"Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния" - читать интересную книгу автора (Бацалев Владимир)

VI.  ИГРА «НАЙДИ КАМЕНЬ»

В понедельник утром на автобусной остановке редактор Куриляпов исполнял нехитрый танец опаздывающего. Ежесекундно, топая правой ногой, он подносил левую руку к глазам и, взглянув на часы, клацал зубами, словно хотел откусить стрелки. Потом смотрел на дорогу, прыгавшую по холмам, как заяц. Но нет, не скакал автобус спасать редактора сворской газеты.

Когда ушла последняя минута надежды на транспорт, Куриляпов сам поскакал задворками догонять время, напрямик в редакцию. Он бежал с завидной для его возраста лихостью, прижимая к груди портфель, и даже обогнал на светофоре мотоцикл, хотя сам в то же время утирал нос. Случайные прохожие, которые из-за малой величины Сворска имели лица старых друзей, подбадривали Куриляпова свистом и криками, обычными на спортивных трибунах и рынке.

Минуя горсовет, Куриляпов услышал, как в уличном репродукторе куранты далекой Москвы ударили восемь раз. В глазах редактора стемнело, сердце ответило курантам барабанной дробью. «Время обогнало меня по вине транспорта, я опоздал!» — ужаснулся Куриляпов.

Другой человек, на менее ответственной должности, после такого ужаса остановился бы, перестал пыхтеть, как паровоз на холостом ходу, и спокойный, с утра умеренный в завтрашнем дне, побрел бы навстречу неприятностям. Но Куриляпов был не другой, Куриляпов видел наметки завтрашнего дня во всем, кроме себя, и еще чаще стал перебирать ногами…

Шедший мимо Сусанин проводил редактора грустным взглядом. «Вот человек, — подумал Адам, — который пунктуальность ставит выше здоровья, а ведь вчера, болтают, он так накачался пивом, что на его рубашке расстегнулись все пуговицы». Куриляпов же вспомнил, что на прошлой неделе директор типографии подписал приказ, по которому работник, произносивший более ста слов за смену, лишался премии, и хотел было отругать Сусанина и выдавить из него признание в ошибках, но безжалостное время погнало редактора к цели…

Шагавший впереди Подряников спиной почуял недоброе и успел нырнуть в дверь редакции. Куриляпов прямо посреди улицы застонал от невозможности схватить Сашу за шиворот с поличным. Несколько прохожих бросились было на помощь Куриляпову, но Куриляпов постонал, подергался и скорей, скорей за Подряниковым.

Выскочивший из подворотни Сплю подхватил куриляповскую рысь. Вровень пришли они к крыльцу, на котором Сплю, выбившийся из сил, поспел-таки распахнуть любимому начальнику дверь…

Рухнув в кресло, Куриляпов сразу бросился думать, что ему сделают за опоздание? Накажут или помилуют? «Надо каяться! Стоять на коленях! Биться лбом об пол!» — решил он и схватил лист бумаги.

В дверь кабинета постучали сотрудники газеты, собравшиеся на утреннюю «летучку».

— Я жашят! Жшите мешя! — крикнул-свистнул Куриляпов. Он всегда шипел, когда срывался на крик: так хитро росли у него зубы и ворочался язык, превращая глотку в свисток.

После крика он написал под копирку такой документ:

Теперь надо дать ход записке, двинуть ее по инстанциям, проверить факты на всех уровнях, собрать резолюции, объявить выговоры… «Работы на целую неделю, — подумал Куриляпов. А надо быстрее, быстрее, жизнь не ждет, лозунги торопят!» И редактор написал в левом верхнем углу записки: «Представьте оправдательные документы из автопредприятия о движении маршрута № 4 в этот день и в данное время. Куриляпов».

Еще не бросив ручку, редактор позвонил директору ПАТП:

— Почему у тебя сегодня с семи тридцати до восьми десяти не ходил автобус № 4 по московскому времени? Не надо передо мной извиняться и других обвинять не надо, извиняйся и обвиняй других перед советским народом! А то домой тебя возить автобус есть, а честных граждан на работу — автобуса нет! Читай о себе очередной фельетон в стихах…

«Я сам напишу этот фельетон, я не доверю его Кавельке, ее рифма беззуба, а язык туп, — подумал Куриляпов. — Беспощадным пером сатиры я высмею себя и автотранспорт, нам станет стыдно, и мы исправимся…»

…В это же время на другом конце города водители, вооруженные мокрыми тряпками, мечтали убить Куриляпова за то, что ночью идеологический сектор комсомола с подачи редактора заклеил все стекла автобусов требовательными плакатами: «Курящая мать! Тебя ждет синюшность губ!», «Воров и разгильдяев — в стенгазету!» и подобными. В поиске новых форм агитации райкомовская молодежь залепила даже лобовые стекла, и шофер, севший утром за руль, вместо дороги, увидел рожу, призывающую бросить пить и вернуться в семью…

В дверь опять постучали, и Куриляпов решил, что не стоит долго держать подчиненных в коридоре: стороннему наблюдателю может показаться, будто в редакции нет рабоче-деловой обстановки, одни сплетники шушукаются в кулуарах под дверью начальства. Поэтому он с грустью отложил объяснительную записку и крикнул-свистнул:

— Шойшите, тошашищи! — а сам выбежал, придерживая руками живот.

«Товарищи» сели за длинный стол, повоевали локтями за место для бумаг и стали ломать голову, какую придумать себе работу, чтобы Вонючка отвязался.

