Часть 1

— Однажды Катина сноха поехала в Ленинград. Ну, села в поезд и едет себе…

Я усаживаюсь поудобней, потому что история может оказаться длинной, даже слишком длинной, и вдруг со мной случится конфуз — я задремлю и клюну носом, или того хуже — свалюсь со стула. Про Катю и ее сноху я знаю немало, хотя их самих никогда не видела, да и вряд ли увижу. В Ленинграде я тоже никогда не была и уж совершенно точно не побываю, может быть, с Санкт-Петербургом мне повезет больше. Но это так, к слову.

Когда Бабтоня заводит свою очередную историю, то всегда начинает ее с эпического "однажды". А я пью чай или рассматриваю бесчисленные чайнички, кувшинчики, салфетки — это зависит от того, где именно нас накроет волна Бабтониных воспоминаний, и даю команду (про себя конечно): пошли! И вот перед моим мысленным, так сказать, взором начинает свое совершенно беззвучное шествие стадо слонов. Почему именно слонов а, например, не верблюдов или баранов и для меня самой остается загадкой, но так уж сложилось.

"… и вот она чуть было не померла родами…" — это мимо меня проходит первый слон. Я прилежно разглядываю вожака, его огромные грязно-серые бивни, складки на толстой шкуре. Ага, вот на меня насмешливо глянул круглый черный глаз. Слонище медленно шествует своей дорогой, а за его хвост цепляется хоботом следующий слон, чуть поменьше: "…а Робе́рт однажды возьми да и упади со стремянки, да сломай ногу…". Да уж, некий Роберт с ударением на втором слоге, как я посмотрю, был большой любитель создавать проблемы не только себе, но и своим ближним, и его сломанная нога это так, семечки по сравнению с другими Робертовыми художествами. Но вот наконец и слон Роберт со стремянкой протопал мимо, а за ним еще один. В общем, эта вереница может тянуться очень долго, а иной раз пройдут пять-шесть слоников и все. И тогда я недоверчиво смотрю вслед последнему — эй, ты точно последний? Алло, может быть, я ошиблась? А его хвост и все что к нему прилагается, выражают некоторое снисходительное презрение ко мне.

Ну что поделать, если все истории Бабтони имеют только прошедшее время. Вот она и склеила некую цепочку событий в кольцо и гоняет ее по кругу. Я смотрю это заезженное кино в сотый раз и ничего, иногда даже вполне искренне подыгрываю, не сидеть же ей в кинозале одной.

А Люшка все начинает с непредсказуемого "вдруг". Вечно она кого-то встречает или теряет. Я просто поражаюсь, как много самых немыслимых вещей происходит в непосредственной близости от Люшки. Да, что-то такое в этом "вдруг" есть. Какие уж тут слоны и верблюды. Люшка вбрасывает мяч, и игра начинается, и я слежу за ней, разинув рот.

Ну а как же я? Как быть со мной? Соберись я кому-то рассказать о себе, то с какого слова начать? Вообще-то был большой соблазн пойти по Люшиным стопам, тем более что у меня с моей грацией и ловкостью таких "вдруг" можно набрать несметное количество. Но не получилось. Потому что история сама решила начаться с одного совершенно обычного вечера, когда ничего не было разбито и опрокинуто, и не было замечено никаких знамений типа: "и тут старинные напольные часы, много лет назад остановившиеся, вдруг глухо пробили тринадцать раз…". Ничего такого они вытворять не стали, стояли себе тихо в коридоре и помалкивали, и Полковник…

Полковник в тот вечер как всегда без стука распахнул дверь моей комнаты, хотя мне, между прочим, было на тот момент пятнадцать лет. А вежливые люди, как известно, обычно в таких ситуациях стучатся, а не вламываются запросто к человеку, да еще к девушке. Всё это известно кому угодно, но только не Полковнику.

У него имеется куча всяких противных привычек, а главное, он всегда может, топая как разъяренный носорог, пронестись по коридору и, вот как в тот вечер, — бац! — совершенно неожиданно распахнуть дверь твоей комнаты. И вот Полковник стоит черным силуэтом на пороге и шарит рукой по стене, нащупывая выключатель. Он, видите ли, терпеть не может закрытых дверей, темноты, ничегонеделания…. Да мало еще чего он не терпит, хотя бы меня, к примеру.

Но именно из темного окна был хорошо виден снег, косыми линиями штриховавший густые сумерки декабря. Навалившись грудью на подоконник и прижав лоб к холодному стеклу, я целую вечность могла смотреть то на этот снег, то на соседского сеттера Мики, гонявшегося по двору за только ему видимой добычей. Конечно, я не могла отсюда видеть ни веселых шоколадных глаз, ни влажную шерсть на аккуратной красивой голове, но мы с ним были хорошо знакомы и всегда при встрече здоровались и улыбались друг другу. Георг сидел рядом со мной и тоже таращился в темноту. Его здоровенная круглая башка была неподвижна, но я нисколько не сомневалась, что ни одно движение пса, мячиком скакавшего внизу, не осталось незамеченным. И я запросто могла угадать ленивые мысли Георга о том, что только распоследний идиот может носиться по снегу, вместо того чтобы с комфортом сидеть на уютном подоконнике.

А снег… я давно заметила, что если смотреть на него долго-долго, то начинает казаться, что тяжелая башня дома все-таки оторвалась от земли и летит теперь в черную бесконечность. И я все пристальнее всматривалась в исчирканную снежинками темноту — а вдруг мимо тяжело и величественно пролетит какой-нибудь другой дом, и в таком же темном окне я угадаю чей-то силуэт и мы, невидимые, помашем друг другу — привет! Да, я летала именно так, в этой вот махине, а не на каком-то там самолете, тем более что на самолете мне никогда летать не приходилось, и летающий дом почему-то представлялся легче. А потом мой дом торжественно приземлялся ТАМ, где живет мама.

Вот в этом месте моя фантазия неизменно давала сбой, потому что я никак не могла решить, какая ТАМ погода, утро или вечер, зима или лето. А главное, мне совершенно не удавалась сцена встречи с мамой. Вот выхожу я из подъезда только что приземлившегося дома и… что? А то, что я в этот момент начинала жутко суетиться. Если я выхожу летом, то в своих кургузых старых тряпках буду смотреться просто ужасно, если зимой… нет, из куртки я тоже давно выросла. И не надо говорить, что тряпки тут совершено ни при чем, потому что кроме них мне предъявить будет совершенно нечего. Фигуры нет, то есть ее чрезмерно много и она, эта самая фигура, лезет из детских вещей как перестоявшееся тесто из кастрюли, лицо… нет, про него вообще лучше не думать. Я предпринимала отчаянную попытку хотя бы мысленно все это подправить и приукрасить, но держать под контролем и свою глупую физиономию и упитанную тушку одновременно было выше всяких сил. Поэтому что-нибудь непременно пыталось вернуть себе привычный и отнюдь не лучший вид.

Теперь идем дальше. Мама встречает меня вместе со своим лощеным господином или одна? Для меня это принципиально, я при чужом дядьке буду ужасно стесняться. Хорошо, допустим одна, допустим, идет она ко мне навстречу подняв руки для… чего, объятия? А вот тут возможны варианты. Вдруг мама решит придушить свое неудавшееся творение? И я ее пойму — каково человеку с тонким художественным вкусом видеть рядом такую вот дочь.

В этот драматический момент мамины движения становились похожими на жесты сломавшейся механической куклы, картинка начинала колебаться и дрожать, а потом бесшумно рассыпалась окончательно, точно была сложена из разноцветного песка. И куда, спрашивается, я летела сквозь ночь и снег?

Итак, в тот вечер Полковник в очередной раз вспомнил о моем существовании.

— Значится так, — сказал он, щелкнув выключателем и вонзив мне в спину, точно между лопатками, пристальный взгляд, — мне нужно уехать на время, а ты поживешь у Валентины.

Чёрт! Мой летающий дом тяжело шлёпнулся на свое прежнее место. И что еще за фигню придумал Полковник? Он часто уезжал в командировки, а я в это время прекрасно жила одна. Ну не то чтобы совершенно одна, а почти, и степень этого "почти" все больше увеличивалась со временем. Когда-то, давным-давно, оставаться совершенно одной мне не позволяла Вера Фёдоровна, соседка с третьего этажа. Как только Полковник уезжал, заявлялась она и начинала командовать. Конечно, я с первого же раза догадалась, что это Полковник подослал её на мою голову, вот только не понятно для чего. Все разъяснила сама Федо́ра, не мне конечно, а кому-то по телефону.

— Нет. Его нет. Не знаю. Нет. Я — приходящая домработница. Да. Всё.

Ишь ты… В моем представлении, опиравшемся исключительно на кино и книги, домработницы были хлопотливыми тётками в фартуках, сжимавшие в одной руке поварёшку, в другой ведро с тряпкой. Ещё они могли быть жалкими серыми мышками, затюканными самодурами хозяевами. Но Федо́ра была не такой. В ее сухопарой фигуре с прямой, как доска спиной не было ни малейшего признака ни хлопотливости, ни затюканности. Если бы она, как и Полковник, имела звание, то уж точно не ниже генерала. С моей точки зрения Федора обладала лишь одним положительным качеством — она была приходящей, а значит и уходящей тоже. О том, что именно входило в ее обязанности, я догадывалась только по звукам, иногда доносившимся из-за закрытой двери: вот Федора гремит посудой — варит мерзкую молочную лапшу, а вот скребёт шваброй, значит, сейчас непременно громко проворчит — понаставили тут… А большие напольные часы, к которым относится это вечное "понаставили", как всегда не обратят никакого внимания на Федору, стоически снесут удары швабры по полированным бокам, за что я их очень-очень уважала. Сама-то я сидела в комнате и чувствовала себя затаившимся в норе сусликом, которого вот-вот вытащит за шкирку злющий терьер.

Вообще-то Федора никогда в мою комнату не входила, здесь была не ее территория. Я иногда даже думала, уж не наложен ли на мою дверь какой-нибудь заговор типа сим-силабим, затвори! Вон и Полковник тоже дальше порога не ходил, а вставал в дверях и сканировал взглядом обстановку, точно искал что-то, чему сам не знал названия. Между прочим, он сам когда-то в воспитательных целях постановил, что свою комнату я должна убирать сама, и сама себя "обслуживать". Вот испугал! Я и обслуживала, даже когда еще не совсем понимала, что же это слово значит. И еще думала — вот догадайся Полковник, что эти педагогические меры меня совершенно устраивают, оставил бы он их в силе или нет?

Почти свобода досталась мне совсем не просто. Поначалу, оставленная на царство Федора решила на ночь забирать меня к себе, и я даже была доставлена на место ее ночного дежурства. Мне не понравилось у Федоры всё, начиная с входной двери и тесного коридорчика. Впрочем, как раз они и стали этим всем, потому что дальше я просто не пошла.

Федора то ли сама сразу кинулась кому-то звонить, то ли ей позвонили, но она тут же принялась растолковывать телефонной трубке все свои правила и привычки. Их было немало: во-первых — каждый день мо-ци-он (что еще за зверь такой?), есть она привыкла в одно и то же время; вещи — строго на своём месте (они годами на этих самых местах лежат), спать… Я почти не слушала этот бесконечный перечень, мне и так было ясно одно — Федора пошла ради меня на великую жертву, оказала мне величайшую милость и так далее. Кто-то на другом конце провода это, видимо, понял тоже и утешал Федору, а может быть говорил ей, чтобы она отправила меня обратно, потому что Федора мужественно отвечала типа "ну что же делать, коли надо, она не может отказывать людям, и если делает что-то, то как положено — по другому она не умеет". Я вообразила, как придут эти её телефонные знакомые, чтобы на меня посмотреть — это она, та самая, да?

И потом, меня окончательно добило Федорино заявление про её "склад ума". Она так прямо и сказала в трубку: "У меня такой склад ума…". Я покосилась на этот самый склад и подумала, что выглядит он погано — на макушке дуля непонятного цвета, уши торчат; лично мне такой склад даром не нужен.

Сначала я стояла у входной двери, потом присела у стены на корточки. На меня недобро таращились Федорины туфли, их тупые поцарапанные носы почти явно ко мне принюхивались. А один башмак, сильно скособоченный, смотрел особенно нагло. Ишь, припёрлась, — всем своим видом говорил Кособокий.

Федора вначале меня просто позвала, потом встала надо мной и стала стыдить: такая большая девочка, а капризничаешь, потом — призывать к моему разуму, потом что-то такое предлагать. Какая мне была разница, что обо мне подумает Федора, если здесь жил Кособокий. Я твердо продолжала стоять, то есть сидеть на своем — хочу домой! Наконец Федора предприняла последнюю отчаянную попытку затащить неблагодарную в комнату. Она ухватила меня точно клещами за плечо и попыталась приподнять, но не тут-то было. Вот это уже дудки, я была не какая-то там девочка-пушинка и весила побольше всех ее кошелок вместе взятых. Увесистым мешком я осела на насиженное место и исподтишка покосилась на башмаки — фиг вы меня возьмете. Из-под двери вполне ощутимо дуло, у Федоры замерзли ноги, может быть именно это всё и решило. Меня отправили восвояси.

Восвояси! Вот чудесное слово! Ах, с каким удовольствием я пошлепала в эти самые восвояси. Пусть они были не такие правильные, как у Федоры, но зато свои, родные. Вот тогда Федора с видом великомученицы и попыталась устроиться ночевать в комнате Полковника. Хотя нет, не с видом, потому что видеть я ее как раз и не могла, а со стонами и вздохами.

Ох, как хорошо я знала, что Федору ждет. Еще бы, ведь кровать Полковника была под стать ему, то есть такая же жесткая и "правильная"; ясное дело, что на ней мог спать только он сам и никто другой. Я давно лично убедилась в этом, когда попробовала попрыгать на узком лежаке, застеленным неопределенного цвета одеялом. Конечно, это было проделано, когда даже духу Полковника не могло быть поблизости, при этом я как можно плотнее прикрыла дверцу небольшого встроенного шкафа. Почему? Да потому что там висел Мундир.

Когда я обнаружила его в первый раз, то чуть не умерла со страха: мне показалось, что сам Полковник притаился в шкафу, одевшись как на парад. Долгое время я считала, что стоит мне что-то сделать не так, Мундир тут же выйдет из своего укрытия и накажет меня. Что он даже злее и коварнее самого Полковника, потому что только прикидывается неживым. Вот именно поэтому, я предприняла все меры предосторожности, прежде чем попрыгать на полковничьем матрасе. Ну и что, какое же удовольствие прыгать чуть ли не на досках? Ко всему прочему мне потом никак не удавалось привести кровать в прежний вид — одеяло все никак не разглаживалось, то тут то там появлялись морщинки, у меня даже возникло подозрение, а не гладит ли Полковник свою чертову постельку утюгом. И дверца шкафа как-то предостерегающе скрипнула…

Ну так вот, Федора на этой чудненькой лежаночке посидела, поохала, постонала и собралась опять же восвояси или, точнее сказать, воеёси. Она перекрыла газ, загораживая от меня своим сухопарым телом вентиль (как же, это ведь суперсекретная операция), велела как следует запереть за ней дверь и, раз десять навалившись на нее с другой стороны — для верности, потопала к себе домой. Я постояла под дверями, послушала, тоже для верности — а вдруг она только притворяется, что ушла, а потом отправилась праздновать победу, то есть в неположенное время пить чай и смотреть телевизор.

Странное дело, квартира повела себя так, будто в ней никого не было, даже меня. Эй! — сказала я, но получилось плохо, все равно вокруг было пусто. Тогда я везде включила свет, на полную громкость врубила еще и радио, и все это горело, шумело, разговаривало, но как будто не для меня. Ладно, похлебав на кухне совершенно безвкусный чай, я оставила свет в комнате Полковника и легла спать, точнее попыталась. Я попыталась представить, что Полковник дома и как всегда сидит допоздна, но в квартире было то слишком тихо то, наоборот, везде что-то скрипело и шуршало, будто наш дом наводнили невидимые полчища мышей. Мне было страшно, хотя это и были мои восвояси. Кажется, я расплакалась, а может и нет, за таким занятием я себя практически не помню.

После этого события Федора попыталась закрепить утерянные было позиция иначе — она решила инспектировать, "что я надену завтра в школу". Идея была совершенно идиотской, потому что каждый день я ходила в одном и том же. Но Федора тоже оказалась упрямой и придумала проверять наличие пуговиц и чего-то там еще. Ну что же, пару раз я специально скомкала свой "выходной наряд" окончательно погубив свою и без того подмоченную репутацию запущенного ребенка, и Федора отступилась, вычеркнула еще один пункт из взятых на себя обязанностей. Правда, губы ее стали еще тоньше, а голос еще противней. Плевать, она была мне никем.

Когда наступила эра Бабтони, я превратилась в закаленного одиночку: запросто оставалась одна и свет на ночь гасила во всех комнатах. И уж точно не сочиняла сказок про каких-то там мышей. Вот так. Я смотрела по телику кино, только не страшное, а про любовь и всякие там комедии, а если ничего интересного не показывали, то брала в руки бинокль, или карандаши с ножницами и лист бумаги…

Смешно вспоминать, но было время, когда я Бабтоню боялась. Ленка с первого этажа, округлив свои глаза-пятаки, говорила про нее страшным шепотом:

— У этой бабки только один глаз, а другой не настоящий. Она своим искусственным глазом даже через затылок видит и за всеми следит. Она ведьма!

Мы тесным кружком стояли вокруг Ленки и, открыв рты, слушали эти глупости. Ну вроде бы я понимала, что это полная чепуха. Как глаз, даже искусственный, может видеть сквозь берет, который эта тетка всё время носит? А с другой стороны было все-таки немного жутко и интересно. И потом, однажды (ну прямо совсем в духе Бабтониных историй) я нос к носу столкнулась со страшной соседкой на лестничной площадке. Вот ведь какая штука, видела я далеко не идеально, а вот поди же ты, заметила, что у соседки один глаз, о ужас! смотрит куда-то вбок. Я так испугалась, что даже прошла мимо собственной двери — а вдруг, пока я буду доставать ключ, эта ведьма меня схватит! Вот дура-то… Это потом я освоилась и стала приглядывать за Бабтоней и порой говорила: "Бабтонь, у тебя сегодня глаз смотрит на Кавказ". Та послушно неслась в ванную к зеркалу:

— Тьфу, дура старая, опять не так вставила. Ладно хоть есть кому подсказать, а то иной раз на себя не гляну как следует, а люди потом что-то на меня смотрят, смотрят…

В общем, у нас с ней получилось три глаза на двоих и все подслеповатые.

Но все это было потом, а вначале когда стало ясно, что на смену окончательно капитулировавшей Федоре пришла одноглазая соседка, я жутко испугалась и разозлилась: ну Полковник, вон что придумал, эту бабку к нам в дом пустил. Бабка ни о чем таком не догадывалась и при знакомстве как ни в чем не бывало сказала: "Ты, деточка, зови меня Бабтоней, меня так все зовут". А фиг тебе, подумала я, нашлась тут бабушка. А она, оказывается, действительно нашлась.

Я какое-то время продолжала окапываться в своей комнате, когда Бабтоня приходила к нам, а уж к ней домой ни-ни, хотя она усиленно меня зазывала. А однажды соседка потеряла таблетки, вот только что были, и нет их, хоть ты тресни. И позвала меня посмотреть "свежим глазом", ведь где-то лежат проклятые. Насчет "свежего глаза" было ужасно глупо сказано, у меня, наверное, с рождения свежих глаз не было, но отказать в таком деле я не могла и скрепя сердце потащилась на поиски.

Во взрослом кино некоторые люди влюблялись друг в друга с первого взгляда, с этим мне было все-все ясно. А я с первого взгляда влюбилась в Бабтонину квартиру, и это мне было совершенно непонятно, про такое я никогда кино не смотрела.

На окнах висели цветастые занавески и, несмотря на зиму за окном, у соседки было свое личное лето. Из комнаты в комнату можно было ходить по цветным полосатым половичкам, вот я так и пошла по ним, как по мостикам, пошла между прочим на совершенно замечательный вкусный запах. Уже потом, гораздо позже я догадалась, что именно так и пахнет настоящий дом. В одной из комнат все стены до самого потолка были закрыты книжными полками, я никогда не видела столько книг сразу и в душе робела перед этим молчаливым воинством. Бабтоня, между прочим, тоже. Она однажды уважительно повела в сторону полок рукой и сказала:

— Это всё Таты, моей сестры, я сама не очень, да и глаз плоховато видит, больно много не начитаешь. Я все больше руками, где на ощупь, где по памяти… — это она имела в виду всякие там вязаные салфетки, прихватки, грелки, чайнички — кучу всяких разных вещей. Вся эта всячина, и ветхая и почти новая, прекрасно уживаясь друг с другом, пустила корни и заполонила почти всю Бабтонину квартиру.

И сундук… Я остановилась, будто наткнувшись на невидимую преграду, когда увидела его в первый раз. Я-то думала, что такие бывают только в музеях или у Кощея Бессмертного, который над златом чахнет, а тут стоит себе такое чудо как ни в чем не бывало, и его можно потрогать. Вот этот самый сундук стоял в двух шагах от меня с загадочным видом и что-то такое обещал. А Бабтоня, увидев мою ошалелую физиономию, совершенно запросто стала его открывать, и я испугалась, что зря я что-то такое подумала. Но сундук не обманул, он взял да и прозвенел невидимым колокольчиком, и я даже задрожала от этого звука. И сильно-сильно зажмурилась, чтобы не ослепнуть от блеска несметных сокровищ. Сокровищ не было, были какие-то тряпочки что ли, и я растерянно посмотрела на Бабтоню — ну как она могла… Зря смотрела, потому что сундук оказался правильным, хотя поняла я это не сразу. И только дура вроде меня могла посчитать тряпочками все эти драгоценные лоскутки и кусочки невиданных тканей.

— У нас еще бабушка знатной портнихой была, и мама шить любила. А я уж так, мне до них далеко…, - Бабтоня задумчиво смотрела на свое богатство. — Ведь надо, за столько-то лет много чего потерялось, а сундук вот он, стоит, как стоял.

Да уж… Мне было совершенно не понятно как можно потерять такой сундук и чему, собственно, Бабтоня удивляется. И еще мне было непонятно, как кто-то мог решиться резать кружева и ткани на такие вот кусочки, и носить ТО, что из всего этого было сшито. Может быть, в роду Бабтони была какая-нибудь принцесса? Я посмотрела вопросительно на кудрявых дам и пухлых ангелочков, которые в большом количестве теснились на внутренней стороне крышки. Вся эта удивительная компания улыбалась мне чуть усталыми обветшавшими улыбками и не подавала никаких знаков. Тогда я внимательно посмотрела на Бабтоню, нет, на принцессу ничто не намекало, а жаль. Но как же все это мне понравилось: и ангелы, и дамы, и кружева, и все-все-все. И еще у меня появилось странное ощущение, что я тоже здесь всем понравилась. Вот чудеса. А Бабтоня чуть коснулась моих волос ладонью и сказала, что пора пить чай с пирогами. И мы пошли.

