"Махатма Ганди" - читать интересную книгу автора (Роллан Ромен)IVВесь 1921 г., в течение которого движение развертывалось все быстрее, полон сомнений и тяжких неудач. Ганди не остался от них в стороне. Всюду происходило революционное брожение, и жестокие преследования правительства ускоряли темп движения. Кровавые восстания вспыхнули в Малегаоне, в округе Назак, разразились беспорядки в Джиридихе; в Бегаре. В начале мая 1921 г. — еще более тяжелые события в Ассаме: 12 тысяч кули, бросив работу на частных плантациях, подверглись при выходе нападению Гурков, состоявших на службе правительства. Служащие железных дорог и пароходных обществ в восточной Бенгалии объявляют общую забастовку в знак протеста, которая продолжается два месяца. Ганди все еще играет роль примирителя; в мае месяце происходит продолжительное свидание его с вице-королем Индии, лордом Ридингом. Ганди предлагает свое посредничество для переговоров с братьями Али, обвиняемыми в призывах к насилию; он добивается от друзей своих мусульман формального обещания никогда не прибегать к насилию. Но сила движения не ослабела, и мусульманский элемент Индии продолжает вести себя вызывающе. 18 июля, в Карачи, конференция Калифата всей Индии вновь предъявляет требование ввести ислам, объявляет, «что служба в армии и содействие набору солдат мусульманам непозволительны», и угрожает английскому правительству, что если оно свергнет Ангорское правительство, провозгласить во время последней сессии конгресса всей Индии общегражданское неповиновение и Индийскую Республику. 28-го июля комитет конгресса всей Индии, собравшись в Бомбее (первый комитет, избранный на основании новой конституции), постановляет, что долг всех бойкотировать принца Уэлльского, приезд которого ожидается, объявляет полный бойкот всех иностранных тканей, приветствует национальное прядение и ткачество, начинает кампанию против крепких напитков, несмотря на покровительство, оказываемое правительством этим продавцам. Но в то же время, поступая более благоразумно, чем мусульмане Калифата, он осуждает беспорядки и не рекомендует для данного момента гражданского неповиновения, развивая в то же время пропаганду непротивления злу насилием. В августе разражается жестокое восстание Наступал день великого неповиновения, когда 17 ноября высадился в Бомбее принц Уэлльский. Бойкот принца был проведен средними и низшими классами. Богачи, парсы, должностные лица не приняли в нем участия. Толпа жестоко расправилась с ними, не пощадив и женщин, а затем вспышка эта быстро заглохла. Были разграблены дома, были убитые и раненые. Эта жестокая вспышка была единственной во всей Индии, где предписанный Европейцев Индии в меньшей степени встревожили беспорядки, происходившие в Бомбее, чем поразительное единодушие, с которым проводился безмолвный харталь на всем протяжении Индии. Они умоляли вице-короля действовать. Провинциальными властями был принят целый ряд насильственных мер, не считавшихся с законами. Выкопали старый закон 1908 г. против анархистов и тайных сообществ; стали применять его к добровольцам Конгресса и Калифата, Было произведено несколько тысяч арестов. В ответ на это тысячи новых добровольцев потребовали занесения их в публикуемые списки. Провинциальные комитеты получили приказы приступить к организации добровольных отрядов и ввести среди них единообразную военную дисциплину. На 24 декабря, день посещения Калькутты принцем Уэлльским, был объявлен В эти дни, в которые, казалось, зарождалась революция, открылся в Ахмедабаде Национальный Конгресс всей Индии. На нем чувствовался торжественный подъем Генеральных Штатов 1789 г. Только что посадили в тюрьму его председателя. Речи были кратки. Конгресс вновь подтвердил тактику отказа от сотрудничества, предложил гражданам записываться в «добровольцы», чтобы подвергнуться заключению, приглашал народ Индии созывать всюду митинги провозгласил неизменность своей веры в гражданское неповиновение, равное по силе вооруженному восстанию, но превосходящее его своей гуманностью, и советовал приступить к его организации, как только народные массы усвоят в достаточной степени методы непротивления злу насилием. Предвидя, что большая часть членов Конгресса будет арестована после закрытия его сессии, он вверил все свои полномочия Ганди, фактически установив, таким образом, его диктатуру, предоставив ему право избрать себе преемника; конгресс превратил Ганди в полного властелина индийской политики, под одним только условием не изменять национального За ними поднимались другие тысячи, ожидая своей очереди, чтобы доказать силу своей убежденности. Ганди готовился снова подать сигнал к общему неповиновению. Начать движение должен был образцовый край, ревностный исповедник его идей, — город Бардоли, в Бомбейской провинции.