"Двадцать рассказов. Машина. Неожиданный покойник. Казнь. Бродячий сюжет. Лиза Маякина. Живот. Река. Канатка. Табуретка. У окна. 365. Небо в алмазах. Дар. Дядя Степа. Иван-дурак. Смоковница. Спасатель. Белки. Сын. " - читать интересную книгу автора (Каменецкий Александр Маркович)

-- Нет, -- тихо ответил ему больной, отступая назад, -- я не буйный... Я уже выздоровел.
-- А-ха-ха! -- за спиной больного кто-то залился звонким смехом. -- Выздоровел! А почему ты голый, если выздоровел?
-- Я плыл... мне нужно пройти... пустите меня, пожалуйста, дети...
-- Так мы тебя и пустили, -- очень серьезно ответил больному кудрявый мальчик, глядя исподлобья, и ловко щелкнул бичом. -- Натворишь делов.
-- Нет, -- прошептал больной, покрываясь едким ледяным потом, -- пожалуйста, не надо... Вы же добрые... вы можете понять... я не сделаю ничего плохого...
Бич громко щелкнул за спиной больного, ударив упругой воздушной волной.
-- Сделаешь, не сделаешь, -- коротко стриженый, белобрысый и розовощекий парнишка совсем по-взрослому упер веснушчатые кулачки в бока, -- кто тебя знает. Вали отсюда, понял, псих? Топай обратно в дурку.
Оба стояли перед ним, счастливые своей правотой, большой взрослой работой, которую они делают сейчас, ограждая своими слабыми руками, руками будущих мужчин, созидателей и воинов, огромный мир от непрошеного гостя с другого берега, от опасности, которая гнездится в белом господском доме, грозно полыхавшем в лучах рассвета всеми своими окнами, от зла, которое они пока еще понимали просто и однозначно, готовые противостоять ему, -- ангелы-хранители Чистой Земли...
-- Уходи, -- сказал кудрявый мальчик и осторожно подошел ближе, но больной уже летел по косогору вниз, к реке, покрываясь кровоподтеками и жгучими ссадинами.
-- Катись, придурок! -- закричал другой, белобрысый и голубоглазый, размахивая бичом в воздухе. -- И забудь сюда дорогу!
У берега уже стояла лодка, и двое санитаров, забывшие в спешке про свои белые халаты, легко подхватили бесчувственное тело, привычно скрутили полотенцем запястья, благодарно помахали детям рукой и взялись за весла, опуская их в мертвую черную воду, плотную и тяжелую, как ртуть, чтобы поскорее достичь другой стороны.
-- Надо же, -- недовольно проворчал один из них, -- а я-то думал, он почти нормальный.
-- Тут нет нормальных, -- уверенно ответил ему товарищ.
Примерно в этот момент пульс больного совершенно утих, и перед его внутренним взором, совершенная в своей простоте, предстала окончательная формула кромешного мрака существования, над которой он безуспешно бился долгие годы.


КАНАТКА

В целом система представляет собой скрытое от постороннего наблюдателя колесо (вал, ротор), влекущее по замкнутому контуру череду дребезжащих металлических вагонов. Как правило, вагоны прикреплены к стальному тросу, его еще называют канатом, -- отсюда и название. Впрочем, семейство канатных достаточно разнообразно как в техническом смысле, так и в смысле назначения. По сути, конечно, это назначение (функция, миссия) ничего не меняет, хотя зачастую сказывается на устройстве вагонов и стоимости проезда.
Вам, конечно, доводилось хотя бы раз в жизни пользоваться услугами этого, с позволения сказать, транспорта. Возможно, в детстве такое путешествие вызывало больше эмоций, нежели в зрелом возрасте, но, повторим еще раз, все зависит от цели, которую в каждом конкретном случае ставили себе создатели этого медленного, громоздкого, но экологически безвредного приспособления. Взять хотя бы фуникулер. Эта разновидность максимально приближена к реальной жизни, протекающей за пределами безлюдного, как правило, и неудобного для пешей ходьбы пространства, скрасить которое и призван фуникулер. Более всего он напоминает трамвай, лишенный, так сказать, собственной воли: несмотря на внешнее сходство, вагоны фуникулера непосредственно зависят от прицепленного к головному вагону каната, влекомого все тем же невидимым колесом. Сходство усиливается еще и рельсами, по которым движутся вагоны, но есть одно отличие, которое не бросается в глаза, однако при внимательном рассмотрении дискредитирует даже самую идею сравнения с трамваем. На крыше каждого вагона установлено небольшое блестящее колесико, которое движется по тонкому канату; скорее всего, электричество там не проходит (незачем), и это навершие созерцателю технически необразованному служит как бы напоминанием об основном колесе (роторе, вале), выступающем первопричиной происходящего. Впрочем, здесь есть наверняка и какой-нибудь полезный смысл, но вряд ли кто-то из пассажиров часто задумывается о нем.
