"Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния" - читать интересную книгу автора (Бацалев Владимир)

IV.  ИГРА «ДАРИТЬ — ОТДАРИВАТЬ»

Солнце лезло в окно и звало из постели так настойчиво, безотвязно и требовательно, что ван дер Югин в своей кроватке надвинул простыню по уши, спасаясь от света, продлевая негу между сном и бодрствованием, удивляясь, почему до сих пор не кричат «Ребятки! Вставать пора!» Сколько ни бился И над этим вопросом — ответа не нашел. Ответ, решил он, можно получить только экспериментальным путем. Сосчитаю до десяти и встаю. Лучше — до ста. Раз, два, три… Воспитательница давно вылила бы на меня чашку холодной воды и хохотала бы до полдника. Откуда у нее такие припасы черного юмора? Я ведь помню ее сопливой девчонкой. Тихая была и вся в родинках, как подсолнух. «Дядя И, сделай мне бумажный кораблик». — Делал. Чего ж не угодить ребенку? Яблоки ей разрешил рвать в своем палисаднике; с будущим супругом, можно сказать, свел, и вот благодарность за счастливое детство: стакан воды в постель! Ван дер Югин ножкой спихнул простыню на пол. По глазам ударил невыносимый свет, как в кинотеатре при обрыве пленки вдруг вспыхивает черный потолок, и сразу не разберешь что к чему — только пустой белый экран впереди.

Когда глаза справились с потоками света, ван дер Югин увидел, что все кроватки пусты, а товарищи по играм исчезли. Он оказался в спальне позабыт-позаброшен. «Как же так? — подумал он. — Как такое случилось? Может быть, детей забрали на выходные родители?» — И успокоился этим объяснением.

Адам умышленно дезинформировал Подряникова, когда сказал, что ван дер Югин скрывается в родильном доме. На самом деле И прятался от милиции в детском саду на пятидневке. Лучшего убежища он не придумал, потому что вообще стал худо соображать с тех пор, как полюбил находиться в беспамятстве «Ведь все новое — это хорошо забытое старое, — с трудом вспоминал он избитый афоризм. — Значит, чем больше я забуду, тем больше открою заново, тем интереснее будет моя жизнь — жизнь скромного первооткрывателя вечных истин… »

Ван дер Югин выскочил из кроватки, торопливо натянул колготки, надел рубашку, уже добравшуюся до колен, фуфайку с драными локтями, обул ботинки, которые еще в прошлом году стали ему велики, и, перекувыркнувшись через форточку, оказался на улице. Весна прополоскала его ноги в луже, но И только улыбнулся этому. Утопая в осевших сугробах, он побежал за беременной кошкой, поймал ее и спросил радостно:

— Ну что, киска, дождалась весны?

— Мяу, — ответила кошка, выпутываясь из объятий.

Ван дер Югин подумал, не встать ли и ему на четвереньки. Для человека, близкого к природе существа, такой способ перемещения был бы более физиологичен. Но тут он увидел прыгающую ворону, спросил и ее, дождалась ли она весны. Потом вспомнил о кроликах и лягушках и подумал, не скачками ли передвигается жизнь по земле? А когда на асфальт выполз червяк, у которого из конечностей был один хвост, ван дер Югин сказал ему:

— Ну что, червячок? Оказывается, при движении вперед жизнь может ползать, ходить, скакать и летать. Но сейчас она стоит как дерево и качается по ветру. Так что, если ты поспешишь, у тебя появится шанс обогнать ее.

Тут он подтолкнул червяка, показывая, в какую сторону следует догонять эволюцию, а сам отправился к своему другу Сусанину и его жене Фрикаделине с надеждой на завтрак, потому что другой его товарищ, Семенов, готовил себя к тюрьме и ничего не держал на проходной, кроме сухарей. Шел ван дер Югин по улице и озирался: думал, после побега из КПЗ его ищут с собаками. Но в милиции деяния ван дер Югина числились в графе раскрытых преступлений, план по нему был выполнен, поэтому в глазах правоохранительных органов И потерял всякий интерес. Об этом поведал И повстречавшийся коллекционер Вася Подоконник, ходивший вокруг домов и собиравший в авоську все, что выбрасывали из окон. Ван дер Югин сидел с ним в одной камере и хорошо помнил, как закричал Подоконник: «Мальца-то за что садите?» — «Этому мальцу сто тридцать пять лет», — ответил дежурный, коленкой запихивая И в камеру… Подоконник раскрыл ван дер Югину еще одну тайну. Оказывается, в стране с каждым годом сокращался процент преступлений, но, если в других городах он еще держался на уровне пяти-шести к тринадцатому году благодаря карманникам и коммунальным дракам, то в Сворске из-за усердия начальства перед более высоким начальством этот процент в нынешней отчетности свели к нулю, то есть в Сворске преступнику взяться было совершенно неоткуда.

— Потому-то меня и выгнали, а сначала хотели год дать, — сказал Подоконник. — А разве я виноват, что у меня своей крыши нет и я в кустах ночую? Я, может, вокруг домов-то и хожу целыми днями от зависти.

— Теперь тебе крыша только в дождь понадобится, — сказал ван дер Югин. — Весна пришла! А если на дворе сухо, тебе каждая лавка — дом родной…

У подъезда И встретил Столика, который стоял и думал одним местом. Столик знал, что пистолет ван дер Югина лежит в милиции, поэтому стал строить рожи и ругаться, закрывая ладонями зад, выглядевший чересчур задумчивым.

Пистолет И смастерил из обструганных дощечек и заводных пружинок, а к нему налепил пуль из г… Занятная получилась игрушка. Ван дер Югин расстреливал из нее начальников и персональных пенсионеров, но больше всех перепадало Столику. У секретаря Домсовета не хватало гардероба, чтобы хоть раз толком отругать И, потому что после каждого выстрела он бегал домой переодеваться. До поры до времени ван дер Югину сходили с рук пистолетные забавы, но, когда он кинул связку самолепных гранат в первый цех химзавода, за ним погналась милиция, свистя и размахивая ордером на арест, потому что материальный ущерб, нанесенный ван дер Югиным народному хозяйству, по расчетам следователя, оценивался в полтора рабочих дня уборщицы…

И уже знал, что в его квартире поселился какой-то Подряников, и решил посмотреть оккупанту в глаза.

«Если обременен семьей, не буду бить», — решил И.

Саша открыл дверь и спросил:

— Тебе что, мальчик?

— Макулатуру собираем на пионерский костер, — ответил ван дер Югин, скрежеща молочными зубами и переживая душевную тоску по пистолету.

— Хороший мальчик, — сказал Подряников, погладил И по головке и захлопнул дверь.

Зато в квартиру Сусаниных его пустили без разговоров и без разговоров накормили кашей. Фрикаделина качала головой и думала, где через три-четыре года брать грудное молоко для ван дер Югина, а Сусанин из кровати вспоминал, что последний раз видел своего бывшего соседа снизу, когда тот шел на вокзал, неся на коромысле два ведра аквариумных рыб. И ехал торговать в страну лилипутов и обещал вернуться с деньгами. Но по ложечной дроби о тарелку, но чавканью, по отсутствию разговоров Сусанин понял, что либо ван дер Югин не нашел страну лилипутов, либо там не едят рыбу, либо деньги он прокутил на обратной дороге, либо припрятал на черный день. «Хотя у него все дни черные», — подумал Адам.

— Если считать по старому стилю, то сегодня — мой день рождения, — сознался И, покончив с трапезой. — Но подарок мне приготовили только органы внутренних дел. К этому празднику они ликвидировали преступность в Сворске.

Трудно было ему не поверить. Несмотря на детский вид, слишком стар казался ван дер Югин для безудержного вранья. Ведь он существовал при царе семьдесят лет, старея и портясь с каждым годом, и еще шестьдесят пять — при советской власти, но уже молодея и просвещаясь от пятилетки к пятилетке. Никто не знал, когда прервется его жизненный путь, снизойдет ли ван дер Югин до состояния зародыша и распадется, или же станет мужать и стареть по второму разу. Никто не знал, что у него на уме, и никто не знал о нем ничего путного, а сам И не был словоохотлив и любил находиться в беспамятстве с тех пор, как от прожитых лет и перенесенных потрясений впал в физиологическое детство.

— Как полностью реабилитированный, — сказал ван дер Югин, — я хочу вернуть свою квартиру. — Тут он схватил пудовую гирю, которой Сусанин по утрам увеличивал силу рук, и принялся стучать в пол.

Минуты не прошло — прилетел Подряников.