Скоро все обязанности Бабтони-домоправительницы постепенно стали переходить ко мне, и она потихоньку отдавала мне деньги, заплаченные ей "за труды" Полковником. Это у нас с ним началась такая игра: Полковник делал вид, что я законсервировалась в детском, а значит, несознательном возрасте и продолжал меня воспитывать по одному ему известной системе. А может, он безо всякой там игры считал меня идиоткой, совершенно не приспособленной к жизни, вернее, приспособленной, но только в отдельно взятой комнате. И не то чтобы Полковник был деспотом но, похоже, что он был твердо убежден — раз уж в его доме завелось такое существо как я, то единственное, что от него требуется — строгость и дрессировка. Правда, он называл это воспитанием.

Воспитывал меня Полковник не регулярно, а от случая к случаю. Я подозревала, что он не всегда помнил, что в квартире живет не один. Иначе как объяснить тот факт что, завидев меня, например, на кухне с чашкой чая или столкнувшись со мной в узком коридорчике, он всегда выглядел так, точно не мог сообразить кто это, и что это существо здесь делает. При этом Полковник вперивал немигающий взор в некую точку на моем лбу и она сразу начинала дико чесаться. И я норовила мышью шмыгнуть из-под этого леденящего и зудящего взгляда, очень большой и толстой мышью.

А иногда Полковник с невозможно умным видом раскладывал на кухонном столе пасьянсы. Не знай я, что на потертой клеенке лежат не менее потертые карты, то могла быть подумать, что идет заседание Генштаба и решаются задачи мирового значения или вопрос типа гамлетовского: быть или не быть? Вероятно, Полковник действительно загадывал что-нибудь важное, вроде — вернется к нам мама или нет. Это, по крайней мере, могло бы объяснить его сверх серьезный и сосредоточенный вид, но если и так, то пасьянс, судя по всему, никогда не сходился.

Без всяких там слов я отлично знала — Полковнику я не нравлюсь. Ну и что? Он мне не нравился тоже, и я совершенно не собиралась переживать из-за всяких там нравится — не нравится. Подумаешь… Полковник был совершенно из другого мира, чужого для меня и непонятного, он был из другого теста, скорее глины, а может быть даже железа. И самое главное — он не нравился маме, вот в чем дело. Правда, чуть повзрослев, я догадалась, что и сама маме тоже не нравлюсь, толстая подслеповатая дуреха, но я не виновата, что получилась именно такой. А вот Полковник был виноват во всем. Будь у него не такие бесцветные глазки, не складывай он тонкие губы-нитки в вечную брезгливую гримасу, в общем, будь он каким-нибудь другим, мама может быть и не уехала от него, а заодно и от меня. Да, конечно, она могла забрать дочь, то есть меня с собой, а та не лезла бы на глаза ни ей, ни новому мужу, она вообще никуда бы не лезла… Но мама уехала очень быстро и я не успела все это ей объяснить.

Ну ничего, я стала потихоньку привыкать жить без неё. Уезжают же люди в длительные командировки. У Никитиной из нашего класса, к примеру, отец из всяких там командировок не вылезал, и она даже однажды сказала, не мне правда, а другой девчонке, что он мать по ошибке другим именем назвал, когда приехал в очередной раз, и был жуткий скандал. Но это у них, я бы мамино имя ни с каким другим ни за что бы не перепутала. Это к тому, что маме нравилось, когда я называла её Наташей, а мне нравилось, как она при этом смеется.

Иногда мне приходилось слышать у себя за спиной торопливый шепоток соседок что-то там про "её мамашу". Да что они понимали, какое отношение имело это поганое слово к моей маме! Плевала я на них и на их дурацкие словечки. И еще я подумала как-то, что если впущу это слово в себя, то уж точно никогда маму не дождусь. Ну а Полковник мог бы вообще не появляться, мог уехать в кругосветное путешествие, я бы только платочком ему вслед помахала, причем с радостью.

И вот теперь Полковник собирался в очередную командировку, а меня, значит, отправлял в ссылку. Да, Бабтоня уехала в свой Ленинград, который был теперь не совсем Ленинградом, то есть вообще им не был, хоронить Тату, но рано или поздно она должна была вернуться, именно это она мне обещала. Я должны была потерпеть, пожить без неё, без её "страшных" рассказов, без пирогов и набегов на волшебный сундук. Собираясь в свою невесёлую поездку, Бабтоня попыталась меня же ещё и утешить. Но только она совершенно серьёзно могла предположить, что Полковник боится оставлять без присмотра такую "красивую барышню". Ну да, мне с моей нечеловеческой красотой требовалась охрана. Да если Полковник чего и боялся, то только того, что я непременно спалю нашу прелестную квартирку — когда ты научишься правильно(!) зажигать газ, или затоплю соседей — что можно так долго делать в ванной! Короче, он так жутко разволновался насчёт "красивой барышни", что даже решился связаться с тетей Валей. Именно тогда Полковник в первый раз вызвал у меня хоть какое-то чувство, которому я не хотела искать названия. Я думала только об одном: где же это я совершила прокол, позволила ему догадаться, что мне неплохо и одной. А иначе, зачем еще Полковнику понадобилось отправлять меня к какой-то там тете?

Я собиралась с духом, чтобы поспорить с ним и даже закричать: сам живи у своей Валентины! И пусть себе злится, мне наплевать. Но кто-то невидимый приложил к моим губам палец: шшш… молчи, ты только сделаешь хуже… И я сдержалась, промолчала.

Конечно, надо признать, что Валентина была совсем даже не Полковника, она была маминой сестрой. Я ее совсем не помнила, и когда однажды, еще давно, во дворе ко мне подошла какая-то бесцветная тетка и назвалась, я ей не поверила. Не могла быть у мамы такая сестра — чтобы никакое лицо, никакие волосы, не то, что золотистая мамина грива.

Самозванка о чем-то меня спрашивала и всё совала мне своё паршивое яблоко. Ну вообще-то яблоко было не паршивое, даже наоборот, но брать я его не собиралась. И все ждала, когда же эта с яблоком от меня отстанет. По-моему, тетка тоже таращилась на меня с некоторым недоумением, наверное, тоже удивлялась, что у моей мамы могла родиться вот такая вот я. И надо признать, что ее глаза мне кого-то очень сильно напоминали, неужели все-таки… Но это же была не мама… И ничего мне не надо, и я не хотела, что бы на меня кто-то смотрел вот так и такими вот глазами. Поэтому я "уперлась".

Что-то, а это я умела делать очень хорошо, можно сказать, на пятерку. Нужно встать прямо, ноги на ширине плеч, опустить голову и уставиться в какую-нибудь точку на полу, все равно какую. Очень скоро там вырисовывается физиономия ясно кого, она пучит белесые глазки, надувает змеиные губки, но и только. А я могу с ней сделать все, что захочу — наступить ногой или даже плюнуть к примеру.

Полковник всегда прямо таки выходил из себя при виде моей боевой стойки и отступал первым. Так что уж там говорить про какую-то тетку, она отступила тоже. В другой раз мне повезло, и я заметила её во дворе первой и удрала, и долго-долго ходила по улицам. Меня никто никогда не преследовал, я никогда никому не была нужна, а тут эта… Я даже немного испугалась, уж очень все это было подозрительно. Но тетка, в конце концов, отступилась, и я испытала… я не знаю, что я испытала, облегчение или все-таки нет. И вот теперь Полковник сдавал меня ей со всеми потрохами с рук на руки. Изловчился все-таки…

Итак, враг окружил меня и взял в плен. Но ведь был еще и Георг, я совершенно не представляла, что мне с ним делать.

Года два назад до всех этих дел ко мне на улице привязался здоровенный облезлый кот, вот прямо ни с того ни сего взял да и пристал, то есть я отщипнула ему кусочек от сосиски, но и только. Он был непонятного бурого цвета, а главное — один глаз у него был обведен черным кругом, как нарочно, то есть казалось, что у котяры на морде красуется самый настоящий фингал. Отчего-то этот совершенно бомжовского вида зверь решил, что я ему подхожу. Он решил, что будет у меня жить, и повел себя очень нагло и навязчиво. Я думала, что только собака может во весь опор бежать за человеком, а тут за мной несся огромный, дикого вида кот. И, между прочим, мне было как-то страшновато, потому что он был совершенно нестандартным: слишком большой, слишком головастый, да еще и криволапый.

К подъезду мы подбежали вместе, ноздря в ноздрю, я запыхалась, а приставала нет. Я рискнула махнуть в его сторону портфелем и крикнуть кыш! Котище посмотрел на меня как на ненормальную и с вызывающим видом вошел в подъезд, потом оглянулся на меня, и было совершенно ясно, что он подумал типа, ну что ты там застряла, заходи уже.

Чтобы отвязаться от наглеца, я даже нарушила один из железных запретов Полковника — в лифте не ездить! Ходить только пешком — мне не сто лет! Какое там — кот за мной в лифт не пошел, но появился рядом у двери, когда я как раз достала ключи. Врешь, не уйдешь, говорила его бандитская рожа.

— Послушай, — я решила договориться по-хорошему, — Полковник сейчас в командировке, но скоро он вернется и ни за что не позволит тебе жить у нас, так что даже не стоит и пытаться. Ферштейн?

Этот, который кот, сказал "гау"! да-да именно "гау", а не "мяу" и попёрся за мной дальше. Ни фига он не ферштейн. И голос у него оказался почти такой как у меня, в том смысле, что неожиданный. Я с опаской вошла за котом в квартиру, но тут же вернулась, потому что уже и не знала, что меня ждет дальше. Нет, все было как-то странно, и я все-таки позвонила в дверь Бабтоне, то есть вызвала подкрепление.

Ну Бабтоня первым делом подумала о том же, о чем и я, и запричитала при виде предполагаемого жильца:

— Господи, пират, сущий пират! Наш-то его выпрет. Как пить дать, выпрет.

А бродяга понятия не имел, о ком идет речь, и осторожно обходил свой, как он считал, новый дом. Бабтоня первой, между прочим, пошла налить ему молока — покормить все равно надо, а потом зашумела в ванной водой — ну помыть тоже надо, то есть капитулировала перед противником. Мы обе приготовились к кошачьему концерту и яростной схватке не на жизнь, а на смерть. Зря, непредсказуемый зверь с видом великомученика вытерпел процедуру мытья и даже не пикнул. Я осторожно сняла с его шеи грязный потертый ремешок и обалдела — на внутренней стороне еще можно было разобрать корявые буквы: Георг II. Вот только этого мне и не хватало! Ясно, что по некоторым причинам я совершенно не оценила означенное имя, а когда загробным голосом прочла его вслух, то и Бабтоня сказала: "Ох, вот только этого вот не надо". Ей оно тоже не понравилось.

— Назови его Барсиком, — Бабтоня с сомнением посмотрела на котяру, — ну или Кузей, всё лучше…

Барсик или Кузя сидел, укутанный в полотенце, и сильно напоминал тётку, которая торговала зеленью возле хлебного магазина. Я засомневалась насчёт "всё лучше", потому что имя Барсик коту совершенно не шло, да и про Кузю было очень сомнительно. Но я честно попыталась: Кузя, Кузя, кис-кис… Кот с презрением отвернулся.

Я решила предпринять еще одну попытку:

— Послушай, если ты останешься Георгом, то тебе тут точно ничего не светит. Ну какой из тебя Георг, даже второй, подумай сам. Номер первый тебя в порошок сотрёт, когда увидит, а уж если имечко твое услышит, то и меня с тобой за компанию.

Но кот, заслышав свое дурацкое имя, хрипло проорал: гау… гау….

— Надо же, — захлюпала носом Бабтоня, — ну совсем как человек разговаривает.

Уж не знаю, какой такой человек с ней мог так разговаривать, но котик производил впечатление. Я было подумала, что моя Бабтоня совсем раскисла от умиления, но она пояснила, что у нее "на кошечек" аллергия, а то бы она уж держала их обязательно.

Итак, кот явно считал, что зовут его правильно. И вообще, после мытья он стал хоть на что-то похож: шерсть, там, где она была, оказалась вполне белого цвета, хотя и ее потом пришлось все-таки состричь, уж очень она свалялась. В общем, в конце концов, новоявленный аристократ стал выглядеть совсем уж экзотически, но он очень здорово делал вид, что ему на это наплевать и держался все равно царственно. Он прошелся по всему своему королевству и выбрал, кажется, мою комнату. Мне было милостиво разрешено остаться здесь же. Большое спасибо.

Впереди нас ожидало самое страшное испытание — возвращение Полковника, но Георг ни о чем таком не подозревал, и я переживала в одиночку. Когда выяснилось, что бывший бродяга умеет пользоваться туалетом, Бабтоня объявила, что в случае чего пристроит его в хорошие руки. Ага, я всегда об этом мечтала.

Уже через пару дней Георг спал на моей постели, как на своей собственной, и возмущенно мявкал, а точнее гавкал, когда я пыталась сдвинуть его с насиженного места. Да, все шло к тому, что рано или поздно я окажусь на коврике на полу. Зато Георг умел слушать и за несколько дней я рассказала ему всю недлинную историю своей жизни, обсудила с ним обстановку в классе, поведение сволочного Гуся ну и всё остальное. Что и говорить, Георг оказался отличным слушателем. И что самое потрясающее, он говорил свое "гау" в очень даже подходящие моменты, то есть, как выяснилось, я завела себе классного кота. Ну а если быть честной, то это классный кот завёл себе меня.

А между тем день икс неумолимо приближался, приближался, и однажды приблизился вплотную. Щёлкнул дверной замок, и дверь отворилась. Только одно было хорошо в этой ситуации — я была дома. То есть дальнейшую судьбу Георга могла знать доподлинно, в деталях. А этот здоровый лобастый дурак рвался из моих рук посмотреть, кто же это вторгся в его владения и не следует ли чужака турнуть. Я в конце концов разжала хватку, где уж мне удержать этого зверюгу и, затаив дыхание, медленно пошла следом за Георгом.

Номер первый уже протопал в свое логово и возился там, и шуршал, то есть всячески изображал из себя то, что можно и нужно поймать. Георг и пошел ловить, но встал на пороге. Я вдруг подумала, что у этих двоих походка совершенно одинаковая, и кривые ноги, то есть лапы, нет, все-таки ноги опять же один к одному, хоть и в разном количестве. Ой, что сейчас будет!

Все, что в этот момент я могла наблюдать так это только стриженную самоуверенную задницу с задранным как перископ хвостом, и она выражала высокомерное недоумение. Вот-вот грянет буря… Через сколько-то минут, показавшихся мне вечностью, копошение в комнате прекратилось и воцарилась тишина. То есть наступила пауза, немузыкальная. Надо думать, эти двое сцепились взглядами.

И тут Георг затянул свое гау-у… га-а-у… Он вроде как вызывал Полковника на бой.

— Котик, кис-кис, иди сюда! — я прекрасно понимала, что на котика Георг не обратит никакого внимания, на кис-кис тоже, это была совершенно безнадежная попытка хоть что-то исправить.

Я зажмурилась изо всех сил, и тут Георг все-таки заткнулся. Я осторожно приоткрыла глаза. Тихо. Судя по всему, сейчас они снова играли в гляделки, а Полковнику в этом деле нет равных. Затем Георг осторожно, но воинственно, повернул голову и поглядел на меня. Честное слово, всем своим видом он спрашивал: ну что, рвать этого типа на куски сейчас или потом?

Потом, потом, отчаянно закивала я, рискуя лишиться головы. И мой умнейший кот с достоинством отступил на заранее подготовленные позиции.

— Ксения!!! — все, наконец прорвало его соперника.

Теперь уже я встала на пороге, чуть ли с нетерпением ожидая расправы. Я и так слишком долго жила в напряжении.

— Как это пр-рикажешь понимать!? Кто это?! Что это?! Я не позволю здесь, понимаешь, р-разводить ч-чер-рт знает что. В квартире животным не место! Значится так, чтобы этого здесь не было в течение часа!

— Тогда и меня здесь не будет в течение часа, — трясущимися губами все-таки смогла сказать я. — Ты здесь все равно почти не живешь, а теперь вообще никто не будет жить. Ты выгнал ВСЕХ! — В подтверждение этих слов за моей спиной снова хрипло взревел Георг, прямо как в фильме ужасов. Уж лучше бы он промолчал.

Дело еще заключалось и в том, что Георг вообще категорически отказывался выходить из квартиры, в смысле погулять. Бабтоня сказала, что он уже не вполне кот, кастрировали беднягу. Но так или иначе, Георг видно подозревал, что если он однажды выйдет хотя бы на лестничную площадку, то уже вряд ли его пустят обратно, и решил не рисковать. Интересно, как это Полковник будет выдворять его из дома?

Но тут Полковник сложил губы трубочкой — сейчас ка-ак свистнет, нет, не свистнул, а гаркнул прямо таки генеральским голосом:

— А ну, мар-рш в свою комнату!

Мы с Георгом дружно, как один, выполнили команду и затаились. Прошел час, потом другой, и стало ясно, что в этом доме кое-кто еще поживет.

Вот ведь чудеса. Переселение к тете, пусть и временное, представлялось мне великой катастрофой, изгнанием из родных мест. Мысленно я брела в рубище по бесконечным дорогам, потом меня селили под темной лестницей в не менее темном доме, где было холодно и шастали полчища крыс. Ну и что же, что тетя Валентина нисколько, как мне запомнилось, не походила на злую мачеху, зато я заранее чувствовала себя всеми гонимой Золушкой. А тетя, как оказалось, жила в каком-то квартале от нас, в квартире очень похожей на только что покинутый мною, так сказать, кров, правда побольше и поустроенней. Впрочем, на нашу квартиру никакая другая походить и не могла. "Казарма и казарма", — вырвалось однажды у Бабтони. Вот! А я как раз и не знала, как можно назвать полупустые комнаты с голыми стенами и неуютной тишиной, ну не домом же.

В комнате Полковника, кроме уже упомянутой кровати, обосновались стол и стул, страшно напоминавшие своего владельца. Был еще телевизор, который не одобрял, когда его включала я. Да, и еще были гантели. Иногда я слышала глухое мерное постукивание — Полковник "качался". Я прямо таки воочию видела его бескровные стиснутые губы, неподвижный взгляд, устремленный в потолок и куда-то дальше, сквозь него. Уж я нисколько не сомневалась — Полковник накачивает свою ненависть к нам: ко мне и маме. К маме за то, что уехала, а к дочери за то, что осталась.

Да, мама уехала и увезла всё. Она не снимала с окон занавески, уж такого я точно не помнила, не паковала посуду, ведь там, куда она уезжала, было всего много, причем гораздо красивее и лучше. Но после ее отъезда занавески и тысяча других мелочей, которые были при маме, исчезли как-то сами собой. Видимо, они не захотели оставаться здесь без нее и просто потихоньку растаяли как комья снега, занесенные на подошве обуви в прихожую. Я этому нисколько не удивлялась, потому что сама бы запросто растаяла, превратилась в жалкую лужицу под взглядом Полковника, если бы не была такой обыкновенной, из плоти и крови. Но тогда я не догадалась, что в один из больших, как-то незнакомо пахнущих чемоданов мама упаковала и то, что не имело названия, но наполняло эти стены теплом и жизнью. Туда же успела спрятаться невидимая часть меня — красивая, умная, любимая; а толстушка-дурнушка осталась, растерянно глядя в окно на отъезжающую машину.

Ах, если бы Полковник был другим, если бы он хоть сколько ни будь походил на нового маминого мужа с непроизносимым именем, тогда она может быть и не уехала бы от нас. А так, Полковник получил отставку — отставку на службе, отставку у мамы. И я с ним заодно.

Сундука у тети Валентины, конечно же, не было, кто бы сомневался, уютных половичков тоже; были полки с книгами и разными камнями, и всё это лежало себе как хотело. Но я напрасно искала взглядом к чему бы такому придраться и почувствовать себя несчастной. То есть там не было вещей, в которые я могла бы влюбиться, но не было и ничего, что я могла бы возненавидеть. А пока я сидела в уютной кухне, ела замечательную котлету с макаронами и решительно не думала о том вреде, который эта вкуснотища тем временем наносила моему жирненькому тельцу. Между прочим, в этом деле Бабтоня и моя тетка были схожи — они обе сразу тащили человека на кухню, даже такого упитанного как я.

Тётя Валентина сидела напротив, совершенно по-бабьи подперев рукой щеку, и говорила про какого-то Георгия.

— … Георгий совершенно не прав, так тоже нельзя… уж я никак в этом не виновата…. если бы Георгий сразу подумал…

Первым опомнился Георг, сидевший под столом у меня в ногах. Он довольно чувствительно тюкнул меня лапой и протестующее рявкнул, дескать, хватит склонять мое имя попусту. Тут опомнилась и я. Ёлки-палки, да ведь тётя говорит про Полковника! Это открытие меня так поразило, что я даже позабыла жевать и сидела, точно хомяк, с раздутой щекой. Подумать только, мне вот уже битый час толкуют про Полковника, а я не запомнила ни слова, идиотка такая. И что это тётя надумала называть его по имени, когда он всю жизнь Полковник? Вот я, например, была совершенно уверена, что когда он родился, то посмотрел на всех этим своим парализующим взглядом, сложил по-особому губы и всё, всем стало ясно — Полковник родился.

Тетя Валентина по-своему истолковала мой остановившийся взгляд и сказала со вздохом:

— Ну пошли, Ксюшенька, я тебе твое местечко покажу, и котик будет спать рядом.

Фууу… "Ксюшенька… котик… местечко…" — всё это было как-то уж чересчур, и я с подозрением посмотрела на тётку — не издевается ли. Нет, тётя была сама серьезность. На моей памяти Полковник всего раз пять называл меня по имени, да и то было примерно так: "Ксения! Я кому сказал!". А я, между прочим, ничего такого и не делала, вон даже с расшалившимся Мики хозяин говорил ласковей. Но, по крайней мере, Полковник хотя бы не уродовал мое имя.

Итак, мы пошли смотреть Ксюшенькино местечко. Местечко было как местечко — довольно большой диван, да еще и с огромным цветком в придачу, кажется, фикусом. Вот фикус мне понравился, буду спать как в джунглях. И все это дело при необходимости можно было закрыть ширмой. Нормально. Только вот у Георга, судя по всему, было совершенно другое мнение, он был не в восторге. Но я тут же позабыла и про фикус, и про Георга, когда увидела в соседней комнате как попало застеленную кровать (Полковника на них нет) и стол, заваленный тетрадями и еще какой-то фигней, и раскиданные вещи.

Вот черт! Почему мне ни разу не пришло в голову, что тетка может жить не одна? То, что Полковник говорил о ней в единственном числе, совершенно нормально, странно еще, что он снизошел до каких-то пояснений — ведь запросто мог без всяких разговоров взять и переселить меня на новое место, разбирайся потом отчего да почему. Да и вообще, а сам-то он удосужился поинтересоваться, кто здесь живет, или просто отдал тетке приказ и точка?

Раскиданные там и сям вещи недвусмысленно давали понять, что их хозяин здесь у себя дома, не то, что некоторые. Я в полной растерянности стояла посреди комнаты, сразу почувствовав себя лазутчиком на вражеской территории, и лихорадочно придумывала повод для того, чтобы сейчас же, немедленно уйти из этого дома. Но этот чертов повод никак не придумывался, и мне пришлось остаться.

Как же мне было неуютно, но тетя Валентина решительно ничего такого не замечала. Она говорила, говорила, а сама при этом все время что-то складывала, расправляла, встряхивала. Я вовремя сообразила, что если буду стоять с разинутым ртом, точно пугало среди огорода, то опять пропущу что-нибудь важное. И действительно, спохватилась я почти вовремя, как раз для того, чтобы услышать совершенно невероятную для меня вещь — тетя вышла замуж за вдовца с ребенком!