Не прошло и минуты, как в кабинет ворвался редактор, оставив на дверной ручке карман пиджака и раскидав попавшиеся на пути стулья. Вид у него был очумелый. Казалось, сейчас он прыгнет на кого-нибудь и укусит или, не сходя с места, плюнет ядом. Куриляпов свистел, как Соловей-разбойник; и размахивал пучком газет. Усы его топорщились от гнева, в волосах стреляли маленькие молнии, а лицо перекосилось так, что уголок губ столкнулся с ухом.

— Што?! — завопил Куриляпов, глядя в глаза первому попавшемуся подчиненному

— Не я, — на всякий случай ответил подчиненный.

— Што?.. Што?.. — продолжал редактор, обходя сотрудников, сталкиваясь с каждым носом, заглядывая каждому в глаза и брызгая на каждого слюной.

— Не я… Не-я… — говорили подчиненные, как молитву.

— А што?! — завопил он так призывно, что из носа выскочила козявка, а с головы посыпались седые волосы.

Прошлись по второму кругу: «А кто?» — «Не я».

— Што ж тожша! — завизжал редактор, затряс кулаками и, засвистев что-то совсем неразборчивое, грохнулся об пол. Сердце его стучало так громко, что заглушило ход стенных часов.

«Товарищи» полили Куриляпова водой из графина и спросили:

— А что «што»?

— Святое, — членораздельно прохрипел редактор, не открывая глаз и до хруста костей сжимая в кулаке газеты, — наше общее святое… кто?. на гвоздь… в отхожем… прибил… душу свою… и мою, — сказав все это, Куриляпов на секунду затих. И попросил: — Попа бы мне… батюшку.

— Как вам не стыдно! — возмутился ответственный секретарь. — Хотите, мы отнесем вас в профком?

— Или в красный уголок? — спросил замредактора. — Там, среди вымпелов и грамот…

Но Куриляпов, не дослушав, закатил глаза. Подряников встал на колени и приложил ухо к груди редактора.

— Умер, — сообщил он коллегам.

— Пойду некролог писать, — сказал замредактора и снял трубку телефона: — Алло, типография?.. Не набирайте последнюю полосу завтрашнего номера… Через час срочный материал принесут.

После того как Куриляпова увезла «скорая», в редакции начался рабочий день.

Замредактора оккупировал кресло начальника, и, вызвав секретаршу, стал диктовать некролог:

— …А теперь перечеркнем, а напишем вот что, — говорил он, выставив на девушку указательный палец пистолетом. — Напишем: «Трудный путь в журналистику Куриляпов начал с того, что окончил заочные курсы в полиграфическом ПТУ по профилю „Настенное редактирование "молний“ и других непечатных форм“…»

За стеной стоял у окна ответственный секретарь. Он нервничал, грыз ногти и шепотом ругался матом…

В лаборатории рыдал, обняв увеличитель, фотокорреспондент: это он повесил газеты на гвоздь…

Заперев дверь на ключ и раздевшись до трусов, заведующая отделом сельского хозяйства делала производственную гимнастику и сама себе командовала: «Раз-два-три! Оп-ля!.. Разд-два-три-четыре! С поворотом!..»

А заведующий отделом промышленности ушел пить пиво, захватив для компании все подчиненные единицы…

В отделе писем Саша издевался над Сплю:

— Что вы ждете, Клавдий Иванович? Собирайте монатки и проваливайте! Последний покровитель помер! Кто теперь будет прикрывать ваш зад от пинков?.. Я? — не буду, а больше некому.

— Ме-ня-нель-зя-у-во-лить-без-при-чи-ны, — сказал Сплю.

— Причину найдем, положитесь на меня. Например, начальник отдела писем не умеет писать, а читает по слогам.

— Я-фрон-то-вик, — сказал Сплю.

— Вы, по-моему, решили податься в ученики к Сусанину. Зачем вы воруете его фантазии? Это ведь он придумал, что вы фронтовик, что до войны у вас была фамилия Сплюев, но в бою, когда враг целился в вашу необъятную голову, вы подпрыгнули, пуля пробила нагрудный карман, из всех документов исчез клочок бумаги, на котором было написано «ев». — Саша положил ноги на стол начальника и улыбнулся, как любимой девушке: — Не тяните резину, Клавдий Иванович, пишитe заявление. Или хотите, я напишу, а вы крест поставите? Мне не терпится присоединить ваши семьдесят рублей к своим. В самом деле, сколько можно работать вдвоем на одной ставке! Мы же не сиамские близнецы!..

Наконец ответственный секретарь оторвал взор от городского пейзажа за стеклом, решительным шагом двинулся в кабинет редактора и, войдя без стука и раздумий, спросил у зам-редактора, который собирался пить чай из куриляповской кружки:

— Ответь мне как журналист журналисту и как этот… как его?… как этому… ну, как его?.. Есть у тебя совесть или нет?

— Есть, — ответил замредактора, сербая и щелкая языком. — Видишь, мы скорбим по Куриляпову не в пример тебе.

Действительно, замредактора перетянул локоть черно-красной повязкой, а секретарша показала ответственному секретарю траурные рамки под ногтями.

— Все равно вернись к себе, а этот кабинет мы опечатаем.

— Я занял его на основании служебного регламента.

— Но Куриляпов, когда уходил и отпуск или болел, оставлял заместителем меня!

— Куриляпов никогда не был в отпуске и даже больной приходил на работу. Я только что написал об этом в некрологе. Но, может быть, ты не веришь печатному слову советской газеты? Сознайся. В конце концов, сейчас не тридцать седьмой год, — сказал замредактора — Впрочем, раз ты настаиваешь, пусть нас рассудит первый секретарь, — и замредактора позвонил в райком…

Не добавляя скорби в голос и не утруждая голову раздумьем, первый секретарь временно возложил обязанности на замредактора. А ведь позвони ответственный секретарь — командовать бы ему. Сообразив, как незатейливо его обвели вокруг пальца, ответственный секретарь нешуточно разозлился:

— Ты, видимо, забыл о партийном выговоре, который тебе влепили два месяца назад за прогул?