[98] Ганди извещает об этом вице-короля открытым письмом от 9 февраля 1922 г., представлявшим весьма учтивое, но решительное объявление войны. Ганди говорит в нем, что он является ответственным вождем движения. Бардоли становится первым центром массового восстания Индии против правительства, которое грубо посягнуло па свободу слова, собраний и печати. Ганди дает лорду Ридингу семь дней сроку, для изменения правительственной политики. Если он не изменит ее, будет отдан приказ, и восстание начнется.[99] Едва было отправлено письмо вице-королю, как в округе Гаракхпура в Чаури-Чаура разыгралась еще более кровавая драма, чем предыдущие. Во время процессии полиция напала на толпу. Атакованная, в свою очередь, полиция открыла огонь и поспешила укрыться в Тхана,[100] толпа подожгла здание. Тщетно осажденные просили о пощаде, они были перебиты и сожжены, столкновение вызвано было полицией, и ни один доброволец из числа отказавшихся от сотрудничества не принимал участия в убийствах. Ганди был, таким образом, в праве отклонить от себя всякую ответственность. Но он стал поистине совестью Индии. От преступления любого индуса кровью обливалось его сердце. Он принимал на себя все прегрешения народа. Его душевные муки были так велики, что он во второй раз остановил движение, которое только что собирался вызвать. На этот раз положение оказалось значительно более тягостным, чем после возмущения в Бомбее. Всего несколько дней тому назад он отправил свой ультиматум вице-королю Индии. Как выйти из положения, не став смешным в его глазах? Гордость, «сатана», как он говорил, не позволяла ему отступить. Тем скорее он на это решился. 16 февраля 1922 г. появился в До глубины души истерзанный скорбью, он обращает первые слова свои к богу, чтобы восславить и возблагодарить его за то, что унизил его гордость: «Бог в щедротах своих оказал милость мне (God has ben abundantly kind to me). В третий раз предостерег он меня, указав, что Индия не прониклась еще духом истины и непротивления злу насилием, который только и может оправдать общее гражданское неповиновение, единственно достойное имени гражданского, т. е. кроткое, смиренное, мудрое, добровольное и все же любовью проникнутое, отнюдь не преступное и злобное. Он предостерег меня в первый раз в 1919 г., когда началась агитация против закона Раулэта. Тогда в заблуждение впали Ахмедабад, Вирамгам и Кхеда, тогда в заблуждение впал и Амритсар и Казур. Я отказался от своего решения, я признал свое заблуждение ошибкой, громадной, как Гималаи, я смирился перед богом и перед людьми, я не только остановил гражданское неповиновение масс, но отказался и сам от него… Во второй раз он предостерег меня событиями, разыгравшимися в Бомбее. Бог сделал меня очевидцем их… я приостановил неповиновение масс, которое должно было начаться в Бардоли. Унижение было еще более тягостное, но мне оно было по душе. Я знаю, что нация только выиграла от этой отсрочки: Индия осталась благодаря ей носительницей идеи истины и непротивления злу насилием. Но самое горькое унижение испытываю я сейчас… В Чаури-Чаура бог ясно сказал свое слово… В этот час, когда Индия притязает занять трон свободы, отказавшись от противления злу насилием, насилия, совершенные толпой, печальное предзнаменование… Нужен бдительный надзор сторонников отказа от сотрудничества над духом насилия, господствующим в стране. Это станет возможным тогда, когда будут обузданы И 11 февраля он собирает в Бардоли Комитет действия Национального Конгресса и излагает перед ним свои сомнения. Многие из его сотоварищей оказались несогласными с ним. Но «благословение неба», как он говорит, было на нем, и он встретил среди них снисходительность и уважение к себе. Они поняли муки его совести и согласились на его настояния, отказались от гражданского неповиновения, предложив всем организациям воспитать в народе дух непротивления злу насилием. «Я знаю, продолжает Ганди, что все это покажется политикой недостаточно мудрой; но это разумно с точки зрения религии; благодаря испытанному мною унижению и благодаря исповеди моей в прегрешениях страна только выиграет. Единственная добродетель, по которой я томлюсь, это Истина и Непротивление