"Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния" - читать интересную книгу автора (Бацалев Владимир)

III.  ИГРА «ПОСАДКА КАРТОФЕЛЯ»

Сослали простого школьного учителя Петра Сусанина в конце тридцатых годов в казахские степи за попытку внедрения придуманной им системы образования. Нацеливалась эта система на то, чтобы воспитывать и обучать детей поступательно, по этапам становления европейской цивилизации: с рожденья, когда ребенок существует в варварском состоянии родового строя, через античное удивление и познание всего вокруг в детском саду, через феодальную деградацию в средних классах, через капиталистическую жажду потребления в ранней юности, через бунт против накопительства на первых шагах самостоятельной жизни к обывательскому существованию, в котором, кроме производственных и бытовых конфликтов, ничего не случается. Таким макаром, утверждал Сусанин-майор, проживет человек не только свою жизнь, но и жизнь своей цивилизации. Так попадет он и в настоящее, и в прошлое. И это не вымысел, не утопия, это реальность, поданная нам в ощущениях. И в морфологии европейских языков есть специальное время для обозначения подобной воспитательной спирали, которое называется — историческое настоящее. Употребляется оно и в нашем языке, скажем: «Иду я пять лет назад по улице и встречаю самого себя именно в том месте, где иду сегодня…» — учил он. Но люди без корней, ведавшие ссылками и расправами, бежали от исторического настоящего, бежали от настоящего настоящего, бежали галопом к будущему настоящему, спотыкаясь и царапая каменные лбы…

Когда началась война и в Казахстан переселили поволжских немцев, они приняли Сусанина в свой колхоз за то, что он сносно знал немецкий и тоже пострадал, и даже женили на вдове средних лет. Родился в конце войны от этого брака Сусанин-постум.

Жили в колхозе безоглядно. Добирались чиновники в эту глушь редко, с понуканиями начальства и сторонились внутренних дел. В свою очередь и колхозники, почуяв движение столоначальников по степи, всячески стремились подчеркнуть свою лояльность и даже преданность на словах и поступками.

Беды исходили от другого родо-племенного колхоза, кочевавшего кругами по степи. Бродячий колхоз еще не успела охватить культурная революция, потому что открыт он был только с помощью всесоюзной переписи, и, прозябая в безграмотности, не имея даже кибитки для правления и мешка с документацией, колхозники считали поля немецких колонистов землей предков и плевать хотели на все резолюции. Часто споры разрешались драками, доходило и до пальбы. Тогда стреляли из всех предметов: из пушек, пулеметов, ружей, луков, рогаток, палок, пальцев, просто говорили: «Бджж!» или «Та-та-та!», желая напугать противника. Кроме того, родо-племенные колхозники, не довольствуясь борьбой за землю предков, воровали немецких девушек. Одной из этих несчастных была и мать Фрикаделины. Жребий, считавшийся волеизъявлением бога Госхалвы, посадил ее в кибитку человека, у которого даже имени не было, все говорили ему «Эй!». Мать — сама почти девчонка — умерла при родах, наказав звать ребенка Фрикой. Эйю дочь была не нужна, поэтому младенчество и детство она провела, как Маугли, с отцовскими собаками. Фрика ела из лохани, ловила кости на лету, дралась с соседскими псами, а однажды чуть не угодила на случку, и ей за сопротивление отгрызли пол-уха.

Когда Фрике пошел седьмой год, в родо-племенной колхоз приехал чиновник, обремененный словесными поручениями и письменными инструкциями. Он-то и заметил среди собак девочку… Всем колхозом вспоминали, кто она такая. Вспомнили, что зовут Фрика, что мать ее из немцев, а по имени Аделина, что отец — Эй; он к тому времени тоже помер за попытку к бегству. «Знаю я тех немцев. У них все фамилии кончаются на „ман“», — сказал чиновник и записал девочку в книгу как Фрику Аделиновну Эйман. Поскольку в родо-племенном колхозе связываться с Фрикой никто не хотел, а до любви она еще не доросла, чиновник — вот молодец! — сам помыл ее, одел и отвез немцам. Фрику удочерил Сусанин-майор, но фамилию оставил: он, видимо, предчувствовал, что родной сын женится на приемной дочери. И если такое произойдет, поди тогда, докажи, кровная она Адаму сестра или нет.

Сусанин-постум лет до четырнадцати старался держаться от названой сестры подальше, потому что та была сильнее его и пускала в ход не только кулаки, но и зубы. Он был задумчивый мальчик, поражавший всех спокойствием натуры: не гонялся с другими ребятами на палках-лошадках, скучал в набегах на чужие огороды, стыдился воровать деньги у отца, чтобы проиграть их в «расшибалочку», но часами мог разглядывать витой ставень окна или смотреть на толстую торговку, булгачившую с покупателями.

— Что ты делаешь, сынок? — спрашивал отец.

— Смотрю, как лошадь жует сено, — отвечал Адам.

— Что ж тут смотреть? — удивлялся отец.

— Да вот именно это и смотреть! — удивлялся Адам. Потом он перестал ходить по улицам, искать интересное для глаз, и целый день сидел дома с учебником в руках. А чаще лежал на кровати, прикрыв книгой живот, и смотрел в потолок, как на экран в кинотеатре.

— Папа, мама и Фрикаделина, — сказал он однажды, — я должен придумать что-то великое. Я это чувствую.

— Нас тогда не забудь, — сказали папа, мама и Фрикаделина.

И скоро — костюм, готовый улететь с ветром; перекладываемый из кармана в карман аттестат; дерматиновый чемодан, похожий на кирпич с выставки; слезы матери на пиджаке; прощальный щипок Фрикаделины. Отец машет вслед с перрона, Адам отмахивается из окна…

Каждый час радиоточка в поезде торжественно провозглашала новость: если Адам не умрет молодым, то поезд привезет его в коммунизм. Заслушиваясь в ожидании каких-нибудь добавлений и уточнений, он прозевал момент, в который его обокрали. На вторые сутки Адам стал бояться, что умрет молодым, если не подкрепит организм пищей, и решил спать побольше и во сне экономить силы. Проснулся он уже в Ленинграде студентом университета.

Пока Адам учился, один за другим умерли родители…

На похоронах он первый раз увидел Фрикаделину плачущей, а когда вернулся в Ленинград, нашел на столе письмо: «Сынок, приехал бы ты поскорей. Мы совсем плохие стали, еле ходим… А дочь совсем невеста стала, еле держим…»

С тех пор писала одна Фрикаделина и в каждом послании сообщала, что могила и дом в порядке, и в каждом послании спрашивала, за кого выходить замуж.

Вручив диплом филолога-классика, Сусанина распределили в Сворск в среднюю школу учителем литературы и русского языка. Адам был очень недоволен назначеньем, но все его попытки закрепиться в аспирантуре и еще три года валять дурака оказались с отрицательным результатом. И через месяц щеголеватый молодой человек в брюках «труба» покорил пассажиров Сворского вокзала блеском своей неуемной фантазии. Молодой человек прибыл не в одних брюках. С ним был чемодан, доверху набитый деньгами за проданное родовое гнездо, и дикая девушка немецко-тюркского происхождения, Фрика Аделиновна Эйман, которую Адам нежно обнимал за талию. Гораздо нежнее и бережнее, чем чемодан под мышкой.

Сусанин терпел среднюю школу семь лет. Первое время он еще делал попытки удержать себя на волне студенческого уровня, поэтому по ночам зубрил учебники древних языков и из Ленинграда выписывал научные журналы и монографии, расходуя на книги половину зарплаты. Он надеялся, что жизнь, как подброшенная на ладони монета, повернется к нему аверсом и подарит случай, и этот момент, по его мнению, надо встретить во всеоружии знаний и всего того, что необходимо человеку, который собирается занять научную должность в исследовательском институте. Он посылал статьи в межвузовские сборники и пытался через областные инстанции оформить себе заочную аспирантуру в Ленинградском университете. Одно время он даже носил на уроки чемодан, который привез с собой; он был готов в любой момент сбежать из Сворска.