— Какого черта! — закричал он, очищая кулаками дорогy от прикрытых дверей.

— Здравствуй, дядя, — сказал ван дер Югин.

— Здравствуй, здравствуй, мальчик. Мы уже виделись, — сказал Подряников. — У меня больше нет побелки на потолке! — закричал он на Фрикаделину.

— Это моя побелка, — ответил И.

— Ах, вот ты кто такой! — пропел Подряников, жмурясь от радости и поигрывая пальцами, и хотел было схватить ван дер Югина руками.

Но Фрикаделина загородила своим телом дорогу к ребенку.

Тогда Саша вцепился в телефонную трубку:

— Алло! Милиция! Я поймал преступника! Улица Балтийца Сидорова, дом десять, квартира пятьдесят! Скорее!.. Что?! Что?!. Повторите!.. Вы там с ума посходили! — он повернулся к Фрикаделине и сказал чужим голосом: — Я не мог поймать преступника, потому что и Сворске искоренена преступность.

Ван дер Югин засмеялся, запрыгал и захлопал в ладоши:

— Что я говорил! Что я говорил! Мой сегодня праздник!

— Черт побери! — закричал Саша в трубку. — Тогда приезжайте за снежным человеком, за Кинг-Конгом, за Лох-Несси!!! Что?.. Это вы психи! Я вам ycтрою «кузькину мать» в понедельник! Как фамилия?

Не отпуская телефонную трубку от уха, Подряников позвонил в «скорую помощь» и сказал, что на улице Балтийца Сидорова, дом десять, квартира пятьдесят сидит ребенок со всеми признаками буйной шизофрении в поступках. Но и тут ему не поверили, так как утром из психиатрической больницы выписался последний пациент, который перед уходом потребовал немедленного закрытия больницы и аргументировал свое притязание тем, что накануне он сам лично ликвидировал причины, поражающие сумасшествием советских людей. И вот этому-то прощальному пациенту диспетчер «скорой помощи» верила охотнее, нежели голосу Подряникова.

Уже в отчаянье, не владея собой, Саша позвонил пожарным, узнал, что они забивают «козла» подразделение на подразделение, поэтому приехать не могут, и совсем пал духом.

— Это все ваши штучки! Как пить дать! — сказал он, показывая пальцем на одеяло, под которым прятался Сусанин.

— Я так плоско не шучу, — ответил Адам, вынимая голову из подушек. — Кстати, Саша, у вас гульфик расстегнут.

— Где?

— С первым апреля! — обрадовался Адам своему розыгрышу и выскочил из кровати. Тотчас он отнял у ван дер Югина гирю и стал махать ею в воздухе, демонстрируя ловкость.

— Ладно, — сказал Подряников, — я вам тоже устрою какой-нибудь праздник. — И убрался восвояси.

А Сусанин, бросив снаряд, пришел на кухню, разбил там яйцо и сотворил на сковороде небольшое солнце. Этим солнцем, порезанным ромашкой, и листиком хлеба он позавтракал.

— Сейчас, И, мы устроим весеннюю революцию, — сообщил Адам, вставая из-за стола. — Момент выбран самый удачный: милиция парализована, психи — на свободе, у пожарных — турнир, а первый секретарь еще не проснулся. Надо собирать сообщников и выступать.

— Нет, — вмешалась Фрикаделина, — ты обещал дочери повесить скворечник утром. И не забудь, что сегодня твоя очередь выносить помойное ведро.

— Да, — сказала Антонина, — ты обещал прибить скворечник, который сколотил дядя Семенов.

— Ну хорошо, — согласился глава семейства. — Скворечник и помойка — это пустяки. Прибьем, вынесем и устроим революцию.

Втроем они покинули квартиру, оставив Фрикаделине грязную посуду. Впереди пошел ван дер Югин. Он нес птичий дом, как флаг. За ним — Сусанин с кульком гвоздей, а за Сусаниным — дочь с молотком. И трубил туш, Адам на ходу завязывал шнурки, а Антонина постукивала молотком по воздуху и приговаривала: «Тук-тук-тук». И играл на губах, Адам — в надежде на успех, а Антонина играла в папу, прибивающего скворечник.

Дом к тому времени, когда Сусанин продрал глаза с намерением устроить революцию, давно завелся на субботние обороты. Из раскрытой форточки в квартире Чертоватой неслись всхлипы магнитофона и Сплю, из окна повыше — звуки пощечин, звон стекла и крики: «Убью, стерва!», а еще, непонятно из какого окна, неизвестный олух обкидывал прохожих селедочными головами и картофельной шелухой. У подъезда, на параллельных рядах скамеек, между которыми очень пришелся бы стол, не загороди он вход-выход, сидели бабки и складывали в подолы шелуху семечек. Рядом маленькие девочки упражнялись в «классы». Тут же в кустах палисадника валялись еще с пятницы три друга Бутылки — Ивашка Встенкин, Серега Какусов и Рахит Лукумов, ноги которого не знали о существовании носков, а пятилетний Вова из семнадцатой квартиры собирал на асфальте дождевых червей и прятал у алкоголиков за шиворотом. Над домом кружила и каркала стая ворон, караулившая помоечную машину, за которой ринутся вдогонку жильцы с мусорными ведрами. В этих ведрах — воронье счастье.

Собственно, других птиц в Сворске не знали и в помине. Зато лоснящихся, жирных, как индейки, ворон летали такие тучи, что приезжему человеку казалось, будто он попал в город, где, кроме падали, ничего нет. Вороны были большие и наглые. Если им наступали на хвост, могли ответно цапнуть не хуже собаки.

Поэтому, когда из дома вышел ван дер Югин со скворечником под мышкой и с тушем на губах, a за ним — Сусанин, передвигавший ботинки, как коньки, и Антонина, озорующая молотком, бабки посмотрели на всю троицу с подозрением. Даже пятилетний Вова раскрыл рот и положил в него приготовленного для Встенкина червяка. Даже Вова знал, что вороны живут на гнездах, и самую дохлую из них не втиснешь в дырку скворечника, а если просунешь каким-то чудом, то получится не птичий домик, а птичий гробик.

На лице Сусанина было написано блаженство. Он мечтал походя о том, как пригвоздит скворечник к дереву и на его плечо сядет благодарный голубь. Да хоть воробей! Лишь бы с прилета новой породы пернатых началась новая эра Сворска. «Мне нужна эта птица как глас неба, приветствующий мои действия», — думал Сусанин, хотя был политеистом и его олимп нависал над газовой плитой в кухне и громко жужжал, когда работал. Как древний грек, Адам кормил своих богов дымом и запахом жареной пищи, а как древний римлянин, готов был назвать олимп любым именем, хоть «Запахоуловитель ЗУ-16». И если жертва подгорала, то Фрикаделина злилась, а Сусанин радовался. «Путь к душе божества лежит через его желудок», считал он.

Не пройдя и двадцати шагов, Адам остановился у первого же дерева и, подтянув штаны, стал карабкаться вверх.

— Давай здесь! Смотри, как красиво! — сказал Адам и прислонил скворечник к стволу.

— Выше, папа.

Сусанин послушно залез повыше.

— Здесь?

— Здесь дупло. В нем поселится кошка и съест птенцов. Еще выше.

Услышав о кошке, которая поселится в дупле, бабки испуганно переглянулись.

— Чему удивляться! — сказала одна. — Яблоко от яблони…

— Ван дер Югин, — позвал Адам, — лезь-ка сюда с гвоздями.

Пока прибивали скворечник, Сусанин допустил оплошность: он поставил ботинок на край дупла, ботинок соскользнул, и нога по колено ушла внутрь дерева. Сусанин стал вытаскивать ее, но не тут-то было — нога увязла прочно.

— Что делать, Вань? — спросил Адам.

— Это, наверное, ботинок не пускает, — решил И. — Попробуй вылезти из него и вынуть ногу.

Из подъезда вышел сантехник Бутылки с авоськой пустых бутылок:

— Здорово живешь, Адам Петрович! Как унитаз? Функционирует?

— Я застрял, — пожаловался Сусанин.

— Придется выдолбить вот такой кусок, показал ван дер Югин.

— Может, перепилить? — подсказал Бутылки.

— Дерево завалится на дом. А меня пришибет, — рассудил Сусанин.

— Ты поднатужься, Адам Петрович, — покряхтел сантехник.

— Где у тебя инструменты? — спросил ван дер Югин.

— На антресолях, — ответил Сусанин.

Адам застрял на дереве в позе инвалида. Одной ноги у него как будто не было, другая болталась, не находя опоры, а руками он держался за сук, чтобы не повиснуть головой вниз. «Дерево распяло меня за то, что я прибил скворечник», — решил Сусанин.