Я стояла точно громом пораженная — это что же Полковник такое задумал, а? Это я должна теперь жить здесь, где обитает ужасный ребенок, а в его испорченности я ни минуты не сомневалась, да еще и вдовец!

В полном оцепенении я смотрела на тетю Валентину: подумать только, человек жил среди такого кошмара, да еще рассказывал о нем будничным тоном, будто делился рецептом борща. Нет, надо бежать отсюда, бежать домой и дожидаться Бабтоню да хотя бы под дверью, и пусть Полковник лопнет от злости, когда вернется! Я уже, забившись в угол дивана, что-то такое стала прикидывать, вроде бы план действий, но в этот момент в дверях загремел ключ, Георг моментально встал в боевую стойку, и я вскочила как ужаленная. Бежать было поздно, пришел вдовец с ребенком!

Вот появились у меня непонятно когда две поганые особенности: одна — в самые неподходящие моменты слышать голос ехидны, засевшей где-то под моей грудной клеткой, другая — видеть себя в разных там ситуациях как бы со стороны, вроде как картинки в книжке, только живые. И вечно я на этих картинках дура дурой.

Вот и теперь — стоит среди комнаты растрепа с разинутым ртом и пялится в ужасе на дверь, а в комнату входит… а в комнату входит дядька во всем черном, смотрит на неё, то есть на меня черными-черными глазами, у него мертвенно белое лицо, а из-за его спины вылезает некто похожий на тролля с рогаткой и бац! мне в лоб… Все эти ужасы эта самая ехидна рассказывала страшным грубым голосом, да еще и слова растягивала, издевалась.

Похоже, что вид у меня в тот момент был совершенно дикий, потому что Георг коротко мявкнул и застыл рядом, подняв трубой хвост. Кажется, именно так коты должны реагировать на всякую там нечисть… И вот тут в комнату вошел тот самый вдовец, или нет, вместо него вошел высокий худощавый дядька в очках и сразу сказал:

— Ага, вот она у нас какая. Ну что, племяшка, давай знакомиться, и так мы с этим делом сильно затянули.

Да-а, у него и в самом деле имелись темные глаза, только они были неожиданно веселые и как будто чуть дикие что ли. Точно! У него глаза были как у Мики, вот. И сам он походил на немолодого цыгана, который бродил-бродил по степям и наконец пришел домой. И теперь это был домашний такой цыган — белозубый и, кажется, добрый…

— Дядя Толя, — первым сказал он, — прошу любить и жаловать.

И сам взял в свою большую горячую ладонь мою, холодную и влажную. И ничего, не поморщился, а даже улыбнулся какой-то знакомой улыбкой, и я тут же вспомнила — да-да, именно так улыбается Мики, и у меня стало тепло и легко в груди. Жаль, Георг не хотел принять участия в этой трогательной сцене, он всем свои видом показывал: не подходи, мол, задеру! И явно собирался завести свою шарманку. Дядя вызова не принял и отступил, только сказав: ишь ты, защитник…

Я наконец опомнилась и в ответ произнесла своё имя, хотя это было, в общем-то, ни чему, но так делают взрослые люди, и я назвала, и совершенно неожиданно для себя даже пояснила насчет Георга, что он чужим не дается. На что дядя сказал: "Ого"! Вообще-то я сильно подозревала, что Георг просто не выносит именно мужчин, но вслух ничего такого объяснять не стала, дядя мне нравился.

Я не совсем поняла, к чему относится дядино "ого", но всё равно нисколечко не обиделась. Даже если это про мой голос, то я привыкла. Еще с тех пор, когда тысячу лет назад мы в школе учили стихи Некрасова, а может быть и еще раньше. Просто, когда дело доходило до строк: "… крикнул малюточка басом", все начинали смеяться и показывать на меня пальцами. И учительница тоже улыбалась. Потому что я как раз была малюточкой, говорящей басом. Непонятно как так получилось, но мое горло когда-то болело, болело, а потом болеть перестало, но начало издавать очень низкие звуки. И это производило на неподготовленных слушателей потрясающее впечатление. Скажу по секрету, я даже нашла сравнение. Лягушка-бык… Да-да, она самая. Небольшая такая скотинка, которая открывает свой опять же небольшой ротик и издает немыслимый звук, точно она… Ну это из ее названия ясно. Поэтому я старалась говорить как можно меньше, чтобы никого, так сказать, не травмировать. Но дядя Толя выглядел как раз не травмированным, а довольным. Хотя не очень понятно, чем именно.

И вот как-то так получилось, что я почувствовала себя… ну чуть ли не счастливой. И даже позабыла про ребенка, того, что ходит непременно с рогаткой. А он не преминул о себе напомнить, и очень скоро. Мое чудесное ощущение счастья перепуганной курицей заметалось по комнате, когда в дверь сначала позвонили, а потом забарабанили, чуть не сорвав ее с петель.

— Мишенька… — ахнула тетя Валентина и ринулась открывать.

Ничего себе Мишенька, да это бандерлог какой-то явился с неудачной охоты! Я обреченно села под фикус, уже не ожидая от жизни ничего хорошего. А тетя прямо таки заходилась от восторга, что мальчики так удачно подгадали и вот прямо оба разом и пришли. Мальчики!? Это почему она говорит об одном малолетнем бандите во множественном числе!? Но я уже угадывала ответ: их, по меньшей мере, двое, и Мишенька либо главарь, либо меньшее зло в этой паре.

Ну какого черта эти мальчики тут сдались да еще в количестве сразу двух, кто их просил подгадывать, а? А тетка все квохтала, а ей в ответ раздавалось низкое гудение: шмели прилетели. И им, ясное дело, не по семь лет и даже не по десять. Поскорее бы кончалась эта пытка неизвестностью. Хотя почему неизвестностью, мне все было ясно заранее, и я почти ни в чем не ошиблась, даже в деталях.

— А вот и наша Ксюша, — до отвращения ласковым голосом объявила тетя Валентина.

Я сидела, не смея поднять глаза, уже только один вид двух пар тапок огромного размера поверг меня в шок. То есть мальчикам было даже и не по двенадцать, на что я непонятно почему начала уже было надеяться. Ужас! Кошмар! Кошмарный ужас, вот.

— Привет! — в разнобой пробасили детки, я вежливо кивнула тапкам в ответ и прошептала почти беззвучное здрасьте… Можно себе представить что будет, когда они услышат мой голосок…

Тапки гигантского размера повернулись и пошли из комнаты, а тапки чуть поменьше, пинаясь и наступая на них, отправились следом. Только тогда я смогла сделать вдох, оказывается, все это время я не дышала. Георг, видимо, тоже, потому что из-под дивана раздался его хриплый то ли всхлип, то ли возглас. Тапки остановились на пороге.

— Вы что-то сказали? — вежливо спросили тапки-великаны. Слишком вежливо.

— Нет, это кот. Он под диваном, — прошептала я.

— Понятно, — сказали огромные тапки и вышли. Тапки поменьше выскочили следом, и я отчетливо услышала, как они начали ржать.

Нет, ну за что Полковник учинил мне такое наказание! Что я ему сделала!? А ведь очень скоро выяснилось, что это было только начало экзекуции.

Тетя Валентина стала накрывать в комнате на стол, как будто нельзя поесть на кухне. Я тоже вроде бы участвовала в этой процедуре, не сидеть же пнем на диване, но при этом скорее мешала, чем помогала. У меня все как назло валилось из рук. Да еще ложки и вилки, видите ли, нужно было класть на строго определенное место, хотя дома я ела просто так, без затей, и ничего, было вкусно. Тетка быстро исправляла мои ошибки, но я все равно была готова умереть со стыда — что сейчас сказала бы мама, увидев мой позор? А впереди меня ожидало главное испытание — белоснежная скатерть. Я пристально ее разглядывала, терзаемая недобрыми предчувствиями: а что если я что-нибудь уроню, опрокину, капну? Ведь это же будет во век не отстирать, уж я то знаю, и тогда мне останется только одно — залезть под стол и прожить там весь срок своего здесь пребывания.

Надо признать, на меня никто особенно и не обращал внимания. Вначале я проверила это очень осторожно, потом смелее, действительно никто не смотрит. И очень хорошо, потому что орудовать ножом и вилкой одновременно было выше моих сил и, между прочим, дядя Толя тоже не выпендривался, а ел как все нормальные люди. А уж про младшенького и говорить было нечего — он почти лежал лицом в тарелке и изображал из себя пылесос, который засасывает всё подряд. Только тетя Валя и старший брат пылесоса что-то там отрезали, видите ли, по кусочку, вот у них даже и вид был задумчивый — и чего это мы такой ерундой занимаемся, наверное думали они. Вообще интересно, как эти два братца…

Я так осмелела, что забылась и вперила в них взгляд, готовый, правда, в любой момент юркнуть обратно в тарелку. Ну надо же, бывает ведь такое: один серый, другой белый, два веселых гуся, хотя один был не серый, а черный. И оба называли дядю Толю батей. У того, что младше, была совершенно белая кожа, похожая на непропеченное тесто, и голубые глаза. И на щеке темнела маленькая родинка, будто позаимствованная у напудренных кокеток из прошлых веков, а над почти невидимыми белесыми бровками уголком свисала белокурая челка. Мишенька, или это старший Мишенька? откидывал её коротким движением головы, а она тут же возвращалась на место. Мне вспомнилось восторженное "Мишенька пришел", ясно, что это он и есть. Я так увлеклась наблюдением за челкой, что совершенно позабыла про старшенького братца.

Насчет того, что он старший было слабо сказано, потому что это был совершенно взрослый дядька, вот тетя Валентина его и не сосчитала. Еще бы, хорош ребеночек. У него были темно-шоколадные брови и большой нос. Впрочем, темными были не только брови, но и волосы и даже подбородок, просто брови и нос как-то сразу бросались в глаза. Но, в отличие от дяди Толи, на цыгана он почему-то не походил, и на самого дядю вроде бы тоже. Полковник наверняка скорчил бы свою фирменную гримасу, увидев этакую небритую рожу, уж сам-то он скоблил свой фэйс ежедневно. Да и вообще, этот небритый рядом с белобрысым непропеченным Мишенькой смотрелся как дом с темными окнами, вроде он есть, а вроде его и нет.

Ну так вот, этот самый темный дом вдруг взял да и врубил на полную мощь иллюминацию, в том смысле, что старший сыночек улыбнулся, и на его темном лице улыбка показалась прямо таки ослепительной вспышкой. То есть меня застали врасплох на месте преступления. Что-то было очень тихо и коротко сказано, я скорее угадала, чем услышала, и братики коротко и дружно гоготнули. Чертовы гуси. Да, я отлично знала, как выгляжу в их глазах — толстая рыжая сова, и я больше не подняла глаз от тарелки и умело (все-таки сказались тренировки) уронила голубец или что там было на крахмальную скатерть. Я даже чуть удивилась, что это не произошло гораздо раньше, это я еще довольно долго продержалась. Лужица соуса задумчиво растекалась по снежному полю, а я даже не попыталась замаскировать ее салфеткой. Зачем, если все идет строго по плану. Но если кто-то ждал, что я разревусь, то не дождался, с него вполне хватило моей глупой багровой физиономии.

Старший гусь жил где-то в другом месте, а младший большей частью просто отсутствовал, но при этом он исправно метил свою территорию. То есть везде, даже в самых неожиданных местах валялись обертки от конфет — мальчик постоянно лопал сладкое. И конфетки-то были не абы какие, а вкусные: "Мишка" там, "Красная шапочка", я по фантикам догадалась. Этот гад давал мне понять, что он такие конфетки жрёт, а я, мол, нет. Уж не знаю, где он хранил свои запасы, мне на них было наплевать.

И все равно это было не самое плохое время. То есть я могла хоть как-то существовать, есть, пить, что-то делать. Спасибо, что мы учились в разные смены, не то мне пришлось бы бросить школу, чтобы только не сталкиваться с лучезарным шоколадным Мишенькой по утрам в коридоре и на кухне. А так, я даже иногда могла себе вообразить, что этой мой дом и мои родители о чем-то разговаривают за стеной, а я у них, между прочим, единственная любимая дочка. Ну ладно, дядю Толю я из великодушия готова была оставить гусям, не делать же их сиротами. А что тогда с тетей Валей, выдать ее замуж за Полковника что ли? Я сама не понимала, как такая вот чепуха могла прийти мне в голову, не говоря уж о том, что это здорово смахивало на самое настоящее предательство. Ведь как ни крути, мама в этот сценарий никак не помещалась.

Что поделать, но ее образ становился все тоньше и неуловимей, он так и норовил растаять от самой невинной фантазии, а уж мои фантазии невинными никто бы не назвал. Хотя с теткой получалось тоже как-то не очень — Полковник тут же начинал смотреть на нее вроде как презрительно, то ли ему не нравилось, что она вечно в фартуке, то ли еще что. Скорее всего, дело было опять же в том, что она была маминой сестрой. Ладно, эту мысль можно было совершенно оставить, потому что и сама тетя видела только своих "мальчиков" — им надо то, им надо сё. Меня это даже немного раздражало, если честно. В общем ну их всех, я решила, что мне пора возвращаться восвояси. Но как это сделать без ключей?

Я попробовала подъехать к тёте Вале: хочу проверить как там, дома. Подумать только, тетка бодро меня заверила, что она, видите ли, к нам наведывалась. Там все в порядке! Еще бы, не всё в порядке было с головой у неё и, конечно, у Полковника. Я спала на идиотском диване под идиотским фикусом зачем? Ради чего? Не могла же я сказать тетке, что страшно соскучилась по своим куклам, что они соскучились по мне. Да, между страницами учебников лежали Принцесса-Перышко и Принцесса-Снежинка, и их мать-Королева, но им было неуютно среди формул и цифр, они выглядели потерянными и несчастными. А дома остались Дамы и Кавалеры, Крылатые кони и ангелы. Конечно, когда в нашем доме поселился Георг, мне пришлось убирать хрупкие бумажные дворцы и их обитателей в стол. Но они были, и ждали меня, и скучали…

Что касается Георга, так он вообще решился на крайние меры — перестал ходить в туалет и делал свои дела под диваном! Это Георг-то. Но я его прекрасно понимала, он тоже жаждал изгнания, но не на улицу, а к себе, то есть к нам домой. И это сладосик-медосик Мишенька своим присутствием-отстутствием так на него действовал. Теперь, придя из школы, я первым делом лезла в убежище под диваном убирать вонючие кучки.

— Он нервничает, он хочет домой, — с надеждой объяснила я тете, — я отнесу его и буду каждый день там навещать.

Тетя Валя замахала руками: ничего, ничего, привыкнет. Похоже, Полковник её основательно запугал. Тогда я пошла в разведку — а вдруг Бабтоня уже вернулась. Ясное дело, что мне "повезло" как обычно. Я битый час просидела у подъезда, но её так и не дождалась, зато дождалась расспросов навязчивой соседки снизу, в смысле, где же я живу, что-то никого не видно. По крайней мере, стало ясно, что Бабтоня все еще не приехала из своего города с отсутствующим названием. А вдруг и города на самом деле нет тоже?

Я побрела пешком обратно и, конечно, не просто так побрела. Если идти дворами, то можно поглазеть на окна, кто-то там живет и как. Особенно это хорошо получалось вечером, когда повсюду зажигали свет и не всегда задергивали занавески. Я разглядывала кусочек обоев, угол какого-нибудь шкафа, картину на стене. Возможно, что где-то там в уголке стоял большой уютный диван, и я могла бы устроиться на нем с ногами и читать интересную книгу, или вырезать из бумаги нового жителя для своего города и ждать кого-то, кто обязательно должен прийти. А вон тот старик в окне, он наверное добрый и мог бы быть моим дедушкой, мы бы с ним разгадывали кроссворды, ну или играли бы иногда в шашки, потому что ни во что другое я играть не умею. Или вон на той кухне с клетчатыми занавесками я пеку пироги, и тихонько посвистывает чайник на плите и…

Тетя Валентина встретила меня по полной программе. Она била крыльями и спрашивала, как я могла? Как я могла так ее расстроить, ведь она за меня отвечает! Она очень, очень волновалась, буквально не находила себе места, если что, как ей держать ответ перед Георгием?

Да, действительно, я почему-то ухитрилась напрочь позабыть про Полковника, наверняка давшего тете самые четкие инструкции, как именно нужно вести себя с великовозрастными идиотками. Эти двое понятия не имели, что я сама за себя отвечаю, или хотя бы пытаюсь. И что, интересно, тетка подразумевала под загадочным "если что"? Хотя откуда ей было знать, что оно со мной вряд ли могло приключиться, потому что ничего не может случиться с невидимкой.

Человек невидимка — это было как раз про меня. То есть мои руки, ноги и все остальное оставалось на месте и было абсолютно видимым, но люди разговаривали, ссорились, обнимались, совершенно не обращая на меня никакого внимания. Вот однажды даже был такой случай, когда я пошла платить за свет и долго стояла у закрытого окошка, за которым смеялись и звенели чашками, а потом услышала, как проходившая мимо сотрудница ответила кому-то на вопрос "есть там кто?" — "совершенно никого". Вот прямо так и сказала: "совершенно никого", а я там стояла и даже чихнула два раза.

Итак, мой побег не удался, и все пошло своим чередом. И все бы ничего, если бы не дни, когда вся семья ухитрялась собираться за столом, а я, как и в первый раз, ужасно стеснялась братьев. И откуда только тетя Валя взяла эту дурацкую привычку рассаживать всех вокруг стола, чтобы потом в течение часа самой ни есть, ни пить, а только квохтать довольным голосом:

— Толечка, тебе добавки? Денис, ты мало себе положил. Мишенька, ты еще вот это не пробовал.

Время от времени её взгляд цеплялся за меня: Ксюша, деточка, ешь… Вообще, было здорово заметно, что Мишенька ее любимец, ему доставались самые большие порции вкусных кусочков и занудных приставаний. Хорошо, хоть она не лезла ко мне с вопросами, а то мне бы пришлось заговорить. А так её детки видно считали меня немой, если вообще замечали, конечно.

Но вот однажды я поняла, что пустая воркотня была лучшим вариантом из того, что тетя могла придумать. Потому что в один прекрасный, нет, ужасный вечер она решила оживить наш ужин легкой светской беседой. Или она ничего такого не решала, а все получилось само собой, но получилось ужасно. Короче, тетка смогла таки оторвать свой взгляд от тарелок "мальчиков" и взглянула на наши лица. Точнее на одно лицо, мое. Уж что такое она там увидела, не известно, но тетя вдруг положила ложку и, окинув присутствующих сияющим взглядом, мечтательно изрекла:

— А что, вот детки подрастут, и выдадим Ксюшу за Мишеньку, и будем нянчить внуков. Да, Толя?

Я сидела точно пораженная громом и, оцепенев от ужаса, смотрела на дядю Толю. Потому что ни на кого другого я в этот момент смотреть не могла. Я ждала, когда дядя дико захохочет. Именно дико, а как еще можно хохотать над такой оглушительной глупостью. Но дядя, поблескивая очками, смотрел на свою безумную жену и не смеялся, то есть серьезно смотрел, строго. Потом взглянул на меня, на своих деток и вдруг прикрикнул:

— Ну тихо, тихо, взыграли жеребчики!

Естественно, по другую сторону стола эти самые… веселились. Я с трудом проглотила кусок чего-то горького и посмотрела туда, все равно терять мне было уже нечего.

Особенно рьяно веселился предполагаемый женишок, он пригибался к столу, будто обнюхивая свою тарелку, плечи его тряслись. Старший братец ничего не нюхал и не трясся, он просто изображал краешком губ типа улыбку и снисходительно смотрел на бьющегося в истерике Мишеньку. И это выглядело почему-то особенно убийственно. Ведь именно Денис в этой компании был самым угрюмым что ли, а тут нате вам, снизошел до улыбки. Все они, кроме дяди Толи, выглядели полными придурками, то есть не они, а все мы, просто каждый на свой лад. А про старшего я потом подумала, что лучше бы эта надменная вечно небритая образина посмотрела на себя в зеркало, вот где был бы и юмор и сатира.

Наконец Мишенька пришёл в себя и сел прямо, теперь он лишь кривил яркие губы, точно нарисованные на чуть порозовевшей мордочке. И вид при этом имел чуть ли не оскорблённый, дурак. Да на кой чёрт он мне сдался! И я его почти ненавидела, и брата его, а особенно её, эту тупую и слепую тетку, потому что только тупому и слепому могла прийти в голову подобная бредовая мысль — ее ненаглядный пупсик и я… Да еще и внуков приплела. Но из-за стола я не убежала, хоть меня так и подмывало, я выстояла, то есть высидела у позорного столба до конца.

В конце концов, этот славный вечерок тоже закончился. Все давным-давно позабыли про идиотскую сцену за столом, но только не я. Я опять взялась за своё, то есть собиралась уходить, убегать, испаряться и так далее. На все лады я представляла сцену, как иду по ночным пустынным улицам, униженная и оскорбленная, а потом падаю от усталости замертво у родного порога. Или нет, не совсем замертво, потому что потом меня должны уложить в кружевную постель, дать пирогов… стоп! Пироги в этой сцене были совершенно лишними, пусть дадут чай с малиновым вареньем и обязательно в моей любимой чашке, ну в той что с васильками. А вот после этого я буду лежать бледная, отчего-то жутко похорошевшая, и тихо красиво умирать. И все эти соберутся вокруг моей постели и будут заламывать руки, а гад Мишенька в первую очередь. Но я обниму на прощание только Георга… Я уже было заплакала от неизбывной жалости к себе, такой молодой и несчастной, но быстро спохватилась — а ну тетка заметит. Ох, что тогда начнется! Я пробралась в укрытие, то есть ванную и открыла воду.

Дома ванная была тем самым местом, куда Полковник никак не мог припереться, чтобы контролировать ситуацию. С другой стороны, именно там я иногда чувствовала себя беззащитной и уязвимой во всех смыслах. Куда прикажете прятать постиранное бельишко, ношеное-переношеное? Многое покупалось еще Федорой на вырост. Причем Федора употребляла одно идиотское слово, от которого так и несло нафталином — "панталоны". Умереть и не встать. Именно эти самые панталоны я развешивала на веревке, ощущая себя раздетой под презрительным взглядом Полковника. А уж когда к ним прибавился еще и лифчик… И кто только навыдумывал такие идиотские слова?

А потом ещё зеркало… Оно было единственным на весь дом, остальные, надо думать, исчезли вслед за мамой, не желая отображать оставшиеся в наличии рожи. Я с этим единственным зеркалом попробовала договориться — давай, я стану в тебя смотреться в свои лучшие минуты, и тогда мы будем друг другом довольны. Но вредное стекло, похоже, догадалось, что эти самые лучшие минуты могут наступить лет через сто, и все время норовило самовольно подсунуть мне отражение то лопоухого уха, то изрядный кусок толстой распаренной щеки. Тогда я свирепо смотрела на ту, что в зеркале: опять ты! А она так же сердито таращилась в ответ, только глаза были растерянные.

