверенность в том, что он не ошибся адресом, не сел в чужие сани, скрытно терзала подсознание.

Глядя на него, Сергеев почему-то представлял босоногое детство нынешнего профессора: стоит такой шустрый, хитроватый малец с выкаченным из трусов пузом и пальцем засунутым в вечно сопливый нос. Такие удальцы день напролет залихватски лузгают семечки, смачно сплевывая кожуру через растрескавшуюся губу, азартно играют в футбол, а, повзрослев, отслужив армию на тихих должностях баталеров, сравнительно легко, почти вне конкурса, поступают в медицинский вуз. Даже отличницам, выпускницам вуза, трудно составить конкуренцию мужчине-троечнику при поступлении в аспирантуру, особенно, если тот уже припаялся к общественной работе.

Сергееву, в свое время, пришлось приложить руку спасателя к диссертационному опусу Орла. В памяти еще были живы воспоминания об ужасе, возникшем от лингвистического геройства молодого творца. А когда дело дошло до непараметрической и прочей статистики, то Сергеев вынужден был вытаскивать соискателя ученой степени за пределы основ школьной арифметики, настойчиво, чуть ли не с мордобоем. Необходимо было отучить соискателя загибать и складывать фигуры из трех пальцев вместо последовательного проведения дисперсионного или корреляционного анализа.

Кто мог подумать в той пыльной украинской деревеньке, что кривоногий, замурзанный и сопливый шустрец, Васька, станет профессором, аж в самом Санкт-Петербурге! Как славно, что многострадальная отчизна получила еще одного классного специалиста высшей школы – он откроет многие сокровенные тайны ученой интриги своим последователям. Продвигаясь по этому пути они дойдут до безумия, растратят и погубят самою жизнь. Всю ту компанию уже очень давно предупреждал неповторимый мыслитель: "Суета сует, сказал Екклесиаст суета сует, – все суета!".

Кафедра гордому Орлу досталась по наследству от прежнего "корифея", вышедшего из лесов Псковщины. Его очень рано погубил беспробудный алкоголизм и еще более опасный расточитель здоровья – гомосексуализм.

Закон парных случае повторился в этой натуре практически полностью: посвящение в клан избранных пришло от метра – Кленорина. Повторилась и модель доброй феи, носившей ученое звание доцента. Алла (так звали пострадавшую) взвалила на себя тяжелую ношу – роль матери, стоически переносящей отчаянные заблуждения своего непутевого отрока. Но судьба подарила ее избраннику двух гадин в одном сосуде – алкоголизм и гомосексуализм. Обе пакости, конечно, имеют право на жизнь, если такое было угодно Богу. И Алла здесь оказалась бессильной. Но именно она по призыву голоса свыше отыскала остывающее тело заблудшего профессора в подвале того дома, где собирались отпетые бомжи на свои тайные шабаши. Никакая реанимация его уже спасти не могла.

Интеллектуальный ресурс непутевого был значительно ниже, чем у патриарха. Посему восприятие этой святой женщины было не столько сексуально-потребительское, сколько научно-зависимое. Она городила ему огород из цифр и сведений для диссертаций, переписывая ее многократно, пытаясь шагать в ногу со временем. Кроились по бездарным меркам статьи и всякие другие опусы, которые, глазом не моргнув, повелитель присваивал лишь себе.

Паразитирование на женской доброте и самоотверженности быстро приобрело характер сущности разваливающейся на глазах личности. Особый поведенческий штамп поставили на нем еще в раннем детстве тихие, религиозные, провинциальные тетушки и добрейшая мать, пытавшиеся компенсировать рано ушедшего из жизни героя-отца.

Отец был буйный большевик. Судьба-злодейка подставила капкан, вырыла волчью яму – он замерз однажды в сугробе, не добравшись до дома после очередной пьяной оргии. Бог шельму метит! Но, порой, за что-то серьезное Бог наказывает не только отца, но и сына, причем, последнему достается по еще большей мерке.

Так часто случалось в советские годы, ибо супружеские пары складывались не на небесах, а в приземленном сознании бесов. И здесь: объединились судьбы скромной сельской учительницы из "бывших", – тихой, интеллигентной на провинциальный манер, – и буйного устроителя коммун, широко и настойчиво шагавшего по жизни "пролетарской поступью". Однако известно: "Возлюбил проклятие, – оно и придет на него; не восхотел благословения, – оно и удалится от него" (Псалом 108: 17).

Коленька (так звали раба Божьего), устраивая на кафедре посиделки, юбилеи (плебейские души неудержимо увлекаются чествованиями), в годы перестройки всегда приглашал церковного батюшку. Он самый первый понимал сатанинские веянья, осознавал свою греховность, пытался ослабить их влияние: вместе с камарилью молился откровенно и неистово, так что в поклонах разбивал лоб о грязный пол. Трудно было поверить в то, что когда-то в нем бушевали страсти комсомольского и партийного лидера сугубо большевистского толка.

А где большевизм – там и предательство. Такое было суровое время. Правду сказать, до своего падения он был замечательным, добрым и отзывчивым парнем и у многих есть основания вспоминать его с грустью, имеющей, конечно, разные начала. Сергеев понимал, что никому не дано право судить другого, просто нужно выбирать свой путь, отметая опыт греха окружающих: "Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас" (1-е Иоанна 1: 8).

Различия родительских натур прорывались у наследника в главном: комсомольским активистом провинциальной школы будущий корифей науки явился в Ленинград – на нем был строгий китель с начищенными пуговицами, а глаза светились уверенностью покорителя Олимпа. Спесь быстро сбили утомительные занятия, многочисленные, не всегда успешные, зачетные и экзаменационные сессии.

Выплыть помогла все та же, нужная пролетарскому государству, звонкая комсомольская работа, талант к которой у него был потрясающий. Но именно жажда поддержки, солидарности и головокружительного успеха привела страстного партийца в порочный альков. Говорят, что взаимная конкордантность у гомосексуалистов намного выше, чем даже у масонов. "Они имеют одни мысли и передадут силу и власть свою зверю" (Откровение 17: 13).

Отдадим должное: особая телесная близость к патриарху и умение закрывать глаза на феномен партийной неподкупности явились причиной роста научной школы главаря кафедры, – как на дрожжах шло остепенение множественных соискателей с печатью откровенной бездарности. По сей день резонанс той бурной деятельности гремит в практическом здравоохранении голосами тех, кто давно промотал совесть, заплутал в аферах и казнокрадстве, – имя им легион!

Многие из них, запрыгнув на ходу не в свой вагон, пострадали от Божьей кары – у кого прогремели многократные инсульты, окончательно ослабив интеллект, у других пострадало благополучие мужей или детей, навалились другие несчастья. Последователь не лучших традиций Солона открыл дорогу в науку огромному количеству бездарностей, ибо они хорошо оплачивали героические усилия по защите пустяшных диссертаций. В том смешались природная доброта мученика и злая корысть мучителя: "Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа? Жало же смерти – грех; а сила греха – закон" (1-е Коринфянам 15: 55-56).