— Нет-нет, я помню!

— Ты сейчас должен работать над исправлением ошибок, над разгильдяем, который внутри тебя свил уютное гнездо, ты должен сидеть ниже травы, тише воды!..

— Но я уже все осознал и больше не повторю…

— Интересно, если позвонить еще раз первому секретарю и напомнить про твой выговор?.

— А он не вспомнит! — обрадовался замредактора. — Он что вчера-то было не вспомнит.

Они смотрели друг на друга, как два мартовских кота перед дракой. Между ними стояла секретарша и ковыряла шариковой ручкой в носу.

Наконец ответственный секретарь бросил как перчатку.

— Скоро ты узнаешь, какой размер обуви я ношу, — повернулся и ушел за дверь.

— Я буду топтать его обеими ногами! — мечтал ответственный секретарь на пути в отдел писем. — Вот так! Вот так! А потом — вот эдак! — Он остановился, и доски пола затряслись, затрещали под ударами его каблуков. — Я плюну ему в рот, как только он зазевается! Вот так: плюв! плюв! плюв!

Распахнув дверь отдела писем, ответственный секретарь сказал Саше через порог:

— Пойдем ко мне — дело есть… Ты должен выполнить несколько важных поручений и убрать с дороги людей, до которых я не доберусь или — не справлюсь. От их нейтрализации зависит твоя карьера.

— Постараюсь, — ответил Подряников, — но некоторых я тоже не могу убрать.

— Нам бы только несколько дней продержаться, — стиснув кулаки и зубы, подмигнув Саше, добавил ответственный секретарь, — и все рухнет. А уж там посоревнуемся, кто быстрей на руинах власти отстроится… Как этого старого пердунчика угораздило коньки отбросить! Пожил бы еще пару дней — его б и так сняли.

Брошенный один в отделе, Сплю заплакал: до того ему себя стало жалко. Вчера Сусанин, как хулиган из подворотни, одним махом отнял у него все игрушки Домсовета, а сегодня Куриляпов скомандовал долго жить — и бросил Клавдия Ивановича горькой сиротой, бросил в пустыне средь гадюк с одной майорской пенсией в Любкином кармане. Хоть иди теперь по вагонам с протянутой фуражкой: «Подайте инвалиду умственного труда», — как посоветовал когда-то майору Адам.

— Что-же-я-та-кой-не-ве-зу-чий? — скулил Сплю. — Что-же-мне-не-ве-зет? — и вытирал манжетами нос.

Это была правда. Майор родился человеком горемычным и природой обиженным, голову имел невероятно огромную (влюбленная парочка смогла бы исполнить на ней медленный танец), в которой мозгов было, как у слона. Только использовал майор свои мозги, как слон. Внешность его тоже таила изюминку, но вот — не для женщин. Лишь один проезжий антрополог попрыгал вокруг Сплю, поплескал руками, слазил в рот, поахал, поохал, сказал, что Клавдий Иванович похож сразу и на питекантропа, и на австролопитека, и на гейдельбергского человека, спросил о прививках в детстве, да и укатил в столицу. Но бог с ней, с внешностью — Сплю все равно не знал, как он выглядит. Жизнь не подсовывала ему зеркало, потому что Клавдий Иванович постоянно смотрел в книгу…

Он учился читать десять лет, учился упорно, до самоистязания буквами, до темноты в глазах, учился без каникул и праздников, и ежедневно — до тех пор, пока не бился лбом об стол. Упорство Сплю питалось тем, что он считал себя таким же, как все вокруг, даже чуть-чуть получше… К концу десятого года от взгляда Сплю на страницах «Букваря» протерлись дыры величиной с кулак, и Клавдий Иванович понял: эта книга отдалась ему целиком. Ведь он уже сносно читал по слогам и даже говорить стал по слогам — следствие долгих упражнений с «Букварем».

Тогда он исключил сам себя из третьего класса и, обменяв футбольный мяч на справку, что он — сын полка, поступил в военное училище. Оттуда его пнули в военную часть, которой Сплю служил верой и правдой двадцать пять лет. «Отец солдатам», — думал он о себе и окружал заботой тех, кого ему доверили не подумавши. Поскольку забота была очень назойлива и заведомо исходила от дурака, солдаты ее не принимали. То, как относились к Сплю, можно проиллюстрировать таким случаем. Однажды майор упал в пруд, и никто не полез его спасать, потому что некий сержант, стоявший вблизи, сказал «Сам всплывет через месяц — такие не тонут». Действительно, месяц спустя Клавдий Иванович всплыл и появился в казарме. Он пришел мокрый, весь в тине, с неразлучным «Букварем» под мышкой, попросил дневального открыть тридцать седьмую страницу и сказал: «Ма-ма-мы-ла-ра-му». Дневальный сунул нос в книгу и ответил: «Правильно»…

Карьера военного оборвалась для Сплю неожиданно, как песня без припева. На пирушке командный состав части вместо медицинского спирта попил авиационного. Кое-кто наглотался до смерти, но майор, закаленный в ученье, отделался легким поносом. Историю огласили, ибо время попалось такое. Клавдия Ивановича откомандировали в отставку: «Вы расформировываетесь в Сворск с постоянной пропиской, и считайте это не наказаньем, а милостью, товарищ отставной майор». И вот он оказался в Сворске, беспомощный, как ребенок, потерявший посреди пустой улицы маму, но полный желания общественной деятельности в ближайшей песочнице.