Тбилисский фуникулер -- с него мы, пожалуй, начнем -- обладает одним признаком, который позволяет ему держаться в стороне от иных, более или менее праздных собратьев. Он берет начало у подножия величественной и древней горы Мтацминда -- надо ли говорить, что конечной точкой поездки как раз и является ее вершина. Пока вы проплываете под весьма крутым углом мимо суровых и торжественных елей на склоне, ум склоняется к аскетическим мыслям и вечным вопросам; если приглядеться к лицам попутчиков-туристов, они испытывают почти те же чувства. Разговоры смолкают сами собой; мамы придерживают за плечи внезапно угомонившихся малышей и сами впадают в некоторое подобие транса, словно на похоронах начальника или народной артистки. Это неизбежно, ведь вы приближаетесь к дорогим сердцу каждого грузина могилам: на Мтацминде покоятся Грибоедов, Нина Чавчавадзе и еще кто-то, чьи имена забываются сразу же после того, как фуникулер отчалит обратно. Вообще-то в этом путешествии есть нечто странное: наверху, где человеческое сознание помещает блаженные небесные сферы, стоят усыпальницы. Может быть, Мтацминда недостаточно высока, но если вспомнить Гермеса Трисмегиста с его "что наверху, то и внизу", выходит, все правильно. Лично мне видится здесь торжество цивилизации: с помощью таких незамысловатых средств, как рельсы, колесо и электричество путник с комфортом и в большой компании посещает места, откуда, по некоторым сведениям, нет возврата.
Киевский фуникулер устроен почти так же, но без особой метафизической нагрузки. Он соединяет речной вокзал и Владимирскую горку -- даже если вам ничего не говорят эти названия, можно догадаться, что под таким же острым углом неутомимое колесо влечет там по склону вереницу вагонов. Пользуются им и туристы, и местные жители; детям здесь можно шуметь, а женщинам -- шлепать их, не испытывая внутреннего дискомфорта. Владимирской горке не придают статуса кладбища; историк бы возразил, но жизнь берет свое, и поэтому никому не приходит в голову воспринимать киевский фуникулер как метафору.
Вообще, в семействе канатных фуникулеры занимают самую высокую ступень. Они вызывающе безопасны, предназначены для семейного отдыха и в целом не слишком выделяются на фоне прочих транспортных средств. То ли дело, например, горнолыжный подъемник. Здесь все напоминает о риске и романтике: утлое сиденьице, раскачивающееся над бездной, могучий склон с миниатюрными фигурками, одной из которых еще совсем недавно были вы; наконец, предвкушение очередного спуска и подъема. Впрочем, подъемник достаточно банален: его задача проста и однозначна и укладывается в хорошо известную схему "любишь кататься...", напоминающую о каком-то неизбежном возмездии.
Совсем другое дело -- канатная дорога. По правде говоря, аналогов ей не так уж много, и если и есть в нашем городе нечто особо примечательное, так это именно она, канатная дорога, в миру -- "канатка". Само по себе это словосочетание странно: оно наводит на мысль о канатоходце и его незавидной судьбе. Сущность канатки очевидно отрицает принцип фуникулера: в нашем городе отсутствуют горы, а все могилы расположены в значительном удалении от нее. Впрочем, и здесь не обошлось без аналогий: канатная дорога проложена над глубоким оврагом; ныне там запущенный ботанический сад, а во время войны кого-то расстреливали; существует даже памятник погибшим, но к тому пространству, которое охватывает взор с высоты, это не имеет никакого отношения -- попросту говоря, кроме разнообразных зеленых массивов, оттуда ничего не видно. Однако об этом после.