Сергеев пытался заглянуть в душу многим людям – в нем всегда трепыхалось социологическое любопытство. Почему-то хотелось разобраться в мотивах поступков достойных людей и подлецов. Контрасты открытий в таких наблюдениях были очевидными и поучительными – рождались забавные социологические символы в форме даже литературных гипербол.

Но здесь был особый случай – ему пришлось тесно соприкоснуться с гадюшником того храма науки, – он несколько лет проработал на той кафедре. Вырваться от туда удалось, только надавав всем по морде (безусловно, в переносном смысле) – спившемуся профессору, его верным лизоблюдам, ректору института, пытавшемуся черное выдавать за белое и рядить в тогу святых отъявленных мерзавцев.

Сергееву всегда было легко крушить интриганов, ибо он не преследовал шкурных целей, а руководствовался, скорее, научным патриотизмом, а потому спокойно и последовательно реализовывал методы аверсивной психотерапии. Он использовал профессионализм клинициста также органично и просто, как это делал, должно быть, нарколог Довженко, дисциплинируя своих алконавтов. Сергеев не питал зла к Василию Ивановичу, понимая, что тот всего лишь реализует свой звездный час, который дан ему только единожды, – в других местах его быстро раскусят и переломают кости.

Здесь же, на родной кафедре, где все уже загажено, запах дерьма не тревожит, ибо для таких, как Орел и компания, он собственный, родной, привычный. Только в такой сладкой атмосфере и можно было Васютке делать карьеру. Он, скорее всего, продвигался по следам своего благодетеля, используя практически тот же организационный вариант. Основательно вылизывая не одну ученую жопу, совсем не обязательно было подставлять свою под соблазны сексуальных девиантов. Хотя, кто знает, – техника азартного спортсмена-любителя может быть непредсказуемой.

Одно ясно, главная ставка была сделана на организацию собственной "футбольной команды", почти что клуба по интересам. В нее последовательно собиралось всякой твари по паре. Их объединяло одно – страстное желание занять то место под солнцем, которое, судя по справедливости, не должно было им принадлежать. Для того, чтобы прорваться в клан профессуры, прежде всего, у гроба учителя была произнесена такая прочувствованная речь, что братья по крови рвали на себе волосы, а некоторые были близки к самосожжению. Далее начинался откровенный заказной футбол.

Никогда не стоит забывать, что наука – это не спорт, не игра, а интеллектуальное откровение, построенное на индивидуальных восторгах людей, удовлетворяющих свое любопытство за счет государства. Именно так угодно Богу пестовать своих немногочисленных белых ворон, рассеянных его волею по свету.

В футболе же широко применяются иные методы: здесь действует пас в одно касание, обманный финт, игра в стенку, незатейливое жульничество и многое другое, никакого отношения не имеющее к чистой науке. "Всякий, делающий грех, делает и беззаконие; и грех есть беззаконие" (1-е Иоанна 3: 4).

Подобных футболеров, азартных спортсменов, проще говоря, интриганов, всегда было много по всей земле, их много и в России тоже. Когда такая братия прорывается в администраторы от науки, то можно смело заказывать свечи и заупокойную службу по научным святыням. Слишком разные, несоизмеримые установки, движут заурядными проходимцами и творцами истинной науки. Потому первые никак не могут командовать вторыми – они изгадят все сверху донизу. "Иисус же сказал им вторично: мир вам! Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас" (От Иоанна 20: 21). Будем надеяться, что пошлет Он их далеко и надолго.

В конце концов, страшного в таком наезде на северную столицу упадочных мигрантов с футбольно-спортивной выправкой ничего нет – на все воля Божья. Но такие люди, занимая не свое место, отбирают его пусть у слишком расслабленных, но, безусловно, более талантливых потомственных петербуржцев. Так происходит разграбление потенциала науки, вообще, и деградация петербургской интеллигенции, в частности. Словно, не в бровь, а в глаз выскочили вещие слова: "Он же сказал им: где труп, там соберутся и орлы" (От Луки 17: 37).

Правая рука профессора – другая птица (с печатью порока, замеченного еще акушеркой, принимавшей трудные роды), доцент Соловей В.В. – тот был просто банальным проходимцем, если не разбойником-кровопивцем. Он годами жил и столовался у своего прежнего шефа. Но после смерти кормильца, Соловей в знак благодарности, конечно, исключительно на память, основательно подчистил его квартиру, умыкнув часть недвижимости.

Параллельно предприимчивый малый сплетал скоротечные брачные узы, в результате которых у поверженных дам отсуживалась часть жилплощади. Здесь работала формула: "С миру по нитке – голому рубаха". Испытанный прием проходимцев, – ранение непрочных сердец молодящихся старушенций, – широко пользовал ученый-альфонс. Побед было много – серьезным будет и возмездие. "Выкатились от жира глаза их, бродят помыслы в сердце" (Псалом 72: 7).

Чему удивляться? – если годами профессию медиков держать на голодном пайке, то кто же будет поступать в медицинские институты? Видимо, туда пойдут не лучшие из лучших. Известно: "Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом не верен и во многом" (От Луки 16: 10).

Вот наконец надвинулась на толпу белых халатов главная бюрократическая жрица или, если угодно, местная царица Клеопатра (в миру – Елена Владимировна Записухина). Видимо, Чистяков ради ее прихода затягивал священнодействие. Из-за плеча сладострастной выглядывала напуганная мордашка Вадима Генриховича Глущенкова – очевидно, он был уже приближен к знатному телу и последовательно осваивал роль оруженосца. В миру у Клеопатры, конечно, иное имя, соответствующее ответственной должности – заместителя главного врача по медицинской части.

Такое имя, безусловно, знаковое, символичное, если учитывать, что в переводе с греческого Елена – это факел, свет. А свет в сочетании с отчеством Владимировна демонстрирует установку на владение большой властью. Глядя на "королеву" ощущаешь восторги уже трансцендентного уровня. Однако в рядовой жизни все опошлено: даже космогония превращается в бульварную эстетику.

Сергеев всегда уважал шизофренический полет мысли, сродни действию ума Петра Чаадаева: художественный вымысел в его голове переплетался с философией, социологией, психологией и откровенным мистицизмом. Взглянув внимательно на Записухину, он попытался представить себе ее девичью фамилию, – все свелось к психологической конвергенции. Сергеев вдруг совершенно ясно прочитал у нее на лбу фамилию – Филимонова. Но Филимон – это же один из семидесяти Христовых апостолов. Его имя переводится на русский, как любимый, целуемый. Как может уживаться это с порочностью и бездарностью нынешней Записухиной?

Помог гениальный Плутарх, – он просто выбросил из рутины дальних веков воспоминание о том, как родился Великий Рим на нашей Земле. Теорий на сей счет было много, но одна из них гласила: кучка спасшихся от разгрома троянцев скиталась по морю на корабле и бурей была прибита к незнакомому берегу. Утомленные плаванием и качкой жены воинов не желали больше подвергать себя риску и трудным испытаниям.

Одна из них – находчивая Рома ночью сожгла корабли и странникам пришлось основать здесь город, названный в ее честь Римом. Но чтобы ублажить мужей женщины быстро освоили обычай целовать в губы своих близких родственников, особенно законного супруга. В размягченном ласками мужском сердце просыпалось прощение. Предательство, обман, интрига – окупались ласковым поцелуем. Вот в чем философия Записухиной-Филимоновой.