Однажды мимо одной из таких песочниц проходила Чертоватая и увидела, как ловко майор командует детьми и пенсионерами, и те, послушные его воле, строят шеренгой куличи, роют окопчики лопатками, пускают паровозик по кругу… «Оригинальный дурак, — подумала Любка, — и денег у него, наверное, куры не клюют».

— Ты на свои пьешь, полководец? — спросила она.

— Нет, — ответил майор.

— Куришь?

— Нет.

— Жилплощадью владеешь?

— Вла-де-ю-ком-на-той.

Это была комната в коммунальной квартире, где жило столько людей, что не все соседи знали друг друга в лицо и знакомились на производстве. Но судьбу майора уже решили, тем более он и сам ничего против не имел. Он полюбил Любку с первого взгляда, ведь каждая грудь Чертоватой была больше его головы, и через месяц Марина вручила Любке и Клавдию Ивановичу «Свидетельство о браке». После этого шага жизнь отставного майора пошла наперекосяк. Еще не помня себя от счастья, в первый вечер он приблизился к жене, открыл объятия и состроил такую дебильную исстрадавшуюся физиономию, что Любка расхохоталась:

— Ты что губы раскатал, дядя?

— Люб-лю, — прогундосил Сплю.

— Ха-ха-ха, — сказала Любка. — Уж не думаешь ли ты, дурак, что будешь спать со мной, как только у тебя в одном месте зачешется? Моя такса — сто рублей, причем в пенсию эта сумма не входит. Деньги на стол, и лезь в постель. Нет — найдешь себе дерюгу в коридоре, — и Любка треснула майора феном по голове, чтобы до него побыстрее дошла суть ее слов.

С каждым последующим днем жизнь Сплю стала закручиваться все крепче и туже в тисках бытового рабства. Блаженно-юродивые времена, когда он получал деньги за то, что отдавал всем подряд честь, Клавдий Иванович теперь вспоминал с тихой грустью. А Любка, не замечая мужниной скорби, отнимала у него пенсию до рубля и сама расписывалась в ведомости.

— Зачем тебе? — удивлялась она, если муж осмеливался попросить денег.

— Ко-пить-бу-ду, — отвечал отставной майор.

— На что?

— Те-бе-от-дам-как-сто-руб-лей-на-коп-лю, — объяснял Сплю, предварительно набрав в легкие побольше воздуха, так как эта фраза была очень длинной и сложной для произнесения по слогам.

— Устрою-ка я тебя ночным сторожем к себе на склад, — сказала Любка. — Убью сразу двух зайцев: во-первых, по вечерам не буду видеть твою рожу; во-вторых, лишние семьдесят рублей в дом принесешь. А то как трахаться — ты первый в очереди, а как деньги зарабатывать — тебя ищи-свищи.

Сплю загорюнился, но промолчал. «Как же можно меня обижать? — думал он, напрягая голову. #8213;Ведь я не могу дать сдачи своими короткими руками». Он был согласен на любую эксплуатацию, лишь бы Чертоватая подпустила его к своим прелестям, то есть стала бы полноценной женой, а не по паспорту. Но с Любкиной полноценностью дело не двигалось, и почти случайно Сплю нашел временный выход страсти, обменяв Столику кирзовые сапоги на порнографическую объемную открытку. Поворотом кисти пикантно одетая женщина, изображенная на открытке, оказывалась голой. Но Клавдию Ивановичу нравилось не спеша выгибать открытку, тогда и женщина раздевалась не спеша. «Ка-ка-я-по-слуш-ни-ца!» — думал он и разрешал ей сохранить то рукава блузки, то — подол юбки, то — туфельки.

Пока Сплю развлекался и перемигивался с заморской красавицей, контрабандно путешествующей по стране, ярмо мужа все сильнее и жестче сдавливало майорскую шею. Уже через месяц после свадьбы можно было наблюдать такую картину: молодожены выходили из магазина, Сплю нагибался, как будто хотел подобрать что-то с земли, а Любка забиралась к нему на плечи. Майор нес ее домой. На шее у него висела сумка, из которой торчали пачки вермишели и пакеты картошки, сумка качалась из стороны в сторону и больно била Клавдия Ивановича под дых. Держась одной рукой за кадык мужа, Любка грызла яблоко и говорила всем знакомым: «Здравствуйте!»

Когда майор возроптал первый раз, Чертоватая утащила с работы небольшое кресло и приделала к спинке лямки. Потом, собираясь в магазин, она надевала кресло на плечи майора, как рюкзак, и запрыгивала сама. Теперь при поездках она лузгала семечки и болтала ногами. Один раз в кресле прокатился и Подряников, а Любка сидела у него на коленях и опять говорила всем знакомым: «Здравствуйте!» Но в другой раз бесстыжие мальчишки обкидали Клавдия Ивановича снежками с гиканьем и улюлюканьем…

Неугомонная натура Сплю опять возроптала.

— «На тебя, дядя, не угодишь», — сказала Любка и разрешила до весны катать себя на санках. Сплю укутывал ей ноги стареньким тулупом и, впрягшись, волок санки в нужном Любке направлении.

И в третий раз восстал майор, и пригрозил учинить над женой сексуальную революцию, и обещал изменить ей с какой-нибудь подъездной бабкой, но Любка и теперь успокоила его обещаниями:

— Милый дядя, ну что тебе стоит! Ну накопи ты эти треклятые сто рублей — и я твоя… Так просто: денюжка к денюжке…

На досуге Чертоватая много размышляла о перманентных домогательствах супруга и однажды объявила ему:

— У тебя такие мысли бродят оттого, что ты много жрешь. Посмотри, какой ты толстый, какой ты безобразный! Тебя можно ударить кулаком в живот, и ты даже не почувствуешь боли.

