"Двадцать рассказов. Машина. Неожиданный покойник. Казнь. Бродячий сюжет. Лиза Маякина. Живот. Река. Канатка. Табуретка. У окна. 365. Небо в алмазах. Дар. Дядя Степа. Иван-дурак. Смоковница. Спасатель. Белки. Сын. " - читать интересную книгу автора (Каменецкий Александр Маркович)

"Zum letzten Mal wird nun Appell geblasen,
Zum Kampfe steh'n wir alle schon bereit..."
Horst Wessel Lied

Это было в тысяча девятьсот недавнем году, когда над миром еще сияли лучистые красные звезды, сурово и твердо покоилась на глобусе одна шестая часть суши, скрывая в своем щедром лоне спящие ростки грядущих бедствий, иностранные вещи продавались из-под полы, а иностранные государства вели себя гораздо сдержаннее, чем сейчас. Античное теплое море ласково омывало тогда еще общий блаженный полуостров, и узкую береговую кромку, гальку и песок, устилали своими телами граждане полусонной, но грозной временами Империи, уставшие от долгих зим и получившие, наконец, свои небогатые отпускные. Они торопились отмыть в теплых бархатных волнах заводскую копоть и гарь, въевшуюся в поры пыль секретных и несекретных КБ, чернильные пятна партячеек и просто всяческий вздор, накопившийся за год. Сперва они обгорали до пунцового оттенка государственного стяга, страдальчески мазали спины одеколоном и кефиром, их дети лежали с температурой под сорок и распухшими гландами, переживая акклиматизацию, но затем, примерно через неделю, это все проходило без следа, кожа приобретала благородный бронзовый оттенок, отвисшие груди и животы переставали внушать отвращение и даже как будто подтягивались, а малышня, засев в море с утра, набиралась, как тогда говорили, здоровья -- по неофициальной статистике, примерно до ноября месяца.
Собственно, и сейчас, приехав в город А., вы найдете его таким же, как и в тысяча девятьсот совсем недавнем прошлом. Солнце, море, горы, цветы и люди остались прежними, поскольку принадлежат к вечным категориям; все остальное, если смотреть философски, несущественно. Правда, вы не обнаружите в А. одной из важнейших его достопримечательностей -- знаменитой Будки Спасателей в Лисьей бухте, на самом уютном из тамошних пляжей. Да и Лисьей-то бухты тоже, по сути дела, нет: там, где при тоталитарном режиме ставил свой латаный вигвам длинноволосый дикарь с расстроенной гитарой и веселой подружкой, а местные жители, как туземцы капитану Куку, тащили дикарю сухое красное вино в пластмассовых канистрах и помидоры "бычье сердце", высится теперь казенное заведение -- вилла, санаторий или, быть может, секретный военный объект. Разумеется, Будку убрали; за покоем купальщиков там теперь отовсюду наблюдают телекамеры, а, быть может, случайная гибель в пучине одного из них новому хозяину только на руку, и телекамер никаких нет. Проверить это нет никакой возможности: прямо на автовокзале местные шепотом сообщают всем новоприбывшим, что в "Лису" ход закрыт раз и навсегда; ходят слухи о каких-то "инцидентах", но что нам до слухов, если самого главного, Будки, в "Лисе" уже нет.
Мы, ветераны, верные А. так, как не были верны ни одной из своих женщин, обретаемся теперь "на Мызе", в полукилометре от нашей второй родины, занятой неизвестными нам оккупантами, и с прежней неутолимой страстью предаемся обычным радостям отпуска: вину, любви, волейболу и картам. Хотя теперь, с годами, от первых трех занятий мы устаем гораздо быстрее, потому все больше времени занимает последнее; знаю, настанет пора, когда дни напролет мы будем проводить за одним лишь преферансом, лежа в тени и жалуясь друг другу на несварение желудка. Что ж, я нахожу это справедливым: мы, жадные жить, успели взять свое, и даже больше, чем положено на стандартную человеческую душу; чего только не навидалось здешнее море, смущенно подкатывая к нашим палаткам! Хотя тела уже не выдерживают прежнего пыла, в сердцах слой за слоем откладывается нечто гораздо более ценное. На мой личный, непросвещенный взгляд человека, читавшего "Архипелаг ГУЛаг" отнюдь не в вагоне метро, как его дети, люди созревают вместе со своими воспоминаниями; из них, как стену линиями кирпича, выстраивают они бастион собственной души, который, естественно, превращается со временем в саркофаг и становится последним убежищем, в котором можно окончательно скрыться от безумия объективной реальности, данной при любой, даже самой гуманной власти все-таки в ощущениях и восприятиях.
Так вот, ничто и никогда не сотрет из моей памяти Будку Спасателей. Это хрупкое дощатое сооружение на высоких сваях-ногах, выбеленное до рези в зрачке солеными ветрами и штормом, парило над Лисьей Бухтой, словно буддийский храм в Лаосе или Камбодже, -- невесомый, прозрачный, как будто подвешенный невидимой нитью к ослепительно лазурному небу. Ее строгие, аскетичные формы, лишенные даже намека на архитектуру, выглядели, тем не менее, окончательным творением подлинного мастера, постигшего на склоне лет природу вещей, -- такою же простотой было наполнено здесь все: и угловатые гранитные валуны на берегу, и зубчатая кромка гор, и перистые облака, разбросанные небрежными мазками, и незамысловатые песни чаек, и монотонный шум прибоя. Без нее, без Будки -- если закрыть глаза и представить, что Будки нет, -- в пейзаже тотчас возникала дыра, незаживающая, кровоточащая рана; такими ранами покрывается картина, если плеснуть на нее серной кислотой.