злу насилием. Я нисколько не притязаю на сверхчеловеческие силы. Я не придаю им никакой цены. У меня такая же бренная плоть, как у слабейшего, и я также впадаю в заблуждения. Мои услуги очень ограниченны; но бог до сих пор благословлял их, несмотря на все мои личные несовершенства. Исповедь заблуждений это — взмах метлы… Я чувствую себя более сильным, потому что я исповедался, и дело должно выиграть от самого факта отсрочки. Никогда человек не достигал своей цели, настойчиво уклоняясь от прямого пути… Мне указывают, что преступление Чаури-Чаура не имеет ничего общего с предположенным движением в Бардоли. Я нисколько не сомневаюсь в этом. Народ Бардоли, по моему мнению, самый миролюбивый народ в Индии. Но Бардоли только одна точка. Усилия Бардоли могут увенчаться успехом лишь тогда, если между ним и другими частями Индии установится полная согласованность… Крупинка мышьяка отравляет целый горшок молока… Чаури-Чаура — смертельный яд… И это не исключительный и не единственный яд. Тут и там проявляются печальные симптомы народной злобы… Истинное неповиновение не терпит никаких злобных порывов. Гражданское неповиновение это школа безмолвного страдания, его действие чудотворно, хотя и неприметно и кротко… Трагедия в Чаури-Чаура это перст, указующуй нам путь. Если мы не хотим, чтобы насилье создалось из непротивления злу насилием, мы должны поспешно вернуться назад, восстановить атмосферу спокойствия и не помышлять о возобновлении массового неповиновения, прежде чем не приобретем уверенности, что мир будет сохранен, несмотря ни на что… Пусть противник обвиняет нас в трусости. Лучше дурная слава, чем измена своему богу»… И апостол хочет искупить кровь, пролитую другими. «Я должен подвергнуться личному очищению. Он публично возлагает на себя пост продолжительностью в пять дней. Пусть никто не подражает ему! Только он один должен понести кару. Он оказался неловким хирургом! Он должен либо отречься от своего дела, либо приобрести больше опыта и уверенности. Его пост—одновременно и покаяние и кара, как для него лично, так и для тех, кто согрешил в Чаури-Чаура, быть может, с его именем на устах, Ганди хотел бы только лично пострадать за них; но он советует им добровольно отдаться правительству и сознаться в совершенном. Ибо они причинили страшное зло тому делу, которому хотели послужить. «Я хотел бы подвергнуться самым тяжким унижениям, всем мукам и пытке, полнейшему остракизму и даже смерти, чтобы только помешать нашему движению превратиться в насильственное или стать предвестником насилий»… В истории человеческой совести мало страниц, исполненных такого величия. Подобный поступок обладает совершенно исключительной моральной ценностью; но как акт политический, он внес смятение. Ганди признал сам, что его решение могут счесть «политически нелепым и мало разумным». Опасно довести силы народа до крайнего напряжения, заставить его, затаив дыхание, ожидать приказа к выступлению, поднять руку для сигнала и потом, уже приведя в движение грозную машину, трижды ее останавливать. Тут раскуешь сточить колеса и сломать пружины. Когда 24 февраля 1922 г. в Дели собрался Комитет Конгресса, Ганди смог добиться принятия резолюции, вынесенной 11 числа в Бардоли, только выдержав энергичную оппозицию. Наметился раскол среди сторонников Отказа от сотрудничества. Ганди хотел, чтобы была достигнута более прочная организованность, прежде чем двинуться в поход, и он представил целую организационную программу. Но многих раздражала медленность, они протестовали против отмены неповиновения и говорили, что таким образом заглушают, порывы народа. Одна фракция предложила выразить недоверие Комитету действия и требовала отмены его распоряжений. Ганди, тем не менее, одержал победу. Но он глубоко страдал. Он не обольщался даже насчет того большинства, которое последовало за ним. Он чувствовал его неискренность. И не мало из тех, что голосовали за него, называли его за спиной: «Диктатор». Он чувствовал в глубине души, что разошелся со страной. И он сказал это прямо, с бесстрашной своей откровенностью, 2 марта 1922 г. «В большинстве так много скрытых течений, сознательных или бессознательных, в пользу применения насилия, что я молил о роковом поражении. Я был всегда в меньшинстве. В южной Африке я начал с единодушного согласия всех, я опустился до меньшинства в 64 голоса, и даже до 16 голосов, и затем снова поднялся до подавляющего большинства. Лучший труд и наиболее прочный был совершен мною, когда я