Статьи иногда печатали, с аспирантурой дело не склеилось. Предложили заочную в областном пединституте, но предупредили, чтобы на место в преподавательском составе Адам не рассчитывал — там не хватало штатных единиц даже для блатных. Сусанин согласился было и на это безрыбье, но ему не смогли подобрать научного руководителя. По его специальности их вообще в области не существовало…

С годами рассеивались связи в научном мире и шансы вернуться в Ленинград, никто уже не посылал Адаму приглашения на конференции, а из вузовских редакций спрашивали, какое научное учреждение представляет А.П. Сусанин. И Адам понял, что в крышку его сворского гроба вбивают последний гвоздь, что как ученый он погиб и будет аккуратно похоронен в каком-то очень скучном месте, вроде садика больницы для умалишенных.

Время этой страшной депрессии, когда Адам целыми днями сидел на дереве возле железной дороги, считал ползавшие тудa-сюда вагоны и мылил веревку, тяжело было пережить ещe и потому, что Сусанина оставили как бы без работы.

В отдел культуры Сворского района пришла из центра директива об учреждении службы по озеленению медных и бронзовых памятников. Заместителем начальника этой службы поставили Адама. Но во всем Сворске не было ни одного металлического памятника, если не считать латунного квадра перед домом, в котором провозгласили новую власть. Поэтому через год службу со штатом в тридцать человек, со служебными машинами, рассадником зелени и банковским счетом пришлось ликвидировать, а гербовую печать и официальные бланки припрятать на тот вполне реальный случай, когда поступит директива ставить на всех улицах памятники из меди и бронзы. Теперь Сусанин оказался не как бы, а просто на улице.

— Иди обратно в школу, — советовали ему.

— Я лучше застрелюсь, — отвечал Адам и, приставляя указательный палец к виску, добавлял знакомое с детства «Бджж!» — после чего садился на стул и проклинал белый свет…

Вдруг его сделали директором. Это произошло неожиданнее, чем в сказке, где, кажется, все возможно, но где дальнейший ход событий угадывается по логике повествования и финал очевиден: хорошим людям — быть царями, плохим — гнить в болоте. В Сворске, когда туда прибывает новый первый секретарь, никакой ход событий не предскажешь, нет даже уверенности, что вообще будет какой-то ход, хоть на месте. Зато финиш все знают: «Никто не вечен под луной».

Новоявленный первый секретарь тоже окончил один из университетов страны, и гордость университетским образованием распирала его грудь. Только взращенные там орлы годны для власти, считал он. Выяснив, что в доверенном ему районе лишь два человека имеют схожий диплом, одного из них он рекомендовал директором бани, а другого — типографии, но сначала подержал обоих при себе на должности референта — так ему понравилось в кругу «орлов».

«Нам нужны на руководящих постах не просто грамотные», но высокообразованные кадры, — докладывал он на партбюро, — и я не хочу терпеть заведующим районо человека, который не знает, сколько лет длилась Семилетняя война».

Казалось, Сворск с таким руководством в кратчайшие сроки совершит еще одну научно-техническую революцию и утрет сопли японской промышленности, на худой конец, расцветет садом Академа, в котором философов вырастет больше, чем таксистов и отставных военных вместе взятых. Но ничего, даже отдаленно подобного, не произошло: НТР благополучно завершилась тем, что на химзаводе вместо удобрений стали делать расчески для собак, как и при предпредыдущем секретаре, а культурная революция и вовсе локализовалась в бане, весь персонал которой, включая гардеробщика, имел или получил в процессе работы высшее образование; и заведующий районо продолжал посапывать в кресле, оставаясь в полном неведении о длительности Семилетней войны

Сворск мирно спал, убаюканный призывами и уверенный в завтрашнем дне. От перемены секретаря он просто перевернулся на другой бок, и лишь Адам, оказавшись вблизи власти, вдруг стал мечтать о том, чтобы встряхнуть его хорошенько. Сворску на это было наплевать: пусть мечтает. Но Адаму все представлялось в фантастическом виде.

#8213; Люди тянутся ко мне, как ржавые железки на свалке к электромагниту, — думал он. — А что их может тянуть, кроме моих фантазий? Значит, не совсем еще убита мечта, значит, есть смысл действовать. Я поставлю своричей на уши и одежной щеткой отряхну с их ног обывательщину. Чудотворной силой моей неистощимой фантазии я превращу их в списанные машины и, обвязав веревкой, скопом откачу в домну прошлого, в древний мир лириков, героев и олимпийских богов. Я отключу ток — и они рухнут, и из домны через минуту потечет дамасская сталь античного великолепия. Она разольется в приготовленные мной формы Ахилла и Патрокла, Андромахи и Клеопатры, Перикла и Диогена, Сафо и Аспасии, Аристофана и Эсхила… Да, вперед идти некуда, впереди — пропасть, и я буду тысячу раз прав, если отдам Сворск в переплавку, если сделаю этот город четвертым Римом, если спасу его от самоубийства, как спас когда-то Вечный город мой предок Кальпурний Вульгат Сусан! Из этих несчастных я сделаю гениев прошлого, и все мне скажут «спасибо»!..

Надо сказать, что такие мысли Адама бредом не назовешь. Со студенческой скамьи античность стала для него роковой женщиной, за которой он бегал по пятам, ухаживал, восхищался, заламывая руки, советовал восхищаться другим, ради которой снес бы униженье, позор, но на которую никогда не смог бы взглянуть с плотским, материальным интересом. И с годами эта неразделенная любовь только крепла, потому что, как ни сравнивал Адам древний мир с любым другим, хоть с тем, в котором жил сам, везде видел только деградацию — умственную, нравственную, политическую и социально-экономическую. Но в свою правоту он уверовал лишь после того, как взял энциклопедию и выписал имена людей, которые, по его мнению, сделали что-нибудь новое и полезное для человечества, выписал и сам удивился: половину списка заняли древние греки. Помех своей затее в Сворске он не видел, а мнение, будто в истории отдельные явления то зарождаются, то умирают навсегда, считал ошибочным. Раз возникнув, думал он, явление будет преследовать человечество до конца человечества. Ведь процесс исторического развития — это кастрюля, в которой варится куриный суп, а явления суть пятна жира, выплавившегося из курицы. Они то расплываются по поверхности, заставляя другие сжиматься в точку, то уходят на дно, чтобы побулькать с картошкой, набраться сил и вынырнуть, отвоевывая с пылу, с жару место под крышкой.

Потакая своим фантазиям, Сусанин от размышлений решил перейти к поступкам и для разминки кинуть пару пробных камней в сворский застой. Начну с Домсовета, решил Адам, перестрою его в античный самоуправляющийся полис и со второй попытки, наконец, добьюсь того, чего не дотянул в типографии, и отпраздную первую победу. Правда, дело это трудное — вон, какие могучие плечи у Сплю и пенсионеров, вон как крепко держат они Домсовет — не ухватишься. Но ведь и я приду отнимать его не одиноким Гераклом. Я окружу себя преданными сподвижниками и учениками, которые, может, и мало знают о красоте античности, зато нынешние уродства у них перед глазами.

«Да, помощники мне нужны, — еще раз подумал Сусанин, — иначе я застряну на полпути, как в прошлый раз».. И в сподвижники занес скрывающегося от тюрьмы ван дер Югина; сворского оракула, а в миру сторожа типографии Семенова; районную поэтессу Соню Кавелькину, которую Куриляпов заставлял печататься в «Зеркале» под псевдонимом Кавельки Сониной; и погибавшего прямо на глазах режиссера Миши Путаника, а из учеников выбрал Марину и Ивана, но после некоторых раздумий добавил Бутылки и Любку Чертоватую. Обоих — под вопросом.

