"Ингрид Кавен" - читать интересную книгу автора (Шуль Жан-Жак)1. Святая ночьНа скатерти лежит развернутый лист белой бумаги. Вокруг разложены в порядке: карандаши в ряд, кисточки – веером, флаконы выстроились полукругом, бакелитовые[5] стаканчики и баночки с кремом, компактная пудра разных оттенков. Глаза ее опущены, на странице, куда устремлен взгляд, от руки написанные цифры, линейки, скрипичный и крутобокий басовый ключ, а по диагонали и по горизонтали – висящие на линейках загадочные иероглифы. – Сначала скулы, потом – кожа, как натянутое на подрамник полотно, а ты – несколько прикосновений кисточкой – всего – ничего – и ты преобразилась. Голос нежный, тягучий, переливчатый, латиноамериканский. Сначала основной тон: прозрачная легкая пудра, очень светлая, будто фарфоровая. Потом – глаза: верхние веки – темный тон растушевывается к виску, затем лиловый, голубой, темно-синий. А в мыслях – партитура: ноты, слова, пять линеек. Скрипка – виолончель – Ингрид – рояль: для каждого своя линейка, Для рояля – две: для правой руки и для левой; Ингрид – лишь инструмент среди прочих. – Вот и все: маска готова. Теперь надо только, чтобы оно заявило о себе, само. «Грим, – думает она, – это по-немецки Он открывает коробочку и достает оттуда тонкий черный камень, привезенный с другого конца света. – И тогда министр спросил Жанну: «Да кто же этот Рональдо, о котором мне прожужжали все уши, все только и делают, что его хвалят?…» Он поплевал на черный камень: так легче проводить им по коже. – «Он делает женщин красивыми, господин министр!» – И маленькой щеточкой начинает красить ресницы. – «Тогда пусть ему сию же минуту выдадут вид на жительство…» Туши много, очень много. Она чуть заметно улыбается под гримом. – «Пусть ему сейчас же дадут вид на жительство, приказала ее величество!» Звучит, да? Он просто кудесник, его карандаш – это волшебная палочка, все, что он делает, – сказка: она думает о женщинах, которым он делал «лицо», это королевствующие дамы, его королевы, его звезды – Жанна! Катрин! Изабель! Королевство Франции, его столица Париж, о котором она мечтала ребенком… Партитура раскрыта: соль «Что это была за история, – начинает вспоминать она, – недавно в газете… какая-то история с костями… Ах да, некий молодой англичанин, музыкант, которого арестовали за то, что он носил с кладбища большие берцовые кости и делал из них тибетские флейты, а судье заявил: «Соприкосновение со смертью, ваша честь, давало мне возможность играть более красивую музыку». «Три месяца строгого режима!» На белый лист партитуры упало немного пудры, прямо посередине музыки – соль ми ре. «Это какая?» – «Рассыпчатая розовая». Забытая деталь, пудра Вдруг погас свет. Тьма. Молчание. – Я за эти годы так хорошо узнал твое лицо, что могу работать и в темноте! Волшебник, который состарился, так и не повзрослев! Пальцы слишком худы, ест мало, глаза запали, часто должен ложиться. «Это тот восточный гриб». «По мне так все грибы Китайская грамота». И оба в одно и то же мгновение посылают во тьму бледную эфемерную полуулыбку. Он не торопится, она же под своим «лицом» погружается в полудрему, которая уносит ее к музыке, он гримирует ее в полной тишине. Партитуру она видит и в темноте: скрипка: соль ми до очень-очень медленно Ноги несут ее вперед: с невидимого потолка льется слабый свет. «Это место, – с коротким смешком заявляет тот, кто уверенно шагает перед ней, – мы называем зоной…» Она идет дальше: высокие каблуки, искусный грим, голова опущена; из-за того что она, приподнимая подол, забрала чуть больше ткани, чем нужно, она чуть склоняется вбок, ищет, куда поставить ногу – провода, кабели, балки, – она перешагивает их, обходит… «Половину прошли…» – доносится до нее. Путь от Это было на самом Севере, в стране зимы, на тонком и длинном языке суши между Балтийским и Северным морями – небольшой гарнизон морской артиллерии, это место называлось фьорд Эккерна: линия противовоздушной обороны от бомбардировщиков, летавших из Англии на Киль, Берлин, Бремен и Гамбург. Чуть дальше отсюда, километрах в четырех-пяти от побережья, находились владения семьи Борнхёфт. Борнхёфт! Казалось, они вышли прямо из сказания о Нибелунгах. Крупные помещики, аристократия Шлезвиг-Голштейна: тысячи гектаров земли, сотни голов скота, свиньи, гуси – куда ни глянь, всюду гуси и аисты на крышах. Множество служб, усадьбы, голубятни, аллеи тополей, ясеней, берез, два пруда, заросших осокой, и тут же – рукой подать – начинались поля, бесконечная равнина, теряющаяся за горизонтом. «Отец, который командовал морской базой, снабжал поместье рабочей силой – русские и польские военнопленные. За это хозяева приютили меня. Там были рыжие борзые, которые мчались быстрее ветра, десятки лошадей, самых красивых в Европе, голштинцев зимой впрягали в мои сани. Военнопленные смастерили мне резную деревянную карусель: синие обезьянки, красные лошадки, желтые птицы, и все крутится-вертится. Послеобеденный чай на громадных верандах, множество юных кузенов играют в шахматы среди зимних садов, они говорят на северном диалекте, он звучит несколько высокомерно, изыскан, но сохраняет живость, иногда прерывается французским – этакие затерявшиеся осколки эпохи Потсдама, дворца Сан-Суси, Фридриха Великого, друга Вольтера, Fritz der Grosse,[10] у них была его маленькая фарфоровая конная статуэтка, на которой он представлен в своей пресловутой огромной треуголке, статуэтка эта прекрасно сочеталась с посудой и с саксонскими фарфоровыми танцовщицами. Мадам собственноручно мыла ее, пока сам Борнхёфт дремал после водки и сигары, прикрыв лицо газетой, крупные заголовки которой трубили о новостях с восточного фронта; рядом стоял огромный черный раскрытый зонт, чтобы свет не слепил глаза, да и мухи так меньше донимали. Прислуга – человек тридцать – сорок, тонкое столовое полотно, кружева… Госпожа Борнхёфт подходит к столу, подает знак к началу обеда, и все тут же садятся. Свежие яйца, цыплята, перепела, окорока, куропатки, с десертом только беда: нужно было сесть как можно ближе к мадам Борнхёфт, по ее правую руку – стол был большой и за него садились и гувернантки, и управляющие, а мадам Борнхёфт подавали первой, поэтому она первой и вставала из-за стола. А поскольку правила этикета требовали подниматься из-за стола вместе с хозяйкой, то те, кого пирожными обносили в последнюю очередь, едва успевали надкусить запеченный в ванильной глазури краснобокий фрукт, как приходилось с печальным вздохом отставлять недоеденное пирожное, чтобы успеть встать из-за стола вместе с насытившейся мадам и вместе с ней удалиться, поэтому все блюда, подаваемые на стол по ее правую руку, поедались против часовой стрелки со все возрастающей скоростью. Затем наступала очередь настоек и сигар. Иногда отец, приезжавший якобы инспектировать расположенный неподалеку гарнизон, усаживался за рояль: Лист, «Венгерская рапсодия» – прямо с начала военных действий – Во взгляде маленькой девочки, когда она смотрела на все это, застыла зачарованная тоска. Этой зимой сани очень быстро везут ее по снежному насту, на ней шубка с белым капюшоном, вдалеке, над Килем в ночном небе для нее продолжается феерия: небеса расцвечены огоньками, сигнальные ракеты, а потом разноцветные кривые в темноте, изгибы, полукруги, венчики из «новогодних елочек» – гаснут они очень медленно, указывая цели английским самолетам; для каждой зоны – промышленной, торговой, военной, – был свой цвет: красный, зеленый, желтый, каждая – вестник бомбардировки, разрушения, смерти. Считалось, что «после «новогодних елочек» падают бомбы». Да, так всегда с феериями – ужас всегда был близко, и если «елочки» останавливались над Килем, то говорили: «До нас не дойдет», и до Борнхёфтов действительно не доходило, не доходило до их веранд, на которых играли в шахматы юные кузены в вельветовых бриджах, где сам Борнхёфт курил сигару, а отец по вечерам играл Листа, Франца Легара: Тот вальс был такой же медленный, как этот, что она пела сейчас, стоя на сцене, у рояля, приподняв руку с раскрытой ладонью на высоту лица – уж не слепит ли ее свет или хочется отогнать воспоминания? Номер назывался «Вальс рифм», это значит вальсируют рифмы, вальсируют слова, они соединяются, когда нужно, в аккорды, но не образуют фраз, существуют поодиночке и рифмуются с другими, такими же разрозненными, Слова ищут друг друга, встречаются, вальсируют, сходятся, расходятся, раз-два-три, раз-два-три… Liebe kommt Liebe geht,[11] и снова раз-два-три, именно слова, ритурнель, нотная карусель… сломалась… Она по-прежнему стояла у рояля – немецкий «Флюгель» с поднятым вверх черным крылом – так играют в салонах, поют для избранных, свет выхватывает из темноты лишь ее, рекламный ролик. Шарль только что появился, он немного опоздал, сел в седьмом ряду, сбоку, как на крыле. За кулисой она подобрала обрывок цепи, упавшей с колосников, с самого верху, машинально обмотала ее трижды вокруг запястья… на такие цепи запирали товарные вагоны, например, тот, в который она забралась, когда все это было кончено. В тот вечер цепь висела так же, как сегодня свисает с ее запястья, тогда она свисала с двери вагона для скота, может быть, та была потолще, и кажется, на ней был открытый висячий замок – был или не был? Если был, то для чего? Что перевозили в этом вагоне? Если скот больше не перевозили, то что? Для чего служила эта цепь с замком? «Конечно, я не задавалась тогда вопросом, по какому назначению мог использоваться наш вагон раньше, кто мог в нем находиться, когда он шел в другом направлении… Нет, конечно, все это началось позднее, много позднее… Тогда только молились: это было бегство против часовой стрелки, вернее, от русских – могли ли они догнать нас? – мы были тогда совершенно одни: мама, бабушка, крошечная сестричка – семейство морского офицера вермахта, а сам Артур был «задержан» на время англичанами… Вагон этот стал нашим на много недель, только этот вагон, и паровоз, который неожиданно отцеплялся. В поисках другого вагона, кто знает? Ночь проводили посреди чистого поля, во тьме, а русские… где были эти русские? Нужно было найти другой паровоз, никто толком не знал, почему нас останавливали, на сколько времени, иногда на две, три ночи, и всюду тьма, даже на вокзалах, хоть глаз выколи! И кто делал так, что мы опять ехали, а может, это были сортировочные, станция? Откуда тогда появлялись новые паровозы? Они всегда возникали неожиданно». Обрывок цепи, подобранный с пола за кулисой… Да, она наклонилась за ним, рассеянно трижды обмотала вокруг запястья, так делают, болтая на какой-нибудь вечеринке: взгляд устремлен в никуда, крупные звенья, матовый металл… «Это рок?» – можно представить себя и так. Однажды уже помогало, как с вагоном: возмещение убытков, вторичная переработка, удел войн, в общем, в том, как вещи служат дважды и разным целям, есть и поэзия войны: в четырнадцатом боевые гильзы становились в тылу подвесками, украшениями на браслетах на светских приемах в Сен-Жерменском предместье, шины, захваченные у американских солдат, переделывались вьетконговцами в резиновые сандалии… А тут? Какая-то цепь? Вагон, уносивший в обратный путь к избавлению… Это – на обратном пути, а на дороге туда? Если бы знать… Бабушка неустанно молилась, ночи и дни напролет, вполголоса, монотонно, загробным голосом, и перебирала четки: Да, удел войн и состоит в том, чтобы выносить на авансцену то, что спрятано за кулисами, чего обычно не видно, и выставлять это в свете прожекторов, как она это и делает сегодня вечером, на этой сцене – выносит на всеобщее обозрение, но как эстетический факт, отвергнутые переживания, жест незнакомки, который она подсмотрела полчаса назад на улице: именно так это к ней и приходило – она сама на мгновение становилась той безымянной прохожей… И вот этот обрывок железной цепи, который она подобрала и трижды обмотала вокруг запястья… когда-то так же, трижды была обмотана железной цепью ручка двери вагона, а ее бабушка молилась, и жемчужины – Снова открыло свои двери «Гран синема», и каждый вечер на фоне руин кувыркались раскрашенные человечки – «Белоснежка». Это была не совсем та сказка братьев Гримм, которую читали все немецкие дети: «Ты убьешь это дитя, – говорит Королева охотнику, – и принесешь мне в доказательство ее печень и легкие…» Повар должен был сварить их, посолив, и злая королева их съела и подумала, что съела легкие и печень Белоснежки… Семь гномов сказали: «Мы не можем положить ее в черную землю», и соорудили прозрачный хрустальный гроб, потом они положили Белоснежку туда и написали сверху ее имя золотыми буквами, и что она была дочерью короля тоже. Потом они отнесли гроб на вершину горы, и один из них всегда сидел на этой горе и охранял Белоснежку. И еще звери пришли плакать над Белоснежкой, сначала прилетела сова, потом – ворон, и потом – маленькая голубка. И Белоснежка долго лежала в своем гробу, очень долго, и ничуть не менялась, казалось, она спала, потому что оставалась по-прежнему белой как снег, румяной как кровь и волосы как из черного дерева… А потом она откинула крышку гроба и встала из него… «Я люблю тебя больше всех на свете, – сказал принц, – пойдем со мной в замок моего отца, ты станешь моей женой». А в мультфильме Уолта Диснея гномы пели: Нашлось пианино! Стояло себе новехонькое среди развалин, среди уснувших жилищ, зачарованных или, может быть, заколдованных, чьи облезшие стены были увиты ежевикой и дикими розами, оно явилось из сказочного мира, удивительного и непонятного, из «Жил-был когда-то…». «Жила-была хорошенькая маленькая девочка с чудесным голосом, но из-за экземы она ужасно страдала, и вот дедушка этой девочки, который ее обожал, нашел среди развалин восхитительное пианино…» Он привез его домой, его подняли на второй этаж и даже нашли настройщика. «Буду завтра в восемь утра…» – «Но…» – «Нет, нет, именно в восемь… Когда день только нарождается, слух еще чист, его еще не испортили шумы, разговоры, какофония, слух сверхчувствителен к звукам, музыку нужно слушать только на заре!» Своим драгоценным серебряным ключом он подтягивал, ослаблял, снова подтягивал металлические нити, по три на одну ноту, он наклонял голову, нажимал на клавиши и слушал. «Вот на этом пианино-найденыше я и начала играть…» Она смешная, та девочка: высокие каблуки, вихляющая походка – туфли матери, а походка от их служанки Риты, она играет в обольстительницу, обезьянничает, садится нога на ногу, у этой искусительницы дырка вместо трех зубов, зато она заливается как певчая птица: Дедушка, правда, недолго наслаждался музыкантшей-внучкой. Смерть всегда бродит где-то рядом. Дедушка умирал посреди картонных декораций. «Девочка моя, у тебя золотой голосок…». Кровать поставили у загородки, сделанной из того, что попалось под руку, которой загородили огромную дыру в разбомбленной стене – ящики, гофрированный и двойной картон, крафтовская бумага, папье-маше, старые газеты, на которых еще сохранились заголовки, военные фотографии с подписями внизу… Она стояла лицом к постели и пела, он играл на найденном пианино: 1923 год. Крах всему. Дензнаки возят тачками! Миллион марок за буханку хлеба! Он практически разорен… Отличная старая идея: «Америка! Америка!», и вот ночью, не сказав никому ни слова, он отправляется в Гамбург, тайком, в своей «Испано» с большим кожаным чемоданом. «Алло, я в Гамбурге… Завтра уезжаю в Америку… Разбогатею и вызову вас…» А на следующий день: «У меня ни пфеннига… меня обокрали». Произошло это в борделе. Портовые проститутки, матросы, Санкт-Паули, Риппербан, гамбургские трущобы… Как уехал, так и вернулся, в слезах, его сын, тринадцатилетний Артур, должен был отправиться за ним в Гамбург… С тех пор Анна, его жена, до смерти боялась ночных телефонных звонков. С тех пор в доме номер два по Фонтанной улице, который в двадцатые годы был построен дедушкой в форме латинского «L», музыка звучала на всех этажах! Волшебное жилище! Кто играл? Семья, друзья, он сам играл на четырех инструментах. Три рояля, два контрабаса, аккордеон – выбирай что хочешь, флейты, кругом губные гармоники, виолончель, музыка была повсюду, это был Дом музыки, а потом бомбардировка, и все это превратилось в пыль… «Хмурая, вялая, с отекшим лицом, закрытыми глазами, когда говоришь, кожа трескается, ноги, особенно руки, десять, двенадцать, пятнадцать открытых ран, летом бабушка Анна начинала их считать, кровь, ладони, руки, замотанные газовыми шарфами, бинтами, чтобы не расчесывать, чтобы не раздирать раны, не делать еще хуже». Этакий игрушечный будда! Ее лицо – маска, кожа – панцирь. О сне и речи нет. Кожа, которая ограждает от окружающей среды, но не защищает – одиночество, изоляция от мира, но уязвимость, кожа лезет клочьями, трескается, потом язвы проходят и возникают снова… Наконец привыкаешь, становишься всюду чужой, не присутствуешь, замираешь – равнодушный и улыбающийся будда… В конце концов начинаешь любить такое состояние, нежную асфиксию. Аморфное тело, замедленные движения, просто человеческая масса, запираешься в себе самой, полупарализованная. Внутренняя дрожь. С трудом можно передвигаться. Зашевелится язык во рту. Огромная внутренняя усталость, усталость от такой жизни. Когда появлялась на свет, она едва не погибла, но очень скоро очень надолго заболела. Ей нужно было создать себе новое тело, построить его, придумать, почувствовать… Аллергия?… Кара, непонятное наказание, которое однажды заканчивается, чтобы на следующий день начаться снова. Веселая очаровательная девочка, которая появляется в гостиной и вызывает всеобщее восхищение, и маленькое чудовище, она едва передвигает ноги, с трудом разлепляет веки, вся кожа в крови, чудовище с золотым голосом, даром небес – родители отворачиваются, молча льют слезы, выходят из комнаты. «Но издалека до меня доносится музыка, она долетает до меня из-за бинтов, из-за этого панциря: отец играет на рояле, мелодии голосов, высчитанный порядок, дисциплина чисел, кандалы, но и наркотик, музыка приносит облегчение моему разбалансированному телу, свет через темную пелену освежает мое горящее лицо». Другой упорядоченный мир и красота… покой… наслаждение, так звучать может лишь партитура, только числа, о которых думаешь, что они будут пребывать вечно: это музыкальная ткань, ткань, отличная от моей кожи, мир цифр, покой, покой, тишайшие звуки, числа! Наслаждение! Боль, бемоль, мажор… И начертанные на бумаге символические фигуры, загадочные знаки, иероглифы вечности, каббалистические числа, лаконичные уравнения, которые существовали еще до вселенной и будут существовать после – мир снова обретал в них форму. Первая учительница – старая дама, по сто раз повторяемые музыкальные упражнения, постановка пальцев: «До, ре, ми… большой палец, средний, вот этот, не отрывайте… теперь переносите мизинец, мизинец же! Большой палец туда, идет за ним… поворачивается, мизинец совсем с ним рядом, чуть дальше, так… правильно… на фа и соль, указательный поворачивается спереди и ударяет на соль, и дальше ля, си, до…» Небольшие воскресные домашние концерты, ей шесть лет, все играют, поют, Брамс в четыре руки с Артуром, ее отцом, бывшим семинаристом. По вечерам, на балконе, она поднимает лицо к небесному своду, и он долго говорит ей о созвездиях, их порядке и рисунках, о звездном порядке, изучении звезд: Возничий, Плеяды, Орион, Большая медведица, Малая, реже – Млечный путь, блестящее полотно восхитительного механизма мечты. Иногда ее просят заменить на вечерней службе в церкви Сердца Иисуса заболевшего органиста: витраж изображает одну из остановок на Крестном пути, солнечный луч, как лазер, разрезает притвор сверху донизу по диагонали, ноги у нее не достают до самых нижних из тридцати двух педалей, соответствующих в устройстве органа хроматической гамме верхних и нижних регистров, тогда во время исполнения мессы она торопливо перемещается, скользя с одного конца гладкой и отполированной за годы сидения скамьи на другой, напевает, ее детский голосок отважно пытается ускорить темп исполнения Эта молитва, произносимая слабым голоском, обращена к деревянной фигурке: девочка просит избавить ее от страданий, дать ей новую кожу, подарить сон. На заднем плане за этим майским алтарем возвышаются высокие заводские печи, тонкие трубы, из которых валит черный дым и вырываются ацетиленовые всполохи: день в самом разгаре, но небо подернуто желтоватой дымкой, как декорация в съемочном павильоне; и днем, и ночью на небе вспыхивают красные, багровые искры, как будто включена лампа накаливания, а отсветы ее пламени отражаются в речной воде. А внизу, на улице, под этим самым алтарем, два раза в день появляется армия шахтеров – они шагают молчаливые, гордые и суровые, их лица черны и блестят от пота, на лбу укреплена лампочка, свои каски они несут в руках. Кажется, что они медленно идут на войну, слышен лишь шорох их уставших ног, некоторым из них уготовано умереть от рака легких, и можно подумать, что девочка молится и за них… Маленькая розово-голубая Святая Дева среди майской сирени реет над этим городом как хоругвь. Маленькая музыкантша часто едет в трамвае через весь полуразрушенный город в полной темноте: ей шесть или семь, река Саар, дома со слепыми фасадами, двери и окна, забитые досками, мост с рельсами, по которым идут поезда из-за Рейна во Францию, Форбах совсем близко, потом четверть часа пешком – она обходит старый замок, задняя стена которого нависает над пропастью, поднимается по старой лестнице: в одной руке – портфель с партитурами, в другой – коробка сигар, звонит в дверь к Вальтеру Гизекингу – двадцать пять сигар за урок. Школа Гизекинга, она совсем новая, современная, основана на релаксации, гибкости, на запоминании партитуры, что улучшает автоматизм. Партитура в голове – вся сонатина целиком: нотные знаки, цифры, ключи на линейках, их пять, по числу проволок. В просторной гостиной, обставленной в буржуазном духе, над двумя «Стейнвеями» огромная картина в старой золоченой лепной раме – масло, голландская школа: трехмачтовое парусное судно на бушующих серо-черных пенных волнах и чернильное небо, оно наводит ужас даже там, в темноте, на картине; сумрак этот еще больше подчеркивает одинокая маленькая лампочка, освещающая страницы развернутой партитуры, между роялями прохаживается учитель: высокий, улыбающийся, в элегантном костюме, он сейчас проверяет урок, который играют его лучшие ученики, Однажды ноябрьским вечером со страницы иллюстрированного журнала, который она перелистывала забинтованными и замотанными в ткань пальцами, на нее взглянуло странное, словно сведенное судорогой лицо Доры Маар. Наскакивающая друг на друга мозаика из кое-как вырезанных кусков изображения, несовмещенные, плохо подогнанные фрагменты, в этом лице не было ничего человеческого. «Я это знаю! Именно так, именно это я и чувствую! Внутри у меня все именно так!» Это было как откровение. Женщина в кивере сидит на кресле со спинкой из резного дерева, напоминающие звериные лапы с когтями руки лежат на выгнутых подлокотниках – воплощенное величие хаоса… Эта иллюстрация была ее зеркалом, девочка представляла себе внутреннее состояние этой женщины – там все было именно так… именно так, как чувствовала она! Она ощущала внутри эту голову точно такой же, какой она была снаружи: в ее черепной коробке были просто свалены отдельные несовместимые части – девочка чувствовала это физически, это ей не просто казалось: у нее в голове целая машинерия неправильно вставленных друг в друга механизмов. Механический зверь. Она долго, очень долго рассматривала эту картину сквозь щелочки полузакрытых, отечных, распухших век. Сидя на кровати, она внимательно разглядывала эту женщину; та была одинока, отрезана от всего мира, запястья ее были туго стянуты манжетами длинных рукавов, чтобы она не могла расцарапать свои раны, но откуда-то издалека, из очень далекого далека, некой темной точкой, которая располагалась где-то за маской лица этой женщины, к ней пробивалась признательность к художнику: он сумел облечь в форму то, что девочка считала постыдной, недостойной названия аномалией, с царственным блеском и бесстыдством извлек он на белый свет, на всеобщее обозрение – пусть все видят тех ночных чудовищ, которых она привыкла считать своей собственностью. И с этого дня девочка почувствовала, что существует. Несмотря на свой изысканный вид – чистюля с вечно застегнутыми на запястьях манжетами, – который приобретается при занятиях классической музыкой: железные правила упражнений, трудно поддающиеся расшифровке партитуры, подчинение ритму, ей любой ценой хотелось быть как все, как все другие дети, и даже рисковей; в перерыве между двумя уроками музыки она отправлялась играть среди развалин, лишившихся фасадов домов, где еще болтался на задней стене над пустотой эмалированный умывальник, а на стенах еще можно было различить загнутые концы свастики. Чугунные балки так и норовили сорваться в пропасть – груды штукатурки, железок, некоторые из которых оказались намертво припаяны друг к другу, металлолом: страшно ходить под всем этим хламом, в этом железном и каменном скелете, – опасность подстерегает тебя… А потом – бегом через колючки диких роз – волшебные опасности неизведанного мира… А потом – домой: она уносила с собой противный запах сурепки, которая всегда выбирает себе помойки и свалки, запах сурепки смешивался с ароматом роз, тайком ото всех поднималась она на четвертый этаж, чтобы незамеченной никем присутствовать на забавных вечерах. Анна, ее бабушка, Все участники сидят вокруг стола с вытянутыми руками и мизинец каждого, этот палец, отвечающий за слух, касается мизинца другого. Ваши руки находятся прямёхонько над маленьким перевернутым блюдцем, на котором нарисована исходящая из центра стрелка. Блюдце установлено на картонном квадрате, на котором вы пишете буквы алфавита. Блюдце оживает благодаря вашему магнетизму, и стрелка начинает указывать букву за буквой, из которых складываются слова, это и есть ответы, что дают умершие. Вызванный однажды вечером дух дедушки объявил: «Шикемитсу, я здесь!» – именем этого японского министра внутренних дел он наградил девочку при рождении, а потом называл так и после, из-за аллергии у нее отекало лицо, кожа становилась пергаментной, а глаза – косыми щелочками. «Шикемитсу, я здесь!» Господин Корнелиус, друг Анны и главный устроитель этих несусветных сеансов, безапелляционно заявил: «Это дитя – прирожденный медиум!» Она вышла на сцену легко, совершенно естественно, и все вокруг нее подчинилось ей, казалось, что само пространство находится у нее в услужении. «…как будто разворачивается проекция на экране, – думал Шарль, – как будто к жизни ее вызывают лишь музыка, свет и слова, которые ей не принадлежат, и она существует, пока длятся эти мгновения: не будет их, не будет и ее, ни до них, ни после ее нет, совершенно, как в кино». В нее вдохнули жизнь, каждое мгновение в свете прожекторов она придумывала себя заново, как придумывают жизнь куклы, но она была