"Сильвия и Бруно" - читать интересную книгу автора (Кэрролл Льюис)

Глава четырнадцатая ФЕЯ СИЛЬВИЯ

Дело, ради которого мне пришлось вернуться в Лондон, задержало меня на целый месяц. И лишь настойчивые советы моего врача заставили меня бросить все дела и опять ухать в Эльфстон.

Артур за весь этот месяц прислал мне одно или два письма, но ни в одном из них ни словом не упоминалось о леди Мюриэл. Признаться, нельзя сказать, чтобы я захворал от столь упорного молчания: мне казалось, что такое поведение вполне естественно для влюбленного, который, упиваясь победной песнью «Она моя!», звучащей в его сердце, боится омрачить свое счастье холодными фразами письма и просто ждет меня, чтобы самому поведать мне обо всем.

«Да, — подумал я, — я должен услышать эту триумфальную песнь из его уст».

В тот вечер, когда я опять приехал в Эльфстон, у нас была масса других важных тем; к тому же я, устав после долгой поездки, пораньше отправился в постель, так и не узнав сердечных секретов своего друга. На следующий день, когда мы опять разговорились после обеда, я сам вернулся к волновавшему меня вопросу:

— Ну, друг мой, а что же ты ничего не рассказываешь мне о леди Мюриэл и о том, когда настанет день твоего счастья?

— День счастья, — неожиданно грустным тоном отвечал Артур, — откладывается на неопределенное будущее. Оказывается, мы, точнее, она должна получше узнать меня. К тому времени я тоже надеюсь получше узнать мою душеньку. Но я не отважусь заводить разговор о браке до тех пор, пока не увижу, что на мою любовь отвечают взаимностью.

— Смотри не затягивай с этим слишком долго! — весело заметил я. — Робкое сердце никогда не завоюет красавицу!

— Да, пожалуй что так. Но сейчас я просто не смею заводить речь об этом.

— Так можно упустить время, — заметил я. — К тому же ты подвергаешь себя риску, о котором и не подозреваешь. А вдруг какой-нибудь другой мужчина…

— Ну нет, — решительно возразил Артур. — Она — натура цельная: я убежден в этом. А если она и впрямь полюбит человека более достойного, чем я, значит, так тому и быть! Я не стану мешать ее счастью. И пусть тогда моя тайна умрет со мной. А она — она так и останется моей первой и единственной любовью!

— Да, правда, это очень красивое чувство, — заметил я, — но не слишком практичное. Это на тебя непохоже.

— Я ни за что не посмею спросить, есть ли у нее кто-нибудь другой! — порывисто проговорил он. — Этого мое сердце просто не выдержит!

— Но неужели благоразумнее даже не спросить об этом? Почему ты должен разбить свою жизнь из-за какого-то «а вдруг»?

— Говорю тебе, что я просто не смею!

— Хочешь, я спрошу ее об этом? — на правах старинного друга предложил я.

— Нет, ни за что! — в ужасе воскликнул он. — Заклинаю тебя — не делай этого! Давай немного подождем.

— Как тебе угодно, — отвечал я, сочтя за благо не сыпать соль на его сердечные раны. — Кстати, — заметил я, — сегодня вечером я буду на званом ужине у Графа. Так что я своими глазами увижу, как у них обстоят дела, не проронив ни единого слова!

День оказался ужасно жарким; идти на прогулку или заняться чем-нибудь было решительно невозможно, и я подумал, что в такую пору ничего особенного не случится.

Прежде всего я хотел бы знать — ах, дорогие дети, которым доведется читать эти страницы! — почему Феи всегда учат нас исполнять наши обязанности и поправляют, если мы совершаем какие-нибудь ошибки, а мы так ничему и не можем их научить?! Ведь не считаете же вы, что эти самые Феи совершенно безгрешны, лишены самонадеянности, неупрямы и незадиристы? Говорить так — значит городить чепуху! А раз так, не кажется ли вам, что от небольшой нотации или наказания они станут еще лучше, а?

Я не вижу причин, почему это нельзя было бы испробовать на практике; более того, я почти убежден, что если бы нам удалось поймать Фею, поставить ее в угол и день или даже два не давать ей ничего, кроме хлеба и воды, ее ангельский (точнее, фейский) характер стал бы от этого только лучше. Во всяком случае, самонадеянности бы у нее наверняка поубавилось.

Следующий вопрос — в какое время лучше всего наблюдать за Феями? Мне кажется, мне есть что рассказать вам об этом.