Для задуманного переворота друзья Сусанина годились только в общих чертах, потому что по одному выставляли неудобные черты характера. Семенов, например, который, по замыслу Адама, должен был устранять субъективные препятствия на пути превращения жизни в сказку, предпочитал обещать и беседовать с массами, но не действовать. Югин, наоборот, с тех пор, как отрастил молочные зубы, вооружился и готов был без лишних слов пульнуть в кого угодно. Кавелька же воспитала себя так, что рассуждала только о шести цветах любви, да еще могла доставать языком до носа. Путаник всем показывал седину в висках и заплатки на коленях, хотя его сверстникам жены давно штопали брюки на заду. Достоинствами Любки были наглость и влюбчивость, а недостатком — высокий уровень жизни. Иван был озлоблен, Марина была ребенком, а Бутылки — алкашом. Но Ивана извиняла внутренняя порядочность, Марину — доброта, а слесаря — редкая трезвость, сопряженная с ущемленным чувством вины перед обществом.

Дабы заразить сподвижников и кандидатов в ученики своей верой и составить заговор, Сусанин пригласил их в пятницу после работы на кружку пива. Ужасным показалось ему такое совпадение с рождением фашизма, но ничем другим, подходящим, Сворск не располагал.

Пивная «Незабудка» занимала нижний этаж бывшего дома градоначальника. Выше располагалось общество собаководов-любителей, которое узнал бы каждый по плакату, висевшему между окон:

НЕ ПОКУПАЙТЕ У ЧАСТНЫХ ЛИЦ

ЗАВЕДОМО НЕПОЛНОЦЕННЫХ СОБАК!

Тут же имелся и рисунок такой заведомо неполноценной псины, похожей на крысу и перечеркнутой двумя траурными полосами. Плакат символизировал победу собачьей аристократии над бездомным демосом.

Фасад градоначальнического дома был сделан на манер древнегреческого храма и потому имел подобие портика, в котором колонны заменяли обнаженные коры. Чтобы не смущать эстетические чувства граждан новой страны, во времена «культурной революции» девушек заложили по самую шею кирпичом, и они стали похожи на переодевающихся купальщиц, каждая в своей кабинке, которым вдруг скомандовали: «Руки вверх!». Сходство усугублялось тем, что через ладонь второй слева коры какой-то ухарь с обезьяньими хватками перекинул шефские трусы в синий горошек. На одной из «кабинок» была процарапана гвоздем надпись: «Здесь стоит голая баба». Имелись и другие надписи, по-спартански — краткие, по-абдерски — идиотские. Под портиком паслась бабушка и торговала мировыми листами. Она делала из них букетики и полоскала в лежавшей у ног луже, добиваясь свежести товара: «Мужчины, купите хозяйкам». Случалось, она мастерила и венки по спецзаказу Сусанина, когда Адам устраивал в пивной пивные игры (кто с двадцати шагов закинет пятачок в кружку) и победителя увенчивал лавром.

Внутри пивная была разделена широкой мраморной лестницей с бронзовыми набалдашниками львиных голов. Тот, кто поднимался по ней, попадал в сортир. Слева от лестницы разливали пиво, справа — толпились дяди с кружками.

Безраздельной хозяйкой пивной была женщина по имени Незабудка. У нее был круп, по которому любили хлопать ладонью стосковавшиеся по деревне и лошадям мужики, и была грива, скрытая под высоким воротником водолазки. Еще у Незабудки была железная палка, которой она прекращала все перебранки в пивной и выпроваживала застоявшихся посетителей.

В гордыне своей Незабудка не знала обуздания. Она нарекла заведение своим именем, а в райпищеторге сторговала право закрывать точку не в определенный инструкцией час, но когда кончалось пиво. Нужно ли говорить, что авторитет ее и доходы после этого выросли втрое против прежнего?

Как матери четырех детей, государство оказывало ей поддержку в размере четырех ежемесячных рублей. Это были огромные деньги. На них можно было каждый день выпивать по тринадцать стаканов газированной воды без сиропа, можно было купить четыреста спичечных коробков, или сорок килограммов соли, или четыре метра уцененной ткани, или курицу без ног, или рукав от рубашки. Но глупая Незабудка не видела материального счастья своей семьи. «Зачем мне столько спичек, если я не курю?» — спрашивала она…

К назначенному Адамом часу не опоздала одна Марина. Она вошла в пивную и, не заметив знакомых, остановилась перед мраморной лестницей. Через минуту к ней подошел мужик и спросил:

— Потерялась? Или этажом ошиблась?

— Я сама не знаю, — улыбнулась Марина.

— Пойдешь со мной за трояк?

— За трояк? — улыбнулась Марина.

Пьяница смутился:

— Ну… портвейна еще плесну.

— А тебе очень надо, чтобы я пошла?

Тут подбежал сантехник Бутылки и попросил:

— Марина, погладь меня по голове, — но пьяница дал ему пинка.

Потом пришла Любка Чертоватая, а за ней — Кавелька Сонина. Мужики Кавельку узнали и зашушукались, решив, что поэтесса пришла собирать материал для очередного детектива. Но Кавелька пришла по просьбе Сусанина, и очередной детектив, который поручил написать Куриляпов, был вовсе не о пивной — о комсомольцах из угрозыска. Сюжет редактор подсказал такой: дворник украл бревно, распилил и сжег, а комсомольцы его ищут, бревно, конечно, не дворника. Чего дворника искать? Вон он сидит понурый и не сознается. Ищите, говорит, доказывайте мою вину перед страной, а я вам помогать отказываюсь. Такой я плохой дворник.

— Козел он, твой Куриляпов, — сказала Любка.

— Я и сама знаю, — ответили Кавелька.

Вообще-то, она писала лирику, но редактор ее не печатал и соглашался на одни детективы в стихах. Поэтесса уже настрочила два и вошли я золотой фонд сворской литературы, где, кроме нее, сидел одинокий Гоголь, однажды проехавший через Сворск. Первый детектив сообщал о Вове Сидорове, который тайком проник в пионерскую комнату, исполнил на барабане заячью дробь, никого не спросив и оскорбив Идею своим поступком, и был таков. Очень страшный получился детектив: с вызовом родителей в школу, с монологами пионервожатой и т. д. А второй разодрал своричам душу от состраданья: как в пионерском лагере старшие ребята издевались над новичком, заставляя спать на левом боку. А новичок попался из робкого десятка и не показывал на своих обидчиков пальцем, а те только этому и радовались до последней главы. «Зачем ты подписываешься, Кавелька? У твоих историй нет хозяина. Их может сочинить любой», — говорил Сусанин, но Кавелька улыбалась ответно и на гонорары покупала колготки…

— Мы здесь стоим как три дуры, — сказала Любка, потому что весь мужской состав пивной не сводил с них глаз.

— Девчонки, идите с нами дружить! — позвал какой-то подвыпивший работяга.

— Сейчас пойдем! Сейчас! — ответила Чертоватая. — Незабудка, ну-ка дай твою палку!

Наконец потянулись мужчины: Иван, Путаник, Семенов…

— Где же Сусанин? — спросил Миша. — Всех позвал, все пришли, все его ждут…

Тут к ним неожиданно присоединился Саша Подряников и перецеловал женщинам ладони, словно за щекой у него был кошелек и он раздавал ртом милостыню.

— А я иду мимо, смотрю, вы стоите, — сказал Подряников. — Что это у вас за компания такая странная?

— Чем наша компания странная? — спросил Иван.

— Вы стоите посреди пивной и не пьете пиво.

— Мы ждем Сусанина, — ответила поэтесса.

— Он нас позвал, — улыбнулась Марина.