И еще. Если я не выходила из ванной спустя двадцать минут, Полковник начинал стучать в дверь костяшками пальцев: тук-тук! Выходи! Сколько можно там сидеть! Он, видите ли, четко знал, что для водных процедур нужно именно столько времени и ни минутой больше. Ох, и злилась же я тогда!

Иногда с мстительным удовольствием я представляла — вот возьму и превращусь в кро-о-ошечную девочку и спрячусь в трубе, а Полковник ворвется, бац, а ванная пуста! Ха-ха-ха, ну и физиономия у него будет. Вот только крошечная девочка в самый неподходящий момент предательски раздувалась до огромных размеров, и вода из закупоренной трубы все не шла, не шла, а потом все-таки вырывалась и начинала бить фонтаном, заливая все вокруг. А физиономия Полковника становилась красной как помидор, а глаза почему то совершенно белыми. Ой нет, вариант с девочкой не годился.

Тогда я решала резко распахнуть дверь, да так, чтобы ка-ак врезать по толоконному лбу! И тоже проорать в ответ, что я уже не маленькая и могу сидеть в ванной сколько захочу, вот. И я не какой-то там солдафон, чтобы мыться строго по минутам. А что если сунуть ему в лицо постиранные наскоро "панталоны" — вот чем я занимаюсь, проверь и успокойся! Но я тут же краснела от мысленно нарисованной сцены и старалась повесить эти тряпки так, чтобы они по возможности меньше бросались в глаза. Вот вырасту, и больше никогда не буду носить такое уродство, у меня все будет такое воздушное-превоздушное, и наплевать на Полковника, пусть себе беснуется.

А вот тетя Валя нисколько не стеснялась своих мужчин и запросто развешивала на веревке прямо сказать тоже довольно неказистое нижнее белье, как будто это были праздничные флаги, а не трусы изрядного размера. Зато мне было удобно прятать среди этих монстров своих монстриков поменьше. Вот уж мама точно носит все только самое красивое, и тетке до нее как до неба.

Но в тот вечер мне дела не было до какого-то там белья. Я смотрела в запотевшее зеркало, и что я там видела? А все то же — очкастую зареванную уродину. Вот она сняла очки… да, так стало немного лучше: не видно прыщей на лбу, покрасневший курносый нос тоже стал выглядеть чуть-чуть приличней. Но совсем чуть-чуть.

На очках настояла Бабтоня: деточка, ты сильно щуришься, тебе надо к врачу. А то станешь красивой барышней и при этом слепой… О-хо-хо, ладно, Бабтоне я была готова простить даже жуткую ложь насчет красивой барышни. Мы сходили к окулисту и….

Ясное дело, стало еще хуже. Во-первых, оказалось, что благодаря очкам многие мои одноклассники, про Полковника уж и говорить нечего, выглядят довольно паршиво, во-вторых, еще паршивее стала выглядеть я сама. Это потом круглые как пятак очки стали модными, а тогда такие носили только бабушки в платочках и я, девочка Ксения. Была лягушка без очков, стала в очках, хотя, если бывают рогатые лягушки, то почему не быть очкастым? Вообще, я становилась большим специалистом по всяким там видам лягушек. А я была их царевной, но это строго между нами.

Был, правда, один плюс — я стала видеть вокруг людей, их взгляды, жесты, которых раньше не видела в упор, а вокруг, оказывается, столько всего происходило. Вот тогда я и превратилась в человека-невидимку: я вижу всякие там разные вещи, а меня как бы никто не видит.

Хотя, наверное, лучше быть слепой, особенно в некоторые дни, особенно когда тебе, к примеру, пятнадцать, и ты не хочешь смотреть на себя в зеркало.

Ну а если честно, в тот вечер больше всего меня задело то, что тетка посватала меня именно за красавчика Мишеньку. Было жутко обидно, что я никогда и никому не смогла бы доказать, что не нравится мне это мучнисто-белое лицо, и дурацкие бровки, и чубчик дебильный, и как он его откидывает. Да уж если на то пошло, то скорее я бы согласилась на этого урода Дениса, особенно если бы он хоть немного поскоблил бритвой свою физиономию и не строил из себя неизвестно что, ну и если бы не был таким старым, конечно. Вообще не понятно, как они могут его рядом терпеть.

Наконец-то приехала Бабтоня, следом за ней — Полковник и все пошло своим чередом. "Сколько можно торчать в ванной!" и барабанная дробь по двери и грохот железяк за стеной. Как же, как же — Полковник отсутствовал почти два месяца, и ненависть к нам с мамой подзачахла наверное, нужно было срочно нарастить ей мускулы. Ну он и принялся наращивать, Шварцнегер фигов.

Между прочим, когда-то Полковник и из меня хотел сделать чемпионку. Пару раз он отправлял меня в летний оздоровительный лагерь. Как же мне там не нравилось! Я моментально оказывалась в одиночестве, мне не с кем было шептаться, ходить в столовую, загорать и так далее. А уж про всякие там соревнования я вообще молчу, меня никто не хотел брать к себе в команду: не надо нам эту жирную… Когда Полковник ушел в отставку, лагерь накрылся вместе с его службой, и я решила что и лето может быть приятным. Но Полковник надумал бороться за мою физическую форму другими доступными ему методами: он категорически запретил мне подниматься на лифте, то есть вообще к нему подходить. Возможно, какое-то время господин тренер прятался в засаде, пытался застать меня врасплох. Но я была бдительной, да и ну ее, эту тесную вонючую коробку.

Потом Полковник вручил мне, как он выразился, спортивный снаряд, а именно скакалку. Нет, это была не какая-то там цветная веревочка, через которую прыгают во дворе девчонки, куда там. Я получила черную резиновую трубку с тяжелыми ручками на концах, сказано же — снаряд. Наверное, Полковнику по спецзаказу отыскали на каком-нибудь военном складе. По идее, я должна была через эту штуку прыгать, чтобы обрести человеческий вид. А так он у меня был не человеческий. Если уж говорить прямо, то однажды я попробовала, но поднялся такой грохот, что я испугалась — а ну как подо мной вот-вот провалится пол? Ко всему прочему эта дрянь пребольно хлестнула меня по ноге, оставив на коже яркий красный след. Тут я догадалась, что нечто подобное было задумано сразу, уж больно эта скакалочка напоминала мне приспособление для истязаний, и я запрятала ее как можно дальше. Мало ли что взбредет в голову Полковнику в минуту гнева.

Через неделю после его возвращения пришли какие-то сноровистые дядьки и установили железную дверь, вот только непонятно зачем. Люди боятся воров, но что было можно украсть в этом доме? Серое одеяло или неподъемные гантели? Ну разве что мундир с наградами. Скакалочку я бы предложила им сама. Зато теперь я чувствовала себя точно запертой в сейфе, почти пустом и неуютном. А кто видел уютные сейфы? И я решила — хватит!

— Мне нужны занавески.

— Что?! — Полковник, видно, не знал таких слов или поразился тому, что мне вообще что либо нужно. Он демонстративно повернул в мою сторону свое хрящеватое огромное ухо, желая сбить меня с толку, дескать, что ты там лепечешь?

— И покрывало, и коврик… — да я могла бы продолжать и продолжать, но запас решимости был на исходе.

Я застукала Полковника на кухне, когда он ел и, по моим расчетам, не мог встать и уйти, прервав меня на полуслове. Потому что Полковник очень почтительно относится ко всяким там процедурам и процессам, например, — в процессе подготовки к урокам нельзя отвлекаться, или — процесс самовоспитания требует абсолютной собранности… ну и так далее. И вот теперь я говорила, а он жевал, причем с таким видом, будто ему попалась ужасная дрянь, и еще он смотрел на меня с подозрением — не специально ли я ее подсунула. Потом махнул в сторону просительницы, то есть меня, вилкой, и я поняла — иди, мол, не мешай процессу пищеварения. Ну и ушла, для первого раза с меня было достаточно.

Примерно через неделю после моего сольного выступления, ну и пусть короткого, мы с Бабтоней пошли по магазинам. Потому что перед этим Бабтоня показала мне деньги и сказала: профинансировал, велел купить чего там тебе надо. Я тут же растерялась, сразу позабыв, а чего же именно мне надо и даже не разозлилась на Полковника за старый трюк — денег дуре не доверять. Мы купили таки некоторые вещи, с помощью которых я собиралась менять свою жизнь. Правда, оказалось, что дело обстоит не так просто, как мне думалось, то есть теперь хмурое серое небо не таращилось беспрепятственно в окно моей комнаты, но все таки дух Полковника витал где то рядом, а точнее — некая его тень пряталась за мои плечом, а иногда даже дышала в самое ухо. Выгоню, — сказала я ей, — из комнаты все равно выживу, как ты выжил маму.

Следующим революционным шагом стало перетаскивание часов на новое место, нечего им стоять в коридоре. Бабтоня привела здоровущего соседа Павлика, который, по-моему, всю жизнь ходил в растянутой майке и вытянутых спортивках. Павлик остановился перед часами и упер татуированные руки в бока.

— И куда переть этот гроб с музыкой? — с сомнением в голосе спросил он.

Я могла бы сказать этому придурку, куда он может переться сам со своими дебильными вопросами, но промолчала. Но в конце концов мы под предводительством этого типа, не столько помогая, сколько мешая, приволокли часы в мою комнату.

Уф-ф… Бабтоня оглядела куранты так, будто увидела их в первый раз, и покачала головой — ну надо же, не разглядела такую красоту. Еще бы, что можно увидеть в темном тесном коридоре, а здесь на свету они выглядели…. Ни фига себе, я сама сделала потрясающее открытие! На самом верху часов сидел маленький толстопузенький амурчик и собирался пустить стрелу из своего взятого на изготовку лука.

— О! И чувачок со своей хреновиной имеется! — разделил мое восхищение Павлик. Бабтоня не позволила ему восхищаться дальше и выпроводила из квартиры, а я продолжала созерцать часы.

Очень достойно они выглядели, и даже пара царапин на боку — как пить дать Федора со своей шваброй постаралась — их не портили. Не портят же закаленного бойца боевые шрамы. И самое главное заключалось в том, что когда куранты со скрипом везли на новое место, что-то в них отозвалось, и часы будто тихо охнули. Может быть, Полковник готовил им ту же участь, что и всем остальным маминым вещам, но часы затаились, прикинулись мертвыми, и он про них забыл. А теперь вот поняли, что никто их не выбросит, и подали знак — мы еще живы.

Вообще, последнее время моя жизнь была полна всяких там знаков, вот взять к примеру прошедший Новый Год. Прошло уже несколько недель, а я все никак не могла его позабыть. Во-первых, пришла открытка от мамы, да-да-да. Я раз сто перечитала короткие строчки: дорогая Ксения, мы поздравляем… Буквы куда-то неслись, толкая друг друга, и слишком быстро кончились, и я даже слегка задохнулась. Как!? Это все?! Ну точь-в-точь крошечный бесшумный экспресс промчался мимо меня, и кто-то даже мелькнул в окне, а я не разглядела его, не успела. Может быть, этот мамин муж стоял за ее плечом и читал? И если бы не он, то она написала как-нибудь по-другому? Но все равно мама думала про меня, когда выбирала эту открытку, писал эти вот слова. Ничего удивительного не было в том, что она подписалась "Наташа", это она вспомнила нашу игру, наверное. Хотя, я предпочла бы в этот раз… ну ладно, какая разница, стыдно жаловаться.

Тетя Валя была будто чем-то не довольна, позавидовала что ли. Она вручила мне послание и внимательно посмотрела в лицо. Ну и что она там могла увидеть? Я же не совсем идиотка, что бы распускать нюни, да еще на глазах у кого-то. Нет, я утащила свою добычу в норку на диван, ну пусть слов маловато, зато пряничный домик был чудо как хорош. Я разглядывала его карамельные башенки и пыталась допридумывать все то, что мама хотела написать, но почему-то не смогла. Получалось плохо, слова тоже выходили какими-то карамельными, я даже ощутила во рту их едва уловимый привкус, и он, между прочим, горчил. Я сунула открытку под нос Георгу, но он, дурак такой, равнодушно отвернулся. Физиономия у него в этот момент была точь-в-точь как у Полковника.

Ну а во-вторых, была наряжена настоящая елка. У меня никогда не было елки. Кому сказать такое, не поверят, но это чистая правда. По крайней мере, если она, елка, и была когда-то, то я ухитрилась об этом прочно забыть, как о еще куче всяких других вещей. Конечно, в школе елки были обязательно, но они были общие, и на них никто, кроме малышни, не обращал внимания, вроде это самое обыкновенное дело. Я тоже делала вид, что это обычное дело, подумаешь, стоит себе елка и стоит, только если была возможность, то норовила незаметно коснуться ее рукой, будто случайно. А потом нюхала пальцы: жаль, они совсем не пахли хвоей, или все-таки пахли, но очень слабо. И с Бабтоней в этот праздник мы сидели за столом совсем недолго, потому что она очень скоро начинала клевать носом, и я шла "догуливать" к себе.

И вот теперь у меня была своя персональная елка, мы с тетей Валей долго наряжали ее, и я даже не разбила ни одного шара, ни одной невесомой игрушки. Мои руки стали чуткими и послушными, будто я снова взялась за ножницы и бумагу, правда я иногда спохватывалась, что забыла сделать то вдох то выдох. Тетя Валя радовалась елке не меньше меня, и даже дядя Толя сказал, что "ничего получилось". Еще бы!

Потом я сидела за праздничным столом. Ясное дело, за таким — в первый раз. Полковник, даже если и не уезжал в командировку, все равно эту ночь проводил неизвестно где, а я мучилась над неразрешимой загадкой: неужели есть кто-то, кто способен веселиться рядом с таким как Полковник? Он ведь и улыбаться-то не умеет, не то что смеяться. А может быть, думала я, он уходит куда-нибудь в лес и воет на луну? Но от такой картины мне скоро становилось жутко и немного жаль Полковника. Да вроде бы и при маме было так же — родители уходили, а я как послушная девочка, должна была спать, вот только спала эта девочка или нет, знала лишь она одна, да и то позабыла.

А в этот раз рядом были мои новообретенные родственники.

— Вы пьете шампанское? — спросил меня Денис совсем как взрослую девушку. И притом спросил это вроде бы серьёзно да еще своим особенным хрипловатым голосом.

— Конечно, — нагло ответила я, будто это было для меня обычным делом и, кажется, покраснела.

Шампанское смешно щекотало в носу, я даже один раз громко засмеялась, но перехватила странный взгляд Дениса и осеклась. Ты тут не в сказке, царевна-лягушка, и не надо разевать свою…э… свой ротик. Изображала все это время немую, вот и изображай дальше и не пугай народ дикими звуками.

Мальчики, конечно, очень скоро усвистели в ночь, и я смогла нарушить обет молчания, попробуй тут не нарушь, если тетя переключила свое внимание на меня. Как закончила четверть? Много ли у меня в классе друзей? Еще бы, о чём же еще говорить на каникулах, да еще в праздничную ночь. Я прямо таки явно услышала жеребиное ржание этих самых друзей, особенно некоторых.

Вот дела, при "мальчиках" я стеснялась, а когда они отвалили, выяснилось, что с ними было весело, хотя ничего такого смешного они не говорили. Неинтересно стало, и меня потянуло в сон. Тетя Валя объявила, что из-за стола никого не выпустит, потому что наготовила она ого-го сколько. Удивительное дело, но мне очень захотелось домой, хотя бы и в пустую квартиру. Я не очень помнила, как оказалась на своем диване, и кто-то подтыкал под меня одеяло. Смешно, подумала я, возятся будто с маленькой. Они все перепутали, и мама перепутала, пряничный домик мне совершенно не подходит…

Я проснулась, будто от чьего-то шепота, будто меня окликнули. Нет, в квартире было совершенно тихо, все спали, и елка тоже спала. Вот все и закончилось и что? Сколько раз я смотрела из своего темного окна на какую-нибудь шумную компанию и завидовала ей. До сих пор мне казалось, что эти возбужденные хохочущие люди что-то такое получили, ну или услышали некое обещание и стоит мне однажды оказаться среди них, то свершится…, то свершится… А вот теперь я не знала, что же именно должно свершиться. Прислала мама мне открытку, в первый раз за все годы. Это что, не знак? Ясное дело, знак, узнать бы еще, что он сулит, может быть мама скоро приедет? И домик, совершенно не из моих сказок, он тоже не просто так. Да, вот насчет сказок. Они прямо как слова в маминой открытке — начали наседать друг на друга и толкаться в моей голове. Это в том смысле, что Щелкунчик скалил зубы и грозил сабелькой самому Ричарду Гиру из моей любимой "Красотки", а Иван-царевич крался за мной с луком и стрелами и встряхивал косой челочкой… Тьфу ты, я кажется снова начала засыпать, так ни о чем толком и не подумав.

Или нет, кое-что я все-таки решила твердо. Вернусь домой и даже на порог светелки не пущу Полковника. Он вот все железками гремит, мускулы качает, а я буду накачивать, в смысле закалять, свой дух. И о себе буду думать только хорошее, прямо так и буду зеркало спрашивать: а где тут у нас крошечка-хаврошечка? Ну, может, что-нибудь получше придумаю, заменю крошечку или хаврошечку более подходящими словами.

Я была собой довольна. Целую ночь. Вот только одно важное дело у меня не заладилось — письмо маме. Я просидела над листом бумаги вечер, даже не один, а результат — ноль. В том смысле, что дальше слов "дорогая мама" у меня дело не пошло. Оказалось, что я более тупая, чем могла до сих пор надеяться. Нет, ну зачем, скажите на милость, мне непременно нужно было представить ее, то есть маму? Вот как она достает из конверта письмо, как читает… У нее должно было быть при этом соответствующее выражение лица. А как, ну как можно добиться нужного выражения, если ты совершенно не помнишь это самое лицо? А какой-то женщине вообще я писать не хотела.

Георг, конечно, явился с ревизией посмотреть, что это я все сижу да сижу, уставившись в одну точку. Он деловито понюхал бумагу, тронул кривой лапой ручку — а не столкнуть ли ее со стола, а потом, наглец, взял да потряс левой задней над листом, то ли с брезгливостью, то ли с презрением потряс, точно стряхивал с нее какую-то дрянь. Но и что мне после этого оставалось делать? Конечно только одно — порвать черновик на мелкие-мелкие кусочки и выбросить в мусорное ведро.

— Тетя Валя, а у вас есть альбом с фотографиями? — Я очень надеялась, что мой голос прозвучал вполне небрежно, ведь я спросила просто так, между прочим.

Тетя Валя быстро отыскала довольно потертый альбом и протянула мне. А у меня моментально вспотели ладони. Как все, оказывается, просто, вот сейчас я увижу маму. Снимки оказались совершенно дурацкими — почти на всех сидели какие-то неизвестные мне люди и скалились в объектив. Что, получила? Я растерянно листала страницу за страницей, неужели вот это называют семейными фотографиями? Тетка будто услышала вопрос и принялась объяснять, стоя у меня за плечом — это Нина Петровна, дядина жена, это Толин шурин… ну и так далее. Тети и дяди, свояки и свояченицы смотрели сквозь меня, не узнавая. Еще бы, у меня был только Полковник да вот еще тётя Валя.

— А где же мама? — в конце концов не выдержала я.

— Да вот тут и еще вот здесь с Катей. Она почти все свои фотографии забрала.

Не может быть! Эта незнакомая женщина была симпатичной конечно, но какое отношение она имела к моей маме? У этой была высокая взбитая прическа, а у мамы — прекрасные золотые волосы ниже плеч. И лицо, у мамы оно было совершенно необычным, не то, что на фото. А еще эта женщина как-то непонятно улыбалась, будто свысока, чуть-чуть презирая тех, кто на нее смотрел.

— Это давнишние снимки и не самые лучшие. Самые удачные Наташа забрала. Ты на нее похожа как две капли воды.

Да, так оно и есть. Я была благодарна тете за эти слова. Просто очень неудачные снимки. А на последнюю фразу я даже не обратила внимания, все-таки тетя хотела как лучше.

Итак, я начала закалять свой дух, а Георг внимательно следил за этим процессом. Хотя следить особо было не за чем, просто, когда Полковник проходил мимо моей закрытой двери, я начинала воинственно бормотать:

— Вот только открой, вот только попробуй, зайди…

Возможно, Полковник что-то такое подозревал, а может ему было некогда, только он, к моему великому облегчению ничего такого не пробовал, а то я не очень хорошо представляла свои боевые действия в случае чего… И, между прочим, мы теперь держали оборону втроем, то есть я, Георг и Долли.

Долли появилась у меня совершенно неожиданно и узнай Полковник, откуда она взялась, уголки его губ, пожалуй, опустились бы до самых плеч. Дело в том, что однажды я проходила мимо мусорного контейнера. Ну вообще-то я прохожу мимо него время от времени и не та это вещь, чтобы на нее смотреть без крайней необходимости. Я и не смотрела, тем более что в них иногда роются какие-то люди, и весь их вид прямо таки говорит — "а ну-ка отними"! Но в тот раз никого возле мусорки не было, зато какой-то остряк прилепил на грязную стенку огромную желтую этикетку Nestle, вот я и обратила внимание. И увидела Долли.

Конечно, в тот момент я ее имени не знала, кукла выглядывала из горы отбросов и вздымала в безмолвном призыве пластмассовую руку. Мне никогда не приходилось брать что либо из мусорных баков, даже представить такое было невозможно, но чумазый голыш прямо завопил, я ясно слышала: забери меня отсюда! В конце концов, это был чужой двор, в конце концов, в нем не было вездесущих соседок, и я решительно выхватила несчастную из этой свалки.

Надо же, кукла не была ни уродом, ни калекой, все у нее было на месте: руки, ноги, голова, даже улыбка. Какая-то нелепая улыбка, совершенно ни к чему не относящаяся. Ну и глупа же ты, голубушка, — сказала я кукле, — какая-то ты малохольная, тебя выкинули, а ты лыбишься.

Я отмыла находку шампунем, а Георг за всем этим делом наблюдал. Думаю, он обо всем догадался и ждал результатов, в смысле, не придется ли доказывать новенькой, кто тут хозяин. Я внимательно посмотрела на розовую глупенькую мордочку куклы, в ясные голубые глазки, ну точь-в-точь Нинка из нашего класса. Но еще и дома все время терпеть вторую Нинку, нет уж. И я объявила:

— Ты у нас будешь Долли. Ферштейн?

Ясное дело, Долли немецкого не знала, я, между прочим, кроме этого слова, тоже ни гу-гу, но продолжала безмятежно улыбаться. Да, мне бы такую вот непробиваемость.

Я предъявила отмытую Долли Георгу, а потом и Бабтоне. Первый остался царственно равнодушен, вторая, было, с готовностью закивала головой: да-да, сошьем ей одеяльце, подушечку… Нда, иногда заклинивало даже всё понимающую Бабтоню. Какое там одеяльце с подушечкой, еще не хватало мне возиться с каким-то глупым пупсом, способным только на то чтобы пускать пузыри. Конечно, судя по всему у Долли с мозгами было не очень, но чего ждать от куклы с такой трудной судьбой. Зато она все время улыбалась, то есть характер имела очень даже хороший, покладистый такой характер.