Первое условие: день должен быть жарким (это очень важно!), а вы должны пребывать в полудремотном состоянии, но совсем чуть-чуть, глаза должны быть открыты. Кроме того, вы должны пребывать в «феерическом» расположении духа (шотландцы называют это трепетом); пожалуй, это слово подходит, но, если вы сами не понимаете, что оно, собственно говоря, означает, боюсь, я не сумею ничего объяснить вам. Вам придется подождать появления какой-нибудь Феи, и тогда вам все сразу станет ясно.

И, наконец, последнее: кругом не должны стрекотать сверчки. Я не смогу этого объяснить: вам придется просто-напросто принять это на веру, вот и все.

Первое, что я заметил, беззаботно шагая по просторной поляне в лесу, был большой Жук, лежавший на спинке, отчаянно шевеля лапками. Я опустился на колени, чтобы помочь бедняге встать на лапки. Иной раз сразу и не решишь, что лучше для самого насекомого; ну, например, я и сам не знаю, что я предпочел бы, будь я мотыльком: держаться подальше от свечи или налететь прямо на нее и опалить крылышки. Или, допустим, будь я пауком, я не знаю, обрадовался бы я или нет, если бы моя паутина оказалась изодранной в клочки, а муха улетела. Одно я знаю наверняка: если бы я был жуком и шлепнулся на спинку кверху лапками, я был бы просто счастлив, если бы мне помогли перевернуться.

Итак, как я уже сказал, я опустился на колени и взял было прутик, чтобы перевернуть Жука на лапки, как вдруг увидел нечто такое, что заставило меня резко отпрянуть, затаив дыхание, чтобы ненароком не зашуметь и не спугнуть это крошечное создание…

Нельзя сказать, чтобы она — а это была именно она — была слишком пугливой: она выглядела настолько добродушной и спокойной, что ей и в голову не могло прийти, что кому-нибудь вздумается причинить ей вред. Ростом она была каких-нибудь несколько дюймов; на ней красовалось зеленое платьице, так что ее было довольно нелегко заметить в высокой траве; да и вообще она была настолько прелестной и воздушной, что казалась неотъемлемой принадлежностью этого местечка, почти такой же, как цветы. Еще я могу заверить вас, что у нее не было крылышек (я, кстати сказать, не верю в бескрылых Фей), зато были длинные кудри и большие, серьезные карие глаза. Вот и все, что я могу сказать о ней.

Сильвия (признаться, я не сразу узнал ее имя), как и я, стояла на коленях, пытаясь помочь Жуку; но, чтобы перевернуть его обратно на лапки, ей требовалось нечто большее, чем прутик. И она обеими ручками ухватилась за него, стараясь перевернуть тяжеленного Жука; и все это время она уговаривала его, как уговаривает нянька упавшего малыша:

— Так, так! Да не плачь ты! Ты еще жив и цел и невредим. А если бы нет, ты бы не смог плакать, подумай сам! Это замечательное лекарство от плача! И как это только тебя угораздило перевернуться?! Впрочем, не отвечай, я и сама могу догадаться. Бродил, как обычно, по песочным ямкам, задрав голову на небо. А когда бродишь по таким ямкам, задравши голову, того и жди, что перевернешься. Сам видишь!

Жук со вздохом пробормотал нечто вроде «вижу…», а Сильвия тем временем продолжала:

— Впрочем, что я говорю! Ты не из таких! Ты всегда бегаешь подняв голову — ты ведь ужасно самонадеянный. А знаешь, сколько ног сломано из-за этого! О да, конечно, ты пока что ног не ломал! Но что толку от твоих шести ног, если тебе только и остается, что перебирать ими в воздухе: ведь перевернуться ты не можешь! Ноги хороши, чтобы бегать, сам знаешь. Ну, ну, не распускай крылышки: я еще не все сказала. Ступай-ка к лягушке, которая живет вот под тем лютиком, и передай ей от меня привет — привет от Сильвии. Кстати, ты сможешь сказать «привет»?

Жук попытался и, надеюсь, ему это удалось.

— Так, хорошо. А еще попроси, чтобы она дала тебе немного той целебной мази, которую я вчера оставила ей. А еще лучше пускай она сама помажет тебя этой мазью. Правда, лапки у нее холодные, но ты не обращай внимания на это.

