Касаткин Иван Михайлович Чудо

Село наше, прямо сказать, — глухое село. От чугунки чуть ли не сто верст. В слякотную пору ты к нам лучше не суйся: ни пройти ни проехать. Есть у нас лесной волок верст на пятнадцать. Дорожка, скажу, мое почтенье! Прошлой осенью тронулся я по великой нужде в уезд на базар — ну, волком и взвыл… Чтоб не соврать, каждую версту бранью выложил, что твоим булыжником.

Окаянная сторонка!

Так вот и живем. Народ у нас ко всему привычный. Есть старики суровых лет, а окромя своего поля да леса и свету не видывали. Такого ты и оглоблей не прошибешь, ежели насчет чего иного прочего толковать с ним. Которые помоложе, те, конечно, уже на другой колодке плетены. К примеру сказать, в особливой избе открыли читальню, как раз насупротив церкви. Раньше-то, бывало, сказки да побасенки, а нынче и в книжку носом торкаются. Борода у иного — что твой веник, а он по книжке про свеклу гудит, а то про заморские страны, чего у нас и не слыхивано. Да чего, нынче уже про сыроварню толкуют. И надоумил-то хоть бы кто путный, а то Панфишка, пастушонок, безродный парень, неизвестно чей и откуда; наняли нынче из милости, а он, стервец, под кустами книжки читает.

А что касаемо чуда, то это верно: вышло у нас такое чудо, хитрее не придумаешь, хоть умри.

И заметь, ежели рассуждать по нашей дурости, вышло оно вроде как бы от креста да от самовара — больше ни от чего.

А вышло это так.

На самое, значит, рождество приезжает к нам Василий Курочкин, столяра Дементия сын. Ладно. Глядим, волокет из саней узелки разные, то да се. Долетал слушок: парень на лесопильном заводе орудует за машиниста. Оно и видно: одежка на нем честь честью, глядит не пентюхом, со всеми за ручку поздоровался, спросы да расспросы, жительством нашим интересуется, папиросками угостил. Покалякали мы — и разошлись.

Дело было утром, как раз обедня шла. А у нас такая манера завелась: сойдутся люди будто к обедне, а сами больше в читальне околачиваются. Сидим, значит, в читальне и видим из окошка: Курочкин Василий по улице идет. Ладно. Идет-то идет, а сам голову все чтой-то на колокольню задирает. Колокольня у нас, правду сказать, на удивленье высокая, видная на десятки верст. Мы из окошек тоже выпучились, тоже давай на колокольню глядеть: чего-де там он высмотрел? Некоторые даже на крыльцо вышли и кличут:

— Василь Дементич, чего там? Аль галка?

— Нет, — говорит, — я насчет креста любопытство имею.

— А что он, крест-то?.. Аль неправильный?

— Крест, — говорит, — правильный. А не хотите ли, — говорит, я вам чудо устрою? Дайте-ка мне сажень…

Представили ему сажень. И давай он этой саженью землю мерять от колокольни до читальни. Он меряет, а мы гурьбой за ним, как бараны. Промерял, кинул глазом по верхам.

— Выйдет, — говорит.

— Чего выйдет-то? — пытаем его.

— А вот, — говорит, — от этого самого креста и выйдет чудо.

— Какое такое чудо? — опять мы к нему.

— Не скажу, — говорит, — до срока. Сами увидите… Желаете?

— Коли не желать! — мы ему. — Давай, навастривай!

Тогда он встал около читальни, еще раз по верхам глянул,

будто в сенокосную пору тучу высматривал, стукнул концом сажени в землю и говорит:

— Ройте вот тут яму поглыбже, чтоб до самой воды.

Наши ребята живо явились с ломом, с лопатами. Разгребли снег, потюкали-потюкали: земля мерзлая, не дается. Притащили на то место дров, кострище развели, того и гляди село спалят… Отошла земля. Ребята почали рыть и рыть. А другие тем разом, глядим, ладят на конек избы предлинную жердину.