С течением лет подобные сооружения волей-неволей обрастают легендами, само их совершенство уже вынуждает людей бессознательно приписывать им особые свойства; если бы Будка простояла на своем месте век или два, она, несомненно, сделалась бы местом паломничества или, наоборот, осквернения, что в сущности одно и то же, но, к сожалению, ей не хватило времени для того, чтобы обрести ритуальную неуязвимость, -- люди, набросившиеся на нее с топорами, оказались сильнее истории. Но кое-что, один из мифов (наверное, их было больше, но мне известен только один), сохранилось по сей день. Для нас, подлинных хозяев "Лисы", эта история абсолютно правдива, хотя мы не были ей свидетелями, -- наверное, потому, что здесь, среди скал и чаек, на крохотном, выжженном солнцем пятачке пляжа, любая ложь видна издали, да и Будка, открытая всем ветрам, свидетельствует сама за себя. Впрочем, сейчас люди оплетают сплетнями высокие бетонные заборы, отделяющие от них Лисью Бухту, и дела давно минувших дней забавляют их все реже. Скоро совершенно некому будет вспомнить о Павке Корчагине, имя которого неотделимо от Будки Спасателей, и человек этот, незаслуженно забытый, будет окончательно погребен под руинами той страны, где выпало ему родиться и совершать свои подвиги.
Что мы знаем об этом герое, наследником которого был спасатель Сергей, наш старый друг, хранитель легенды? Каким представляем его себе? Вот парит над морем, восхищая ажурной белизной, Будка; вот стоит там на шатких мостках красивый мужчина, издали удивительно похожий на голливудского "Оскара", -- литой металл торса и бедер, высокая посадка головы, плавные, мягко изгибающиеся линии сплошной полированной стали от макушки до пят, немного женственные округлые движения, полные сосредоточенной силы, от которых трудно отвести взгляд, темная, выдубленная кожа морского волка или ковбоя, всегда соленая на вкус, как и его поцелуй, аккуратно подбритый затылок спортсмена, ясные, лучистые глаза кинозвезды, узкая алая полоска плавок, облегающая напряженные выпуклые ягодицы, простые часы "Слава" на левом запястье, которые сверкают, слепя влюбленных девушек... Ну, еще, пожалуй, спасательный круг в руках... или нет, спасательный круг висит на своем месте, а в руках у Павки мощный бинокль... или, на худой конец, бутылка жигулевского пива. Верен ли этот портрет, ручаться не берусь, скорее всего, таким видели этого парня те, кто хотел видеть, а настоящее его лицо предание благоразумно скрывает от нас.
Однажды, гласит оно, один маленький мальчик впервые увидел море. Это случилось с ним лет в пять-шесть, когда его отец защитил наконец-то свою докторскую диссертацию, и вся семья, вздохнув с огромным облегчением, вылетела из Омска или Новосибирска по льготной путевке в направлении ближайшего пляжа. Можно легко представить себе этого худенького академического ребенка, плод любви двух людей с плохим зрением, проводивших над книгами определенно больше времени, чем в постели, ребенка, уже умевшего читать, переболевшего всеми детскими хворями, вечно простуженного, с редкими кудрявыми волосиками цвета выгоревшей степной травы, перекормленного рыбьим жиром, в нелепой панамке, сползающей на ухо... Вот он осторожно, кривясь и охая, ступает по круглой раскаленной гальке, обжигая ступни, вот он, обгоревший, температурит, над ним склоняется аккуратная докторша в белоснежном крахмальном халате и слушает его стетоскопом, вот от выплевывает ложку с санаторской манной кашей и разражается отчаянным плачем... Вот он, очарованный, не веря, сон это или явь, впивается глазами в горизонт, в то место, где небо превращается в море, пытаясь понять, насколько огромен мир, в котором ему выпало жить, и взаимоотношения пространства с временем, над которыми одиннадцать месяцев в году ломают головы его ученые родители, становятся вдруг ясными и очевидными, как будто приоткрылась некая дверка прямо посреди толпы отдыхающих, его поманили туда и все быстренько показали.
На самом деле, так происходит со всеми, и особенно в юные дни на морском берегу: однажды бесшумно растворяются невидимые врата в Запретный Сад, и ты входишь туда, где растет Древо Познания, срываешь яблоко, откусываешь, познаешь... Но затем, увлекшись, ты срываешь и плод с Древа Забвения, врата все так же бесшумно закрываются за твоей спиной, и мир опять приобретает знакомые очертания. Однако с академическим ребенком вышло по-другому: не то природная рассеянность, не то родительские гены помешали ему отведать обязательный, как манная каша на завтрак, второй плод, и нечто смутное навсегда осталось в его неокрепшей душе. Это смутное он увез с собой в Омск или Новосибирск вместе с полиэтиленовым мешком гальки и рапанов, засушенными крабами и первым в своей жизни настоящим морским загаром. Загар сошел, крабы рассыпались в прах, галька и рапаны растворились во времени, но нечто, в материальном существовании которого сомневалась вся современная мальчику наука, оказалось удивительно живым и стойким.