Бутылки отогнал угрозами Вову, не желавшего бросать свои бирюльки с червяками, вынул из кустов дружков и привел их в чувство демонстрацией авоськи и фразой о трех рублях в кармане.

— Но сначала, — сказал сантехник, — надо освободить Адама Петровича, потому что он — ответственное лицо, а мы — пропойцы.

Друзья, насильно ориентируя себя в пространстве, заползли на дерево. Какусов схватился за Встенкина, Встенкин — за Лукумова, Лукумов — за Бутылки, а сантехник — за ногу Сусанина. Пыжились-пыжились, кряхтели-кряхтели, тянули-тянули — не смогли вытянуть. Плюнули и ушли похмеляться.

— Пап, — крикнула с земли Антонина, — моя классная руководительница чешет.

— Пусть чешет, — ответил Сусанин с дерева.

— Она идет говорить с тобой обо мне.

— Что ты натворила, негодница?

— Она тебе сама скажет…

— Здравствуйте, Мария Хуановна! — закричал Сусанин. — Вы, как всегда, похожи на вишневое дерево, которое заждалось садовника с корзинкой.

Учительница задрала голову и стукнулась затылком о позвоночник:

— Господи, Адам Петрович, какая муха вас укусила?

— Папа решил, что он Прометей, — сказала Антонина, — и сам себя приковал. Сейчас один мальчик, который решил, что он орел, принесет долото и вырубит папину печень.

— Ну, что ты городишь?! — закричал Сусанин. — Какой Прометей!

— Мне надо поговорить с вами, — сказала учительница, — но не посреди улицы.

— Я не могу слезть, — пожаловался Сусанин, убитый неволей.

— Папа дал обет не касаться ногой грешной земли, — объяснила Антонина.

— Замолчи, глупая девчонка! — закричал Сусанин. — Кто тебе позволил выставлять отца дураком?

— Я думала, тебе понравится, если я немного пофантазирую. Да ведь ты и сам говорил, что таких дураков, как ты, белый свет отродясь не видывал.

— Я шутил! — закричал Сусанин.

— Вот и ваша дочь, по-моему, слишком много фантазиpyeт и шутит, — сказала учительница. — Вчера на уроке она заявила, что форма государственной власти в Советском Союзе — демократия по знакомству. Объясните мне, пожалуйста, что это за форма, и сама ее ваша дочь выдумала, или кто-то подсказал, внушил незрелому сознанию.

— Отвечай! — потребовал Сусанин.

— Тебя спрашивают, ты и отвечай.

— Дождешься ты у меня! — И Сусанин, повиснув на одной руке, погрозил дочери кулаком.

— У тебя дождешься! Ты только обещать мастер!

— А ты только требовать мастер! — парировал Сусанин.

— А кто говорил, что его девиз: «Лучше пообещать, чем сделать»?

— Это был девиз конкретной ситуации. Нечего меня попрекать.

— Антонина, передай матери, чтобы зашла ко мне в понедельник, — сказала учительница.

— Подождите, Мария Хуановна, мы же не поговорили! — закричал в спину учительницы Сусанин.

— Мы поговорим, когда вы станете серьезным человеком. А сейчас вы похожи на ее младшего брата, — ответила спина учительницы, уменьшаясь и затихая с каждым словом.

— Но у нее нет брата, на которого я мог бы быть похожим! — закричал Сусанин.

— Что ты наделал? — спросила Антонина.

— Я наделал? Что я наделал? — удивился Сусанин.

— Не мог ей сказать какую-нибудь глупость. А теперь мать с меня три шкуры спустит.

— Так тебе и надо, — сказал Сусанин. — Может, поймешь, наконец, в какой стране живешь.

Ван дер Югин принес инструменты, но на дереве не нашлось удобного сука, с которого И мог бы вырубить ногу Адама из западни. Поэтому он сбегал за досками и стал мастерить лестницу.

И пока он работал пилой и молотком, Сусанин в ожидании спасенья и от безделья решил побаловать близсидящих старух атеистической проповедью. «Зачем упускать время? — подумал Адам. — Пусть движения мои скованы, но язык-то, который для того мне и дан, чтобы выражать мысли, остался, на свободе. А язык — это могучее оружие. Хотя, положа руку на сердце, я больше полагаюсь на зубы».

Проповедь, окрашенная любым тоном безбожия, пришлась бы кстати, поскольку в Сворске за последний месяц резко реставрировалась численность православных из массы бросивших лоно атеизма. Произошло это по вине все того же ван дер Югина. Ведь когда И кинул свою рукодельную связку в химзавод, взрывной волной раскачало колокол сворской церкви, и старухи, выскочив посреди ночи из-под одеял, понеслись на звон каяться перед вторым пришествием…

— Эй, бабки! — закричал Адам. — В церковь ходите?

— А и ходим. Тебе-то что, висельник?

— Не можете, значит, без пастыря… Стадо вы! Бросьте детей и шелуху от семечек! Идите сюда! Сейчас я прочитаю вам древесную проповедь…

Но в этот момент зазвонил долгожданный для ворон колокольчик мусорной машины. Старухи, подавшиеся было к дереву, на котором висел Сусанин, убежали в дом.

— Антонина, чумовоз едет! — закричал Сусанин. — Беги за ведром.

— Твоя очередь помойку выносить.

— Ты же видишь, что я не могу!

— И я не могу. Я расстроена твоим разговором с Марией Хуановной. Из-за тебя мама всыплет мне. Вот пусть и тебе попадет…

Помоечную машину, притормозившую у подъезда, накрыла туча ворон, словно брошенной шапкой, и облепила толпа жильцов, как кумира. Захлопали черные крылья, зашлись в аплодисменте руки, застонало железное чрево от мусорного напора. Ворон размером с тумбочку вырвал у Столика пластиковое ведро и утащил на крышу бойлерной, как сына капитана Гранта. Перекрывая карканье, старушечий визг и матерные всхлипы подростков, орал с дерева Сусанин:

— Пусть! Зарастем в грязи по уши! Будешь жить на помойке, Антонина! Ты мне — не дочь!

— А ты мне — не отец! — надрывалась ответным воплем Антонина. — Я вообще от вас скоро уйду в подворотню!

Адам опустил голову на грудь и загрустил. Но когда машина отъехала, он опять оживился и стал скликать старух и соседей:

— Эй, вы, скинувшие помоечный балласт! Идите ко мне! Я промою ваши мозги стиральным порошком своих фантазий! Я превращу вашу жизнь в мечту! В сказку, которую вы сами для себя придумаете, если сможете! Слушайте притчу, фаршированную картошкой:

Некто вскопал по весне огород, засеял и сел на завалинку ждать урожая. И пришел к Некту сосед и сказал: «Не получишь плодов от земли твоей, ибо семя твое гнилое. Вот, бери мое». И взял по осени сосед сам-пятьдесят, а Некто — сам-сто, ибо удобрил чужой всход своим гнилым семенем. Так и вы, люди, должны посеять в своих заплесневевших душах семена моих фантазий.

Слушайте дальше:

Новый Завет устарел: души людей очерствели и прогоркли. Хлеб Христов покрылся плесенью, вино стало уксусом…

— Это чем же он устарел, богохульник? — спросила Сусанина бабка.

— Ну вот, — расстроился Адам, — мне уже расхотелось беседовать языком пророка. Придется разжевывать все, как лектору в сельском клубе.

Представьте райконтору с двумя начальниками — Разгуляевым и Влюбчивым. Для первого полунищие сослуживцы ежемесячно скидываются, дабы Разгуляев мог оплатить свои долги. Другой же начальник обещает погасить из директорского фонда грехи подчиненных и долги Разгуляева (если тот даст слово, что исправится) и даже издалека показывает пачки денег, которые он приготовил для расплаты. Влюбчивый олицетворяет собой религию, Разгуляев — государство, а вы олицетворяете сослуживцев-подчиненных… Правда, изредка (обычно в день зарплаты) вы бунтуете. Тогда на пенсию уводят Разгуляева и приводят молодого Прокутчикова, тогда на заслуженный отдых уходит утомившийся от обещаний Влюбчивый и приходит полный сил Посулькин, тогда вы ликуете, не думая о скорых разочарованиях. И так — испокон веков, пока не появился я с книгой новых рецептов под мышкой. Я не собираюсь обмениваться бесполезными начальниками, но всех осчастливлю. Поэтому вы, стоящие подо мной с пустыми ведрами, и вы, прячущиеся за шторами, внимайте ушами и носом, глазами и сердцем: я дам вам Новейший Завет!..