— И мы пришли, — сказала Чертоватая.

— А правда! — удивился Путаник. — Почему бы не выпить пива?

— Сусанин наверняка опоздает, потому что в типографии скандал, — сообщил оракул Семенов. — У нас в день зарплаты все работники, завидев инкассаторскую машину, выбегают на улицу и несут кассира на руках до бухгалтерии. А сегодня кассир прямо из машины кидала в толпу пачки денег и кричала: «Жрите! Подавитесь!..» Десяти тысяч потом не досчитались.

— Ее можно понять, — сказала Кавелька. — Ведь она девушка молодая, а каждый раз, когда ее поднимают над головами, юбка задирается до подбородка.

— Ее можно понять, — оказала Чертоватая. — Ведь она девушка стеснительная. Даже в туалет она ходит, погасив свет, потому что боится, как бы ее не сфотографировали из какой-нибудь дырочки.

— Ее можно понять, — улыбнулась Марина. — Ведь она девушка трудолюбивая, и так устает, что, когда ее берут на руки, она засыпает.

Пришел Миша и принес каждому по кружке.

— Пиво пахнет фиалками, — улыбнулась Марина.

— В самом деле? — спросил Подряников и закричал: — Эй, Незабудка, ты чем сегодня разбавляла пиво?

— Сегодня не разбавляла, — ответила Незабудка, — я сегодня не доливаю.

— Тогда я требую долива! — объявил Подряников.

Все пьяницы посмотрели на него, как на сумасшедшего, я даже Незабудка посоветовала:

— А ты сходи в туалет к умывальнику и долей себе из-под крана.

— Знаете, о чем я подумал у стойки? — спросил Миша Путаник: — Может, мне собрать всех вас в труппу и попробовать еще раз поставить какой-нибудь спектакль.

— А я вас не знаю, — сказал посрамленный, но не павший духом Подряников. — Кто вы такой? Где вы работаете?

— А вам и не надо его знать! — сказала Кавелька. — Кто вы такой, чтобы его знать?

Она готовила себя в невесты Путанику и от всех скрывала, что он неудачник. Хотя чего в Сворске утаишь? Да и Миша был не бич какой-нибудь, а штатный режиссер Дома культуры при заводе резиновых металлоизделий имени VI областной конференции (кто там собирался — народная память стерла). Но за десять лет титанического труда Путанику не удалось поставить ни одного спектакля, не считая двух детских утренников, после которых мамаши со слезами на щеках кидали его хрупкое тело к люстре и, пока тело находилось в полете, стирали пальцами слезы. В одном из этих утренников Марина играла Настасью Филипповну.

Путаник погибал от общественного бессилья. Добровольные золушки и пасынки Мельпомены, которых он вербовал по законам социалистического реализма прямо у раскаленных заводских печей, не вытягивали даже «Премию», где, казалось бы, им и перевоплощаться не надо. Ансамбль самодеятельных артистов распался при распределении ролей: все хотели изображать секретаря парткома и никто — отказываться от премии, просто язык не поворачивался ляпнуть такое. С тех пор Путаник с завидной регулярностью, приближающейся к ритму жизни Бутылки, разменивал непригодившийся в Сворске талант на пиво. Напившись, он выходил на улицу и громко призывал прохожих отказываться от премий и прогрессивок, а если совсем бывал пьян, то и от зарплат.

Впрочем, он делал и другие попытки. Организовал ансамбль песни и пляски допризывников при районном ДОСААФе, но допризывники ему накостыляли, когда он решил отучить их ругаться матом. Миша понял, что не в тех местах искал народные таланты, и взялся за секцию фигурного катания, где по инвентарному списку числились двадцать перезрелых дев, одиннадцать левых коньков, шестнадцать правых и одна вратарская клюшка. Проявив инициативу, Путаник скрестил дев с клубом «моржей», за которым числился лишь спасательный круг, и зимой на речке Закваске появились танцующие пары в купальных костюмах. Но уже через месяц одни пары зачахли от болезней, другие объединились в группу фигурного нудизма, уходили вверх по речке и там плясали в одних коньках, а третьи — самые сознательные — нечаянно уронили Мишу в прорубь на репетиции. Прибежавшая на крик Кавелька утащила его от верной смерти вратарской клюшкой. «Вы-вы-вы-к-к-к-то-то?» — спросил Путаник. «Я — девочка Снегурочка. Жду весны, чтобы растаять от любви, — отвечала Сонина. — А вы кто?» — «Это наш Путаник!» — хором ответили девы…

— Это наш милый Путаник, — улыбнулась Марина на вопрос Подряникова. — Посмотрите, какой он альбинос, какое у него желтое лицо и всклокоченные волосы. Он похож на ромашку, и душа у Миши, как у цветка.

— Марина, — растаял Путаник. — Я восхищаюсь вами! Вы — моя примадонна.

— Спектакль — это прекрасно! — раздался голос Сусанина.

Все повернули головы, но в дверях никого не было, кроме бабушки с лавром. Адам стоял на вершине мраморной лестницы и одной рукой приветствовал собравшихся, как патриций в сенате, а другой застегивал гульфик. Собравшиеся внизу также приветствовали его громкими криками и взмахами рук. После этого Сусанин спустился, прибирая пальцами прическy и расталкивая коленями алкашей, сидевших на ступеньках

— Мы создадим театр, в котором каждый сыграет свою роль! Ту, для которой его создала жизнь!

Влюбленная, как и все женщины Сворска, Незабудка подбежала к Сусанину с кружкой.

Саша закусил губы от зависти.

— Зачем создавать? — удивился Путаник. — Мой Дом культуры к вашим услугам.

— Не годится, — сказал Адам. — Нам нужна сцена размером с город, по крайней мере! И на ней, Миша, тебе достанется  роль затейника масс, Бутылки — крутить педали, Подряникову — обворовывать государство через парадный, Кавельке — писать в день по никому не нужной книге, Ивану — роль героя прошлого времени, Семенову — первого секретаря. Я же буду сочинять сказки, а Марина — их слушать!

— Ха-ха-ха! — сказал Подряников.

— Хи-хи-хи! — сказала Кавелька.

— Хе-хе-хе! — сказал Путаник.

— Гы-гы-гы! — сказал Семенов.

— А я? — спросила Чертоватая.

— Ты будешь играть лихоманку-созидательницу! Ты сделаешь театр из Домсовета! Представьте, выбегает прелестная дрессировщица, словно девушка за ворота городского пляжа к автомату с газировкой! Она щелкает кнутом — кнут есть у Семенова, — и на четвереньках к ней приползает председатель Домсовета!

— Что же, я полуголая бегать буду?

— А почему бы и нет? — спросил Сусанин. А Кавелька продекламировала экспромт:

— Я подумаю, — сказала Чертоватая.

— А я помогу своим опытом, — сказал Путаник.

— Спасибо, — сказала Любка, — раздеваться я уже научилась.

— Энергия обдуманных фантазий кипит во мне! — закричал Сусанин. — Ей необходимо выплеснуться на своричей! Мне надоела тихая жизнь остолопа и инфантила! Я не желаю больше существовать по принципу: сначала семь раз отмерь, а потом рискуй очертя голову! Завтра первое апреля, и с этого дня мы превратим нашу жизнь в первое апреля! Мы переставим людей с головы на ноги! Все «за»?.. Мы назовемся первоапрельцы! Это будет что-то вроде первомартовцев, только на месяц позже!

— Эй, алкаши и пьяницы! — закричал Сусанин на всю пивную и криком повернул к себе головы. — Кто до завтра выучит сто строк из Гомера, получит от меня бочку пива!

— Ура-а! — закричали алкаши и пьяницы, не осознавая причину своей радости. — Да здравствует Сусанин! — И в потолок полетели тарелки кепок и змейки шарфов, а Незабудка грохнула кружку на счастье.