Оно, видимо, и привело однажды Павлушу в плавательный бассейн, хотя более прозаический вариант легенды утверждает, что плавание ему прописали врачи. Как бы там ни было, но сперва отступили простуды, затем вытянулись и окрепли члены, а спустя пару-тройку лет отрок Павел был любимцем тренера и надеждой юношеской сборной -- опять-таки, то ли Омска, то ли Новосибирска. Страсть к победам увлекла его не на шутку, тем более, что будущий Павка стремился быть первым во всем. Председатель школьного Совета пионерской дружины, комсорг курса, а затем и факультета -- эти вещи давались ему так же легко, как и девичьи сердца. Молодой легкокрылый бог, он и впрямь был похож на краснозвездного героя известной книги -- в те романтические времена, когда физики и лирики сходились в отчаянных схватках, а после вместе слушали пластинки на ребрах и поглощали в больших количествах забытые сейчас напитки "777" и "Агдам", комсорг, КМС и донжуан был наречен прозвищем Корчагин, которое носил с гордостью до конца своих дней, о котором нам, к сожалению, ничего не известно.
Мифология склонна к преувеличениям, которые, впрочем, только подчеркивают истинный смысл: так, например, она соединила в лице Павки Корчагина спортивный, организаторский и научный таланты, приписав ему одновременно победу на всесоюзных соревнованиях, успешную защиту диссертации и стремительное вступление в партию. Честно говоря, у меня нет оснований всерьез не верить этому: время требовало своих героев, эпоха бурлила и играла всеми цветами радуги, эпоха восхищалась и гордилась собой, так что ей, по сути, ничего не стоило взрастить Павку Корчагина именно таким, каким его рисует нам миф. Однако, о том, что случилось дальше, миф умалчивает, ибо известные нам последствия трагичны: изгнание из рядов, из сборной и из университета, личная драма, предательство друзей и прочее. Версии, конечно, есть; наиболее патетической из них следует считать участие в некоем диссидентском кружке, сочинение листовок и даже попытка учинить демонстрацию. Сам спасатель Сергей, хранитель памяти Павки Корчагина, преемник его по Будке, склонен все упрощать: "Ну, была у него одна девка, ее папашка сильно Би-Би-Си любил слушать... ну, она тоже там тряпки всякие себе покупала, лекции прогуливала, в комсомол не вступила... ну, ему сказали, мол, кончай с этой дурой, она несоветский элемент, с ними со всеми в другом месте очень скоро разбираться будут, о себе, мол, подумай... ну, а он ни в какую, буром попер... ну, тут ему и устроили... зависть человеческая, блядь..."
Обывателю такой вариант подходит, конечно, больше, но моя задача -- соблюсти объективность, поэтому от оценок воздержусь. Главное в том, что Павка исчез из своего Омска или Новосибирска и объявился в Лисьей Бухте. По-моему, такая работа -- спасать тонущих людей -- подходила его характеру больше любой другой. На пляже свои законы, свой порядок, свои взгляды на жизнь, и по всей совокупности этих законов, порядков и взглядов выходило, что Павка -- король. Достаточно было посмотреть на то, как неспешно подходит он к подножию своей Будки, в ослепительно белой рубашке и таких же брюках, подстриженный и выбритый, как покровительственно оглядывает зрителей, даря им скупые улыбки, затем медленно, наслаждаясь каждым движением, поднимается по скрипучей лесенке, выходит на мостки и так же медленно, смакуя, снимает сперва рубашку... брюки... Тощие москвичи, бледные ленинградцы, холодные, как рыбы, прибалты, толстые волосатые гости из Азии рыдают от тоски и ревности, замечая горящие взгляды своих подруг, направленные на него одного, Ахиллеса, Меркурия, молодого легкокрылого бога. Но это еще не все: Павка сладко потягивается всем телом, отчего по пляжу прокатывается восхищенный вздох, и идет к самому краю мостков... делает пару шагов назад... разбегается... Ах, как великолепно, наверное, летел он в воду, скользя в упругом воздухе, как бесшумно ввинчивался в волну, как долго -- так, что весь пляж замирал -- плыл среди невидимых рыб, и как ликовали все, когда его голова спустя несколько неправдоподобно долгих минут появлялась так далеко, у самого буйка, за буйком!..
Неудержимая фантазия мифотворцев предлагает нам самые разнообразные картины: вот Павка у ночного костра покоряет молодежь игрой на гитаре и пением, вот он спорит с заезжим столичным умником о поэзии Цветаевой, вот соревнуется в плавании с неким бывшим олимпийцем и, конечно, побеждает, вот выпивает, не отрываясь, на спор, не пьянея, целый литр вина, вот доставляет в отделение милиции сразу троих мускулистых хулиганов, униженно молящих о пощаде, вот соблазняет законную жену известной особы, раня ее сердце навеки... Не будем утруждать себя опровержением этих фактов, поскольку никаких фактов для опровержения у нас нет. Зато есть совершенно реальные вымпелы, почетные грамоты и медали -- их нам показывал Сергей. За семь лет своего владычества в Лисьей Бухте, свидетельствуют они, Павка Корчагин спас ровно 42 утопающих, 70% из которых -- женщины и дети.
Говорят, он был действительно гомеровский персонаж, атлет, герой, рыцарь без страха и упрека, спасатель человеческих жизней, эстет и умница. Почему же он ушел из Лисьей Бухты, покинул свою Башню-храм, своих многочисленных поклонниц, этот теплый благодатный край, щедрый вином и солнцем? Почему мы ничего о нем больше не знаем? Вот что сообщает нам официальная версия.