Ван дер Югин, наконец, сделал лестницу и застучал по дереву долотом…

— Какие вы отсюда мелкие! Соплей всех перешибешь! — сказал ван дер Югин.

— Войдет ли слово мое в такую мелюзгу? — спросил Сусанин, дергая ногой.

— Дурдом по тебе плачет, червяк ты этакий! — закричала Сусанину бабка. — Это ж надо, товарки! Умней Бога себя возомнил!

— Поквакал — и в тину! — сказал из-за спины бабки внук. — Погавкал — и в будку! Покрякал — и в воду! Похрюкал и — и в свинарник! Помычал… — И получил от кого-то затрещину.

— Пусть говорит! — сказали из толпы. — Не один хрен — телевизор смотреть или Адам Петровича слушать.

— Я начинаю проповедь.

— Валяй!

— Почему вы должны фантазировать? — спросил Сусанин.

— Не знаем, — ответили из толпы, — тебе видней. Ты же пророк.

— Мы построили кумиров и перестали уважать себя. Наш коллективизм деградировал в стадность. Мы глумимся над собственной беззащитностью. Все мы — социально неполноценные и закономерны в постигшем нас убожестве… Итак, говорю вам, мы разделим участь деревьев. В былые времена они жили лесами и рощами, но теперь их рассадили по скверам и паркам. В парке о деревьях печется садовник. Он сажает их грядками, отрубает нижние ветви и укорачивает зарвавшиеся верхушки, он красит стволы белой краской, он превращает деревья в столбы и с опавшими листьями выметает поросль. Работает садовник на свой вкус и лад и посмеивается в душе: знает, что деревья от него не уйдут. Правда, иногда налетает буря, и какой-нибудь отчаявшийся дуб, жертвуя собой, падает на садовника. Дуб распиливают и везут в печку, садовника с Шопеном везут на кладбище, но свято место пусто не бывает. Что остается деревьям?.. Одни фантазии… Но чем же вы, люди, хуже деревьев?! Вот, например, все вы любите иностранные детективы, потому что однажды научились читать, но до сих пор не научились думать. Где же, спрашиваю я, захудалому мирянину из пятой грядки в седьмом ряду взять по детективу на неделю, если тиражируют их так мало, что не каждому смертному и один экземпляр перепадает? Поэтому не гоняйтесь зa ними, не переплачивайте спекулянтам и не клянчите у знакомых. Придумывайте сами! Фантазируйте, и фантазия поможет нам восполнить пробел, который не в состоянии закрасить издательства и типографии страны.

— Сам бы взял и выпустил для нас детектив, — сказали из толпы.

— Мне некогда. Я должен как можно быстрей напечатать плакат «Ударным трудом — вперед и вперед!» — ответил Сусанин. — Детектив — это частный случай. Фантазия даст все, чего у вас нет и никогда не появится. Поэтому фантазируйте, и будете счастливы!

— А вот ежели не умеешь фантазировать, — спросил жилец, — тогда как посоветуешь?

— Учись, — посоветовал пророк с дерева, — напрягай голову почаще.

— Выходит, Адам Петрович, что с недостатками не бороться надо, а прятаться от них в собственной голове?

— Выходит так, — сказал Сусанин. — Ведь если ты начнешь борьбу и напишешь сто писем ста организациям, то бумаги в стране совсем не останется, даже газеты выходить перестанут… Реальность страшнее фантазии. Кто же выберет из двух зол самое худшее?

— А где же завет твой? — спросила бабка. — Что же ты ничего не заповедуешь, пророк?

— Вот вам заповедь: «Если тебе набьют чем-нибудь вкусным правую щеку, подставь левую. Но не хватай куски из рук, ибо можешь получить по зубам. Довольствуйся тем, что есть, а остальное бери из фантазий». Хоть и сказано вам было и повторяется ежедневно: «Стремитесь к материальному благополучию!». Ho я говорю: «Почаще читайте Пушкина! Хрусталя в вашей квартире будет меньше, зато в голове прибавится».

— А я хрусталь люблю с детства, — сказал жилец.

— Странная любовь, ей-богу, странная, — сказал Сусанин. — Всю жизнь вы копите барахло, но даже не пишете завещаний. Вам нечего завещать! А почему бы не коллекционировать фантики от конфет или бутылки с отбитыми горлышками? Микронезийцы, не слышавшие слово «цивилизация», собирали перед своими пальмовыми хижинами камни. У кого было больше камней — тот и считался всех богаче. Так и вы соревнуетесь в материальном благополучии. И никому из вас не приходит в голову построить из камней дом вместо хижины. Глупые вы поросята! Послушайтесь лучше своего Нуф-Нуфа!

Чему вы сможете научить своих детей, если целый день сидите у окна и караулите помоечную машину? Что может сказать слепец о фотографии? — Она тонкая и гладкая. Вот и вы знаете о жизни не больше слепца. Дети просят у вас хлеба, а вы суете им камни… Итак, откройте глаза, выньте затычки из ушей, прочистите нос! И смотрите, слушайте, нюхайте! А иначе исполнится пророчество плотника из Назарета: «Предаст отец сына, и восстанут дети на родителей и умертвят их…» Вы же, чтобы уцелеть, поступите разумно. Зачем вы заставляете ребенка с юных лет создавать собственную материальную базу, не дав растратить с пользой накопленное вами? В результате у маленького труженика нет ни времени, ни сил овладеть духовным наследством. Он берет школьные крупицы, превращая остальное в библиотечную пыль. Вот вы, почитатели хрусталя, и сделайте так, чтобы дети ваши выбрали духовный опыт человечества, истратив на это созданный вами материальный запас, чтобы они имели в сотни раз больше информации, чем вы, чтобы, прокручивая эту информацию, тасуя, перемешивая, фантазируя, они постоянно создавали бы что-нибудь новое. И тогда общество понеслось бы вперед огромными скачками!

— А мы все дураки безграмотные?! — обиделся жилец, и толпа поддержала его шушуканьем.

— Вы пользуетесь образованием, когда читаете детективы и ценники в магазине. Каждый из вас похож на магнитофон, в который вставили кассету с записью текста, как этот магнитофон усовершенствовать. Он прокрутит кассету хоть тысячу раз, но ни один винт в нем не сдвинется с места. Вот и с вами точно так же. Все вы кондовые дураки, которые не могут совершенствовать сами себя… Ну?.. Чем ответите на мои речи? Не захотелось еще влезть с головой в собственные помойные ведра?

— Обзывается! — сказал жилец.

— Конечно! Это Христос сказал: «Не обзови брата ракой». А я говорю: «Обзывай любого, дальнего и ближнего, матерись и сквернословь, как хочешь…» В словах правды нет… Не найдете ее и в общественных организациях ни письмами, ни анонимками, ибо только глупец станет искать себя снаружи. Мой вам завет: «Работайте чаще! А лучше, знаете что, трудитесь. Труд спасет вас. Но, если увидите, что лень опутывает ваши члены, тогда молитесь». Молитесь же так:

«Дорогая идея коммунистического труда!

Спаси нас от ударных недель и борьбы за урожай, от сонма начальников и персональных пенсионеров.

Не вводи досрочно объекты, но избавь от перевыполнения плана.

Помилуй наше разгильдяйство и пьянство, но прости нам нетрудовые доходы и социальную никчемность.

Дай сил трудиться и наполнить магазины результатами труда.

Направь нас в то общество, где замки будут висеть только на сортирах, и спаси от суда потомков, ибо не ведали, что творили. Аминь».

— Ты давай лучше притчами! — потребовали из толпы. — А как жизнь менять, мы и без тебя знаем.

Сусанин посмотрел по сторонам в поисках материала для притчи и увидел, что у раскрытого окна сидит Сплю с микрофоном, а в соседнем окно стоит Чертоватая в прозрачной комбинации к недвусмысленно улыбается Адаму.

— Некто говорил так: «Моя жена думает, что она — сказка в постели». Сосед же отвечал Некту: «Никакая она не сказка, баба как баба». Некто говорил эдак: «Моя жена сидит на кухне, как принцесса». Сосед же отвечал Некту: «А пироги у нее горелые». Некто говорил разэдак: «Моя жена болеет водобоязнью, сама не моется и мне не стирает». Сосед же отвечал Некту: «И картошка у тебя гнилая, и жена безрукая, и ты безголовый. Иди же к дубу и удавись с горя. Другим урок будет».

— Давай еще про любовь! — потребовала толпа.