Догадка размотала фантазию Сергеева еще дальше. После внимательного всматривания в черты лица Елены Владимировны, ему почудилось, что у этой особы генофонд сильно отдает помесью монголоидной и европеоидной рас. Прямые темные волосы, темные глаза, несколько уплощенное лицо, узкий нос, намек на эпикантус – все это подтверждало догадку. Ханты, манси и прочие – одна компания. Конечно, вмешались и славянские вкрапления, сформировавшие и особенности макросемьи языка – скорее, угро-финской или самодийской.

Сергеев напряг память и закопался в географию Уральской области: здесь располагались три городка, собравшие под крыши своих домов 42% населения. Промышленность – машиностроительная, пищевая, легкая; сельское хозяйство ударяет по пастбищному мясо-шерстному животноводству и по зерновым (пшеница) культурам. Почему-то вспомнилось традиционное – уральские гуси, особая порода, выведенная еще в семнадцатом веке: гусак весит до семи килограммов, а гусыня – до пяти. Знатно! Вот откуда у Записухиной походка гусыни и страсть к мелким пощипываниям без особого прогнозирования последствий таких действий.

Прислушавшись к ее говорку, он понял, что скорее всего все сходится к, так называемой, Уральской расе. Конечно, даже безусловна, она выходец из маленького городка Южного Казахстана – например, из нынешнего Уральска. Вот куда, оказывается, занесло ветвь Филимоновых. Уральск основан в 1584 году, а с 1613 года переместился на современное место, на берег реки Урал. До 1775 года поселение называлось Яицкий городок.

Но главное, безусловно не форма, а содержание: Сергееву почему-то представилась Елена в окружении двух младших сестер – Натальи и Татьяны (такие имена больше всего вязались с остатками славянской спеси). Она, бесспорно, верховодила ими, раздавая затрещины дворовым мальчишкам-забиякам. Родители, безусловно, были врачами, уважаемыми людьми в Уральске, – отсюда истоки гонора и самоуверенности старшей дочери, выбор профессии.

Плутарх замечал: "Царь молосский Аидонея назвал свою жену Персефоной, дочь – Корой, а собаку – Кербером". Елена по собственной инициативе взвалила на себя сразу три трудных роли – Персефоны, Коры и Кербера! Она умело пользовалась открывшимися новыми возможностями. После успешного окончания школы № 3, путь был прямым – в Актюбинский медицинский институт. Там трудились профессора из Москвы и Саратова, – они несли с собой не только знания передовых медицинских школ, но и чисто азиатскую культуру, хорошо уживающуюся с уральским этносом.

Но городок Уральск маленькое простое сообщество: местные властители еще в советские времена объявляли торжественные субботники всем гражданам. Толпы простаков выходили на берег коварной реки Урал, дабы еще раз попробовать выловить из его вод тело легендарного героя – Чапаева.

Каждый раз, кроме топляков древесины, населению никого выловить не удавалось, но зато все вмести, выстроившись длинной шеренгой вдоль берега, пели многоголосым хором гимны партии и правительству, отдельным вождям. Елена, с пионерским галстуком на шее, стояла перед шеренгой обалдуев: она помогала старичку-дирижеру, размахивая в такт его жестов своими огромными, как у плотника, совсем недетскими руками.

Когда вокально-дирижерский экстаз подступал к пионерскому горлу и уже не было сил сдерживать слезы восторга, Елене казалось, что сила взмахов ее могучих рук была достаточной, чтобы превратиться в вертолет и взмыть в небо, – перенестись в загадочный и далекий Ленинград, сумевший почти в одиночку выстоять в блокаду, отогнать вражеские полчища во время войны.

Потом, намного позже, этот невзрачный кусочек берега бестолкового Яика будет превращен в парк. И, как мистическое проведение, определившее дальнейшие родственные связи героической пионерки, чахлому очажку природы будет присвоено имя будущего тестя Елены, с детства желавшей владеть миром, но завладевшей для начала героической фамилией. Она сольется понятийно, виртуально с созидателем сложнейших приборов, выпускаемых ее тестем для Военно-морского флота страны советов. Дадим и мы ей совет: "Не борзеть, не терять чувство меры, помнить, что главный принцип цивилизации определяется простой формулой – живи так, чтобы не мешать жить другим"!

Хоровое пение на берегу реки, зимой и летом, почти в родовом парке! И то сказать, загляденье – впечатляющая картина, дающая представление о силе коллективного слияния национальных меньшинств, рассеянных по просторам России: мутная река Яик готова была вернуть тело героя, присоединиться к хоровой какофонии.

Привычка подыгрывать и подвывать начальству, скорее всего, тогда, на берегу легендарной реки, и утвердилась в душе активистки. Надо понимать, что статус заместителя требует особого воспитания, особой тренировки, – этим путем во все последующие годы и шла Елена, никуда не сворачивая, не отклоняясь от генеральной линии ни на миллиметр.

Ребенка особенно возбуждал шелест развивающегося над головой кумача флагов и транспарантов, блистающих на солнце, как красные фонари над дверями специальных заведений. Но с такими затеями она познакомится уже в Ленинграде, куда переедет учиться по зову сердца и плоти, ибо там поджидал ее кореш из Уральска – сын того самого легендарного директора завода союзного значения. Выпускник Ленинградской корабелки и станет ее новой опорой в жизни, а таинственный замес, обозначаемый армяно-угро-финский генофонд, выведет благополучную семейку на уровень аж закордонных связей. Отсюда пойдет новая, социалистическая, ветвь российской знати.

Петр Великий в свое время формировал гвардию новой аристократии, перемешивая славян и татар с иностранцами, иначе говоря, совокуплял азиатов с европейцами. В том, безусловно, была интрига, за которую поплатились миллионы.

Современные плагиаторы от евгеники пустились собирать генофонд с натуральной помойки. Стоит ли удивляться, что Россия вытворяет отчаянные экономические и политические кульбиты, а программы ее возрождения, телевизионное зомбирование пишут и осуществляют люди с редкими фамилиями и непонятными генетическими построениями, с двойным и тройным гражданством. Вот уж воистину: "От человека лукавого и несправедливого избавь меня" (Псалом 42: 1).

Но Сергеев не горячился, ибо знал историю, а она напоминала, что российская онтология всегда находила на потеху очередного Германа, который в безумии кричал спасительное – "Три карты, три карты"! Однако только подлинный граф Сергей Витте знал истинные рецепты, а потому умел исправлять отечественные финансы.

Нынешняя полусоветская, да и прежня петровская, знать – слишком молодая порода, с явно неустойчивым характером и ломаной линией поведения, как собаки ротвейлер или буль-терьер. Она еще долго будет удивлять стабильный цивилизованный мир отчаянными выкрутасами, – иного ждать не приходится, таков закон жизни! "Сыны человеческие – только суета; сыны мужей – ложь; если положить их на весы, все они вместе легче пустоты" (Псалом 61: 10).

