"Мишель" - читать интересную книгу автора (Хаецкая Елена Владимировна)

Глава девятая ДУРАЦКАЯ ИСТОРИЯ

Действующая армия — все-таки не тот свет; оттуда возвращаются, если не в отставку, то по крайней мере повидаться с родными и погулять по Москве, где от самого воздуха человек поневоле начинает толстеть. Во всяком случае, именно так утверждал Юра; Мишель ему не перечил — касательно Москвы братья полностью сходились во мнении.

А вот Кавказ они любили по-разному. Мишель видел его глазами влюбленного художника. Все нравилось Мишелю на Кавказе, представало пленительным: экзотическим и в то же время близким; как будто некто показал ему чудный, от века для него предназначенный край и сказал: «Смотри — это здесь!» Поездки с бабушкой на воды — еще в детские годы, когда здоровье Мишеньки внушало серьезнейшие опасения, — пробороздили в душе глубокий след, и воображаемая «Испания», место обитания возвышенных страдальцев, стремительно и навсегда поблекла перед истинным, живым величием кавказской природы. Оглушительно хлопая мускулистыми крыльями, переместился сюда и Демон, страшный спутник, завораживающий и отталкивающий насельник Мишиных фантазий.

Юрию же нравилось на Кавказе совершенно иное. Не созерцать картину, но находиться внутри ее, быть той крохотной фигуркой, что движется среди гигантских гор, почти незримо глазу наблюдателя, — то, что Юрий попросту называл «жить»:

От этих неловких, ломких строф Мишель морщился, но Юрий ими втайне гордился и потому даже не пускался защищать их: многословные и беспомощные, они тем не менее предельно точно выражали его состояние.

Юрий прибыл в отпуск, развеселый, разудалый. С настоящим обозом, где путешествовали домашние наливки и варенья, прибыла в Первопрестольную и бабушка. Зацелованный, закопченный образ Спаса, бабушкин любимый, смотрел опущенными книзу скорбными глазами: «Чрезмерно любишь ты этих детей, Елизавета, свыше дозволенного привязана к ним… От такой любви и до беды недалеко…» Елизавета Алексеевна улавливала предостережение, столь внятное, и на мгновенье смертельно пугалась, а после, поуспокоившись, вновь принималась бить поклоны и выпрашивать свое, человеческое: чтобы внуки были здоровы, невредимы, чтобы устроилось как-нибудь с обоими… И уже пугливо отводила взор, чтобы не встретить все тот же предупреждающий и чуть сочувствующий взгляд Спасителя.

Вернулся Юрочка! И слава богу! Если и ждет беда — то не сейчас, этому ли не радоваться!

Коротки мгновения абсолютного покоя: оба рядом, под крылом. Разговаривают о чем-то, брякают графинчиком: ничего, уже не дети — можно… Каждое мгновение Елизавета Алексеевна подбирает пальцами, точно крупную жемчужину, укладывает в шкатулку с драгоценнейшими воспоминаниями. Прежде не понимала, не ценила, разбазаривала — нынче поумнела. Жаль, мало времени осталось, — хотя, Бог даст, еще поживет. Столыпины до ста лет доживали.

— Помнишь Мартышку? — говорил Юрий, захлебываясь. — Мы с ним в школе фехтовали много… У нас по пятницам был обязательный класс по фехтованию, и оставлялось на выбор каждому — рапира или эспадрон…

— Ну, как будто помню, — сказал Мишель ленивым протяжным голосом. Он щурился, тянул сквозь зубы наливку, спокойно наслаждался буйным обществом брата.

— Ну вот, а этот Мартынов — Мартышка наш, — он ужасно щекотки боялся. Как тронул его рапирой, так хватается за живот и хохотать! Так ничего у него с рапирой и не выходило, дрался он только на саблях. Противник у него был один: я.

— И уж ты его побивал небось, — сказал Мишель.

Юрий скромно подкрутил ус:

— Положим… Во всяком случае, мы устраивали всегда почти театральное действие и собирали вокруг себя много интересующейся публики. Да, он еще и стихи сочиняет.

— Не читал. — Мишель потянулся, косточки хрустнули.

— Какой ты! Скучный. — Юрий вздохнул притворно.