— Да здравствует Фантазия! — кричал Адам.

— Да здравствует! — повторяли мужики.

— Да здравствует Фантазия, полная жизни! Потому что нельзя придумать того, чего не могло быть! Все в наших мозгах! И в руках — у кого нет мозгов.

Подряникову и Семенову показалось, будто они смотрят репетицию какого-то гусарского водевиля, что сейчас чокнутся кружками, запорошив пеной пиджаки, и споют песню о беззаботной жизни.

— Слушайте, что я скажу! Все вы знаете историю про пастуха, которого съели волки! Ему — дураку — было скучно одному, поэтому он кричал, соскучившись: «Волки! Волки!» — и прибегал народ с вилами, и веселил дурака своим озабоченным видом. Но когда народу надоело бегать взад-вперед, пришли волки и съели пастуха! Мораль: если вы не научитесь сами себя развлекать, вас съедят поодиночке!

На крики Адама в пивную пришел милиционер:

— Кто здесь орет как на базаре?

Мужики прянули от Сусанина дружно, оставив его посреди учеников и сподвижников, и принялись разглядывать вывески на стенах «Не курить и не сорить!», «Приносить и распивать…».

«Не то он спрашивает, — подумал Подряников. — Надо бы спросить, в порядке ли с головой у того, кто орет?»

— Я, — ответил Сусанин. — Только я не ору, а проповедую.

— Ах, это вы, Адам Петрович… И Александр Николаевич тут же! И Любовь Иванна! — сказал милиционер. — Проповедуйте на здоровье, Адам Петрович. Вам можно, вы — коммунист.

— Пошли отсюда, — сказал Иван

— Ко мне в Дом культуры, — предложил Путаник.

— В квартиру, — предложила Чертоватая, — а мужа я выкину.

— Нет, давайте гулять, — улыбнулась Марина.

— Прекрасная идея, мы устроим пикник! — сказал Сусанин. — Маленький праздник в преддверии больших перемен.

Подойдя к стойке, он пошептался с Незабудкой и поманил пальцем Ивана. Вдвоем они выкатили сорокалитровую бочку пива, а Семенов остановил на улице пустой автобус, ехавший в гараж. Компания заняла места сзади, шофер спросил:

— Куда поедем?

— На кладбище, — сказал Семенов.

— Куда глаза глядят, — сказал Иван. 

— В лес! — ответил Сусанин.

— Рубль с носа, — потребовал шофер.

— Мы заплатим по полтиннику с ноздри, — сказала Чертоватая.

— А вы, часом, не потомок Ивана Сусанина? — спросил Подряников, услышавший про поездку в лес.

— Скажите еще, что по материнской линии я потомок Адама, раз мама назвала меня его именем. К тому же нелишне знать, Александр, что у Ивана Сусанина не было сыновей, но была дочь. Род Сусаниных погиб вместе с ним, и в этом тоже его подвиг. А моим родоначальником, по семейным легендам, был совсем другой человек — спаситель Вечного города Кальпурний Вульгат Сусан…

— От кого же он спасал город? — усмехнулся Подряников.

— От таких, как мы с вами, — усмехнулся Адам. — Когда готы вступили в Рим, уже вкушая победу и собираясь штурмовать цитадель, Вульгат вызвался провести войско тихими проулками прямо на Капитолийский холм, но выговорил себе условие: чтобы в каждом питейном или увеселительном заведении, мимо которого пойдет войско, ему давали долю — килик вина, телячью ногу и девчонку. И шли они до тех пор, пока большая часть варваров не разложилась за столами и в постелях. Вождь г#243;тов проиграл себя в кости у храма весталок, а остатки войска заблудились в таверне «Порочный круг». Никто не нашел даже их трупов, потому что никто их не искал. С ними пропал и римский герой Кальпурний Вульгат Сусан, утопивший себя и варваров в злачности, но спасший цивилизацию…

— А я читал все наоборот, — сказал Семенов, — Вождь в кости не играл, он бросил меч на весы и сказал: «Горе побежденным».

— Ты бы поразмыслил над написанным, — посоветовал Сусанин. — Разве может человек, бросивший меч и сказавший: «Горе побежденным», — оказаться победителем? Нет, он проиграл и себя и меч.

— Выходит, вы — потомок римлянина! — засмеялся Подряников.

Он задел Сусанина за больное.

— Я скажу больше. Все древние греки и римляне были моими предками. Да и ваши тоже, только вы об этом не знаете.

— Не верю.

— Это легкая аксиома. Вспомните легенду об индийском мудреце, изобретателе шахмат, который в награду попросил за каждую клетку в два раза больше зерен, чем за предыдущую. А теперь переложите этот математический принцип удвоения на своих прародителей, прикинув на век по четыре поколения. Уже в двенадцатом столетии все население земного шара окажется вашими предками.

— А глубже? — спросил Иван.

— Глубже начнется кровосмешение в потомках… Так что какой-нибудь Перикл, может быть, сто двадцать пять раз мой прадедушка.

— Какой ужас! — сказала Кавелька и закрыла лицо ладонями.

— Не плачь, — сказал Путаник. — Какой может быть ужас, когда с нами пиво!

Бочку поставили на сиденье и выбили пробку. По очереди подходили, садились на корточки и пили, сколько влезет, веселея на глазах.

— Почему все вы так равнодушны к античности? — спросил Сусанин. Он-то от пива погрустнел. — Ведь Древняя Греция — ваша первая родина. Половина предметов и слов, которые вас окружают, пришли из Греции. Даже этот вонючий автобус, в котором кто-то помочился, и тот назван в честь античного Гагарина.

— Я очень люблю Грецию, Адам, — сказала льстивая Кавелька. — Хочешь, станцуем сиртаки?

— Вот чего мне не хватало! — сказал Сусанин и обнял Сонину.

Автобус состоял из спаренных вагонов — было, где развернуться. Кавелька с Адамом повернулись и пошли боком по проходу мимо кресел, выкидывая ноги вперед и назад.

— Та-та! Та-та!.. — пела Кавелька, как пулемет на экране кинотеатра при замедленном воспроизведении.

— Па-па! Па-па!.. — пела Кавелька, словно звала отца.

— Пи-пи! Пи-пи!.. — пела Кавелька, будто маленькая птичка.

Адама и Сонину поддержали Марина, Путаник и Чертоватая. Каждый — песней на свой лад и взмахами ног.

— А вы что сидите? — спросил Сусанин Ивана, Подряникова и Семенова.

И вся компания, захлебываясь хохотом и визгом, стала топтать пол подошвами с таким ожесточением, будто пыталась сгладить колдобины, через которые прыгала машина…

Водитель остановил автобус и сказал через форточку общения с пассажирами:

— Возьмите меня подрыгаться.

— Рубль с носа! — сказала ему Чертоватая.

А Семенов поманил шофера пальцем, обнял его, и, сбивая всex с такта, шофер затянул свою песню:

— Трам-пам-пам-па-ба-ра-ба-пам-пам…

К лесу подъехали в сумерках, на небо уже вползла луна, которая в ближайшую ночь решила выглядеть как символ кооперированного крестьянства.

— Может, автобус не отпускать? — спросила Любка.

— Пусть едет, — махнул Сусанин, — сами выберемся! — Он схватил обеими руками бочку, поднял над головой и вылил в рот все, что еще булькало.

«Ведро — не меньше», — прикинул Саша.

— Как же мы устроим пикник, если нет ни еды, ни питья? — опросила Кавелька.

— А ну его к черту, этот пикник! — сказал Адам. — Мы пойдем в лес собирать грибы.

— В марте? — спросила Любка.

— Скоро апрель, — сказал Путаник.

— В апреле растут сморчки, — улыбнулась Марина.

— В темноте? — спросила Любка.