Место в семье женщина определяет себе сама: можно числиться заместителем мужа, но лидировать в наставлении ему рогов. Плутарх пишет, что когда иностранка заявила с обидой: "Одни вы, спартанки, делаете, что хотите, со своими мужьями". Царица ответила: "Но ведь одни мы и рожаем мужей". Такая вольная философия – была философией Елены Владимировны!

Однако суета мирская не сильно волновала Сергеева, – его больше занимали пророчества и археологические раскопки. Что же стряслось с Филимоном? Апостол, к сожалению, погиб. Он был богатым человеком, войдя в веру, предоставил свой дом для встреч единоверцев, но во времена императора Нерона язычники забили его и супругу Апфию камнями. День скорби по убиенным святым отмечается девятнадцатого февраля.

Как бы в диссонансе души с плотью, в голове Сергеева быстро, одна за другой, выстраиваются некие психотерапевтические ассоциации. Если рассматривать объект из далека (скажем, в дальнем проеме больничного коридора), то наша чиновная богиня может вызвать воспоминание об уникальном образе Ченстоховской Божьей Матери. Историки свидетельствуют: эта икона написана самим евангелистом Лукою в Иерусалиме. Затем, еще в 326 году, икону принесла в Константинополь царица Елена (опять мистическое совпадение по именам).

Из Константинополя в Россию святая икона доставлена русским князем Львом, основателем города Львова – Лемберга. Здесь же был организован монастырь. По взятии Ченстоховской крепости русскими войсками в 1813 году, настоятелем и братией монастыря был поднесен список с оригинала иконы генералу Сакену. Император Александр I украсил икону богатою ризою с драгоценными камнями и выставил ее в Петербургском Казанском соборе. Икона славилась чудотворными свойствами, спасавшими прихожан от болезней и бытовых невзгод (здесь уже мистическое несовпадение).

Судя по манере одеваться и хвастливым рассказам о регулярных поездках по выходным на собственной машине в Финляндию за продуктами, наша "икона" облагораживается вполне стойкими родственными связями. Однако преждевременная вульгарная морщинистость лица (но в том виноват генофонд ханты-манси) и огромные крестьянские руки наводят на мысль о том, что по ночам (особенно, под осенний свист) супружеская пара промышляет грабежами. Причем, любимым орудием насилия у женщины, как не странно, является тяжелый молот или колун, но, возможно, и богатырская палица.

Она, видимо, не особо стесняется огромных кистей своих рук, делающих ее похожей на палача, прибывающего на отдыхе, на каникулах. Она не пытается прятать их или маскировать перчатками. Да и то сказать, где найти женские перчатки такого размера. Подобные ручки можно спрятать только во чреве основательно растоптанных солдатских сапог – но не носить же на руках простецкую обувь. Поддерживает такую версию непреодолимая страсть иконы к ударному, скорее, мужицкому курению.

Сексуальные оценки – это наипервейший метод клинической диагностики, а потому Сергеев тяжело призадумался. Возникли смелые ассоциации, запросившие сочных гипербол. Известно, что цинизм не является следствием развращения врачебной души, а только воплощением профессиональных знаний анатомии, да физиологии, формирующих особый взгляд на жизнь. Попробуйте ежедневно многократно подробно изучать нагую натуру пациентов. Волей-неволей научишься раздевать взглядом даже на миг встречающуюся женскую или мужскую особь. Но делается то исключительно для пользы пациентов.

Слишком часто, внимательно наблюдая в коридорах больницы за тем, как надзирательница за медицинским процессом величественно и высоко над полом проносит свой идеально оформленный курдюк, Сергеев мучился диагностическим тестом, пытаясь раскрыть имманентную сущность волнительного явления.

И то сказать, в постели, в азарте, такие выдающиеся особенности, как правило, становятся не основными, отходят на второй план, а на первое место выдвигается что-то духовное, неожиданное, увлекательное, – например, отчаянно-страстный крик, словно кого-то уже режу. Возможен другой впечатляющий вариант: легкое, мелодичное повизгивание в такт интимному процессу или сочетание рокота мотора и ласковых уверений в верности. Последнее особенно забавляет, если известно, что тоже самое происходит в постели с мужем и еще с парой любовников.

Сергееву именно в морге стало абсолютно ясно, что при такой удачной анатомической конструкции, как у Записухиной, ее прабабки легко вязали и загружали на крестьянские телеги снопы тяжелых пшеничных колосьев в предуральских степях. А огромные кисти рук могли спокойно заменить грабли или другие навесные сельскохозяйственные орудия на пароконной или тракторной тяге.

Откуда же тогда в этой женщине появилась сладострастная культура особого секса, который у Сергеева ассоциировал с прозой Ивана Бунина – например, "Митина любовь". Видимо, неудержимая тяга к молодым альфонсам не чужда и крестьянскому генетическому корню. А может быть ее предки были купцами: купец первой гильдии Филимонов звучит решительно и красиво. Она, собственно, и есть тот самый пролетарский корень, выпирающий спереди, как сермяжная правда, из широких штанин. Недаром Володя Маяковский настойчиво стремился выволочь оттуда краснокожую книжицу, – предмет гордости советского гражданина в период первых ударных пятилеток. Вот уж воистину: поэтом можешь ты не быть, но уважать штаны обязан. Да, много еще в запасе у дьявола вариантов человеческого греха – всего не перечислишь.

Временами, если не замечать сигарету в зубах и переборы в макияже, у нашей лилии появляются общие черты и с весьма чтимой в России иконой Богоматери Сподручницы грешных. Опять символичные стигмы, но уже по действию, по функции. И такие совпадения не страшны – грех, ведь, универсален для любой женщины. Святой иконный лик еще в старину был отмечен свойством исцеления и профилактики даже такой страшной заразы, как холера. Ее усмиряли в России святой иконой в эпидемию 1848 года. Безусловно, современный оригинал кардинально отличается от иконных прототипов.

Трудно себе представить Божию Матерь с сигаретой и макияжем. Ей этого просто не было нужно. Она привлекала внимание излучением святости, а не прибаутками из Карнеги и рядом порочных привычек. Даже в глубокой старости лик Божьей Матери был великолепен. Она притягивала сердца окружающих сиянием веры, стойкостью принципов и благородством поступков. Слова Иисуса Христа о том, что больше всего на земле он презирает трусость, были и ее правдой.

Из трусости, как известно, вырастает предательство, а это уже великий грех, на котором споткнулся не один администратор, особенно, в советское время. Божья Матерь перенесла самые тяжелые испытания – лицезрение мучений распятого сына. Но и страшные муки не исказили ее веры в возможную праведность людей. Наша царица прославилась как раз обратным: при ее самом непосредственном участии распиналось городское здравоохранение на кресте. Были напрочь забыты и милосердие, и святые обязательства перед пациентами. Будем надеяться и мы, как любят заявлять врачи, на благополучный исход этой явной болезни.

Разговор о трусости может быть как долгим, так и коротким: разные у этого качества ипостаси. В обыденной, суетной жизни любой бюрократ боится конкуренции, поскольку поступательное движение, развитие профессионализма требует усердия и напряжения. Но русский человек традиционно ленив. Вот почему большинство специалистов менеджмента настойчиво рекомендует назначать на командные должности молодых людей.