Василий же со жгутиком проволоки, глядим, лезет прямо на колокольню. Ждать-пождать, а он, как скворец, высовывается из слухового оконца в самой главе и ручкой этак нам почтенье шлет… Каким-то манером подладился он там под самый что ни на есть крест. Мать евоная внизу чуть не со слезами руками плещет: сверзится-де парень, костей не соберешь! Тут и обедня как раз отошла, из церкви повысыпало старичье, народу собралось уйма. Задираем головы и ахаем.

— Готово! — кричит он с колокольни и шапкой нам машет.

Спустился оттуда козырем, с глаз веселый, в зубах папироска, с девками пошутил и давай облаживать ту жердину на коньке избы. Расснастил ее — и ну тянуть проволоку с колокольни на самую эту жердь. Натянул — струна струной. А кончик проволоки через окошко в избу владил.

Ладно. Теперь он идет прямо к яме, глянул в нее, землю этак на ладонях потер и кричит ребятам:

— Довольно рыть! Жижа пошла. Вылазьте!

И требует: нет ли, дескать, у кого бросовой медной посудины либо чего луженого. Туда-сюда, нашлось и это. Есть у нас житель, Гусак ему прозванье, при старом режиме постоялый двор держал. Видя такое происшествие, распалился и он. Глядим, тащит старинный ведерный самовар, бока мятые, весь в дырах, а трубы давно и званья нет.

— На! — говорит. — На такое дело не жаль. За общественное дело, говорит, — я, может, душу выложу, а не токмо! — и даже шапкой об землю шваркнул.

Ладно. Василий разворачивает разные струменты и зажигает этакую лампочку с медным носом. Зашипела эта лампочка, как змея, как гусыня на яйцах, так бока самовару и лижет.

Опаял Василий самовар проволокой, вынес его на улицу, поднял выше головы и кричит народу:

— Примечайте: в небесах крест, а здесь самовар, и ничего больше! А теперь мы его, самовар этот, похороним в землю…

Закапывай, ребята!

— Позови хоть попа, — шутим мы, — да Ярилыча, дьячка, пусть панифидку пропоют, а то, мол, толку не будет.

Всадили самовар в яму и давай заваливать. Зарыли, землю начисто сровняли, даже снежком припорошили, будто ничего и не было. А проволоку, что поверх земли вышла, Васяга опять-таки через окошко в избу владил.

Народу в читальню набралось — кулаком не пропихнешь!

Ладно. Василий разворачивает из газетины не ахти большой этакий ящичек, кажет его нам со всех сторон.

— Вот, — говорит, — из этой самой штуки и выйдет вам чудо. Дело даже совсем не хитрое. Кончик вот этой проволоки, что от креста, зажмем вот сюда, а от самовара — сюда… Вот и готово!

Глядим, надевает парень себе на голову этакую вроде как уздечку, а на ней две светлые штучки, как раз к ушам пришлись. И давай он с ящичком возиться: туда верть, сюда верть, какой-то иголочкой потычет, уздечку на голове поправит… Выложил перед собою часы. На потолок глянет, на часики посмотрит… Ах, мать честная! Времечко идет, мы аж вспотели, а чуда никакого! Василий даже переносье сморщил, по глазам видим: не лотошит у парня.

Я так и не дождался, ушел домой, похлебал щей со свининой, залез на полати. Только было завел, по праздничному способу, глаза в дрему, прибежали ребята: тятька, иди-де, там человечий голос высказывает про всячину!

Понесся я туда. Народу у читальни — ступа ступой. Еле в избу продрался. Василий в толпе — как идол, рожа сияет, только одно просит: не напирать и не шуметь.

Выждал и я черед, сунулся головой в ту уздечку — да так глаза и выворотил… Самый что ни есть человеческий голос явственно выкликает, Кострома, дескать, Кострома… и случилось де там то-то и то-то. Саратов, например, Калуга… А то, нет-нет да и хватит вдруг про заграницу. Ах ты, батюшки мои! Зачнет вдруг имена перекликать: Василий, Ольга, Семен… Даже мое имя кликнул: Харитон, говорит, Харитон… Фу, чтоб ты издохла!

Дерут у меня с головы эту штуку-то, всякому лестно послушать, а я не даюсь, вцепился обеими руками, дальше слушаю.

А голос-то и говорит: конец, конец, до свиданья, товарищи!