— Еще видно на два шага, — сказал Путаник.

— А у сморчков ножки белые, — улыбнулась Марина.

Когда все углубились в лес и разбрелись кто куда, Подряников неожиданно оказался рядом с ползавшей на четвереньках Мариной. Чтобы завязать разговор, Саша занял ту же позу. Брюки на коленях промокли сразу, ладони утонули в жиже, но Подряников стерпел.

— Марина, — сказал он тихо — давайте поищем грибы на той просеке. Смотрите, что там белеет? Не сморчок?

— Это монетка… Бросьте, она уже заплесневела.

Но Подряников сунул ее в карман.

— Я в пять лет каждой копейке был рад, — сказал он.

— И я, — улыбнулась Марина.

— Мне рано пришлось стать взрослым и самостоятельным, — продолжал Подряников. — Я с четырех месяцев стирал за собой подгузники. Отец кидал меня в корыто вместе с пеленками и посыпал вокруг стиральным порошком…

— Заодно и сами мылись, — улыбнулась Марина. — Ой, смотрите, еще гривенник.

Саша и гривенник спрятал в карман.

— Скажите, сколько лет Ивану?

— Двадцать один, как и мне.

— Почему же он не был в армии?

— Он живет в областном центре, а в Сворске у него временная прописка. Вот его военкомат и не может найти, а может, и не ищет.

— Очень хорошо. Теперь о вас. Почему вы такая красивая?

— Такой родилась… — вздохнула и улыбнулась Марина.

— А вашу красоту никто не ценит по-настоящему. — «Никто не пользуется», — хотел добавить Подряников.

— Адам ценит. Однажды я гуляла по улице, а впереди меня задом-наперед шел Адам и держал в руках зеркало. Он велел мне любоваться собой. Конечно, это случайно получилось, просто Адам купил зеркало в универмаге и нес домой, но все равно было приятно.

— Наверное, он влюблен в вас?

— Нет, он любит другую женщину, которую сам себе выдумал. Ее зовут Инис Гвейн.

Пока она говорила, Саша поднял с земли еще пятнадцать копеек.

— Вам не кажется, что Сусанин… какой-то не такой, как все?

— Конечно, не такой. Он — инопланетянин.

— Чего-чего?!

— Скоро он улетит на родину.

— Вот как?

— Но мы этого не увидим: для нас он просто умрет. Его убьет в «Незабудке» пивной кружкой человек, который сейчас сидит в тюрьме за то, что ходил по улицам с костью в зубах и сосал ее, как сигарету. А вы не верите?

— Да я и сам оттуда, — сказал Подряников.

— Не обманывайте. Вам просто Адаму завидно, — улыбнулась Марина. — Смотрите-ка, я рубль нашла!

Подряников и рубль прибрал к рукам.

— Эта просека ведет в рай. Поползли скорее дальше, — сказал он

— Марина, — спросил он же, одолев пару метров: — почему вы всегда улыбаетесь? Вы хотите, чтобы тем, кто говорит с вами, было приятно? Вам нравится доставлять людям радость своим присутствием? Вы ведь любите всех людей без исключения? Я угадал? Марина! Правда?

— Правда, — улыбнулась Марина.

Он обнял ее за талию, встав с четверенек на коленки, и с губ сама соскочила фраза:

— Я ведь тоже человек, сделайте мне приятное — влюбитесь…

Из глубины леса раздались крики:

— Марина! Марина! Семенов! Семенов! Подряников! Подряников!

— Я здесь! Иду! — закричала Марина.

— Девушка — нарасхват, — сказал ей вдогонку Подряников и в сердцах плюнул. — Черт бы их всех побрал!

Он собрался поискать еще денег, но тут из-за дерева вышел оракул Семенов с кошельком я руке и сказал:

— Ты-то вот никому не нужен.

Саша вскочил на ноги:

— Да ты подслушивал, бородатая дрянь!

— Экспериментировал на твоей жадности, — ответил оракул.

— Ну и как?

— Я скажу твою судьбу, только верни деньги.

— Полтора рубля за судьбу?! — усмехнулся Саша. — Держи двадцать копеек и считай себя богатым.

— Ты сделаешь карьеру, парень, — изрек оракул, — но кончишь плохо: женщина с высоким положением раздавит тебя в постели как клопа.

— Верни гривенник, — сказал Саша. — А лучше, знаешь что, отдай кошелек.

Опять раздались крики, на этот раз призывавшие Подряникова и Семенова.

— Смотрите! Адам все-таки нашел сморчок, — на ладони Марины лежал комок плесени.

Сусанин стоял поодаль очень гордый собой, расставив ноги на ширину плеч, как человек, который раз решил, значит, сделал.

— Теперь я вижу, что Адаму можно верить, — сказал Миша. — За это стоит выпить.

Чертоватая спросила:

— Что мы будем пить?

Кавелька сказала:

— Снег, согретый в ладонях.

А Путаник замялся:

— У меня есть бутылка спирта с химзавода.

— Но что делать со сморчком? — улыбнулась Марина. — Мне так и ходить с ним?

— Выкиньте, — посоветовал Подряников.

— Мы им закусим, — рассудил Иван.

— Или подарим самой красивой девушке Сворска, — сказал Путаник.

— Сыграем в «Суд Париса»! — подхватил Сусанин.

— А кто будет Парисом? — спросила Кавелька.

— Парисом будет Семенов, — сказала Чертоватая, — потому что он тоже был пастухом.

— Нет, Парисом будет Путаник, — сказала Марина, — потому что он дамский угодник.

— Нет, водить будет Адам Петрович, — сказала Кавелька, — потому что он нашел гриб.

— Друзья мои, — сказал Сусанин, — я не могу быть Парисом, я унесу приз домой и отдам Фрикаделине.

— Самоотвод, — сказал Семенов.

— Мне надо три сморчка, меньшим числом я не управлюсь, — сказал Путаник.

— Саша Подряников будет хорош в роли Париса, — сказал Сусанин.

— Почему? — хором спросили девушки.

— Почему? — хором спросили все остальные.

— Потому что они тезки. Ведь Парис — это не имя, а социальная кличка: парий, изгой, отверженный, — объяснил Сусанин.

Марина протянула сморчок Подряникову.

— Пусть каждая претендентка скажет, чем она одарит меня, если я вручу ей гриб.

— Я посвящу тебе сонет в детективе, — сказала Кавелька.

 «Перебьюсь», — решил Саша.

— А я сделаю тебя начальником над своим мужем, — сказала Любка.

«Это я и сам сделаю, это легко, это проще пареной репы», — подумал Подряников.

— Марина? Вы что дадите мне за яблоко, которое — гриб?

— За нее тебе дам я, — ответил Иван, — кое-чего.

— Ну, зачем ты так? — улыбнулась Марина. — Я тоже дам… Не знаю, что придумать… Дам чего-нибудь

— Понятно… Я хочу всего понемножку. — Подряников разломал сморчок и вручил каждой девушке по кусочку.

— Какой неожиданный финал! Все прекрасны! — воскликнул режиссер и захлопал в ладоши.

— Ай да Подряников! — обрадовалась Кавелька, колупая ногтем плесень.

— Ну и Парис! — обиделась Любка.

— Троянской войны не будет, — прокомментировал Сусанин.

— Не грусти, будет Сворская война, — предрек оракул. — Вернее, вооруженный конфликт проходимцев.

— А как скоро? — спросил Саша.

— Очень скоро, — ответил Семенов.

— Ты мне надоел. Скажи хоть раз что-нибудь приятное, — попросил Сусанин.