— Вы слышали реченное: «Если тебя соблазняет правый глаз — вырви его»? А я говорю: «Если уж правый глаз соблазняет тебя — то посмотри внимательно не правым, а потом отвороти бесстыжие глаза и вообрази, что искусился сполна, что пресытился, что противно. И страсть покинет глаза твои. Ибо такова сила фантазии!..»

— Опять завел шарманку, — сказали в толпе.

— Полезное ли было сказано вам: «Если правая рука соблазняет тебя, отсеки ее»? Нет, люди, не соблазняйтесь руками, не рукоблудствуйте, но делайте ими труд, и так сохраните члены свои в невредимости… Но если увидите все же, что страсть опутывает вас, пойте гимн. Гимн же пойте такой: «Матерь Энеева рода, отрада богов и смертных услада, о, благая Венера…» — и пока Сусанин пел, на плечо к нему сел белый голубь.

— Матерь пресвятая! Сам прилетел! — закричала бабка и стукнулась лбом об асфальт: — Батюшка Сусанин, прости дуру грешную!

— То-то же, маловеры, — сказал Адам.

— Вон куда залетел! А ну, дядь, держи этого засранца. — За спинами толпы стоял молодой человек с велосипедом. — Полдня по району за ним гоняюсь. Сдохнешь теперь в клетке, — пообещал он голубю.

Сусанин расстроился до слез, толпа стушевалась. Вслед за велосипедистом-голубятником на балкон вышла Фрикаделина.

— А ну, слезай, алкаш! — сказала она мужу.

— Я не могу, — ответил Адам.

— Слезай, пока я тебя табуреткой не сшибла.

Фрикаделина, наверное, была колдунья — нога Сусанина сразу вылезла из дупла, а ван дер Югин уронил инструменты в чье-то ведро и сам упал на землю.

— Расскажу вам напоследок еще одну притчу: у Некто была молодая жена, которая все время твердила Некту: «Ты дурак и оболтус, ты ничего не умеешь и не можешь, только пить-жрать в три горла да гадить». Некто от таких слов сильно расстраивался и однажды, лишив себя разума и пришедши к дубу, с горя удавился. И молодую супругу сожгли на поминальном костре вместе с мужем, потому что кормить ее стало некому, а сама она умела только ругаться. Итак, жены, восхваляйте мужей своих пред ними и пред соседками и живите долго!… Впрочем, все это поверхностно и глупо…

Разговор, который затем состоялся в квартире Сусанина, был неприятен Адаму по двум причинам: во-первых, он знал, что его будут ругать; во-вторых, знал дословно. Он даже сам смог бы отругать себя вместо Фрикаделины.

— Сколько можно народ смешить? Ты кто? Директор или шут гороховый? Зачем несешь чушь на всю улицу?

— Скучно, вот и маюсь дурью, — оправдывался Адам. — А что мне еще осталось? — стать посмешищем в собственных глазах.

— Ладно бы на одного тебя пальцем показывали, я-то за что страдаю?.. У-у-у, рожа, так бы и треснула чем-нибудь тяжелым! У всех мужья как мужья, прям картинка: с женами гуляют, в очередях стоят, мастерят что-нибудь на дому. А этот или на кровати целый день валяется, или на дереве сидит! Мечтатель вонючий! Почему помойку нe вынес?

— Надоела ты мне, Фрикаделина… Прощай, ухожу я.

— Сначала квартиру пропылесось, бездельник! А потом иди хоть к черту на кулички!

— Почему вокруг меня постоянно происходит галдеж?

— Потому что ты дурак! Умные люди слушаются жен и сидят в тишине!

— Но с годами вокруг умных людей становится все тише и тише. Они словно создают пустыню возле себя. Ты тоже жаждешь стать для меня кучкой песка, Фрикаделина?

Сусанин вышел на улицу и остановился, раздумывая, в какую сторону пойти.

— Адам Петрович, — попросили бабки, — скажи еще что-нибудь про любовь.

Сусанин усмехнулся и заговорщически подмигнул им, потом сунул ладони в карман брюк и, насвистывая экспромтное попурри, двинулся в типографию. Походкой — ну, вылитый Гаврош.

Сворск такой маленький город, что если два человека выйдут погулять, то непременно встретятся, даже назло друг другу. Сверху он напоминает схему пищеварительного процесса, столько здесь всяких ответвлений, тупиков и пустырей, именованных площадями, при одной-то улице, которая так перекручена, что один и тот же дом на ней имеет сразу три номера. Иногородние машины, решившиеся на сквозной проезд, Сворск переваривает, как пельмени. Тем не менее на городском плане, который плесневеет во всех киосках, кавардак выправлен и даже нарисован дом, претендующий на эгоцентричность и заявленный в примечаниях как «Сворский исполкомитет».

Неудивительно, что Сусанину сразу стали попадаться знакомые.

Сначала из магазина вынырнул сантехник с друзьями и авоськой полных бутылок.

— Сдал бутылки, взял бутылки! — резюмировал он свои поступки

Следующим оказался Путаник. Он нес букет тюльпанов двумя руками, как сумасшедшую кошку. Или как раскаленную сковородку, — подумал Сусанин. — Или как половую тряпку, истекающую грязью.

— Пойдем со мной делать революцию, — предложил Сусанин.

— Прости, Адам, но я иду делать предложение Кавельке.

— …И в очень удачный день, — добавил Сусанин. 

За Путаником шла Марина.

— Ты, бедняжка, работала сегодня?

— Нет, — улыбнулась Марина, — конверты языком заклеивала.

— А почему ты идешь и смотришь под ноги?

— Денюжки ищу, потому что зарплаты не хватает, — улыбнулась Марина. — Подряников вчера два рубля мелочью нашел, мне завидно стало.

— Я хочу зайти к вам вечером в гости.

— Приходи, конечно. Без тебя скучно.

— А со мной весело, — добавил Сусанин.

Марина хотела поцеловать Адама при расставании, но, вспомнив про конверты, побоялась приклеиться…

Следующий был первый секретарь.

— Говорят, ты уже с утра прочитал бабкам антирелигиозную лекцию? Пожалуй, я позвоню в общество «Знание» — тебе выпишут червонец как внештатному лектору. Но на будущее ты поостерегись. Есть слух, что под меня копают. Пока — руками, но тут любая промашка в бульдозер вырасти может.

— Ты куда идешь? — спросил Сусанин.

— Гуляю, отдыхая от жены, любуюсь красотами Сворска, — ответил первый секретарь. — Как думаешь, может, вот на этом самом месте, где мы стоим, универмаг отгрохать? Кстати, у тебя штаны расстегнуты.

— С первым апреля! — сказал Сусанин.

— Посмотри сам.

— Черт побери, — сказал Адам.

— Давай я тебя от прохожих заслоню, — предложил первый секретарь. — Типография не развалилась еще? Приходи ко мне обедать.

— Я отчет за первый квартал не сдал.

— Так ты работать идешь? Работать надо так, чтобы хорошо отдохнуть.

— Постараюсь, — ответил Сусанин.

— А может, в баньку сходим?

— Сходим, — согласился Адам. — Чего не сходить.

— А веник у тебя есть? — спросил первый секретарь. — Я тебе подарю. У меня два… Даже три. Правда, один не мой,

— Это ты застраховал Сворск от болезней, пожаров и преступников? — спросил Сусанин.

— Да, мой приказ! Неплохо сработано, правда? Есть чем гордиться.

— Значит, если сейчас с человеком случится удар или где-то загорится дом, то человек умрет, а дом сгорит?

— Вечно тебе гадости мерещатся. Сегодня человек должен смеяться до колик, а не падать в обморок при виде обворованной квартиры…

Потом Сусанин увидел впереди Кавельку и помахал ей рукой, но Кавелька не откликнулось. «Зазналась», — подумал Адам. Но тут вспомнил, что у Кавельки лопатки по размеру такие же, как и грудь, и прическу поэтесса предпочитает короткую, поэтому, когда надвигает шляпу на уши, трудно разобрать вперед она идет или навстречу. Сусанин догнал ее и оказалось, что, действительно, Кавелька не могла ответить ему приветствием — они шли в одну сторону.

— Я к Мише ходила домой, а его нет, — пожаловалась Кавелька. — Он прячется от меня в пивной, он знает, что я решила выйти за него замуж…

— Ты ему уже этим угрожала?

— Нет, я только думала.

— Откуда же он знает?

— Но ведь в Сворске достаточно подумать, и весь город знает…

Сусанин бедром толкнул дверь типографии и увидел Семенова, который сидел за столом, забывшись в чтении, и увидел ван дер Югина, который сидел на столе по-турецки. И рассказывал оракулу о том, что силу притяжения необходимо использовать для производства электричества.