Они пластичны, легко осваивают новые задачи. Наконец, они здоровы, сильны, выносливы. Им ничего не стоит поднажать, приналечь, выстоять. У них нет нужды бояться конкуренции – они сами легко ее составят любому залежалому товару. Старики хороши в роли консультантов, профессионалов – главных специалистов, спокойно трудящихся на рядовых должностях. От перегрузок их спасет опыт, знания, но надеяться на открытие второго дыхания даже у очень достойных стариков и старушек – пустой номер. К сожалению, здесь правомерна французская пословица: "Милосердный Господь всегда дает штаны тем, у кого нет зада".

По этому поводу Сергеев опять вспомнил заметку из Плутарха: когда юный Тесей возвращался после боя с марафонским быком, то задержался в гостях у Гекалины и та, ободренная молодостью воина, "ласкала его по-старушечьи и называла, из любви к нему, уменьшительными именами". Когда же он вновь пошел на бой, "она дала обет принести за него жертву, если он вернется живым, но умерла до его возвращения". Напоминание Плутарха впрямую адресуется всем тем молокососам, которые стремятся в объятия отцветающих лилий, забывая о смертности последних.

Инстинкт самосохранения заставляет молодящуюся Гекалину вырабатывать порочную практику: окружать себя людьми бесперспективными, позволять им совершать глупости, дабы потом воспитывать и держать в узде. Как все-таки стремительно мельчает человечество: роскошная анатомия и дефицит ума – два угодья в одной плоти.

Время неустанно вершит свой приговор: истинная икона повышает силу святого воздействия, мнимая – снижает. Женщина былых неограниченных возможностей превращается в антиикону – в нелепость, сатиру, в неразумную мумию, обтянутую дряблой кожей.

Сексуальные решения перемещаются в семью, либо на платных кинед, либо на абортивную лесбийскую страсть. Психологи заметили, например, что женщина-администратор, проводя много время с секретаршей в перемалывании сплетен, тем самым реализует скрытую лесбийскую страсть. Изменить логику поведенческого развития еще никому не удавалось, жизнь руководствуется Божьими законами: "Отменяет первое, чтобы постановить второе" (К Евреям 10: 9).

Двери распахнулись и, наконец, появился он, Зевс и миротворец, мудрейший администратор и отъявленный проходимец. Всем присутствующим стало ясно, что взошло не солнце, а вошел главный врач больницы – Эрбек Валентин Атаевич. Патологоанатом Чистяков приободрился и расправил плечи. Гипноз власти, видимо, действовал даже на отпетого диссидента.

Он замер в ожидании команды – "Шашки наголо. Руби!" Пока Эрбек, крутя головой с прилизанными волосами, рассыпал улыбки и приветствия окружающим, вилял жирным задом, в голове Сергеева почему-то возникла коварная мысль о забавном терапевтическом феномене, очевидном в поведении многих мужчин-организаторов. В молодые годы они обязательно выбирают себе вторую мать, как бы компенсируя мужское недоразвитие, затянувшееся детство, дефекты психологической подготовки. Но немногие волокут бодрящуюся старушенцию через всю жизнь, ибо сказано у Иоанна (3: 4): "Всякий, делающий грех, делает и беззаконие; и грех есть беззаконие".

Нет смысла канонизировать бывших сексуальных партнерш: справедливее хоть что-то оставлять мужьям-рогоносцам. Да и самому в зрелом возрасте пора выползать из детских пеленок, стряхивать женское влияние: "Негодных же и бабьих басней отвращайся, а упражняй себя в благочестии" (1-е Тимофею 4: 7).

Особенно это касается науки и практического менеджмента. Настоящий лидер стремится быть боевым крейсером-одиночкой, либо Летучим Голландцем. Такие корабли совершают набеги на пиратские поселения, а их команды накрывают стойбища огненных проституток, свободных и независимых, как прекрасный вольный мировой океан.

Настоящий мужчина гнушается сменной воровской работы в измятых супружеских постелях. Каждый набег – новое, честное предприятие, ибо давно уверовали: "Говоря "новый", показал ветхость первого; а ветшающее и стареющее близко к уничтожению" (К Евреям 8: 13). Исследованиями гигиенистов подтверждено, что лучше пользоваться пастеризованным коровьем молоком, чем припадать к ветхой женской груди.

Если верить пионеру иммунологии, большому другу бактерий Илье Мечникову (1845-1916), то на ночь полезно принимать стакан молочно-кислого продукта, а не пытаться в любовном восторге экстрагировать микробные пробки из трещин деформированного соска сильно повзрослевшей подруги. Каждому фрукту – свое время.

Сексуальный поиск не должен мешать социальным функциям, превращаться в смешное предприятие: все вышедшее в тираж подчиняется формуле – завещание-забвение-смерть. Логику такой формулы подтверждает Послание Святого Апостола Павла К Евреям (9: 16-17), но оно приложимо и ко всем остальным народам: "Ибо, где завещание, там необходимо, чтобы последовала смерть завещателя, потому что завещание действительно после умерших; оно не имеет силы, когда завещатель жив".

Но у нашего главного врача циркулировала по сосудам загадочная кровь – смешение генофондов древних народов – армянского, еврейского, может быть, и русского. Такое смешение представляется гремучей смесью, дающей право человеку на совершение изощренных поступков, как на работе, так и в личной, интимной, жизни. Эрбек был не только шут, мистификатор, талантливый актер, но и удачливый комбинатор, работавший, порой, на грани мошенничества.

Сергеев давно наблюдал и анализировал некоторые его антраша. Врачебный подход вычленял из такого анализа многообещающие находки, но, к сожалению, они приводили к нерадостным выводам. Складывалось впечатление, что Валентин Атаевич довольно активно перемещался от бисексуальности к банальному мужеложеству. Жертвами такой активности порой становились незадачливые коллеги.

Странно, что всемогущая жрица – начмед так легко отпустила от себя этого пакостного жуира. Но, скорее, в том скрывался особый расчет – путь в высокое административное кресло не всегда проходит через желудок, кухню, ресторан; чаще он оформляется через постель. Для себя, конечно, это кресло она не готовит – зачем жить в перегрузках, как говорится, трудиться на разрыв аорты. Значит появился новый "избранник" – угодливый бабник, карьерист, мерзавец.

Поражало то, что никто из отпетых грешников не пытался настойчиво учиться осознавать свои ошибки. Наоборот, они норовили забраться глубоко в дебри самомнения, самовозвеличения. Никто из них и не помышлял терпимо и корректно относиться к запросам пациентов, своих коллег.

Разжиревшая кодла начальников совершенно не приучена считаться с правами остальных членов общества. Она лишь сориентирована на извлечение пользы для себя лично. Поразительно, что даже плюгавенький координатор страдает болезнями больших сатрапов. Но когда ему неожиданно напоминают словом и делом о том, кто истинные хозяева жизни, то возникает недоумение. Здесь срабатывает феномен палача, страшно обижающегося на свою жертву – на приговоренного к отсечению головы. Палачу не понять почему тот, взойдя на эшафот, не посчитал нужным поздороваться со своим избавителем от радостей жизни.