Я думаю, Жуку не слишком понравилась эта мысль, потому что Сильвия продолжала настаивать:

— Ну-ну, незачем быть таким гордецом и задирать нос. Ты не бог весть какая величина, чтобы лягушка не могла смазать тебя мазью. По правде сказать, ты даже весьма обязан ей. Допустим, вокруг не было бы вообще никого, кроме огромной жабы. Как бы тебе это понравилось, а?

Наступила небольшая пауза, и Сильвия добавила:

— Ну, теперь можешь идти. Будь послушным жучком и не задирай нос на небо. — И тут начался один из тех ритуалов жужжания, шуршания и бесконечного пританцовывания, который совершает жук всякий раз, когда собирается взлететь, но еще не решил, куда именно ему направиться. Наконец, описав один из широких зигзагов, он врезался прямехонько мне в лицо. А когда я немного пришел в себя от неожиданности, крошки Феи и след простыл.

Я растерянно поглядел по сторонам, пытаясь отыскать крошку, но все было напрасно: феерическое настроение бесследно исчезло, и вокруг опять неистово стрекотали сверчки. Короче, все было кончено.

А теперь — самое время объяснить, при чем тут сверчки. Дело в том, что они всегда перестают стрекотать, как только появляется Фея, потому что Фея у них, насколько я могу судить, — нечто вроде королевы, во всяком случае — существо куда более важное, чем сверчки. И если вы, прогуливаясь, вдруг услышите, что сверчки внезапно перестали стрекотать, — можете быть уверены, что они видят Фею,

Я, как нетрудно догадаться, был весьма раздосадован. Впрочем, я попытался успокоить себя такой резонной мыслью: «Ах, какой прекрасный выдался вечер! Я спокойно прогуливаюсь, поглядывая по сторонам, и ничуть не удивлюсь, если вдруг где-нибудь увижу Фею».

Немного успокоившись, я просто залюбовался каким-то странным растением с круглыми листиками. В серединке некоторых из них виднелись крошечные отверстия.

— А, это жучок-листоед! — беззаботно махнул я рукой. Как вы могли заметить, я прекрасно разбираюсь в ботанике и зоологии (к примеру, я с первого взгляда могу отличить котят от цыплят). Да, махнул и пошел дальше, но тут мне пришла в голову неожиданная мысль, заставившая меня остановиться и повнимательней рассмотреть листики.

И тогда меня охватила радостная дрожь: я заметил, что из этих отверстий складываются буквы! Три листика были расположены один подле другого, и я тотчас прочитал на них буквы «Б», «Р» и «У»; приглядевшись повнимательнее, я обнаружил и два других листка, на которых виднелись буквы «Н» и «О».

В этот миг яркая вспышка внутреннего света вдруг высветила ту часть моей жизни, которая была окутана пеленою забвения. Я имею в виду то странное видение, которое предстало мне во время поездки в Эльфстон. С радостным трепетом я подумал: «Наверное, такие видения связаны с моим пробуждением к новой жизни!»

К этому времени ко мне опять вернулось «феерическое» чувство; я внезапно заметил, что сверчки как один смолкли, и догадался, что где-то поблизости находится «Бруно».

Он и впрямь оказался совсем рядом — настолько, что я, не заметив его, едва не перешагнул через беднягу. О, это было бы просто ужасно! Подумать только: перешагнуть через Фею! Я всегда считал, что Феи — нечто такое, через что просто невозможно и нельзя перешагнуть.

Вообразите себе самого миленького мальчугана, какого только знаете, с розовыми щечками, большими темными глазками и темными кудряшками; пусть он будет таким крохотным, чтобы свободно умещаться в кофейной чашечке; и вы получите представление о существе, которое появилось передо мной.

— Скажи, как тебя зовут, малыш? — начал я как можно более мягким голосом. Кстати, вы не знаете, почему мы всегда принимаемся спрашивать малышей, как их зовут? Может, мы считаем, что упоминание имени сделает их капельку взрослее? Вам ведь не придет в голову обратиться к взрослому человеку с вопросом, как его зовут, не так ли? Как бы там ни было, я почувствовал настоятельную необходимость узнать его имя, но, поскольку он не ответил на мой вопрос, я повторил его более громким тоном: — Так как же тебя зовут, малыш, а?

— А тебя как зовут? — отвечал он, даже не поглядев на меня.

Я вежливо представился, назвав свое имя; в самом деле, он был слишком мал, чтобы сердиться на него.

— Герцог какой-нибудь, а? — спросил он, мельком взглянув на меня, и опять продолжил заниматься своим делом.

— Да нет, никакой я не Герцог, — несколько смущенным тоном признался я.