— Ладно, рассказывай дальше, — милостиво позволил Мишель. О триумфальном фехтовании на эспадронах он слышал от брата, разумеется, уже не в первый раз, но легко снисходил к этой слабости. — Что же Мартынов?

— А… Мне мать его дала для него большой пакет с письмами, чтобы я ему отвез. Он тоже на Кавказе служит и намерен в ближайшем времени сделаться самое малое — генералом… А что? На вид он ужасно представительный и грудь колесом, много места, куда ордена навешать… У Мартышки сестры есть, девицы — так себе, ледяная благовоспитанность. — Юрий сморщился. — Помнишь, Монго за актеркой увивался? Та была тепленькая, вся такая мяконькая. А эти — надгробные статуи из мрамора наилучшей породы, и отшлифованы первоклассно. Ухватиться не за что.

— Ну, уничтожил, — сказал Мишель.

— Не в том была моя цель, чтоб кого-то уничтожать, — отмахнулся Юра. — А в том, чтобы ты лучше уяснял себе дислокацию. Словом, посетил я добродетельную г-жу Мартынову с ее добродетельными Мартышками и обзавелся пакетом для Николя — моего Мартышку звать Николя, — каковой пакет и обязался передать лично в руки.

— Покамест ничего особенного не вижу, — заметил Мишель.

— Это потому, что я рассказываю с долгими отступлениями… Словом, Мишка, меня ограбили!

Выпалив это, Юрий изумленно задрал брови и расхохотался.

Мишель чуть улыбнулся.

— Что, не смешно? — Юрий подтолкнул его. — Ну, засмейся! Засмейся!

— Ха, ха, ха.

— Ты не искренен.

Юрий надул губы. Впрочем, показная обида долго не продлилась. Продолжил:

— В письме оказались деньги — рублей триста, так что пришлось отдавать свои. А Мартышка мне, по-моему, так и не поверил, что ограбили. Думает, я нарочно письма открыл, желая прочитать, что там про меня его сестрицы пишут. Много мне дела до его сестриц! Говорю тебе, ограбили самым бессовестным образом. Ух, совершенно дурацкая история.

Завязывалась «дурацкая история» на захудалом постоялом дворе, где, кроме корнета, путешествующего с подорожной по казенной надобности, околачивалось еще двое или трое путников, из которых один показался Юрию весьма примечательным: чернявый, смуглый, с горящими черными глазами, он точь-в-точь напоминал кого-то из героев Мишиных испанских драм. Может быть, Фернандо, только изрядно повзрослевшего и утратившего немалую толику врожденного благородства. Неприкновенная испорченность в сочетании с «породистой» красотой делали незнакомца совершенно неотразимым для фантазера.

Лермонтовский денщик, малоросс по фамилии Сердюк, отнесся к незнакомцу весьма настороженно.

— Вишь, цыган, разбойничья рожа! — заметил он вполголоса, при том плюнув. — Не велеть ли, чтоб чай подали отдельно?

— Не надо, я смотреть хочу, — отмахнулся Юрий. — Мне любопытно.

— Воля ваша, — сказал Сердюк

— А то с тобою путешествовать — скучища, — продолжал Юрий.

Малоросс безмолвно развел руками, не зная, что и ответить. Барин имел такую привычку — вдруг начать придираться и дразнить, но делал это беззлобно, просто чтобы развлечься.

— Только и отрады, что чаю выпить или в карты сыграть, — говорил Юрий, тягомотно зевая. — Я карты люблю, когда партнеры есть. Вот и грех, и разоренье, а люблю.

— Воля ваша, — повторил Сердюк и уже повернулся, чтобы выйти, но Юрий остановил его:

— А скажи-ка, Сердюк, вот ты что больше всего на свете любишь?

Сердюк замер, с подозрением глянул на барина, но Юрий сделал совершенно простодушное лицо. Очень осторожно, точно пробуя ногой незнакомый брод, Сердюк ответил:

— Да не помню, ваше благородие…

— Брось ты, все ты помнишь, — привязался Юрий (чай тем временем подали, а к «цыгану» подсел еще один человек, совсем несимпатичный и «нероковой», просто грязный оборванец). — Ну, скажи, не морочь мне голову: что ты любишь, а? Сердюк!

Сердюк обреченно мотал головой.