— Вот ты подумай, ты же голова, как использовать, — убеждал он Семенова, — а я все станции и каскады повзрываю и дам рыбам свободу.

— Если мы лишим Землю силы, то сами на ней не удержимся, — отвечал польщенный оракул.

Несмотря на солнечный свет, набитый пылью, в проходной горела люстра. Адам выключил ее.

— Не разговорами надо беречь народное добро, а делом, — попенял он Семенову. — На то ты здесь и посажен.

— Почитать бы чего-нибудь захватил, — сказал Семенов.

— Так нечего. Ты все перечитал, — ответил Сусанин.

— Что же мне, в городскую библиотеку записываться? — подумал вслух Семенов.

— Лучше запишись в личную библиотеку заведующей городской библиотекой, — подсказал ван дер Югин. 

— А ты зачем пожаловал? На жизнь жаловаться? — спросил оракул.

— Да, — сказал Сусанин.

 — Жена доконала? 

— Да, - сказал Сусанин.

— Плюнула в душу?

— Да, — сказал Сусанин.

— И ты ушел из дома?

— Да, — сказал Сусанин.

— Видишь, как плохо жить с женой…

Адам плюхнулся в кресло и положил ноги на стол.

— Расскажи, оракул, — попросил он, — просвети, как хорошо жить с женой. Или, как хорошо жить без.

— Не хочешь быть директором? — спросил Семенов.

— Нет.

— И в Сворске обитать не хочешь? — спросил Семенов.

— Нет.

— И сны тебе про красивую жизнь не снятся? — спросил Семенов.

— Нет.

— И женщина, которую ты сам себе выдумал, не идет? — спросил Семенов.

— Нет.

— А ты мечтай поменьше, — посоветовал оракул.

— Не могу, — ответил Адам. — Тогда от скуки хоть в петлю лезь.

— Начни с сегодняшнего дня копить деньги. Заведи сразу несколько сберкнижек. Или — тоже выход — укради чего-нибудь у государства.

— Второе легче, — сказал ван дер Югин, — и быстрей.

— Но зачем мне деньги? Я и без них себя прекрасно чувствую. Если забыть о воплях Фрикаделины…

— Чтобы не ходить на работу, — объяснил оракул. — Тут, правда, есть возможность превратиться в бездельника, но, я надеюсь, ты переборешь лень, когда начнешь трудиться в свое удовольствие. Сороковой статьей Конституции такое предусмотрено, так что в тюрьму за вольный труд тебя не посадят. Ты учредишь персональный коммунизм назло всем. Когда-то твой отец учил, что человек в своей жизни должен пройти по ступеням развития общества, а ты оказался плохой сын и плохой ученик: ты заснул в развитом социализме, наглотавшись снотворных таблеток…

— Семенов, ты неправильный оракул. Раньше я это подозревал, а теперь убедился, — сказал Сусанин. — Зачем ты даешь советы в лоб, когда надо отговариваться двусмысленностями, и вместо пророчеств открываешь мне банальные истины? Вот послушай, кафедру классической филологии вместе со мной окончили еще семь человек. Один из них сейчас грузит мебель в магазине, а диплом выкинул, другой — начальник планового отдела, третий устал пробиваться в люди и запил, остальные тоже приспособились на свой лад и по своим возможностям. Но все мы живем одной мыслью: когда-нибудь вернуться туда, откуда нас пинками выгнали конкуренты, в античную филологию. Хотя я уверен, подними сейчас шлагбаум, никто не вернется, поздно. Ведь ученому, как спортсмену, нужно держать форму. Итак, мы жертвы. Нам привили страсть к определенной профессии, и никто не подумал, что после прививки может появиться болезненная аллергия на другие специальности. Но делать нечего, и нас выставили перед фактом, как приговоренных ставят подышать свежим воздухом перед расстрелом. Несмотря на истраченные деньги, государству столько ученых филологов не нужно, государству требуются начальники плановых отделов, учителя и разнорабочие. Как все преступно просто: какие-то недоумки в министерстве образования или еще где-то не удосужились посчитать, сколько ученых сможет прокормить страна. В результате наши жизни исковерканы…

— А они в орденах ушли, и отдыхают! — сказал ван дер Югин.

— Но если б мы просто стали нравственными инвалидами, было бы полбеды, — сказал раскрасневшийся от возбуждения Сусанин. — Громадная беда случилась, когда нас вынудили заниматься не своим делом. В университете со мной учился талантливый парень. В любой идее, в любой теории, даже в аксиомах он находил ахиллесовы пятки и не оставлял от умопостроений камня на камне. Он был рожден для того, чтобы разрушать, и, как ни странно, двигал гуманитарную науку вперед. На место одних теорий придумывали более изощренные, выверенные, точные… Но то было в университете, а после он тоже не сумел устроиться по специальности и пошел на производство. Вступил в партию, сделал карьеру и скоро стал чем-то средним между директором и партийным секретарем. У нас уйма командиров, которые, развалив одно производство, идут разваливать следующее. Но этот, уже насобачившись, оставлял после себя только руины. Он даже умудрился, сидя здесь, в Советском Союзе, пустить по миру американскую фирму. Развал следовал за ним, как дурной запах — за человеком с испорченным желудком. Он рушил все вокруг себя, сметая любые преграды в виде ударников и многостаночников, и получал за это неплохие деньги! Трудно даже сказать, сколько бы денег он сэкономил стране, если бы его оставили в науке, но речь идет о миллионах…

— Как он пустил по миру американскую фирму? — спросил местный экстремист. — Может быть, и я так же управлюсь с химзаводом.

— Однажды он разваливал шарфовязальную фабрику, — стал рассказывать Сусанин, — и вот, некий американский концерн выразил желание закупить большую партию его продукции. Продукцию, конечно, с радостью продали. В концерне настрочили на все шарфы этикетки конкурирующей фирмы и кинули в продажу. Фирма была так дискредитирована в глазах покупателей, что через неделю всем персоналом стояла в очереди за дармовой похлебкой армии Спасения.

— Кто же просит вас, поганцев, лезть не в свое дело? — опросил Семенов и стукнул кулаком по столу с такой силой, что ван дер Югин подпрыгнул, как мячик.

— Нас не просят, нас заставляют, — сказал Сусанин. — И ты ничем не лучше нас. Пока ты был простым сельским дурачком, пока ты был тираном коровьей общины, этаким пасторальным Писсистратом, к которому граждане позвали своих владельцев, а те ничтоже сумняшеся подвергли тебя остракизму палками, пока ты был лесным анахоретом, то радовался жизни, потому что все занятия, кроме остракизма, пришлись по твою душу. Но государственную машину, видишь ли, твоя душа мало волнует. Плановому хозяйству понадобился сторож, и теперь ты зря жжешь свет по выходным.

— У вас в мозгах гибкости не хватает, все беды от этого, — решил И.

— Скажем проще. Не хочу я быть приспособленцем, не хочу, чтобы ситуация делала меня, я сам хочу творить ситуацию.

— Почему же не творишь? — опросил оракул. — Зачем спрятался в свои фантазии?

— Я не верю в результат, я могу о нем только мечтать.

— Бери пример с меня, — посоветовал ван дер Югин. — Мне никакие законы не писаны. Государственную машину я, конечно, в одиночку не развалю, но проткнуть гвоздем шину — запросто.

— А по-моему, все гораздо проще: Сусанин делает только то, что ему хочется. Он не может заставлять себя, хоть и кричит, будто всю жизнь себя насилует, — сказал оракул. — Вот смотри, Адам, мы оба умеем анализировать поступающий в сознание материал и с помощью уже отложенных знаний синтезировать новый. Но ты выбираешь из этого материала только то, что тебе нравится — самое интересное, самое занимательное, — и синтезируешь радужные фантазии, а я анализирую все, по крайней мере, все, что в моих силах, и получаю выводы, которые дают мне возможность открывать людям глаза на ошибки и предсказывать, куда ошибки их заведут.

— Ты недооцениваешь меня, Семенов. Недооцениваешь мечту, в которой переплетаются, вязнут гордиевыми узлами и рвутся нити всякой разумной жизни. Синтез новых знаний — он-то и рождается из мечты!

— Слушай, Сусанин. Некоторые люди ведут пассивный образ жизни, например, я, другие — активный, например, ван дер Югин, а твой образ жизни конъюнктивный, набитый всевозможными «бы». Ты уже привык жить в сослагательной ипостаси и стараться наяву не будешь. Ведь все и так прекрасно в твоих фантазиях.