После этого заявления Клавдий Иванович был лишен и радости есть досыта. Отныне стоило бедолаге уединиться на кухне, как из комнаты кричали: «Уйди оттуда, а то сожрешь чего-нибудь!» И единственное место в квартире, где он до поры до времени чувствовал себя свободным, было в сортире. Но и там однажды вездесущая Чертоватая подкараулила Сплю, отвыкшего на военной службе от задвижек и защелок, распахнула дверь по своей нужде и увидела такую картину: сидит муж на унитазе, кусает от батона и запивает молоком.

— Ах ты, говнюшка! — закричала она. — Нашелся теленок молоко хлебать!.. Треснуть бы тебя чем-нибудь так!.. — она отняла и молоко, и хлеб, ушла на кухню и взяла сковороду.

— Иди сюда! — приказала Любка и, когда муж подошел, невинно хлопая глазками, треснула его сковородой по голове.

— Нечего дома штаны просиживать, — сказала она, потушив ярость в ударе. — Сходи вниз и послушай, что обо мне бабки сплетничают.

Идти вниз для этого не стоило, потому что бабки стояли на лестничной клетке, прислонившись ушами к замочным скважинам. Сплю открыл дверь, закрыл и доложил жене:

— Го-во-рят-что-ты-ме-ня-бьешь-а-я-ду-рак-тер-плю…

На следующий день майор, науськанный старушками, завел разговор о равноправии супругов, а Любка в ответ притащила со склада рулон китайского линолеума. Линолеум, если его развернуть и посмотреть сверху, был похож на аквариум, в котором плавают морские драконы. Увидев его, начальник райпищеторга товарищ Примеров чуть не умер от зависти. Любка постелила линолеум в кухне и вообще закрыла мужу дорогу к холодильнику. Сама она ходила по драконам босиком и предварительно вымыв ноги. Чтобы супруг мог как-то питать тело, Любка протянула через кухню стальной трос с крюком. На этот крюк она подвешивала за шиворот мужа и отвозила к столу. Сплю падал на табуретку, складывал ноги по-турецки и ел.

Было у крюка еще одно преимущество: если майор сильно надоедал, Любка отвозила его в дальний угол кухни, и там Клавдий Иванович висел вместе с постиранным бельем, никому не мешая…

От жизненных утеснений Сплю стал чахнуть и морщиться. Он слонялся по улицам и плевался во все стороны. Когда ветер дул ему в лицо, майор ходил весь оплеванный. Он уже решил сбежать в свою собственную комнату, опять накинуть шинель и пойти покомандовать на коммунальную кухню, но Любка, словно догадавшись, сдала ее внаем подружке, которая приехала в Сворск искать сожителя из чинуш, карабкающихся по служебной лестнице.

Тогда Сплю сам себе приказал и храбро кинулся в атаку. Он упросил Столика написать жалобу на Чертоватую, потому что сам умел только подписываться. Столик с алчным блеском в глазах откликнулся на просьбу друга, но не сдержал себя и тотчас раззвонил по всему городу. И когда Клавдий Иванович подошел с кляузой к редакции газеты, два бугая, посмеиваясь и балагуря, вынули из его кармана сочинение Столика и слегка помяли Сплю бока. Крики: «Ка-ра-ул! Ме-ня-бан-ди-ты-у-би-ва-ют!» — не спасли. Проходившие вблизи граждане испугались и криков Сплю, и писчебумажных рэкетиров.

Но майор пошел напролом, он вообще не умел останавливаться. Вспомнил, что такой же, как все, даже чуть-чуть получше, и пошел, кинулся Куриляпову в ноги, стал бубнить жалобные слова, пока не разревелся.

Хотя редактор больше любил перегрызать людям горло, чем помогать им в беде, к делу майора он отнесся сочувственно, потому что ненавидел Любку: на многократные виляния хвостом и просьбы кормить его продуктами с базы она неизменно складывала из пальцев фигульку. Куриляпов послал к Чертоватой корреспондента и велел хорошенько припугнуть.

С этой встречи завязалась дружба Куриляпова и Сплю. У них оказалось очень много общего, даже размер противогаза совпал. Оба могли ночь напролет резаться в карточную игру «пьяница» или пить спирт, разбавленный пивом. Некоторое время они не могли даже жить друг без друга и ходили по городу в обнимку. Тогда-то редактор и пристроил Клавдия Ивановича на полставки в отдел писем. Отдать ставку целиком Куриляпов не решился: кто-то ведь должен работать в отделе.

Отгремели громы несчастий, отполыхали молнии в глазах Чертоватой, и над головой Сплю повисла радуга общественного признания. Но Сплю хотел нимба и не только вокруг головы, вокруг тела — тоже. Он жаждал, чтобы люди, завидев его издали, хлопали в ладоши, поэтому поклялся публично посвятить остаток жизни Домсовету и был выбран председателем. Общественной работе майор стал отдавать больше чем мог. Вечерами он падал без сил на тюфяк в коридоре и не обращал внимания на раздевающуюся жену. Он даже порнографическую открытку потерял в подвале. Правда, пользы от его усердных стараний не было никакой, но Клавдия Ивановича польза занимала в последнюю очередь. Главное, он крутился в центре, как приводной винт юлы, а все крутились вокруг него и признавали за «чуть-чуть получше». Тем же, кто в упор не хотел это замечать, Сплю делал гадости и поневоле заставлял обращать на себя внимание…

И вот теперь — все коту под хвост. Теперь, если Подряников выживет его из редакции, как Сусанин выжил из Домсовета, жена не оставит от майора мокрого места. Она повесит его в углу на крюке, заткнет рот тряпкой, которой смахивает крошки со стола, и Сплю высохнет. Она — такая, и никто ее не остановит.