находился в пустыне меньшинства… У меня страх перед большинством. Мне противно поклонение нерассуждающей толпы. Я почувствовал бы более прочную почву под ногами, если бы она плевала мне в лицо… Один друг предостерег меня от злоупотребления диктатурой… Далекий от мысли злоупотреблять ею, я спрашиваю себя, не злоупотребляют ли мною? Признаюсь, что я питаю к ней больший страх, чем когда-либо. Единственное спасение мое в моей бесстыдной откровенности. Я предупредил моих друзей из Конгресса, что я неисправим. Всякий раз, как народ совершит какие-либо промахи, я буду гласно исповедываться в них. Единственный тиран, которого я признаю на этом свете, — „тихий голосок“ (the still small voice), который внутри нас. И если бы меньшинство свелось ко мне одному, у меня хватило бы мужества остаться и в этом безнадежном меньшинстве. Это единственная партия, в которую я верю. Сейчас я человек самый печальный, но, кажется мне, и самый мудрый. Я вижу, что непротивление наше — это только цветочная пыль. Мы горим негодованием, правительство подогревает наш гнев своими безрассудными мероприятиями. Можно было бы сказать, что оно хочет видеть наш край усеянным трупами, охваченным пожарами и грабежами, чтобы присвоить себе право расправиться с нами. Наше непротивление злу насилием мне кажется вызванным нашим бессилием, как-будто в душе своей мы льстим себя надеждой отомстить, как только представится случай. Разве добровольное непротивление может родиться из подобного вынужденного непротивления слабых.[104] Не пытаюсь ли я сейчас произвести напрасный опыт?… И если ярость вспыхнет, и никто не останется непричастным к ней, если рука каждого подымется на своего ближнего, — то чему поможет после такого несчастья мой пост, хотя бы я и довел им себя до смерти? Если вы неспособны к непротивлению злу насилием, соглашайтесь честно на насилие. Но не надо лицемерия! Большинство делает вид, что принимает непротивление… Что оно признает свою ответственность! Оно согласно теперь отстрочить гражданское неповиновение и завершить предварительно дело организации… Иначе мы погрузимся в воды, глубин которых и не подозреваем»… И, обращаясь к меньшинству, он говорит ему: «Вы не хотите непротивления злу насилием? Уходите из Конгресса! Создайте новую партию! Открыто объявите ваше слово! И пусть страна сделает выбор между нами!.. Но никакой игры! Будьте правдивы!..» Слышится мучительная, но мощная печаль в этих смелых словах. То была Гефсиманская ночь. Предстоял арест Ганди… И кто знает, не принимал ли он в глубине своего сердца это событие, как свое избавление?… Он ждал его давно. С 10 ноября 1920 г. уже были приняты все меры. Он продиктовал народу свои распоряжения на случай, если наступит день, когда его не будет с ним (Jf Jam arrested).[105] И возвращается к этим распоряжениям снова в статье от 9 марта 1922 г. когда начали распространяться слухи об его аресте. Ему нисколько не страшны, говорит он, насилия правительства, он боится только одного: насилий со стороны народа. Они обесчестили бы его. «Пусть народ отпразднует день моего ареста, как день радости. Правительство полагает, что стоит схватить Ганди, и будет покончено с Индией! Докажите ему противное! Пусть измерит оно силы народа!» Самая высокая дань уважения, какую народ может ему оказать, это сохранить полное спокойствие. Ганди унизила бы мысль, что правительство не решается его арестовать из боязни кровавого восстания. Так пусть же народ остается спокойным, пусть не бросает своей работы, пусть не устраивает собраний! Но пусть закроются суды, пусть прекратятся занятия присутственных мест, пусть опустеют правительственные школы, пусть осуществится постепенно, всё ширясь, но в порядке, организованно, программа Отказа в сотрудничестве с правительственной властью. Если народ поступит так, за ним останется победа. Если нет, он будет раздавлен. Когда все было готово, Ганди удалился в дорогое его сердцу убежище, Ашрам Сабармати, около Ахмедабада, и там, погрузившись в размышления, стал ожидать в кругу любимых учеников своих появления тех, кто должен был его арестовать. Он томился по тюрьме. В его отсутствие вера Индии обнаружится еще ярче. «А он найдет покой, который, быть может, заслужил»…[106] Вечером 10 марта, вскоре после молитвы, явилась полиция. Ашрам; был предупрежден об ее прибытии. Махатма отдался ей в руки. По дороге в тюрьму он встретил Маулана Хасрат Могани, своего друга-магометанина, который прибежал издалека, чтобы обнять Ганди. Его отвели в