— Э, да ты такой великан, что впору и двум Герцогам, — проговорил малыш. — Ну, тогда вы хоть Лорд такой-то?

— Увы, — отвечал я, чувствуя себя ужасно пристыженным. — Никакого титула у меня нет.

Фей, видимо, подумал, что в таком случае со мной нечего и разговаривать, поскольку он тихонько продолжал рыться в земле и рвать цветочные лепестки на мелкие кусочки.

Так прошло несколько минут, и я решил попытать счастья опять:

— Пожалуйста, скажи, как тебя зовут.

— Бруно, — тотчас ответил мальчуган. — А что же ты сразу не сказал «пожалуйста»?

«Потому что это нечто такое, что мы обычно оставляем в детской», — подумал я, мысленно вернувшись на много лет назад (почти что на сто, если быть совсем точным), в те времена, когда я был совсем ребенком. Но тут мне пришла в голову одна мысль, и я опять спросил его:

— А ты не из тех Фей, которые учат маленьких детей добру?

— Да, иной раз приходится, — отвечал Бруно, — но мне это ужасно надоело. — С этими словами он ловко разломил анютину глазку пополам и мигом разорвал ее на мелкие кусочки.

— Чем это ты занимаешься, Бруно? — спросил я.

— Порчу сад Сильвии. — Таков был ответ мальчугана. Продолжая рвать и топтать цветы, он бормотал себе под нос: — У, противная вредина! Не отпускала меня утром поиграть: приготовь, видите ли, сперва уроки! Подумаешь, уроки! Ну ничего, я тебе покажу!

— Ах, Бруно, не делай этого! Перестань! — воскликнул я. — Ты знаешь, что такое месть? О, месть — это ужасная, жестокая, дикая вещь!

— Месть? — спросил Бруно. — Как забавно! Я думаю, ты называешь ее жестокой и ужасной потому, что в ней может уместьиться много всяких дикостей.

— Да нет, не поэтому, — пояснил я. — Я имею в виду месть как отмщение (я произнес эти слова медленно и внятно.) Однако я не мог не признать, что толкование Бруно тоже как нельзя лучше подходит к этому слову.

— Надо же! — проговорил Бруно, широко открыв глаза и не пытаясь повторять за мной это слово.

— Давай! Попробуй-ка произнести его, малыш! — вежливо проговорил я. — Ме-э-эсть! Ме-э-эсть!

Но Бруно в ответ только покачал своей крошечной головкой и сказал, что не хочет, что его губки устроены иначе и просто не смогут воспроизвести форму этого слова… И чем больше я смеялся над этими возражениями, тем больше мрачнел бедный мальчуган.

— Ну, не беда, малыш! — сказал я. — Не могу ли я чем-нибудь помочь тебе, а?

— Да, пожалуйста, — немного успокоившись, отвечал Бруно. — Дело в том, что мне хочется узнать, чем бы я мог еще больше досадить ей. О, ты не знаешь, как трудно заставить ее выйти из себя!

— Ну-ка, послушай, Бруно! Я научу тебя самому поразительному способу мести!

— Чему-нибудь такому, что поразит ее? — воскликнул он, и глазки у него так и засверкали.

— Именно. Такому, что просто-напросто поразит ее. Первым делом мы повыдергаем все сорняки в ее саду. Погляди, сколько их здесь: скоро и цветов не будет видно.

— Но ведь это же не месть! — воскликнул Бруно.

— А потом, — продолжал я, не обращая внимания на его возражения, — мы польем самую высокую клумбу. Погляди-ка, на ней совсем пересохла земля!

Бруно недоверчиво поглядел на меня, но на этот раз ничего не сказал.

— А после этого, — продолжал я, — надо хоть немного поправить дорожки в саду. Я думаю, тебе вполне по силам повыдергать всю крапиву: вон сколько ее здесь. У тебя это ловко получится!

— Да что такое ты говоришь? — нетерпеливо прервал меня Бруно. — Она ничуть не рассердится из-за этого!

— Неужели? — невинным тоном отвечал я. — А потом, после всего этого, мы положим на клумбы всякие красивые камешки, чтобы отделить одни цветы от других. Уж это-то наверняка поразит ее, поверь мне.

Бруно повернулся и изумленно уставился на меня. Наконец в его глазах засверкали странные искорки, и он сказал, вкладывая в слова какой-то особый смысл:

— Что ж, это очень мило. Давай уложим камешки рядами: красные к красным, синие к синим…

— Так и сделаем, — отвечал я. — Кстати: какие цветы больше всего любит Сильвия?