Что же ему сделать? Как спастись от неминуемого высыхания? Чья голова дальше поведет майора по жизни?.. А может быть, жены? В конце концов, если его выставят из редакции, Любка лишится семидесяти рублей. И очень медленно, рассуждая вслух, потому что про себя он думать не умел, Сплю выбрал такое решение: «Пора отдать Чертоватой сто рублей, с таким трудом накопленные за два года». Это были гонорары от статей, которые написала добродушная Кавелька по просьбе майора и под его фамилией, и деньги, бессовестно украденные из копилки Домсовета пополам со Столиком Если майор отдаст жене сбережения, то об этом узнает Подряников и тоже захочет, чтобы Клавдий Иванович дал ему сто рублей, а Клавдий Иванович будет долго-долго копить следующую сотню и все это время работать, работать, работать в газете, и так спасется…

Горькие воспоминания и мучительные помыслы Сплю прервали часы двенадцатью ударами: рабочий день отставного майора кончился. Он взял пустой портфель, накинул плащ-палатку и надел фуражку, от которой хулиганы оторвали кокарду. Тут же вошел Саша и сказал:

— Есть дело. Если вы его выполните, я отдам вам ставку курьера. Оклад грошовый, но расстраиваться из-за таких пустяков не стоит — разницу Любка наворует на складе. Так вот, остались у вас знакомые в военкомате?

Сплю кивнул, поймав на лету фуражку и вернув ее на голову.

— Тогда дуйте в учетный стол и узнайте, почему Ивану, который живет с Мариной, до сих пор не забрили лоб. Сделайте так, чтобы его убрали из Сворска в этот призыв и чтобы медицинская комиссия не нашла никаких отклонений: он здоров как бык. Действуйте, майор. О результатах доложите в письменном виде, ха-ха!.. Слушайте, а почему я говорю вам «вы»? Я же вас полноценным не считаю. Все, Сплю, теперь я буду «тыкать», а ты ко мне будешь обращаться уважительно: Александр Николаевич. Понял?

Сплю кивнул.

— Что ты раскивался, как болванчик? Язык отсох?

— Все-по-нял-А-лек-сандр-Ни-ко-ла-ев-ич, — сказал Сплю и все равно кивнул, сняв фуражку.

— Тогда — кругом и шагом марш!

…В военкомате Сплю ждал битый час, пока разыскивали «дело» Ивана. Начальник учетного стола успокоил майора:

— Заберем непременно. Завтра же возьму его повесткой. От священного долга не убежишь. Никуда голубчик не денется. Сделаем из него настоящего воина-интернационалиста.

Успокоенный, даже обрадованный Сплю пошел домой. Там он застал Подряникова и жену, они одевались. Любка сказала мужу:

— Отвернись, бесстыдник. Не видишь, что ли, что я без юбки.

Когда Саша ушел, дружелюбно похлопав Клавдия Ивановича по спине, майор приподнял в коридоре плитку паркета, вытянул из тайника, который выскреб в бетоне с упорством Дантеса, заветные сто рублей и подошел к жене, красившей у зеркала ресницы.

— Вот!

— Что? — спросила Любка.

— День-ги.

— Где взял? Украл, мерзавец?

— Да! — сознался Сплю.

— Молодец, — похвалила Любка, — но больше не воруй. А то тебя, дурака, посадят с конфискацией моего имущества, — и она кинула деньги в сумку вместе с тушью.

Сплю не отходил.

— Чего стоишь истуканом? — спросила Чертоватая.

— Как-же? — удивился Сплю. — У-го-вор?..

— Надоел ты мне, — сказала Любка. — У меня обед давно кончился, а я с тобой нянчусь. Некогда, отстань.

— У-го-вор, — повторил Сплю и насупился.

— Да что я вам, девочка! Каждую секунду одеваться-раздеваться!..

У Сплю помутилось в глазах от такой явной подлости.

— У-го-вор! И-ли-у-у-бью-ю! — закричал он.

— Ладно, — смирилась Любка. — Только побыстрей, по-десантному…

Через три минуты она уже стояла одетая и гладила супруга в спущенных штанах по лысой голове.

— Кобелек ты, кобелек, — приговорила Любка. — Ты, оказывается, не отставной майор, а прямо-таки сила быстрого реагирования… Впрочем, весь ваш брат скор в атаку на этом фронте. На-ка тебе мелочь, попей пивка…

В глазах мужа читалась собачья преданность.

— …А сто рублей отнеси Сусанину и скажи, что Подряников велел вернуть. Ну, целуй мне руку, я побежала, мужики уже на базе заждались…

«Надо же, — подумала она на улице, — Сусанин стал моим сутенером».

Сплю подтянул штаны и побежал в типографию. Но Сусанин встретил его по дороге. Клавдий Иванович протянул деньги:

— По-дря-ни-ков-ве-лел-пе-ре-дать.

— Мне? — удивился Адам. — Вы не путаете? Это я ему как бы должен… Впрочем, он, наверное, пронюхал, что первый секретарь предложил мне место редактора, и теперь всовывает взятку. Я как раз иду в редакцию, сейчас выясним… Кстати, майор, вас можно поздравить? Вы, говорят, сегодня стали мужчиной?

— Да! — гордо выдохнул Сплю.

— Долго же вы ходили в цветущих юношах! — поразился Сусанин. — Лезьте в кусты, найдите там рояль и исполните «Танец с саблями».

— Я-не-у-ме-ю-на-ро-я-ле, — признался Сплю.

— Сыграйте на губах, — посоветовал Адам. — Дайте выход эмоциям.