24 сентября 19... года, под конец бархатного сезона, который в тот год необыкновенно затянулся, молодая пара из Кзыл-Орды взяла лодку и совершала прогулку по воде. К вечеру погода испортилась: подул сильный юго-западный ветер, резко заштормило, к тому же небо затянуло тучами, разразился ливень, и пара потеряла ориентацию. Около 20.00 лодка перевернулась, люди оказались в воде и стали звать на помощь. Женщина совсем не умела плавать, ее муж плавал кое-как, но море уже было довольно холодным, а силы стремительно убывали. Трагедия разыгрывалась в зоне буйков, в пределах видимости и, конечно, слышимости с Башни, где в это время находился смертельно пьяный Павка. Он спал; люди звали на помощь, а он спал, хотя обязан был бодрствующим и трезвым находиться на посту, где вел ночное дежурство. Наконец, случилось неизбежное: отдыхающие из Кзыл-Орды, молодая пара, ему 25, ей 20 лет, утонули в морской пучине. На следующий день заслуженный спасатель, трижды награжденный медалью, многократно вымпелами и почетными грамотами, снискавший бессчетное количество устных благодарностей, был с позором выдворен с Башни, ввергнут под следствие, оправдан на суде, и затем следы его теряются.
Но могло ли случиться такое?
Нет, я не верю вымыслам милицейского протокола, они слишком пошлы и плоски для такой личности, как Павка Корчагин. Миф -- а мы все, законные хозяева "Лисы", творим этот миф, укрепляем и шлифуем его в наших сердцах -- говорит совсем о другом. Перенеситесь на Башню 24 сентября, почувствуйте, как скрипит она под напором могучего юго-западного ветра, злого Борея близкой осени, налетающего всегда внезапно, словно шайка грабителей на ночной дороге или сама Смерть; услышьте его вой, как будто гигантские органные трубы ревут под пальцами безумного Вагнера, летящими по скользким от морской пены клавишам, и вслед за ними врываются в бухту ненасытные валькирии, чудовищные берсерки, обрушивая свои мечи и молоты на скалы; целые утесы, куски гранитной породы низвергаются в море, и оно вскипает, расступаясь в гневе во все стороны и снова смыкая свои ледяные объятия, и вот уже все вместе -- море, ветер, брызги камней -- все сливается в дьявольском водовороте, и берсерки, истекая слюной, выхватывают из воды на лету перепуганных серебристых наяд, чтобы вонзить в них кроваво-красные фаллосы, исписанные заклинаниями на древнем языке арийских прародителей, а валькирии рвут на себе пряди седых волос от гнева и швыряют в берсерков сверкающие молнии, которые рассыпают искры; море вскипает под ударами этих молний, и в клубах пара кричат и стонут от страсти голосами чаек серебристые наяды...
И вот, у самого края бездны, на хрупких мостках, которые вот-вот оборвутся в первозданный хаос миротворения, возвышается, играя мускулами, молодой легкокрылый бог, Ахиллес, Вотан, герой легенды Павка Корчагин, неуязвимый для судьбы. Это он, никто иной, именно он превратил себя из рахитичного ребенка в атлета, витязя, он первым достигал финиша и стоял на пьедестале почета, внимая восторженным возгласам, он был первым во всем, чего бы ни касалась его рука, он посмел встать лицом к лицу с самыми мрачными из всех демонов и выжил, пожертвовав всем -- карьерой, будущим, успехом, славой, но не предал, не уронил себя, он начал все заново и спасал человеческие жизни, он заслужил любовь женщин и уважение мужчин, он молод, силен и бесстрашен, у самого края бури он весел и невозмутим, как небожитель. Да человек ли он сам? Разве осмелился бы человек созерцать сейчас эту пляску космических энергий, вдыхать, не обжигаясь, полыхающий огонь самого ада? Нет, люди прячутся в своих каменных норах, под крышей, они затворяют плотнее окна и качают головами, глядя во двор. Нет, людям здесь не место, в этой схватке Сил, они слишком малы и ничтожны, чтобы участвовать в великом камлании Космоса, их сотрут здесь в порошок и развеют в бесконечном пространстве...
Но что это за голоса? Кто там стонет среди волн, кто там захлебывается криком? Неужто нашлись такие смельчаки? О, нет, это несчастные жертвы, которых застигла буря, они взывают о помощи, они зовут его, глотая соленые брызги, их страшит скорая и страшная смерть в водоворотах пены, они вне себя от ужаса при виде разъяренных валькирий и истекающих семенем берсерков, чьи кроваво-красные фаллосы исписаны древними рунами, понятными лишь ему одному, молодому легкокрылому богу, побывавшему в Запретном Саду и сохранившему в сердце прапамять поколений, которые из этих мест, именно отсюда растеклись затем в страны северных варваров, в Вавилон, к Эгейскому морю и к далекой реке Ганг... Но чем же он, еще не воспетый герой, отличается от них, жалких и бессильных существ, барахтающихся в воде? Разве не смертными были его мать с отцом? Какой же шаг отделяет его от воплощенного божества? Какая последняя победа ждет его?
Он слышит крики бедствия, которые тонут в завываниях ветра и шуме громового прибоя, он слышит эти крики и уже инстинктивно выгибает свое тело из упругой стали, чтобы швырнуть его в воду, чтобы стремительно плыть, рассекая волны несокрушимым плечом воина, чтобы спасать, спасать, спасать... И вдруг он все понимает, все -- до последней точки, он видит истину так же ясно, как видел ее тогда, много лет назад, когда затворилась за ним тихая калитка Запретного Сада. Он видит Волю, которая отличает смертное существо от бессмертного, он сознает, что сила Божества в том, чтобы и спасать, и ввергать в пучину, он понимает, что стал рабом обыкновенной человеческой слабости, возбуждающей маленькое зловредное эго, которому не место в этом божественном литом теле, должном стать вместилищем такого же совершенного духа... И он делает шаг назад... еще один шаг назад... Свет и Мрак обрушивают на него одновременно бесчисленные тяжкие удары, но он тверд и прям, он стоит, словно монумент, когда тайфуны и цунами пытаются сорвать его с шатких дощатых мостков, он высоко держит голову, и когда крики окончательно стихают, неповторимое блаженство окутывает Павку Корчагина...