Расковыривая генезис таких свойств, Сергеев находил причину: виновата все та же социалистическая революция, перемешавшая слои общества. Очевидно, что теперь, когда начинается новая волна популяционных преобразований, центростремительные и центробежные силы, раскручиваемые диалектической спиралью, отбросят на обочину бывших хозяев жизни – политических мошенников большевистского толка, их адептов с печатью заурядности на лбу, прозелитов, торгующих верой и совестью. Но новый вариант стратификации общества не может быть без греха, поскольку осуществляется он плотской массой – заурядными людьми. "Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божьего никто не знает, кроме Духа Божия" (1-е Коринфянам 2: 11).

Нет нужды доказывать, что любой резонер с отпетой совестью, легко осваивает технику составления очных и заочных доносов. Он всегда найдет повод для склоки, мобилизует поддержку воли народа. Будут подключены родственные связи: какая-нибудь резвая сестричка – эдакая пава, длинною с коломенскую версту, с любезным, но вечно затуманенным в силу умственной и душевной ограниченности взором (видимо, десятилетка ей далась с большим трудом) – обеспечит служебное прикрытие. Сладкая парочка в духе рекламных роликов может бесконечно развешивать лапшу доверчивой публике на уши. Здесь, как выстрел в самое яблочко, зазвучал в голове Сергеева замечательный вывод: "Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои" (Псалом 21: 17).

Наглядевшись на всю эту кучу отвального дерьма, Сергеев почувствовал падение жизненного тонуса. Вдрызг испортилось настроение, захотелось помочиться – верный признак диэнцефального синдрома. "Не усилила ли бег алкогольная энцефалопатия" – стрельнуло в мозгу разволновавшегося инфекциониста. Он приблизился к секционному столу, встал со спины за левой рукой Михаил Романовича, уже взявшегося за малый ампутационный нож, чтобы провести жестокий, но необходимый разрез по Шору. Захрустела разрезаемая кожа. Реберным ножом рассечены ребра и реберные хрящи. В раскрытой грудной клетке и брюшной полости чавкнули внутренности.

Уже по цвету висцеральной плевры и просвечивающимся через легочную ткань гнойным пробкам сложился диагноз. Для элегантности Чистяков выполнил лигатурами две перетяжки, почти рядом и параллельно, на прямой кишке, ограничив тем самым возможные подтеки содержимого при пересечении кишечника. Почти в слепую, поработав длинным ампутационным ножом, он отсепарировал гусак от связочного крепления к остову тела, пресек круговым движением подъязычные крепления. Ловкое, сильное и резкое движение правой рукой освободило и вырвало комплекс внутренних органов из того, что еще недавно называлось человеческим телом.

Расположив внутреннюю анатомическую сущность – гусак в ногах у покойного, Чистяков жестом пригласил заинтересованных лиц приблизиться к столу – именно сейчас, собственно, и должно начаться макроскопическое исследование несчастного пациента. Муза же, не мешкая, тем временем принялась крушить череп покойного – она добиралась до святая святых – головного мозга. Технология такого акта несложная: подрезается кожа волосистой части и стягивается на лицо; круговой разрез электропилой костей черепа подготавливает к открытию секретного саквояжа.

Ловко поддев и отковырнув образовавшуюся костную крышку; Муза обнажила розовый, нежный и беззащитный мозг многострадального мальчика.

Анатомическая экзекуция, произведенная слаженной парой взломщиков биологических кладовых, сделала свое дело: помещение заполнил специфический запашок, от которого многих присутствующих "повело". Конвульсивно подергивая головой и диафрагмой, они пытались сдерживая позывы на рвоту. Многим это не удалось и брезгливцы выскочили из морга.

Первыми среди них, безусловно, были важные администраторы от медицины. Тяжелое испытание выдержали лишь привычные к человеческим нечистотам клиницисты. Сергеев даже не заметил смены эстетических предпочтений, но он был погружен не в детали секционного материала, а в неожиданно открывшуюся картину иных сражений.

Его поразило не состояние макрокомплекса (здесь уже все было ясно – он сам был опытный морфолог). Сергеев впился тревожным взглядом в кожную поверхность перехода волосистой части шеи Чистякова. Как раз сейчас патолог наклонился над секционным столом и невольно вытянул и оголил шею. Все тайное, прятавшееся под воротником рубашки, стало явным.

Сергеев придвинулся ближе: сомнений не оставалось – то был обширный микоз. Видимо, этот его участок был не единственным. Сергеев вынужден был взглянуть на закадычного друга иными глазами. Некоторые сомнения и подозрения, зародившиеся несколько месяцев тому назад, всплыли мгновенно и приобрели ощутимую реальность. Генерализованный микоз – верный признак глубокой "посадки" иммунитета.

Теперь становились понятными и некоторые особенности поведения Чистякова, которые в последнее время сильно раздражали Сергеева. Он замечал их уже пару лет, но основательно засвербили "отклонени" последние полгода. Многое стало понятно и в неуправляемом поведении Музы, преданной Чистякову до гроба. Однако пришлось переключиться на ход вскрытия.

Чистяков по ходу вскрытия сыпал комментариями, объясняющими открывающуюся картину – патоморфоз заболевания. Сергеев почти не слушал его. Он привык проникать в суть вещей самостоятельно, измеряя увиденное мерками своих профессиональных представлений, преломляя анатомические находки через собственные взгляды на этиологию и патогенез огромного числа заболеваний, с которыми многократно приходилось встречаться в процессе многолетней работы. Здесь его верным оружием была только память и богатейший клинический опыт. В мозгу уже складывался протокол вскрытия, и он, как заведенная машина, пустился сам себе диктовать:

Легкие увеличены в размере, плотные, почти однородные (печеночная плотность);

Плевра покрыта пленками фибрина, не соскабливающимися ножом;

На разрезе легочная ткань пестрая, желто-серая с красноватыми участками (кровоизлияния), с обильным гнойно-фиброзным соскобом;

Легочная ткань почти не сжимаемая;

Лимфатические медиастинальные узлы слегка увеличены, мягкие, плотноватые с мутным соскобом;

Почки увеличены, капсула снимается легко, ткань на разрезе выбухает, желтовато-серая, однородная, рисунок ткани полностью стерт; печень с признаками жировой дистрофии интаксикационного характера;

Сердце очень дряблое, миокард на разрезе однородный, глинистого (вареного) вида;

Головной мозг обычного размера с признаками набухания, отека и дислокации.

Осталось взять кусочки различных тканей на гистологию, и весь "базар" можно распускать – "Суду все ясно"! Наговская – сука, а не врач!

Может она впрямую и не угробила ребенка, скорее, он уже был приговорен к смерти силами намного более могущественными, чем простой врачишка – лепила. Но не по разумению, а по глупости и благодаря своей ленивой сущности, она не сделала даже попытки спасти малыша.