Мы ее с Бабтоней приодели, и получилась симпатичная девчонка. Тут Бабтоня выдала еще один перл, сказала, что мы с Долли похожи. Понятно, что она хотела сделать мне приятное, но уж это извините-подвинтесь. У Долли, несмотря на временные жизненные трудности, были круглые щечки, пухлые губки. Да, приходилось признать, что этим мы были схожи, но совершенно не обязательно говорить об этом вслух. Зато у Доли не было и намека на талию, а у меня был намек. И опять же, в отличие от меня у Долли был полный порядок с гардеробом. Правда, Бабтоня сшила для нее какие-то такие вещички, которые мне напомнили о Федоре. Без панталон, ясное дело, тоже не обошлось.

— Ладно, не переживай, — сказала я Долли, — уж я-то тебя отлично понимаю. Мы что-нибудь придумаем получше, у тебя еще будут такие шмотки — закачаешься.

Бабтоня только успевала доставать из заветного сундука свои тряпичные богатства, а я вовсю кроила, шила, примеряла. Даже мои невесомые бумажные красавицы на время были позабыты.

В один из таких вот азартных вечеров Полковник проделал свой любимый фокус, взял да и возник за моей спиной, странно, я даже топота не услышала. Я бы так и сидела, высунув от усердия язык, но Георг вскочил и, выгнув спину, зашипел, как и положено котам при виде нечистой силы. Я вздрогнула и уколола палец, а с порога проскрипел голос:

— Это ты так готовишь уроки?

— Я уже все сделала, — сказала я, обращаясь к Долли.

Фу ты, я как-то совершенно упустила из виду, что начала новую жизнь и каждую минуту должна быть в боевой готовности. Вот эта минута наступила, вот сейчас нужно было послать Полковника к черту, а я оказалась как-то не очень готова. И Долли лыбилась как полная идиотка. Тоже, нашла кому улыбаться. Команду "пли" все же отдавать не пришлось, потому что Полковник развернулся на пятках и исчез. Мне что ли поучиться так вот улыбаться?

Но история с Долли произошла чуть позже, а сразу после зимних каникул я заболела. Наконец-то вернувшаяся Бабтоня поила меня вкуснейшим чаем с малиной и противным горячим молоком, покрытым желтыми лужицами сливочного масла, и все время вздыхала: "Девонька, где же ты умудрилась простыть"?

Подумаешь, нашла хитрость. Уж я-то отлично знала где. Просто был еще один снежный, но безветренный вечер, и снежинки падали не за окном, а прямо на подставленные ладони, и Мики тыкался мокрым носом мне в колени. Он забавно разевал розовую пасть и громко клацал зубами, ловя бесформенные хлопья снега. Это было смешно и здорово, и мы взялись за дело вдвоем. Снежинки таяли на языке, у меня слегка кружилась голова, и я не совсем ясно представляла, где земля, а где небо. А Мики смотрел на меня восторженно, наверное, я в тот момент тоже превратилась в щенка, и мы веселились как могли. Только Мики к счастью не заболел, а я свалилась с ангиной. Но не рассказывать же о таком ребячестве Бабтоне.

Главным было то, что праздник продолжался. Да, я сидела с укутанным горлом и градусником под мышкой, но в ногах у меня тяжелым клубком лежал Георг, а Бабтоня не знала, как мне угодить. А еще она за что-то сердилась на Полковника, и это мне тоже жутко нравилось. Кроме всего прочего, на маминой открытке внизу тетя Валя записала свой номер телефона: звони, если что. Я сначала на нее рассердилась — надо было лезть с этим дурацким номером, а тут Бабтоня решила, что как раз это самое "если что" наступило, и вызвонила тетку к моему одру.

Тетя Валя явилась незамедлительно. Я только-только успела ужаснуться, что она и отряд свой притащила, с нее станется, но тревога была напрасной. Тетя Валя, улыбаясь, уже входила в комнату, уже и говорить что-то начала, как вдруг замерла на полуслове — увидела часы. Мне даже показалось, что она сейчас присядет перед ними в реверансе или сделает что-то в этом роде, но нет, она только посмотрела на них со странным выражением, будто удивилась чему-то, и ничего не сказала.

А потом я лежала прямо как принцесса, вокруг которой суетится преданная ей свита, неважно, что только из двух человек Тетя Валя и Бабтоня наперебой пытались меня накормить, пощупать лоб и все такое. Между ними даже вроде как конкурс начался, кто в меня больше ложек бульона впихнет, обалдеть можно. Главное, они друг другу понравились, это было очевидно. И хотя не было сказано ни одного слова, я поняла совершенно ясно, что они дружно не одобряли Полковника, он им тоже не нравился и точка. Как тут было не торжествовать.

— И приходите безо всякого там, и даже не думайте…, - немного воинственно говорила Бабтоня, провожая тетку. И эти весьма туманные напутствия нам троим были абсолютно понятны: мол, наплевать на Полковника с высокой колокольни, пусть знает свое место.

Да, нашего полку прибыло, потому что тетя после этого случая действительно стала заходить, и когда она сталкивалась порой с Полковником нос к носу, он здоровался вроде нехотя и делал особенное лицо. Да чихали мы на это лицо! Я с чувством победителя вела тетю к себе в комнату как взятый в бою военный трофей.

И еще. В один знаменательный день тетя Валя привела с собой маленького совершенно лысого старичка, какого-то Петра Семеныча. Старичок поначалу вроде меня и не заметил, а сразу кинулся к часам. Он открыл свой чемоданчик и многозначительно произнес: "Тэк, тэк…". Позже он повторил это слово бессчетное количество раз, пока колдовал над часами. Мне уже начало казаться, что он таким образом напоминает им, что именно нужно делать. Часы онемели, а он учил их говорить: тик-так, тик-так. И куранты начали что-то такое вспоминать.

— Да-а, подзапустили вы их, подзапустили, — сказал наконец Петр Семеныч, обращаясь к тете и начал подробно объяснять, как именно подзапустили, и как он это исправил. Тетя Валя безропотно выслушала несправедливый упрек и только кивала в такт пространным объяснениям мастера. Он достал из кармана большие часы с крышечкой и, взглянув на них, поставил стрелки курантов в нужное положение. И сел ждать.

— Петр Семеныч, чайку, — спохватилась тетя, и я помчалась на кухню, не дожидаясь ответа. А часы тикали себе и тикали и, похоже, понимали, что они здесь главные. А потом раздалось шипение, а за ним чуть хрипловатый звон, и мы все как по команде встали перед часами. Тетя Валя вдруг всхлипнула, но на нее никто не посмотрел, я, между прочим, тоже разволновалась. И еще я заметила, что амурчик теперь не просто улыбался, а беззвучно хохотал.

Потом мастер начал тетке говорить, как нужно с часами обращаться, все же возраст у них преклонный, но тетя Валя указала на меня — вот хозяйка. Нет, ну надо было так сказать: хозяйка… А он будто и не удивился, дал мне свою визитку, и сказал что если что, нужно звонить ему, и он придет. Вот такие вот важные часики оказались. Хотя я в этом никогда и не сомневалась.

После затянувшихся каникул в школе меня ждал сюрприз и ладно бы приятный, а то как всегда. Соседка по парте Лена Зорина, худенькая и легкая как мотылек, упорхнула от меня к одной из своих бесчисленных подружек, и теперь на ее месте сидела здоровущая черноволосая девица. Нет, правильнее сказать, это я теперь сидела за ЕЁ партой. Так и только так можно было истолковать небрежную позу и презрительный взгляд моей новоявленной соседки.

Я неловко достала учебники, стараясь не смотреть на тетю-лошадь, но боковым зрением хорошо видела, как мерно двигаются челюсти, жующие розовую жвачку. Именно розовую, потому что такого цвета пузырь надулся и с тихим хлопком лопнул на наглых губах. Нет, это была не лошадь, это была акула. Тут я подумала, что лучше снять очки и обойтись без леденящих душу деталей.

— Галоша, жвачку дай, — возле парты возник Голован со своим вечным "дай". Надо сказать, что Голована так звали не за хорошие мозги, и не за большую голову, просто фамилия у Толика была Голованов. Хотя чего уж там, в определенном смысле мозги у Голована работали очень неплохо — он обожал халяву. Голован был готов позаимствовать все и у всех, и не потому что это было ему нужно, а просто так, из любви к искусству. Он прекрасно изображал голос Совы из мультика про Вини-Пуха, когда что-нибудь выпрашивал или требовал: "Ну дай или подари безд-возд-мезд-но!". Надо ли говорить, что все мои более или менее с его точки зрения привлекательные вещи давно перекочевали в его необъятный и бездонный ранец. Голован даже использованными жвачками не брезговал.

И вот девица по имени Галоша лениво повернула к нему голову и так же лениво процедила: "Отвали!". И снова надула пузырь. Тут я вспомнила фотографию из одного журнала — Лохнесское чудовище всплыло из глубин озера. У него была длинная-длинная шея и ма-а-ленькая головка. Так вот, теперь моя соседка как две капли воды походила на это самое чудовище. Поэтому я нисколько не удивилась, что Голован взял да и в самом деле отвалил, причем без лишних разговоров. Но отвалил он недалеко, потому что мой ранец был прямо тут, под рукой, под его рукой, естественно. Уж со мной Голован никогда не церемонился.

Девица, не меняя позы, снова повторила: "Сказано, отвали…", но Голован даже ухом не повел и уже рылся, гад, в поисках добычи. И тут девчонка даже не то чтобы поднялась или там вскочила, нет, она только чуть потянулась к наглецу, не вставая с места, и влепила по оттопыренному уху. Мародер с воем отлетел от моего ранца, схватившись за пораженный орган. "Не, ты чё тут ваще…". Его блеяние потонуло в дружном гоготе зрителей, и тут прозвенел звонок. И я весь урок наслаждалось видом пылающего алым цветом лопуха, приделанного к голове Толика.

— А, Ксения, выздоровела наконец. Потом подойдешь, я покажу, какие темы нужно будет нагнать. — Англичанка Виктоша приветливо кивнула, и я почувствовала, что краснею как последняя идиотка.

Вот кто мне безоговорочно нравился, так это наша Виктория Андреевна. Она была лучшей в мире училкой по инглишу и, по совместительству, режиссером нашего школьного театра. Худенькая, стриженая под мальчика, она казалась мне старшеклассницей, которая и в учительницу лишь играет. Легко играет, весело. При этом Виктоша всегда обращалась к нам "дети мои", и это мне тоже очень нравилось, вот бы мне такую старшую сестру! И я чуть не грянулась в обморок, когда однажды Виктоша предложила мне играть в своем театре. Я смотрела в её золотистые глаза и была готова разрыдаться, потому что это было невозможно ни за что и никогда. Виктоша просто не понимала, КОМУ она это предлагает. Дома я все-таки призналась Георгу, что мне давали шанс, а я его упустила. Хорошо, что Георг не стал выяснять, в чем этот шанс заключался. Виктоша настаивать не стала, только советовала все же подумать, и тема была закрыта. Хотя иногда мне казалось, что она про наш разговор помнит и в самом деле ждет. По крайней мере, мне было приятно так думать.

Преисполненная чувства признательности я с усердием склонилась над заданием, когда кто-то дернул меня за рукав. Пригнувшись к самой парте, соседка пододвигала мне свою тетрадь, черные глаза смотрели нахально и требовательно.

— Валя, — постучала ручкой по столу Виктоша, — не отвлекайся. Галошко! Я к тебе обращаюсь.

Валя Галошко нехотя придвинула к себе тетрадь и громко вздохнула. Да-а, подумала я, с такой фамилией она была обречена. Вот ведь почти никто не видел эти самые галоши "живьем", а сразу туда же, дразниться. Сама я что-то такое смутно припоминала — черное и блестящее, с красным нутром, и вроде у кого-то эти штуковины были прибиты к стене, кто-то так хохмил. А насчет Галошко… Откровенно говоря, эта длинная девчонка с черными сальными волосами чем-то действительно напоминала и галошу тоже, вот только хохмой здесь и не пахло.

А между тем Галоша взяла надо мной шефство. На переменах она энергично тащила меня без пальто на улицу — подышать, предлагала уже использованную жвачку — пожевать, любую вещь с себя — поносить. И что значило для неё мое слабое сопротивление? Да ничего — трепыхание какой-то там полудохлой мухи. Эх! Если бы я могла сказать ей так же коротко и внушительно, как умела сама Галоша — отвали! Но я не могла, и Галоша стала вовсю со мной дружить.

Вот так всегда, те кого выбрала бы я сама, даже не смотрели в мою сторону, а те, кто был мне совсем не нужен… Да ладно, чего врать — ни те ни другие в друзья ко мне не набивались. Я уж и позабыла, когда будучи еще малявкой предприняла слабые попытки привести кого-нибудь из девчонок к себе домой. Полковник, а в его отсутствие Федора, быстро пресекли это дело на корню. Да никто ко мне в гости и не рвался — игрушек нет, а чем еще можно играть в почти пустой квартире?

В прошлом году я решила взять ситуацию в свои руки и наметила себе в подруги новенькую, пока еще никем не занятую Верочку Флеер. Ничего не подозревающая жертва, волоокая, рыхлая, с двумя длинными черными косами, она определенно выглядела недотёпой, и это был плюс, а вот ее полнота… нда, это уже минус. Когда же Верочка достала из портфеля очки и, держа их как пенсне, с любопытством суслика стала разглядывать окружающих, я со вздохом похоронила свои надежды на дружбу: на один квадратный метр две коровы и обе очкастые — это был явный перебор.

Но я исподволь продолжала следить за несостоявшейся подругой, как-то она обживется на новом месте. А та очень даже ничего обжилась — в момент спелась с Ленкой Федорук, которая были ни рыба ни мясо: ни красивая — ни уродина, ни толстая — ни тонкая, в общем, никакая. Тем не менее, все перемены эта парочка о чем-то шепталась и постоянно хихикала. Вот это самое хихиканье меня просто поражало, как им не надоест всё время издавать эти писклявые звуки? А Бабтоня, между прочим, сказала, что девчонки в пятнадцать лет всегда хихикают, это нормально. Я дома попробовала похихикать — мрак! Получалось, что в этом деле я была вроде как ненормальной. А скоро выяснилось, что Верочка меня обскакала не только по этой части.

По наущению подружки она записалась в школьный кружок народного танца (и ведь ее взяли!), и теперь они напару пропускали уроки: у нас репетиция. Верочка и танцы… Для меня это как-то не очень связывалось. Вот лично я просто ненавидела уроки физкультуры, особенно две вещи — лазанье по канату и прыжки через коня. Стоило мне ухватиться за этот чертов канат, как Гусь начинал прикрывать руками голову и гнусаво орать: "Все в укрытие! Сейчас упадет потолок!". Да лучше бы он упал, потому что я не могла залезть на эту штуковину хотя бы на высоту десяти сантиметров. А уж конь! Я разбегалась и останавливалась перед ним как вкопанная и почти ждала, что деревянная нога вот-вот лягнет меня в колено.

— Денисова, сколько раз объяснять — толчок и прыгаем! — обреченно талдычил физрук. И тогда Гусь протяжно гнусавил:

— Да Анатоль Василич, где вы видели летающих коров?

В общем, я была безнадежна. А эта, видите ли, записалась в танцевальный кружок. Короче, я насторожилась, уж не знает ли Верочка какой-то секрет или заговор, полезный таким вот толстым и очкастым как мы с ней? Я никогда не любила ходить на школьные концерты — скукотища, особенно если не с кем идти, но один разок сделала исключение, уж очень мне хотелось взглянуть на Верочку.

Когда музыкантша Татьяна Львовна в образе старшей девушки, то есть с привязанной косой и жутко накрашенная, вывела свое стадо на сцену, я совсем было растерялась и расстроилась — все девчонки в одинаковых сарафанах с одинаково малиновыми щеками, где уж тут кого разглядишь. Зря беспокоилась. Когда заиграла особенно залихватская музыка, прямо на авансцену, размордевшаяся и с застывшей улыбкой, выкатилась Верочка. Остановившимся взглядом она, точно загипнотизированная, смотрела на "старшую девушку" и только на нее. Ага, это чтобы не сдрейфить окончательно, догадалась я. Догадалась и расстроилась. Верочка, конечно, была молодчиной, хотя здорово напоминала дрессированного медведя из цирка, но никакого такого секрета она явно не знала. То есть если и знала, он годился только ей. И потом я окончательно поставила на Верочке крест, когда однажды увидела, как она со своей Ленкой сидела в засаде в раздевалке, карауля какого-то старшеклассника, причем эти дуры то выглядывали как испуганные крысы из норы, то с хохотом прятались обратно.

Итак, я все-таки обзавелась подругой. Каждый день она провожала (или точнее сказать конвоировала) меня до подъезда, и эти пятнадцать минут раньше такой обычной дороги стали для меня сущим мучением. Галоша не говорила, нет, она орала, комментируя всё, что попадалась ей на глаза: пробежала мимо собака, и Галоша тут же рассказывала длинную историю про какого-то щенка; проходил пьяный дядька, и следовал рассказ про запойного соседа. При этом она жутко возбуждалась и переходила на какой-то птичий язык:

— … а он как бац! А тот от него тынс, тынс… А те: пи-и… жи-у, жи-у…

При этом Галоша еще вдобавок и приседала, и вертелась вокруг собственной оси будто хотела бросить мяч в кольцо или метнуть ядро на отметку мирового рекорда. Короче, у меня начинало рябить в глазах, и я почти слышала довольный рев трибун. Надо ли говорить, что на нас многие оглядывались. Еще бы — чуть впереди своими длинными ножищами вышагивает Галоша и то вертится волчком, то размахивает руками точно ветряная мельница. А за этой жердью с луженой глоткой, как будто на привязи семенит толстая туповатая овца… Умереть и не встать. Да-а, я забраковала Верочку и что получила взамен?

А потом еще выяснилось, что пусть лучше Галоша болтает, чем задает вопросы, потому что вопросы ей в голову приходили какие-то уж очень неудачные.

— Твоя мать где работает? — Никто и никогда не интересовался мною, а уж моей матерью тем более, а тут нате вам.

— Она уехала… пока… у неё командировка… — конечно у меня получилось не внятно и не убедительно, ведь тренировки-то не было.

— А-а… А куда уехала- то?

— Далеко. И надолго, — мне все никак не удавалось взять правильный тон, поэтому Галоша и не собиралась отставать.

— А дома еще есть кто? С кем живешь?

Вот ведь привязалась. — С Бабтоней, с бабушкой, в общем, — не говорить же ей про Полковника.

Я не стала дожидаться очередного вопроса и кивнула на первого встречного: где же я его видела? Глупость конечно, но только не для Галоши, она с готовность стала предлагать варианты, ей было все равно, о чем трепаться.

Скоро выяснилось, что я Галошу недооценила, то есть она не всегда задавала вопросы просто так. Однажды, доведя меня как обычно до подъезда, подружка нарушила наш обычный ритуал.

— Я к тебе зайду? — не то спросила, не то объявила она. — У меня дома…, в общем, неохота идти.

Я растерянно хлопала глазами — такого поворота дел я никак не ожидала. Но в голову, как назло, не приходил ни один довод против, и мы пошли. Поднимаясь по лестнице, я молилась только об одном — чтобы Полковника не было дома, ну что ему стоит куда-нибудь уйти? Зря старалась. Конечно, он торчал дома, конечно, он тут же продефилировал из своей комнаты на кухню: "Мороз-воевода дозором обходит владенья свои"…

На нас Полковник вроде как и не смотрел, очень ему надо, только этот фокус мог обмануть кого угодно, но не меня. Уж я его повадку наизусть выучила — стоило мне прийти из школы, он тут же маршировал мимо с каменной физиономией, и можно было не сомневаться — ни одна деталь не будет пропущена, вплоть до оторванной пуговицы.

Я почти насильно запихнула нерасторопную Галошу в комнату и захлопнула дверь. И очень вовремя, потому что эта непосредственная девочка, все еще оглядываясь через плечо, громко спросила:

— А это что еще за старый хрен?

Я открыла и закрыла рот. Пожалуй, впервые в жизни мне захотелось заступиться за Полковника — почему это он хрен да еще старый? Конечно он был одет по домашнему — в застиранные галифе и майку, он дома всегда так ходил, но если бы Галоша увидела его "при параде" да еще и в папахе… В общем, Полковник умел иногда выглядеть очень даже прилично. Впрочем, я и сама уже не помнила когда видела его "при параде" в последний раз. Поэтому я только покачала головой: "Он не хрен, он Полковник". И это всё, что я смогла сказать в его защиту.

Но Галоша меня уже не слышала. Словно огромная черная муха она закружила по комнате, заглядывая в каждый угол. Я растерянно смотрела, как её цепкие и, кажется, не очень чистые руки берут, трогают мои вещи, вон и Долли, и мамина открытка, всегда лежащая на столе, оказались в руках захватчицы… Только Георг проявил, как всегда, характер и отпрянул от протянутой было руки и даже замахнулся лапой. Молодец! А я-то чего стою, ушами хлопаю? Я сделала шаг и уже набрала побольше воздуха в легкие, когда Галоша плюхнулась юрким задом на мое новое покрывало и восхищенно выдохнула: "Класс!". И хозяйка смиренно присела рядом и уже как бы чужими глазами окинула свою комнату: а что, и правда класс. И я на Галошу взглянула как-то иначе, нет, все-таки она ничего.

Тут я подумала, что никогда толком Галошу и не видела. Ну здоровая, ну боевая, вот только никакие деталей в ее внешности я до сих пор не замечала. То есть я ни за что не смогла бы дать ее словесный портрет, вот. А детали, между прочим, были, и портрет тоже, и очень даже ничего, симпатичный портрет. Глазищи огромные, рот вон какой яркий, и вроде не накрашенный, а сам по себе, правда, шея ну уж слишком длинная, но все равно… короче не какая-то там бледная моль как некоторые.

— Слушай, Семён, а у тебя есть чего пожрать, я со вчерашнего дня не ела? — спросила Галоша небрежно и выдула очередной пузырь. Наверное, от предвкушения.

Я чуть было не оглянулась, чтобы проверить кто тут у нас Семён, я что ли? И насчет пожрать я растерялась, потому что тащить Галошу на кухню при Полковнике… А в комнате есть я не привыкла, потому что борец против антисанитарии меня обязательно бы застукал и призвал к ответу. В общем, я уже собралась было соврать, что ничего нет, но Галоша смотрела с надеждой, да и мой желудок тут же стал надеяться тоже. Ну что, вести Галошу на кухню? Так ведь Полковник моментально припрется с воспитательной миссией, а я публичного позора не переживу. Пришлось отправляться в тайную экспедицию. Я тихонько проверила — самого на кухне не было, но это еще не факт, а вдруг он в засаде сидит? Стараясь даже не дышать, я отрезала хлеба, отпилила колбасы и с добычей прокралась назад. Было вкусно, но мало. И Георг, и Галоша думали точно так же, это я сразу поняла по их лицам. Но они оба ничего не сказали. Все-таки Галоша не совсем наглая, решила я. А про Георга и говорить нечего.

После того как следы тайной трапезы были тщательно уничтожены, хотя чего уж там после нас было уничтожать, я решила все-таки выяснить:

— А почему ты меня Семёном назвала?

Короткие черные бровки встали домиком, мол, неужели непонятно.

— Ну дак ты Ксения, да? Значит, Сеня или Семён, если коротко. Не Ксюшей же мне тебя звать.

Действительно, если коротко… И уж конечно не Ксюшей, хватит с меня тетки.