— Бум-бум-бу-рум-бум, — сыграл из кустов Сплю…

Когда они пришли, сотрудники сидели в кабинете редактора на столах и подоконниках, грызли ногти, копались в волосах, барабанили пальцами по коленкам в ожидании нового руководителя. Слух о возможном назначении Сусанина уже достиг их, потому что секретарша первого секретаря была частным осведомителем всех желающих.

Сусанин прошел через кабинет, плюхнулся в куриляповское кресло, согнав замредактора, и вытянул под столом ноги, сладко потянувшись, как будто хотел показать, что новое кресло вполне пришлось по его заду.

— Почему никто не работает?.. — спросил Адам. — В публичном доме санитарный день?

— У нас траур, — ответил заведующий отделом промышленности.

— Да-да, я знаю. А ведь только вчера… — вспомнил Адам опять. — Впрочем, мы должны быть благодарны Куриляпову за то, что он сэкономил стране одну пенсию.

— А вас уже утвердили приказом? — спросил ответственный секретарь.

— Нет, — ответил Сусанин. — Я ведь пока не дал согласия, я осматриваюсь.

— А вы читали когда-нибудь наше «Зеркало»? — спросил замредактора.

— Я даже обклеил им все стены, когда делал дома ремонт. А потом стал хохотать, потому что оказался в комнате смеха.

— Значит, вы в курсе, — сказал замредактора, — что нас волнует, какие проблемы мы ставим перед читателем, к чему зовем?

— Конечно! — ответил Сусанин. — Могу кратко пересказать. На первой полосе вы пишете аршинными буквами, что все в стране идет по плану, без срывов и под «Знаком качества», и общество несется по шпалам к коммунизму, протяжным посвистом отмечая полустанки военного коммунизма, переходного периода, строительства социализма, развитого социализма, социализма, развивающегося из себя, и все остальные, у которых еще нет названий. И на фоне такого безграничного энтузиазма и подушно распланированного счастья, в окружении блаженного смрада, испускаемого империалистическими странами, вторая полоса поднесет грустный до слез рассказ о производственном подлеце, спекулянте или жулике. На худой конец читателю подарят историю о равнодушном человеке, который прошел мимо хулиганов, избивавших бабушку-старушку.

— Как же вы собираетесь быть редактором, если вас не интересует, чем живет и дышит страна? — спросил ответственный секретарь. — У вас в квартире нет ни радио, ни телевизора. Вы даже на «Правду» не подписываетесь, хотя обязаны это делать как коммунист. Вы сознательно хотите отстать и идти вразнобой с жизнью и народом, — произнес он как приговор.

— Во-первых, в разнобой сдают старые вещи, а во-вторых, — как бы не так! — сказал Сусанин. — Я — впереди! Пожалуй, я слишком ушел вперед и уже наступаю на пятки тем, кто отстал… А «Правду» выписывает Фрикаделина. Или вам надо, чтобы в нашей семье у каждого был индивидуальный экземпляр, как полотенце?.. Зачем вы меня разозлили, Илья Федорович? Теперь я назло вам стану редактором. Я буду учить наизусть «Правду», и попробуйте только переписать хоть один абзац в свою передовицу и получить за него гонорар! Вылетите к чертовой матери! Я так и напишу в трудовой книжке: «Уволен за плагиат»!

— Но ведь на «Зеркало» вы не подписаны, это факт, — сказал ответственный секретарь, — а многие берут с вас пример.

— Можно подумать, — ответил Адам, — что, если «Зеркало» перестанут покупать, газета закроется вопреки всем законам социализма.

— Работы у нас очень много, — пожаловался замредактора, — и работа сложная, нервная, с людьми. Такую работу надо очень любить, чтобы не послать ее однажды.

— Нет-нет, в нашей стране так не бывает, — сказал Адам. — Можно послать человека на работу по разнарядке за пятью подписями, а по любви — нельзя, это нонсенс безответственности, от которой мы привиты с детства.

— Все-таки, мой вам совет: присмотритесь сначала. Возьмите в типографии недельку за свой счет и потолкайтесь в наших кабинетах.

— А по-моему, ничего сложного нет, — сказал Адам. — Если я встану у руля, мы будем выпускать газету на месяц вперед, делая в один день двадцать пять номеров. Я даже думаю, что в неделю мы осилим номера за весь год. А что? Попробуем выпускать статьи на одну и ту же тему? Например, жил-был козлик… остались от козлика рожки да ножки. И раскроем эту тему во всех аспектах нашей многогранной жизни! Сусанина уже порядком развезло от фантазий, но ответственный секретарь вернул его на землю.

— Не боитесь надорваться, как Куриляпов? — спросил он.

— Вот уж что мне не грозит, — ответил Сусанин. — Но на всякий случай прошу больше не вешать в туалете газеты целиком, а нарезать их аккуратными квадратиками.

После этой фразы Адам закрыл собрание, сказав на прощание, что демократию он признает только по отношению к начальству, непослушных же подчиненных сначала расстреливает из рогатки, а потом увольняет задним числом, и попросил задержаться Подряникова и Сплю.

— Что за деньги вы велели Клавдию Ивановичу передать мне? — спросил Сусанин. — Признаться, я сам собирался вручить вам сто рублей и уже с утра сходил и милицию, сказал, что вы меня шантажируете. Там переписали номера на дензнаках, мне осталось только отдать их и позвонить, чтобы за вами приехали, а тут вдруг от вас такой же подарок!

— Не фантазируйте, Адам Петрович, — сказал Саша. — Если б вы ходили в милицию, я бы об этом знал. А денег я никому не давал, это — недоразумение.

— Вот и я удивился, это так на вас не похоже… Клавдий Иванович, если эти деньги не Подряникова, то чьи?

Сплю пожал плечами: он запутался.