— Опять ты прав наполовину, Семенов. Ни один трезвомыслящий человек не станет осуществлять свою мечту, вспомнив судьбу Дон Кихота. Да и вся прелесть мечты в том, что она неосуществима. Ее цель — оставить на авторе отпечаток. Ни о какой реализация не может быть и речи, даже если мечта — коллективная. Человек смотрит на внешний мир сквозь разноцветные стекла фантазий. Ему легче жить, ему проще делать то, что он считает нужным… И вот мы, втроем, возьмем своричей и поставим перед каждым такую штуку, знаете, как в театре осветитель ставит перед прожектором. Штука крутится — на сцене разноцветная сказка. Мы придумаем людям красивую жизнь, чтобы им совсем стало тошно в настоящей. И тогда, может быть, что-нибудь пошевельнется, сдвинется с места… Эх! Если бы все подобные нам объединились да получили хоть горсть власти, каких бы дел мы натворили!

— Плюнь, Сусанин, на эти затеи. Копи деньги, занимайся своим делом и живи в свое удовольствие. Если другие станут завидовать тебе, то в меру возможностей последуют твоему примеру. Тогда не придется звать их и тянуть на аркане.

— Если я займусь своим делом по собственной прихоти, никто не увидит результатов моего труда. Мне нужно общественное признание собственной необходимости. Общественное признание может сделать только государственная машина. А государственная машина меня сломала. Вот в чем трагедия!..

Сусанин вышел из типографии. На пустыре, где когда-то стоял сгоревший склад, мальчишки гоняли мяч. Сусанин попросился с ними.

— Ты нас всех перекуешь, — сказали мальчишки. — На ворота вставай.

— Я лучше в носках в нападение, — сказал Сусанин. — Давай пас!.. Теперь я!.. Бей! Бей же!.. Куда ты бьешь, двоечник?!

Мимо проходил Путаник.

— Не видел Кавельку, Адам? — спросил он.

— Видел, — ответил Сусанин на бегу.

— Я уже пятый раз иду к ней, — пожаловался Миша. — Цветы вянут, жизнь проходит, а я все хожу, хожу без устали.

— Плюнь! — посоветовал Сусанин, — давай за нас: мы проигрываем.

Показался первый секретарь.

— Я тоже хочу перед обедом побегать, — сказал он. — Я буду капитаном в твоей команде, Адам.

— За нас, дядя, — поправили соперники.

— Какой я вам дядя! Вы что, меня не знаете? Я — первый секретарь.

Должность подействовала на ребят панически. Они бросились врассыпную, словно вместо футбола первый секретарь предложил сыграть им в прятки и вызвался водить.

— Пойду опять жениться, — сказал Путаник.

Но не успел он еще скрыться за поворотом, как навстречу, плавно огибая угол дома, выполз под барабанный бой пионерский отряд. Путанику пришлось сойти в лужу, чтобы не разрушить геометрическую гармонию двух шеренг.

Сусанин признал в пионерах бывших товарищей по игре, а первый секретарь не признал.

— Равнение на товарища первого секретаря райкома! — потребовал шагающий впереди, которого Сусанин окрестил «двоечником».

— Куда направляетесь, ребята? — спросил первый секретарь.

— Металлолом собирать, — ответила первая пара, чеканя шаг.

— Утиль сдавать, — ответила вторая пара.

— Хулиганов перевоспитывать, — ответила третья пара.

— Бабушкам помогать! — ответила четвертая пара.

— Ай да молодцы! — сказал первый секретарь.

— Кто пионерским огнем не горит, тот не живет, а небо коптит! — хором объяснила пятая пара.

— Кто пионерским огнем горит, тот живет, а не небо коптит! — хором возразила шестая пара.

— Тот не живет, а небо коптит, кто пионерским огнем не горит! — хором откликнулась замыкающие.

— Видимо, они из разных пионерских отрядов, — сказал первый секретарь Сусанину. — Только так и можно объяснить, почему у каждой пары свой отрядный девиз. Будь готов! — Закричал он.

— Всегда готов! — салютовали пионеры. — Как Гагарин и Титов!

— Видишь, Адам, у них кончики пальцев выше головы. Это значит, что они личные интересы ставят ниже общественных. Люблю я таких ребят. Побольше бы их. Тогда бы и нам полегче жилось.

Первый секретарь помахал пионерам вслед, потом повернулся к Сусанину и спросил:

— Как ты думаешь, может быть, вот на этом самом месте построить зимний бассейн для ребятишек? Химзавод подарит им лодку, и пусть они учатся грести, будущие матросы.

— Это — территория моей типографии, — сказал Сусанин. — Здесь в необозримом будущем начнут склад строить.

— А зачем тебе склад, если ты и без него прекрасно обходишься? — спросил первый секретарь. — Вообще-то, знаешь, ну что бассейн? — я мечтаю совершенно разукрасить физиономию Сворска: вытянуть его вдоль автострады в один ряд и сразу, по-кавалерийски, решить проблему городского транспорта.

— Что-то я не пойму, — сказал Сусанин, почесывая затылок.

— Вот нет у тебя перспективного взгляда! — первый секретарь с досады даже стукнул себя по коленке. — Да ведь горожане смогут добираться до работы на попутках!

— А где мои ботинки? — опомнился Сусанин. — Смотри-ка, их украли. Это ты виноват. Я с них глаз не спускал до твоего прихода.

— В милицию! Я это дело так не оставлю, — сказал первый секретарь. — А потом пойдем ко мне обедать, и в баню!

— Путаник оставил цветы, — сказал Сусанин. — Теперь все ясно: бедолага перепутал цветы с ботинками.

— Ха-ха-ха! — сказал первый секретарь. — А помнишь, как он в музее перепутал зеркало с репродукцией «Моны Лизы»?

Из-за угла типографии выплыла Кавелька. Она шла по бордюрному камню, балансируя руками и тазом.

— Здравствуйте, — сказала она первому секретарю. — Представьте, я совсем сошла с ума!

— Это для меня не новость, — ответил первый секретарь.

— Я выбилась из сил, — продолжала Кавелька. — Я целый день хожу к Путанику, чтобы выйти за него замуж, но мой потенциальный жених неуловим.

— А по какой улице ты ходишь? — спросил Сусанин.

— Что за вопрос, Адам? — удивилась поэтесса. — Разве в Сворске построили вторую улицу?

— Планируется, — пообещал первый секретарь.

Сусанин задумался на секунду:

— А по какой стороне?

— По правой.

— И он по правой, — совсем растерялся Адам. — Как же вы не встретились?

— Когда я иду, то смотрю в небо, а он — под ноги, — объяснила Кавелька.

— Возьми эти цветы и считай, что Миша согласился, — сказал Сусанин. — Завтра вечером приходи к Марине. Она ведь регистрирует браки в ЗАГСе. Путаника я сам приведу, а печать Марина потом поставит.

— Как чудесно, Адам! Как здорово ты все устроил! Неужели завтра я стану Кавелька Путаник?.. Но я же написала новую книгу стихов сегодня утром, и теперь придется перепечатывать фамилию на титуле. Посмотрите, какие прекрасные стихи, — сказала Кавелька и протянула стопку бумаги первому секретарю.

— Стихи, — повторил первый секретарь.

— А вот, смотрите, шариковая ручка, — сказала поэтесса.

— Ручка, — повторил первый секретарь и покрутил ее в пальцах, как набитую сигарету.

— А вот спина Адама, — сказала Кавелька и повернула Сусанина.

— Да, спина, — согласился первый секретарь. — Только зачем?

— Можно положить рукопись на спину и ручкой написать: «Тов. Куриляпов, прошу напечатать эти стихи, ничего не вычеркивая и не исправляя, потому что вы еще не доросли до высокой поэзии. Прошу скорее»…

— Но откуда вы взяли столько стихов в одно утро?

— А вот отсюда, — ответила Кавелька и показала первому секретарю обсосанный палец. — Вы знаете, я просто переполнена постоянной готовностью откликнуться на чужую боль или улыбнуться чьей-то радости. А с вами такое бывает? Почему вы не пишете, что я сказала? Я могу повторить по слогам и со знаками препинания…

— Я не привык так сразу, — сознался первый секретарь. — Лучше я отдам рукопись помощникам, они ознакомят меня с содержанием…

— Вы распишитесь на первом экземпляре, а второй я подарю вам с автографом, и знакомьтесь на здоровье всем райкомом. Я, правда, думала подарить его своему жениху, но у нас все равно скоро вещи будут общие.

— Пиши-пиши, злодей, — поддакнул Сусанин. — Меня ты уже без ботинок оставил, теперь хочешь девушку несчастной сделать?