живой и даже очень живой, однако быстро переходила от одного состояния в другое: женщина и кукла перемешивались в ней, и куклой она была тоже. Марионетка, священнослужитель: вот то, что не принадлежит мне, и тем не менее я дарю его вам, я обрела его, а теперь отдаю вам – музыку, какие-то слова и даже жесты, их тоже я отдаю эфиру… Именно так, она была посредником, инструментом… «Медиатор»? Восхитительный дар наделять тем, чем не обладаешь. Да, создавалось впечатление, что она рождалась из света, звука, лучи высвечивали ее лицо, провода, тянущиеся от микрофона к усилителям, – голос. «Марионетка…» – думал Шарль, у которого в голове тоже была партитура: строчки из пяти линеек, провода… Эфемерность, которую оживляют в этой запретной зоне сцены световые лучи и музыкальные вибрации… Ее нельзя было с полным основанием отнести к существам одушевленным, хотя жизни в ней было больше, чем в ком бы то ни было. Эта прелесть искусственности не была дана ей от природы – она переделала всю себя, – и от этого искусственность становилась еще заметнее. Из-за болезни она придумала себе новое тело: старое было изуродовано, уничтожено, оскорблено – панцирь, маска, которые предохраняли ее и одновременно делали уязвимой; она обитала в другом, не материальном мире, тот был слишком далек или слишком близок, он угрожал ей, и она не могла с ним справиться. Ею управляли невидимые нити, она могла ничего не делать: загадочный центр тяжести посылал свои импульсы каждому из ее членов, каждому ее мускулу, каждой связке… Да, господин Корнелиус был прав: прирожденный медиум! Но не все так просто: медиум этот общается и с материальным миром, ее же отношения с ним разворачивались почти на животном уровне: воздух, земля, стены и свет – она умела «брать» их почти инстинктивно, так же, как и все пространство сцены, но более того: она и принадлежала этим стихиям, была на их стороне. Шарль не сводил с нее глаз. «И я живу с ней, с этой бестией!» – повторял он про себя. Сегодня днем, например, он читал газету, а она, в джинсах и футболке, пробовала какой-то отрывок из «Лунного Пьеро». И вдруг, на ровном месте, взяла на две октавы выше. Фантастика! Он тут же вспомнил, как во время тренировочных заездов на «Гран-При Монако» в «Формуле-1» машины на финишной прямой резко набрали скорость. Он мало что тогда увидел, но в том, как за считанные секунды мотор переходил с первой скорости на четвертую, было что-то нечеловеческое. И в том, как это было сделано сегодня – запросто, сидит на диване в футболке, – было нечто столь же нечеловеческое, что поражало еще больше, чем на сцене. Бестия! А потом как ни в чем не бывало они вернулись к пустому разговору, как будто ничего не случилось. Она успокоилась, снова опустилась на землю, на диван с темно-красной обивкой – слишком яркий для Шарля, он предпочитал нечто более нейтральное: серое, белое, черное… Впрочем, при чем тут белый? Белый – это как пауза в музыке, продолжение звучания. Еще бы! Ведь он живет с певицей! Однажды вечером в Берлине на Курфюрстендамм он просто натолкнулся на ее громадное лицо: афиша 2 на 2 метра; «Забавно, – тогда сказал он себе, – это она и не она». Впрочем, расстояние, отделявшее «ее» на сцене и «ее» в жизни, было огромным, трудно даже было соединить этих двух женщин, понять, что их связывает… Сидя на диване, она лишь чуть-чуть выпрямилась, чуть глубже вздохнула, чуть округлила немного напряженные губы, дрогнули ноздри – такое лицо бывает у пилота гоночного болида, чуть измененное в прорезе шлема лицо… Глаза? Да обычные, может быть, лишь более сконцентрированный взгляд… Мгновение, и голос уже взлетел вверх, ракета вырвалась, кто говорит об объеме звучания? Старт – ускорение – легкий выход на орбиту – In einem phantastischen Lichtstrahl[24] – в невероятном световом луче. Вот и все. Потом – стоп! И они снова о чем-то преспокойно беседуют, а она грызет шоколад. Кстати, по поводу «Формулы-1» одна девушка как-то сказала: «Ингрид – это «порш» среди певиц». Если продолжить это сравнение: «Я всегда ощущал себя, – думал Шарль, – как невеста гонщика. Я сопровождаю ее в мировом турне: отели, концерты, по десять раз в день отвечаю на телефонные звонки, присутствую на пробах, на последних прогонах, трясусь перед началом выступлений и потом, во время концерта, бывает, мне даже хочется, чтобы это все кончилось». Теперь она из глубины сцены подходила к рампе… «Что это еще за цепь, какие-то матовые металлические звенья, намотанные на запястье? Я их раньше никогда не видел…» Жалкая цепь – сразу вспоминаешь войну, отступление, зону, теплушки, вагонетки, металлический скрежет, – как это все не вяжется с черным облегающим атласным платьем… Она стояла спиной к свету, Это было в Шварцвальде – сколько ей было? Двенадцать или тринадцать. Два раза в месяц в Кёнигсфельд приезжал для небольшой католической диаспоры – душ тридцать – священник и приглашал ее играть в капелле на фисгармонии. Как только служба заканчивалась, она быстро бежала через деревню, торопливо вытаскивала на бегу из кармана пальто тюлевый чепео, тонкую атласную ленту которого она завязывала под подбородком, таким образом переходя из одной религии в другую – ловкость рук, просто игра с этим ничего не значащим украшением: всего-то навсего кусочек тюля, ленточка. «Я появляюсь как раз вовремя, чтобы успеть занять свое место среди певчих в лютеранской церкви Цинцендорфской общины. Пою, сопровождая игру доктора Швейцера – черный сюртук, бант на шее, он играет на органе Баха, он очень хорошо это делал, и орган был прекрасный, один из лучших в Германии…» Подлинное наслаждение, счастье слышать все эти голоса и свой вместе с ними! Они пели кантаты, славословия В том пансионе в Щварцвальде она, на манер священных индийских певиц, которые не платили налоги и считались историческими памятниками или национальным достоянием, была освобождена от утомительной работы по дому: она могла не убирать кровать, не гладить ночную рубашку, не готовить – только петь. По вечерам они с девочками сбивались в кучу и слушали радио: …Она уже в Мюнхене, неохотно готовится идти на прослушивание, застыла в нерешительности перед небогатым гардеробом… «Господи, да наплевать, в конце концов!» Она раскованна, непринужденна… Как только аллергия оставляет ее, она все забывает, беззаботно веселится, нравится всем вокруг… и все это для того, чтобы муки начались снова: мука – музыка – мука… Она перелистывает в трамвае только что выпущенный журнал «Штерн» – мода, Париж, новое имя, первая коллекция – Ив Матье Сен-Лоран: он придерживает рукой занавес, такой высокий юноша, вернее, длинный подросток, он близорук, и поэтому у него беспокойный взгляд, он привязан, можно сказать, пришит нитками к своей главной манекенщице, она звезда, эта Виктуар, которая идет по помосту… Звучание имени этого молодого человека уносит ее в какие-то дали… Она закрывает «Штерн»… она приехала – «Этуаль». 1926-й. В Берлине насчитывается девяносто газет: девяносто зеркал, в которые смотрится город, и как прекрасно его отражение! Конечно, такая бравада не может долго продолжаться! Одухотворенные тела, дух времени, Zeitgeist,[37] дух времени… «Хотите, чтобы я вам спела?» И прежде чем Архетип успеет ответить: «Я не готовилась, пела, что придет в голову, пела, что раньше пела ради удовольствия с бывшим семинаристом Артуром, моим отцом, как делала это когда-то в Доме музыки». Она просто пела, пела без цели, без натуги, это была игра, роскошь, Без усилий, с удовольствием, притворным или настоящим, свободно, без всяких амбиций – и Пигмалион забавлялся! Попурри, все вперемешку, ей все едино. По воскресеньям Брамс в четыре руки с отцом, Бах в церкви Сердца Иисусова, французские песенки по радио: старые оперы, церковная латынь, наивные припевы, – все было музыкой. «Меня подкупила, Она еще раз взглянула на представительницу того, что было, возможно, самой свободной эпохой Германии и что в одночасье исчезнет в 1933-м, сметенное армиями скуки, которые уже принялись за свою работу: короткий пластмассовый мундштук – деталь из сегодняшнего времени, прилипшая к общей картине… Поцарапанной… Но в конце концов так лучше: без обмана и без иллюзий. Берлинского Пигмалиона, Трудди уже нет, но Архетип, дух, возможно, и по сю пору где-нибудь бродит по миру, приняв другое обличье, или же ждет своего часа, чтобы воплотиться, по крохам, если понадобится, в различных местах и на различных широтах, в разное время и в разных людях, в разных городах… «…меня, mein liebes Kleines! подкупило разнообразие!» Тот день был днем музыки. Но следующий – муки: суббота в Баварских горах с подругой в горной гостинице, в ванной: – Эрика! Эрика! Я не могу ходить! – Подожди! Я помогу, сначала пойду я, нет, мы не можем пройти в дверь вместе, она узкая… Осторожно! Там две ступеньки… между туалетами и коридором… – Эрика! Я ничего не вижу!.. «Она держала меня за руку, и мы целую вечность шли от этой маленькой гостиницы до машины, лицо у меня было неузнаваемо, все отекло, вместо глаз – две щелочки. Ей пришлось меня вести… Я ослепла! Выбора у меня не было: я отправилась к доктору К. Створки высокой узкой двери медленно распахнулись сами собой, где-то, вероятно, находилась система дистанционного управления. К. неподвижно стоял в глубине вестибюля, и его силуэт отчетливо вырисовывался в проеме двери: свет был холодный и неотвратимый, из-за темных боковых наличников светотень была жесткой, границы фигуры определенны, углы не сглажены, границы поверхностей не размыты. «Я вас уже давно жду. Я знал, что вы придете!» Казалось, взгляд его говорил именно это, но совершенно без задней мысли. Он жестом пригласил меня войти, я с трудом следовала за ним по длинному коридору, тело плохо меня слушалось: так начался первый сеанс психоанализа! У него был небольшой дефект речи, я его тут же узнала: я слушала его по радио в полуночных программах каждый четверг на третьем короткометровом канале, который можно ловить почти везде. Про него ходили разные слухи – мол, он элегантно одевался на итальянский манер, любил окружать себя хорошенькими девушками, с которыми катался ночью по округе на красном «порше» в духе Швабинга. Кажется, у него была любовная связь со знаменитой танцовщицей Каррой Карроза. Она была безупречна, несколько аристократична, но без притворства, ровно настолько, чтобы испытывать чистое и простое удовольствие, ровно настолько, чтобы… нравиться или, если так выходило, не нравиться! Говорили, что он подвергает своих пациентов гипнозу, дает запрещенные наркотики. «Вы говорите, доктор К.? Да, если не ошибаюсь, он что-то там делает «в голове», – говорила хозяйка квартиры, где я жила. Он бывал у городских «шишек», врачевал элиту, но подозрения оставались – когда «что-то там делают в голове», не разъезжают на красном «порше» и не расхаживают в мокасинах от Гуччи, которые облегают ступню как перчатка. Но не нужно все собирать в кучу: ноги – это ноги, а голова – голова и есть. Ну так вот, я решила попробовать, он – тоже, мы попробовали вместе, и не столько нащупать нить, сколько отпустить ее, пусть клубок разматывается куда угодно, в прошлое, в будущее, в настоящее, мы попробовали с помощью слов попасть внутрь слов, и главное – туда, что находится между ними, в паузы, в биение пульса, во вдох и выдох, попытались сблизить то, что считается друг от друга совершенно независящим, – инкрустировать в собственную жизнь то, что другие считают ей совершенно чуждым. «Как это связано? Что это тут делает, а?»… Доктор К. обладал отличным слухом, он слышал не только смысл фраз, но и звучание: отец его был специалистом по Моцарту, впрочем, подобный метод зиждется в основном на слухе, и музыкальность очень помогает. На стене висела негритянская маска, наверное, ее использовали в ритуалах какого-нибудь тайного общества, когда… принимали обличье кого-то – божества, зверя. Мне снился сон, пустыня… Вдали огромный сфинкс, металлический… это моя мать, она меня не видит, у нее невидящий взгляд, она смотрит вдаль, через пустыню, сфинкс такой же огромный, как пирамида, и металлический. Я кричу: «Мама! Мама!» Никакого ответа, голос мой и ударяется о полый металл, отражается от него и возвращается ко мне, это уже не мой голос, это эхо… «Ма-а-ама. Ма-а-ама!» – звуки вязнут… Я кричала изо всех сил, но в ответ звучал лишь мой собственный голос, замедленный отзвук: пустыня была бескрайней. Это было ужасно, ужасно… очень страшно: «Ма-а-ама! Ма-а-а-ама! Ма-ма-а-а-а!» Маска – в форме сердца, нос – треугольником, глаза – как два полумесяца, за ней чувствуется присутствие кого-то невидимого и загадочного. – Я вспомнила один случай из детства: мне четыре года. Может быть, пять, я в санях, запряженных лошадьми, зима, снег, кучер очень громко кричит среди этого простора, на нем какая-то шапка с ушами, потом – берег моря, слышны шорохи от запускаемых ракет, грохот бомб, пушки торчат из блиндажей, как шеи у черепах из-под панциря, потом я вижу себя где-то в ангаре, на мне меховая шапочка с помпоном, который болтается, два матроса поднимают меня на руках на сцену. Полная тишина. И я пою, очень громко пою, это рождественская песня «Святая ночь», кажется, человек восемь аккомпанируют мне на аккордеонах, матросы… – Что вы помните еще? – Ничего, ничего не помню. Хотя – нет… помню, маленького пластмассового пупса, он лежит на столе… да, и значок, наверное, с двумя крыльями – – И вас никто не слушал? – Никто. Не знаю… забыла… Белая каолиновая маска с сеточкой трещин, казалось, наблюдала за сеансом. – Был и еще сн: я – маленькая собачка, шикарная, маленький черный пудель, такие, наверное, выступают в цирке, и я – на катке в Английском саду, и я меняюсь, красиво, такая арабеска, я нахожу этого пуделя, который я сама, он смешной, никчемный, предмет роскоши… и говорю: «Ну вот, и я тоже никому не нужна… никому… ужасно!» – Никому не нужна? Предмет роскоши? Ну и что? Разве это плохо?… Но кто этот одинокий парень в кожаной куртке, что сидит, съежившись у стойки, в углу этого случайного театрика, где иногда крутили и кино: плечи приподняты, голова опущена, взгляд устремлен в стену? Он, казалось, всем своим телом слушал, что происходило вокруг, даже за его спиной, он все впитывал. Настоящий звереныш! И так демонстративно: слышно было, как он слушает, можно было подумать, что он наблюдает ушами, слушает… лопатками, всем телом, превратившимся в сплошной слух. «Я была заинтригована, даже его спина, казалось, следила за мной, он молчал, но от него не ускользало ни одно мое движение». – Он говорит, что хочет снимать кино, странный тип… И однажды ближе к вечеру – она тогда уже несколько месяцев жила с одним бизнесменом: сцену она оста-вила, красивая вилла в шикарном пригороде Мюнхена, мебель из палисандра – кто-то позвонил в дверь. Она играла на рояле, когда появился этот молчаливый парень в своей куртке; вместе с ним две девицы, сам робеет, глаза чуть прищурены, очаровательный и тонкий шрам на верхней губе слева. – Здравствуйте… Тихий негромкий голос, наверное, заговорила одна из девиц, сам он так и не переступил порог, смотрел в пол или сквозь него, а потом – куда-то в глубь виллы: палисандровые панели на стенах, на рояле раскрытая партитура, белые листы, судя по всему, его больше всего заинтересовали, даже зачаровали, как будто это было нечто особенное, целый мир, который он не знал. – Нам бы… ему бы хотелось… – Да… я… мне бы хотелось… я написал пьесу… Называется Нет, она не хотела: – Спасибо… да нет… я не думаю… в конце концов… ладно, подумаю… спасибо, это мило… возможно, скоро увидимся… …И два года спустя… «Он сидел за маленьким столиком и завтракал, мы впервые провели ночь вместе в одной постели, он ждал меня, и на нем – днем такое даже невозможно себе представить – белая, отлично выглаженная крахмальная рубашка. Я спускалась по лестнице, входила в комнату, и пока подходила к столику, услышала: «Теперь мы обязательно должны пожениться!» Глаза он на меня так и не поднял». Оттуда, где он сидит, с бокового места в седьмом ряду, Шарлю виден и общий рисунок ее движений по сцене, и то, как именно она движется. Сколько раз он все это видел? Пятьдесят? Сто? Даже если она ничего не делала или просто пошевелила пальцем, все начинали за ней следить. Она была на сцене, и не только. Как у нее это получалось? Очевидно, что для этого необходимо чувствовать на сцене некую изолированность, и выходило, что ее прошлая болезнь, когда она ощущала, что между ней и миром существует дистанция, когда ее от мира, запирая в одиночестве, отделяла собственная изуродованная оболочка, навсегда оставила ей эту отстраненность, это одиночество, которое теперь… однако эта отстраненность не исключала удовольствие. «Я была по ту сторону жизни, и „все в этой жизни казалось мне игрой». С болезнью ей тоже, оказалось, повезло. Теперь она пела «Иди!.. Вперед! Вперед!.. Не бойся!.. У тебя получится!» – кричит Барон, стоя за небольшой камерой «Камефлекс». Я делаю шажок по тонкому ледку, покрывшему пруд в Английском саду, ветер, прилетевший с Альп, за несколько часов поднял температуру на пятнадцать градусов, воздух стал теплым и нежным, я стою лицом к заходящему солнцу, багряному, слепящему, я иду к солнцу, медленно, осторожно, в тонком лиловом муслиновом платье. Это именно то место, которое я видела во сне: я была игрушечным пуделем, который катался по льду, хорошенькой ненужной собачкой, но теперь-то это я, собачья маска спала, но прибавилась Китайская башня в форме пагоды, там, на заднем плане. «Пройди еще… еще…» «Через семь или восемь лет я вернулась на место своего сна… Мне, наверное, двадцать восемь, но теперь мне все равно, нужна я кому-нибудь или нет, вернее, я вижу все меньше и меньше разницы между этим состояниями, мой сон обернулся фильмом – Она так любила, очень любила и очень любит до сих пор стрекот камеры, негромкий стрекот, который начинается после крика «Мотор!» и заканчивается криком «Снято!» – другое время, другое пространство, священное, оно напоминало ей церковь, когда она оказывалась соединена невидимыми нитями со сложными механизмами и человеческой иерархией – звукооператором в шлеме, главным оператором, оператором, режиссером, помощником режиссера, вокруг нее по рельсам скользит тогда большая черная машина, как саарские вагонетки, и если нужно было по нескольку раз переснимать одну и ту же сцену, она никогда не возражала: упражнения она любила – «Этюды» Клементи, «Инвенции» Баха, сначала у Гизекинга… Мир тем самым обретал форму, и это успокаивало ее, ограждая от примитивных страхов, упражнения защищали и ее лицо, и хаос тела, изуродованного войной и тем временем, что наступило после. Карла, Ила, Магда, Ингрид: четыре девушки, приехавшие из разных далей попытать счастья в Мюнхене… Они предлагали свою энергию, веселость, иронию и немного «Это было для нас как наваждение. Мы жили совсем рядом, и от этого становилось страшно, это без конца давало о себе знать. Мы тогда каждое утро завтракали в саду. Карла, Магда, Ила и я, еще не причесанные, в бигуди, мы обменивались ничего не значащими фразами, потом закуривали наши сигареты с марихуаной, и жизнь представала перед нами в розовом свете. В то воскресенье Магда сказала: «На этот раз мы туда съездим… Поедем посмотрим». Ей всегда нравился вызов, противостояние, даже, и особенно, если и оборачивалось гротеском то, что отнюдь не с него начиналось, она была мастером ломаных линий, носила их в себе, это было в ее физиологии, искусство ломать. И ждать применения этого искусства не пришлось. Погода в то воскресенье была отличная, и Ила, наверное, для смелости, немного выпила, потому что, стоило нам отъехать – две машины, как полагается, одна за другой, – как ее большой старый «вольво», который шел впереди, стал на наших глазах медленно съезжать с дороги, словно Ила заснула, как будто раздумала туда ехать… Смешно было смотреть, как машина съезжала с дороги, долго, пока не въехала в канаву, и надо всем этим светило солнце и, казалось, это сама машина, а не Ила, рассчитала для себя подобную траекторию движения, в конце которой она прямехонько покатилась на дерево, не сильно, как в боулинге шар на кегли. Сколько сил ушло, чтобы отбуксировать машину на дорогу! Но мы ее вызволили из той канавы и отправились дальше. На обочине был указатель со стрелкой: ДАХАУ 5 км. Мы приехали, и каждая пошла своей дорогой. Карла вошла в лагерь первой, она была невысокой сексапильной блондинкой, пикантной и жизнерадостной, немного вульгарной, как девушка из предместья; она любила громко петь, немного фальшивила, но пела неплохо, была храброй, забавной и серьезной. Такой она себя сделала. Всем нужно было себя делать – это с тем-то наследством, что нам оставили! Она медленно шла мимо литых задвижек печей и громко, отчетливо произносила все имена, написанные на досках, прочла она и стихи, которые кто-то написал на стене, как наскальную надпись в затерянной пещере. Я не смогла сделать ни шагу. Когда я вышла за ворота, то увидела Магду: на ней было роскошное шелковое вечернее платье от Дэзи – ей там делали хорошие скидки, – она стояла прямо, как благородная дама, которая держится с достоинством, и блевала, просто наклонив голову. Мы в молчании отъехали от Дахау, остановились у какой-то деревенской лавки купить вина, потом немного отъехали, остановились и вышли из машин: лес был красивый, и день тоже – один из последних осенних дней, – мы медленно вошли в лес, где стояла тишина, только опавшие листья шуршали у нас под ногами, мы дошли до небольшой поляны, деревья здесь были спилены и повалены, и поэтому солнце падало сюда прямыми пыльными лучами. Мы сели на поваленные стволы и начали пить вино прямо из горлышка, молча передавая друг другу бутылки. Ила улеглась на землю и стала подбрасывать вверх кусочки коры и щепки, которые попадались ей под руку. Я сидела рядом с Магдой, и она, нервно засмеявшись, толкнула меня всем телом, я упала, поднялась и опять села рядом с ней, и она снова столкнула меня с бревна и снова рассмеялась, и тогда я сказала: «Хватит, Магда, прекрати!» Вот и все, очень глупо. «От той воскресной загородной поездки у меня в памяти осталась машина, которая очень тихо съезжает с дороги, так, будто бы траектория ее движения была тщательно рассчитана, и след от этой траектории отпечатывается на дороге, точно машина действовала совершенно самостоятельно, и потом – хохочущая Магдалена, которая спихивает меня на землю, – два бурлескных эпизода, обрамляющих остальное. Между ними, как белое пятно на географической карте, неизведанная земля без названия или постыдная темная зона в мозгу. Все осталось там, в ярком свете; свет слепил и все скрыла тень. Центральный эпизод, самый важный, цель поездки стерлась, исчезла, остались только границы, передняя планка и задняя, и маленькие по бокам, в общем, словно можно только ходить вокруг этой невероятной правды. Значительно раньше, подростком, я слышала разговоры, будто, чтобы обмануть пассажиров тех поездов, скрипачи играли танго, или пела свою «Палому» Росита Серрано, этот «чилийский соловей», и это навсегда застряло у меня в мозгу, пусть оно плохо вяжется с остальной моей жизнью – сигаретами с гашишем, первыми театральными ролями, кино, бурными и веселыми романами. Да, тех людей увозили под звуки скрипок, чтобы не слышно было, как они плачут, – веселенький такой кич. Когда в жизни слишком много музыки, значит, нас обманывают. «Поезд мчится и мчится у меня в памяти: «И быстрей и шибче воли…» Когда «Риты Митсуко» спели это по радио, на телевидении, перед глазами у меня вновь встала та теплушка: я с мамой, бабушкой и сестрой еду в сторону, противоположную той, куда увозили тех других, кто поднимался в вагон под звуки «Паломы». Под конец войны снова понадобился тот же полузабытый вагон. Хотя места, конечно, в том вагоне было предостаточно: никто назад не вернулся, для меня было место… может быть, оно досталось мне от другой маленькой девочки? Когда ехали туда в запертой теплушке, под мерное позвякивание цепей читали Тору, а обратно моя бабушка Катарина пела псалмы из Нового Завета. Бомбы, падавшие на Киль, внушали мне страх и восторг, послевоенные руины для ребенка были чем-то чудесным, до тех пор, пока я не узнала, что такое Дахау… «Когда Магда хохоча спихивала меня с поваленного дерева и я падала на землю, и… Магда, это Мари Мадлен: Магдалена Монтесума, актриса Барона. Монтесумой ее назвал Барон, это было время, когда имена меняли, как на киностудиях. В ней уживались две девушки – Мари Мадлен и Монтесума: великодушие и преданность пресвятой шлюхи, гордыня, гордый геральдический профиль, благородные в своей дикости черты лица, заставляющие вспоминать ацтеков. Она была из бедной семьи, работала официанткой в ресторане, но была воплощением элегантности и насмешки, хотя сама никогда ни над кем не смеялась. Именно поэтому было странно, что она так ребячилась. Зачем я все это рассказываю? Но именно так все и было, я только это и помню, ни к чему что-то выдумывать… Бывает, это приносит плоды, совершенно неожиданно, без всякой связи с предыдущим. Был не только этот мчащийся вперед поезд, был еще и сон, который регулярно повторялся: я в нашей ванной комнате в Саарбрюккене, она, пожалуй, немного великовата и длинновата. Вместо унитазов, которые в действительности находятся в углублении, в моем сне – печи, и их жерла закрыты. Я со своей бабушкой и мамой, мы голые. И каждый раз одна и та же сцена, медленная и быстрая одновременно: бабушка у нас на глазах исчезает в печи… унитазы, унитазы – печи, а мы с мамой в другом конце ванной сидим на большом расписном деревянном сундуке, в который складывают грязное белье, и ждем, голые. Я этот сон никогда не рассказываю, слишком очевидно: он тайным образом устанавливает связь между нами тремя и теми, кого раздевали в другом месте. Мне почти стыдно за этот сон: в нашей ванной стояла ванна на фаянсовых ножках и на полу была очень красивая мозаика из маленьких плиток, черных и белых, а на стенах – морской волны. Но всякий раз, когда я возвращалась в Саарбрюккен в наш дом на Фонтанной улице, всякий раз, как только входила в ванную, сразу видела эти печи-унитазы. В крошечном кружке света – только рука с намотанной на запястье цепью, рука опирается о стену, за этой рукой, далеко в глубине, там, куда в принципе и не ходят, – улица. Она стоит спиной. Музыка! Ритмы у мелодии разные: куплет на 2/4, а для припева – ритм вальса. В этом движении на три такта она выйдет на авансцену, немного вульгарно извиваясь всем телом. Потом обернется к рампе: Она вдруг начинает немного картавить, остальное делает лицо. Она позволяет войти в язык песни другому языку, языку ее собственного тела. Начинает она фразу на литературном немецком, а заканчивает – с еврейским акцентом, и за одну секунду переходит из университета на кухню. Она сопрягает разные жанры, ей нравится такая смесь, изменение интонации внутри одной песни. Она выходит к рампе: растопыренная пятерня уже лежит на ляжке – именно так певицы в первых салунах пародировали ковбоев, которые всегда готовы были схватиться за кольт, на бедре болтавшийся, – она немного ссутулилась, в голосе появилась крикливость. Она идет, чуть волоча ноги, подхватывает длинный шлейф платья, и вот он уже свисает у нее с руки, как тряпка, в одно мгновение обнажаются ноги, и она оказывается в мини! Ей иногда так надоедают вечерние платья – сколько же можно черного! На припев в ритме вальса наложены три аккорда, которые напоминают перфорированный звук механического пианино: Вот так! Может быть, и так. Но каждую пятницу она будет возвращаться в гостиницу, потому что «женщины думают, что миром правит любовь – до какой же степени у них не все в порядке с мозгами».