— Не знаю я, ваше благородие.

— Да что тебе стоит? — Юрий выпятил нижнюю губу, представился огорченным.

Сердюку стало жаль, что он так расстроил доброго барина. У Юрия было такое обыкновение, что все деньги он отдавал тому, кто был к нему приставлен в услужение, и редко когда требовал отчета. Подали чай — и ладно; переменили постель на постоялом дворе — и хорошо…

Вздохнув — поскольку сердце малоросса чуяло подвох так же явственно, как если бы этот подвох лежал перед ним на блюде, испеченный и обложенный спелыми яблоками, — Сердюк наконец сказал:

— Ну, пожалуй, мед люблю, ваше благородие.

— Нет, — обрадовался Юрий, — ты, Сердюк, прежде чем отвечать, хорошенько подумай: неужели мед ты больше всего на свете любишь?

— Ну… да, — сказал Сердюк и покосился на дверь: нельзя ли сбежать.

Юрий прихлебывал чай и тянул:

— А ты вот все-таки поразмысли: нет ли чего и получше меда…

— Может, и есть, — не стал спорить Сердюк.

Покладистость отнюдь не спасла бедного малоросса.

— К примеру, что? Вот, положим, любишь ты что-нибудь и получше меда, — так что бы это могло быть, а, Сердюк?

— Ну… не знаю.

— Да все ты знаешь, только сказать не хочешь. Может, ты и вправду больше всего любишь мед?

Сердюк вдруг покраснел и бросился бежать на двор, оставив после себя отчаянный крик:

— Терпеть его не могу, этот мед, ваше благородие!

Юрий удовлетворенно приложился к чаю. «Все-таки до чего лицемерная бестия — этот Сердюк! — думал он, зачем-то продолжая игру сам с собою. — Так и не захотел признаться!»

Цыгановатый незнакомец, склонившись грудью к столу, о чем-то толковал со вторым, неинтересным. Юрию нравилось, как держится чернявый: очень спокойно, с глубочайшим внутренним достоинством. Переодетый простолюдином гранд в разбойничьей таверне.

Собеседник «гранда» вертелся и юлил — явно не из страха перед ним, но по своему подлому обыкновению; тот же, словно не замечая, разговаривал с ним как с равным. Неожиданно Юрию сделалось любопытно: вот глупая привычка повсюду засовывать нос! Рано или поздно, брат, это закончится для тебя скверно, сказал он самому себе, но остановиться уже не мог.

С деланным равнодушием к происходящему вокруг он допил свой чай, несколько раз нарочито зевнул… Здешний люд казался Юрию несколько странным: не русские, не малороссы, они разговаривали каким-то особенным языком, который установился здесь, должно быть, вследствие смешений обычаев татарских, русских, а еще прежде — готфских; каждое слово выходило у них не просто, а с каким-то таинственным вывертом, порой иносказательно, порой — с невероятной поэтичностью; а в целом складывалось в нечто довольно грубое и совершенно приземленное.

Смотреть за этими людьми было так же захватывающе, как сочинять в уме романтическую пьесу; неожиданно Юрию показалось, что он угодил прямехонько куда-то в одно из творений Мишеля: старший брат нередко потчевал его пересказами, а то и давал читать.

В таком повороте дела не было ничего неожиданного: Юрий частенько совершал то, о чем Мишель писал.

Между тем незнакомцы оборвали беседу и, не сговариваясь, вышли. Несколько повременив, Юрий отправился за ними следом и сразу из тускло освещенного, пропахшего особенным кисловатым трактирным запахом помещения угодил в ночь. Светила луна, но как-то нехотя; да и что было ей освещать? Разве что кривоватые заборы да грязь под ногами. Юрий петлял по улицам не останавливаясь. Незнакомцев впереди себя он не видел, но этого и не требовалось: он ощущал их каждым нервом.

Приключение занимало его, и он, пожалуй, готов был уже поблагодарить цыгановатого и второго, бывшего с тем, за изгнание обычной дорожной скуки. «Скорее всего, приведут они меня в какой-нибудь воровской притон, такой же неинтересный, как и „разбойничья таверна“, — размышлял по пути Юра, пытаясь заранее подготовить себя к неизбежному разочарованию. — У воров, должно быть, скучно, и вся лихость у них напускная. Они только в опере хороши, когда вдруг безнадежно влюбляются в графскую дочь…»

Но отказаться от погони уже не мог.