— Может быть, вы хотели подкупить меня, чтобы я вернул вам кресло председателя Домсовета, да постеснялись признаться?

Сплю вытянул руки по швам, ему хотелось сказать и «Так точно!», и «Никак нет!» — но он боялся промахнуться.

— Вы мне надоели, — сказал Сусанин. — Я вас спрашиваю-спрашиваю, а вы хоть бы пукнули в ответ. Забирайте деньги и ступайте на все четыре стороны.

Когда Сплю вышел, Саша сказал:

— Со вчерашнего дня положение изменилось, поэтому брать с вас пеню за то, что меня избил этот малолетний выродок, я не буду…

— У вас еще синяки не зажили, — перебил Сусанин, — советую повнимательней следить за словами, которые говорите.

— …Я потребую другой услуги: вы откажетесь от должности редактора.

— Хорошо, — согласился Сусанин, — но вы будете последним дураком, если поверите. Я подожду пару дней, пока ваша физиономия поправится, и нарушу слово. Нести в милицию заявление будет поздно, а что мне какое-то слово! Я уже жить не могу без лжи.

— Заявление оформят задним числом, и участковому сделают устный выговор за то, что он сразу не занялся этим делом.

— Пожалуй. Я и забыл, что у вас там рука, вытащившая вас однажды из дерьма, в которое вы вляпались с типографской бумагой… Зря я тогда не поднял скандал. Зачем я такой добрый?

Дверь кабинета отлетела в сторону, вбежал ответственный секретарь, лицо его сияло от блеска собственных глаз.

— Свершилось! — закричал он, пританцовывая.

— Что свершилось? — спросил Адам. — Мертвые встали из могил и требуют вернуть жилплощадь?

— Да! Только что звонил мой человек из обкома! Завтра первый поедет на ковер. Больше он первым секретарем не будет! Не будет! Понимаете вы — не бу-дет!

— Сейчас вроде не сезон секретарей-то снимать, — сказал Сусанин. — Обычно с первыми заморозками…

— Уже назначена комиссия по проверке деятельности кое-каких руководителей района! И знаете, кто ее возглавит?

— Наверное, тот, кто станет следующим первым, — предположил Адам.

— Этот человек — ваш злейший враг!.. — закричал ответственный секретарь, тыча в Сусанина пальцем.

— Сплю?! — удивился Адам.

— Он не потерпит вас на руководящем посту. Вы давно уже — бельмо во всех глазах!.. Бессмысленно перебираться из своего кресла в это: через месяц вы вообще приличной работы не найдете.

— Так у меня целый месяц в запасе! — обрадовался Сусанин. — Я еще успею всю кровь из вас выпить.

— Посмотри-ка на этого вампира, — сказал ответственный секретарь Саше, ухмыляясь и фыркая, как сытая лошадь.

— А тут и смотреть нечего. Однажды поспорили умный и дурак, кто из них глупее. Угадайте, кто победил?

— Победила дружба, — сказал Подряников.

— Ссориться со мной чрезвычайно вредно для здоровья, — сказал ответственный секретарь. — Мои слова разлагают нервную систему собеседника.

— Я понял. Вы метите вот в это кресло? В обход замредактора? — спросил Сусанин.

— Поживем — увидим.

— А парнишке вы что обещали?

— Это не ваше дело.

— Мое, — настырно сказал Сусанин. — Ответьте, Подряников, чем он вас купил? Своим креслом?

— Да, — ответил Саша, — и еще дипломом о высшем образовании.

— А может, переметнетесь в мой лагерь? Я подарю вам кресло замредактора и кандидатскую степень. У вас сколько классов? Восемь? Как раз для кандидата. Или хотите — директором типографии? Карманы набьете с верхом. Все мясники на вас молиться будут.

— Деньги для меня — не проблема. Я их везде найду.

— Но ведь деньги — грязь, и, следуя расхожей поговорке, вы — свинья, Саша, — вывел Сусанин.

— Ну и что, — ответил Подряников. — Ваша песня спета.

— Как знать, — сказал Сусанин. — Я тоже все эти годы утрамбовывал под собой почву, чтобы не провалиться вдруг. И может такое случиться, что очень скоро все буду решать я… из обкома.

— Это вы фантазируете, — сказал Саша

— О вас в обкоме даже не слышали, — сказал ответственный секретарь.

Сусанин вздохнул и ответил:

— Но вы только представьте, хоть на секунду, как было бы приятно смешать вас обоих с грязью, подождать, пока грязь станет пылью, и пустить по ветру…

— Вас легче смешать с грязью, — сказал ответственный секретарь, — куда ни ткни — всюду мягко.

— Я мог бы сразиться с вами, я даже уверен в победе, но, чтобы воевать, надо стать кретином вашего уровня, — сказал Сусанин — А мне противно. Ведь ребенка не заставишь строить куличи на помойке… К сожалению, такие, как вы, все песочницы превратили в помойки. Так что, возможно, мы еще дадим бой нетрадиционными методами, не ждать же, пока дерьмо перепреет.

…Из редакции Сплю побежал в «Незабудку», выпил две кружки спирта, разбавленного пивом, и стал пьяным.

— Хо-ро-шо! — говорил он, тараща глаза и двигая бровями, как автомобильными «дворниками». — Хо-ро-шо!..

Потом он печатал строевой шаг на мраморном полу, отдавал Незабудке честь и требовал за это денег. Сплю спал на ходу, и ему снилось, что он на параде. Забулдыги давились от хохота и захлебывались пивом, но отставному майору их смех казался оркестром и пробуждал усердие…

…Когда поздно вечером Чертоватая открыла дверь, на пороге стоял супруг и, протягивая деньги, шептал:

— У-го-вор-у-го-вор-у-го-вор…