[48] Она рассказывала Шарлю, который готов был без устали слушать про всякие гостиничные истории, что Райнер написал эту песенку в «Челси» – отель в Нью-Йорке, – где они останавливались. «Мы много путешествовали вместе, даже после развода, – четырехзвездные отели, плохонькие, «да какая разница»… Бременский «Парк-отель». Мы в Бремене играли в «Парко ди принчипе» в Риме. Он бился там над сценарием, а я ему совершенно серьезно, подняв указательный палец, пропела две строчки из кретинской модной тогда песенки: «Гранд-отель» в Стамбуле. Здесь он подарил мне на день рождения целый черепаховый гарнитур: бусы, кольцо, браслет; мы там читали книгу Эриха Фромма о некрополях, и еще биографию Лилиан Харвей, которая, как и я, была актрисой и певицей, и у Райнера даже появилась мысль снять фильм о ее жизни со мной в роли «любимицы Германии». «Отель «Тропикана», Лос-Анджелес. Номер двадцать семь: там не было телевизора, но стоял огромный, как «кадиллак», зеленый холодильник с обшарпанными и сбитыми углами… И еще отель, который был напротив: «Сезар Палас» в Лас-Вегасе, где он хотел жениться на мне во второй раз и купил белое платье с нарисованными лилиями «Какие еще были гостиницы, ну пожалуйста!» – просил Шарль. «Гранд-отель» в Таормине. Это был бывший монастырь, где Райнер, в смокинге, предложил за обедом Роми Шнайдер делать фильм по роману «Кокаин», фильм должен был быть в стиле модельера Поля Пуаре, но потом и Роми Шнайдер не стало, и Райнера – сначала одной, потом другого, и фильм так никогда и не был снят». «Отель «Карлтон» в Каннах. Во время фестиваля, где он был во всем от Армани: полотно бежевое, бледно-зеленое, сиреневое, цвета сухой листвы»… Но лучше всего она помнит номер сто в «Челси-Отель»: лицо, воплощающее высокую гармонию, его не портит даже несколько великоватый нос и тонкие губы, это было модно, высокий лоб, как говорят, отмечен высоким интеллектом. Это Гете, его портрет на банкноте в 500 немецких марок. Райнер долго не сводит глаз с благородных черт этого классического лица. Как раз на прекрасном лбу лежит белое пятно, которое чуть сползает на один глаз гения, пятно, как отметина лепры, как эрозия, след кожной болезни, которая повлекла за собой депигментацию кожи, прядь волос из-за пятна тоже кажется обесцвеченной, как будто ее вытравили перекисью. Райнер смотрит именно на это пятно. Но это совсем не пятно, это – порошок, кокаин, Фасбиндер случайно запорошил кокаином волосы Гете и один его глаз. Он сворачивает банкноту в небольшую воронку, вставляет ее в ноздрю и втягивает воздух: резкая гормональная реакция, заработали нервные окончания, контакт есть, старт в считанные секунды, неожиданная свежесть, свежесть жизни, и следа не осталось от Он усердствует с кокаином, нюхает эту роскошь походя, ему поставляют его смешанным с лактозой, иногда даже в его кокаине есть немного цианида. Купюры по пятьсот немецких марок, восточногерманские марки теряются среди других купюр, пачек долларов, которые свалены в кучу на кровати, на ночном столике, как после ограбления банка. Ему нравятся деньги. Он распихивает эти пачки по карманам, надевает просто панцирь из денег, доспехи из долларов. Он заставляет продюсеров платить ему наличными каждую неделю, лично они не встречаются. Деньги ему складывают под дверью, как еду. «С деньгами у него, – говорит она, – были просто эротические отношения. Тогда это не были еще абстрактные нынешние деньги. Он был как мафиози, тратил взахлеб, говорил, что, как все мафиози, не доживет до старости». Прямо напротив кровати – телевизор. Новый канал – нон-стоп 24 часа: спорт, новости, насилие, кажется, что все это под классическую музыку ненастоящее. Ингрид вернулась поздно ночью – часа в три-четыре утра. Она вышла из лифта, прошла по полутемному коридору, в конце которого светилась надпись EXIT – красная, неотвратимая. Шла она быстро, хотя на ногах держалась не очень твердо: слишком много наркотиков: ЛСД, кокаин, да и каблуки были высоковаты. Она открыла дверь номера. Райнер еще не вернулся. Телевизор был, как всегда, включен, звука не было, на экране мелькали те же картинки. Она пошла принять ванну, но свет не зажгла: хватало того, что шел с улицы, да и дверь в комнату, где был включен телевизор, тоже была открыта. Она села в ванну, похожую на башмак. Точно так же, наверное, до нее сидели в этой ванне в точно такой же позе другие постояльцы «Челси»: Смит Патти, певица, Мапплторп Роберт, фотограф, Томпсон Виржил, композитор, Томас Дилан, поэт, Висиоз Сид, музыкант и убийца. Ей потребовалось время, чтобы привыкнуть к темноте, поэтому она не сразу их увидела. Сначала это была просто черная скатерть, потом она поняла – тараканы! Сотни тараканов! Ванна была совершенно черной! Из-за наркотиков она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Она видела только темную и колышущуюся массу. Она окаменела. Этих крошечных ночных жесткокрылых, этих быстроногих бегунов неожиданно застали потоки воды, и они либо погибли, либо – что было одно и то же – очень пострадали. Прошел час, но она так и сидела, не двигаясь, в остывшей воде, десятки тараканов копошились в ее раскрытой ладони, лежащей на краешке ванны. Когда Райнер вошел в комнату, он еще от двери увидел в темноте неразобранную постель и испугался: куда она могла деться? – Ингрид! – Я тут! Тут! – услышал он слабый голос из ванной. Он не всегда был этаким феодалом, царствующим над своей услужливой свитой, который не устает повторять: «Alle Schweine» – «Все свиньи», и когда Ингрид спрашивала его: «Und du?» – «И ты?», то слышала в ответ: «Das Oberschwein!», «А я самая большая свинья!» Когда они познакомились, он был молчаливым и робким юношей, который наблюдал за всем из своего угла. Он воздвигал стены между собой и миром. Она же еще не освободилась от своей болезни – они были, как Ганс и Гретель, отставшие в своем развитии: недотрога и немой. А с того зимнего утра, когда она увидела его в хорошо отглаженной белой рубашке, прошел уже не один год. Среди своих приступов ревности ко всем и ко всему, среди взрывов ярости он часто бывал к ней по-прежнему внимателен и нежен, как раньше. Голос, который он услышал тогда, был не испуганным, это скорее был голос человека, который воочию увидел ужас другого мира, ужас нашего мира. Он подошел к ванне, она не пошевелилась, шевелиться ей не хотелось больше всего. За этим затянутым в кожу крутым парнем скрывался человек слова – и он его тут же нашел, единственно нужное. Простое прилагательное, проще не бывает, простое, как «здрасьте» – белый. «Иди, здесь все белое!» – Фасбиндер быстро протянул ей простыню, он на мгновение развернул ее перед ней, а потом полностью укутал во все белое. Как медиум, который покоряется внушению, она медленно поднялась, как автомат, он поддерживал ее под руку, и пошла прямо к постели – она подчинилась Уорхол и он сидели рядышком на диване от Честерфилда и долго молчали, не обращая внимания на суету ассистентов – студенты в блейзерах от Брукс Бразерз и в галстуках с гербами их университетов – Йель, Гарвард, Колумбийский – деловито и быстро сновали туда-сюда. Теперь, смотря прямо перед собой, они заговорили, оба вместе, тоненькими голосками примерных мальчиков. Райнер недавно начал коллекционировать старинные куклы. В груди напудренного вампира тоже, как и у Райнера, билось сердце мальчишки: он бы с удовольствием прибавил к своей коллекции старинных фаянсовых коробок из-под печенья и глиняных Микки Маусов двадцатых годов одну из этих восхитительных богемских кукол. Он даже готов был меняться. Райнера тоже из некоторого снобизма соблазняло заполучить этих маленьких глиняных фетишей Мэтра. Он был готов на все, чтобы удовлетворить свои фантазии: так, выходя из Святой Софии в Стамбуле, он купил для Ингрид в качестве подарка на помолвку двух обезьян у какого-то ярмарочного торговца, ему хотелось снять их в фильме, но при команде «Мотор!» обезьяны принимались скакать и носиться. Ему нравилось исполнять любое свое желание без промедления, ему это даже больше нравилось, чем секс в сауне или в специализированных клубах, это облегчало ему непереносимость бытия. Человек в восковой маске заговорил первым: «Предлагаю трех Микки за одну куклу». Вундеркинд немецкого кино молча растопырил свою полненькую руку будды – пять! При взгляде на эти обрубочки пальцев по лицу папаши поп-арта поползла улыбка. Улыбался он еще и потому, что распознал своего – неплохого торгаша, а не только художника. – Пусть будет три Микки и большая коробка из-под печенья. Эта хитрая свинья Райнер, Ну так вот, теперь Райнер сидит на улице прямо под NNF, он сгорбился, руки на коленях – просто врос в скамейку. – Простите, вы не знаменитый господин Фасбиндер? – слышит он робкий голосок. Взгляд опущен по-прежнему, голос еле слышен, он доносится, как вздох: – Неужели вы думаете, что, будь я этим знаменитым господином Фасбиндером, я бы сидел тут днем в Нью-Йорке в совершенном одиночестве? Юный афроамериканец идет дальше, очень громко насвистывая латиноамериканскую мелодию, которая постепенно растворяется среди доносящегося издалека лязга кастрюль. Да, именно лязга кастрюль! Но откуда было взяться этому звучанию полой квинты в тихом отеле «Скриб» в Париже, где все звуки были приглушены, а сами номера служили самым надежным убежищем для членов Жокей-клуба – малейший подъем звука означал здесь требование покинуть отель, где когда-то давно, в 1895 году, братья Люмьер показали первый фильм в истории кинематографа – «Прибытие поезда на вокзал Сиота», – но это ведь тоже происходило в тишине, почти молитвенной тишине, испуганной и напряженной, было слышно только жужжание проекционного аппарата, откуда исхода гипнотический луч, рождавший пугающие и магические картинки. Машина Его Преосвященства только что доставила ее ко входу в отель, куда она и вошла в сопровождении носильщика: здесь ее ожидал церемонный прием директора, апартаменты заказаны модным домом Сен-Лорана, и тут один из чемоданов – в бело-зеленую клетку из специального картона – не выдержал и раскрылся: персонал и те несколько клиентов, что при этом присутствовали, подняли глаза – их удивление, вероятно, могло быть сравнимо разве что с тем, что испытывали зрители, на глазах у которых поезд приближался к вокзалу Сиота, – по ступеням поскакала целая батарея кастрюль, они звякали, скатываясь вниз, к основанию лестницы, они были разных размеров, ложки, вилки, ножи в придачу, словно в это святилище явилось откуда ни возьмись целое собрание оживших вещей. Она явилась сюда играть королеву, апартаменты были предоставлены в ее распоряжение господином Сен-Лораном, что в ту пору было синонимом безукоризненной элегантности, она – его протеже, а оказалась беспокойной кухаркой, которая тащит с собой в Париж кастрюли – никогда не знаешь, что где понадобится, – в этот роскошный парижский отель. Все вдруг оборачивается гэгом из американской комедии типа «Золотые диггеры»: бедная провинциальная цыпочка приезжает в столицу попытать счастья, она переживает тяжелые времена в захудалой гостинице на Вашингтон-сквер, потом романтическая любовь, прослушивания, замешательство, кого выбрать: молодого героя-любовника или продюсера – лапочку или папочку? – но папочка при деньгах, соответственно триумф на Бродвее, ее имя горит неоновыми буквами, молодой голубок, который не выдержал конкуренции с богатым папочкой, отправляется к себе в Айдахо. И реплика вконце фильма, на премьере: «Для каждого разбитого в Айдахо сердца зажигает Бродвей свои огни». Она не понимала, что надо делать – пускаться в объяснения? Начинать извиняться или помогать собирать вилки и кастрюли? Или смеяться? И она засмеялась, вспомнив своего отца: во время войны молодой военно-морской офицер на Балтике оказался застигнутым воздушной тревогой, когда он катил на велосипеде среди холмов; он тут же соскакивает с велосипеда, прячется в канаве и надевает на голову кастрюлю, но сделав это, понимает, что у кастрюли нет дна. Так скорее мог сделать маленький французский капрал Фернандель в «Корове и заключенном», который оказывается в затруднительном положении, или Каретт в «Великой иллюзии», а не обер-лейтенант военно-морских сил вермахта, но этому обер-лейтенанту нравилась площадь Пигаль, Жозефина Бекер, Мулен Руж. И еще ему нравилось кататься на лодке по Луаре. Хуже всего были даже не сами кастрюли, а то, как они звенели: настоящее святотатство для певицы, сплошная вульгарность – «громыхает, как кастрюля», кастрюли – кухарка – «у нее довольно темное прошлое, она таскает за собой кастрюли»; это громыхание было тем более неуместно здесь, нечто противоположное роскошной и освещенной веками обстановке: ковры, гобелены, служащие, вышколенные и одетые, как когда-то, отель этот исторгал из себя звуки, которые ему не принадлежали, они вселяли тревогу, наводили тоску, отдавались болью в голове, отель чревовещал… Нечто похожее происходило по воскресеньям у них дома: мать готовила, гремя кастрюлями под аккомпанемент Листа – отец по многу раз подряд играл «Венгерскую симфонию» в гостиной рядом с кухней. Наверное, это отложилось у нее в мозжечке. Кастрюля ударилась о металлическую стойку перил и остановилась. Существует такая фотография Марлен Дитрих, которую она подарила Хемингуэю:[53] Марлен сидит во всей красе своих ног, как на знаменитой рекламе мехов фирмы Блэкгэммон, для которой она снимется позже: голова опущена, так что виден лишь профиль: линии нос – рот – подбородок – достаточно, чтобы тут же возник образ как от логотипа, пиктограммы, рекламного знака, и около этих голых скрещенных ног, рядом с которыми ничего не могло существовать и которые Ллойд застраховал на пять миллионов долларов, сделанная ее рукой надпись: «Я тоже готовлю». Были ли они любовниками? Или просто друзьями? Заговорщиками? Старая история, которая так нравится толпе: писатель и актриса или певица: Д'Аннуцио и Дузе, Миллер и Монро, Гари и Сёберг, Шепард и Джессика Ланж, Филип «Портной» Рот и Клер «Лаймлайт» Блум, союз слова и плоти, это всегда интригует, смущает и ставит в тупик. Дитрих девочкой научилась играть на скрипке, этакий маленький прусский солдатик – скрипач – крутого парня папу Хэма это не могло не соблазнить, – она слегка расправила плечи, выпятив при этом грудь, что не мешает ей смотреть из-под ресниц, многообещающие губы, ироническая складка – кто может лучше? Так Хемингуэю ли была предназначена та фотография? В конце концов, может быть, и нет, может быть, кому-нибудь другому из ее мужчин – Эриху Марии Ремарку или Флемингу, изобретателю пенициллина? Габену? Или этой эксцентричной лесбиянке Мерседес д' Акоста? Или просто какому-нибудь неизвестному поклоннику? Какая разница – все это истории давно прошедших лет, молодая женщина с кастрюлями – тоже курильщица с конвейера, но она без выкрутасов посасывает свой черный пластмассовый мундштук – двадцать пять франков в любой табачной лавке. Она все еще смеялась, когда лифт остановился, и она вслед за директором вошла в апартаменты: лилии стояли на ночном столике, на письменном столе, на консоли, в ванной комнате, в прихожей – повсюду, и у нее перехватило дыхание от вида этих белых соцветий, которыми был усыпан номер. Ив приветствовал свою королеву! Вслед за кастрюлями белые лилии, кухарку сменила вамп! Кастрюли и лилии! Хороший заголовок, если она напишет когда-нибудь воспоминания – сестра Зазы Габор Эва назвала свои «Орхидеи и салями». Гротеск, оборачивающийся возвышенным, можно подумать, мизансцену ставил ее друг Вернер Шрётер, которого называли Бароном – почему? Смешение жанров: «Саломея» Оскара Уайльда, «Смерть Марии Малибран»; нужно было, чтобы ее приезд в Париж прошел под этим знаком: «кастрюли и лилии», на самом деле, правда, было наоборот – лилии и кастрюли, так точнее, в конце слишком длинной фразы – почему бы не этой? – ей необходимо сбивать ритм, но фраза остается все еще слишком «красивой» – этакая несколько перегруженная риторика, от которой мне никак не избавиться. На сцене она это умела: легкий взмах руки, падает кисть, нога сгибается в колене, замирает в воздухе, как будто сейчас пришпорит каблуком мелодию, подмигнет, как танцовщица фламенко: не переборщить, суметь вовремя остановиться, жестко, блистательно, виртуозно, властно все поменять – да, вот так, именно это и есть путь к лилиям и орхидеям с неожиданным заходом к кастрюлям и салями. Лупе Велес была невестой Джонни Вайсмюллера, после неудачного романа с Тарзаном она решила покончить с собой, но даже после смерти не могла погрешить против образа: прическа, многочасовой макияж – умереть в сиянии собственной красоты. Ей не повезло: из-за таблеток и алкоголя у нее началась рвота, и эту экзотическую мексиканскую мумию, разукрашенную, напудренную, разве что не набальзамированную, в ее самом роскошном платье нашли захлебнувшейся в собственной блевотине головой в унитазе. Так и «обратное» искусство, умение сломать там, где необходимо, перейти в другое – это такой склад ума, когда все идет в ход, нет верха и низа, тогда и кастрюли могут пойти в дело: Джон Кейдж сочинил концерт для противня и венчика для сбивания крема. Ив приказал менять цветы каждые три дня, в конце концов она чуть не стала дамой с камелиями, если учесть, что у нее была астма… воспоминание о бывшей аллергии… Он рисовал для нее королевские костюмы, а она задыхалась среди лилий. «Двуглавый орел»: XIX век, анархист в Баварии, тут телефонный звонок. Это Мюнхен. «Алло, Ингрид…» – Тонкий негромкий голос подростка, Фасбиндер бежит от своего нелюбимого им тела, ему бы хотелось быть высокой блондинкой с кожей нежной, как персик, друзья называют его Мери, иногда Ла Мери. «Люди Баадера захватили самолет, набитый пассажирами, и хотят его взорвать, это в Могадишо». Голос заполняет комнату, растворяется среди лилий, среди белоснежных цветов в номере отеля «Скриб». С этой короткой фразой в уютный мир великого кутюрье как удар оперного грома ворвался мир Зигфрида, мир больного сознания, На сцене она ничего не боялась. В жизни – всего. Боялась стоящего под дождем черного BMW. В машине впереди, на первом сиденье сидит Фасбиндер – воротник кожаной куртки поднят, глаза скрывают дымчатые очки. Сигарету он держит указательным и большим пальцами, в кулаке, как Богарт, потом он подносит ее к губам и курит уже как Бетт Дэвис, с вызовом, напоказ, театрально затягиваясь. Начинает как мужчина и заканчивает как женщина – Богарт и Бетт Дэвис: он выбрал двух самых восхитительных голливудских курильщиков. Он все старается делать «как в кино». «Все свои чувства я взял из кино», – утверждает он. Тем вечером он нервничал, и все его жесты, казалось, наскакивали один на другой, как на кинопленке восемнадцать кадров в секунду. Удостоверившись, что за ней никто не идет, Ингрид входит в «Мендес-бар» – ночное заведение, которое открыто и днем. Внутри никого не было, все утопало в тихой полутьме, только бармен вытирал стаканы за стойкой. Сначала она направилась в глубину зала к музыкальному автомату, где ждали посетителей пластинки: Рио дас Мортес, Элвис, – Виски! – Со льдом? – Нет! Фасбиндер сходил с ума, ожидая ее в машине, и потел: каждое утро на переднем стекле BMW под дворником его ждала записка: «Внимание! Срочно! Надо увидеться. Будем звонить завтра в 20 часов договариваться о встрече. Советуем не отлучаться. О записке не сообщать». Естественно, без подписи. Так продолжалось неделю. «Уезжаем, – сказал Райнер. – Уезжаем в Грецию». Он боялся. Когда они вернулись, записки на ветровом стекле стали появляться снова. Деньги эти люди не приняли. «Нет! Нам надо видеть Райнера!» Это была подпольная группа Баадер – Мейнхоф. Фасбиндер не хотел с ними встречаться. Он боялся, что его похитят. Ингрид предложила пойти на встречу вместо него. Она была не столь известна, значит, должна была меньше засветиться. Она почти выпила свой виски. Из туалета вышел мужчина и направился к ней. Потом пошел к двери и сделал ей знак следовать за ним. Ингрид подчинилась. Это был их эмиссар. Он был среднего роста, в пальто и выглядел так… как бы это сказать? – как будто его не было… Бестелесное тело… – Где Райнер? – спросил он, когда они оказались на улице. – Почему ты одна? – Где Ульрика? Ульрика? Лучше всего она помнила ее голос, он был полон жизни, приятный, хорошо поставленный голос. Сохранила ли она его как в формалине в своем подполье и похмелье? Голос вырабатывается образом жизни, образом мыслей, разве нет? Кто еще? Она всех их видела во время ночных блужданий в Швабии – бары, рестораны, киношки: «Тюркендольх», «Бунгало», «Сэмпль», «У Марго». Гудрун Энслин – пасторская дочка, которая не открывала рта и работала под Гарбо, и Баадер, который уже тогда застывал, облокотившись на рояль близ входа, вернее, выхода, как будто он уже приготовился бежать за несколько лет до того, как ему действительно пришлось скрываться. – Где Райнер? Ульрика хочет его видеть. Тоненькая оправа очков, бесцветный, усталый, не запоминающийся голос, как у маньяка, пребывающего в депрессии, – этакий мазохист, который напрасно мечтает причинить кому-нибудь боль. Она вся сжалась под своим плащом. Ей было страшно и вместе с тем ее преследовало ощущение нереальности происходящего, как будто она играла в низкопробном детективе, этакая Барбара Стенвик. «Черная серия». – Скажи, что вы хотите от Райнера? Денег? – Вам уже было сказано, что деньги нам не нужны. – Тогда что? – Увидеть его. – Нет! Тогда он расстегнул кожаное пальто: из верхнего внутреннего кармана торчала длинная серебристая игла шприца. – Видела? Мне ничего не стоит сделать тебе укол и похитить. Он запахнул полу. Эта неуместная игла, которую она видела лишь мельком, всего секунду, придала всему странную, пугающую окраску. Ее охватил ужас. «Это кино, – думала она, – просто кино!» Она бросилась бежать, на высоких каблуках это было неудобно. Посланник исчез. Она добежала до машины, плюхнулась на сиденье и нажала на газ. В тот вечер они не вернулись домой, спали в гостинице. Утром собрали джинсы, зубные щетки и сели в самолет, улетавший в Нью-Йорк, – впрочем, не впервой – и никогда более не заговаривали об этой истории. А теперь? Кино кончилось, театр тоже. Хотя свое кино они иногда делают, особенно Баадер, мачо-соблазнитель. «Это показывают по телевизору», – сказал Райнер. Ночь. Аэропорт. На взлетной полосе самолет в окружении военных. Джипы. Грузовики с брезентовым верхом. На земле вертолеты. Тяжелая угрожающая тишина. Ингрид в пеньюаре среди белых цветов. Она смотрит на платья, висящие на плечиках, туфли. Она прикладывает к себе платья, смотрит на себя в зеркало. Платья сшиты в Германии, правильно сшиты, правильно, но без шика. По правде сказать, на экране ничего не происходит: неизменный бесконечный кадр, монотонный, как вращение Земли вокруг Солнца, вокруг своей оси, повторяющийся, как все революции – скука. По полю снуют грузовики. Четыре часа утра. Сцена освещена прожекторами – для полиции или для телевидения? Снова телефонный звонок, это Ив: «Ты одна, моя королева? Я могу приехать?» Она представляет себе, как он сидит у себя на рю Бабилон: слуга марокканец, на стене огромный Веласкес, трубки для курения опиума… «Нет. Поздно, я устала». – «Пожалуйста!» – «Нет, Ив. Целую, до завтра». Два телефонных разговора скрещиваются как две мелодические линии, сплетаются как нейроны в мозгу: идут от Могадишо через Мюнхен, Историю то есть, Государство, террористов, заложников в Париже на рю Бабилон, в частный особняк – вместилище высокой моды, уединение модельера, денди и опиомана. Но ведь и это История? «Новое платье от Шарля Фредерика Борта может быть столь же важно, как франко-прусская война», – писал Марсель Пруст. Просто другой угол зрения, как в Далласе, прелестным утром 1963-го: Джеки Кеннеди у себя в номере: – Я надену розовый костюм от Шанель. Президент: – Тебе будет жарко, лучше от Олега Кассини, из шантунга. – Нет, Шанель, он мне больше идет и потом розовый костюм подходит к моей шляпе, ну знаешь, той, что как маленький тамбурин… Нужно будет только открыть верх на «линкольне». Несколько часов спустя. Следующая сцена (без слов): Джеки входит в анфиладу Белого дома, прямая, как царица в трагедии. Дин Раск смотрит, как она медленно приближается к нему, на ее костюме от Шанель засохшие мозги, брызнувшие из головы молодого президента – сексуального маньяка. Это тоже история. История, разве нет? Война, лагеря, пытки, террористы? Или отель «Скриб», опиум, духи… Две телефонные линии скрещиваются и уходят в космос. Конус света, и в нем – она, как будто нигде: китайский иероглиф, написанный тушью, она поет a capella. Но в этом священнодействии наметилась трещинка или она что-нибудь услышала? Отсутствующий взгляд, она идет к рампе, волоча ноги, которые не сгибаются в коленях, – запрещенный прием для красивой походки. И тогда Шарль начинает вспоминать, когда же он увидел ее в первый раз… Да, наверное, году в семьдесят втором – семьдесят третьем – целая вечность прошла! – тогда распевали «Магнолии» Клода Франсуа, за один доллар давали десять франков и только что скончался Пьер Лазарефф. Но где это случилось?… «… Мы, наверное, действительно встретились на Каннском фестивале!» Мазар, голый по пояс, волосы падают на лоб, так что почти не видно чернильно-черных глаз, произносил эти слова, сидя на палубе своей яхты за большим столом; не оборачиваясь, он указал рукой на пейзаж, разворачивавшийся за ним: пальмы, полощущиеся по ветру флаги, гигантские афиши – грандиозная декорация: отель «Карлтон», яхты и там, повсюду, девушки в купальниках и солнечных очках «бабочка». И в довершение этого пейзажа маленький самолет, который бороздит лазурь небес и тянет за собой трепещущий шлейф из белых букв, вырезанных из парашютного шелка: STAR WARS A HIT A MUST A MYTH.