Бруно засунул пальчик в рот и немного пососал его, прежде чем ответить.

— Фиалки, — наконец сказал он.

— Вон там, возле ручья — красивая клумба фиалок…

— Пойдем поскорее туда! — радостно подскочив, воскликнул Бруно. — Пошли! Держись за мою руку, и я провожу тебя туда. Трава здесь очень густая…

При этих словах моего маленького собеседника я не мог удержаться от смеха.

— Ну нет, Бруно, — отвечал я, — давай подумаем, чем бы нам сперва заняться. У нас ведь уйма дел, сам видишь.

— Ладно, давай подумаем, — отозвался Бруно и опять принялся посасывать палец, усевшись прямо на дохлую мышку.

— Для чего тебе эта мышка? — воскликнул я. — Давай лучше закопаем ее или выбросим в ручей.

— А чем же мы будем мерить грядки в саду? — воскликнул Бруно. — Нет, без нее нам никак не обойтись. Ведь каждая грядка у нас — три с половиной мышки длиной и две шириной.

С этими слова он схватил мышку за хвост, чтобы показать, как они ею пользуются, но я остановил его, боясь, что феерическое состояние рассеется прежде, чем мы успеем обработать садик, а тогда я уж точно никогда не увижу ни его, ни Сильвии.

— Мне кажется, тебе лучше всего заняться прополкой клумб, а я буду разбирать камешки, чтобы украсить ими грядки и все прочее.

— Ладно! — воскликнул Бруно. — А пока мы будет заниматься этим, я расскажу тебе о гусеницах, хорошо?

— Что ж, послушаем о гусеницах, — отозвался я, набрав целую горсть камешков и принимаясь разбирать их по цветам и оттенкам.

А Бруно заговорил быстро и негромко, словно разговаривая сам с собой:

— Вчера я видел двух маленьких гусениц, сидевших на берегу ручья у того самого места, где ты вышел из леса. Они были совсем зеленые, а глазки у них — желтые; но меня они не видели. Одна из них несла крылышко мотылька — ну, такое буро-зеленое, совсем сухое, с волосиками. Кушать его она не собиралась, и я подумал, что она хочет сделать из него себе плащ на зиму.

— Возможно, — отвечал я, потому что последние слова Бруно произнес вопросительным тоном и поглядел на меня, словно ожидая ответа.

Этого для малыша оказалось вполне достаточно, и он торопливо продолжал рассказ:

— И знаешь, она не хотела, чтобы другая гусеница увидела это самое крылышко, и попыталась поскорее утащить его, отчаянно перебирая всеми своими левыми лапками. И разумеется, после этого она тут же перевернулась.

— После чего — этого? — отозвался я, услышав последние слова. По правде сказать, я слушал его не слишком внимательно.

— Перевернулась, — решительно повторил Бруно, — если ты когда-нибудь видел перевернувшуюся гусеницу, ты сам поймешь, насколько это серьезно, и не будешь подшучивать надо мной. А я больше ни слова не скажу!

— Ну что ты, что ты, Бруно, я и не думал смеяться. Погляди сам, я совершенно серьезен.

Но Бруно только сложил ручки.

— Нет, не уговаривай меня. Я видел, как у тебя в глазах блеснул свет, похожий на свет Луны.

— Неужели я настолько похож на Луну, Бруно? — изумленно спросил я.

— Лицо у тебя огромное и круглое, как Луна, — отвечал малыш задумчиво оглядывая меня. — Правда, светит оно не так ярко, зато оно куда светлее и чище.

Я не смог сдержать улыбки.

— Видишь ли, Бруно, я иногда мою его. А Луна ведь умываться не может!

— Нет, еще как может! — воскликнул Бруно и, наклонившись ко мне, доверчиво прошептал: — У Луны лицо с каждой ночью становится все темней и темней, пока не почернеет совсем. И тогда, когда она станет совсем грязной, тогда… — говоря это, он провел рукой по своим розовым щечкам — …она умоется…

— И опять станет чистой, верно?

— Ну, не сразу, — проговорил Бруно. — Как ты не понимаешь! Она начнет умываться понемногу, начиная с другой щеки.

Рассказывая это, он по-прежнему сидел на дохлой мышке, сложив ручки, а дело — то бишь прополка — не двигалось с места. И мне пришлось сказать:

— Сначала работа, потом забава. Пока не закончим клумбу — ни слова больше.