Сергеев помнил его глаза, наполненные пронзительной тоской. Больной ребенок, страшно уставший от неравной борьбы, чувствующий тяжесть надвигающейся смерти, все же надеялся, что попал в большой город, почти в столицу, где много умных, сильных людей, желающих ему добра. Они должны попытаться помочь ему – он был уверен в этом. Он, конечно, уже был готов к худшему, потому что умирающего нельзя обмануть, если он этого не желает сам.

Отходящий уже пообщался с предвестниками смерти – с гонцами от той всесильной старухи с безжалостной косой. Они уже нашептали ему сладкую сказку про то, как хорошо ему будет в Эдеме. Но он за свои двенадцать, пусть мало счастливых, лет привык к голубому небу, вкусному утреннему лесному воздуху, прохладной ключевой воде, к любимому муравейнику в тайном уголке его леса. Он полюбил гомон веселых, хотя и непонятных, птиц. Короче, – мальчик уже впитал в себя все земное, оно стало принадлежать и ему тоже. Там, куда его звали и манили гонцы смерти, наверняка, всего этого не было. Его ждала томительная неизвестность, а он уже порядком устал от неожиданностей жизни.

Тут же возникла другая версия и куча безответных вопросов, первый из которых был удивительно прост, как все гениальное. Кто дал тебе, Сергеев, – простому смертному, право судить о таких тонких явлениях, как жизнь и смерть, столь легко и безапелляционно? Кто, наконец, проверял другой вариант исхода лечения? Кто его в принципе способен проверить? Ведь опыты с жизнью и смертью не возможно повторять на одном и том же пациенте. Здесь закон парных случаев не применим. Пациент либо будет жить, либо обязательно умрет, и повторять дважды борьбу таких противоположностей не дано никому.

Сергеев, как и Чистяков, да и любой другой умный профессионал, не может взять на себя функции верховного жреца или вступить в соперничество с Богом. Ничто не может совершиться на Земле без воли Всевышнего. А потому: Ваше время истекло, приступайте к рутинной работе и не судите ближнего своего. Со всех в свое время Господь спросит и отвесит заслуженное наказание. В том числе и с Наговской спросится по высокой мерке.

Муза замыла следы, оставленные вскрытием, уложила гусак в телесное чрево и зашила его наглухо; мозг тоже занял надлежащее место, череп приобрел естественный для трупа вид.

Свет выключен, сумерки надвигающегося вечера не раздражали покойного, тишина глухого помещения словно призывала сосредоточиться и отдохнуть. Благородство отдаленного созерцания уже принялось выглаживать бледное лицо мальчика. Губы, чуть приоткрытые, определили вежливую улыбку – символ прощания с остающимися на земле и прощения всех тех, кто отравлял его былую, короткую жизнь. Теперь он был уже существо неземное, возвышенное и избранное.

Видимо, где-то далеко по нему рыдали родственники. Но, как правило, это связано не с жалостью к умершему, – они еще не осознавали величия утраты и свою роль в этом. Но тихая грусть и начальное осознание вины своей перед мальчиком начинали пробираться в их сердца. Нехотя, но неотвратимо, стали всплывать в памяти мелкие и, тем более, крупные обиды, нанесенные ему за столь короткий век – 12 лет.

Рождаются многие серьезные и неожиданные вопросы. Надо ли было мучить мальчишку посещением безобразных детских яслей, сада, школы и изуверской группы школьного продленного дня? Заслужил ли он, еще не успевший нагрешить в этой жизни, жестокую муштру "организованным детством"? Справедливы ли были нападки сверстников, оскорбления, ругань и побои вечно усталых и раздраженных родителей?

Нужна ли была эта бестолковая борьба за престижные оценки – за ответы на уроках, по контрольным работам, итоговые за четверть, полугодие и год? Так уж необходимы были утомительные пионерские сборы, собрания – может быть ему нравилось одиночество и тихие, спокойные домашние вечера, когда родители отправились на гостевую пьянку по поводу очередной красной даты.

Ему почему-то не разрешали завести собаку – наверняка, способную стать единственным и самым близким другом. Забавных котят, к которым у него просыпалось нежное отцовское чувство и солидарность обездоленной души, бабка отнимала и топила, а мать и отец не хотели встать на защиту этих пушистых комочков.

И он, маленький мальчик, кричал и, обливаясь слезами, сжимая тощие кулачки, пытался вести неравную борьбу с человеческой жестокостью и откровенным садизмом. Потом и его будут пытаться старшие приобщить к подобному изуверству, используя свою вероломную силу.

Как хорошо, что мальчик все же сумел сохранить чистоту души и продолжал, несмотря на подсмеивание и издевки, проливать слезы по загубленным животным. Какой тяжеленный груз было необходимо ему оттолкнуть от себя, чтобы, не имея опыта жизни, руководствуясь только наитием, удержаться в святости и безгрешности. Устами ребенка глаголет истина! – "Ибо от избытка сердца говорят уста" (От Матфея 12: 34).

Кто знает, может быть, Бог обратил свое святое внимание на муки маленького человека и решил прекратить его терзания – забрал на высокие небеса, увел в Райские кущи, превратил в доброго крылатого ангела. Там он встретился с бросившимися к нему с радостными криками любимыми котятами, собачками, птицами. Ведь все они были равны перед Богом – их объединяла чистота и непорочность короткой земной жизни. Грех не успел заклеймить позором их совесть. "Многие же будут первые последними, и последние первыми" (От Матфея 19: 30).

Сергеев никак не мог привыкнуть к неотвратимости несчастий, переплетающихся со светлыми сторонами своей профессии. Он переживал уход из жизни каждого своего пациента, как большое личное горе, хотя отдавал себе отчет в том, что смерть – это всегда награда за тяжелые земные испытания – Бог дал, Бог и взял! Во время войны умер его старший брат, судя по рассказам матери, замечательный, одаренный ребенок. Мать, обливаясь слезами, рассказывала о муках его последних дней.

Тогда еще не было антибиотиков и туберкулезный менингит лечили люмбальными пункциями – манипуляциями мучительными, не дававшими настоящего выздоровления, они лишь снижали внутричерепное давление, уменьшали головные боли. Мальчик тянулся к матери, не плакал, но полными муки глазами просил у родного человека защиты. Он надеялся, что она, его самое любимое существо, вырвет слабое тело из цепких рук смерти.

Матери же оставалось только просить умирающего ребенка потерпеть. Она, как могла, пряча слезы, приободряла ребенка, неимоверно повзрослевшего и помудревшего в дни страшной и мучительной болезни. Ударными при этом были посулы скорого отъезда из эвакуации обратно в Ленинград, домой. Что она могла еще тогда ему сказать, когда на лице у дорогого существа уже ясно проступал землистый могильный след. Такую боль мать не забывает, – она не дает покоя всю оставшуюся жизнь. И уход свой из жизни мать подгоняет ожиданием встречи с милым маленьким существом, так надолго ускользнувшем из ее объятий.

Может быть, тот неосознанный след сопереживания страданий умирающего брата заставил Сергеева, закончившего военно-морское училище, наперекор семейным традициям, вдруг неожиданно для себя и всех родственников, выбрать профессию врача. И самыми его любимыми пациентами всегда оставались дети.