[56] Да, это действительно был Каннский фестиваль. Мазар пальцами выбрал у себя в тарелке самый лучший кусок бараньей печени, завернул его в лист мяты и протянул через стол одному из гостей: «Ваше Высочество… на восточный манер!», и в глазах у него прыгали чертенята. Принц Пумах вежливо улыбнулся, оглядев стол, за которым расселось множество гостей молодого продюсера, – даже в цветной рубашке и шортах он являл собой тип новой изысканной «усталости от жизни». – Приветствую, разбойники! Садись, Чокнутый… Только Мазар мог называть этого человека Чокнутым. Тот выплывал из своей каюты в сопровождении «полковника» Армана, ветерана Бафры, к тому же еще денди – этот загадочный центурион с тонким лицом все еще мечтал о моральных привилегиях. Каждые пять минут он повторял что-то типа: «Жить надо по-господски». Пухлик – толстый двухметровый гигант – уже сидел за столом. На всех – одинаковые белые парусиновые шорты с надписью CINE QUA NON – названием продюсерской компании Мазара. Это были его телохранители и шуты. Отсутствовали только Блондинчик и Грек-Нат, которые остались в Париже. Все эти люди были бывшими завсегдатаями бара «Прекрасная фероньерка» на улице Франциска I. Настоящая банда. Грек-Нат неизменно представлялся следующим образом: «Специальность: – греческая инфантерия!» При этом всегда – воротник-стойка и руки за спиной, как будто он что-то там прятал или они у него были в грязи, говорили, что он собственноручно пытал в Алжире. Они обедали отдельно на двух половинках стола, которые были склеены на скорую руку. Стол был новым, его привезли утром, пока Мазара не было на яхте, и эти разбойники царя Гороха, чтобы испытать его на прочность, решили попрыгать на столешнице, она треснула, и когда Мазар вернулся, все трое сидели рядком на обломках стола, все в шортах CINE QUA NON, и в один голос твердили: «Это не я!» Как придворные дурачки, дебилы, которые вырвались на свободу из какой-то лечебницы для стариков, на ранней стадии слабоумия. Они были готовы на любое свинство, шутки и подлости – в этом им равных не было. Можно было подумать, что Мазар приобрел этих людей на какой-нибудь распродаже. Дополнял эту компанию Живописец, который умел живописать лишь две вещи: Неаполитанский залив и залив в Каннах, и занимался этим уже добрый десяток лет. Вокруг Мазара роились девицы, они не были актрисами, а мелкими шлюшками от кино, которые обычно заканчивали свою карьеру в постели у Пухлика или полковника Армана в апартаментах отеля «Плаза». Мазар с Пухликом, у которого всегда при себе были: стреляющая ручка, металлическая пилка из набора коммандос и клей. Когда Мазару приходилась не по вкусу гостиница, где он останавливался, они с Пухликом подпиливали ножки у столов и стульев и склеивали их так, чтобы не было заметно, но чтобы те непременно рухнули под следующим постояльцем. Был в этой свите еще и Архитектор. Он оформлял интерьер мазаровской пятисотметровой квартиры на улице Монтеня – полуподарка от старика Дассо, который любил Мазара. Квартиру эту называли параноидальной. Там не было ничего. Голые стены. Необработанный цемент, бетон, можно было подумать, что стены вывернули внутрь внешними фасадами – из них торчали булыжники, куски гранита. «Шикарный индустриальный интерьер, настоящий постмодернизм, к тому же очень удобно: можно кидаться в стены тарелками с едой во время семейных баталий, убирается легко, и к тому же, если кого-нибудь прижать к стенке, мало не покажется». Говорили, что Архи был садо. Кроме гостиной – пять одинаковых комнат, пять низких черных постелей. Для пятерых головорезов – и не телохранители, и не шуты, плюс живописец и архитектор, не хватало только врача для полного комплекта личной обслуги. Первый круг – Ад тоже будет, в свое время. Однажды Мазар почувствовал себя плохо, вызвал «скорую». Юный эскулап вошел в квартиру на улице Монтеня, вытащил стетоскоп и склонился к Мазару, он сидел на полу рядом с низенькой кроватью: «Дышите… Покашляйте… Еще… Скажите «а-а-а-а»… Дышите… Теперь покашляйте…» Эскулап заснул на груди у Мазара! Он оказался еще более разнуздан, чем больной… С тех пор он стал своим на улице Монтеня, и случалось, по вечерам открывал дверь. Звали его Доктор 02. Естественно, он не устоял перед чарами Мазара, бесконечной чередой девиц, великолепными актрисами, перед всеми этими деньгами, которые переходили из рук в руки, как и девицы, перед чеками, которые заполнялись тут же, на краешке стола, девицы располагались там же или на кроватях, под которыми стояли чемоданы, набитые долларами… 02 было здесь хорошо: он ставил у дома свою служебную машину, привозил с собой наркоту, на любой вкус – оставил толстенную пачку рецептов, снабдив их ложными обоснованиями. Ему там было хорошо… А потом, поздно вечером, хорошенько накачавшись, они с Мазаром прыгали в машину, жали на газ, симпатичный доктор хватал с пола полицейскую мигалку, просовывал через окно руку, устанавливал ее на крыше автомобиля, и машина неслась как сумасшедшая по ночному городу с этой смешной голубенькой шапочкой, то и дело съезжающей набекрень с пологой крыши, – да какая разница, горела бы и вертелась; можно было подумать, что разыгрывался некий фарс в модернистском цирке, а психоделическая шапочка клоуну маловата. Площадь Звезды, Елисейские Поля, площадь Согласия: машина резко забирает вправо, голубенькая шапочка валится на землю, катится и застывает прямехонько у Египетского обелиска – ну и пусть себе лежит, можно и без нее: набережные, кораблики на Сене и их огромные тени, колыхающиеся на стенах вокзала Орсэ, через несколько минут – Самаритэн, Новый мост, – раз! – и на другом берегу, улица Де Боз Ар, 12 – ресторан «Ла рут мандарин»: ширмы от Короманделя с китайскими иероглифами на шелке, камни, впаянные в металл, медленные струи воды, бамбук, лаки, лотосы, пагоды, филигранные фениксы, фонарики, фонарики… И наконец покой, впрочем, ненадолго. Однако именно напротив этого ресторана в отеле «Де Боз Ар» умер Оскар Уайльд: Жемчужно-серая рубашка от Валентино, черные джинсы, три перстня с печаткой, подаренных тремя разными женщинами, одной из которых была принцесса Русполи, широкий платиновый браслет, длинные волосы – прическа «ветер с востока» – высокий молодой человек появился на палубе и подошел к столу. Мазар по своей привычке смеялся над тем, что его более всего привлекало. – Это и гроша мне не принесет, но я продолжаю давать деньги… С башлями, которые мне принесли «Он красив, как все» и «Мне хочется денежек!», а теперь еще и «Большая жратва», могу позволить себе и «Золотые хлопья»… Это так по-немецки: свести счеты с жизнью, пока ты молод, хладнокровно, на пару с невестой… – Почему это так по-немецки, а не по-японски? – Да нет, это по-немецки, это из-за их – Что это такое? – Барон со своим шитым белыми нитками кино гениален, он дает вам иллюзию самой большой роскоши, мешает золото и бельканто с дерьмом, помойкой. Что будешь пить? – Королевский кирш. – Ну что я вам говорил?… «Дом Периньон» с этим ужасающим смородиновым сиропом! Нам такое и в голову не придет. Моя сестра Анн-Мари без ума от Барона… Не повезло ей, он педик… Тоже сумела подхватить этот Мазар встал: он был невысокого роста и не худ, но это не имело значения – заметить не хватало времени. Поражала быстрота, с которой он все делал, только она. Он, казалось, крутился при каждом шаге вокруг собственной оси – волчок, непокорная прядь, бьющаяся над угольным зрачком. Он никогда не мог усидеть на месте – главное быстрота и блеск, мог сболтнуть невесть что – глупость, ложь, то, в чем не был уверен, – он собирался с силами, но никак не мог усидеть на месте: полная противоположность Шарлю, который чувствовал себя перед ним провансальской рождественской статуэткой. Провокация и скорость – таков, казалось, был девиз Мазара. – Он настоящий барон? – спросила одна из девиц с другого конца стола. – У вас уже есть принц, настоящий, вам что, мало? Без барона вы перебьетесь, он просто голожопый немецкий киношник, почему он – барон, расскажу в следующий раз, это стоит послушать. Голос у Мазара, который был выходцем из Ливана, был хриплый, чувственный, напоенный восточными ароматами и запахом цедры. У Шарля неожиданно пересохло в горле. Чувственности ни на копейку. – Мне, пожалуйста, грейпфрутовый сок и дыню со льдом, – проскрипел он. – Дыни со льдом больше нет! – заметил стюард. – Хорошо, пусть будет просто дыня! – Он мне опротивел со своим грейпфрутовым соком и дыней со льдом, – заметил Мазар. – Никакого разнообразия. – Барон, где Мари-Мад, она не с тобой? Худущий Барон Вернер со своими длинными волосами и жидкой бороденкой был похож на Христа. «У него есть своя Магдалина – Магдалена Монтесума. Псевдоним выбран точно – в нем сострадание, великодушие и дикость, невероятная женщина, – сказал Мазар неожиданно серьезно. – Она актриса, муза Барона. Нет, это больше, чем актриса, это… Как роскошное вечернее платье, в котором торжествует точнейшая простота. Внешне – ничего особенного, но на самом деле…» – Вернер начал мурлыкать себе под нос какую-то мелодию: – Что это? – спросила девица. – Песенка из фильма «Палома». – Мы вчера вечером видели его на фестивале. Там есть эта актриса… Ингрид Кавен… Поразительно: само воплощение фатальности – приоткрытый рот, пустые глаза, в ней есть нечто кукольное, нечто восточное, японское или китайское, но выражается это очень по-западному, по-городскому. – Кстати, – Мазар указал на жизнерадостного типа, – представляю самого плохого режиссера французского кино. Полный ноль, впрочем, и у него есть конкуренты… – Жизнерадостный тип расхохотался, как будто эта нелицеприятная характеристика наконец внесла спокойствие в его душу. – Понимаете, я его кино покупаю на вес… на вес! – Мазар иногда надевал на себя маску некой вульгарности, чтобы не отличаться от остальных, но вульгарным при этом никогда не становился. Вульгарным его находили лишь те, кто рядился в благородство и интеллектуализм. Он расхаживал туда-сюда по палубе, обращаясь вокруг своей оси – волчок, он и есть волчок. Теперь его вниманием завладел седовласый мужчина, который преспокойно ел. Это был Самюэль Лашиз, критик из «Юманите». «Я как раз проходил мимо», – сказал он. – Возьми икры, Самми, да нет, не так, большой ложкой… – Критик сделал, как ему велели, будто ребенок, который учится пользоваться ложкой. – И налей «Дом Периньон»… правильно… теперь сигару, Самми, возьми сигару. – Мазар напирал на «возьми». – Да нет, не «Монте-Кристо», такое не курят ценители, возьми «Давидофф»… да нет, не маленькую, а большую… Мазару было совершенно наплевать на кинокритику в «Юманите», все, что там писалось, ничего не значило, ему было просто забавно смотреть, как нищий журналист, который защищал в своих писаниях социально значимое кино и ополчался на тех, кто делает «элитарные», «паразитические» фильмы, переживал мгновения «господской жизни», как говорил один из мазаровских подручных. – А вы всегда молчите? – спросила девица от мадам Клод, уставившись на Шарля. – Наблюдаете? И все? – А? М-да… вообще-то не всегда! Услышав свой собственный голос, он решительно нашел его скрипучим, как голос засохшей глиняной фигурки. Ну, у точильщика тоже… Наверное, такой… Он ненавидел солнце, не снимал соломенную шляпу, не расстегивал длинных рукавов рубашки и белой куртки – настоящий англичанин начала века, анемичный и эксцентричный. Именно в эти годы некий персонаж, умевший поддерживать разговор, спросил у молодой неаполитанки: «Скажи-ка мне, Паола, что это за экземпляр ты нам привела – то ли овощ, то ли минерал, то ли человек?» Впрочем, этот экземпляр стоял тогда во главе редакции гуманитарной литературы в крупном издательстве. Тогда это замечание прозвучало для него болезненно. Теперь человеческая составляющая в нем возобладала, но он испытывал ностальгическую слабость к тому юноше, которым тогда был. «Однако нельзя существовать в настоящем и прошлом одновременно». Теперь путь был свободен, и Мазара понесло. Это был сплошной монолог, он всем говорил гадости, не давая никому, у кого еще оставалось желание насладиться покоем и солнцем, и рта раскрыть. Кружила надо лбом прядь волос, крутились волчком слова, тело совершало обороты вокруг своей оси. – Ну… Ну? Ответ ему был не нужен… Он подгонял себя сам. Ему все время надо было что-то новое, он ловил будущее на лету: «Ну… Ну?» Шарлю было все равно, о чем шел разговор, он слышал только звучание голосов, которое, как стуком метронома, сопровождалось гулом разрезаемых корпусом яхты вод… – Господи, да что я тут делаю – солнце ненавижу, денег на девиц маловато, да и не люблю я шлюх… как и море, впрочем… – Что же ты тогда любишь? – Да, я не люблю ни солнце, ни море, ни шлюх, ни массы других вещей, вот так… Зачем он действительно тут тусовался под палящим солнцем, когда любил тень? Что он тут забыл? Точно так же он уже сидел в той Палермской крепости или позже будет сидеть в Сассари, в полном безделье, как будто специально выискивал для себя ситуации, которые были ему противопоказаны. «Что я тут забыл?» – спрашивал себя Шарль. Он долго и усердно исследовал этот вопрос. По крайней мере какое-то время. Довольно долго. «Ну так вот, – вынес он себе приговор, – я, полунищий еврейский протестантский выкрест, который ненавидит море и солнце, сижу тут, потому что я не только бледный еврейский протестантский выкрест, но и сноб». «Богатые не такие люди, как мы», – говорил Скотт Фицджеральд Хемингуэю. «У них просто больше денег, вот и все», – отвечал Хэм. Шарль тогда пребывал в легкой ностальгии. Хэм презирал богатых, в нем было что-то от крестьянина, от земли: он придумал быструю, напряженную, сухую и вместе с тем музыкальную прозу города со сломанными ритмами, но, по сути дела, писал он по-крестьянски: в кастинге произошел сбой, атрибуция оказалась ошибочной, как когда голос не соответствует телу, синхронизации не происходит. Или когда музыка, которая исторгается из какого-нибудь тела, не может с ним совместиться, они не соединяются. Хэм ненавидел Нью-Йорк, ему больше нравились засушливые земли Эстремадуры, африканские горы, быки, львы, рыбы. Он был настоящим пуританином, как Шарль, но, если можно так сказать, Шарлю повезло, что он родился евреем, «умным евреем, не способным зарабатывать деньги», как говорил про него Мазар, и в голосе его звучало легкое презрение. Мазар был прав, но деньги все же притягивали к себе Шарля, не сами деньги, горы денег, а то, как они переходят из рук в руки, как они циркулируют, становясь товаром, как входят в подсознание, создают «ложные ценности», фонтаны брызг, россыпи искр… «Именно поэтому я здесь в свите этой азиатки и копчусь на солнце как идиот, щурюсь под слепящими лучами и таращусь на богачей, кое-кто из которых красив и знаменит, но для них меня не существует… И потом мне нравятся мифы и расхожие истины, даже несколько потасканные, да все именно так, самая старая мечта первых диких людей, самая глупая, самая банальная – обладать золотом и женщинами…» Он прищурился и посмотрел на воду: по поверхности плясали солнечные зайчики. Деньги, в этом-то он был уверен, предоставляли хотя бы одно: можно было легче относиться к жизни, перестать быть собой, в частности, членом большой семьи Людей. Если подойти к предмету со знанием дела, деньги могли быть для этого полезны – они обеспечивали легкость. – Это случилось у Лассера, года три-четыре назад… – Из задумчивости его вывел саркастичный и вечно хриплый голос Мазара. – Я был с Джин Сёберг и пригласил Мальро, Джин его совершенно очаровала. История старая как мир: писатель и актриса, слово и то, за чем оно постоянно стремится и никогда не догонит – присутствие здесь и сейчас, очевидность, которой обладает тело, а в особенности некоторые тела. Она тогда была знаменита после «Орлеанской девственницы». – A HIT A MUST A MYTH: буквы из белого парашютного шелка снова появились в небесах. – И тогда Мальро, этот чертов соблазнитель, который к тому времени уже изрядно нагрузился, как обычно, – сначала виски, потом бутылка шикарного вина… Мальро несло, все больше и больше, но контроля над собой не терял. История следовала за историей: его кот прыгнул как-то на стол и улегся на большой лист бумага, на котором Мальро писал свои «Голоса тишины». Мальро не хотел беспокоить кота – Пророк Магомет предпочел отрезать полу своего шелкового халата, но не будить спящую на нем кошку – и стал выписывать строчками такие загогулины, что получилась странная картина, в которой посреди всей этой каллиграфии зияло пустое место в форме лежащего кота… «Представляете, – говорил он, – может быть, через много лет кто-нибудь натолкнется случайно на эту страницу, которая куда-то запропастилась, и задастся вопросом, почему этот прекрасный кошачий фантом обрамлен гирляндами слов, которые повествуют о тишине». А потом, когда пробило одиннадцать или полдвенадцатого, он попросил, чтобы ему принесли телефон, его ему установили рядом со столом, у Мальро «появилась идея, совершенно убойная идея». Когда он говорил это, взгляд у него зажегся, и в нем запрыгали хитрые искорки! «Алло!.. Дайте мне генерала… это Мальро… Что?… Ах да…» Тут он произносит совершенно невообразимый пароль. Молчание, и потом – Мальро был очень возбужден – звучит: «Алло! Мой генерал, извините за столь поздний звонок… но я обедаю с «Жанной д'Арк»! Да нет, нет, в здравом уме… Просто я нахожусь рядом с «Жанной д'Арк»… Она улыбается и совершенно потрясающа. Могу сам ее дать, если пожелаете». На другом конце провода кавычки точно не услышали. Тут Мазар, может, немного перестарался, подумал Шарль, однако все бывает… он хорошо знал этого человека, и если тот иногда «приукрашивал свой рассказ», то основывались все его истории на реальных фактах, и в конце концов жизнь всегда становилась на них похожей… Шарль просто видел эту компанию: неизменная черная прядь спадает Мазару на глаза, такие же, как сейчас хитрющие, рядом – светловолосая актриса с легендарной прической – а-ля Джин Сёберг: Жанна д'Арк, страдающая неврастенией… Временные жильцы безумного королевства. Троица расположилась прямо под звездами: у Лассера летом раздвигались потолки, и посетители оказывались под открытым небом. Стены белые. Два мерцающих блуждающих огонька, в руках – щипчики для омаров. «А вы заметили, – произносит Мальро, хитро улыбаясь, – что со всеми этими крючками, щипчиками, со всеми этими приспособлениями мы сами начинаем несколько походить на омаров? Вы, конечно, помните эту фразу Ницше, – и тут огоньки в его глазах зажигаются еще ярче, – «Когда с врагом начинаешь бороться его же оружием, становишься на него похожим»?» Мазар рассказывает, как Дубчек с его министрами – а это как раз случилось за несколько недель до этого ужина – были закатаны русскими солдатами в ковры из президентского дворца и доставлены к самолету, в таком виде они и были препровождены в Кремль. Вокруг продолжаются разговоры, все куда-то плывет, и это уже не отдельные люди, а только пальцы рук, обсидиановый блеск глаз, свободное движение слов. Человек исчезает… на какой-то момент сцена становится скорее движением духовных субстанций. Как в феерии: Плюх! Одна из девиц от мадам Клод прыгнула в воду… Прежде чем эта свежая плоть будет продана торговцам пушек – Акраму Ожежу, или Кашоги, или каким-нибудь африканским министрам, Мазар при случае «снимет пробу», подтвердит: 1. Умение держаться; 2. Умение вести разговор; 3. Любовное умение: так, сяк, на боку. Замечания. Соображения по поводу: как работает бедрами, выносливость, какую позицию предпочитает. Карточка на каждую… Снова над яхтой пронесся рекламный самолет STAR WARS A HIT A MUST A MYTH: по голубому небосводу плыли белые буквы из парашютного шелка. Мазар предоставлял свои связи на Среднем Востоке, а за это мадам Клод предлагала ему девиц для личного пользования и для дела – обслуживающий персонал в «Гомон» при показе фильмов для обольщения: стадия, предшествующая устрашению, – нерешительных дистрибьюторов, нищих критиков… Да, конечно: Все это немного напоминало бульварное чтиво, усредненный римейк двух великих американских мифов: гангстер и кинофабрика мечты, Багси Сигель плюс Ирвин Талберг, король голливудских продюсеров, 1902–1937, 350 фильмов. Эти типы, и Мазар тоже, в свою очередь, хотели только одного: наделить жизнью те яркие образы, что жили у них в воображении, да, ничего более, только наделить жизнью образы, всего несколько образов… это то, что так глупо называют реализаций мечты. Актеры исполняют роли, Мазар, совсем как Райнер, исполнял мечту. И чем дальше, тем больше копий, впрочем, если попытаться найти авторскую, то выяснится, что ее нет. Сами они, Багси и Ирвин, уже успели посмотреть это в кино: мечты никто не выдумывал, просто монтировали в ускоренном или очень замедленном ритме ничтожнейшие жизненные испытания. А матрицей всех этих мечтаний была одна-единственная мечта, старая как мир: золото и женщины плюс опасность – то, что отвлекает нас от ничтожного человеческого существования. Проблема состояла лишь в том, что поскольку ничего лучше, чтобы хоть ненадолго отвлечь человека от мысли о смерти, так и не изобрели, то именно указанное средство безотлагательно отсылало вас на четвертой скорости к этой самой смерти: Мазар со свежими следами уколов на руке в три часа ночи, не задумываясь, спускался под землю в огромном лифте отеля «Реджинс» на улице Понтьё с черными лаковыми панелями для того, чтобы пасть еще ниже… Он ничего не скрывал. Правда, думал он, забавнее лжи, при условии, что ничего не скрывается, все – наружу. Правда, ничего, кроме правды, всей правды, всей! И кроме того, когда правда, конечно, опаснее. Но почему бы и ни заплатить за хорошую шутку? Однако осторожно, риск есть. Забавная жизнь вообще штука рискованная: невозможно иметь все – безопасность и забаву. Он и выбрал голую правду. Хотелось ему лишь двух вещей: фарса и красоты. Пункт первый: жизнь общества есть комедия. Долой маски! Я сыграю вам фарс про жизнь… Пункт второй: я хочу красоты прежде всего. Фарс и красота – как-то многовато сразу. Люди не любят смешивать разные вещи, и если кто-нибудь считал, что фарс и красота могут слиться воедино, стать одним и тем же, одной вещью, то это – немыслимо. Пусть придут все шлюхи. Но мне хочется еще и красоты. Однако обычно либо – либо. «Все можно купить, все достать, всех трахнуть». О'кей, это – обыкновенный цинизм, там же, где появляется клубничка, там, где становится интереснее, и даже весьма и весьма интересно, то простоты уже никакой нет, но это если только ты сам действительно непростой, если любишь красивые вещи, изысканные. Тогда есть риск, что попадешь в силки, расставленные для других. Очень тонкий черный юмор и изысканный эротизм – прекрасная программа! Но очень очень очень амбициозная. Особенно в те времена, которые уже наступили. Тогда, ныне… не будем даже говорить об этом, забыли… На этой платформе, на этой красивой программе сошлись Райнер и Мазар: играли они, плюя на гармонию, одну и ту же партитуру, построенную на диссонансах, но гармония обитала там в иных тональностях, в непривычных аранжировках; один из них, несмотря на все свои усилия, скорее оставался романтиком с Севера, другого же обуревали восточные средиземноморские страсти, которые не могли никого обмануть, потому что над ними всегда витала тень беды. Играть они тоже закончили одновременно, с разницей в несколько недель. Стемнело, но по-настоящему темнота еще не наступила. Азиатка, которая была с Шарлем, ушла. Она оставила его одного: кажется, ее пригласили на другую яхту, еще роскошнее, красивее, больше, дороже, – может быть, Акрама Ожежа? В каюте остался шлейф ее духов – «Л'эр блё» от Герлэн. Шарль не мог заснуть, мешали голоса, доносившиеся из кают-компании: – Тридцать процентов «Гомона» в руках «Контёр де Монруж», семейства Шлюмбержер – Сейду, прибавить к ним семь процентов американца Чарли Бледхорна, считайте, что право на блокировку у нас… мы их поимели… Если Бледхорн не захочет продавать, я сделаю ему через моих друзей из Ливанских христианских фаланг такое предложение, что отказаться он не сможет! – Зачем тебе эти фалангисты, – расхохотался Пухлик. – Мы встретимся с ним на вилле Мужем и я обстрогаю ему уши. – Еще один, кто живет как господин, – заключил полковник Арман. «Шампанского?» Это был голос Франсуазы, она требовала, чтобы ее называли Талита. Она в то время была невестой Мазара – красивая, умная, интересная. Она была правой рукой мадам Клод, таскала повсюду с собой револьвер и разъезжала на громадном «Харли Дэвидсоне». Однажды Шарль заметил у нее на столе небольшую записную книжку. Он раскрыл ее: список был впечатляющим. Все страницы в алфавитном порядке были исписаны именами – здесь оказались рядом Жискар, Понятовский, государственные министры и целая куча других, и рядом с ними, совершенно неожиданным образом, – имена тарифицированных девиц, самых красивых в мире, и в этой же куче – фамилии механиков, специализировавшихся на «Харлее»… Перед именем каждой девицы – каббалистические значки, а потом – красные, синие, желтые кружочки, иногда – два, обозначающие их способности и специфические привычки… Было время, когда этой амазонке нравилось клеить молоденьких и красивых мальчиков на своем мотоцикле, она их «похищала», привозила к себе и через какое-то время возвращала взволнованной мамочке с двумя дюжинами роз. Мазар попал под очарование ее власти, а она – его, до головокружения, каждого соблазнял вампиризм другого, его дар манипулировать людьми. К их смеху примешивались хлопки открывавшихся бутылок. Все это казалось ненастоящим. Шарль вспомнил один мультфильм: мужчина и женщина в номере отеля, она – мошенница в бегах. Они собирают чемоданы, она кладет в свой Джаспера Джонса. Он спрашивает: «Не собираешься же ты брать с собой эту мазню… Это подделка». Тут идет ее текст в пузыре: «А мы, по-твоему, нет?» С другой стороны, эта дешевая мифология привораживала: легкие деньги, девицы, запах серы… Кроме того, ему никак не отделаться от одного видения: оно возвращается к нему не один раз, и не два – картинка банальная, она ушла в его подкорку, в подсознание… Улица ГТонтьё, два часа ночи, останавливаются огромные машины, распахиваются дверцы, из них появляются девицы: сначала ноги – одна ставится на землю, другая – еще в машине, высокие каблуки, это тогда было модно, и дверцы хлопают; спиралевидная завивка, от которой волосы прыгают и рассыпаются по плечам – по ней специализируются сестры Карита, – макияж Видение исчезает. И снова смех, звон бокалов за стенкой, «право на блокировку» – блокировку чего? Кто заблокирован? С него хватит этого бульварного чтива: Талита, Нат-Грек, Чокнутый, Пухлик… Блокировка? Блокгауз? Он решил слинять. «Я тут лишний. Тут, а в другом месте?» Небольшой бар отеля «Карлтон» был еще открыт, и в четыре часа утра там даже кто-то был. Духи Азиатки неотвязно преследовали его – «Л'эр блё» от Герлэн – он присел за столик выпить коньяка и выкурить сигарету. На столе кто-то забыл зажигалку, на ней надпись DAEWOO – что это такое, что? В коридоре прохаживалась молодая худенькая женщина – черные очки, прическа в беспорядке, белое платье из жатого льна слегка грязновато, она была одна и временами покачивалась. Кто-то за соседним столиком воскликнул: «И это Палома? Новая Марлен? Восходящая звезда молодого немецкого кино? Ингрид Кавен? Да она же еле держится на ногах!» Эту колыбельную знает каждый немецкий ребенок. Волоча ноги, она подходит к рампе, прямо к краю огромной сцены. Два куплета спеты правильно, очень