Спустя минут десять неожиданно все закончилось — и заборы, и грязь, и неопределенные купы деревьев и кустов, покрытых твердой пылью, слипшейся после дождей. Луна выступила на середину неба и озарила пространство властно и ярко — впереди расстилалось море. В лунном свете очерчивался силуэт небольшого корабля. Внизу, под обрывом, подпрыгивала лодка, и возле нее стояли какие-то люди.

Незнакомцы быстро спускались по обрыву. Юрий хорошо видел их кукольные силуэтики, совсем плоские и серые в свете луны. Затем все действующие лица слились в единую массу и начали какое-то таинственное копошение: такой же таинственной кажется стороннему наблюдателю деятельность нескольких жуков, с важным видом, деловито шествующих среди травы: каковы их побуждения, где их конечная цель, в чем смысл их бытия — остается неясным; однако точно также не подлежит сомнению наличность и этого смысла, и этой цели.

«Да что я, в самом деле! — подумал Юрий с досадой. — Совершенно как Мишель: замечтался. Кажется, нет ничего проще: они перекладывают какие-то грузы в ящиках с берега на лодку, а корабль, должно быть, ждет их, чтобы принять на борт…»

Лунная дорожка, дробясь, тянулась от берега до судна, и Юрий залюбовался стройным силуэтом и черными, отчетливо видными снастями; парус был убран, и обнаженная мачта чуть печально подставляла себя бесплодным лучам ночного светила.

Ветер принес снизу, с берега, обрывок голоса; приглушенный и невнятный, он прозвучал тем не менее властно. Должно быть, погрузка завершена. Юрий высунулся чуть подальше и увидел, как лодка погружается в лунную дорожку и почти растворяется среди мерцающих белых бликов с черными провалами, возникающими по капризу ночного ветра.

На корабле тоже возникло оживление, и вдруг разом упал большой парус… Затем, совсем близко от Юрия, прошел чернявый. Он шагал, горделиво выпрямившись, и ветер как будто не осмеливался касаться тугих кудряшек его черных волос. Юрий, выждав немного, тоже встал и отправился обратно, туда, где оставил свои вещи.

Сердюк, должно быть, уже возвратился и спит, подумал он. Однако на месте Сердюка не оказалось: должно быть, бедный денщик где-то скрывался, выжидая, пока его благородие заснет. Юрий мысленно послал ему «каналью», однако сердиться не стал. У него имелось другое развлечение.

Цыгановатый незнакомец опять засел в «таверне» и потребовал стакан местного молодого вина. Сколько Юрий ни присматривался, он не видел, чтобы тот доставал откуда-нибудь деньги; должно быть, здесь его кормили и поили бесплатно — ради каких-нибудь важных услуг, а то и из страха.

— А что, любезный, — заговорил с ним Юрий (он не без удовольствия приметил, как хозяин постоялого двора вздрогнул и устремил на корнета боязливый взгляд), — скажи, хороша ли в здешних краях рыбалка?

Цыгановатый чуть повернул голову и удостоил Юрия короткого взора черных сонных глаз.

— На что тебе рыбалка, барин? — спросил он равнодушно.

— Так… Выйти в море, — сказал Юрий.

— Рыбалка здесь хороша, — промолвил незнакомец. — В далеком море, с верным товарищем, на быстрой волне…

— А нельзя ли лодку у тебя нанять?

— Нет, лодки нету…

— Как же нету — разве ты сам не ловишь рыбу в мутном море?

— Кто тебе, барин, говорил, что наше море мутное? Наше море — родимое, оно куда хочешь тебя вынесет, если на верную волну попадешь.

Произнося это, незнакомец спокойно стукнул костяшками пальцев по столу, и хозяин снова налил ему в стакан.

— Да разве оно не называется «Черным»? — в тон ему отозвался Юрий. — Вот я и подумал, что оно мутно…

— Должно быть, ты здесь впервые, барин, — с легким презрением промолвил незнакомец. — Что тебе делать здесь, на нашем море?

— Что с того, что я здесь впервые? Могу и вернуться, если захочу, — заметил Юрий, чуть пожав плечом.