Канатная дорога начинается (если здесь уместно говорить о каком-либо начале) в ЦПКиО имени известного в прошлом писателя -- сомневаюсь, что он удостоился войти в нынешнюю школьную программу. Судя по названию, моим детским воспоминаниям и букве "цэ" (Центральный) в аббревиатуре, парк знавал и лучшие времена; реформы не коснулись лишь нескольких предметов: едкого чада, который всегда ассоциировался с блюдами кавказской кухни, нестареющих старушек -- хранительниц аттракционов и пятен ржавчины, покрывающих эти аттракционы. Ныне цэпэкэио переживает своего рода промежуточное состояние -- тибетцы называют его бардо, однако тот сон, который снится парку в перерыве между так называемыми бодрствованиями, отнюдь не ужасен: его заполняют привычные детские возгласы, стук домино и птичьи крики -- известно, что на птиц не влияют социальные катаклизмы. Есть и заметные положительные перемены: например, платное катание верхом, так что к упомянутым звукам прибавляется еще и веселое цоканье копыт.

Воспоминания о детстве связаны, в основном, с несуществующими предметами: вот здесь стояло то-то, это было выкрашено по-другому, а вот этого я совершенно не помню, хотя по виду ему уже лет и лет. То же и канатка. Садясь в вагончик, вы прочно удерживаете в памяти мысль о "путешествии" -- она вдохновляла вас в детстве, и вы цепляетесь за нее, пытаясь вызвать давно растворившиеся ощущения, однако и вкус, и аромат у этой мысли другой; эта поразительная банальность, тем не менее, реальна настолько, что ее даже можно потрогать. В детстве, например, вы могли позволить себе путешествие по оврагу под канаткой, наслаждаясь разницей в ощущениях "там" и "тут" -- теперь "там" и "тут" навевает совершенно иные ассоциации, и чем дальше, тем не в лучшую сторону. Самая идея "путешествия" произвольно распадается на "путь" и "шествие" -- с течением лет вы улавливаете между этими словами некую прискорбную связь. Впрочем, груз мыслей мешает; утлый вагончик канатной дороги не приспособлен для перенесения тяжестей, тем более, что путь недолог -- я подсчитал, всего две сигареты, а ведь в детстве, скажете вы, -- да, в детстве все было по-другому, ну и Бог с ним.
Старушка еще жива: наверное, у нее такая должность. Здесь, на канатке, мир наглядно демонстрирует возможности личного бессмертия; какая разница, та это старушка или не та: у них одинаковые лица и позы, а что до течения времени, то наука доказала, что времени не существует. Если вдуматься, то поскольку старушка осталась такой же, есть где-то и такой же я -- но где? Ой нет, кажется, нас занесло...

Вагончик представляет из себя подобие ведра, сильно сплющенного с боков. Поражаешься его совершенству: ни одной лишней детали, ничего, что наводило бы на мысль о комфорте и отдыхе. Две металлические скамейки, отполированные (задами сидящих, добавите вы) до блеска, скрипучие дверцы, закрывающиеся сверху на защелку, овальная выпуклая крыша, приваренная к вагончику четырьмя стальными прутьями, и, наконец, могучий крюк, намертво впившийся в трос. Идея канатной дороги, всего того, отблесками чего являются фуникулер и подъемник, доведена здесь до восхитительной, отточенной завершенности. С чего бы начать? Да хоть с того, что дорога эта не имеет никакой явной, выраженной цели. Она никуда не ведет, поскольку начинаясь (условно, разумеется) в парке, заканчивается в спальном районе, настолько тихом и беззаботном, что никому с той стороны и в голову не придет осознанно уплатить деньги за подобную поездку. Начало и конец равнозначны; середина тоже не ахти, поскольку зеленые насаждения сверху гораздо менее интересны, нежели снизу, и зря говорят, что "там" лучше, чем "тут". К слову, за последние годы популярность канатки резко упала: глупо, конечно, и это связывать с реформами, тем более, что после не означает вследствие.