— Тебя выпустят из тюрьмы раньше срока за примерное поведение, — сказал Семенов, и все засмеялись, а кто-то один захохотал и кто-то одна захихикала, хотя оракул шутить не умел…

Когда дошли до Старосельской пустыни, то сделали привал. Стены монастыря кое-где еще стояли по пояс, между ними зияли оплывшие квадраты бывших подвалов с болотцами на дне. Семенов поведал о том, что все и без него знали: что давным-давно из монастыря построили на речке Закваске электростанцию, которая давала ток для двух лампочек Ильича и одного карманного фонарика, которую списали в убыток, которую растащили по кирпичику по дачным участкам.

Нашли посреди монастырского двора два поваленных дерева, уселись на них и давай пить спирт: мужчины — из горлышка, девушки — из ладошек. Мужчины были похожи на трубачей, зовущих бойцов в атаку, а девушки в темноте ни на кого не были похожи, даже на девушек.

Кавелька уселась верхом на бревно, прислонившись спиной к Подряникову и положив на его плечо голову, как на подушку.

— Как хорошо мне! — промямлила она. — Лес! Ночь! Филин ухает, голова кружится. Кажется, я иду по Млечному Пути такими осторожными шагами, словно боюсь раздавить звезды. Выпьем скорей! За праздник в душе! — предложила она и доверчиво подставила ладони ковшиком.

Но Подряников сурово предупредил:

— Поэтессе больше не наливайте, а то она стихи читать захочет.

И Кавелька тотчас откликнулась:

Прагматики Иван и Саша засмеялись, оборвав стих.

— Дураки вы вонючие, — обиделась Кавелька и упала на землю. — У вас вместо души грязная тряпочка.

Ее подняли и вернули на место.

— Не думайте, что я пьяна от спирта, — твердила поэтесса, — я, как всегда, опьянела от стихов.

Но ей никто не верил, а Семенов развел костер, и, глядя на пламя, Сусанин загрустил и стал петь. Путаник пригласил на танец Марину, Подряников — Чертоватую, Кавелька заснула, упившись стихами и спиртом и положив голову на колени Сусанина.

— Я в траве поймал жука… — пел Адам, уставившись на головешки, и гладил Кавельку по голове, как маленькую девочку. Иван подсвистывал Сусанину, Семенов стучал в такт по пустой бутылке.

— Пламенем костра хочется умыться, — сказала Чертоватая.

— Попробуй, — предложил Подряников.

— Вот ведь как интересно получается, — сказал вдруг Адам, оборвав песню и танец. — Одна поговорка гласит: «Дурак учится на своих ошибках, умный — на чужих». А по другой поговорке: «Не боги горшки обжигают». Значит, ошибки делают все. Умных нет, одни дураки. — И он опять запел: — Без стрекала и сачка…

— Это вы правильно заметили, Адам Петрович, — Саша бросил Чертоватую и подсел к Сусанину. — Я как-то прочитал, будто бы при коммунизме основной работой займутся машины, а люди посвятят себя наукам и искусствам. Я хохотал до колик. Да у нас девять десятых не способны хоть к каким-то занятиям умственным трудом, а из них девять десятых не могут заниматься и рукоделием!.. Им все приходится организовывать насильно: работу, учебу, службу в армии, даже досуг!

— …И теперь моя рука, — пел без устали Сусанин.

— …Таких людей, по-моему, надо превратить в машины, потому что человек, который только и способен, что на работе выполнять под чьим-то руководством простейшие операции, а вечером — напиваться или долбить костяшками домино во дворе, должен быть лишен личной жизни. Она ему все равно не нужна. Такой человек, например, мой отец. Он не знает, что ему делать вне работы — командиры разбежались…

— …Вся в дерьме того жука, — допел Сусанин и посмотрел на Подряникова таким тупым взглядом, что того покоробило.

— Недостаток образования заведет вас в фашизм, юноша, — добавил Адам к первому куплету.

— Разве я не прав? — удивился Подряников.

— Нет, конечно. Правых субъектов вообще не существует в природе, — ответил Сусанин. — Вы смотрите на мир со своего пригорка, который кое-как накопали за двадцать пять лет из сворских сплетен и личной наблюдательности, поэтому и выдаете следствие за причину…

— А вы откуда смотрите?

— Я смотрю с холма, — сказал Сусанин, — и вижу, что людям нечем заниматься потому, что они не хотят ничем заниматься, предвидя безрезультатность своих занятий. Кроме горстки энтузиастов, вкалывающих полуподпольно. А почему?

— А почему мы должны еще что-то делать после работы? — спросила Чертоватая.

— Потому что труд до изнурения — это нормальное состояние человека, а ежедневная игра в домино или так называемая работа — хроническая болезнь, чреватая вырождением. Вот вы говорите, — обратился Сусанин к Подряникову, — что они все дураки, а я утверждаю, что их надо госпитализировать, и они поумнеют.

— Как же это будет выглядеть на практике? — спросил Семенов.

— Примеры и образцы нам даст история. Приглядитесь, почему вдруг отдельные страны резко вырывались вперед в своем развитии, создавая даже локальные цивилизации, и все сразу станет ясно.

— Почему? — спросил Подряников.

— Именно потому, что там госпитализировали часть населения: сажали всех — по вашей терминологии — дураков на корабль и давали пинка под корму. За счет Великой греческой колонизации вперед ушла античная Греция. В средние века Европа спасалась от лишних людей, сплавляя их в крестовые походы. На Америке вылезла сначала Испания, а потом — Англия. Америка тоже начала процветать, лишь освоив Западное побережье, а Россия — распахав Сибирь.

— Но сейчас-то переселить некуда! Разве в космос?

— Следовательно, нужно создать внутреннюю ситуацию, при которой дураки не терялись бы среди умных.

— То есть, нужно ставить дураков в такое положение, когда им необходимо было бы поумнеть?..

— …Чтобы мир тянул вперед на аркане и черепашьим шагом не маленький отряд энтузиастов, а все человечество, поделенное на такие отряды, — сказал Сусанин. — Жизнь в будущем я предвижу радужной. Люди из прихлебателей, которым ежедневно тычут в лицо, как много для них сделало государство, превратятся в свободных производителей, которые сами сошлют государство на принудительные работы. Наиболее умные будут создавать принципиально новые понятия и вещи, доселе не существовавшие, а остальные — с радостью доводить их до всеобщего пользования, делать, так сказать, понятия и вещи в коммунизме. Они и сегодня уже есть, но в минимуме: из понятий — одни материалы последнего съезда, а из вещей — соль, хлеб, конверты без марок да городской транспорт, который, кстати, с такой неохотой работает, что может быть занесен в этот реестр только условно.

— А как ты отличишь дураков от умных? — спросил Семенов.

— Умный человек, — сказал Сусанин, — как маленький, всю жизнь задает себе вопросы: «Почему? Отчего? Зачем?» Перестав их задавать, он останавливает свое развитие и превращается в дурака.

— Я хочу предложить вам игру в прятки вместо дискуссии, — сказал Путаник.

— Кого назначим водить? — спросил Подряников.

— Кавельку, — сказала Чертоватая, — потому что она спит.

— Водить будет Семенов, — сказал Иван, — потому что уже сейчас знает, кто из нас за какое дерево спрячется.

— Водить буду я, — сказал Путаник, — потому что люблю искать.

— Водить будет жизнь, — грустно сказал Сусанин. — А мы будем прятаться от нее в фантазии.

Но Марина испугалась играть в прятки, испугалась, что ее никто не найдет в темном лесу, испугалась ночевать одна-одинешенька в монастырских руинах и предложила взамен октябрятское многоборье.

— Это очень долгая игра, — сказала Чертоватая. — Пойдемте лучше домой: я замерзла на бревне.

— Есть сокращенные варианты, — улыбнулась Марина. — Для тех, кого только-только приняли в октябрята, и для тех, кому надо согреться движениями.

— Сыграем дома, — сказал Иван, — давайте собираться.