Таким я хочу его видеть, этого безвестного спасателя, достигшего в ту грозовую ночь высшей победы, которая подвластна человеку. Он ушел, неся на себе тайную печать изначальной правды, окончательного свершения, и где бы ни лежала сейчас его тропа, в этом мире или в ином, Павка всегда останется для нас путеводной звездой, единственным доказательством того, что наша бессмысленная борьба когда-нибудь несомненно окончится величайшим торжеством.


БЕЛКИ

Ух и заморозило в тот год, что за холода стояли! Слыхал про такие места: Инта, Пуркулай, Лебединовка, 85-й километр? Ничего, может, еще услышишь. А то и увидишь. Шучу, шучу... Жизнь -- она знаешь, какая штука: сегодня ты здесь, а завтра -- завтра поминай как звали. К утру снежок выпадет, и следов не найдешь... Эх, да Север, Север крайний!.. Мишку косолапого встречал когда-нибудь живьем? В зоопарке и дурак может, а так? Что -- я-то? Льва? Не-е, какой на хрен лев, сынок. А ты молодец, смотри-ка... И кино снял? И карточки есть? С собой? Жаль, жаль... Лев -- это да-а... А жирафу видел? А обезьян? А носорога? Ну, повезло тебе, ей-Богу, прямо "Клуб кинопутешествий". Вам, молодым, вишь, везде дорога, а старого дурня кто на сафари возьмет. Внукам будешь рассказывать: вот, мол, батя ваш в Африку ездил. Представляешь, сынок, и у тебя внуки родятся. Не веришь? Посмотри на деда. У меня знаешь, сколько внучат? Дай Бог памяти... шесть... нет, семь, кажется. Двое, значит, в Архангельской области проживают, один в Волоколамске, Галька -- в Бишкеке, еще пацан -- в Краясноярске... Ой, голова, сынок, совсем слабенькая. Завидую молодости. Ты так не смотри, я в твои годы... м-да... как сейчас помню: узкоколейка, снегу выше плеч... и лопатами его, лопатами... Такое дело. Тебя, сынок, еще и в задумке не было, а дед первый раз через всю Сибирь-матушку... ладно.
Небось, гадаешь, как такой, как я, в этот вагон попал? Ничего вагончик, скажи? Ты, небось, в других и не ездишь. Не-е, у меня в билете все правильно написано, могу показать. Да не гадай, сынок, все одно ничего не выгадаешь. Может, решил старик на всю пенсию в последний разок гульнуть, прокатиться с шиком. Билетик в кассе купил, законно. Ой ты смешной, сынок! Не обращай на деда внимания, пускай себе мелет, уважай старость. Почти как радио. Ну, принял немножко, да. А что, нельзя? Ты сам непьющий? По глазам вижу -- ну! Вот именно. Отчего бы не кирнуть перед дальней дорогой? Святое дело. Да что ты волком на меня таращишься, сынок, отдыхай, спи, не обращай внимания. Деду, между прочим, восьмой десяточек пошел, из ума выживает, так за что же на него так смотреть? Думаешь, небось, девочку бы сюда вместо меня молоденькую? А-аа, кто бы отказался! Я по этому делу ходок был еще тот. Ох, никогда не забуду... однажды на спор... ха-ха, смех... козу!.. На что спорили? То тебе, сынок, неважно знать, еще во сне примерещится. Уй, время было, жизнь прошла, кошка мышку родила...
Что насупился? Думаешь о чем-то? Вот послушай старика: брось думать, от думок башка болит. Я за свои годы такого навидался, что и вспоминать страшно, а ты сидишь в тепле, в уюте -- о чем думать-то? Отдыхай, расслабляйся, смотри в окно... 45-й километр, 50 градусов мороза... птицы замерзали на лету, собаки ссать не могли!.. Так что ни о чем не думай, едешь себе, и едь спокойненько.
Пиджак на тебе, я смотрю, будь здоров, шикарный пиджачок. Ну, еще бы! Небось, этот... как его... Ив-Монтан... Шантан... не вспомнить. Чего? Как ты сказал? Кин... что? Не слыхал. Да ладно тебе, Кинза и Кинза, хоть петрушкой назови. Небось, хорошо стоит. А? Ух ты! Не врешь? Ну, сынок... Дай пощупать -- можно, нет? Деньжищи-то какие!.. У твоего папки был такой пиджачок? То-то же. Стыдно мне, конечно, в моем тряпье с тобой в одном купе сидеть, да ничего не поделаешь, уж потерпи. Кого судьба свела, тем терпеть надо. Думаешь, зря мы встретились? Так не зря, уж будь уверен, не зря. Ты на человека смотри, а вещь -- дело такое. Яков Ефимович Гольдфарб -- слыхал имя? Еще бы, откуда... Самому товарищу Маленкову костюмы шил. История! Ее, эту историю, вместе с безродными космополитами -- тю-тю... Золотой был человек, только холода боялся. А в ту зиму заморозило, сынок, так, что до сих пор костей не согрею...