тюрьму вместе с издателем Yuong India Бенкером. Жена Ганди получила разрешение проводить мужа до порога тюрьмы. В субботу 18 марта, в 12 час. дня, начался «большой процесс»[107] перед окружным судом и выездной сессией Ахмедабада. Процесс велся с редким благородством. Судья и обвинитель соперничали друг с другом в чисто рыцарской учтивости. Никогда Англия не подымалась в борьбе до таких высот великодушного беспристрастия. Судья Брумсфильд искупил в этот день много грехов правительства. Рассказ о процессе, опубликованный друзьями Ганди, появился частью в европейской прессе, и слух о нем дошел и до Франции. Поэтому я только намечу в немногих словах его ход. Почему правительство решилось арестовать Ганди? Как могло оно, не решаясь на это целых два года, избрать для приказа об аресте как раз тот момент, когда Махатма собирался сдержать возмущение своего народа и, казалось, являлся единственной преградой против насилий? Было это непостижимым заблуждением? Или же оно хотело подтвердить страшные слова Ганди!: «Кажется, правительства хочет видеть нашу страну усеянной трупами, охваченной пожарами и грабежом, чтобы иметь предлог расправиться с нею!» Положение правительства было поистине тяжелое. Правительство уважало и боялось Ганди. Оно хотело бы погубить его; но сам Ганди не щадил его. Махатма осуждал насилие; но его непротивление оказывалось еще более революционным, чем любое насилие. В те самые дни, когда он противился проведению гражданского неповинения масс 23 февраля, накануне Конгресса в Дели, он опубликовал одну из своих статей, наиболее грозных для британского могущества. Дерзкая телеграмма лорда Биркснхэда и Монтегю подстегнула Индию.[108] Ганди в порыве гнева принял оскорбительный вызов. «Никаких компромиссов с Империей, пока британский лев не спрячет перед нами своих окровавленных когтей!.. Британская Империя, построенная на организованной эксплоатации физически более слабых племен земного шара и на общепризнанном господстве грубой силы, не сможет существовать дольше, если есть справедливый бог, управляющий вселенной. Давно уже пора британскому народу отдать себе отчет в том, что борьба, начатая в 1920 г., есть борьба, которая будет доведена до конца, пусть она длится месяц, год, или месяцы и годы… Я молю бога дать Индии смирение и силы, достаточные для того, чтобы соблюсти до конца непротивление злу насилием. Но нельзя сносить безропотно дерзкие вызовы Британской Империи…» Обвинение было основано на этой статье и на двух других, более свежих.[109] Ганди вменялось в вину «возбуждение неприязни, ненависти и презрения к законам и установленному правительству его величества». У него не было защитника. Он признал себя виновным по всем пунктам обвинения. Прокурор из Бомбея, Странгмэн указывал на то, что три инкриминируемые статьи не представляют исключения, что они являются частью целой кампании, развиваемой в течение двух лет против правительства, и он доказал это рядом цитат. Он признал высокое достоинство Ганди. Но зло, которое могли причинить эти статьи, было бы тяжким бедствием для страны. Он возложил на Ганди ответственность за кровавые события в Бомбее и Чаури-Чаура. Да, конечно, Ганди проповедывал не противление злу насилием, но в то же время и вражду. Следовательно, он повинен в насилиях, учиненных народом. Ганди попросил слова. Угрызения совести, тревоги, сомнения последних дней относительно правильности решений, которые он должен был принять, беспокойство за то, какой отзвук они найдут в сознании народа — все это рассеялось. Он овладел своим духом и в нем воцарилась ясность. Он принимал все, что произошло, и что могло бы еще произойти, как нечто неизбежное, о чем он мог пожалеть, но что обязан был перетерпеть. Он выразил свое согласие со всем, что говорил прокурор. Да, он ответствен! Да, он ответствен всецело за все! Он проповедывал вражду, проповедывал ее еще гораздо раньше, чем предполагает обвинение. Это его страсть. Он принимает на себя весь позор Мадрасских беспорядков, «дьявольских преступлений» Чаури-Чаура и «безумных насилий» Бомбея… «Прокурор прав, когда говорит, что я как человек, обладающий чувством ответственности, как человек, получивший хорошее образование, снявший добрую жатву с жизненного опыта, что я должен был предвидеть последствия своих действий. После этой смелой импровизации, где в величественном аккорде с героической твердостью политического вождя разрешились сомнения религиозной совести, Ганди прочитал написанное им обращение к