— На что тебе сюда возвращаться?

— Сказал же тебе: посмотреть, что за рыба плавает в мутной воде.

Юрию интересно было: как поступит незнакомец. Будет и дальше плести околесицу или вдруг рассердится и полезет в драку? Однако ничего подобного не случилось: не желая развлекать приезжего офицера, чернявый попросту отставил наполовину недопитый стакан и вышел вон.

Юрию мгновенно стало скучно — такое же ощущение пустоты, ненужности охватывало его, если гостиную покидала женщина, которая ему нравилась.

«Черт знает что! — пробормотал он. — Контрабандист удрал, хохол мой где-то ховается… только одно и осталось, что идти спать, а простыни наверняка отсырели, и комната воняет старой бабой в овчинном тулупе… А ничего не поделаешь!»

С этой неутешительной мыслью он отправился к себе.

Было совсем темно, хоть глаз выколи, и хозяин пропал, не откликаясь ни на какие призывы. Юрий остановился, не зная, куда ступить дальше, и тихонько окликнул:

— Сердюк! Ты, что ли, здесь?

Темнота молчала. Юрий шагнул несколько раз, ощупал вокруг себя — пусто.

— Черт знает что такое…

И тут все вокруг озарилось, но огнем дьявольским, с искрами, ничего не освещающим, напротив — от этого пламени сделалось еще темнее. И Юрий мгновенно заснул.

А пробудился он, когда стало уже серо и тощенький рассветик пробовал чахоточными пальчиками оконце: день занимался дождливый. Ближе всего к Юрию находилась красная физиономия Сердюка, ужасно огорченного, судя по виду.

«Фу-ты, — подумал Юрий. — Явился, бездельник!»

И проговорил, удивляясь тому, как дурно повинуются ему онемевшие губы:

— Слушай, Сердюк… Неужто впрямь нет ничего такого, что ты любил бы лучше меда?

— А-а… — громко заревел Сердюк, слезы показались на его глазах. — Очнулся, родимый! Живо-ой…

— Почему же не живой? — удивился Юрий. Он попробовал сесть и тотчас был остановлен карающей дланью: боль выстрелила в затылке и отозвалась в спине. Юрий двинул рукой, нашел у себя на голове какую-то тряпку.

— Я как вернулся — а ваше благородие… прямо на полу, и кровь вокруг головы… — Сердюк весь трясся, так был перепуган.

— Ах, каналья! — Юрий вдруг вспомнил, как незнакомец посмотрел на него тусклыми глазами.

«Каналью» Сердюк отнес на свой счет и опечалился еще пуще. Юрий не стал утешать его. Вчерашнее предстало ему во всех подробностях: и лодка, на которую грузили что-то в ящиках, и корабль, распустивший парус…

— Слушай-ка, Сердюк, — сказал Юра, — а проверь-ка ты, братец, наши пакеты — на месте ли?

— Что им сделается, ваше благородие, — начал было Сердюк, однако осекся и принялся копаться в вещах, повсюду разбросанных по комнате с беспечностью, одинаково присущей как молодому офицеру, так и его денщику. Затем обернулся к Юрию. — Нету, — пробормотал он.

Юрий внезапно расхохотался.

— Ну вот, Сердюк, поздравляю с благим почином: мало что меня по голове треснули, так еще и ограбили!

И немало удивился, когда малоросс не нашел это обстоятельство забавным…

«Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России».

Господин Беляев с гневом отшвырнул книжку «Отечественных записок». Лермонтов! Снова эта усатая физиономия и подпрыгивающая фигурка блудливого карлы, вызвавшая у него при первой же встрече непреодолимую гадливость… Но на сей раз к инстинктивной неприязни примешивалась ненависть совершенно холодная и рассудочная.

Повесть сама по себе заинтересовала Беляева мало. Взгляд уцепился за название, и в груди неприятно защемило. В Тамани действительно совершались перегрузки некоторых товаров на корабли, которые доставляли их потом горцам; дело было хорошо налажено и до сих пор не давало сбоев.