— Но дома нет третьего лишнего, — улыбнулась Марина. — Как мы сыграем в «Третий лишний с сопротивлением»?

— Надо потушить костер пионерским способом, — сказал Иван.

— А как тушат костры пионеры? — спросил Путаник. — Мне это знание пригодится для спектакля «Подвиг пионера».

— Очень просто: пионерки отворачиваются, а пионеры встают вокруг костра и…

Путаник задумался, но не в силах разрешить думу лично, спросил у Сусанина:

— Способен ли на такой поступок Павлик Морозов?..

Стали будить Кавельку, но она еще не протрезвела от стихов и бубнила какую-то чушь, будто она грудной ребенок, перевязанный ленточками, как подарок.

— Кавелька не соображает, кто она, — сказала Чертоватая. — Наша поэтесса дошла до ручки.

— Я соображаю, — кивнула и рыгнула Кавелька. — Давайте сыграем в Пигмалиона. Пусть им будет Путаник.

— Спать пора, — сказала Чертоватая, — уснул бычок…

— А мне почему-то стало боязно, — улыбнулась Марина и втянула голову в плечи. — Деревья кругом страхолюдные: на страшных людей похожи.

— Не бойтесь, Марина, — сказал Подряников, — смотрите, сколько мужчин вокруг вас.

— Надо уходить. Скоро полночь, — сказал Семенов. — Становится опасно.

— Почему? — спросила Чертоватая.

— После полуночи в этих местах бродит привидение.

Все засмеялись от избытка атеизма.

— Это не шутка, — сказал Семенов, и его голос побежал мурашками по спинам. Сырой ветер, выскочивший из темноты леса на монастырский двор, поднял волосы оракула и задул свечи тлевших головешек. Наверху затрещали ветви. Все подняли головы и всем показалось, что они лежат на кладбище посреди покосившихся могильных крестов, раскряхтевшихся от старости. Каркнул и захлопал крыльями невидимый ворон. Словно по сигналу, тучи выпустили солнце утопленников, уже потерявшие всякую связь с крестьянской символикой

— Полночь, — прошептал Путаник, взглянув на часы; колени его ходили ходуном.

— А вы видели это привидение? — спросила Кавелька.

— Видел, — сказал оракул, — и поседел. И больше не хочу видеть. Оно звало меня к себе, манило, и я шел…

— Как оно выглядит? — спросил Иван.

— Это девушка в белом саване и кирзовых сапогах, — сказал Семенов. Глаза его горели ярче звезд, а две лужи у ног закипели и переплеснулись водой. — Плохой смех… Ее звали Настя, она утопилась…

Саша закурил, ослепив всех подожженной спичкой. Губы его тряслись, пальцы его тряслись, зубы постукивали.

— …Она влюбилась в одного парня, вернувшегося из армии. Влюбилась так, что даже по городу ходила в сапогах, которые он подарил. Парень взял ее, и она понесла. Потом они гуляли по набережной. «Не женишься — утоплюсь», — говорила Настя, но парень смеялся… Когда она прыгнула с парапета, парень закурил и ушел…

Свирепый ветер взрыл кучи сморщенных листьев, которые деревья сложили под собой на зиму. Эхом зашелестели по монастырским обломкам эти взрывы из праха. Скрюченные корни пней потянулись с того света, скрипя и сбрасывая землю горстями.

— Тебе надо отрезать язык, чтобы ты не пугал людей, — сказал Подряников.

— Обернись! — сказал оракул, повернув словом все головы.

В двадцати метрах от них плыла по темноте девушка с белым лицом и выбеленными волосами в белой хламиде и невидимых сапогах. Лицо ее было исцарапано черными полосами елочных игл.

У всех задрожали щеки. Кавелька вцепилась в Сусанина и стала медленно оседать, Путаник схватился за голову, Чертоватая отступила в потухший костер, Саша открыл рот, приготовившись кричать…

— Марина, — расплывающимся по деревьям и руинам шепотом позвало привидение, — иди ко мне. Я скажу, кто погубит тебя, кто погубил меня. Это один человек, у нас одна судьба. Он здесь, я покажу…

И Марина, казалось, шла. Остальные пятились. Марина стояла и слушала. Ветер словно врыл ее, набросав на ноги ветви и землю.

— Спаси нас, Семенов, — прошептала Чертоватая.

— Иди ко мне, Марина… — звало привидение, шурша хламидой. — Иди, сестра… Посмотришь, где гниют ненужные младенцы.

И Марина, протянув руки, пошла улыбаясь… Иван вцепился в ее пальто, но упал с клоком в руках.

— Я тебя задушу за нее, ведьма чертова! — закричал он так, что вздрогнули руины. Ветер обдал его холодом, предупреждая об опасности, но он рванулся вперед, оставляя в снегу следы из луж, и скрюченными пальцами вцепился в шею Насти… Марина подошла следом, глаза ее были закрыты.

Иван захохотал. Он кричал хохотом, и к нему ссыпались прошлогодние жухлые листья, с которыми не справились осень и зима.

«Свихнулся», — пронеслось в мозгу Чертоватой, и, завизжав, она бросилась наутек, не разбирая дороги, пока дерево, зацепив ее шарф, едва не придушило Любку. За ней понеслись вприпрыжку Путаник и Кавелька.

— Стойте! — закричал Иван. — Стойте, идиоты!

— Подождите нас! — закричала Марина.

— Нет никакого привидения! Это талый снег застрял на елке! — сказал Семенов.

— Как нет? — спросил Сусанин

— Как нет? — остановилась Капелька.

— А кто же говорил? Галлюцинация? — спросил Путаник.

— Это я говорил, — сознался оракул, — я умею чревовещать.

— Сволочь! — сказал Саша и ударил Семенова по носу.

— 3-зачем вы нас напугали? — спросил Путаник. — Я з-за-икаться стал.

— Напугал? — удивился оракул. Он поднялся с земли и ответно двинул в зубы Саше. Я рассказал вам историю за автора… И знаете, про кого?

— Замолчи, пугало! — сказал Подряников, выплевывая табачные крошки.

— Хватит! — закричал Сусанин, замахал руками и затопал ногами — Хватит! Прекратите массовый психоз!

— Бежим скорей домой! — сказал Путаник.

— Есть у нас еще спирт? — спросила Кавелька. — Дайте глоток.

— И мне глоток, — сказала Чертоватая.

— Идемте же!

— А куда? Где дорога?

— Там.

— Нет там!

— Мы вон оттуда пришли!

— Семенов, веди нас, — сказал Сусанин.

Через десять минут они вышли на дорогу прямо к пустой бочке.

— Сколько отсюда до города? — спросила Чертоватая

— Десять километров

— Мы к утру придем!

— Машина! — закричал Иван.

Все вытянули руки, но машина проехала мимо, раскрасив одежду серыми пятнами.

— Надо спрятаться, а на дороге оставить девушку. Тогда непременно остановят, — сказал Путаник. — Тут мы как выскочим, как выпрыгнем!..

— Ты думаешь, будет еще машина? — спросил Сусанин. — Зимой на этой дороге поскользнулась молодая пара и поломала все четыре ноги. Нашли их на третьи сутки, но уже околевшими. Так что дня два мы можем смело отдыхать. Завтра Семенов покажет нам бабу-ягу.

Тогда все построились на кромке асфальта в затылок друг другу и, засунув руки в карманы — кто — пальто, кто — штанов, — поскакали, как кенгуру, домой.

Только Семенов засунул руки под мышки, потому что из всех его карманов торчали человеческие косточки, которые оракул решил похоронить на Сворском кладбище. Дело в том, что на монастырском дворе во времена проклятого режима монашки прятали зачатых во грехе новорожденных, предварительно удавив, чтобы те не кричали из земли. А звери после разгона и краха пустыни в голодные месяцы отрывали кости, обгладывали и разбрасывали по двору…