индийскому и английскому обществу. В этом обращении он говорит, что обязан разъяснить людям, «почему из сторонника лояльности и ярого сотрудника британского правительства он стал противником его и непримиримым проводником „Отказа от сотрудничества“. Он восстанавливает перед ними Картину своей общественной жизни, начиная с 1893 года. Он напоминает им все, что пришлось ему претерпеть от британского правительства как индусу, свои двадцатипятилетние упорные старания улучшить эту систему во власти призрачной иллюзии, что это достижимо без отложения Индии от Империи. Вплоть до 1899 г., несмотря на все свои невзгоды, он защищал необходимость сотрудничества. Но насилия и преступления английских властей превзошли всякую меру. И правительство вместо того, что бы загладить их, точно бросая вызов совести Индии, чествовало, вознаграждало, наделяло пенсиями виновных. Само правительство порвало связь со своими подданными. Теперь Ганди пришел к убеждению, что даже предлагаемые Англией реформы будут гибельны для Индии. Правительство держится эксплоатацией масс. Законы составлены ради эксплоатации их. Закон проституирован в угоду эксплоататоров. Тонкая и властная система террора деморализовала народ и научила его притворяться. Индия разорена, Индия изголодалась. Индия пала, и многие в праве были сказать, что потребуется нарождение новых поколений для того, чтобы Индия могла управляться самостоятельно, как доминион. Ни одно правительство, притеснявшее Индию в прошлые времена, не причинило ей столько зла, сколько Англия. Отказ от сотрудничества с преступниками является нравственным долгом. Ганди свой долг исполнил. Но если раньше крайним средством борьбы считалось насилие, то теперь он дал в руки своему народу оружие непобедимое — Непротивление злу насилием. И тут начинается рыцарский поединок между судьей Брумсфильдом и Махатмой. „Господин Ганди, признав факты, вы до известной степени облегчили мне задачу. Но определение справедливой меры наказания — одна из труднейших обязанностей судьи… Невозможно скрыть, что вы являетесь в глазах миллионов людей великим вождем и великим патриотом. Даже те, кто не разделяет ваших политических взглядов, считает вас носителем высоких идеалов, человеком благородной жизни и даже святым… Но мой долг судить вас только как человека, подчиненного закону… В Индии, вероятно, мало лиц, которые искренно не пожалели бы, чтобы вы сделали для правительства невозможным ваше оставление на свободе. Но это так… я стараюсь воздать вам должное, не причинив ущерба интересам государства“… И он советуется галантно с подсудимым насчет того, какое наказание могло бы быть наложено на него. Он предлагает ему на усмотрение приговор, произнесенный двенадцать лет тому назад над Тилаком: шесть лет тюремного заключения… „Не признаете ли вы его неразумным? Если ход событий позволит сократить срок, — не будет человека счастливее меня…“ Ганди проявляет большую сговорчивость. Он считает высокой честью присоединение его имени к имени Тилака. Легче этого приговора не мог бы вынести ни один судья большего уважения к себе на протяжении всего процесса он не мог бы ожидать.[110] Процесс кончен. Друзья Ганди пали к его ногам с рыданиями. Махатма, улыбаясь, простился с ними. И ворота тюрьмы Собармати закрылись за ним.[111] Ганди не был оставлен в Сабармати, где — с ним обращались хорошо. Его перевели сперва в какое-то потайное место, потом в Иеравду, затем в Пуну. Н. С. Гардикер (Hardiker) рассказывает в Unity от 18 мая 1922 г. (Ганди в тюрьме), что его подвергли одиночному тюремному заключению, как простого уголовного преступника, лишили каких бы то ни было привилегий, и что его слабое здоровье сильно пострадало. Но нам стало известно, что сейчас установился более гуманный режим. Ганди разрешено читать и писать. Судя по тому, что рассказывал мне Ч. Ф. Эндрьюс, Махатма счастлив в тюрьме; он просил своих друзей не приходить к нему на свидание и уважать его желание оставаться в одиночестве; он очищается нравственно, он молится; он убежден, что его поведение самое действительное средство для возрождения Индии. — Эндрьюс уверяет, что партия гандистов много выиграла благодаря заключению Ганди в тюрьме. Индия верит в Ганди с большим усердием, чем когда-либо; она настойчиво считает его воплощением Шри-Кришны, который, как гласит сказание, победоносно выдерживает испытание тюрьмой. И Ганди, заключенный в тюрьму, успешнее чем па свободе, сдерживает взрыв насилий, опасность которых он сознавал. |
||
|