"Рука адмирала" - читать интересную книгу автора (Солоневич Борис)23. КонцертВагон третьего класса был переполнен. Люди, вплотную прижавшись друг к другу, сидели на нижних скамьях. Над ними на спальных полках. и на полках для багажа — везде виднелись человеческие фигуры. В проходах между скамьями сидели на своих чемоданах и узлах менее удачливые пассажиры. Неясный гул разговоров вторил глухому шуму колес. Скорый поезд «Севастополь-Москва» приближался к Мелитополю. Как то незаметно в гул разговоров вплелся чистый звонкий детский голосок. На фоне неясного шума этот голосок пронесся, как звук колокольчика среди отдаленного грома. Разговоры прекратились. Голосок, теперь поддержанный другим более низким голосом, продолжал: Песенка была всем известной свежей любимой народной песенкой. В ней рассказывалась история одной рабочей девушки, которая на этом заводе встретила своего суженого — Сеньку. Песенка трогательно рассказывала о том, как был разрушен завод во время революции, как потом рабочие, те, кто был привязан к старому пепелищу, взялись за его восстановление, как после долгих скитаний по стране девушка встретила своего Сеньку на том же старом милом кирпичном заводе. Прошли годы лихолетья. И о наступлении новой счастливой эры пел звонкий голос Ваньки… Эти слова находили отклик в каждом сердце слушателя. В счастье верили все бедняки, наполнявшие этот вагон. Они тоже мечтали о конце испытаний, голода, гнета. Вот почему слова простой знакомой родной песенки, пропетые так музыкально и выразительно, глубоко волновали сердца. И когда замолкли последние слова, примолкшие люди негромко заапплодировали и стали выглядывать из своих углов, чтобы увидеть поющих. В конце вагона стояли наши приятели — Митька и Ванька — босые, оборванные, без шапок. Шум разговоров еще не успел восстановиться, как опять раздался ясный голос Ваньки: — Мить… Слышь ка, Митька? — Чего тебе? — А ты не знаешь, чего это в Типлисе дом с мамкой Сталина так здорово стерегут? — Не, не знаю… А чего? В тишину притихшего вагона врезался театральный шопот: — А это, чтобы, избави Бог, она второго Сталина на наше несчастье не родила!.. Кое — кто фыркнул. Кто то наверху рассмеялся. А беспризорники уже пели: На этот раз в вагоне откровенно засмеялись. Несколько бородачей, пожилых крестьян и рабочих переглянулись: — А и то верно… — Нет, не говори — в царское время водочка лучше была… А беспризорники продолжали: Среди пассажиров пронеслись смешки более откровенные. Песенка била не в бровь, а в глаз, и ядовито высмеивала советские «достижения». Слушатели знали, что только такие вот ребята — беспризорники и могут петь эти песенки: что с них возьмешь? Голому терять нечего… — Эй, Митька? опять раздалось в тишине. — А? — А ну — разгадай ка загадку? — Ну? — Что такое: сверху перушки, а внизу — страшно. — Как, как говоришь? — А вот: сверху перушки, а под низом страшно. — Гм… Митька с недоумением почесал свои рыжие вихры. Слушатели с любопытством и усмешками переглянулись. — Ну?… — А чорт его знает… Постой, постой!.. Ага!.. Это, видать, в Москве: воробей, который на крышу ГПУ сел… Верно? В вагоне засмеялись. — Здорово Митька! Ты, видать, здорово вумный… Ягода[38] бы в жисть не догадался… Вот, видать, потому, что он был несообразительный — его и шлепнули. А тебе, Митька, помирать охота? — Что ты — опупел что ли? За что мне помирать? — Как так за что? А за Сталина? — За Сталина… Да ни в жисть!.. — Вот тот то, браток, и есть: На этот раз никто не засмеялся — шутка была слишком сильной. Но беспризорники не дали времени слушателям для испуга. В молчание вагона ворвались задорные слова: Митька широко раскрыл рот и выбивал мотив пальцами по зубам. Это на языке беспризорников называлось: быть «зубариком». На фоне этого «аккомпанимента» Ванька «выкомаривал»: Пассажиры смеялись. А песенка лилась дальше: И вдруг: — Ты чего, сучья твоя душа, нарочито сурова прервал песню Митька, нашу родную советскую власть срамишь? А? В ГПУ, что ли, захотелось? — А что ж ей в зубы глядеть то? — Огрызнулся Ванька. Я с ей в земельной программе не согласен! — Как, как ты сказал? удивленно переспросил Митька. Да ты сам понимаешь ли слова энти? Сбрендил что ли? Какая же это зе-мель-на-я про-грам-ма? — А очень даже просто: советская власть меня хотит в землю зарыть, а я ее. Вот и все… Гляди, вот даже собака, и та понимает: Эй, Шарик, дружок мой ненаглядный!.. Желтый хвостик приобрел вращательное движение, и умная мордочка поглядела на хозяина. Ванька взял у дверей заранее приготовленную палочку. — Ну, Шарик, ты у нас собачка ученая — политграмоту здорово знаешь. А ну ка, прыгни за Ленина. Собачка охотно перепрыгнула через протянутую палочку. — Молодец. Ты, видать, пролетарского звания — не буржуйка. Ну, а теперь — за Крупскую! Шарик охотно перепрыгнул через выше поднятое препятствие. — Молодец! Ну, а теперь прыгни, милок, за Сталина. Палочка была опущена совсем низко. Но, тем не менее, Шарик не прыгал. — Что ж ты, Шарик?.. Сукин сын. Сигай за Сталина! Шарик повернулся спиной к палочке. Митька взял его за шею и хвост и повернул мордой к палочке. Но собака вырвалась из рук мальчика и забралась под скамью. — Ишь ты? сказал, качая головой, Ванька. Это только, видать, стахановцы за Сталина сигают, а простая собачья душа не выносит… Снова раздался смех. А мальчики запели: Вагон слушал с удовольствием. Улыбающиеся лица виднелись отовсюду. Видимо, концерт был — хоть куда. Понеслись и подзадоривания. — А ну ка еще, ребятишечки!.. — Спойте еще что… Печальное! Беспризорники переглянулись. — Ну, раз просят — давай нашу — «беспозорную»… И опять тонкий печальный голосок начал: В песне звучала жалоба этих маленьких человечков, словно они протягивали теперь свою боль и свой упрек взрослым людям, позволившим им дойти до такой жизни… Голосок Ваньки рыдал и звенел. И жалостью дрогнули сердца женщин, потупились бородатые лица мужчин, словно им всем стало стыдно за то, что на свете существуют такие вот грязные оборванные русские дети, без дома, без. крова, без семьи, кочующие по советской земле… И когда замолкли звуки песни, и тонкая бледная рука Ваньки протянулась за подаянием — редко кто не положил в протянутую ладонь какой либо монеты, со сжавшимся сердцем вглядываясь в худое лицо мальчика-сироты… Едва мальчики окончили обход пассажиров, как в другом конце вагона показались солдаты. Пожилой рабочий, увидев форму ГПУ, тороплива шепнул беспризорникам: — Ну, ребятки, теперя смывайтесь быстрее. ГПУ идет… Проверка документов! Наши приятели и сами знали, что делать. Они быстро нырнули на площадку вагона и по железной лестничке забрались на крышу. На их счастье день был теплый. Подождав, пока пройдет обход ГПУ, ребята спустились опять вниз — днем на крыше нельзя было ездить: слишком видно. — На следующей станции слезем, Черви-Козырь. Малость подработали — пошамаем всласть. И знаешь что: тырить ничего не будем — а то еще засыпемся и от поездов отстанем… А мне в Москву поскорее охота… А концерт наш здорово вышел! На ять! Но вот что я тебе скажу, Ванька… Воровать ты не такой уж мастак. Но вот петь — прямо не знаю, откуда у тебя что берется? Так ты сегодня пел, что даже у меня в носе защипало… Аж всю душу перевернул!.. — А что ж ты думаешь? печально отозвался Ванька. В его бледном лице теперь не было обычной озлобленности и вызова, словно откуда то извнутри хлынула и все затопила долго сдерживаемая грусть и боль. А что ж ты думаешь, у меня на душе что: камни, да мат?.. У меня, браток, там тоже слезы, да горе… Вот, видать, они то так жалостно и поют… |
|
|