Моя непосредственная гостья снова потянулась к Долли, а у меня даже что-то сжалось внутри. Сейчас начнет спрашивать: неужели я все еще в куклы играю, ну или что-нибудь в этом роде.

— Не, вообще классный прикид, я похожую юбку тут у одной видела. — Галоша пустилась в долгие описания, но я поняла главное — она очень даже одобряла Долли и ничего такого спрашивать не собиралась. И я расчувствовалась, достала остальные Доллины наряды и смотрела, как Галоша сосредоточенно наряжает мою красавицу.

И вот тут-то я и попалась.

— А этот, Полковник, он тебе кто?

Галоша заправила за ухо длинную немытую прядь и снова усердно засопела над куклой, но нашей недолгой идиллии пришел конец. Вот еще один вопросик, на который мне ни разу не приходилось отвечать. Полковник он и есть Полковник.

Я смотрела на острый Галошин нос, собранные в бантик губищи — и чего лезет с дурацкими расспросами? Галоша истолковала наступившее молчание по-своему и предложила собственный вариант ответа: "Отчим что ли?".

Видимо, в тот момент я вошла в ступор, потому что упорно продолжала молчать. А всё потому, что в моей голове точно молот бухнул: а что если и правда отчим?! Тогда многое можно было бы объяснить, вот только присутствие сопящей Галоши ужасно мешало, не давало сосредоточиться, насморк у нее что ли? Уж очень неожиданной оказалась идея, и почему я сама ни разу об этом не подумала? Галоша между тем оторвалась от своего занятия и вопросительно зыркнула на подследственную. Дался же ей Полковник…

Кажется, я издала какой-то писк, смысл которого мне и самой был не понятен, и судорожно дернула плечом. Ну вот, теперь Галоша окончательно прекратила возню с Долли и в упор уставилась на меня своими глазищами. Ишь, вытаращилась, "это чтобы лучше тебя видеть, дитя мое".

— Не знаю, — брякнула я, потому что в этот момент и в самом деле ничего не знала. А эта приклеилась как банный лист, как репейник вцепилась:

— Не, ну как это не знаешь?

Галоша смотрела на меня будто на сумасшедшую, ну и наплевать.

— Он к тебе лезет?

Лезет?! Ну да…, пожалуй, я могла бы сказать, что Полковник ко мне лезет: периодически начинает учить жить — нужно четко ставить перед собой жизненные цели; время от времени контролирует мою походку — ты опять сутулишься, плечи нужно раз-з-звернуть! Даже тупому ясно, что педагог в нем просыпается, когда у самого дела не клеятся, и ему нечем заняться. Конечно, лезет. Но что-то в выражении глаз Галоши, в тоне каким был задан вопрос, меня остановило — она имела в виду явно другое, неизвестное и темное. Галоша так и поняла и решила пояснить:

— Не, Семён, ты чё, совсем рехнутая, не понимаешь? Ну он к тебе пристает в смысле койки?

Хорошо, что я сидела, и то так резко отпрянула от Галоши, от ее ужасных вопросов, что очки соскользнули с вдруг вспотевшего носа и упали на пол. Я неповоротливой гусеницей сползла вниз и принялась усердно искать потерю, слепо тычась то в покрывало, то в острые Галошины коленки и никак не могла ничего отыскать. Вообще-то не настолько уж я плохо видела в полуметре от носа, но вылезать мне решительно не хотелось. А что если заползти под кровать и сделать вид, что застряла, да так, что вовеки не вытянуть? И ждать, пока Галоша уйдет и унесет свои кошмарные предположения. Приперлась, понимаешь…

— Да вон они, вон, — Галоша со своего насеста руководила поисками, как ни в чем не бывало.

Вот ведь невезуха. Пришлось все-таки выныривать из укрытия и являть дорогой подруженьке свою пылающую несчастную физиономию. А Галоша как раз изменила позу, и как раз перед моим носом оказался ее рваный чулок. Из дырки нахально торчал большой палец с накрашенным, между прочим, ногтем.

— Так пристает или нет? — Галоша продолжила точно с того места, на котором мы остановились. Я отчего-то уставилась на Галошин палец — он вращался, будто маленький локатор: жду ответа, жду ответа….

— Нет, нет… — я замотала головой так, что она чуть не отвалилась, и треклятые очки снова съехали на кончик носа.

— Тогда, значит, не отчим, — авторитетно заявила Галоша. — Если бы отчим, тогда бы точно лез. Я одному кружкой по морде заехала, потом неделю у ребят отсиживалась. А мать на меня же еще и наорала, сама, говорит, сука, подставляешься.

Я во все глаза смотрела на Галошу, на ее сальные волосы, на большой рот. Она… одному кружкой…, то есть их было много, этих ужасных опасных мужиков, которые назывались таким же опасным словом отчим. И все они тянули свои грязные лапы к Галоше, и она с ними воевала, и мать называла ее грязным словом, а Галоша как-то со всем этим жила и вот сейчас наряжала Долли.

— Но я не врубилась, этот твой… ну Полковник, он тут, а мать чего?

Она, видите ли, не врубилась, а я что ли врубилась. Нет, маму я понимала, или почти понимала. А вот если взять Полковника, то да… Отчего-то стала вдруг ужасно горько во рту. Надо было Галоше припереться со всеми своими отчимами, кружками, вопросами, и я соврала, причем неожиданно для самой себя.

— Мне про это говорить нельзя, понимаешь? Совсем нельзя, — я смотрела на Галошу почти с отчаянием. Потому что для этой идиотки слово "нельзя" не существовало, и теперь она готовилась выпить из меня всю кровь вместе с несуществующей тайной. Вон и пасть свою разинула, и вся превратилась в огромный вопросительный знак.

— Мама за границей…, у нее особая работа…, задание. Ну понимаешь? — я сама уже не совсем себя понимала. Еще чуть-чуть, и придется пересказывать ей какой-нибудь фильм про разведчиков. Так и есть, Галоша с вытаращенными глазами придвинулась ко мне почти вплотную и выдохнула: "Ну!? НУ!". Разнукалась тут.

Подумать только, сумасшедшая фантазия еще только чуть забрезжила у меня в голове, а Галоша уже поняла и… почти поверила. Зато как-то сама собой построилась цепочка: мама за границей на задании, а Полковник при мне, ну вроде как охрана… Присматривает он за мной то есть. Галоша все-таки растеряла не весь разум и напряженно шевелила этим своим голым пальцем — думала. А я именно на него и таращилась, ждала результата Галошиных раздумий. Сейчас она как захохочет, а потом опозорит меня на весь класс, да что там класс, на всю школу. Но подруга к окончательному выводу так и не пришла. Пока. Я сильно подозревала, что решающим голосом "за" стал сам Полковник. Ведь зачем-то он присутствовал в моей жизни.

— Валь, но если ты проболтаешься, то мне — смерть. — Я на самом деле так считала. Правда ждала этой смерти не от таинственного врага, а от руки Полковника.

Кристальная честность входила в список обязательных качеств, которые я должна была в себе воспитывать и лелеять. До сих пор именно этим я, пожалуй, и могла бы похвастать, но теперь, теперь моя репутация была под угрозой. Дознайся Полковник, какую роль я назначила его персоне, всё, моё нравственное падение стало бы окончательным и бесповоротным. Что же я натворила! Теперь мои честь и достоинство были в не очень чистых руках Галоши. Ужас!

Наконец-то она ушла, а я долго смотрела в темное окно, и мне казалось, что я вижу долговязую фигуру, шлепающую по ледяным апрельским лужам. В душе остался мутный осадок — какой чепухи я ей наболтала, зачем? Это надо было придумать про маму-разведчицу! И теперь вот Галоша ушла, и ничего не исправить. И как страшно там, куда Галоша потопала.

Тут я вдруг подумала, что я-то про Галошу не знаю ничего, ну кроме ее сражений с отчимами. Да и то, она это только сегодня ляпнула. А ведь если разобраться, Галоша не закрывает рта, но говорит о всякой ерунде, ее не касающейся. Это я один единственный раз раскрыла рот и сразу нате вам — вот наша "семейная тайна". Я прислушалась к тишине квартиры. Вот, даже Полковник затаился. А почему он затаился? Нет, ну не может он быть таким, как эти Галошины отчимы, и я-то знаю, кто он мне. Или не знаю? Тьфу ты, вон и Георг внимательно смотрит на дверь комнаты, будто заметил что-то. Вечерочек закончился просто замечательно — я всё пугливо прислушивалась к звукам за стеной — а вдруг Полковник зайдет?

В ванной я открыла воду, но под душ встала не сразу. Протерев чуть запотевшее зеркало, я пристально уставилась на свое отражение. Итак, что мы имеем? Физиономия круглая, волосы висят сосульками, нос как пятак у свиньи — нет, я могла быть спокойна, ну кому такая нужна. Вот только грудь…, она могла бы быть поменьше, вон у Галоши на этом месте почти ровно, а у меня растет и растет. Если дело так и дальше пойдет, то скоро я стану похожа на дойную корову. И вот было несколько раз, когда со мной на улице заговаривали какие-то психи. Но на то они психи и есть. Я поспешно сняла очки и снова уставилась на свое отражение. Ну и что? До этого была лягушка в очках, теперь лягушка без очков. Я встала под струи горячей воды, по крайней мере, хоть не буду пахнуть как Галоша.

Ну ясное дело, Полковник начал методично стучать в дверь, и как только ему, дятлу, не надоело? Правда, на этот раз я не только разозлилась, но и немного испугалась — а вдруг он сломает запор и ворвется! Или вот стоит он сейчас под дверью и смотрит сквозь нее бесцветными глазами, а зрачки у них… красные. Но с другой стороны, он меня, дуру, охраняет… Я наспех, с рекордной скоростью оделась и вылетела из ванной точно камень из рогатки. Чертова Галоша!

— Ксения! — Полковник обосновался в своем генеральном штабе, то есть на кухне, и вызывал меня на ковер. — Что это была за девица?

И началось. Я стояла на пороге, Полковник громко прихлебывал чай из стакана и нудно говорил о том, что нужно быть разборчивей, не якшаться с кем попало, уважать себя. При этом он периодически разглядывал содержимое стакана на свет, на наличие яда, наверное. Подумать только, мне нужно быть разборчивей! Да из кого он мне прикажет выбирать, если у меня только Галоша и есть!

Вот интересно, стал бы он уважать себя, когда узнал, каким его видит Галоша? Или что он тут всего лишь охранник при ценном объекте? Полковник ни о чем таком, к счастью, не подозревал и громко грыз сахар — чай признавал только из стакана и только вприкуску — и я отлично видела через очки его мокрые губы. Брр-р. А может быть, все-таки и правда отчим, а? Отпущенная небрежным кивком головы на свободу, я плотно прикрыла дверь светелки и с облегчением вздохнула: ну даже если и отчим, то не самый плохой. По крайней мере, ко мне не лезет, а сидит себе на кухне, хрустит сахаром, пьет чай. И я успокоилась.

С того вечера мое отношение к подружке несколько изменилось. Я пришла на следующий день в школу и исподтишка все присматривалась к Галоше. Нет, ну как она могла вести себя как ни в чем не бывало? Про себя-то я правду знала, тоже мне дочка разведчицы. Но Галоша… Теперь мне казалось, что я вижу некую печать или тень на её лице, на том, как она говорит или двигается. И, возможно, остальные ребята тоже что-то такое чувствовали, ведь была же пусть едва ощутимая, но граница, стена, вокруг Галоши, которую никто не торопился преодолевать. Хотя именно я от этого только выиграла. Вот Говорухин, к примеру, если и доставал всякими идиотскими шутками мою бывшую соседку по парте, то всё равно всем было ясно — он в неё втрескался. Верочка Флеер, если над ней и издевался кто-нибудь из наших обормотов, никогда не обижалась, а как-то призывно смеялась, и всё выглядело так, будто с ней тоже вот заигрывают. А меня могли толкнуть, подставить подножку, а самый тупой в классе и вечно голодный Гусь периодически орал на переменах:

— А кто тут у нас самый жирный? Пусть поделится со мной котлеткой!

Все привычно усмехались, ну ясно, кого он имел в виду, и хотя Верочка была ничуть не худее, она тоже с готовностью улыбалась, и получалось, что речь идет исключительно обо мне. А я мечтала вбить эту самую котлетку в ненасытную пасть Гуся.

И вот Галоша после одного такого голодного припадка просто встала и дала Гусю оглушительную затрещину, да такую, что он сделал пару мелких шажков, прежде чем смог остановиться.

— Ты чего, в морду захотела? — заорал униженный Гусь под гогот класса.

Но Галоша только смотрела на него тяжелым взглядом и жевала свою вечную жвачку, и все. Продолжения этой сцены не последовало ни тогда, ни позже.

— Ты была похожа на шерифа из боевика, — сказала я потом подруге. Вообще-то мне просто хотелось ее поблагодарить, ведь раньше я ни о чем таком даже мечтать не могла, но было как-то неловко говорить всякие там слова, и я решила высказать свою благодарность вот таким вот образом.

— Чего? Какого еще шерифа?

— Ну американского… — да, мой тонкий намек явно оказался слишком тонким. И я для ясности добавила, — здорово ты ему врезала!

Галоша лишь пренебрежительно пожала плечами — подумаешь, дел-то.

— Твой — то как, не орал в тот раз? Ну когда я ушла, — вдруг спросила она.

— Нет, он вообще не орет, он просто нудит, нудит…, - мне казалось, что я как-то оправдываю Полковника, и Галоша согласно кивнула — ну тогда ладно. К счастью, она ни словом не напомнила про мое страшное признание, и я была ей очень благодарна.

— А ты как? — откровенно говоря, я боялась снова услышать что-нибудь про отчима, но подруга лишь повела плечом и небрежно сказала: "Да я дома не ночевала".

А где же? чуть было не вырвалось у меня, но я смогла во время прикусить язык. Всё это было как-то ну грубо, что ли, и немного страшно. Хватит с меня Полковника, он тоже не сахар. И еще я испугалась, что Галоша снова придет ко мне вечером, в мою прекрасную тихую комнату и может быть даже захочет ночевать. И еще неизвестно, что я ляпну, случись очередной допрос. Нет, я тогда скажу, что Полковник не разрешит ей остаться, ни за что не разрешит. И я, между прочим, с ним в этом вопросе совершенно солидарна — не разрешит и правильно сделает. Но Галоша после школы ничего такого не предложила, просто довела меня до подъезда как всегда. И я понеслась к себе, даже не оглянувшись. И потом не разрешила себе посмотреть на эту сцену со стороны, "из зала", и к зеркалу в тот день вообще ни разу не подошла, и с Георгом не разговаривала. Но все равно на душе было паршиво.

Я перебирала цветные лоскутки, и мне казалось, что они сами льнут к рукам, мягкие и податливые как котята. Я то один, то другой прикладывала к Долли и… ничего. Она улыбалась своей вечной улыбкой, всегда и всем довольная. Чего-то в ней все-таки не хватало, вот только чего именно?

Мне особенно нравились тряпочки, напоминавшие лепестки каких-то ископаемых диковинных цветов — чтобы цвет был чуть размытым, а золотой блеск, если он есть, припорошен невидимой пыльцой. Ничего яркого и громкого. Долли такие цвета были совершенно не к лицу, она тускнела и съеживалась — того и гляди останется только имя. И как-то само собой получилось, что я принялась не за очередную обновку, а за тряпичную куклу. И даже позабыла про Долли, и про все позабыла.

У этой новенькой была длинная шея, длинные ноги, в общем, она очень сильно смахивала на жирафу. А почему лишь смахивала? Я взяла да и сшила Жирафу, нежно-золотистую, с огромными карими глазами. Правда, вот беда, Жирафа не хотела носить ничего другого кроме красного комбинезона, я помучилась с ней помучилась, да и уступила. Правильно сказала Бабтоня, когда её увидела: "У-у, красивая какая, и бедовая". Вот именно. Только зря я ей такие глазищи сделала, потому что бедовая Жирафа ухитрялась выглядеть еще и чуть-чуть беззащитной. Я посадила ее рядом с Долли, так и есть, улыбка Долли слегка поблекла, и вся она чуть-чуть полиняла. Ничего, сказала я ей, не всем же иметь ноги от подмышек. В нас с тобой тоже можно найти что-нибудь красивое. Если хорошенько поискать.

Но все равно эти две барышня сидели особняком. Не смотрелись они друг с другом и точка. Тогда я решила сшить Жирафе подружку, чтобы была под стать ей. Длинную шею я делать не стала, ноги тоже пришила покороче, пусть эта вторая будет вроде… ну не знаю кого. Насчет волос новенькой я уж постаралась вовсю — перерыла до основания волшебный сундук и еще дюжину пестрых мешочков, пока не обнаружился клубок золотисто-желтых с шелковым отливом ниток. Одним словом, подружка получилась очень даже симпатичная, с такой не стыдно дружить. Вот только имя никак пока не придумывалось, не называть же подружку Ксенией. Ладно, пусть будет Златовлаской, не скажешь, что очень оригинально, зато точно. Вот только характер Златовласки мне был как-то не очень понятен, я прямо и не знала, чего мне от нее ждать, а с виду вроде тихоня тихоней… А себя я тоже сшила. В виде кого? А коровы, очень-очень симпатичной, между прочим. Я посмотрела на неё, посмотрела и пришила к спине кружевные крылья. Всё-таки летающие коровы тоже бывают, я, по крайней мере, одну такую знаю.

Между прочим, Галоша уже третий день не появлялась в школе. Это было странно, уроки она практически не делала, но занятия так помногу не пропускала. Первые два дня я еще держалась, тем более класс гудел от новости — Усольцева из одиннадцатого "Б" беременна от одноклассника. Машка Зиновьева, мать которой преподавала физику, конечно, была "в курсах" и давала бесконечные интервью о дальнейшем развитии событий. Верочка Флеер сотоварищи от нее вообще не отходила, видно боялась пропустить какие-нибудь подробности.

Машка с придыханием в голосе цитировала, как не сломленный Никонов, непосредственный участник происшествия, на педсовете гордо сказал, что они не животные, чтобы скрывать свои чувства. Умирающая от любопытства аудитория одобрительно загудела — хорошо сказал, а приклеенная к плечу рассказчицы Верочкина голова громко судорожно вздохнула. Странно, подумала я, отчего-то в моем представлении все было как раз наоборот: именно животные совершенно не умели скрывать своих чувств, а у людей в дополнение к ним прилагались еще и мозги. Но о чем говорили такие вот мысли? Да только о том, что я абсолютно тупая в вопросах любви. Скажи я о своих сомнениях вслух, да меня бы просто с землей сравняли — эта толстая дура еще смеет рассуждать о чувствах!

Но страсти улеглись, Усольцева, на которую Верочка с подружкой даже бегали посмотреть, куда-то исчезла, и всё вернулось в прежнее русло. И тут до меня дошло — оказывается, мне ужасно не хватало Галоши. И наглый Гусь уже пару раз прогнусавил: "Ням-ням…", и некому было дать ему затрещину. Я растерялась окончательно, когда наша химичка, она же классная, она же Химера во всеуслышанье спросила:

— Ксения, а что там с Галошко?

А я, между прочим, не знала, и теперь все догадались, что и Галошино заступничество, и переменки вдвоем — все это так, одна видимость, а на самом деле никакой дружбы нет, пусть даже такой нелепой. После уроков я подкараулила возле учительской Химеру и, краснея, попросила адрес Галоши, то есть Галошко, то есть Вали…

Следующий день начался скверно. Полковник с утра что-то разбил на кухне и, видите ли, только потому, что я никогда не ставлю вещи на свои места, а пора бы уже мне приучиться к порядку. Вот какая у меня, к примеру, жизненная цель?

Я никак не могла связать отсутствие у себя жизненной цели с разбитой им чашкой. Но стерпела. Пока. И вообще, вопрошал он, как ты живешь, на что тратишь лучшее свое время? Эти вечные тряпки, подозрительные подруги…

Лучшее время?! Он сказал: лучшее время? Я смотрела на гладко выбритую физиономию и не могла понять, что же такое он имеет в виду, что именно называет моим лучшим временем. Жизнь рядом с ним? Одинокие вечера в комнате? Сто раз ха-ха. И что-то вдруг на меня такое нашло, накатило, и я чуть ли не с удовольствием подумала — неужели это я воплю, что он надоел мне, на-до-ел! Это из-за него ушла мама, и нечего теперь на меня орать! На самом-то деле орала я, да еще как орала, а Полковник таращил глаза так, словно увидел на моей голове рога. Он стоял совершенно неподвижно, и я только потом заметила, что лицо Полковника стало помидорно красного цвета, и я бросилась вон из кухни, больно ударившись о косяк номер один, потом о косяк номер два. Всего их на моем пути было три штуки, я давно посчитала.

Я уйду, убегу из дома! Вот уходит же Галоша, и ничего, а почему я не могу? Заберу Георга, Жирафу, и только нас и видели. Подозрительная подружка… Да одна такая подруга лучше десятка, нет, сотни Полковников. И тут я наконец вспомнила, что собиралась перед уроками зайти к этой самой подруге.

Весь вчерашний день я храбрилась и сама себя уговаривала — а что такого, зайду и всё, не съедят же меня там. А воображение услужливо подсовывало темный страшный подъезд, подозрительные тени на лестнице. А что если дверь мне откроет тот самый отчим…, а вдруг он набросится на меня? Но потом вспомнились снисходительные усмешки одноклассников, удивленный взгляд Химеры, нет, надо идти. Только вот после безобразной стычки с Полковником весь мой боевой запал куда-то улетучился, и мне никого не хотелось видеть, даже Галошу. И хорошо, что… этот не вламывался ко мне. И вообще, в квартире стояла абсолютная тишина, даже стука железяк не было слышно — затаился…

Что касается Галоши…, может быть, именно сегодня она придет в школу, или её вообще нет дома, опять убежала. Алая Жирафа на моем столе смотрела на меня в упор и вроде как с укором, я повернула ее лицом к окну, но все равно, нитяные патлы ее черной гривы возмущенно торчали в стороны. В общем, я собрала ранец и пошла. Пусть впереди меня ожидали ужасы, но и оставаться дома лишнюю минуту тоже не хотелось.

Подъезд был самый обыкновенный, не лучше и не хуже других. Вот дверь в нужную квартиру — да, она показалась мне какой-то сиротской и неприветливой, но ясное дело — это всё мое никудышное настроение. Я решительно позвонила, на всякий случай взяв увесистый ранец в правую руку, вдруг придется кого-то лупить.

Дверь открылась как-то вдруг и вроде сама по себе, я даже не сразу догадалась посмотреть вниз: в темноте коридора стоял маленький черненький мальчишка, похожий на какого-то жучка. И я сразу успокоилась и даже успела спросить: "А Валя дома?". Именно успела, потому что мальчишка тут же повернулся, не закрыв дверь и, дробно стуча голыми пятками, понесся куда-то вглубь квартиры. Побежал звать? Или показывает, куда идти… Я несколько секунд постояла в нерешительности и поняла — второе. Осторожно, как по минному полю, я пошла по горячим следам и встала на пороге небольшой комнаты. На кровати сидела Галоша, или это не она? Нет, все-таки Галоша. Просто половина её лица была черной…

Я забыла все заранее заготовленные слова и медленно пошла вперед. Галоша смотрела на меня молча, она не сделала ни одного движения, и только черный единственный глаз прожигал меня невидимым лучом. Второго глаза не было, нет, он был, наверное, но заплывшее веко выглядело так страшно и безнадежно…

— Люша, — я и сама не знала, откуда вдруг выплыло это имя, никто и никого так при мне не называл, — Люшенька…

И вдруг из зрячего Галошиного глаза выкатилась слеза. Одна единственная. Она проложила на щеке мокрую дорожку и скользнула в уголок рта. И Галоша её слизнула. А я, я заревела изо всех сил: и страшное Галошино лицо, и мама ко мне не приехала, и Полковник меня ненавидит. И минут через пять я поняла, что сижу на кровати рядом с Галошей, нет, Люшей, и она же меня и успокаивает.