В вагончик следует прыгать на ходу; скорость невелика, но этот момент движения, прыжка доставляет скрытое удовлетворение, как от пойманной за хвост удачи или успешного побега. Прыжок запланирован самим устройством канатной дороги, и от мнимой опасности вас ограждает все та же, покойная как сфинкс старая леди, но лязгая дверцей перед тем, как оторваться от земли, вы волей-неволей безмолвно произносите: "Повезло". Поразительно, что именно здесь, в качающемся над условной пропастью ведерке, вы очень быстро принимаете удобную позу и даже пытаетесь расслабиться, хотя только встав на твердую землю, осознаете, что это не удалось. Лучше всего путешествовать в одиночестве -- это еще одна реминисценция из детства, ведь тогда вселенная за металлическим забралом дверцы существовала для вас одного. Честно говоря, в те времена меня не особо смущал очевидный факт моей подвешенности: весь мир (вернее, тот, кто осознает этот мир) болтался на одном железном пальце, ухватившемся за трос. Будь я мальчиком с техническим складом ума, меня, возможно, посетила бы мысль о невесомости, но теперь более всего хочется, чтобы палец никогда не разжался. Разумеется, этого не произойдет; более того, на каждом столбе, поддерживающем канатку, глядит вам в лицо устрашающий щит с надписью: "Вагоны не раскачивать! ОПАСНО". Действительно, раскачивать вагончик совершенно не хочется, тем более, что он сам без конца подпрыгивает и дребезжит, наглядно демонстрируя истину, указанную на щите.
Оглядывая окрестности из-за бортов ведерка, вы открываете, что именно ограниченность вашего пространства, его целостность и ненарушимость -- причина тайного наслаждения, влекущего сюда теперь уже редких пассажиров. Есть нечто шаманское в этом вибрирующем движении между небом и землей, есть здесь некое торжество без риска, удовольствие без страха, и наконец где-то в глубине души колышется невыразимый экстаз от ощущения, что вы знаете, как и кем устроена эта штука, что она понятна и безопасна. Лично мне доставляет особую радость некое постоянство, заложенное в канатной дороге человеческим разумом -- именно здесь он торжествует над непостижимостью бытия. Жаль, мы не американцы, и нам не дано (в силу, вероятно, укоренившейся традиции) наслаждаться еще и тем, что за все уплачено, а значит, мы действительно занимаем в этой вселенной положенное нам место. Здесь скрывается повод для особой гордости, но излишняя приверженность размышлениям в этом деле только вредит.
Однако путешествие пока еще продолжается, и, вдоволь насладившись однообразным пейзажем, вы начинаете с любопытством разглядывать соседние вагончики. Все они пронумерованы; например, вы можете заметить, что прямо перед вами движется ведерко номер 13, и испытать радость по поводу того, что вы благополучно избежали несчастливого номера. 13-й недавно покрашен в серое и по сравнению с другими, облезлыми, выглядит нарядным -- вероятно, чтобы заманить в ловушку незадачливого путешественника. Впрочем, вы, конечно, понимаете, что ваши шансы и шансы гипотетических пассажиров 13-го абсолютно равны, однако некоторое сомнение не покидает вас, пока вы думаете об этом.

Чем занимают себя люди, перемещаясь по канатной дороге из пункта "а" в пункт "б"? Вот парочка: он набросил ей на плечи свою куртку (наверху прохладно) и нежно обнимает ее за плечи, а она рискованно свесилась вниз, и волосы ее треплет ветер. Как бы не выпала, думаете вы, но гоните от себя эту мысль -- тем более, что девушкин спутник выглядит весьма надежным. Вот они, по неумолимому закону канатки, остались далеко позади, а вы все еще не успели перестать думать о них, как взгляд схватывает новую пару. Это иностранцы -- китайцы или корейцы -- и, вероятно, канатка им в диковинку. Они возбужденно переговариваются между собой на своем птичьем наречии; вы никогда их не поймете, и на мгновение от этого становится грустно. Впрочем, о чем они могут говорить и будет ли интересен перевод этих пиликающих звуков, которые, пока вы размышляли, затерялись среди настоящих птичьих криков? Ласточки здесь близко -- по крайней мере, в данную секунду можно даже причислить себя к сонму обитателей эфира. С земли доносится лай собак, и этот контраст лишний раз подчеркивает ваше теперешнее положение в пространстве.
Один за другим проплывают пустые вагончики. Вот очень странный -- весь забран решеткой. О нем неинтересно думать, и вы переводите взгляд с неба на землю и обратно. Отчего-то всплывают в памяти китайцы: они называли свою империю "Поднебесной". Наверное, с точки зрения ласточек это и имеет какой-то смысл, но здесь, в громыхающем под небесами ведре, аналогия выглядит неуместной или двусмысленной. На какой-то момент внизу открывается ровная, устланная мягкой травой поляна; вагончик движется метрах в пяти над ней, и отчего-то очень хочется прыгнуть, уткнувшись лицом в ароматные волны; должно быть, эта мысль также запланирована устроителями канатки: в соседнем вагончике раздаются крики и призывный смех; юноша, размахивая недопитой пивной бутылкой, делает вид, что собирается вниз, а неумело покрашенные в блондинок девушки как бы пытаются его отговорить. Самое забавное, что прыгнуть действительно можно (и безопасно), но это будет уже совершенно другой аттракцион, нарушающий мудрые законы канатки, согласно которым одного желания "сойти с поезда" уже совершенно достаточно для успешной, полной впечатлений поездки.