Господин Беляев, имевший специальное поручение — надзирать за этим районом, чтобы ничего подобного там не происходило, — был сильно огорчен, и это мало сказано. Он нарочно избрал Тамань для некоторых весьма темных операций, поскольку имел все возможности замутить там воду еще пуще, нежели намекал цыгановатый контрабандист в разговоре с назойливым барином.

Враги у Беляева имелись. Такие же скрытые, как и его деятельность. И Беляев на несколько минут задумался о них: кто бы мог дать Лермонтову подобное поручение — отправиться в Тамань и проследить за происходящим на берегу…

В самом деле — для чего же Лермонтов очутился прямо посреди осиного гнезда? Неужели молодого лоботряса в чине корнета действительно отправили с таким деликатным заданием? Нет, немыслимо.

Случайность? Чрезвычайно неприятная случайность — особенно если учесть, что у этой обезьяны в красном мундире есть пренеприятнейшее обыкновение: описывать решительно все, что промелькнуло у него перед глазами. Лермонтов обыкновенно не стеснялся в выборе сюжетов и прямо брал для своих сочинений действительно бывшие происшествия. Пока это касалось различных любовных переживаний со всякими легкомысленными особами — пусть; хоть и не всегда прилично. Вон, даже «Тамбовскую казначейшу» напечатали… Правда, с пропусками.

Но здесь — совершенно иное. Беляев несколько раз перечитал несколько страничек «Тамани». Не пропущено ни одной детали: место погрузки показано так, словно его нарочно осматривал полицейский чин, поднаторевший на сборе улик и сведений. Иди с книжкой в руке — да поглядывай себе по сторонам, не ошибешься. Внешность незнакомца — тоже. «Татарин», вишь! Только «ундина» немного могла сбить с толку, но это — в виде дани модному романтизму, а вот все прочее, вплоть до выговора местных жителей…

Книжка полетела на пол. Беляев закрыл глаза.

Разумеется, случались на его веку полновесные доносы, представленные в виде литературных произведений. Сочинители нередко развлекались, изображая своих приятелей и неверных подруг в весьма неприглядном виде, — такое тоже бывало. Но сейчас Лермонтов посмел опубликовать донос прямо на него, на господина Беляева! Догадывается ли хоть новопроизведенный поручик о том, на кого замахнулся? Да и вообще — что ему может быть известно?

Некоторое время Беляев холодно размышлял над этим, сопоставляя факты. Если доверять фактам, то получалось, что ничего поручик Лермонтов не знает. Творит, наподобие неосмысленного монгола, который поет себе во всю глотку обо всем, что ни встретит на пути: увидит птицу в небе — поет про птицу в небе, увидит след копыта лошадиного — поет про след копыта лошадиного…

Этим-то и опасен. Абсолютно точен. Поэт… Кажется, в той же книжке и стишки пропечатаны. Стишки Беляев читать не стал, в них ничего интересного. А вот повесть — очень некстати она появилась.

Итак, Лермонтов бывает, где не надо, видит, что не надо, и после доверяет бумаге — и всей честной и почтеннейшей публике то, чего бы не следовало.

И происходит это исключительно вследствие проклятых особенностей его нрава. Любопытен и болтлив, а в писаниях своих не щадит никого, и себя — того менее. Представитель «отрицательного направления» — того и гляди, войдет в моду! Достаточно дурен для того.

И стоило господину Беляеву от холодного анализа фактов перейти к рассмотрению личности самого поручика Лермонтова, как прежнее отвращение поднялось в нем, точно перед ним предстала противоестественная гадина, вроде младенца о двух головах или поросенка с лишней ножкой сбоку…

И спотыкаться об это недоразумение в офицерском мундире господин Беляев более не намерен. Существуют способы. Да, существуют различные способы.

В конце концов, на Кавказе идет война — быть может, вообще не придется предпринимать никаких излишних действий; достаточно лишь подождать. Как там говорили восточные мудрецы? «Сядь на берег реки и жди, пока вода пронесет мимо тебя труп твоего врага…»

Подождем. Но — недолго. От силы — год.

Он сжал зубы. В зеркале, робко заглядывавшем в комнаты из гардеробной, далеко, за раскрытыми дверями, отразилось серое лицо, напряженные скулы, бешеные глаза. Длилось это миг; затем господин Беляев взял себя в руки, но зеркало, казалось, запомнило жуткое отражение и затаило его в своих глубинах.