— Да зачем писать, время тратить?! Я позвоню в понедельник…

Но Кавелька и Адам были неумолимы. Первый секретарь махнул рукой и написал под диктовку.

— Теперь пойдем в универмаг, купим тебе ботинки, — сказал он. — Твои упреки для меня унизительны.

— Директору неприлично гулять босиком по улице, тем более в паре с первым секретарем. Давай я сяду тебе на закорки, а ты всем встречным будешь рассказывать, как я подвернул обе ноги и они распухли.

— Да в тебе пудов пять!

— Эх ты! — сказал Сусанин. — Вон идет моя жена. Она одна унесет нас обоих. Спорим на ставку уборщицы! Давай встанем как цапля я скажем, что нас разбил паралич правой половины тела. Или давай ляжем и скажем, что нас переехал грузовик, а водитель на ходу разул меня. Или притворимся пьяными в стельку.

Подошла Фрикаделина:

— Здравствуйте, товарищ первый секретарь… Что это вы стоите тут с моим дураком?

— Вовсе он не дурак, — обиделся за Сусанина первый секретарь, — у него университетский диплом.

— Мы поспорили, донесешь ты нас обоих до универмага или нет?

— А вы говорите — не дурак! — сказала Фрикаделина.

— Пусть ругается, это ее долг, — сказал Сусанин. — Без нее мир бы протух. Однажды уже была такая история: умерла ядовитая женщина, и к ее трупу слетелись любители дохлятины. Но, нажравшись яду, они валились замертво. Приходили шакалы и гиены, ели любителей и сами ложились рядом. Так не осталось ни одного пожирателя падали, поэтому падали стало очень много…

В универмаге они встретили Столика, который искал помойное ведро наместо утащенного птицей, и инструктора райкома ВЛКСМ, игравшего с продавщицей в «утю-тю-ськи».

— Благодарю вас за отличную работу с пионерами, — сказал инструктору первый секретарь.

— Да брось ты, работа есть работа, — скромно ответил молодежный лидер. Он был старше первого секретаря и, пользуясь возрастом, «тыкал».

Потом первый секретарь купил Сусанину ботинки из-под прилавка, а Фрикаделина захотела ковер.

— Я постелю его в коридоре, — сказала она.

— Вероятно, ты еще хочешь, чтобы я дал денег на ковер? — спросил Сусанин, поскрипывая новыми ботинками.

— Да, давай скорее.

— Фрикаделина, а кто будет в стужу и собачий холод выколачивать из него пыль на снегу?

— Ну не я же! — сказала Фрикаделина.

— Заверните, — сказал Сусанин продавщице.

— Ковер? — спросила продавщица, отвернувшись от молодежного лидера.

— Коробку домино, — сказал Сусанин. — Я сыграю со Сплю в «козла». Ставкой будет должность председателя Домсовета.

— У нас на такие мелкие покупки бумага не предусмотрена, — сказала продавщица.

— Пойдемте ко мне обедать, — сказал первый секретарь. — А ковер, дорогая Фрика Аделиновна, вы выиграете в Новогоднюю лотерею, которую организует райком. Я вам шепну номерок.

— Вот что мы сделаем, — сказал Сусанин. — Ты забери обедать мою жену, а я посижу дома в тишине и спокойствии. — И убежал стремглав из магазина, хихикая, как девушка после первого добровольного поцелуя.

Но возле дома его схватила за рукав Чертоватая. Она смотрела на Сусанина лукавыми глазами.

— Что-то ты, Адам Петрович, в гости никогда не заходишь?.. Мужа бы я выгнала, а мы бы посидели, покалякали.

— О чем же мы с тобой бы покалякали? Как сахарный песок с базы воровать?

— Много разных тем есть для разговоров между мужчиной и женщиной, — отвечала Чертоватая, жмурясь, как сытая кошка.

— А супруг твой дома?

— Я же сказала: выгоню!

— Он мне как раз нужен. Хочу сыграть с ним в «козла».

Они пришли в квартиру Чертоватой. Сплю смотрел телевизор. В телевизоре фиолетовая певица задирала ноги, которые росли прямо из шеи. Развалившись в кресле, отставной майор млел и качал в такт музыке головой, не спуская взгляда с ног певицы. Вьющихся вокруг нее в танце мужиков он не замечал.

Чертоватая выключила телевизор и сказала мужу:

— Сходи-ка ты в подвал, посмотри, не украли там еще домсоветовские стулья.

Майор сделал такое лицо, что, казалось, он сейчас заплачет, сгорбился и, шаркая шлепанцами, убрался за дверь.

— Пошел к Столику досматривать, — сказала Чертоватая я, картинно взмахнув руками, как крыльями, плюхнулась на софу. После этого она еще минут десять юлила и вертелась. Она хотела походить на шикарную женщину и выбирала соответствующую позу. Подходящей ей показалась поза кошки, устроившейся на подоконнике вокруг цветочного горшка. Горшок Любке заменила подушка.

Сусанин повертел головой в разные стороны и спросил:

— Сколько же надо украсть, чтобы столько купить?

— Украсть?! — удивилась Любка. — Воровать, Адам, легко и приятно, а то, что делаю я, — это каторжный труд. Вот хочешь, я тебя цейлонским чаем напою, а не той сушеной корой, которой магазины завалены?

— Хочу, — сознался Адам.

— А думаешь, легко мне этот чай достается? Каждую пачку аккуратно открыть, отсыпать три грамма и опять заклеить без помарок. Пока мешок наберешь — с ума сойти можно. А духи французские? Я неделю не разгибалась, пока бутылку по капле собрала.

— Действительно, тюрьма, — согласился Адам. — А кофе ты как воруешь?

— Да почему-то рабочие, когда грузят мешки, обязательно один порвут. Я сметаю веником и собираю по зернышку, как курочка. Не выбрасывать же добро. Жалко. Любка захохотала. — Ну, что ты скривился? Я пошутила. Я так шучу с обэхээссэсниками. Выпьешь коньяку, Адам?

— Выпью, — сказал Сусанин. — Я даже выкурю сигарету, хоть не курю. Мы будем пить и улыбаться друг другу, и край твоей юбки будет подниматься все выше и выше, а мужчин в Сворске будет все меньше и меньше. Когда останусь я один…

— Хочешь, опустим шторы? — спросила Чертоватая.

— А музыка где? Шизгару давай! — потребовал Сусанин. Чертоватая протянула руку к стереосистеме.

— Этими мелодиями лечат импотентов, — сказала она и подала Адаму фужер. — Иди ко мне на тахту, Сусанин… А потом заведи куда-нибудь подальше и брось, брось меня… Ах, Адам, я такая несчастная. Мужчины совсем перевелись в Сворске. А так хочется быть любимой, как в кино… Но Подряников любит мой склад, Сплю любит подглядывать, когда я переодеваюсь, а товарища Примерова хватает на одни щипки… Если б можно было переделать наше общество: отменить семью, а весь жилой фонд передать женщинам, и пусть они пускают мужиков на постой, каких им хочется… Адам, почему ты такой красивый?

— Потому что коньяк не лакают фужерами.

— У тебя такие румяные щеки и волосы как смоль…

— Я похож на жаренного в яблоках гуся, которого только-только вынули на противне из духовки! — похвастался Сусанин.

— Ты очень умный, Адам. Даже Подряников говорит: «Мне бы его образование, должность и поддержку первого секретаря, каких бы дел я навертел!»

— Может, в «козла» сыграем? — предложил вдруг Сусанин.

— Давай, — согласилась Любка. — А на что?

— На что хочешь, — сказал Адам и вытряхнул костяшки на тумбочку.

Стали играть. Сусанин хмурил брови и яростно стучал по тумбочке ладонью. Любка, наоборот, осторожно подкладывала черные прямоугольники, рисуя букву П, подкладывала, как мелкую пакость, и улыбалась…

— «Рыба»! — сказал Сусанин. — Давай считаться.

— Ты — «козел», Адам Петрович, — сказала Любка. Кофта сама расстегнулась на груди Чертоватой и поползла вниз, открывая плечи. Дерево за окном, в котором с утра застрял Сусанин, наслушавшись мелодий, расцвело. Но Адам собрал всю волю в кулак и сказал уже из дверей:

— Пойду я, а то, знаешь, Фрикаделина кусает один раз и насмерть…

На лестничной клетке его ждал ван дер Югин.

— Накорми обедом, — попросил он.

— Ты давай, сам распоряжайся, — сказал Сусанин, отпирая дверь. — А я помечтаю…