Помянуть бы надо Яшу Гольдфарба, Царствие ему Небесное. Он мне перед смертью так говорил: костюмчики мои, говорит, меня переживут. И плакал. Так что ты, сынок, лучше не покупай Кинзу эту свою, не бросай денег на ветер. Жизнь, она такая штука: сегодня ты есть, а завтра -- баю-баиньки... Да что я каркаю, разве ж я каркаю! Пойми, сынок: старому человеку поговорить охота. Поставь перед ним стакан чаю, он стакану будет свою судьбу рассказывать, так что не обращай внимания, отдыхай. Может, и что полезное для себя услышишь. Ты ведь не из простых, я погляжу, деловой, да? Кто ж еще сейчас в таких вагонах катается. Как? Ме-нед-жер? Не слыхал про такую профессию. Начальник, что ли? По торговле? Нет? А как? Да ладно, ладно, не мое дело, конечно. "В особо крупных", я так думаю. Вот что значит свобода! Еще молоко на губах не обсохло, а уже... Прости, прости старого дурня, сам не знаю, что мелю, просто каждый раз в глазах свое стоит. Знаешь, какая у нас страна огромная? День едешь -- степь, два едешь -- степь, три едешь -- опять степь, рехнуться можно. А потом тундра -- день, два, три...
Ух, зараза, часы встали. Сколько времени, сынок? Всего-то? А как будто целый вечер прошел. Часики у тебя такие интересные... Камушки настоящие? Зачем ругаться, сынок, зачем обижать старика? Чего я не понял? Ах, не жопа!.. Еще разочек... "Шопард", значит... Совсем оглох, как пень. Не боишься? Зачем меня бояться, ты кого надо бойся. Костик Циркач все повторять любил, покойный: "Скромность не украшает, она оберегает". Мудрость! Запомни ее, сынок, Циркач не последний был человек на свете, а ведь все равно не уберегся... Ну, опять, скажешь, каркаю? Голову свою беречь надо. Ты молодой, шалый, а мне уже задницу ободрали, живого места не осталось, так что слушай мудрость, учись, пока старики живы.
Ты куда, сынок? Почем же мне знать, где здесь вагон-ресторан? Я по ресторанам не ходок. Что тебе там делать, в этом ресторане? Поди-ка лучше сюда, дедушка чего покажет. Поди-поди, не бойся, не укушу. Обижаешь, сынок. Ну, нагнись, понюхай, не отравишься. Пахнет, ага? Вот именно. Ну, сядь на секундочку. Чем коньяки ихние распивать, попробуй своего, настоящего, домашнего. Нет, постой, давай так: по 50 капель, а там хоть в ресторан, хоть куда. За дедушкино здоровье, ага? По маленькой, по чуть-чуть, для пробы. Да не кочевряжься, садись, старших уважать надо. Во-о, другое дело. Вот столечко, не больше...
Что я говорил? Нет, что я говорил? Нет, ты скажи, скажи! Как? Спасибо, спасибо, уважил... Серьезно? Не брешешь? Дорогие слова. Еще? Давай, теперь твое здоровье. Ха, секрет фирмы. Рецепт! Сам готовил, под пыткой не выдам. Тут тебе и травки, и корешочки, и что ты хочешь. Благодать! Такого ни за какие деньги не купишь. Мне этот рецептик один башкир передал, Мурат, чудо что за парень. Тещу топором -- раз! По темечку -- хвать! Школьный учитель, а? Да какой же мужик тещу не хочет рубануть? Трезвый был, между прочим... Мой тебе совет -- не женись.
...Во-о, вот это правильная мысль. Снимай на хрен пиджачок, запаришься. Настойка у меня горячительная, для Сибири в самый раз. Век не забуду, как под Интой поезд встал... Выйду, выйду, ничего страшного, переодевайся. Только ты знаешь, сынок... железяку свою под мышкой... ну, прибери, в общем. Тут воевать не с кем, а мне как-то не по себе. Боюсь я этих штуковин. Все, переодевайся, не спеши, а я себе в тамбуре тихонечко покурю.
Ну, ты даешь, сынок! Чего это такое? Прости старика, не силен в языках. "Джонни Валкер"? А это? Ой, мамочки! Как раньше в магазине "Березка". У меня-то снедь попроще: огурчики, помидорчики, яички... Значит, с Богом! Тебя как звать-то? Сережа? А меня зови дядя Коля. Все, поехали, за знакомство!..
Вот пью, Сереженька, а из головы нейдет этот Мурат. Башкир он был, школьный учитель. Тихий, как былинка, косоглазый, морда круглая и улыбается все время. Матюков как будто вообще не знает, слушаешь его -- прямо народный артист или там академик. Тихий, говорю, спокойный, умница. И на тебе -- топором! Когда бабка дрыгаться перестала, он ее тем же топориком на куски посёк, завернул в бумагу, сложил в мешок, камушек привязал -- и в реку. А потом пошел в милицию и заявил, мол, теща пропала. Ее два месяца искали, а зятек в это время на районном смотре-конкурсе грамоту получил. Знаешь, какую? "Учитель года"!.. А? Да расстреляли, чего с такими чикаться.