правильно, как нужно. Теперь она снова начинает напевать их, но неуверенно, как будто к чему-то прислушивается, к другому, немного фальшивящему голосу, но эта фальшивость отвечает чему-то, что живет у нее в памяти, она пытается восстановить единство своей жизни, дрожащую цепочку следов в пыли памяти. Впечатление выходило странное: сначала Ингрид пела правильную, окончательную версию колыбельной, в которой все было на своих местах, а потом – отрывок, при исполнении которого голос у нее дрожал, мелодию она вела неуверенно, иногда странно, она как будто слушала сама себя, склонившись над пропастью, откуда поднимался слегка фальшививший голос ее матери. Пела она, но казалось, не пела, а больше слушала – голова у нее была склонена на плечо, и сама она наклонилась вбок, на губах блуждала тень улыбки хитрого постаревшего ребенка, голос тоненький, еле слышный, но исполнение держит слушателя в напряжении, и он не может оторваться от звука ее голоса, как она – от зиявшей перед ней черной пропасти. Ингрид пустилась на поиски ощущения, движения, времени, когда эти слова впервые прозвучали из уст ее матери. Мать слегка фальшивила, и девочка со своим абсолютным слухом тут же это заметила, ее это позабавило и вместе с тем вызвало некое чувство превосходства мать оказалась не безупречна… Ритм, точный, как стук метронома, точность, как линейки на нотной бумаге, все это у нее от отца, от его рояля. Колыбельную она спела дважды: первый, правильный вариант, это – отец, второй, неуверенный, – мать. Ложечка за маму, ложечка – за папу! Но про что эта колыбельная? «Ложе из роз», «забитые гвоздики» – уж не гроб ли? Говорят, Иоганнес Брамс был неравнодушен к борделям,[60] а значит, и любил сочинять иногда у мадам Клод тех времен, в Вене… У фрау Клаудии! Может быть, он впервые наиграл эту некрофильскую колыбельную, напевая себе под аккомпанемент рояля в паузе между двумя любовными упражнениями, наклоняясь время от времени над шлюхой: Она была в отличной форме: плотный сгусток энергии и вместе с тем никакого напряжения, легкость и свобода – все это одновременно, и она бесстрашно с ходу взяла «А» печально знаменитого Кровавый рот – как единственный непреходящий знак чуть порочной мольбы. Три скрещивающихся луча заключили Инфид в свою сияющую клетку, ее руки на мгновение легли на микрофон: Руки взмывают вверх, нога отбивает ритм. Может быть, она думает о тех Мариях, кого знала и любила: Мария Монтес Мария Малибран Мария Шнайдер Мария Шредер Мария Каллас, которая всегда вшивала в подол своего концертного платья маленькую тряпичную мадонну? Теперь это проклятие в адрес этой женщины, благословенной, потому что близка была к Господу, – так значит, надо держаться поближе к Боженьке, чтобы стать благословенной, и заделать себе Иисусика в пузо, чтобы стать той, кого славят? И она топает ногой, вернее, шикарной лакированной лодочкой на каблуке-шпильке, и визжит: Плохо укрепленный микрофон поворачивает свою голову влево. Она возвращает микрофон на место, как будто дает ему пощечину – ему? Ну не Марии же? Руки Ингрид снова ложатся на микрофон, спокойно, медленно, она делает глубокий вдох, и звучит сладкозвучная мольба: Эти четыре «о», спокойные, умиротворенные, звучат очень нежно, как сонет, как лазурь, как обретенная вечность – простор моря. Звук вместе с воздухом выходит из глубин ее тела. И сама она – просто столп воздуха: звук – как шарик, подброшенный вверх струей воды, который держится на вершине этого фонтана и движется в ритме его жизни. Это происходит без всякого видимого усилия, разве что чуть морщится шелк в том месте, где работает ее диафрагма. И вновь вверх летит вздох: Ей нравится это слово – Ликующая мольба, как генделевская «Аллилуйя», рвется у нее из груди! Она обхватывает ногой микрофон, наклоняет его культовым жестом, как это делают короли рок-н-ролла – Элвис, Джен Винсент, Бадди Холли; нога сгибается и ткань натягивается, отливая в свете прожекторов всеми цветами радуги, – рок, молитва, намек на царственный жест, – это все вместе; высокий каблук ее лодочки чуть гнется, колено все ближе и ближе к доскам сцены, стойка микрофона тоже клонится к полу – это уже не стойка, а гриф электрической гитары - Платье морщится на колене, шлейф ползет по доскам как в замедленной съемке. Это платье Ив Сен-Лоран кроил прямо на ней в гостиной его дома моделей на улице Марсо, 5. Сначала она ждала… В полутьме гостиной угадывался силуэт мужчины: невысокого роста, незаметный костюм, брюки подчеркивают лепку ног, сужаясь на щиколотках, молния на ширинке готова лопнуть – он ждет, положив одну руку тыльной стороной на бедро, в другой он держит очки за дужку. Кто это? Директор? Управляющий? Президент? Надзиратель? Главный врач? Серый кардинал? Суперинтендант? Любовник? Главный камергер? Он наблюдает, он все замечает, даже если ничего не происходит. Однако всегда что-нибудь происходит! На ковре оказывается пыль, подушка забыта на сиденье, шарф так еще и не готов, бузит Властелин, страдающий врожденной депрессией. Полутьма почти скрывает этого человека. Появляется Сен-Лоран в белой блузе: он ходит, чуть припадая на одну ногу, резким движением подтягивая к себе другую – такая походка была у пятидесятилетней Марлен Дитрих; облик его отмечен печатью прусской элегантности – На ней только колготки. С помощью сантиметра он отмечает прямо на ее теле множество точек, гораздо больше, чем при обычном крое, почти столько же, сколько на муляже для обучения акупунктуре, и неожиданно она начинает ощущать ценность каждой своей клеточки. Он снимает мерку: расстояние между лопатками, обхват коленей и прочие загадочные названия. Одна из трех дам молча записывает все в блокнот. На мгновение она вспоминает, как Энди Уорхол изобразил бульдога Ива. Портрет был выполнен в четырех версиях: на каждой разными цветами – зеленым, синим, красным, желтым – были обведены нос, пасть, глаза, стоячие уши. Где она видела этого четырехромного зверя – в «Штерне» или в «Воге»? А может бить, в парижском великосветском журнале? Она не брезгует таким чтивом. Подходят ассистентки, держа на вытянутых руках тяжелую штуку ткани, Ив отматывает несколько метров шелка и набрасывает на плечо Ингрид. Ассистентки, эти придворные дамы, то отступают, то приближаются, производя иногда переходы по диагонали, как шахматные фигуры, которые ходят на одну, две, три клетки. Ив складывает материал вдвое, и пошло-поехало: он начал кроить. Придворные дамы, которые стоят на расстоянии, не отрывают взгляда от серебряных ножниц. Ножницы то исчезают в черном шелке, то появляются на поверхности, в том, как кроит этот человек, есть что-то от иконоборчества: брутальность и сластолюбие. Щелкают ножницы, шуршит, струясь, шелк. Она стоит на месте: взгляд устремлен куда-то вперед, грудь обнажена, на плечи наброшен черный шелк, который он придерживает левой рукой у нее на спине. «Это совсем не тот раскованный мужчина, молодость которого подчеркивала полосатая рубашка поло ярких цветов, который два года назад принимал меня на своей вилле в Довиле. Тогда я увидела его впервые. Была мягкая нормандская осень, окна были распахнуты, и за светлыми кретоновыми занавесками открывался взгляду огромный английский сад с цветочными клумбами, за ним пологие склоны Холмов – вниз к ипподрому Клэрфонтен, – там жокеи в кепках и шелковых разноцветных куртках в полоску, в горошек, в разноцветные шашечки с гербами хозяев лошадей; флаги или опущены, или полошатся на ветру, а еще дальше, за всем этим – море. Кто-то включил «Гимнопедию» и «Музыку в форме груши» Эрика Сати – музыка была несерьезной, как приглашение к бесцельному времяпрепровождению, совершенствованию какой-нибудь игры или бесконечным гимнастическим упражнениям. Слуга в полосатом жилете принес голубые и розовые коктейли. Под заинтересованными взглядами присутствующих мы уселись на пол: Ив рисовал бесконечную череду набросков для сценического костюма королевы в «Двуглавом орле», чью роль он хотел, чтобы я исполнила. На мне были забавы ради шорты с фирменным знаком Кристиан Диор. Наши дни рождения отстояли друг от друга на один день: «Мы с тобой Львы, говорил он, а у львов в пустыне иногда случаются депрессии. Тогда думают, что они уже ни на что не годны, но они просыпаются и тогда…» Он зарычал, как лев, оживающий в знаке «Метро-Голдвин-Майер». Я была довольна: отец в Саарбрюккене, когда я была еще совсем маленькой, приводил меня на вершину холма, мы запускали там воздушных змеев, которые должны были лететь во Францию, но сначала ветер уносил их к двум кладбищам Первой мировой войны: на одном торчали белые кресты над могилами немцев, на другом – над могилами французов, а потом – к Форбаху. Отец уже тогда напевал мне мелодии из «Веселой вдовы»: «Манон», «Мими», «Фифи-Фру-фру», «Жужу». «У Максима». Париж был моей мечтой, а теперь я должна была играть там, в пьесе Кокто. Жан Кокто! Ив Сен-Лоран! Для меня это были символы французской утонченности и образованности». Эскизы костюмов для королевы были разбросаны по полу, как обещания удовольствия. Маленький бульдог с небрежно болтающейся на шее зеленой (цвет «Веронезе») лентой, один конец которой зацепился за его ухо, подбежав, вцепился зубами в один из эскизов и потащил вон из комнаты – его появление привнесло в эту буколическую картину некий намек на придворную живопись. В тишине раздается клацанье ножниц: металлические лезвия мелькают в двух сантиметрах от тела бесстрашной модели, как будто микрохирург производит на коже насечки. Что-то не так? На мгновение лицо его искажается, губы складываются в презрительную улыбку или он чего-то боится? В углах губ появляется множество складок, как у хирурга, который думает лишь о своей операции, или как у бульдога… Но мгновение прошло… иногда веяние чужого опускается на наши лица, и тогда в нас поселяются собаки, враги, вещи или смерть. По мере того как снуют в его руках ножницы, обе ассистентки со своей ношей на руках подходят ближе к ней, чтобы он мог подтягивать к себе этот поток черного шелка: он не поднимает головы, мастерство у него в кончиках скрюченных пальцев. Ждать осталось недолго, дамы скоро приблизятся к ней вплотную. Теперь они, все четыре, стоят тесной группкой – этакая эзотерическая мизансцена в авангардном перформансе: на треть обнаженная певица, три дамы в строгих костюмах и принц хирург кутюрье в центре огромной пустой комнаты. Неожиданно резким движением Ив, как волшебник, делает жест рукой: сложенная вдвое материя разворачивается – так дети выворачивают наизнанку бумажные тещины языки, так раскладывается японское оригами, так раскрывается сложенный бумажный цветок, брошенный в воду. Дамы, освободившись от своей ноши, благоговейно отступают и останавливаются, оценивая произошедшее: спереди – это камзол с широкими рукавами, свободные складки которых схвачены узкими манжетами, кисти в них, как в розетках; она неуязвима в этих шелковых доспехах, не оставляющих и надежды нескромному глазу. Со спины же кажется, что это платье ни на чем не держится. «Платье, которое можно считать удавшимся, – сказал однажды Ив корреспондентке журнала «Эль», – должно создавать впечатление, что оно упадет на ваших глазах». Декольте спускается сантиметра на два ниже последнего позвонка – он знает, где нужно остановиться! Узкая полоска ткани, чуть стягивающая платье над лопатками и застегивающаяся на крошечную пряжку, – это последний штрих. По бокам волнами черного шелка спускается к полу водопад фестонов – на спине у стегозавров были такие пластины, у огромных ящеров юрского периода подобные плавники на спине – сладостная манерность вступила в борьбу с жесткой и точной проработкой деталей. Борьба завершилась победой. Все это видно с первого взгляда – как оно и было сделано: с первого раза. Дух этой борьбы воплотился в платье. Это-то и называется стилем. …Шлейф платья медленно ползет по сцене. Теперь, стоя на коленях перед залом, она склоняет голову к микрофону: Голос длится, это двойное фортиссимо, это скала, сотканная из звука, это заживо ободранное звучание, рок-н-ролл обрел свою молитву, и совсем не христианскому богу посылает она свою мольбу. Для нее все равно: конец молитвам, алтарю Девы Марии и майской сирени: вместо бинтов и батиста, что скрывал ее раны, – черное платье от великого кутюрье. Гастрольное турне, концерт, как сегодняшний: на нем она впервые вышла в этом платье – это был ее дебют в Париже, в театрике недалеко от Пигаль, а на следующее утро она оказалась одна в трехкомнатной квартире в девятнадцатом округе. На столе – кипа газет: она рассматривала свои фотографии, крупные заголовки… Это был триумф: заголовки на первых полосах – она десять раз читала про такое, видела в кино: теперь это происходило с ней самой, но… не то чтобы ей было все равно, нет, ей просто не удавалось вписаться в историю под названием «Триумфальный дебют в Париже». Да, овациям не было конца, и зрители приветствовали ее стоя, Ив поднялся на сцену и, хохоча, как мальчишка, украсил белыми лилиями ее декольтированную спину, овация не смолкала, и он шепнул ей на ухо: «Нынче вечером ты моя королева Парижа!» И – пошло-поехало. Карьера? Об этом уже пятнадцать лет назад твердила Трюде Кольман – Конечно, Пьер, конечно. – Ты сама не знаешь, чего хочешь, Мари-Элен, Ингрид сама не знает, чего хочет! Итак, карьера? Карьера певицы, актрисы, в кино? О пении она никогда и не думала. Все с ней случалось само собой, просто приводила дорога, встречи. У Андерсена есть такая сказка «Золотые звезды» – маленькая босоногая девочка замерзает на улице в снегу. Она приподнимает подол платья, и в него начинают сыпаться звезды, становясь на лету золотыми экю. Его Преосвященство был потрясающим бизнесменом, он любил дергать за веревочки, «придумывать кого-нибудь», оставаясь при этом в тени: придумал художника, кутюрье… почему бы теперь не придумать певицу? Слишком поздно! Она уже придумала сама себя, давным-давно, когда была совсем маленькой! Бывало, по ночам Шарлю не удавалось заснуть, и он лежал в гостиничном номере, не смыкая глаз, рядом с ней, и смотрел на этот легкий призрак, свисавший с вешалки на фоне белой стены, – ее платье. Казалось, оно жило своей собственной жизнью, росло, потому что шлейф, который всегда был присобран, теперь смог наконец растянуться во всю свою длину. Но утром, когда платье снимали и складывали, как простую салфетку, оно становилось обычной вещью – просто черное шелковое платье. Ее достало это настоящее платье, и в какой уже раз она с недовольством стала говорить себе: да сколько же можно – как из нафталина, она в нем выглядит как обломок тех времен, когда в опере пели дивы, а в кино снимались звезды, все это давно кончилось, да и высокая мода потихоньку сходит на нет. И как это часто случалось, платье заставляло ее думать о гораздо более серьезных вещах – зачем нужно петь, когда вокруг все голоса становятся на один манер – плоские, электронные? Теперь скорее хотят услышать звук, а не голос. Да и голоса стали слабенькими, у певцов короткое дыхание, как будто тарахтят по мобильным телефонам: «Как дела?» – «А у тебя?» – «Беру курс на норд-норд-вест! Перезвоню!», и перестук каблуков по асфальту – цок-цок-цок, а можно еще осесть у телевизора, уткнувшись в рекламу. Да, теперь все так. И никто не возражает – как возражать против жизни? Надо было с этой жизнью играть, изо всех сил. Надо было петь вместе с ней – и наперекор. Нужно было ее цитировать, использовать, отключаться от нее. Уродство не существует – это как в музыке: все зависит от положения нот и их сочетания. Ну так и что платье? Ив Сен-Лоран и Миуча Прада, пятьдесят на пятьдесят. Из одного платья – два полу: времена меняются. Но как от него избавиться? Разорвать его, изрезать в клочки, сжечь – как будто извести живого человека. Бросить в мусорный бак? А если однажды вечером встретишь на улице кого-то, такого же роста, таких же размеров, и на этом ком-то будет твое концертное платье, и этот кто-то, с мешками под глазами, лысый и беззубый, станет бормотать, тянуть, изрыгая ругательства, нечто непристойное, страшное, как предвестие смерти? Значит, нужно забросить его куда-нибудь очень далеко, похоронить, как мертвеца. Куда? Оставить в другом городе? Бросить в реку? Этот черный шелк будет мучить ее во сне, он будет приходить к ней каждую ночь черным могильным бархатом. Когда она так думала, ей начинало казаться, что она кого-то предает, плохо думает о старинной подруге, которая была верна ей и в горестях, и в радостях, а теперь от нее захотелось избавиться, сделать вид, что ее не было, не было той, что стала твоим двойником, который все про тебя знает и от этого становится неловко, как от присутствия свидетеля из прошлого – мода уже изменилась, а она – все туда же, сдвинувшаяся по фазе дива. А если бы так не с платьем? С ее пением? С ней самой? Про нее иногда говорили «та Кавен», это ей и нравилось, и раздражало: это «та» отбрасывало ее на световые годы назад. Значит, потерявшая чувство реальности дива? Она знала одну такую, это была живая легенда, последняя из могикан, это было как раз десять лет назад, она была в жюри кинофестиваля в Сан-Себастьяне, красивом прибрежном городке в стране басков, и ей пришлось присутствовать на странном представлении, забавном вечере – забавном? В конце концов, почему бы и нет – последние трепыхания. Вечер мог бы называться: «Да где же эти шляпы? Что с ними случилось?» Сильный западный ветер гулял над Атлантикой и наверху, на восьмом этаже в апартаментах Марии-Кристины уже все было переделано по ее желанию, туда был внесен маленький рабочий стол, но она как въехала в эти апартаменты, так больше и не появлялась – целую неделю. Еще четыре дня назад шляпы должны были быть на месте. Куда только ни звонили: ее модистке на Медисон-авеню, в Нью-Йорк, в аэропорты. Ни слуху ни духу: шляпы… улетучились! Эти шляпы исчезли как одна, все пять одинаковых, с париком внутри: волосы пяти цветов – темные для дня и светлые, разных оттенков, – для вечера. Может быть, они так и продолжали лететь на высоте четырех тысяч метров над Атлантикой, пять цилиндрических шляпных коробок – шляпы, которые… улетели. Ей тогда оставалось уже недолго, неделя – и все будет кончено, она умрет в американском госпитале в Нейи, и интересовать ее – о эта свобода нравов умирающих! – будет только одно: где ее шляпа? «Николь! Николь!»…Николь – это ее секретарша, ее сиделка, ее медицинская сестра, компаньонка, камеристка. Наследница… «…я никогда не появляюсь на людях без шляпы». Парик нужно было приклеить к последним редким волосинам, которые еще уцелели, несмотря на химию и рентгенотерапию, приклеить, пришить парик в таких условиях – на это ушел час, да и не в одиночку… Его приклеили так, чтобы порыв ветра не смог… Что? Парик? Сейчас улетит… В конце концов шляпы прибыли, и после обеда она появилась перед журналистами: земная, материальная, совсем не «вамп», с циничной сигаретой, зажатой между двумя пальцами, со своей неизменной выправкой и вечным очень нью-йоркским выговором. – Что вы думаете о любви, госпожа Дэвис? О какой любви вам хочется говорить? Она не стеснялась. О любви к мужчине? К женщине? К ребенку? К работе? К бизнесу? А теперь это уже вечер: несколько фотографов, случайные посетители и постояльцы гостиницы стоят в холле, неподвижно, ожидание намагничено – через несколько секунд произойдет инкарнация той, чей образ чтили, она обретет плоть – это совершенно невероятно, завораживающе, обыденно. Ингрид тоже стоит с розой в руке. Все ждут, не отрывая взгляда от закрытых дверей лифта. Нескончаемо долго горит на табло цифра 7, но вот наконец огонек побежал вниз: 6 5 4 3 2 1 0 – тяжелая металлическая дверь медленно распахивается в полнейшей тишине: она – там, прямая, очень маленькая, неподвижная, икона в окладе, кукла в металлической коробке, в вертикальном саркофаге. Глаза – вот что замечаешь сразу: огромные, сияющие, они съели всю эту любопытную, худенькую канифольную мордочку. Вся энергия ее тела, вся его сущность излились во взгляде этих глаз. Они видели столько вспышек корреспондентских аппаратов, что так и не смогли вернуть себе обычный блеск человеческих глаз – от известности всегда блестят глаза, этот напряженный взгляд видел другой мир, другие вещи, он проходит через других. И в довершение всего – шляпка – не Бог весть что – маленькая квадратная «таблетка». Эту В тот день в Сан-Себастьяне для нескольких человек, на несколько минут – и В открытой кабине лифта сначала появились две щиколотки, два неподвижных стебля. Бетт Дэвис сама не могла сделать ни шагу, только с помощью Николь – та поддерживала ее, как куклу, то сбоку, за локоть, то сзади, за талию. Приехали: она выходит из кадра, делает два шага вперед, покидая свой саркофаг, металлическую коробку. Видно, что она маленькая, даже очень маленькая, но возникает ощущение, что у этой женщины – может быть, к видимости прибавляются ореол славы и близость смерти – свои собственные масштабы, и невозможно оставаться спокойным, когда прямо перед тобой другое измерение, когда на твоих глазах встречается жизнь и сон, и здесь уже ни наша система измерений, ни какая другая не действительны. Иллюзией становится ее рост – 1,58 метра гражданского состояния. На самом деле у нее нет никакого роста! Как у луврского Осириса. Ингрид делает три шага вперед, встает на одно колено и кладет к ее ногам розу, в двух метрах от носков. Теперь длинный «кадиллак» увозит ее ко дворцу Виктории-Евгении. Там ей предстоит получить почетную статуэтку; на фронтоне дворца бьются по ветру флаги разных стран, собралась небольшая толпы… Но что это она делает? Собравшиеся ждут, распорядитель уже распахнул дверцу. Бетт Дэвис не двигается, только что-то показывает из-за затемненных стекол, указывая куда-то костлявым пальцем. Подошел полицейский, отошел, нет, она звала его не для этого. Она так выворачивает шею, оглядываясь назад, что кажется, сейчас ее сломает, и все время куда-то машет рукой. Фотографы, члены жюри – все ждут, кажется, – вечность… Ну наконец-то! Полицейский понял, в чем дело: она показывала на прожектор, который стоит прямо напротив «кадиллака», его надо перенести влево… Нет, не так… Она снова куда-то машет наманикюренной, безумно худой ручкой – безукоризненные блестящие ногти, сигарета между пальцами, кольцо… Нет, нет, левее… Она грозит пальцем: «Дальше не надо! Хватит!» От конца жизни ее отделяет несколько дней, и ей это известно, но она не может допустить, чтобы свет был поставлен неправильно, она сама становится себе осветителем, на расстоянии. Сколько часов она провела под всяческими прожекторами? Высокомерная, жесткая, дисциплинированная, не дающая себе пощады до последнего вздоха, – Чем вы занимаетесь в жизни? Что делаете? – Собственную красоту. Она не хочет, чтобы этот выход был недостоин ее, она командует из машины, изнутри… На этот раз это будет действительно последняя фотография: она показывает, куда поставить софит, иначе Бетт Дэвис не появится перед собравшимися: свет должен стоять сзади, она хочет, чтобы был контражур, задний свет, Уж что-что, а свет она изучила, она знала, как это делается, могла поставить свет в целом ангаре – сотни киловатт, Ага, сержант все понял, он оттаскивает большой софит назад, ставит его рядом с другим, сзади машины – сегодня у нее, «самой потрясающей курильщицы Голливуда», в осветителях испанская жандармерия! Распорядитель распахивает дверцу, Николь сбоку приводит ее в движение, она еще разок затягивается своей анахроничной сигаретой, выходит из машины и следует по ковру ко входу в здание. Она может не волноваться: безжалостная к самой себе, сегодня она не совершила ни единой ошибки, ни малейшей, она идет теперь по длинному пологому пандусу, который перейдет потом в широкие ступени очень пологой лестницы, ведущей ко Дворцу конгрессов, она идет против ветра, на котором хлопают и полощутся флаги стран, которые никогда по ним невозможно определить, идет ко дворцу, где все остальное время года заседают компьютерщики, туроператоры, фармацевтические фирмы, – маленькая прямая женщина в свой пресловутой шляпке, столь же легендарной, как и она сама. На наших глазах исчезает из виду живая легенда, а те немногие загорелые зрители в футболках и модных шортах, что облокотились на шаткие и разваливающиеся заграждения, рассеянно провожают ее взглядом, посматривая на часы: не опаздывают ли они к своему ящику – уже почти восемь, свидание с их любимой ведущей новостей, потом – Памела Андерсон, а может быть, потом, после одиннадцати, старый фильм с Бетт Дэвис, чей голос так напоминает тот, что звучит в рекламе стирального порошка «Аякс». Какие-нибудь полчаса назад, когда Ингрид вышла вперед и начала опускаться на одно колено, чтобы положить розу, она уже понимала, что совершает ошибку: Бетт Дэвис не сможет наклониться. Возможно, это могла сделать Николь, которая незаметно, одним словом и взглядом, спросила об этом хозяйку. «No!» Вассалы должны проникнуться величием их властительницы, кроме того, если Николь наклонится, станет ясно, что она сама не в силах этого сделать. Но было слишком поздно: Ингрид захватил этот спектакль, призрак заворожил ее. Много позже, вспоминая об этом, она говорила себе: «Это явление Бетт Дэвис в лифте напомнило мне сон, который я пересказывала своему аналитику доктору К., тому, кто вылечил меня в двадцать лет от возвращающейся слепоты и кожных язв: я – в пустыне, и мне является моя мать в виде гигантского сфинкса, железного сфинкса. Она не видит меня, ее взгляд устремлен вдаль, она не произносит ни слова и не двигается. «Мама! Мама!», но только эхо, приумноженное пустотелым металлом, возвращает мне мой собственный голос. Отчаяние охватывает меня, совершенное отчаяние». Она подошла тогда и положила розу наперекор себе, сама того не желая, почти под гипнозом, потому что это напомнило ей нечто давно забытое. И уже наклоняясь, она увидела себя со стороны: картина называлась «юная поклонница подносит розу старой звезде экрана». Это видение заставило что-то щелкнуть у нее в голове: щелк – и она тоже начала играть: истертый от употребления сценарий или кадры старой кинохроники. Она не могла не сделать этого, хотя очень быстро, сразу же, но слишком поздно, поняла, что совершает бестактность. Другое время? Другая эпоха? В общем, ее юная поклонница. Но разве для молоденькой нынешней актрисы, родившейся году этак в 1978-м, в том году, когда Ингрид дебютировала в Париже, прибыв в отель «Скриб» со своими кастрюлями, для Эльзы Зильберстайн, например, которая была сама простота, прямая, естественная, сама она не представляла собой другую эпоху с этим ее настоящим черным вечерним платьем и ее любовью ко всему искусственному, – разве это несовпадение эпох не было еще значительней? Она принадлежала к тому времени, когда кино было фабрикой грез, игрой теней, «магическим фонарем», который предлагал модели для подражания, она принадлежала к тому миру, ей не хотелось лишь отражать мир, она хотела предлагать другой, целиком