Я поспешно сняла очки, но все равно Люшино лицо было страшным.

— Кто тебя так? — я уже знала ответ, но другой вопрос не придумывался.

— Мамкин ухажер…

Я испуганно посмотрела на дверь — а вдруг этот урод где-то рядом, и Люша именно так и поняла мой взгляд, потому что тут же объяснила:

— Да она его выгнала, и морду ему тоже хорошо разукрасила.

Люша говорила это совершенно обыденным тоном, но я теперь отлично всё понимала. Выгнала, разукрасила… В который раз? И сколько еще таких… разов будет впереди.

— Люша, — я погладила подругу по плечу, — а давай ты у меня будешь жить, всегда. Я уговорю Полковника, вот посмотришь.

Я действительно верила, что уговорю, ну а не уговорю, значит, всё равно будет по-моему, без высочайшего согласия. Но Люша устало и совершенно по взрослому посмотрела на меня единственным зрячим глазом и вздохнула:

— Нет, Семён, тут сейчас сестра с пацаненком живет, ты его видела. Я с ними пока буду, а то без меня пропадут.

Да, я тоже теперь точно знала — пропадут, без Люшки им никак нельзя. Я вон и то начала вроде бы пропадать. Только теперь я увидела убогую комнату: широкая железная кровать, подушки непонятного цвета, какой-то хлам в углу… Да что там говорить, даже комната Полковника была по сравнению с этой образцом чистоты и уюта.

— Хорошо, что зашла. Ты соври там что-нибудь, ладно? Справки-то все равно не будет, — и Люша вздохнула.

Надо же, справки… У неё, может быть, глаза не будет, а она о справке вздыхает.

— Люша, — уже в дверях остановилась я, — ты давай, скорее… ну это, выздоравливай. Придешь ко мне, я кое-что покажу, тебе понравится.

Подруга осторожно улыбнулась, прижав к черной щеке ладонь.

— Ладно, и Георгу там привет передавай. Мы теперь с ним прямо одно лицо, у обоих фонари под глазом.

И мы засмеялись. Надо же.

Я шла в школу уже совсем в другом настроении, вон как Люша мне улыбнулась. И как с именем удачно придумалось: Валя, Валюша, Люша, и от Галоши кое-что осталось, красивой и блестящей. Только нужно было еще что-нибудь сочинить для классной.

— Ням-ням, где моя котлетка? Хочу котлетку! — взвыл Гусь, увидев меня в одиночестве. Я на всякий случай сняла очки — а ну как врежет и разобьет, и сказала прямо в кривую физиономию:

— Пошел вон, урод.

— Чего-чего, кто-то что-то вякнул, или мне показалось?

Теперь я отчетливо видела его серую прыщавую рожу и совиные глазки, даром что без очков. В животе шевельнулся ледяной клубок, но я упрямо повторила:

— Пошел вон! — и отпихнула его из всех сил. Я и не думала, что могу с такой силой кого-то толкнуть.

— Ты чё, совсем охренела! — взвыл Гусь, потирая грудь, и пнул мой ранец, но и только.

Поле боя осталось за мной. Ну вот, оказалось, что у меня сильная правая, и левая тоже… Может быть, стоит все-таки отыскать скакалку?

Я совсем уже было нацепила очки, чтобы насладиться зрелищем своего триумфа, но тут же спохватилась — рано. Мне еще предстояло одно ох нелегкое дело — что-то соврать про Люшу. А врать в глаза Химере… ну почти то же самое, что отшить Гуся, а может быть, еще труднее. Я вообще-то решила отправить Люшку в деревню к заболевшей бабушке… Нда, придумочка была так себе, не хватало еще приплести корзинку с пирожками и маслицем, но ничего другое за столь короткое время в голову лезть решительно не хотело.

— Ох, Денисова, Денисова… — вздохнула Химера, обращаясь непонятно к кому, — вот ведь хлопает своими невинными глазищами и всё, приходиться верить. Ну, передай подружке и её бабушке привет, пусть выздоравливает, и чем скорее, тем лучше.

Я отошла с горящими щеками, еще не веря своему счастью — получилось! Или почти получилось. А то ведь Химера могла спросить что-нибудь про серого волка, например. Она же не только в одной своей химии волочет. И что она такое сказала про глаза, нет, глазищи? "Хлопает невинными глазищами…". Кажется, это комплимент. Просто замечательный комплимент! Надо будет вечером посмотреть на себя в зеркало вни-ма-тель-но. И что если решиться сказать Виктоше "да"?

Май я любила всегда. Потому что это весна, весна не в прошедшем и не в будущем времени, а в самом что ни на есть настоящем, даже если холодно. И еще потому что лето только будет, и есть время помечтать о чем-то таком удивительном. Новогоднее предвкушение совсем другое, это всё равно что, затаив дыхание, распаковать красивую коробку, оставленную кем-то неизвестным, но очень для тебя важным. Пускай я ничего такого не распаковывала, но всё равно эту картину ясно себе представляла.

А летом… летом хотелось вздохнуть полной грудью и куда-нибудь полететь. Конечно, поближе к маме. Там непременно должно пахнуть морем, хотя опять же я не знала, как пахнет море. Первая звезда класса Климченко каждое лето ездила с матерью к какому-нибудь морю и потом говорила, что её достал запах йода. Я понюхала дома флакончик, да, такой запах мог достать кого угодно, но это означало только одно — Климченко врет и выпендривается, море так пахнуть не может.

Но пока я мечтала о лете понемножку, в полсилы. Люшка тоже начала твердить о какой-то Мухе, с которой собиралась куда-то на недельку смотаться. Я эти её невнятные планы выслушивала чуть отстраненно, потому что уже догадалась, что Люша летняя и Люша зимняя это два совершенно разных человека. Люшу летнюю я пока не знала и отчего-то не торопилась с ней познакомиться.

Подруга теперь бывала у меня в гостях довольно часто, залезала с ногами на кровать, болтала о том о сем, и все время вертела в руках Жирафу. Жирафа ей нравилась. Когда Люшка увидела куклу в первый раз, то буквально открыла рот.

— А-бал-деть… Это же я! Копия! Ну, Семка, ты даешь. Из колготок что ли?! А-бал-деть… Сем, ты мне ее подаришь?

У меня екнуло сердце.

— Не сейчас, — разговаривала сама с собой Люшка, — сейчас мне ее хранить негде, заныкают. А когда у меня своя хата будет, вот тогда и заберу.

Ну когда еще у нее будет эта самая хата. И я покорно кивнула — подарю. Люшка улыбнулась, и я ахнула — ничего себе, какие у Люшки улыбочки в запасе имеются. И вообще, она временами была ужасно взрослой, и непонятной, и чуть снисходительной. А я совершенно не могла обижаться на эту взрослую снисходительность, особенно после того, как однажды Люша потерла многострадальный глаз и пояснила: "Хуже стал видеть, зараза".

Почти перед самыми каникулами к нам зашла тетя Валя и объявила:

— Ксеничка, мы ждем тебя в субботу.

Ксеничка уже, было, стала прикидывать, не затеял ли Полковник против неё очередную диверсию, но тетя пояснила:

— У Мишеньки день рождения, все-таки дата…

Она, сияя, посмотрела на меня, и я заподозрила, что от меня ждут такого же ответного сияния. Еще бы, у мальчика праздник. Но причем здесь я? Сколько таких праздников у него было без меня и ничего, никто не плакал. Плохо было то, что тётя Валя и мама…

Я всегда рано или поздно начинала думать про маму, когда видела тетку, и у меня никак не получалось ей возразить или в чем-то отказать. Вот даже Полковнику я могла иногда крикнуть что-то, а тете нет. А ужасно хотелось заявить, что вот не пойду и точка. Это Люшка сказала бы что угодно и кому угодно, а мне было слабо. И завидовала я этому чертовому Мишеньке, вот что. С моими праздниками никто так не носился: ах, день рождения, ах, дата.

— Тетя Валя, а Полковник мне кто? — я и спросила-то вроде для того, чтобы тетка не успела догадаться, как я завидую её мальчику, и вон что брякнула.

— Кто тебе кто? — тетя явно растерялась, но мне отступать было некуда, и я упрямо повторила вопрос.

— Господи, Ксеничка, а почему ты отца Полковником зовешь? Ну как же это, какой он тебе Полковник? — она подождала ответа, но ясно, что не дождалась.

— Деточка, он конечно человек не простой, можно сказать, тяжелый человек, но и Наташу… маму твою… сестру свою… — тетя начала вдруг буксовать, но собралась с силами и все-таки закончила: — Наташу я тоже не оправдываю. Так поступить, и тебя… и с тобой… — всё, она замолчала окончательно.

Я тоже молчала. Нет, я правильно делала, что никогда не спрашивала про маму, потому что чувствовала, что тетя мне ничего не скажет. То есть может быть и скажет, но совсем не то, что я бы хотела услышать. А что именно я хотела услышать, я и сама толком не знала.

Вот и теперь тетка была не на высоте — я её про кого спросила? Про Полконика. А она что? Вот зачем она приплела маму? Всё-таки была у меня хоть слабая, но надежда на какую-нибудь семейную тайну, ну хоть на завалященкую такую тайночку. Так нет же, тетя всё порушила. Ясно стало с первых её слов — ничего важного я не услышу, ни фига не было таинственного в нашей семье, а было всё как у всех — нас бросили, и всё тут. Оставалось не зареветь от обиды и разочарования.

А тетя Валя всё не могла успокоиться:

— Ксюшенька, — она смотрела просительно, — у каждого человека есть свои недостатки (хо-хо, мне ли об этом не знать). И Георгий не ангел, нет, я его ну никак не собираюсь защищать (еще бы), но и достоинства у него тоже есть, как у каждого, если внимательнее присмотреться.

Тетя развела растерянно руки и поочередно посмотрел сначала на одну, потом на другую. Ну понятно: в одной руке у неё были недостатки Полковника, в другой — достоинства. Любопытно было бы узнать, в какой именно поместились достоинства, и где это тетя Валя их нашла. Я вздохнула и сказала:

— Да ладно, я приду конечно.

То есть я как-то ухитрилась вспомнить, с чего всё началось, и нужно же было, наконец, закончить этот, так сказать, разговор. Вон и тетя с явным облегчением засобиралась домой.

"Я приду"! Здрасьте, я ваша Настя… Это же легко сказать! Тетя Валя толковала про субботу так, будто до неё было еще о-го-го сколько. А суббота, между прочим, собиралась наступить прямо на следующий день, и я помчалась к Бабтоне держать совет.

Итак, в чем я пойду? Вопросик был еще тот, с таким же успехом мы могли решать — поеду ли я в карете или, скажем, в лимузине. Бабтоня никак не желала признавать того очевидного факта, что идти мне решительно не в чем. У бедняги аж очки раскалились от напряжения, так она искала в моем шкафу выходной наряд. Да-а, эту сцену можно было бы назвать забавной, но это какое же чувство юмора надо тогда иметь. Особенно, когда Бабтоня все-таки вынырнула из недр этой задрипанной пещеры вконец обнищавшего Али-Бабы, держа в руках жалкие тряпочки: вот, детонька, вот эта юбочка, а к ней — блузочка…. Скромненько, чистенько…

А что еще можно было сказать про это барахло? Эх, в каком-то фильме героине присылали наряд для выхода в шикарной такой коробке… Хотя о чем это я? Допустим, прислал бы какой-нибудь подслеповатый и странноватый мужик мне такую коробку, ну и чего, на кого бы я была похожа? Еще бы свою любимую Красотку вспомнила. Нет, сколько бы я фильмов не смотрела, ни один сценарий мне не подходил даже близко. Ну не придумывали сказки про таких, как я.

— Я не могу пойти, — я испытывала чуть ли не торжество, выдохнув эти слова, — у меня нет подарка.

На фиг чистенькие тряпочки, я не пойду и точка. Потому что нельзя идти с пустыми руками, это неприлично, так не делают. Но я позабыла, с кем имею дело, потому что Бабтоня пару секунд разглядывала меня сквозь очки а затем ринулась к себе, полная охотничьего азарта. Я затрусила следом, чувствуя, что моя песенка спета.

Хоть бы она ничего не нашла, хоть бы ничего не нашла… Да что там, с этой унылой мыслью можно было распрощаться сразу, ведь даже походка Бабтони стала точь-в-точь как у индейца, крадущегося по прерии в поисках добычи. На стеллажи с книгами она даже не взглянула, это было Таточкиным, да и сама Бабтоня там мало что знала.

Так, Бабтоня задумчиво обвела взглядом свою комнату, и я с тревогой сделала то же самое. Господи боже мой, а что если к скромным тряпочкам Золушки прибавится какой-нибудь из этих ковриков или грелка на чайник в качестве подарка, почему нет? Может быть, мне срочно заболеть нервной горячкой?

Бабтоня не догадывалась о моих коварных планах и вдохновенно выдвигала и задвигала ящики резного буфета. Эх, я всегда смотрела на него с тайным вожделением: сколько там таилось всякого интересного, учитывая Бабтонину привычку всё собирать. Но в этот раз буфет был скорее недругом в моей неравной схватке с Бабтоней.

Так и есть, она уже держала в руках какой-то предмет, сама его вроде бы с любопытством рассматривая. Я подошла, готовая отразить любую атаку — предмет оказался небольшой коробкой, где в гнездышке из бархата лежали две тускло блестевшие ложки. Ну вот, теперь я попрусь на день рождения с этими ложечками! Но Бабтоня всё разглядывала их, а потом раздумчиво так начала: "Однажды Тата пошла покупать себе туфли…". Ура! Я готова была танцевать от радости — сейчас последует рассказ про туфли и еще неизвестно что, и это будет очень, очень долго. Потом я объясню Бабтоне, что смешно дарить взрослому парню ложки, и дело, наконец, на этом кончится.

Я прослушала, какая именно связь имелась между ложками и туфлями, и была ли она вообще, а может быть, Бабтоня спохватилась и прервала рассказ на самом драматичном месте, но только она снова с неослабевающим рвением принялась рыться в ящиках. И нашла еще какой-то сверток, с моего наблюдательного пункта было плохо видно.

— Ну надо же, — Бабтоня вроде бы с сомнением рассматривала очередную находку, — я ведь про неё и забыла. Это Анатолий, Таточкин муж собирал. Он архитектором был, между прочим, известным. Ох, Тата с ним и намучилась, он ни одну юбку мимо пропустить не мог. Статуэтки вот всякие коллекционировал, картины, а Тата говорила, что он и тут себе верен. Она вот считала, что эта куколка на одну его пассию похожа, он всё над ней смеялся. А Тата сказала мне как-то: забери, а то я разобью её ненароком, а он не переживет, очень она ему нравится.

— Неужели правда бы не пережил? — спросила я, опасливо глядя на фигурку.

Нежная пастушка в кипенно-белом платьице поправляла завязки на башмачке, изящно приподняв краешек кружев над толстенькой ножкой. То есть вроде как довольно упитанный белый лебедь склонился в грациозном поклоне. И рядом стояла маленькая овечка, напоминавшая кудрявое облачко. Парочка выглядела ужасно трогательно, и на обоих… э… мордочках застыло примерно одинаковое выражение кротости и довольства. Нда, и вот такое вот фарфоровое личико пастушки напоминало кому-то живую настоящую женщину? Я покосилась на Бабтоню, не шутит ли. Нет, она была совершенно серьезна и со вздохом добавила:

— Анатолий потом умер, совсем скоро, Тата переехала к дочери, а овечки у меня так и остались. Теперь вот и Тата ушла.

Подумать только, вот и Бабтоня оговорилась, назвав эту пару овечками.

— Нет, молодому человеку не подойдет, — Бабтоня отставила статуэтку.

— Подойдет, Бабтоня, подойдет! — мне показалось, что теперь уже я не переживу, ели закроется дверца шкафа, и я останусь ни с чем.

Это кто же у нас здесь трубит, как раненый слон, а? Это что же я так разоралась? И ведь я совершенно не думала про какого-то там Мишеньку. Статуэтка нравилась мне, это я хотела её заполучить!

— Она скорее уж Валентине бы подошла, — Бабтоня вовсю сомневалась, зато я не сомневалась ни капли и решительно не собиралась выпускать подарок из рук. Он ужасно подходил мне!

Я все-таки утащила добычу домой и там уже рассмотрела её как следует. Какая же красота! И чуть глупенькое нежное личико, и плавные ручки. Особенно меня восхищала кружевная юбочка — даже не верится, что это не самые настоящие кружева, и еще эти толстенькие ножки, которые почему-то выглядят изящными и легкими. Я все держала фигурку в руках, совершенно не представляя, как можно с ней расстаться. И сон, как назло не шел, стрелка часов подбиралась уже, бог знает, к какой цифре. Фиг Мешенька это получит!

Под самое утро я все же заснула и, конечно, мне приснилась пастушка. Вернее, пастушкой была я, к моим ногам жался дебелый Георг и при этом жалобно тянул свое "гау" овечьим голосом. Еще бы не блеять, если в тени загадочных деревьев таился толстопузый амурчик и целился в Георга из лука. А может быть, в меня. Я хотела крикнуть, что мой кот не годится для отстрела, а я и подавно, но голоса не было. Тогда несчастный Георг, поняв, что помощи от меня не дождешься, решил напасть сам, причем не на хулигана с луком, а на меня. И тут я проснулась. А вот не надо было класть свои толстенькие ножки на овечку, тьфу, на Георга и придавливать его к кровати, вот и получила лапой. Через минуту мы помирились и снова улеглись, но сон дальше сниться не стал.

Всё утро я была жутко сердита: на свой "выходной наряд", на Полковника, который слишком долго торчал на кухне, а главное на себя. На себя, вообще-то в первую очередь. Потому что я почти решилась на преступление, но всё еще продолжала трусить.

Итак, на день рождения я собиралась идти без подарка, точнее, я приготовила юбиляру почти новую книжку Джека Лондона, но и тупому было ясно, что это так, для отмазки. Книжка Мишеньке сто лет не нужна, ему и комикс не осилить, и я буду выглядеть с таким подарочком как последняя дура. Но какая разница: дура последняя, дура первая — от перемены мест, как известно… Ну не могла я расстаться с раскормленным лебедёнком и всё тут. Я снова и снова рассматривала фигурку, а в животе при этом начинало что-то щекотать и хотелось поежиться и улыбнуться. Да и вообще, разве способен Мишенька оценить такое чудо? Ведь еще и поржет, жеребчик фигов, хорошо, если не при мне, а позже.

Вот ужас! Было очевидно, что я продолжаю катиться по наклонной плоскости. Какое поле деятельности открывалось для педагогического таланта Полковника! Ну и пусть. А Бабтоне я обязательно признаюсь, что заныкала подарок, но только потом, позже. Я погладила по гладкой головке пастушку, пощекотала овечку и положила в стол, пока, ребята.

Автобус подошел до безобразия быстро. Вот так всегда, когда куда-нибудь торопишься, его не дождешься, а когда думаешь, что лучше бы он застрял в бессрочной пробке, он тут как тут. Я загрузилась в полупустой салон, но садиться не стала — иначе моя скромная юбочка в помятом виде будет выглядеть еще скромнее.

На задней площадке стояли Он и Она. Он без конца прижимался губами к ее спутанным волосам и что-то в них бормотал, а она повторяла: "ну, а он че, да иди ты… а она че"? И еще она без конца шмыгала носом. Я старалась не смотреть на эту сопливую лохматую идиотку и все равно смотрела. Лет ей было примерно столько же, сколько и мне, обыкновенная, вон и ноги чуть кривые, и говорит, будто рот набит картошкой, а этот балбес смотрит на нее, как на принцессу. Интересно, она когда-нибудь глядится в зеркало и если да, то что о себе думает? Что-то подсказывало мне, что у этой кривоногой никаких конфликтов с зеркалом не было. Или она здорово притворялась? Вот я бы не хихикала и не хрюкала носом каждую секунду, если бы кто-то шептал мне вот так на ухо. Оно у меня даже зачесалось от такой мысли, и я запретила себе смотреть на сладкую парочку.

Уже подходя к знакомому дому, я оробела. Всю дорогу моя голова была занята глупыми посторонними мыслями, и я почти не думала о том, что меня ждет. А теперь вот, чуть ли не под самыми дверями спохватилась: ой, а как все будет? Как я войду, что скажу? И вдруг там целая компания, хотя тетя что-то говорила про семейный круг… И эта компания будет гоготать и подталкивать друг друга локтями, смотри мол на эту рыжую сову. А сова еще и книжку достанет, вот умора-то будет.

— Ты чего это под дверью стоишь, племяшка?

Я даже подпрыгнула от неожиданности. Ну конечно, рядом стоял невесть откуда взявшийся дядя Толя и весело смотрел на меня. Он толкнул дверь — заходи, и зычно крикнул:

— Михаил, принимай гостей! — и потянул с моих плеч куртку.

Ну зачем было так вопить, да еще про гостей. Ну какой я гость, тоже мне. А теперь вот выперся в прихожую Мишенька, за ним горой маячит братец и оба, поди, недоумевают, кого это еще тут встречать с почетом. И теперь я жалела, что не было никакой компании, ведь тогда можно было бы уйти на кухню к тете и там отсидеться. А тут пришлось проделать весь этот идиотский ритуал с вручением подарка и при этом смотреть на именинника так, что бы его не видеть. Потом началась старая песня: Мишенька, положи себе то, Толя, возьми это. Я успокоилась и даже рискнула прикинуть, что мог означать мой сон. Надо будет спросить Бабтоню.

А вот не надо было заниматься разгадыванием шарад за столом, потому что кусок кулинарного творения тети Вали нагло лежал на скатерти в масляной лужице, и эта лужица задумчиво растекалась вширь. Опять! Лучше бы это была моя "чистенькая скромненькая юбочка", и вообще все это уже было, и только распоследние тупые коровы могут повторять такие номера "на бис". Тетя Валя чуть заметно вздохнула и проворно накрыла пятно салфеткой. Ну пятно-то спрятать можно, а вот мой позор нельзя было прикрыть ничем. И еще я зачем-то посмотрела на старшего брата. Конечно, дяденька Денис внимательно смотрел на меня взглядом исследователя, столкнувшегося с редким видом идиотизма. Правда, он быстро спохватилс, и отвел глаза. И тетя Валя наверняка посочувствовала маме — от такой дурищи кто угодно сбежит.

А взгляд этого крокодила потом мучил меня весь вечер. Лучше бы так посмотрели на меня все трое: тетка, дядя Толя, Мишенька, но только не он.