Вот думаю я одну мыслишку, никак не додумаю. Смотри: едем мы, значит, в салон-вагоне. Чистенько, красивенько, богатенько. Как для лучших людей. А мы, ты считаешь, люди? Вот загадка. По мне выходит, что никак не люди. Давно сказано: звери. Один удав, другой кролик, третий енот или кто там еще... Собака, хорек, крокодил, петух... У нас, выходит, не поезд, а целый зверинец на колесах. Ну, чего я гружу, сынок? Смотри на примере. Вот везешь ты с собой пукалку -- а зачем? Чтобы в один прекрасный день человека из нее убить. Газовый? Нет, Сереженька, это не газовый, это "Макаров". Нехорошо обманывать старших. Да ты не кипятись, ты выслушай дедушку. Умом своим убивать ты, конечно, не хочешь, но чего в жизни не бывает? Бывает, что и приходится разок-другой. Выходит, кто в тебе сидит? Зверюга. И во мне тоже, что я -- особенный? Ты выпей, выпей, не нервничай. Разве я тебя обидеть хочу? Пуляй на здоровье, пока есть в кого. Была бы охота.
Так что я хотел сказать... Все мы звери, это факт, тут и доказывать ничего не надо, живи на свете, и все сам узнаешь. А зачем тогда людьми притворяться-то? Ведь от этого самого, человеческого -- один сплошной вред, как есть. Быть бы зверьми и жить бы в лесу, но нет же. Есть у меня на этот счет одна идейка. Сказать? Нет, сначала давай выпьем... Слушай, Сережа, и мотай на ус, потому что не дай Бог тебе увидеть, что я видел. Предок наш точно обезьяна, как пить дать. Но они, эти макаки, жили, говорят, сперва в Африке возле урановых залежей, как у нас в Желтых Водах, и начались у них мутации, вроде там Хиросимы или Чернобыля. Ты чё, это по телевизору рассказывали, такого захочешь -- не выдумаешь. Короче, слушай дальше. Мутации это что? Уродство. Две головы, три ноги... А у этих обезьян по-другому дало -- в мозг. И вышел, в конце концов, человек -- хоть и мартышка, но покалеченная такая. Нутро, значит, звериное, о снаружи -- хрен поймешь. В общем, чего тут объяснять, и так все ясно. Меня, вишь, как выпью, на рассуждения тянет. А ты не обращай внимания, отдыхай...
Чего я в Сибири делал? Жил. Точнее? Точнее не скажешь. Жить -- это тебе не в салон-вагоне кататься. Не, не спрашивай, трудная была жизнь у деда. Пей, не спрашивай. Дядя Коля сам все расскажет, у дяди Коли язык без костей. Ты лучше про себя сперва расскажи, ведь быть тебе, сынок, душегубом, это на лбу написано. А я советик дам. Мои советики, они, знаешь, не всем годятся, их в книжке не напечатаешь. Замяли? Ну, замяли, и ладненько.
...Сидел? И сидел, и лежал, и стоял, даже висеть приходилось. Неприятно, согласен. Что-то ты бледненький какой-то... Устал? Так приляг, отдохни. Небось, не с гулянки едешь. Ложись на полочку, сынок, а дядя Коля тебе сказку расскажет. Ага, про царя Колбаску. Окошко открыть? С удовольствием. Душно тут у нас. Так слушай.

Гиблое место, чтоб ты знал, Пуркулай. Тайга да болота, летом и по грибы страшно ходить: или заплутаешь, или в трясину засосет, или мишку чего доброго встретишь. Ты, сынок, представить себе этого не можешь. Городскому на Пуркулае сразу труба. Лампочка Ильича там до сих пор, наверное, не горит, радио нет. Жрут люди что попало: ягоду, грибы, кедровый орех, в огороде картошка с морковкой, а вот хлеб -- хлеба нету. Раз в месяц завезут муку -- праздник, а нет -- значит, нет. Да и как везти? Дороги где? Одни звериные тропы. Откуда он вообще взялся, этот Пуркулай, холера его знает. Говорят, когда-то раскольники в тайге от царя прятались. Потом и Бога своего забыли, и мхом заросли по самые уши -- а как еще быть в такой глухомани? Не-е, это рассказать нельзя, это видеть надо. Хотя им чего, они себе жили и живут, я думаю, в своей берлоге. Знаешь, тоже хорошо: ты никому не нужен, и тебе никто. Хотя местечко вообще людное: кругом одни лагеря. Дай-ка вспомнить... так... ИТК 14-164 -- раз, дальше -- строгий режим для врагов народа, потом 85-й километр -- зека железную дорогу строили, и еще бабская -- всего четыре. Многие бежали, но даже до Пуркулая никто не дошел, все в тайге сгинули. У них там легко было: хочешь бежать -- беги. Или к медведю на обед, или в болото, или от голода загнешься. Хотя один мужик почти до самой Инты добрался, и что? Взяли на станции, и сразу новую десятку...