Путешествие занимает немного времени; вот уже виден конец -- пункт "б", импровизированный вокзал по ту сторону. Вы различаете фигуры ожидающих своей посадки, неизменную старушку и тронутый ржавчиной четырехугольный щит с устрашающей надписью: "Выход обязателен! ОПАСНО". И здесь щит прав: прежде, чем принять в себя новых путников, вагоны стремительно погружаются в черную рокочущую бездну, поименованную табличкой "Машинное отделение". Именно там, я полагаю, и находится то самое колесо (вал, ротор), служащее причиной движения пронумерованных стальных ведерок, уцепившихся за трос стальным неразгибающимся пальцем, -- туда и обратно.
Старушка рысью кидается к вашему вагончику: вероятно, ваш не в меру задумчивый вид встревожил ее. Она молчит, но всем своим видом дает понять: пора! Вы встаете и одним движением (прыжок, побег) покидаете вагон, наблюдая как медленно он движется в царство, доступ в которое вам закрыт. И слава Богу!


ТАБУРЕТКА

Сознательная жизнь моя, дорогой профессор, началась с того, что я разучился смеяться. Случилось это года в два или в три, хотя, собственно, ничего особенного тут и не вспомнишь, кроме некоторых ускользающих деталей, скажем, салатового оттенка стен в бабушкиной спальне или запаха ножной швейной машинки, который в ту пору состоял из равных долей машинного масла, старого, нагретого солнцем дерева и селедки с луком (обычно бабушка любила шить после обеда, странно убаюкивая меня стрекотанием своего допотопного «Зингера»). Вот в такое-то время я однажды заснул часа на два, а проснувшись, ощутил, что не могу больше смеяться так, как раньше. Событием это, конечно, назвать нельзя, я и сам не почувствовал, что произошло нечто важное, просто теперь я смеялся иначе. Что значит «раньше», и тогда, и уж тем более, сейчас, сказать невозможно, поскольку до того момента самоосознание, в котором я нахожу причину и источник всех своих последующих несчастий, дремало или отсутствовало. Может быть, оно существовало в той форме, которая не причиняет боли, не вопреки всем порывам и устремлениям человеческого существа, а наоборот - в поддержку, кто знает? Как именно я смеялся прежде и что утратил, проснувшись однажды под монотонный треск швейной машинки, -- загадка, но с того дня и часа небольшая мясная куколка, которую звали так-то и так-то, ступила своими слабыми ножками на широкую дорогу, которая вначале, казалось, вела к горизонту, а затем, как выяснилось, именно к горизонту и вела, оканчиваясь в одном нелепом месте могилой.
Появление самонародившейся души ничуть меня не взволновало, вызвав лишь некоторое удивление: оказывается, я есть! Из этого не следовало ровным счетом ничего, хотя впору было, наверное, встревожиться: что это завелось во мне такое, начавшее свое существование с расправы над смехом? Дети, конечно, неспособны к таким сложным построениям, но сейчас, пытаясь по едва заметным вехам и следам восстановить те дни, я удивляюсь собственному тогдашнему спокойствию: так, наверное, можно было бы играть со скорпионом, не ведая о его смертоносном жале. Кто мог предвидеть, что этот помещенный в меня враг будет изо дня в день, методично, со зловещим спокойствием истреблять все лучшее, что когда-либо оказывалось в пределах его досягаемости, и моя ненависть к нему зайдет так далеко?