сотканный из света и тени, смонтированный, там и был ее мир, ее стремление к чему-то другому, ее проекция на мир. Тени, пляшущие на стене пещеры, были столь же реальны, как то, что происходило снаружи. За двадцать лет произошли потрясающие изменения, бесспорно большие, чем между началом века и 1978 годом, несмотря на две войны, коммунизм, концентрационные лагеря, какие угодно фильмы, и прочая-прочая, потому что произошло вот что, такая странная вещь: все то, что было, перестало существовать – брутальная амнезия, диссонанс, как после апокалипсиса, и сегодня, сегодня, когда заговаривают о кино, то речь идет вовсе не Эти истории с двойниками, с дублированием, голосами… летающими шляпами… Голоса, они тоже летают, перелетают от одного к другому: Бетт дублировали, и она говорила чужими голосами… Голоса улетают, их крадут: «Шеф! Шеф! Незаконная продажа голосовых связок! Новый доктор Мабузе! Он отправляет своих рабов – ассистентов, которые похищают своих жертв, привязывают, дают им хлороформ, а потом вырывают у них голосовые связки и ставят их себе! – Хватит, Шпильвогель, остановитесь. Вы бредите! – Клянусь, комиссар Арбогаст. Таким образом, получив чужие голосовые связки, отпечаток голоса другого человека, они могут вскрыть кое-какие сейфы». Да и ее голос тоже множество раз брали напрокат – берлинские травести для своих ролей или же плагиаторы, имитаторы, воры, которые механически копировали ее: исчезала интонация, смысл, риск, тембр, и эта застывшая копия ее собственного голоса вызывала у нее ощущение фатальности, рока – так по лицу пробегает тень. Однажды у нее даже купили голос: «Как-то после обеда в Мюнхене мы с Райнером отправились в совсем новый клуб, роскошный, даже немного слишком: гостиные, обитые бархатом цвета граната, порнофильмы – тогда это было модно, – а его, несмотря на всю его неприступность для женщин, это забавляло – Райнер вообще разрывался между жаждой все – сделать – все – познать и великой чистотой и целомудрием. Ему всегда нравилось показывать мне новые места: кино, рестораны, бары, клубы – так делают влюбленные мужья, разве нет? Ну так вот, сидим мы преспокойненько в роскошных креслах от Честерфилд, официанты принесли виски, сок, гаснет свет и сеанс начинается. Это был «Дьявол мисс Джонс» с Линдой Ловлас. И, как это явствовало из ее имени, похожа она была на ангела прерафаэлитов – этакий Бёрн-Джонс, Обри Бердсли – длинные темные волнистые волосы легкой волной ниспадают на плечи, обрамляя лицо с чистыми синими глазами, хорошо очерченным ртом, безмятежной улыбкой. Все это утопает в белых кружевах, не хватает только флер д'оранжа… А голос… Нет… Сначала она молчала, ходила туда-сюда, занималась своими делами, потом… она режет себе вены в ванне, ну и прямиком направляется в Ад. Ад – это такая большая контора, где вновь прибывшая благопристойно сидит на стуле, а дьявольский подручный в костюме и при галстуке предлагает ей договор: она сможет вернуться на землю, но сначала должна познать в сексе все. Ну и начинаются знойные упражнения. Эта, так сказать, новопреставленная, которая выглядит так, будто сошла с полотна Боттичелли, пускается во все тяжкие и нетяжкие, временами занимается любовью обычным способом и даже однажды проделывала это со змеей. В общем, трахают ее во все дырки, и все это для того, чтобы она заработала себе обратный билет – если вдуматься, не такой уж плохой сюжет: секс как победа над смертью. Совсем как Орфей со своими песнями, который соблазнял ими божества Стикса. А потом эта дева начала говорить… и что говорить – мерзости, пошлости, стонет, кричит… А голос… голос… Нет! Не может быть… не может быть… Но спутать невозможно: даже если этот голос слышал хоть раз в жизни, хоть несколько секунд, его сразу узнаешь из тысячи гортанных голосов. Это было хриплое мягкое сопрано, да, конечно… это был голос его любимой жены, это она стонала: «О, как хорошо! Ой-ой-ой-ой! Ну еще раз трахни, вот так!» Райнер вжался в спинку кресла, он был смертельно бледен, взгляд застыл, на лбу выступил пот, это был просто комок нервов, само напряжение; потом он резко встал, отодвинул широкое кресло, и на четвертой скорости, чуть набычившись, ни слова не говоря, устремился вон из зала, как будто его преследовали дьявольские галлюцинации. Ну просто Джеймс Когни в знаменитой сцене, когда в столовой исправительного учреждения он узнает страшную весть о смерти своей матери. Я преспокойно осталась сидеть в кресле. «Ну да, конечно…» И пока эта сияющая прозрачная боттичеллевская красотка охала на все лады, во всех позах от полной гаммы минета, «китайской колесницы», «розового лепестка», «двойной манильской лилии» до акробатических позиций втроем, она вспоминала о том, как за два года до того оказалась в Нью-Йорке на премьере «Паломы». «Там был один приятель – Кристофер – на все руки мастер. Лет ему было тридцать шесть, и когда он не путешествовал по Тибету вместе с шерпами, не торговал кокаином и не обихаживал миллиардерш посредством тантрийской любви: член у него вставал на счет три и так могло продолжаться часами – так у факиров вертикально встает веревка, – он занимался порно. Дублировать на немецкий Линду Ловлас? Почему бы нет? Забавно! Ну и за тысячу долларов между двумя светскими коктейлями и двумя интервью, во время которых я умно отвечала на вопросы, касающиеся моей Паломы, хрупкой романтической героини, которая страдает чахоткой и ностальгией, я оказалась в студии для озвучивания порнофильмов на Бродвее, на сорок втором этаже, в джинсах и свитере, и преспокойно там ахала и охала, исторгала из себя «Еще-ё-ё-ё!», а потом «Я кончи-и-ила», а потом еще «Глубже, ну глубже, еще глубже!» и «Я вся мокрая!» Мне казалось, что я заполняю пузыри в комиксе, и это меня забавляло. И вот через два года в квартале за Максимиллиан-штрассе, в доме, который находится как раз рядом с музыкальным магазином, где однажды, когда мы проходили мимо, Райнер купил мне губную гармошку – «она тебе нравится?» – мой собственный голос догнал меня в клубе с креслами от Честерфилд и со стюардами. И, подожди… мне кажется… ну да… мы в этом огромном салоне были только вдвоем… одни… Он выводит в свет «свою супругу», хочет показать несколько пикантное, экзотическое зрелище. «Супругой» была я. И меня поначалу всегда удивляло: он так по-буржуазному, так «комильфо» произносил эти слова: «Представляю вам мою супругу…» Впрочем, другие тоже удивлялись, но по-другому: подобное представление вызывало у них улыбку – я прекрасно знала такого рода улыбки, они как будто говорили: «Брак между женщиной и гомосексуалистом не в счет, это профанация». Так улыбались те, кто отказывает мужчинам в женственности и не хочет понять, что даже гомосексуалист может любить женщину, совершенно по-особому и сильно. Для таких людей удовольствия должны были быть простыми и без выкрутасов. А эти двое, он и я, все старались что-то придумать, заново что-то в себе изобрести, построить себя снова. Нужно сказать, что со всей этой Германией в развалинах и их собственными развалинами, физическими и душевными, у них было некоторое преимущество, то есть они начинали с нуля, меньше, чем с нуля: в этом-то и есть интерес войн, болезней, как говорил их поэт и философ, тот, который в конце жизни любил разговаривать с лошадьми, шепча им на ухо: «Там, где нет разрушения, нет и воскрешения». Это все не долго продолжалось с придумыванием чего-нибудь нового, другого тела. Фасбиндер писал в своих «Размышлениях и рабочих заметках»: «Рискну заявить, что ото всех этих людей, с которыми я работал, которые все вместе начали приносить доказательство конкретной утопии, остались сегодня, кроме Пера Рабена и меня, только разве что еще Ингрид Кавен». «Представляю вам мою супругу!» Когда я выходила за него замуж, я говорила себе: «Что уж тут скрывать, он любит мальчиков, в этом сомневаться не приходится, это – любовь, ну и что? У него будут свои любовные истории, а у меня – свои». Не тут-то было. Он не любил, когда за мной ухаживали. Однажды мы обедали вместе с Карлом Хайнцем Бёмом, сыном дирижера, которому я, судя по всему, нравилась. Он у него спрашивает: «Вы не находите, что моя жена слишком молодо выглядит для своих сорока лет?» А мне тогда было тридцать! Или вот еще: гуляем в большом мюнхенском парке Инглишгартене, и он заявляет: «Сотри эту помаду, к тебе тут все будут приставать, и мне придется с ними выяснять отношения!» А о том, чтобы я стала актрисой, и речи быть не могло – «Этим занимаются только шлюхи! Пока я на работе, моя жена лежит на пляже в солнечных очках и с книжкой». Работать он заставлял шлюх, они вопросов не задавали, И в конце, когда я уехала в Париж, ничего ему не сказав, он отправил за мной двух своих подручных, настоящих мафиози, и мне пришлось час или два прятаться в шкафу. Я была его женой на всю вечность, в таких вещах он был очень сентиментален. На нашей свадьбе он был во всем белом, очень официален, и за обедом в качестве тоста вспомнил старую пословицу: Ему сколько угодно могло быть известно, что все это дело техники, холодной техники, это ничего не значило: он отреагировал так, как будто был на сеансе черной магии, как реагировали когда-то дикие люди: решил, что это галлюцинация, и – ноги в руки. Одной-двух странных, волнующих секунд хватило, чтобы отбросить его далеко в прошлое, в те времена, когда верили в привидения, в двойников – он, конечно, все понял и вместе с тем не понял ничего. Удивительное состояние: он, бесспорно, узнал этот голос, бесспорно, но узнал его как некий дубликат, потом это его, наверное, успокоило, но не совсем, следы остались, что-то задержалось в памяти: для него это было потрясение. Ему было бы в тысячу раз легче увидеть, как ее трахают на экране, по-настоящему. «Я уже видела однажды, как он бледнеет, начинает потеть и вот так убегает, как будто увидел привидение, бежит, как от галлюцинации, от колдовства. Так было в Испании, в Альмериа. Я загорала в небольшой бухточке: черные очки, соломенная шляпа, книжка. Он не загорал, пришел за мной, и именно в тот момент, когда он появился… мы даже сразу не поняли, что произошло: в какие-то считанные секунды во входе в бухту появилась непонятная темная туша, круглая, недвижимая. Это была гигантская черепаха метров пяти-шести, настоящее чудовище. Она была мертва. Он взял меня за руку, и мы побежали вдвоем по дороге, которая шла позади холма, и быстро вернулись в Каза Пепе. Об этой черепахе писали даже газеты, ее принесло из Азии, откуда-то с Дальнего Востока или, может быть, из Индонезии, и надо же было, чтобы ее выбросило море прямо на него… Это напомнило Райнеру одну старую историю, детское воспоминание, которое врезалось ему в память: года в четыре, или ему было пять… Он был одиноким и угрюмым ребенком, у которого был единственный друг – черепаха. Однажды эта черепаха исчезла, он говорил, что его мать выкинула ее на улицу и черепаху раздавила машина. Он долго был безутешен. Но на этом дело не кончилось… Года через три-четыре после этой испанской истории мы оказались в Нью-Йорке, давали вечер в его честь по поводу выхода какого-то его фильма: квартира, множество народа, и хорошенькая маленькая девочка, которую он никогда раньше не видел, идет прямо к нему, берет его за руку и говорит: «Пойдем, я тебе что-то покажу…» Она выбрала именно его, его, «чудовище», не кого-нибудь другого. Польщенный, он идет за ней и тут же возвращается, бегом, бледный как смерть, в поту: «Идем… Уходим…» «Что случилось?» А случилось то, что эта хорошенькая девочка стала показывать Райнеру свою черепаху… Может быть, он решил, что это какая-то магия и объект его обожания в детстве превратился в нечто ужасное?» В Райнере было что-то от животного: может быть, он решил, что это его собственная проекция? Черепаха в китайской мифологии – это один из столпов Неба, и каждая колонна царских усыпальниц стоит на черепахе… Конечно, это также символ концентрации и мудрости. Замкнутый, молчаливый, Райнер тоже стал основанием и столпом клики, зачарованной самой его животной сутью. Это было его судьбой – не уметь выражать свои эмоции, слушать мир всем своим существом и быть несчастным, молчаливым, как зверь. Болезненно робкий вначале, пребывающий в ступоре от своих наркотиков в конце, он уходил в себя, быстро втягивал голову под панцирь, становился молчаливым, недвижимым как старый китаец – опиум, морфин, – но при этом оставался центром гравитации истерического микромира. Индейцы Северной Америки, негры украшают себя лапами, зубами тигра, пучками шерсти, кусками полосатой шкуры: предмет страха становится украшением. При экзорцизме немного становишься тем, от кого избавляешься. В конце концов имитация – это один из способов отделаться от объекта обожания или страха, или и того, и того – таковы звери на стенах пещер – лошади, бизоны, быки. Обладая звериным чутьем, как первобытный человек, Райнер осыпает свою жену драгоценностями: «Сколько было бирюзы на мой день рождения в Стамбуле… Это было через два года после той нью-йоркской вечеринки… кольцо, браслет, кулон, целая череда… черепашек из бирюзы! Кольцо я очень скоро потеряла в банях Семирамиса, оно, наверное, соскользнуло с пальца. Маленькая черепашка из бирюзы наверняка уплыла в Черное море!» «Дьявол мисс Джонс»! Дьяволом был этот голос. Это было так неожиданно, невероятно! Голос, который украли у его жены. Через какое-то время он будет думать, что она продала его одной из этих шлюх за пачку зеленых бумажек, и теперь он самостоятельно разгуливает по миру, ее голос – самая личное, самое интимное, что есть. – Отсюда мораль, – подытожил Шарль, – не нужно доверять другим ни свой голос, ни какую другую часть тела. Могут улетучиться. – Как шляпы? – Да, вроде того. А голос, он голый… – Летит голый? – Нуда, в самолете, в железных коробках, на пленке, и это твой голос в самолете Нью-Йорк – Мюнхен… – Хватит. Ты меня пугаешь: все эти шляпы, части тела, голые голоса… Шарль замолчал, снова пришли воспоминания: лето, Греция, где-то около острова Скорпио, узкая бухта, море. И никого. Потом – женский голос, слева слышится пение. Длятся секунды, и над морем летит только этот голос. Дикий, прекрасный. Это был голый звук, потом появилась и его обладательница, на водном велосипеде, в бухточке. Это была Мария Каллас в купальнике и тюрбане, она вертела педали, водный велосипед разрезал воду, поднимая стебли пены, а она, проделывая свои вокализы, медленно исчезала из поля зрения Шарля, пока совсем не исчезла – полубогиня, спустившаяся с небес покататься на водном велосипеде. Голос ее еще немного задержался между небом и землей. Голоса всегда задерживаются, остаются в финале, и с них же все и начинается: голос плюс ухо – две невидимые шелковые нити и ушная раковина! Об этой встрече он не рассказывал, сказали бы: «Бедняга! Его преследуют галлюцинации!..» «Здравствуйте!» Он подносит ей небольшой букет полевых цветов, и ему самому это кажется забавным, но он сохраняет серьезный вид. Это Ганс Магнус Энзенсбергер. И сегодня, в одно из воскресений ноября, когда, растянувшись на диване в комнате с полузадернутыми шторами, она просматривает перед внутренним взором куски фильма своей жизни, она на этом месте останавливает пленку. Делает выкадровку крупного плана: лицо Энзенсбергера, сияющие глаза, как у человека, который живет в доме из слов и часто делает там уборку, вас от этого как будто обдает свежим ветром, новизной. Она накладывает на изображение слова – это интервью, которое он как-то дал: «Это был именно такой голос, который был мне нужен, и мне захотелось написать для этого голоса песни…» – слова на размер голоса. Еще один крупный план: цветы из того букета – анемоны, маргаритки, незабудки, несколько васильков… Стоп. Хватит. Вчерашний день должен оставаться днем вчерашним. А слова никуда не денешь, слова звучат и сегодня у нее в ушах, особенно сегодня, именно сегодня. Ну да! Именно так! Правда! В жизни, как в песенке: Ну так вот, теперь ее лицо было чудно подсвечено, безукоризненно, и спроецировано в размере 3 метра на 7 на Она бы все тогда отдала за красивую кожу – нет, просто нормальную: чего только ни пробовали – даже молитвы Деве Марии в Лурде вместе с бабушкой, которая тихо причитала в поезде, а кончилось все психоаналитиком, который ей очень помог, и с тех пор, когда про этого венского «детектива», любителя сигар и египетских фигурок, толкователя снов, который постиг извилистое искусство неожиданных ассоциаций, начинали плохо говорить… нет, при ней на это не имели права. Она выходит из дома. Пересекает двор, где на розовых кустах еще кое-где сохранились цветы, оказывается на улице Бельшас, потом сворачивает налево, на улицу Варенн, где Теперь становится оживленнее, улица расширяется, раздваивается, как вилка, а еще дальше уже торопятся курьеры каких-то предприятий, посыльные отелей с письмами, букетами, большими сумками с этикетками, люди торопятся в разные стороны – Лаборатория Сен-Жермен: сканирование, доплерография, эхография, рентген. Рентген. Она входит. Доктор Дакс делает ей внушение, предупреждая даже несколько слишком сурово, без обиняков. Он говорит раздельно, чеканя каждый слог: «На этот раз это серьезно, на-ча-ло эм-фи-зе-мы. Если вы не прек-ра-ти-те курить, то си-га-ре-ты станут гвоздями вашего гроба…» И его баритон, который обычно звучит успокаивающе, приобретает в это мгновение рядом с ртутным столбиком аппарата для измерения давления пугающую глубину. Доктор объяснил ей на манекене, открыв на нем несколько розовых кусочков: «Вот Вокруг этого аксессуара, центра гравитации, она организовывала свое тело: прежде всего рука – сигарету она держала тремя пальцами, потом – движения: сидя в баре, она держит руку вдоль бедра, одна нога положена на другую, голова чуть запрокинута, улыбка, как смехотворная и забавная пародия на роковых женщин из американской черной серии, а теперь… «Все кончено!» Доктор Дакс не шутил: «У вас нет выбора…» Выйдя на улицу, она остановилась, вытащила из конверта рентгеновский снимок, и прямо на тротуаре в свете неоновых фонарей поднесла его к глазам: на этой пленке с двух сторон позвоночника, как две подошвы, два ее легких. Через рентгеновский снимок, на просвет, шли люди, их силуэты были несколько деформированы, и они не обращали никакого внимания на женщину, которая держала в руке большой прямоугольник рентгеновской пленки на котором рассматривала кусок собственного скелета. Было холодно, и люди торопились, кроме того, подходило время двадцатичасовых новостей. Город глухо гудел вокруг, закатный свет был розовым, прямо тут, рядом с рекой, набережной Вольтера, набережной Орсе, просветом арки Карусель, садом Тюильри начинался вечер, и там, где открывался город, растворялись в пространстве ее легкие, прямо в центре, истончалось ее дыхание, как будто оно и существовало лишь для того, чтобы нарисовать эти два места своего пребывания, от которых оставался лишь контур. Она попробовала найти пятно, некий участок на прямоугольнике темной пленки: легкие напоминали по форме Ливан. Нет! Скорее остров Тайвань! Она засунула снимок в конверт и двинулась вперед. В витрине аптеки в доме номер 70 – девушка на рекламной фотографии: совершенный овал лица, слабая улыбка, лицо замотано бинтами и покрыто кремом, кажется, что она смотрит на витрину напротив: в доме номер 37 магазин таксидермиста Дейрола… Модель с нежной, такой тонкой кожей, умащенной косметическим молочком, с полуопущенными веками прямо напротив чучела толстокожей будто закаменевшей акулы, щитков аллигатора. Лев, тигр, жесткая, снятая и вновь пришитая шкура, и напротив Красавица – странное свидание. На краткое мгновение остановились машины – красный свет, – пешеходов тоже нет – переходят в нескольких метрах дальше, по зеленому, – только умащенная девица с отбеленными веками и звери: ничего между ними, они одни – Красавица и чудовища, застывшие в мгновении вечности. Засунув под мышку свой рентгеновский снимок, Ингрид прошла мимо стоянки такси: час пик, очередь, люди разные, со всех концов света, которые на короткий миг своей жизни собрались вместе, встали в цепочку ожидания, не доверяя друг другу, оспаривая друг у друга свое место в очереди, они вроде и вместе, но насторожены и то и дело посматривают на часы: без двадцати восемь, скоро новости, потом устремляют взгляд на реку, но о своей очереди не забывают. На львов, тигров, крокодилов, скалящих зубы волков, которые находятся прямо за ними, они не обращают внимания: человек следит за человеком, он опаздывает, смотрит, чтобы не заняли его место, его очередь… Людские волнения, пустота вокруг: рядом оживленный перекресток, семь полос движения, шум, огни, огни большого города, На углу большой магазин: еще одна – две банданы, выкрашенная в зеленый цвет прядь, прозрачная пластиковая подушка, пара метисов и манекен, слоган из американского фильма: «Ты возненавидишь своего близкого, как себя самого»… Она дошла до перекрестка. Табло мигало красным: «Переходите… Переходите»… Она и сцену тоже, выходя из задних кулис, пересекала иногда, как перекресток, за два захода, как будто это было запретное пространство, а не то, что ей было прекрасно известно: ей нравилось так делать, два такта, разные ритмы, сначала медленный и неуверенный, он ломается в середине траектории движения, возникает долгая пауза, надо перевести дыхание, и вот уже она решительно устремляется к рампе, на выдохе, как победительница. Она останавливается на пятачке посредине перехода: семь полос, в этот час совершенно безумное движение, потом, после паузы, она окажется на другом берегу – тишина, спокойствие, провинция: декорация полностью изменилась – улица Бак. Название то же, но улица другая. На перекрестке она еще видит киоск с эфемерными, неясными фотографиями – это их каждое утро приносит с собой волна новостей; а потом все кончено, начинается другой мир, затихает городской шум, а вместе с ним исчезает и неизбежность, берущее за сердце неясное предчувствие. Улица сужается. Через пятьдесят метров, даже меньше, после артерии, пульсирующей прохожими, улица Бак становится пристанищем антикваров: XIX век, XVIII, XVII, XVI, и дальше Преобразилась и она: это происходит само собой, ты ни при чем, теперь не надо было делать независимый вид и выделывать пируэты, не надо было выпендриваться – все это ни к чему: улица еще больше сужалась, лучше не испытывать судьбу, не нужно было переходить. Это рок! Смерть поджидает, где хочет, мертвые хотят прийти на смену живым, всем без исключения, и в неких местах в некое время, это превращение происходит, в тиши, втайне, при наступлении вечера. На маленькой улочке, между двумя лавочками на несколько секунд оставили немного жизни, молодости, неизвестно чего. Стоп. Она пришла. Если посмотреть на план города или если бы ее засняли с борта спутника Внизу, в парке бывшего советского посольства горят фонари, впереди своей хозяйки, распластавшись на стене и деревьях, бежит огромная тень пожилой дамы в старой, еще советской куртке. Это сторож, она совершает свою вечернюю пробежку против часовой стрелки, кружит вокруг парка, где бежево-черный длинношерстный кот с кисточками на ушах и рыжим жабо прыгает в ветках каштана, вороны каркают в ужасе и громко хлопают крыльями около параболической антенны – большой металлической тарелки, которая наклонно установлена на земле в парке, рядом с баком с песком, качелями, раскрашенной деревянной беседкой: Ингрид так хорошо знает эти цвета – так там, на Балтике, в Шлезвиг-Голштейне польские и русские пленные ее отца раскрашивали ей сани и игрушечную карусель, которые сами и сделали. Красный, зеленый, желтый – цвета неяркие, как выцветшие… Ей тогда было четыре года или пять, столько, сколько этим детям, что играют там, в парке, они смеются, разговаривают по-русски. «Невероятно, в четыре года, а уже так хорошо говорят по-русски!» Точно так же, как китайцы говорят в четыре года по-китайски, а израильтяне – на иврите! Взрослый иностранец начинает ощущать себя идиотом перед этими четырехлетними мудрецами. Можно подумать, что и кот тоже русский, и это немного странно. Как коты мяукают по-русски? Или как они делают это на иврите? Звонят на колокольне Святой Клотильды – вечер. Она уже давно перестала верить в Бога, но звон колоколов до сих пор что-то меняет в ее душе. Она ложится на диван, смотрит на плывущие по небу облака: Небольшая заметка на двенадцатой странице газеты: «Продюсер Мазар был найден мертвым у себя дома. Ему было тридцать девять. В семидесятых он финансировал многих кинематографистов: Полански, Феррери, Жана Эсташа, Жан-Люка Годара, Жана Яна…» Шарль поднял глаза от газетной полосы. Они не виделись с Мазаром года три. Последний раз – в Праге, и он уже тогда был совсем не в форме. Кароль Буке, которая снимала там фильм, вылавливала его по коридорам гостиницы с туристами, где он болтался в боксерских шортах с окровавленной физиономией, которую ему набили коммунистические шпики, и оскорблял пергидрольных гостиничных шлюх, которые были приставлены шпионить за клиентами. Из гостиницы было видно еврейское кладбище, где надгробные камни с вырезанными на них именами умерших лежали друг на друге без всякого уважения, как придется, они нависали друг над другом, потому что им было тесно. Даже мертвые евреи были отправлены в гетто. Слуга Мазара, марокканец, которому не разрешалось беспокоить хозяина, нашел его лежащим на животе, на постели перед включенным телевизором. Впрочем, кроме телевизора, ничего и не было. Ничегошеньки. Пустая, белая квартира. Кровать, телевизор и видеомагнитофон, стоящие прямо на полу. Больше ничего. Денег у Мазара было немного. Яхта вместе с экипажем, симпатичным капитаном итальянцем была сдана внаем. Власть Мазара была в словах, сила – в речах. И впрочем, в основе всего простой листок бумаги: на нем Жан Рибу, который однажды вечером не устоял перед мазаровскими чарами и блеском, написал, что отдает в его управление 30 % акций студии Гомон. Вот так: простой листок бумаги и чувство языка. У Мазара даже была для этого фраза, он однажды сказал Шарлю, что это ливанская пословица: «Слушать, значит покупать, говорить – продавать». Итак, Мазар проиграл. Он чуть не выиграл, чуть-чуть недотянул, но в конце концов проиграл Сейду – невозможным жестким, чистым протестантским капиталам. А ведь именно Мазар и ввел Сейду в дело, и тот быстренько его сделал. Классический случай! Но проиграл Мазар потому, что хотел развлекаться. А им, тем, впрочем, кого он и посадил на этого скакуна и кому вдел ногу в стремя, эти Сейду, Тоскан дю Плантье, которого он называл не иначе чем Токар дю Плантон, им надоело на все это смотреть, на все эти барочные выходки, на это «безумие», непонятное им искусство жизни, они хотели вывести его из дела, убрать, никогда больше не видеть и не слышать – уж лучше скука, но без подобных типов, которые вскакивают от радости на столы в отеле «Карлтон», когда видят, что в списке кинематографических хитов «Большая жратва» резко набирает очки – тогда еще это