Ладно... Как Мишка-меченый свободу объявил, вы теперь больно грамотные стали. Небось, слыхал про эти дела, сынок? Культ личности, все такое... В общем, не нужна тебе политинформация, все одно ни черта не поймешь. Кровь у тебя уже другая, не того цвета. Что говорить... В жизни дорог много, каждый своей дорожкой в ад приходит. Забудем. Ты лучше послушай, какая зима в тот год стояла. Страх, Сереженька! Наденешь три тулупа, выйдешь на двор -- и, вроде, ничего, только дышать нельзя. Не можешь вдохнуть, хоть тресни. А потом вся рожа сразу коркой берется, хуже коросты, губы лопаются, пасть ни закрыть, ни открыть. Но это еще сначала. Потом чуешь: ты вроде как не на воздухе стоишь, а в киселе. Идешь, и кисель этот расталкиваешь, а во всем теле сонная одурь. Такой мороз, он уже не холодный, он тебя как будто растворяет, не чуешь ни рук, ни ног. Даже моргать тяжело, веки отнимаются. Человек может так себе ухо отморозить, что оно в тепле просто почернеет и отпадет. Или нос. Сам видел. Но главное, что ты этого холода уже как бы и не замечаешь, у тебя мозги останавливаются. Выскочил -- вроде, тепленько, покрутился туда-сюда, забежал в дом -- там буржуйка раскаленная. Только она, зараза, не греет -- обжигает, а согреть не может, так ты себя чувствуешь. Посидишь с полчасика, и вдруг такая боль! Руки, ноги, лицо! Сидишь и воешь, а надо радоваться: если болит, значит, не до конца отморозил. Так-то. Но это все когда ветра нет, а поднимется ветер -- капут. Застало тебя за околицей -- прощай. Дороги не найдешь, хоть даже тебя черти за шкирку домой поволокут, да и просто околеешь по пути. А в ту зиму было страшнее, чем конец света. С ноября месяца взялось наяривать, и день за днем все хуже и хуже, так что к Рождеству на Пуркулае кое-кого хоронить пришлось. Только куда хоронить непонятно, земля как сталь. Клали человека под забором, да и все тут, аж до самой до весны -- небось, не протухнет. А сколько полегло зека, ты меня не спрашивай, никто им счету не вел.
Значит, говорю, зима стояла, да-а... Зима 53-го года. Отец народов, значит, как помер, и такое в мире началось: лето не лето, зима не зима... Как Сталина не стало, Лаврентий Палыч амнистию объявил для тех, кто по уголовным статьям. Гудели на зонах сильно, дым коромыслом стоял, и многие тогда на волю вышли, кого, может, лучше бы, Сереженька, в мешок -- да в прорубь...
Чего тебе еще рассказать, чтоб ты затравку понял? Жила там одна семья: дед Ермолай, дочка его и малой пацан Пашка. Ермолай в милиции служил, хотя и на пенсии, был один на Пуркулае за всю Советскую власть. Вроде, воевал, медальку таскал, а на самом-то деле ходил вертухаем на 85-м километре. Здоровый бык, килограмм под сто. Дочку его Настасьей звали, ее мужа под Курском убило, и жила она вдовой. А Пашка был вроде как в приймах, папка с мамкой на поселении, в общем, загнулись в войну, а пацана в семью определили, куда ж его еще девать. Настасья красавица была баба, таких у вас в столицах хрен найдешь, а Пашка, пасынок, значит, квелый, все болел и вроде как чуток не в уме, хотя кто его знает. Дом у них был получше, чем у всех, Ермолай его своими руками срубил. Хороший дом, чисто крепость. И уж не знаю как, но завели они себе пару коней. Ой, что за кони, сынок! Любишь, нет? На скачки ходишь? А я прямо места себе не найду , когда коня вижу. Такая красота, лучше не бывает. Глаза у них какие! Умные, добрые, как человеческие глаза. Да что там человеческие, людишкам в зенки лучше и не заглядывать, такое увидишь... А вот конь -- он как Иисус Христос: с такой добротой, с такой лаской на тебя глядит, как будто все понимает, душу твою понимает всю насквозь, и все может простить, значит... Индусы, вон, дураки, на коров молятся, а что корова -- у нее глаза тупые, совсем человеческие. Другое дело конь, перед ним, знаешь, и стоять бывает совестно. Такой взгляд, что вот иногда хочется обнять его за морду и долго плакать... Люби коней, сынок, у них многому научишься. Хотя тебе оно, кажется, и не надо, таких тоже в гроб кладут, не переживай...
Вот и у Ермолая хорошие были лошадки. Знаешь, как он их прозвал? Братец и Сестрица. Жеребятами прикупил, вырастил, выхолил, как собственных детей. Они, вроде, до настоящих коней толком и не доросли: маленькие, мохноногие, ушастые, пегой масти, а морды смышленые такие, как иногда бывают у дворняжек. Людей различали сразу. Если злой пришел, они носы воротят, фыркают, а если добрый -- кидаются со всех ног, губы тянут, чтоб хлебца дал, хвостом себя по бокам лупят. Черт знает что, а только не простая скотина, им бы в цирке выступать. И нравом сами добрые. Есть кони ух какие злющие, с норовом, бывают с норовом, но уже объезженные, забитые, иных вконец забивают, есть еще от рождения тупые или безразличные твари... А эти -- ну, другие, честное слово! Крикнешь на них -- обижаются, ласково скажешь или просто серьезно -- понимают с полуслова. Веришь: никто их в жизни пальцем не тронул. Ни кнутом, ни даже хворостиной, незачем было. Ведь есть такой конь, которого стегать надо и стегать, чтобы за ум взялся, а им одного взгляда достаточно было.
Ходили они всегда парой -- Братец с Сестрицей. Летом паслись в лесу, уходили на целый день, и что ты думаешь? Ни разу не заблудились, ни разу их мишка не пугнул или там рысь. Утром Ермолай загон открывает -- уходят, а стемнеет, уже тут как тут: скачут вприпрыжку друг за другом, копытами взбрыкивают, ржут -- дом чуют. Обхохочешься. Не было такой души на Пуркулае или в тайге, чтобы их не любила, это уж, сынок, ты мне поверь. Почему, ты спросишь? Тут дядя Коля тоже кой-чего надумал, покуда жизнь свою жил. Природа нас, значит, двуногих, создала, и вышла у ней ошибка. Не разумное получилось существо, а херня на постном масле. И вот она теперь с разных других концов заходит, пробует. Ермолаевы лошадки, я так мыслю, уже и не совсем животные были... ну, да Бог с ним. Не знаю, в общем.