Разум подсказывал ему, что наши терзания по поводу ухода из жизни связаны в большей мере со страхом перед неизвестностью. Но каждый раз, ведя очередную борьбу за жизнь больного ребенка, он выкладывался до конца, готовый отдать своему пациенту и кровь, и мозг, и самою жизнь.

Но надо научиться правильно, с радостью и стоически принимать логику жизни – мы рождаемся лишь для того, чтобы продвигаться и достигать волшебного состояния смерти. Только она – освобождение от бремени бытия, дарит светлую радость перехода к новому витку свершений и испытаний, которые, если ты заслужил того, будут обязательно лучше и счастливее, чем прежние.

Однако Сергеев, как проклятый, как разъяренный зверь, боролся за жизнь своего подопечного больного до самой последней секунды. Он становился страшным в своем гневе, когда видел, что летальный исход больного ребенка – следствие небрежности родителей или медицинского работника. "Кто мудр, тот заметит сие, и уразумеет милость Господа" (Псалом 106: 43).

Тайна не может быть всеобщей – она принадлежит лишь избранным. В том и кроется загадка гениального предвиденья – такую миссию возложил в свое время Бог на плечи Дельфийского Оракула. Даниил Андреев, проведший многие годы в лагерях ГУЛАГа и окончательно освобожденный только 21 апреля 1957 года, сильно изломанный и больной, в конце жизни написал проникновенные, философско-возвышенные стихи: "Судьба, судьба, чья власть тобою правит и почему хранимого тобой нож не убьет, отрава не отравит и пощадит неравноправный бой?".

Сергеев задумался над простой схемой и попытался выявить: кто прав, а кто виноват? Петр Великий и его последователи формировали в Петербургском оракуле новый этнос на основе элитных генофондов. Толпы народов с затуманенным сознанием Предуралья и Сибири они покоряли, делегируя туда адептов своего, нового и прогрессивного, оракула. Правда, тогда доставляли в Санкт-Петербург и представителей ханты-манси и других еще не расправивших национальные крылья пород верноподданных. Им отводились земляные работы, уборка улиц, – большинство, например, дворников были татары.

Пролетарская революция все поставила с ног на голову: жители маленького Яицкого городишки или, к примеру, дохлого Любанского уезда явились в столицу бывшей империи, как хозяева жизни: проще говоря, "с кувшинным рылом да в калачный ряд". Оказалось возможным по окончании вуза, не тянуть лямку участкового врача, а, покувыркавшись в простеньком экстазе в постельке с таким же ловкачом, наматывающим по привычке сопли на кулак, оказаться в административном кресле и сразу потерять голову, конечно, от мнимого величия.

Другой чудак с явными интернациональными акцентами в родословной (попробуем, для примера, медленно и раздельно произнести Бол-ды-рев, то почудится татарин с кривой саблей!) будет терроризировать наследника великого академика. Способный хранитель культурных ценностей – национального достояния России – настолько привык к хомуту науки, что все время, как бы страхуясь от потертостей, кутает шею в красный шарф (cache-nez): досуг ли ему разбираться с азартным конником, которому не спится, хочется еще раз поучить Россию правильно распоряжаться народным достоянием. "Расхищают его все проходящие путем; он сделался посмешищем у соседей своих" (Псалом 88: 42).

Но прямолинейность суждений – не лучший путь к истине. Сергеев вспомнил, что Ромул, разбивая на поле брани противника, заставлял оставшихся в живых переселяться в Рим – в свой новый оракул. Правда, определял он их в "санитарную" касту, а не в элитную. Иисус предупреждал: "И поющие и играющие, – все источники мои в тебе" (Псалом 86; 7).

Значит и великое переселение народов, даже если оно движется вспять и не приносит пользы, имеет право на существование потому, что угодно Богу! Такая интрига объясняется просто:"Но человек раждается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх" (Кн. Иова 5: 7).

Бог всесилен, а потому действует по своим планам, по своей логике: "Умножает народы и истребляет их; разсевает народы и собирает их" (Кн. Иова 12: 23).

Но Всевышний понимает приземленность мирской жизни, убожество нравов толпы: "А вы сплетчики лжи; все вы бесполезные врачи" (Кн. Иова 13: 4).

Сергеев вдруг понял логику Божьей кары: всем дана свобода выбора, отпускается шанс доказать свою святость, способность следовать десяти самым верным заповедям. Но тот, кто забылся в высокомерии, превысил свои полномочия на Земле, скажем, закружил себе голову административными амбициями, забыл о врачебном долге и прочее, тот обязательно понесет кару. Бог подтягивает за уши толпу к совершенству – к навыку самоконтроля, самоограничения, самокритики, самообуздания.

Даже фантастический путанник Петр Алексеевич Кропоткин – патриарх анархизма вещал о необходимости ориентироваться на "наибольшую сумму счастья, а потому и наибольшую сумму жизненности". Закончив элитный Пажеский корпус патриарх вскорости загремел в Петропавловскую крепость, где задавался вопросом: "Какие формы общества позволяют лучше этой сумме счастья расти и развиваться качественно и количественно; то есть позволяют счастью стать более полным и более общим".

Сергеев был уверен в том, что ханты-манси и другие, безусловно достойные, народности должны жить в пределах действия своего оракула, а не совать нос в дела Санкт-Петербурга. В целях самосохранения выгоднее выскочкам из Яицкого городишки или Любанского уезда не рваться в начальники, а тянуть лямку разумного труженика, доказывая святыми делами, а не интригами и пустозвонством, наличие навыков благонравия. "Благоволит Господь к боящимся Его, к уповающим на милость Его" (Псалом 146: 11).

Только третье поколение мигрантов способно освоить новую ролевую культуру, органично воплотиться в нее, перестать быть зависимым от запросов элементарного комфорта, открыть в себе Божественную "самость", даваемую Богом только равным среди равных. Иначе человек, даже купающийся в комфорте, как сыр в масле, выглядит "банным листом" на ягодице стационарного жителя.

Местный оракул только приглядывается к нему, но уже превентивно открывает счет греху и моделирует заслуженное наказание за соблазн слишком высоко поднять голову. Оплачивать такие опасные счета придется не нынешнему деятелю, а продолжателям его рода. Сергеев в своих исследованиях основательно разбирался, например, с бомжами, наркоманами и установил печальную истину – все это дети или внуки былых грешников – ретивых активистов-мигрантов. Они понаехали в Петербург по призывам партии на должности большевистских начальничков, заняв дворянские квартиры. И вот теперь их потомки расплачиваются гнилой кровью, болезнями души и тела. "Говорю безумствующим: "не безумствуйте", и нечестивым: "не поднимайте рога", не поднимайте высоко рога вашего, не говорите жестоковыйно" (Псалом 74: 5-6).

Мирозданье, помимо нашей воли, крутит безостановочный водоворот. У людей нет сил удержаться от той скверны, которая обозначается формулой: ИНТРИГА-БЕЗУМИЕ-СМЕРТЬ. Но итоги такому круговороту для каждого обязательно будут подведены – приговор будет вынесен. Тогда возникнут перед удивленным взглядом виновного и невинного мудрые слова из Евангелия: "Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у него все живы" (От Луки 20: 38).

Антракт, негодяи!