отмечалось вручную, мелом на доске, никаких «Кино в цифрах» не существовало. Мазар тогда орал: «Я король французского кино!», и он едва им не стал. А ведь когда-то жизнь виделась совсем иначе: богатая сирийско-ливанская семья, ему – двадцать, блестящие оценки в институте политических наук, очаровательная невеста… которая кончает жизнь самоубийством. Ну и раз такое оказалось возможным, стало возможным все. И жизнь Мазара очень скоро стала походить на дьявольский спектакль. Из-за его средиземноморского, левантийского, солнечного, неординарного вида еще жестче залегали под глазами тени, еще глубже становилась окружавшая его тьма. Его слабость чувствовалась издалека, очень издалека, было понятно, что пропасть притягивает его, но в этом не было ничего трагического, и все его очарование на этом и основывалось: перед ним не могли устоять даже самые сильные, самые защищенные, самые суровые, это очарование покоряло и одновременно внушало ужас. Каждому ведомо, в большей или меньшей степени, это притяжение пропасти, но эта тяга обычно скрывается. Он же был просто избранником пропасти, ее любимцем. «Гореть на костре жизни? Испытать особое притяжение пропасти? Это мне тогда очень нравилось, – рассказывал Шарль Ингрид. – да и кому тогда не нравились подобные вещи? Даже самым сильным, даже самым богатым. Вокруг Мазара всегда попахивало серой, и все тянулись на этот запах, особенно женщины». Но директор «Пате» предупредил его: «Жан-Пьер, я никогда не позволю вам стать хозяином французского кино». Сам же Мазар считал, что «Гомон» – это только начало, закуска. «Я часто ходил к нему в «Плазу», – продолжал Шарль. – Однажды – было очень, очень поздно, зима, и в нижнем патио лежал снег, а через полузадернутые тяжелые занавеси было видно, как кружатся снежные хлопья – я пришел к нему. Розоватый свет отражался в закрытых кувертах, в фарфоровых крышках, играл на чайниках – служебная комната в три часа ночи: кокаин рассыпан на ночном столике. Из смятых простынь высовывается хорошенькая девичья мордочка. Мазар приподнимает большую белую льняную простыню и со смехом заявляет: «Хороша! Да не про тебя!» Девица и правда была божественно сложена. «Ее зовут Северин». А через минуту он уже соскакивает с постели, начинает двигаться как заведенный и строить безумные планы: «Ты не понял, Шарль. – Он был небрит, длинные облегающие брюки, намечающийся животик, насмешливая пресыщенная улыбка, во всем его облике, как это часто бывает у восточных мужчин, было нечто женственное. – Говорю тебе, ты не понял: «Гомон» это так, на затравку. Мне нужен «Двадцатый век фокс», «Уорнер бразерс»… И было непонятно, шутит он или говорит всерьез. Появился стюард: «Господин Мазар, блондинка из пятьсот четвертого только что вернулась вместе с марокканским продюсером!» Мазар раздавал деньги направо и налево стюардам в отеле, чтобы те ему докладывали, что где происходит, – просто так, удовольствия ради, ему было интересно, кто что делает. Уходя, в полузадвинутом ящике комода я увидел револьвер. Однажды, когда он решил, что все у него в руках, имея на руках эту записку Рибу, он отправился в Булонь в штаб-квартиру «Гомон»: «А теперь, Шарль, вперед! Красная дорожка! Шампанское на этажи!» Он думал, что все там его ждут с распростертыми объятиями как нового владыку. Прием, однако, оказался весьма прохладным… Конечно, рукопожатия: «Здравствуйте, господин Мазар, рад познакомиться, господин Мазар…» Мы поднялись на самый верх, на шестой этаж, на террасу: внизу была Сена. Мазар окинул взглядом Париж, совсем как Растиньяк «Ну, Париж, либо ты, либо я, либо мир, либо я!», и сразу же: «Знаешь, теперь мне интересно узнать, что значит разориться». И это заявление было тем более несвоевременно, что «Гомон» вовсе ему не принадлежал, и если у него была власть, то ее надо было поставить в кавычки. Но что до его личного краха, до его публичного самоубийства, то здесь он все получит, никаких кавычек. И действительно, настало время второй фазы этой операции, той, что, впрочем, во многом уже была давно запрограммирована, и тут он показал все свои таланты, он оказался одним из самых талантливых в своем поколении, хотя, впрочем, все эти таланты были уже и ни к чему: времена менялись, и в них уже не было места мазарам. Он стал появляться всюду в шортах, в облегающих брюках, на руках синяки от уколов, это всех оскорбляло, Сейду и прочих. В «Режин» он орал при появлении отвратительной коротышки, как будто мстил кому-то: «Худший режиссер Парижа в объятиях лучшей лесбиянки!» Оскорбления, обвинения не в том цвете кожи, не в той сексуальной ориентации… Кроме шприца, а это вещь серьезная, у него было свое собственное развлечение, своя страсть, Когда Шарль прочел сообщение о похоронах, сразу же вспомнился живой Мазар, потом эти образы стали стираться, и осталось только два слова, те, что тот любил так часто повторять: «Ну и?! Дальше!» – нетерпеливый вопрос, понукание будущего. Да, голоса действительно забываются последними, так же как и предвещают, как запахи, физическое появление кого-то в вашей жизни. «Ну и?! Дальше!» – так ребенок просит продолжения сказки. «Ну и?!» Но теперь на эти вопросы уже никто не ответит. В конце, со своим героином и всем прочим, этот «Ну и?! Дальше?», любопытный до всего происходящего, до изменений во времени, стал полной своей противоположностью, он повторял эти свои слова как попугай и затыкал уши. Однажды в Праге Шарль захотел рассказать ему одну очень смешную историю, и Мазар тут же заткнул уши: ничто не должно было мешать его медленному течению мыслей, вторгаться в этот старый склад данных, отныне недвижимый. В привычной для него разрушительной отваге он тоже был пророком того, что станет потом расхожей монетой: теперь уже не руками затыкали уши, а наушниками от плейера, потом – от CD-плейера, который все больше и больше будет уменьшаться в размерах и в конце концов совсем исчезнет, потому что телу больше не нужны будут протезы, игрушки, тело само интегрирует их в себя, укрепится ими и станет в конце концов самодостаточной игрушкой. Мазар со своим героином предвосхищал самые наши банальные нынешние привычки: все теперь сидят на героине, даже те, кто на нем не сидит. Она медленно кружится, словно механическая кукла на подвижном основании, которая раскручивает, разматывает ленту своих ощущений: Фотографии эти, маленькие, черно-белые, с кружевными краями, формата 9,5 x 6,5 она нашла случайно в старой картонке среди ненужных бумаг, и сначала не обратила на них внимания. Там были всякие вещи отца, который учил ее разбираться в звездах и играть на фортепьяно – «Собачий вальс» сначала, который снова зазвучит под ее пальцами, когда все будет кончено. В конце он не мог уже садиться, такую это ему причиняло нестерпимую боль, у него болели кости, и он вставал среди ночи, с трудом, еле передвигая ноги, доходил по коридору до другого крыла дома, того, что во времена дедушки был домом музыки – повсюду губные гармошки, тубы, флейты, скрипки, – и тихонечко, чтобы никого не разбудить, стоя в ночной рубашке, играл на рояле, играл то, что любил: Брамса, венские вальсы «Приди, приди ко мне…», Листа… Потом он снова шел по коридору, ложился в постель, старался заснуть. Первая фотография была сделана с небольшого расстояния. Хорошенькая маленькая девочка четырех с половиной лет с волосами до плеч в бархатном платье с рукавчиками фонариком, с вышитым по вороту двойным рядом белых цветочков печально смотрит в объектив. Девочка сидит за столом, перед ней – кукла. Рядом – два офицера военно-морских сил в темных мундирах: справа какой-то бледный офицер с грустным выражением лица, взглядом, изъеденным тоской, офицер, стоящий слева, смотрит на нее и горделиво улыбается – ее отец. Правильные черты лица, воротник с галунами, на груди – крест и орел с распахнутыми крыльями. Вторая фотография была сделана с более далекого расстояния, это был общий план: офицер, страдающий депрессией, так и не двинулся с места, навсегда уставившись в пространство. Отец теперь внимательно на что-то смотрит перед собой. С боков и на переднем плане появились новые лица: еще один гладко выбритый офицер с курносым носом, подбородка у него нет, а глаза посажены очень глубоко – этакий череп на краю фотографии. На заднем плане, выстроившись в два ряда, голова к голове, в мундирах цвета морской волны с белыми воротниками стоят на небольшой эстраде молодые моряки. Сколько их? Человек пятнадцать по крайней мере… На небольшой деревянной балке с какими-то завитушками, на которой пристроены три громкоговорителя, букет омелы, украшенный хмелем, знамя со свастикой, – две хилые рождественские елки и серебряные шарики по бокам. Над рядами моряков, на двух веревках огромный портрет: метр на метр, очень официальный. Это – глава государства: он сидит, обернувшись на три четверти к объективу, руки сложены на ширинке. За столом, повернувшись, как и все, спиной ко всей этой декорации, отец, который смотрит перед собой, и все тоже уставились в эту же точку. Но на второй фотографии, той, что снята издали, кое-кого не хватает: между отцом и грустным офицером – пустое место, там сидела девочка в бархатном платьице, и теперь ее нет. Там что-то произошло, чего не запечатлела камера. Потому что фотографии номер три нет. Она исчезла! Испарилась! «Потерялась». После езды в санях, которые тащили по насту две лошади, и после того, как гудел ветер и кружил снег, и все это продолжалось от самого поместья, куда ее отдали на пансион, та маленькая девочка вошла в гарнизонный барак, переделанный на эту рождественскую ночь в праздничный зал. Ее посадили за стол к отцу, который командовал гарнизоном, там были офицеры, за другими столами было много народа, было уже поздно, вот-вот пробьет полночь, и тогда ее попросили что-нибудь спеть: «У тебя такой красивый голос, дорогая, доставь всем удовольствие…» Она устала, ей четыре с половиной года, и петь ей не хочется… Отец настаивает, и она нехотя поднимается. К ней подходит молодой матрос, отводит ее к другой небольшой эстраде, точно такой же, как первая – она смотрит на нее из другого конца огромного зала. Матрос поднимает девочку и ставит на сцену… А вот что было на третьей фотографии, той, что «исчезла», на недостающем звене цепи: под портретом фюрера в окружении матросов в мундирах цвета морской волны с белыми воротниками, которым по семнадцать-восемнадцать, не более – они аккомпанируют ей на аккордеонах, – она начинает петь своим чудным голосом, голосом из мечты: «Тихая ночь, святая ночь» В потайном углу ее памяти застрял большой стол с сидящими за ним офицерами, отец в середине и портрет над лепным карнизом. Помнила же она только бег саней по снежному насту, звяканье колокольцев, шапку кучера, белый мех своей шубки с помпонами и саму себя – девочку, которая идет в сопровождении двух моряков прямо через безлюдный зал к пустой сцене – андерсеновская сказка. С годами картина начала постепенно дополняться, ее чистое сказочное пение стало обрастать деталями, которые одна за другой всплывали из эллиптического забытья: молодые моряки в матросках цвета морской волны с белыми воротниками, потом, позже, уже много позже – многолюдное застолье, потом – офицеры, а еще позже – заключенные, и уже совсем нескоро – портрет фюрера над сценой, она его не очень хорошо помнила, и можно было даже, если очень захотеть, его и не вспомнить. И в конце, совсем недавно, из-за двух попавшихся на глаза фотографий, с трудом, с очень большим трудом, всплыл и опять пропал, чтобы окончательно закрепиться в памяти, ее отец за офицерским столом, в центре. Теперь все было на своих местах. Для того чтобы картина эта стала полной, потребовались годы – десять, двадцать, тридцать, сорок, сорок пять – и куча важных, и особенно, может быть, неважных событий. Палимпсест, который память восстанавливает по кускам. И эту странную волшебную сказку стала постепенно, с течением времени, как разлитые чернила, заволакивать чернота: орел, усики, челка, темная ткань мундиров занимали свои места вокруг белого мехового помпона. И все это было первым концертом этой немецкой певицы, которой было четыре с половиной года, концерт этот проходил на Рождество в солдатском бараке, перед офицерами, заключенными, солдатами, перед ее отцом, их начальником – обер-лейтенантом, и под взглядом фюрера – Адольфа Гитлера. «Эти два… два куска были… Чьи они? Чьи эти две безделицы, «Тише там! Не шумите!» – кричали меломаны в смокингах, сидевшие в первом ряду, у самого барьера, и сверявшие происходящее с партитурой. Зачем? Чтобы обнаружить фальшивую ноту? Фальшивой нотой был Шарль! Однако именно такая история была в либретто, то, что он совершил тогда, очень даже подходило ко всему, что происходило на сцене, опера подавала пример. Вот он, знаменитый мимесис древних греков! Так должно бы было быть всегда: делаешь, что видишь… Ну уж, Шарль, ты даешь! Лихо! Но это и были Музыка мэтра из Аркёя была какой-то необязательной, она, казалось, никуда не вела, да и имела ли смысл? Каждый аккорд был сам по себе, он не был частью обширного замысла, деталью архитектурного проекта, частью мощной композиции. Просто – витальная энергия, толчок, сжатая эмоция. И в этой битве, которую каждый ведет против Времени, такие безделицы, мелочь, противопоставляют ему, скромно, без всякой помпы, без фанфар и надрыва, просто потому что так есть, легкость, ускользающую от правил, Сати тоже нравились одновременно заниматься двумя вещами: он говорил, что музыку надо слушать среди стука вилок, ножей, кастрюль… Он печатал афиши как рекламу для продуктов фармацевтики: «Спрашивайте музыку для обстановки». «Я искусство в гробу видел», – писал он. В нем не было никакой серьезности, его музыка освобождала от комплексов, делала беззаботным, она говорила: «Мир, жизнь просто шутка без предуведомления и заключения… Все это напомнило Шарлю прозвучавшее из заднего ряда В левом углу первого ряда, на страфонтене сидела очень молоденькая девушка – одна, без спутника, она как завороженная следила за каждым движением певицы, полностью поддавшись ее обаянию. Шарль знал таких, как она, – семнадцати – двадцатилетние, одна из них как-то сказала Шарлю: «Ингрид – это «порш» среди певиц», а другая: «Спасибо ей, что она есть». Девушка сразу поняла, что дело здесь не только в пении, это – определенный склад ума, внушение, некое предложение быть другой…Да, очень красивый голос, конечно – киноактриса на сцене… Все это – конечно, да, но не только. Дело в том, что Ингрид полностью отдавалась залу и была совершенно одна… царственно одна, и девушка в первом ряду это чувствовала, понимая, что не смеет вести себя так или так говорить, она вместе с тем отдавала себе отчет, что не знает, что именно хочет сказать, и приходила от этого в смущение, от этой смелости первопроходца, отваги, отлившейся в поведение. «Именно так, да! Я чувствую себя так внутри!» – Девушка видела перед собой себя саму, такой, как себя ощущала, это придавало силу, смелость. Шарль, сидевший с правого края четырьмя рядами дальше, наблюдал за этой слушательницей со своей удаленной диагонали: он видел ее профиль, руки обхватывают колени, подтянутые к подбородку, потом одна нога оказывается под ней, ступня скользит по обивке кресла, и она все время улыбается – это сообщническая улыбка понимания, которая вдруг растекается смехом. Девушка принадлежала к поколению, семьдесят процентов представителей которого, по данным социологических опросов, лучше, чем христианский крест, распознавали логотип «Макдоналдса», его золоченую арку буквы «M», a сорок процентов не знали, кто такой Гитлер. Поколение X, поколение, лишенное памяти, В конце концерта люди срывались с мест, бежали к сцене, толпились вокруг нее – такая легкая двойная круговая ограда – эта смесь силы и хрупкости покоряла людей, хрупкость становилась силой. И так происходило не только из-за того, что она, эта маленькая женщина, стояла на огромной сцене Зоо Паласта, не только из-за ее маньеризма – свободно вытянутая вперед рука с раскрытой ладонью неожиданно жестко рисовала в воздухе крест, – нет, все они сразу же понимали одну вещь: эта женщина на сцене настаивала на слабости, она сама заново себя построила вокруг зияющей раны для того, чтобы показать, что это тоже можно сделать привлекательным, что не надо бояться своей слабости, несовершенства, не надо от них избавляться, и за это многие тогда – гомосексуалисты, конечно, некоторые женщины, но и не только, все те, кто ощущал такое, – оказались ей благодарны, приветствовали ее. Из венчика манжета узкого рукава атласного платья видны только кончики пальцев, как у бедной девочки в одежке с чужого плеча, – эти кончики пальцев, как в «Крошке Доррит» Диккенса, – и вдруг эта бедняжка преображалась в неотразимую женщину-вамп: в этом не было никакой пародии, только игра, цитата, внимание, серьезность, никакого подмигивания залу. А потом – снова маленькая девочка, в которой угадывалась невероятная сила – голос и выверенная точность, повелительная, иногда повелевающая в каком-нибудь обычном жесте, но ни капли высокомерия – так полощутся знамена, сначала лицевая сторона, потом изнанка, и наоборот, сплошная изменчивость, точно так же Ингрид переходила от одного лица к другому, с одной стороны на другую. Люди чувствовали, что у них появляются силы, им давали надежду, и облечена она была не в слова, даже не в пение, надежду давало само тело, она была физической, естественной, никакой задней мысли, никакой идеологической подкладки, никакой тайны, никаких тайных гримировок Истории – просто грим. Да и грим ли? Легкий, почти незаметный… Ее В тот вечер в Зоо Паласт стоял нескончаемый гул голосов, ее не хотели отпускать. «Я все еще слышу его: практически нескончаемый вопль, тревожный, и не плач, и не крик, как будто они предчувствовали, не понятно как, это было в восьмидесятом или восемьдесят первом, что времена меняются». Этим вечером, пятнадцать лет спустя, век спустя, ее слушает девушка в первом ряду, и строй ее мыслей кое в чем напоминает тот, что был во времена волнений восьмидесятых, но она спокойнее, для нее это прежде всего концерт, и вовсе не На ряд впереди, справа, сидела женщина. Она так и не шелохнулась с начала концерта, ни одного хлопка. Мужчина, сопровождавший ее, казалось, был более заинтересован: Шарлю было видно, что он иногда улыбался, вежливо аплодируя. Женщина же, замкнувшись в своей враждебности, очевидно скучала. Это всегда заметно – по положению спины, по тому, как держат голову, непонятно по чему еще… Шарль смотрел на сцену, но никак не мог сосредоточиться: где-то справа постоянно маячил обреченный профиль: столь знакомая ему мягкая линия – выпуклый лоб, скула, впалая щека, линия подбородка, шеи – узел светлых волос, особенно этот узел, черная бархатная лента, удерживающая волосы. Ему хотелось, чтобы она обернулась, ну хоть немного повернула голову, но ничего не поделаешь, и собственное бессилие начинало его нервировать. Даже когда Ингрид уходила в левый угол сцены, эта женщина, чья голова просто застыла перед ним, не следовала за ней взглядом. Она закаменела в своем упорстве. Спина, источающая скуку. То, что он видел – этот профиль, прическа, – напоминали ему героинь Хичкока: Еву Мари Сэн, Грейс Келли, Ким Новак с ее винтом уложенной ракушкой: видимый лед и скрытый пламень. Не только Райнер, но и Шарль кое-чему научился в кино! Эта женщина напоминала ему еще Элен Роша, наследницу духов, безукоризненный и достойный образец для подражания буржуазии, только помоложе: строгий контур лица, сдержанность, изысканная скука, волосы всегда забраны назад, блондинка, но не по внутреннему состоянию. Быть блондинками – натуральными или нет – могут только американки: этакий английский юмор, приправленный вульгарностью, которым они вас высокомерно обливают, оставляя место домыслам.[87] Они некогда несколько раз встречались в «Привилеж» или скорее в «Сет». Большие приемы, большие столы: Элен Роша – напротив. Кто же тогда его приглашал? В семидесятые все было так непонятно: это время еще делало вид, что шестидесятые продолжаются. Но недолго… да иначе и быть не могло. И Ален Пакади, вечно рыскавший в поисках пикантной детали для своей ночной хроники в завтрашней газете, тихо заметил, смеясь глазами за стеклами очков, одна дужка которых еле держалась и была замотана скотчем: «Шарль, посмотри, под столом справа Да, наверное, это все-таки было в «Сет». Был и еще один раз, на дне рождения у Паломы Пикассо. Нет, скорее на свадьбе Лулу де ла Фалэз, которую газеты называли «музой Ив Сен-Лорана», и Тадеуша Клоссовски де Рола, сына Бальтуса. Устроена она была на небольшом острове в Булонском лесу, в июне, и это был последний большой праздник десятилетия, впрочем – и века тоже: потом начиналось совершенно иное время, совершенно иное. Представив свои пригласительные билеты охране, экипированной радиотелефонами, гости садились в лодки, кормчий доставлял их на остров и там их встречали молодожены на небольшой аллейке, ведущей к Островному дворцу, который кутюрье, к вящему своему удовольствию, взялся украсить к празднику: он развлекался как дитя, украшая дворец, развешивая накануне свадьбы полотнища кретоновой бумаги, ткани, прозрачные драпировки. В пять утра Шарль вышел прогуляться к пруду и издали увидел Сен-Лорана, который в одиночестве, стоя на коленях, тихонько и осторожно беседовал с утками, устроившимися напротив почти полукругом. На мгновение он отвлекся, слегка отвернувшись вправо от сцены. Это было невозможно себе представить, но он был уверен: Ингрид могла это увидеть, она как никто «чувствовала» зал, и тогда он вообразил себе, как «может быть, заметив, что меня отвлекла от сцены высокая и красивая блондинка, она фальшивит или просто останавливается, спускается со сцены, проходит по залу и дает мне пощечину – разве такого не может быть?» Во всяком случае, он всегда представлял себе худшее, по крайней мере в отношении самого себя. «Но почему мне так всегда нравились подобранные, затянутые в ракушку и украшенные черным черепаховым гребнем волосы или когда их заплетают и убирают вверх черной бархатной лентой?» Хичкок действительно очень хорошо снимал блондинок с такими прическами: затылок, спина, шея, он делал крупный план, снимал в движении, потом короткий наезд, очень крупный план: огромный киноаппарат «Митчелл» – черная машина, поставленная на тележку и рельсы, сверху – длинный объектив, машина плавно перемещается, ищет – медлительная оптическая погоня за дичью, – находит, кадрирует: голова, только голова, ничего и никого вокруг, голова и хрупкая шея, как добыча, бросающая вызов, и волосы – узел с черной бархатной лентой… Шарлю надоело, ему хотелось, чтобы эта женщина обернулась, он хотел видеть ее лицо, соблазн был невыносим, Шарлю чего-то не хватало, от него что-то скрывали, и не только что-то, но и кого-то, скрывали не специально, а просто так, по простоте, по наивности. Чертовка! Чертова блондинка! Она скучала. Чтобы понять это, не надо было видеть ее лица, спины – достаточно, по ней можно было заметить и то, насколько она раздражена. Скука, холодный профиль, лед снаружи, пламень внутри: Шарля это погружало в мечты. Одна его подружка, Сюзи, девушка по вызову, говорила: «Лучше всего трахаются фригидные, потому что они ищут и не находят, и тут все средства хороши, все для того, чтобы хоть раз испытать оргазм». Она, конечно, предпочла бы оперу, и наверное, они долго выбирали вместе с этим типом: в Опера-Бастий давали «Кавалера розы» с фантастическим меццо-сопрано, о которой критик «Монда» писал: «Эмоции переполняют ее, а признание в любви в ее устах поставило все сердца на колени!» Шарль долго пытался представить себе сердце на коленях и вынужден был отказаться от этой затеи. И в конце концов, чтобы «немного развеяться», они выбрали Ингрид Кавен, которой критики пели дифирамбы. «International Herald Tribune» поместил на последней странице ее фотографию с заголовком «She is the toast of Paris».