И — как в воду канул… Молчок! Мужики, которые еще не слышали, допытываются у меня, а я чисто очумелый. Вышел на улицу. В чем тут сила? Подошел к тому месту, где самовар зарыли, и даже плюнул в то место…

Василий из избы вывернулся, я к нему: скажи на милость, в чем тут действие происходит? Можно ли, говорю, понять это, например, мозгами? Ведь это что такое? Ведь это, брат ты мой, к примеру ежели, почище, чем во сне!

А Василий глянул на часики, чокнул крышкой и убежал домой.

Доглядел я этак в небо, затылок почесал, вошел в читальню и давай с народом тот ящичек вертеть да разглядывать. Нет ничего примечательного так себе, пустяковина, на вес фунта не потянет. Мы со сватом Федором на конец всего даже на колокольню полезли: не там ли главная закорюка? Полезли тоже к самому верху, в оконце высунулись, глядим: проволока и проволока и больше ничего. А на проволоке, шут знает для чего, яичко беленькое…

К вечеру народу в читальню навалилось — дыхнуть некуда.

Всякому, видишь, удостовериться охота. Василий в той самой сбруе прижухнул у ящичка, верть-поверть — ничего не выходит.

— Что, паря, не клюет? — интересуемся мы.

— Время, — говорит, — не вышло.

— Гляди, как бы не сорвалось, — советуем ему.

Вдруг видима заворочал глазами и руку поднял — дескать, не дыши… Подкрутил еще маленько, сымает с себя сбрую и прямо ее на голову деда Клима, под бородой в удавку затянул.

Тот сбычился, принасупился, да так и окостенел… Насилу потом у старого черта уздечку-то эту самую отняли! Так кулаками всех и распихивает, не дается.

— Чего слышал-то? — пытаем его.

— Про песню, — говорит, — сперва обсказывали про деревенскую. А потом как рявкнула гармонь, инда в ушах засвербело… Дослушать не дали, кобели паршивые!

А там уже бабку Домну обуздали. У этой и плат на затылок сбился, волосы седые растрепались. Пригорюнилась на кулачок, лицо сделалось вроде как горестное, и знай головой этак покачивает… В избе, конечно, тишь, никто дыхнуть не смеет.

Глядим, а бабка-то плачет, ей-богу! Слезы, например, в морщинах так и засеклись… Вот ты и поди! Любопытствуем после.

— Чего это ты, бабка, а?

— Про лучину, — говорит, — какая-то все пела. Лучина-лучинушка… До того хорошо пела, душа мрет. Неясно, слышь, горишь… Поет, а я и думаю: ведь моя песня-то, в девках, да и бабой певала… Вот и жалостно стало. Жисть-то наша, бабья, господи-и!..

Еще рвалась послушать, да где уж там! Народищу подвалило — дверь ломят. Даже с улицы в окошки липнут. Гусак-то, который самовар пожертвовал, поднял шум: требовал послушать второй раз, а то, дескать, самовар обратно выкапывай.

Не дали! Пришел поп Игнатий — он у нас кривой на один глаз и маленько с дуринкой, от старости. Того допустили послушать.

Пусть-де удостоверится, какие кренделя его колокольня выделывает. Смеху куча!

Было в тот вечер потехи, страсть! В народе такой гул пошел необоримая! Время уже за полночь, а мы не расходимся.

И пустые-то эти штучки самые все к ушам прикладываем: молчит и молчит, окаянная сила! Значит, не время…

Вот тут-то Василий и давай нам сказывать начистоту — что, откуда и как. Мы рты-то и раскрыли… Ах, раздери тебя леший!

Голоса-то, слышь, из самой Москвы, за этакие сотни верст! Старики говаривали, что в Москву за песнями ездят, а теперь песни сами к нам летят. Голова кругом, ежели понять… А мы спроста думали, что голос-то, например, в кресте либо в самоваре…

1927

КАСАТКИН Иван Михайлович (1880 — 1938). Чудо. Впервые опубликован в "Крестьянском журнале", 1927, № 9. Печатается по изданию:

Касаткин Ив. Перед рассветом: Избранные рассказы. М… Советская Россия. 1977.