«Я есть», -- созрело во мне убеждение, и следом за тем, глядя на согнутую бабушкину спину, на ее морщинистые, пахнущие селедкой руки, сновавшие вокруг иглы, чтобы сунуть под нее очередной кусок неподатливой ткани, я понял, что стал таким же, как она, как мои родители, как люди на улице, -- стал человеком. Сейчас припоминается некая тень разочарования, мелькнувшая тогда, но что она значила, уже не отгадать. Важно то, что я ощутил себя человеком, человевеским существом, именно этим и отличающимся от всех прочих многочисленных созданий, живых и неживых. Но что означает быть человеком, а не, положим, деревом, кошкой, собакой? Первое, что довелось мне узнать: быть человеком означает подвергаться постоянным ограничениям и делать неприятное. Воспитание (с точки зрения ребенка, конечно) означает в первую очередь бесконечную цепь запретов: не бегай, не шали, не кричи... нельзя, нельзя, нельзя! То, чего хотелось, выглядело очень естественным и потому не казалось вполне «человеческим»: есть что хочется и когда хочется, играть с водой в луже, чистить пальцем нос... С какой завистью, с каким восхищением глядел я на кошек, голубей, воробьев! В сравнении со мной они были счастливейшими существами, поскольку жили свободно и беспечно, повинуясь своим нехитрым желаниям, в которых не было ничего опасного или предосудительного. Кроме того, от себе подобных можно было ждать любой гадости или гнусной выходки. Родители были уже достаточно предсказуемым источником всяческих бед, но ими, конечно, мир не ограничивался. Естественным было получить от соседского мальчика удар или плевок, соседка, сахарно улыбаясь, могла заставить съесть тарелку своего отвратительного вонючего борща, а случайный прохожий мог больно толкнуть или привязаться с расспросами типа «Как тебя, малыш, зовут?». Хотя свою несчастность я не распространял на других, не допускал, что они могут переживать то же самое, воспринимая их в качестве неодушевленных объектов, посторонних движущихся фигур. Страдал во всем мире я один, и причиной были именно то, что мне выпало родиться человеком.
Прошло немного времени, и картина мира усложнилась - разумеется, не в лучшую сторону. Оказалось, что жизнь состоит не из одних только запретов, к ним прибавились и обязанности. Мои, маленького ребенка, обязанности, были, конечно, смехотворны, хотя и докучливы, но я начал прозревать относительно близких мне людей. Жизнь моих родителей выглядела сплошною чередой обязанностей: вставать по будильнику, чистить зубы, готовить себе еду, торопиться на работу... То, что это именно обязанности, а не удовольствия, читалось по их лицам - вечно озабоченным, хмурым и усталым, даже с утра. Притом, мне доставало ума понять, что отказаться от этих обязанностей нельзя: стоит только раз это сделать, и вся налаженная жизнь мигом разрушится. Засыпая, я всякий раз с ужасом думал о своем будущем, о том, что меня ждет, когда я вырасту. Картина рисовалась одна и та же: маленькая фигурка с гиганстким рюкзаком за плечами карабкается по крутому горному склону (оригиналом послужила фотография из одного журнала). Этим несчастным скалолазом был я; мне предстояло многие годы тащить на себе нелепый груз запретов и обязанностей, как это делают все вокруг. Мысль о том, что подобное путешествие продлится шестьдесят, семьдесят или даже восемьдесят лет, буквально парализовала воображение, ведь я говорю о возрасте, когда «дольше века длится день»...
(Сейчас, размышляя над значением слова «выродок», я удивляюсь, насколько точно оно соответствовало моему тогдашнему представлению о себе. Выродок - как бы родившийся не в ту сторону, неправильно, вы-родившийся, то есть выпавший из гнезда, свалившийся с пути в канаву... даже не изгой, не отверженный, а именно потерявший правильную дорогу. Тогда, в полумладенчестве, мне как никогда отчетливо казалось, что люди, к числу которых я принадлежу, -- странные и ненужные на свете существа, уродливые и нелепо скроенные, вредное племя).
Так я бы, наверное, в конце концов тяжело заболел, но одно случайно созревшее решение спасло меня, а последовавший через время за ним трагический случай исцелил. Начать с того, что набравшись храбрости, я принялся изучать людей, их нравы и повадки, их образ жизни, как естествоиспытатель изучает горилл в африканских джунглях. Эта уловка, созревшая годам к семи, придала моей жизни новый смысл и новую перспективу: я ощущал себя разведчиком в глубоком вражеском тылу или путешественником, попавшим в чужеземные края. Я сделал множество разнообразных наблюдений, но все они, увы, сводились к тому, что человек - опасное, скверное и совершенно лишее в природе создание; быть человеком и жить среди людей - невыносимая мука. Окончилось все (пожалуй, и детство в том числе) одним праздничным днем, который я не забуду никогда.