[88] Колетт Годар в «Монде» писала, что «она уникальна». Он предоставлял этой женщине еще одну возможность: он знал, что сейчас Ингрид, на следующем куплете, уйдет с середины сцены, влево, почти до самого рояля, и изменит ритм до быстрого крещендо. По логике эта кривляка должна будет наконец повернуть голову, чтобы проследить за ней взглядом. Не тут-то было! Блондинка упорно не поворачивалась! Шарлю это надоело, он должен был увидеть ее лицо, она должна обернуться, повернуться. Он слегка наклонился вперед, к ее правому плечу, вдохнул аромат духов: это были Проклятие! Перед ним была другая женщина. Вышедшая в тираж красавица. С лица убраны все волосы, стянуты сзади в узел. Увядшая красота еще жила в этом лице, в его глубине, она была замаринована, высушена, но прежний дух ее еще витал, как в опустевшем складе. Она обернулась. Когда-то она должна была повернуться. Но до того, как она сделала это, Шарлю казалось, что эти стянутые сзади волосы принадлежат женщине а-ля героиня Хичкока – авантюристке, девушке с обложки, и эти волосы, которые оставляли открытым все лицо, только и ждали, чтобы их привели в беспорядок. Однако перед Шарлем оказалось лицо и волосы другой героини – суровой медсестры, гувернантки, матери: волосы стянуты назад из соображений гигиены, чтобы не распространять бактерии, чтобы придать себе более строгий вид. Волосы поменяли свою смысловую нагрузку. А лента? Лента! Да успокойся… лента, как цепочка РНК, ну и что? Своим ускользающим профилем она напомнила ему целую череду безликих форм, эта женщина была генетически тотальна, как звено в цепи. Шарль тут же узнал ее: вылитая двоюродная бабушка, как будто он вызвал ее из небытия! Завладев чужим телом, двоюродная бабушка сделала черты этой женщины своими чертами, ее голос – своим, и даже мысли… настоящий фильм ужасов! Однажды утром, наверное, после любовного разочарования, она велела отвратительно стянуть себе волосы на затылке, и вот теперь, из глубины лет по генетической цепочке эта безгласная жертва своих ужасающих законов возвращалась к нему на бешеной скорости. Она была закатана в свою генетическую династию, как в бетон. Закодирована. Прокомпостирована. Типизирована: старые формулы, которые скрываются в складках, в ответвлениях хромосомных четок, этих детей предков. Что же до бархатной ленты… воспоминание о моде времен Луи-Филиппа, воспоминание, извлеченное из изъеденной молью шкатулки былых времен. А ведь было время, когда это лицо оживало от вибрации вещей – так свет оставляет свой след на сверхчувствительной фотопленке. Теперь эта пленка окончательно засвечена. Женщина стекла к своему центру, стала пропастью! Ей должно было быть лет сорок пять – Она, эта женщина с узлом на затылке, однако не сразу сдалась: институт красоты на бульваре Сюше в XVI округе, и только потом появилась эта лента имени двоюродной прабабушки, которая в 1853 году читала с любопытством и отвращением «Цветы зла» – божественную литургию вперемешку с извращенностью. У нее был свой собственный шарм, некая воздушная грация бульвара Сюше: летящие шарфы, смех, теннис у Порт-Д'Отей, каток «Молитор» – осенью рано темнеет: Та девушка еще напоминала о себе в чертах ее лица: его овал остался овалом, нос был по-прежнему тонок и сохранил хорошую лепку, большой рот точно очерчен, слегка выступающие скулы, никакого второго подбородка – все осталось при ней, но как-то усохло, сжалось и неуловимо изменилось, она стала другой, и ко всему равнодушной. Какая тут хичкоковская искательница приключений, скорее уж посмертный подопытный кролик австрийского монаха Менделя… Но разве не этого искал Шарль? Не разочарования разве? Наконец он мог спокойно наблюдать за происходящим на сцене, мог не отвлекаться. Да и к тому же пример формальной красоты и чувственности находился прямо перед ним, на оси его взгляда, на сцене, музыка же, проникая в его слух, о них говорила, красота и чувственность была в голосе и в верно отмеренной чрезмерности, в том, как голос приобретал свое физическое тело. Не то чтобы театр «Дё буль» на улице Сен-Дени, но совсем неплохо: свет постепенно уходил со сцены, Ингрид тихо опускалась на дощатый настил и во время первых тактов концерта Моцарта «Эльвира Мадиган», служивших вступлением к современной песенке, ложилась на спину. Петь, лежа на спине, и твердо держать ноту было трудно. Но еще труднее петь, постепенно поднимаясь на ноги, а она медленно поднималась. И вот тут-то женщина с узлом волос на затылке засмеялась, в первый раз за все время она повернулась к своему соседу в поисках понимающего смешка в ответ, она хотела рассеять свои сомнения. К тому же певица на сцене выделывала антраша: большие шаги, как в замедленной съемке, широкая улыбка, свобода движений, так свободно чувствует себя хороший стрелок из лука, к этому прибавить нахальный вызов хора девиц от Фло Зигфельда – нечто специальное: вызывающий дзен! Гибкость голоса, развязность в жестах, пустое тело – не от чего приходить в восторг этому затянутому пуку жил и внутренностей, расположившемуся перед Шарлем. Дама, однако нервно смеялась, бог знает почему. Ей претила эта уличная интонация, но больше всего ее выводило из себя то, что эта женщина на сцене ставила свой исключительный музыкальный дар на службу такой вульгарности и вульгарность эту облагораживала. Лучше бы она была никакой, эта женщина, которая обладала на сцене хладнокровием тореадора, концентрацией буддийского монаха и жизнелюбием любительницы борделей – телесная и физическая свобода. И в довершение всего у нее это восхитительное платье от Ив Сен-Лорана, у которого шьет и она… Выходило, что они были несколько похожи: она тоже немного пела, подростком играла на рояле на бульваре Сюше – невыносимо скучно, когда окна выходят на Булонский лес. В общем, в музыке она тоже кое-что понимает. Шарлю видна тень улыбки, пробежавшая по лицу: дернулся угол рта, сощурился глаз, но спина недвижима – дама будто проглотила палку, – так смотрят друг на друга только женщины, этот взгляд невозможно ни с чем спутать, никогда, взгляд зависти и презрения. «Я бы так тоже могла… Она делает то, что хотелось делать мне, но я не смогла, не сумела, не захотела, впрочем, если бы захотела, то, конечно, смогла бы. И от этого я презираю ее еще больше: это я стою на сцене, и я ненавижу эту женщину, которая показывает, чем бы я могла быть, предметом всеобщего желания». Шарлю знаком этот взгляд: так смотрят женщины, когда в ресторан, где они сидят, входит какая-нибудь сексапильная красавица, она оказывается рядом с ними, правильными, с поджатыми губами, с теми, кто думает, что красота – это прическа и украшения, и они меряют ее взглядом с головы до ног и с ног до головы, выражение сменяет одно другое – восхищение, очень коротко, потом, за одну секунду во взгляде мелькает зависть вперемешку с ненавистью – никакой актрисе такое не под силу. Мужчина впереди внимательно слушает, что говорит ему женщина, и смеется, и Шарлю хочется надавать пощечин этой даме, которая верит в вечную женственность, но в конце концов она права: это она. О читательница… дорогая моя читательница! Попробуй, пожалуйста, лечь на спину… Нет, не так. Затылок должен касаться земли, руки спокойно лежат вдоль тела, ноги вместе… ну вот, правильно… Готова? Теперь пой… Пой: «Я этим вечером одна…»…громче…еще громче, так, теперь постепенно приподнимайся: сначала голову и грудь, спину старайся держать прямо и пой, не останавливайся… Теперь немного поворачиваешься, опираешься на локоть и левую ягодицу, сгибаешь ноги в коленях, главное не сбить дыхание… теперь расслабься, потому что, дорогая моя читательница, сейчас наступает самое трудное: ты опираешься на левую руку, на мгновение оказываешься на четвереньках, вернее, скорее опираешься на колени и на одну руку, и – быстро! – на колени! Оп-ля! Вставай, выпрямляйся и пой! Ты проделываешь все это единым движением, плавно, держа взятую ноту – это вопрос правильного дыхания, вернее, правильного выдоха – и теперь, оказавшись на ногах, ты делаешь шаг, другой… начинается новое движение… Ну как? Ты, конечно, была босиком? Ну так в туфлях на шпильках это еще труднее. Попробуешь? Нет? Тогда представь себе еще восемь сотен пар глаз, которые устремлены на тебя. Зачем, спрашиваешь, петь, лежа на полу? Да потому что, лицемерная моя читательница, сестра моя, мне подобная, на земле хорошо, чувствуешь себя более собой, более одинокой, чем когда бы то ни было: ощущение последнего вздоха, когда выдыхаешь, и голос вместе с выдохом устремляется вверх, как в соборе… Однажды в Риме в театре Гионе, что в двух шагах от Ватикана, в антракте раскрыли крышу театра, и она пела под открытым небом, лежала на сцене, чувствуя себя как никогда голой и одинокой, и голос ее уносился к небу в стихию эфира. Этот старый театр Гионе, весь в пурпуре и золоте, находится в двадцати секундах птичьего полета, в одном взмахе крыльев от собора Святого Петра. Она в определенном смысле чувствовала себя в своей стихии, среди своих. И Рим приветствовал ее, с первого взгляда признав в ней свою: это тело, ставшее пением, лукавый, но естественный маньеризм… это их родной римский католицизм, способ придавать своим движениям символичность, когда тело становится просто знаком… И прямо перед тем как оказаться на земле, в грязи, она пела очень медленно: прямая спина, считанные шажки, чуть разведенные руки – прямо священник, служащий мессу: со спины – понтифик, а спереди – Пресвятая Дева в трауре, впадающая во грех, Мария Магдалина, Собор Святого Петра – Сикстинская капелла – мадонна Рафаэля – отель «Рафаэль». Еще один отель. Анклав в городе, жизнь, вынесенная за скобки его существования: лабиринт коридоров, зеркала, униформы, предписания, привратник под циферблатами четырех часов, как певчий в соборе, на аналое, наброски Рафаэля у лифта – нога, рука, торс. И безголовая статуя в потоках искусственного света. Четверо Выйдя из лифта, Шарль прошел перед привратником под четырьмя часами: четыре циферблата – четыре столицы. Эта относительность времени успокоила его, придала даже некую уверенность, свободу действий, несколько большую, чем требовалось в данное время. Здесь часы показывали тот час, когда женщины, над обликом которых изрядно потрудились, собрав его и переделав, украдкой смотрясь в карманное зеркальце, проверяют, как выглядят, прежде чем с улыбкой на губах направиться в бар. Ингрид же как раз в это время должна была отдавать свое лицо гримеру и молча повторять про себя отдельные фразы, аккорды. Голова у него была полна музыкальными обещаниями и предвкушениями вперемешку с опасениями, он вышел из отеля и взял такси, чтобы ехать в Старый театр Гионе. Были ранние зимние сумерки, таксист набрал скорость, они переехали Тибр по мосту Виктора-Эммануила. Он любил проезжать по мосту вечером, ночью, но не останавливаться, быстро на другой берег: Гэтсби впервые попав в Нью-Йорк, проезжает по мосту Вилльямсбурга и думает: «С этого момента со мной может произойти все что угодно». Конечно, это все происходило в начале века и в Америке – американская мечта, – но как будто в голове застряли осколки, сейчас ото всего остаются только осколки. И так бывает всегда! «Мне нравится, – думал он, – это короткое переживание перехода, само перемещение из одного в другое… «Достаточно лишь перейти мост» – так называлась какая-то дурацкая песенка, не помню уже чья… Мне нравится этот раккорд, склейка, отсутствие, вернее, состояние «между», связь между одной вещью и другой. Две мысли, два образа, гармонический мост для джазмена»… – В «Э топ зе бельвью» в Филаделдьфии? – Почему бы и нет? Она пела в этом громадном отеле: тридцать шесть этажей, не считая шести первых, где располагались офисы, и террас на крыше вместе с бассейном и ночным клубом на самом верху. Была суббота, вечер, Шарль болтался по этажам – вечная мания наблюдать за происходящим. Он остановился около одного из больших залов, предназначенных для проведения праздников: десятки богатеньких и неврастенических девиц, положив пухленькие ручки на согнутую в локте руку своих кавалеров в черных фраках, входили в него в кипении муслина и тюля; на заднюю стену проецировалась их улыбающаяся фотография, и распорядитель громогласно объявлял их возраст, имя, родословную, профессию отца и матери, ежегодный доход – почему, собственно, нет? Это был первый бал дочерей воротил филиппинской общины в Филадельфии, восседавшей за длинными столами, на которых красовались подсвечники. А несколькими этажами выше в другом зале юниоры Массачусетского университета отмечали окончание учебного года. Атлетически сложенные лбы в прекрасно сидящих смокингах, их подружки в вечерних платьях – все они пьянствовали ровнехонько до двух ночи. Все это напоминало времена протестантских запретов, которые летели к черту по субботам. В принципе с тех пор мало что изменилось. В этих залах собралось несколько дюжин сынков и дочурок миллиардеров, и в смехе девиц, в самом его основании позвякивали доллары. Челюсти – вот что зачаровывало Шарля, когда он смотрел на этих молодых людей, да, нижние челюстные кости, американские челюсти, волевые, настоящие мужские челюсти, как у мужской половины клана Кеннеди – Джозефа, Джо, Джека, Боба, Теда, – они тоже были из Массачусетса, может быть, это были нижние челюстные кости государства, Массачусетские челюсти, в них было что-то от машиностроения. Здесь все были друг на друга похожи со своими челюстями… сразу видно: один биологический вид, одно клише, стереотипизированная, ясная жизнь – кампус, студенческая ассоциация, футбол, бейсбол, будущие адвокаты, доктора, архитекторы, политики, государственные деятели. И их подружки в вечерних платьях. Она переворачивает страницу партитуры, медленно, как будто перед ней на подставке из стали и молочного стекла старинный драгоценный манускрипт, слышен даже хруст и шорох бумаги. Это песня про наркотики, части человеческого тела, в общем, анатомическая песня под названием «Поллароидный кокаин»: посреди скрипичных и басовых ключей, скобок, линеек, кружочков, птиц, рассевшихся на проводах, слова. Высвечивается лист партитуры – свет излучает она сама: – Шарль! Открой! Он не ответил. Это был голос Джея, ее пианиста. – Это потрясающе! Мне надо с тобой поговорить, Шарль! – Джей, хохоча, колотил в дверь. – Оставь меня в покое! – Ты должен это услышать! Это про Ингрид! Джей никак не мог остановиться. Ну что там еще? Денек и так начался что надо… Безоблачное небо, гнетущая жара, равнина, насколько хватает взгляда, прямая как стрела дорога. – Сколько от Калигари до Сассари? – Я тебе уже говорил, что не Калигари, а Кальяри… Километров двести, наверное… Полицейский перегнал их и сделал знак остановиться. Он слез со своего «Гуцци 350», поставил на подпорку, подошел к машине, и его темный силуэт вписался в боковое стекло, как в раму: окурок в зубах, фуражка, голубая рубашка, черные брюки, портупея с кольтом, засунутым в кожаную кобуру, – как в кино, настоящее американское кино серии В… Реальный вымысел! – – Сассари, – бросил шофер. – – В конце концов он прекратил концерт, они же продолжали кричать «Браво! Браво!», он ответил Когда они добрались до Сассари, Шарль заперся в гостинице, а остальные отправились в театр репетировать. «Что я забыл на этом Богом забытом Юге, в Сассари… на солнцепеке?» – спрашивал он себя, оставшись один в комнате, где жара и солнце проникали отовсюду, даже через жалюзи… Его предки-гугеноты оставили ему в наследство любовь к строгим холодным северным городам, аскетичным и немного высокомерным: к Брюгге, Антверпену, Гамбургу, Лондону, Санкт-Петербургу – свинцовое небо над разлитым повсюду серым цветом, порт с мелькающим вдалеке неясным силуэтом, мост, тяжелые накрепко запертые двери, откуда не доносится ни звука, сдержанные жесты, банковские империи… Человек там немного теряется. Но не эти же вывернутые наружу эмоции под палящими лучами!.. Он налил себе коньяку, втянул в себя его аромат. Так чем же ему заняться до завтра, до вечера, до ночи, до того времени, как вернется Ингрид? Ни на концерт, ни на ужин он не пойдет. Останется в комнате и будет думать о холодных странах! Так нет же, ему тут же вспомнилось другое тропическое осиное гнездо, куда его занесло лет десять назад: Палермо, на этот раз в старинную цитадель на берегу моря. Некий маркиз Де Сета передал тогда ключи его прежней подруге, экзотической восточной женщине. Дом представлял собой нескончаемый лабиринт пыльных комнат, которым несть числа. Он сразу же решил не выходить из комнаты даже ради любопытства. Подруга же его отправилась посмотреть дом и вернулась через час. «Я совсем немного посмотрела, – сказала она, – это невозможно, невозможно, я спустилась вниз, там в подвале, кажется, зал с доспехами, как… как… – она не могла подобрать определения, – там шлемы, копья, сколько хочешь оружия на облупившихся стенах». Она засмеялась. Ее это развеселило. Наполовину пустующая крепость стояла в окружении жалких лачуг. Тяжеленные ключи от нее были им переданы в городе, в каком-то кафе, и сделали это мужчины, говорившие на неясном наречии. Посетив оружейный зал, подруга Шарля отправилась зачем-то к сторожу. Он когда-то потерял глаз и теперь занимал вместе со своей женой миленькую трехкомнатную квартирку с ванной, скатерочками, цветочками на телевизоре – квартира располагалась прямехонько посередине этого лабиринта с шестиметровыми потолками – этакая модель жилья в миниатюре, которую вклеили прямо в центр… Циклоп, который в этот момент оказался один, начал с того, что ущипнул ее за грудь, и она снова смеялась, рассказывая об этом Шарлю, когда вернулась к нему из второго своего похода, принеся с собой ароматы герленовских духов «Эр блё». «А ты не хочешь посмотреть?» Нет, он не хотел, не хотел ничего осматривать, а главное, двигаться, он хотел только сидеть за закрытой дверью. Алкоголь в сочетании с опиумом, которым его регулярно снабжала его азиатка, заставляли его смотреть на все окружающее с большим подозрением. Нет, спасибо, он не выйдет из комнаты, если, конечно, можно было назвать комнатой это огромное помещение с пяти-шестиметровыми потолками, в котором не хватало одной двери, и в дверном проеме зияла анфилада коридоров, а на пол был брошен старый матрас. То, насколько огромна эта крепость, он смог заметить еще в море, когда они подплывали к ней по унылой морской глади. И там, где некогда жили воины, защищавшие город от набегов еще более диких, чем они, морских племен, которые время от времени высаживались на берег со своих кораблей, бродили жалкие Он продолжал валяться в постели, пребывая среди этих своих неприятных воспоминаний, когда из щели под дверью появился листок бумаги. Может быть, это от Ингрид? Он подошел, нагнулся и поднял рекламный проспект с буквами DAEWOO прямо по центру. Это слово, эти буквы что-то ему напомнили, что-то, что произошло очень давно, но что именно? И он снова вернулся в Палермо – «и она мне улыбнулась…» А потом ночью беспрестанно скрежетала толстая цепь с замком, ударяя одним своим концом о ворота. Ветра, однако, в этом жалком и пустынном квартале не было. «Я больше не могу, – заявил он утром, – давай уйдем отсюда… Мне не нравятся крепости, предпочитаю отели…» Мужчины в костюмах, сидя на двух диванах, образующих латинское «S», развернутое в разные стороны, разговаривали с видом заговорщиков, ни к кому не обращаясь. В гранд-отеле «Э де Пальм» хватало своих привидений: Вагнер сочинил там «Тангейзера», один эксцентричный писатель-миллиардер, живший в уединении – он был наркоманом и гением, – сочинил там пьесу в стихах «Двойник» и предал себя в нем смерти, или он сделал это не сам – тайна так и осталась нераскрытой, в конце пятидесятых «Коза ностра» и американская мафия собирались здесь на свои ежегодные сборища: слияния, холдинги, долгосрочные стратегии, новые стратегии, сокращение рабочих мест и взяточничества, уход с рынка проституции и из игрового бизнеса, реконверсии в героин – чище и не так заметно: вхождение в новую эпоху – нашу. Всю ночь в комнате рядом, в Вагнеровских апартаментах, слышались шаги, впрочем, в этом же номере узнал о своем разорении Гамбино и другие. «Шаги? Какие шаги?» – «Ну конечно, ты со своими берушами никогда ничего не слышишь, а я продрожала от страха всю ночь». Впрочем, этого всего хватило, и в тот же вечер они отправились на корабле в Неаполь, и стоило только «Розовому кенгуру», на борту которого они находились, запустить свои машины, как в порту раздался взрыв, и всполохи пожара смешались с пылающим закатом – финал, достойный Вагнера. После всего этого можно было думать лишь об одном: забыть Палермо! – Шарль, открой, это я! Он встал и в конце концов открыл дверь. За ней стоял Джей, пианист Ингрид, он хохотал, говорил и крутил туда-сюда электрическую батарейку на шарикоподшипнике. Родился он в Нью-Йорке, и в его блистательной игре сохранилось легкомыслие Гершвина и шутки «Тин Пан Алле», на которые наложились строгие правила, которым он научился впоследствии у Нади Буланже. На рояль обрушивался ужасающий напор энергии его тела, которая находила себе выход в его танцующих пальцах виртуоза: Джей просто сливался с этим соперничавшим с ним инструментом. Можно было подумать, что его руки были взяты у какого-нибудь атлета – операция прямо противоположная той, что была произведена в фильме Петера Лорра «Руки Орлака» над трепетным концертирующим пианистом, потерявшим руки в железнодорожной катастрофе, которому пришили слишком грубые руки убийцы, гильотинированного в тот же день. Когда Джей появлялся на сцене и быстрыми решительными шагами направлялся к левому краю сцены, где стоял «Стейнвей», можно было подумать, что он собирается свернуть ему шею и разнести в щепки, но он умудрялся извлекать из инструмента кристально чистые звуки, каждый из которых был полон энергии и грации. Это был человек-рояль: казалось, он и инструмент единое целое, словно у него просто протез, даже вне сцены. Разговаривал он, как герои комиксов: «Шаааарль! Вуа! (раскаты громкого хохота) Тебе надо было это видеть! (стаккато) Ухо! Ухо! (аккорд в ми миноре) О! О! О! (шум разных голосов, рифтовый вокал)» – целая партитура для Бетти Боуп, весьма разномастная: музыка, шумы, посторонние звуки. Шарль, пребывавший в сумрачном состоянии духа, хранил молчание. Они вышли после концерта на улицу, которая спускалась с холма, и за ними молчаливо следовала вся городская молодежь. Несколько человек подошли к Ингрид и вручили ей амулеты, как будто они принимали у себя рейнскую святую, снизошедшую на их облупленную землю из северных туманов, Лорелею, золото Рейна. На площади был ресторан, где был заказан ужин. Народу – тьма: городские шишки, организаторы турне и еще какие-то люди неизвестного происхождения. «Ингрид посадили между мною и каким-то странным типом, который вероятно был местным воротилой, за ужином подавали ослятину – о! о! о! – она выпила и принялась рассказывать про внука Гетти – просто так, посмотреть, как сосед будет реагировать, про ухо, которое было послано Каморрой по почте старому Гетти, самому богатому человеку в мире, который отказался платить за внука выкуп, он даже установил у себя в доме телефоны-автоматы, чтобы никто не звонил даром… Тип, что сидел рядом с ней, один из организаторов турне, начал на нее странно посматривать, я наступил ей под столом на ногу, чтобы она остановилась, но она досказала свою историю до конца». Кем на самом деле были эти организаторы, эти спонсоры, что заплатили за итальянское турне бешеные деньги, мы так и не узнали – самолеты бизнес-классом, первоклассные гранд отели, шоферы… – бешеные бабки, при условии, что она приедет на один вечер в Калигари – «Да нет же, повторяю: Ка-лья-ри» – и на один вечер в Сассари, в эту глушь с полупустыми залами. Откуда все эти деньги? Все это крутилось в голове у Шарля, пока Джей выделывал свои рулады. «И когда Ингрид произнесла «ухо», этот тип зашелся кашлем, начал плеваться, побагровел, потом стал белым как полотно – зрители еще не разошлись после концерта и глазели на нас через стекло – тип этот стал задыхаться – о! о! о! не-ве-роят-но! о! – все эти куски ослятины полетели в разные стороны, глаза выпучены. Слово «ухо» произвело такой эффект, как удар грома. Для нее же, после всего выпитого белого вина, это была просто шутка… аллюзия». С ней часто случались подобные бурлескные, даже скорее рискованные истории, в то время как на сцене это была воплощенная строгость, самообладание, самоконтроль. Конечно, тут и без случая не обошлось, да это и хорошо. Тогда это было принято посылать богатым родственникам кусочки тел их детей и прочая – пальчик или два, и даже не заказным письмом. Теперь, правда, с албанской, русской мафией, их шлюхами, присылается вся рука – прогресс налицо. «Привет, ребята!» – бросил звукооператор Ингрид Ролан, который мимо них направлялся к себе в номер. «В конце концов – ха-ха-ха – он вытащил из портфеля, который был под столом, кислородную маску, прижал ее к лицу и стал похож на свинью!» Естественно, думал Шарль, в этой Южной Италии тех, кто слишком много болтает, просто скармливают свиньям. Он снова плеснул себе коньяка. Сердце у него учащенно забилось: ну конечно, ее похитили, очень даже вероятно… И ухо Ингрид получат по почте Его Преосвященство или Фасбиндер, денег у них куры не клюют. – Ага! Все уже тут! Это была Ингрид, и в очень хорошем расположении духа, она появилась среди них со своим обычным пластиковым пакетом – она обожала такие сумки от «Призуник» или «Дьюти фри», запихивала туда партитуру, апельсин, плитку шоколада, гребенку. В фильме ее бывшего мужа Фасбиндера «Поездка матушки Кюстер в небо» она появляется с одной, двумя, пятью, шестью такими полиэтиленовыми пакетами. – Вы ему про ухо рассказали? – Да, теперь идем спать. – А теперь, «ох, фиг дер вам», – сообщил звукооператор вместо – А про конец концерта они тебе рассказали? Про девочку на сцене? Розовый куст? – Нет, это что еще? Уха была мало? В конце концерта на сцену поднялась девушка с большим букетом цветов, и один из организаторов концерта сообщил: «Синьора, в вашу честь эта девушка хотела бы спеть одну песню…» Девушка стояла совсем близко от меня: лет двадцать, не больше, правильные черты лица, овальное лицо. Совершенно черное, до горла застегнутое хлопковое платье, на плечах – шаль, завязанная так, как носят в деревне. И на груди большой золотой крест. Без микрофона, без музыки, она запела а капелла в тишине зала. Это была сардинская Ингрид была такой лет в восемь, десять, даже еще в пятнадцать или шестнадцать, перед алтарем Пресвятой Девы, который она украсила сиренью: платье с длинными рукавами, застегнутыми до самых кистей на мелкие пуговки, вызывание духов в кругу семьи, паломничество в Лурд вместе с горбунами и калеками – последний шанс. Она молила Бога, чтобы он избавил ее от ран, от страданий, она была очень верующей. И тут такое же черное платье, та же молитва: это был ее полный двойник, от которого она избавилась позднее, это был ее старый, католический, средиземноморский двойник с берегов скалистой, примитивной Сардинии. Да, она стояла рядом, как живой упрек, и, казалось, говорила: «Все, что ты сделала со своей В этом явлении девицы не было ничего смешного, но этот роковой двойник, ироничная и кривая усмешка судьбы, вызвал у нее нервный смех, который сотрясал все ее внутренности, ужасный смех, угрожающий, готический – так смеялись в средневековых замках. Она не двинулась с места, не пошевелила рукой, она застыла, но все мускулы ее тела – лицевые, ягодичные, брюшные – напряглись, их сводило судорогой, она готова была разорваться от хохота. Эта – Да, я описалась от смеха… – Послушай, – произнес Шарль, который неизвестно почему перешел на шепот, – ты делай, что хочешь, но я, – он говорил медленно, артикулируя каждый звук, – я не сяду в их машину вместе с тобой. На рассвете, а может быть, и сию минуту я вызываю такси – в конце концов, есть же здесь такси – и еду в аэропорт, где сажусь на ближайший самолет в Милан… да, в Милан или все равно куда… Ну и заплачу за билет, велико дело… И вот еще что: не сама ли ты притягиваешь всех этих призраков, всех этих двойников, что выходят тебе навстречу? – Ты мог остаться в Калигари. – Ка-лья-ри. Калигари – это доктор из твоей Германии. Однако может, и правда, может, ты и права… может быть, это все – его владения… Ну так вот, все это научило его совместной жизни с певицей, совместным путешествиям. Это было интересно, волнующе, не всегда безопасно и совсем не спокойно. Конечно, сидит на вершине утеса восхитительная Лорелея, которая расчесывает свои золотые волосы, на ней золотой убор, она поет и ее пение летит над Рейном, воздух свеж, и вечер уже опустился на землю, странник в лодке ничего не видит и не слышит, кроме этого далекого голоса, который имеет неотразимую силу, он не видит утеса, и охваченный внезапной Ну и что, что Улисс не заткнул себе воском уши, его сжигало любопытство, он хотел услышать это восхитительное пение и предпочел – что за картина! – слушать его связанным по рукам и ногам… Можно обойтись и без Улисса. В «Тентене» есть другой моряк, капитан Хаддок, который преспокойно живет в чудном замке Муленсар до того самого времени, пока донна Бьянка Кастафьоре не появляется у него со своим попугаем, драгоценностями, своим учителем пения господином Вагнером и не посылает со своими благородными манерами всю его жизнь к черту, при этом есть еще телевизор со всеми его проводами, и учитель Турнесоль разбивает об него лоб. Хаддок ставит себе на голову этот ящик, а дива берет верхние ноты «Арии драгоценностей»: «О-о-о-о! Мне сме-е-ешно, ка-а-а-ак я хо-о-о-о-о-ро-ша в э-э-этом зе-е-е-е-ер-ка-ле!» В «Фаусте» это есть: «та-а-а-а-ак хо-о-о-о-ро-ша в э-этом зер-ка-ле, о-о-о! Мне-е-е-е сме-е-е-ешно…» А тем временем, пока Бьянка Кастафьоре выводит свою арию, у нее взаправду крадут драгоценности и вступает служанка Ирма: «Мадам, ваши дра, ваши дра-а-а, ваши го-го-го, ваши драгоценности… исчезли, мадам!» |
||
|