Бабтоня жаждала подробностей, можно подумать, что я побывала на приме в Букингемском дворце. Она смотрела на меня с праздничным видом и было ясно, что скупым рассказом типа ну посидели, ну поговорили от неё не отделаться. Не расстраивать же человека, в самом деле, и я постаралась все живописать в деталях, даже в таких, которых не было — вроде того, что именинник собственноручно наливал мне чай, предлагал пирожные, в общем, выдумывала разную фигню. Само собой, реальные подробности я предусмотрительно опустила.

— Все-таки Валентина умеет воспитывать детей, — сделала Бабтоня неожиданный для меня вывод. Ни хрена себе, детей… воспитывать… Это Мишенька-то воспитанный ребенок?! И вообще, на что такое Бабтоня намекает?

Мне окончательно сделалось так паршиво, что я молча пошла за пастушкой.

— Вот, — сказала я, поставив свой незаконно добытый трофей перед Бабтоней, — я передумала и подарила ему книгу. Забирай.

Я не смотрела ни на пастушку, ни на Бабтоню, да ну их всех. И даже не сразу поняла, что она мне такое говорит, ну в смысле, чтобы я оставила это у себя. Все-таки Бабтоня многое умеет замечать даже одним глазом.

Короче, потом я водрузила дружную парочку прямо перед собой на столе, возле лампы. Теперь они были моими, теперь я была владелицей чего-то настоящего, что любили и чем дорожили. Я почувствовала себя тем самым Кощеем Бессмертным, владеющим несметными сокровищами. Я тоже буду любить своих овечек и, может быть, и они полюбят меня и признают своей хозяйкой. Конечно, у меня были еще куранты, но их нельзя была взять в ладони и согревать, и бояться разбить. Да, все-таки день закончился не так уж плохо, даже, можно сказать, хорошо закончился.

Летние каникулы все-таки начались. И чего это я так их ждала? Люшка стала приходить всё реже, а потом исчезла совсем. В нашу последнюю встречу она по-прежнему сразу взгромоздилась на постель, немыслимо переплела свои вмиг загоревшие ножищи, но это была уже не прежняя Люша. Теперь от нее незнакомо пахло, она обзавелась какими-то новыми словечками, а иногда я ловила на себе ее странный, чуть отрешенный взгляд, будто Люшка силилась вспомнить, а кто я, собственно, такая. Ну вот, она тоже становилась совсем как Полковник. Подруга внимательно рассматривала свои руки, еще бы — одна половина ногтей была синей, другая красной, а я тем временем, несколько опешив, таращилась на ее волосы.

Обалдеть можно, у павлина в зоопарке точно бы перья повылезали от зависти, потому что на Люшкиной голове присутствовали все цвета радуги, похоже, что какой-то сумасшедший художник вытирал о ее волосы свою видавшую виды палитру. Впрочем, неизвестно, что бы произошло с павлином, а Полковник точно должен быть в ауте, это он открывал Люшке дверь.

Она трещала без умолку, свистела, шипела и булькала, а в моей голове в каком-то замысловатом хороводе переплетались Зайки, Мухи, Сергуны. Но как же Люша встряхивала своим немыслимым оперением! Такого движения я раньше у нее тоже не замечала. И неужели было время, когда я не хотела, что бы она ко мне приходила?

После Люшиного ухода я встала перед часами и стала рассматривать в стекле свое отражение. Да, часы — это то, что надо: вон она я, но не в отвратительных деталях, а так, лишь в самых общих чертах. Но даже эти самые общие черты мне не нравились. Я натягивала руками юбку — ужас, какая я жирная, приподнимала повыше подол — ноги… ноги толстые, спасибо, что не кривые. В конце концов, я взяла в руки Златовласку: будь довольна, что я не набила тебя ватой до отказа, а то сидела бы сейчас вместо грелки на чайнике.

Бабтоня поделилась со мной радостью: "Внучек Лёвочка приезжает". Ну приезжает и приезжает. Я представила себе краснощекого карапуза, которого начнут усиленно кормить пирогами, а мне, может быть, доверят иногда гулять с ним. С этой моей фантазией произошло то же самое, что и с остальными, то есть она оказалась похожей на действительность точно так же, как я похожа на английскую королеву.

Внучек приехал, и Бабтоня привела его знакомиться. Нда, краснощекий карапуз… Насчет цвета щек я угадала правильно, но к щекам прилагался крошка на голову выше меня, причем, очень упитанный. И кого-то он мне жутко напоминал. Я минут пять растерянно таращилась на долгожданного Лёвочку, а Бабтоня гордо смотрела на него снизу вверх и всё приговаривала, вот он, мол, у меня какой… вот вы и познакомились…

Потом Бабтоня и внучек-переросток ушли, а я пошла в свою комнату переживать. И эти… тоже мне, ходики, пробили с невозмутимым видом семь вечера, будто всё шло как надо. А меня, между прочим, предал последний человек, которого я любила. Да-да, теперь Бабтоня будет ходить вокруг этого балбеса, а про одинокую девочку Ксению и не вспомнит. И пусть не ждут меня на эти свои пироги, я навеки запрусь у себя и буду умирать голодной смертью.

Потом я представила толстомордого Лёвочку, уплетающего Бабтонину выпечку. Кого же он все-таки мне напоминает? Страшная догадка промелькнула в голове и заставила меня подойти к часам. Точно! Я с негодованием смотрела на себя в стекло. Да, в этот день все были против меня, даже куранты. Вон он, этот самый толстопуз, только в юбке, таращился на меня. Как я сразу не сообразила: внучек был щекастым как я, толстым как я, очкастым как я. Итак, у тетушки совы появился братец филин. Вот это открытие… И амурчик определенно смотрел на меня с ехидством! А сам-то…

Но! Я не картавила и, надеюсь, не сопела, и однажды даже смогла влепить одному придурку… И я, больше не сомневаясь и не стеная, пошла на пироги и без малейшей робости глядела на филина Лёвчика и он, кажется, смущался куда больше, чем я в свои худшие минуты. Хотя, насчет смущения я видимо ошиблась, или все-таки от робости он так много жрал? Молчал и жрал, за него говорила Бабтоня. И что выяснилось? А то, что мальчик старше меня на год (всего-то), к бабушке приехал отдохнуть и окрепнуть. Ни фига себе, подумала я, куда же еще крепнуть дальше и от чего это он так устал?

Внучек уписывал за обе щеки угощение, при этом периодически утыкался носом в раскрытую на коленях книгу и следующий пирог брал не глядя, на ощупь. Определенно, это был и Татин внук тоже — годами лежавшая без дела книга теперь обильно посыпалась крошками — мальчик любил читать. И я успокоилась, отчего-то решив, что уж этого типа можно не опасаться, вообще не брать в расчет: он будет целыми днями есть, уткнувшись в книгу, потом отвалит восвояси, а мы с Бабтоней заживем по-прежнему.

Но Лёвчик очень скоро меня удивил. Я в тот момент увлеченно вышивала на лице Златовласки бровки. Я возлагала на них большие надежды: пусть будут домиком, как у Люши, тогда, возможно, они с Жирафой быстрее поладят. И вот в такой ответственный момент в дверь позвонили. Я на секунду обрадовалась — неужели Люшка объявилась но, открыв дверь, сначала обалдела, а потом рассердилась, увидев на пороге громко сопящего Лёвчика. Так мы не договаривались!

Братец филин топтался в дверях и уходить, судя по всему, не собирался. Мы стояли, пялясь друг на друга через очки, и молчали. Наконец до меня дошло, что Лёвчик не может раствориться в воздухе, сколько бы я его не гипнотизировала, и мне пришлось отступить. А он только этого и ждал и уверенно потопал прямиком в комнату, спасибо, не на кухню. Ну погоди, мстительно подумала я, сейчас Георг тебе покажет, сейчас полетят клочки по закоулочкам. Странное дело, Георг рвать непрошенного гостя не захотел. Он лишь отпрянул от протянутой руки и раздраженно улегся на шкафу. Как! И это всё?!

— Симпатичный котик, — как ни в чем не бывало изрек Лёвчик и подошел к погребенному под ворохом лоскутков столу, тут же навалившись на него своим толстым пузом. Первым делом он взял в руки пастушку и поднес к самому носу, понюхать что ли? Я насторожилась.

— Это ценная вещь, мой дед коллекциониговал такие. К сожалению, почти ничего не осталось.

На что это он намекает?

— Бабтоня мне подарила, насовсем, — почти воинственно объявила я, и тут же вспомнила Голована. Он бы еще добавил: безд-возд-мезд-но…

Лёвчик только кивнул и поставил фигурку на место. И вроде бы тут же о ней позабыл.

— Кгасиво… — объявил он, ухватив теперь уже Златовласку. Зачем-то проверил на прочность её руки и потянулся за следующей жертвой.

Я молчала, обалдев от такого нахальства, а потом и от удивления. Лёвчик оглядывал кукол так, как если бы он был, к примеру, не Лёвчиком, а Люшей. Нет, даже Люшка не была так внимательна. Сосед сопел, разглаживал на кукольных нарядах складочки, поправлял банты и оборки. Ненормальный какой-то… Я как завороженная смотрела на его длинные тонкие пальцы, которые, похоже, достались ему от какого-то другого тела, даже у Люшки не было таких пальцев.

— Ты позволишь тебе помогать? — каким-то писклявым голосом осведомился Лёвчик, блеснув на меня очками.

Чего, чего? Он что, совсем рехнулся, на фиг он мне сдался? Между тем громкость сопения стала максимальной и я, непонятно почему, согласно кивнула. Да черт с ним, все равно ему быстро надоест.

Не тут-то было. Лёвчик принялся за дело с поразительным рвением и показывал мне как мэтру результаты — как, хорошо? И я даже начала на него покрикивать и чуть-чуть командовать, довольно приятное, между прочим, занятие. А он старался вовсю и, если говорить честно, делал все лучше, чем я. И мы болтали о чем угодно: школе, одноклассниках, фильмах, куклах. И у нас все-таки очень похожие руки, как оказалось. Я это заметила не сразу и вначале даже удивилась. А потом стало приятно — еще бы, обнаружить у себя хоть что-то красивое после столь долгих бесплодных поисков.

Левчик был особенно неравнодушен к Долли, точнее к ее гардеробу: вот тут можно было заложить складочку, а тут оборка не нужна. Мне это, в конце концов, надоело, и я сказала:

— Забирай её себе и одевай сам. — Все-таки я отдавала Долли в хорошие руки.

— Ты что, сегьезно?! — обрадовался Лёвчик.

Вот чудик-то. Он смотрел на меня так, будто я предложила ему ключи от квартиры, где деньги лежат.

— Нет, тебе пгавда не жалко?

В общем, выиграли мы оба. Левчик теперь обшивал свою ненаглядную Долли, а я могла от начала до конца "лепить" своих кукол, как умела. В заветном сундуке мы теперь копались напару, и в этом тоже что-то было: два старьевщика роются в старых вещах, расхваливая их друг другу, обсуждая каждый симпатичный пустячок. Из нас получились дружелюбные старьевщики, не жадные.

Вот что меня беспокоило, так это грядущая встреча Полковника и Левчика. Ну не мог же наш сосед не попадаться Полковнику на глаза вечно. И я начала тревожиться, что эта встреча будет драматичной. Пусть Полковник постоянно пропадал в своих командировках, роковая минута неминуемо приближалась. И вот они сошлись…

Полковник в кои-то веки появился днем и тут же выстроился на пороге светелки с инспекцией, я даже глазом моргнуть не успела. Естественно, он прямо таки замер, едва сделав шаг, и уставился леденящим душу взглядом на Лёвчика. Лёвчик, сидевший на моей постели с иголкой в руках и тихо мирно работавший себе, безмолвно и кротко глядел на окаменевшего Полковника. При этом он всё дергал и дергал туго натянутую нитку, будто затягивал узлом вдруг повисшую тишину. Совершенно багровый Полковник смотрел на Лёвчика и… не находил слов. Просто ужас, как в комнате было тихо, а я так вообще перестала дышать. Потом Полковник дернул на шее ворот рубашки, с жутким скрипом сделал свое фирменное фуэте, то есть развернулся на пятках и исчез. У меня от напряжения раскалывалась голова — так я прислушивалась, уж не побежал ли он за оружием, и если вздумает стрелять, то с кого начнет?

— Кто это? Я, кажется, не поздоговался? — удивленно сказал Левчик, все еще дергая эту чертову нитку, заело у него что ли.

Вот сейчас прибежит Полковник с берданом, поздороваются… У меня даже не сразу прорезался голос: "Это Полковник". Ну сейчас начнется, кто да что.

— Ааа…, - протянул Лёвчик таким тоном, будто я рассказала ему всю биографию Полковника, — а где у нас были белые пуговки?

Минуты шли, а Полковник не подавал никаких признаков жизни, может, он сделал себе харакири? Как же, жди, хорошо, если тебе самой не придется это делать, предупредила меня проснувшаяся ехидна. А Лёвчик продолжал безмятежно шить, будто и не было никакого Полковника. И я тогда первый раз подумала, что Лёвчик все-таки прелесть.

— Ксения! — Лёвчик, наконец, ушел и я, собственно, ждала, когда раздастся этот воинственный клич, призывавший меня на кухню.

— Что это за тип?

— Это внук Бабтони, он приехал погостить.

— Почему он сидел на твоей койке? — вроде бы сбавил тон Полковник. — Ты соображаешь, как ты себя ведешь?

— В моей комнате только один стул и на нем сидела я. И я веду себя нормально. Мы оба ведем себя нормально.

— Я требую, что бы этот… внук или кто он там, не смел валяться на твоей койке.

— Хорошо, он будет сидеть на стуле.

Полковник, видать, что-то прикинул и потребовал, чтобы я немедленно купила второй стул, денег он даст. Надо же, я ожидала чего угодно, но только не этого. Неужели все? Я осторожно повернулась и собралась уходить. Как бы не так.

— Ксения! — А я-то было разлетелась.

— А что он такое делал?

— Шил. Он любит шить.

— Кхе, — изрек Полковник и пристально посмотрел на меня. Смотри не смотри, а это чистая правда. — Армия по нем плачет, вот что.

Я все гадала, успеют ли познакомиться Люша и Левчик, все-таки лето было не бесконечным, и даже попрыгунье-стрекозе пора было подумать о зимовке. Стрекоза и объявилась.

Ну что же. Это мне лето добавило лишних веснушек и ничего больше, а Люшке… Люшке оно прибавило всего — уверенности, взрослости, красоты. Да, вот именно, красоты. В первую секунду, увидев подругу, я просто потеряла дар речи. Вначале подумала: какой ужас, потом: как здорово! То есть я подумала все сразу, потому что Люшка заплела на голове, черт знает, сколько косичек и теперь смахивала на африканку. Вон и на длинной коричневой шее у неё висело что-то сильно напоминавшее тигриные клыки. Да-а, Люшка вернулась с удачной охоты…

Я не знала, что говорить и что делать-то? Прикинуться слепой… Но моя отвисшая челюсть и так уже все за меня сказала. А Люшка держалась как ни в чем не бывало, вроде она всегда так вот выглядела, двигалась, смотрела. Только когда она сказала: "Семён, у тебя есть что пожрать?", я наконец-то перевела дух. Слава богу, это была все-таки Люшка.

У меня всегда было "что пожрать", потому что Полковник держал меня в постоянной боевой готовности. "Щи да каша в доме должны быть всегда", это я уяснила четко.

— Ну че у тебя нового, рассказывай, — велела подруга, уминая котлеты с овощным рагу.

Я молчала. Я не просто молчала, я думала о том, что сейчас Люшка поест и уйдет. Совсем. Потому что ну зачем я ей нужна? Как, ну как я могла так бездарно провести лето?! Нужно было хоть что-то сделать, может быть покраситься в какой-нибудь… решительный цвет. А теперь вот попробуй сию секунду сообразить, что можно выдать интересного. Точнее, что можно придумать интересного, потому как со мной даже неинтересное отродясь не происходило.

Люшка смотрела на меня взглядом эксперта, проводящего бесчеловечный опыт. Я помыла тарелки, неровен час, появится Полковник и застукает нас на кухне. Для меня так и оставалось загадкой, как он поведет себя в этой ситуации, но узнавать ответ мне почему-то не хотелось.

— Пошли в комнату, — предложила я.

— Привет, Жора, ну у тебя и морда стала — бери циркуль и обводи!

Георг презрительно отвернулся, будто слышал это только вчера. Слава богу, новая Люша повела себя по-старому — вскарабкалась на кровать и развалилась с видом нагулявшейся кошки. И выдула свой фирменный пузырь. Я покосилась на босые Люшкины ноги, и здесь полный порядок — большой палец с облупленным лаком занят привычным делом. Я все еще таращилась на подругу, ревниво отыскивая старые приметы, когда придушенно пискнул дверной звонок. Ну вот, я еще не успела прийти в себя, а уже началась новая сцена: те же и Лёвчик.

Лёвчик, ясное дело, деловито протопал в светелку и остановился, неприятно удивленный — ну как же, его насест был занят, а на спецстуле он сидеть не любил. Сосед изумленно таращился на нахальную девицу и для пущей ясности протер очки.

— Лёвчик, это Люша. Люша, это Лёвчик.

Именно так, кажется, ведут себя нормальные воспитанные люди. Только эти двое, похоже, ничего про воспитанных людей не слышали и свирепо пялились друг на друга. Так, если сейчас появится еще и Полковник, то мне точно придется лезть в укрытие, чтобы уцелеть.

Как ни странно, первым пришел в себя Лёвчик. Он сделал шаг к ложу и, уставив на Люшку указательный палец, объявил:

— Тебе бы пошли шаговагы и тюгбан.

— Чё ты сказал? — Люшин тон был очень многообещающим, она стала подниматься, явно собираясь принять боевую стойку. А может быть врежет и без стойки, она умеет. Вот только схватки, то есть избиения Лёвчика мне и не хватало!

Всё. Я даже зажмурила глаза. Уж если Полковника Люшка назвала старым хреном, то судьбу Лёвчика было просто страшно представить. А он, похоже, не понимал, что его честь и здоровье под угрозой и вроде совсем не обращал внимания на её боевые маневры.

— У тебя восточный тип кгасоты. Ты похожа на пэги.

— Че-че?

Вот заладила.

— Он говорит, что ты похожа на пэри. Эта такая восточная фея.

Ну ни фига себе, Лёвчик отмочил. Люшка у нас — пэри, а я-то по простоте своей думала, что она похожа на африканку. Восточная красавица тем временем окончательно сползла с кровати и потащилась к часам — взглянуть на свое отражение. Я не стала дожидаться результатов, мало ли что, и скомандовала Лёвчику:

— Ты пока иди, потом зайдешь. — Лёвчик не очень охотно, но подчинился.

— Ну и где ты этого придурка откопала? — при этом Люшка всё всматривалась в стекло часов. Это и вывело меня из терпения.

— Если он придурок, то зачем ты потащилась проверять его слова?

Ну, в общем, мне было немного обидно. Да что там, мне было обидно много. Лёвчик гад, конечно. Таскался ко мне каждый день, мало того, что сидел у меня почти сутками, так я его еще и подкармливала, будто мало ему было Бабтониной стряпни. И не важно, что он у меня вроде подопытного кролика — я испытывала на нем новые рецепты, ведь Полковник для такой роли не годился, что не так, еще и прибить может, если выживет. Короче, как лопать, так ко мне, а как пэри называть, так Люшку.

Но злиться на них дольше минуты я не могла. Я, как мне казалось, оправдала Лёвчика, когда объяснила подруге, что он безобидный и хорошо шьет. И конечно простила подруге насмешливое замечание:

— И что, ты проторчала все лето дома? Слушай, Семён, пора бы уж с куклами завязывать, ты уже вроде большая девочка. И этот, который безобидный. Вы с ним на пару шили? Не, ну сказать кому, подохнут от смеха.

Действительно. Я уже и сама прекрасно поняла, что провела не просто самое бездарное, но и самое идиотское лето в своей жизни. А ведь тоже туда же, что-то там загадывала, крыльями махала, дура толстая. И ладно бы только Люша, но и тетя Валя время от времени шелестела что-то подобное. "Ксения, деточка, ты только не заиграйся в куклы-то, все-таки тебе уже пятнадцать. Так можно и главное в жизни пропустить". Интересно, что она под этим главным подразумевала — беготню по магазинам, щи для Мишеньки и остальной компании?

Мне, между прочим, летом уже шестнадцать стукнуло, но никто не заметил, даже Бабтоня — закрутилась она со своим внучком, правда, не только с ним, две недели в больнице пролежала с давлением. Нет, на Бабтоню я уж никак не могла обижаться, плевать на день рождения, лишь бы она была в порядке. А насчет тети Вали… можно было бы провести эксперимент: сколько лет я буду для неё пятнадцатилетней. А для себя?

Мне казалось, что я помню, как меня в этот день поздравляла мама. Был такой ритуал — она мне что-то вручала, целовала в лоб и говорила: "Беги, милая, играй". Ну или что-то в этом роде. Всё. Вот только эти самые подарки почему-то никак не хотели вспоминаться, с чем же именно я бежала играть.

А мне, особенно раньше, ужасно хотелось наградить почетным званием "мамин подарок" ну хотя бы побитого жизнью пупса или потертого плюшевого медвежонка свекольного цвета. Я присваивала это звание то одному, то другому, но подлог давал о себе знать — игрушки играли ответственную роль из рук вон плохо. И я никак не могла вспомнить, куда же подевались куклы? Ведь были они у меня, точно были, а как же иначе. Вот с Полковником дело обстояло куда проще. Если он в этот исключительный день не оказывался в отъезде, то я находила на кухонном столе купюру — беги, милая, играй.

Люшке я все-таки сказала про свой преклонный возраст. Бровки домиком, рентгеновский взгляд: и че, ты так весь этот день дома и просидела? Не, Семён, ты у нас больная на всю голову.

Люша решила устроить мне праздник хотя бы и задним числом. И что дернуло меня согласиться? Да, я стала старше на целый год, даже подросла на пять сантиметров, но как-то упустила из виду, что мои мозги за процессом роста не успевают, отстают то есть, и довольно сильно. Нельзя сказать, что меня не мучили дурные предчувствия, мучили, да еще как. Я прекрасно помнила свой поход на Мишенькин праздничек, еще бы мне его не помнить. Но еще сильней меня разбирало любопытство — как и с кем проводит свое время Люша. И вот он — знаменательный день — когда я смогу шагнуть во взрослую жизнь. То, что эта жизнь именно взрослая, я совершенно не сомневалась. Люшка была тому лучшей гарантией.

Главное, я старательно гнала от себя, правда не очень далеко, одну суперсекретную мысль — кто знает, может быть там, куда она меня зовет, будет ну не Ричард Гир, конечно, (я же не полная идиотка, чтобы на это рассчитывать), а кто-то ну хоть чуть-чуть на него похожий. Тот факт, что я-то уж точно не Красотка, я решительно отметала, зачем портить себе удовольствие.

Про Красотку мне вспомнилось не просто так. Люшка зашла за мной в полном боевом раскрасе и при этом выглядела, по моему мнению, лет на двадцать пять, не меньше. И при этом здорово напоминала Красоткину подружку, ну ту самую. Такое вот Люшино превращение меня здорово напугало: незнакомая опасная девица — это раз, и при этом я со своими очками, курносым носом ну и всем остальным — это два. Такая парочка сгодилась бы разве что для цирка, но никак не для выхода в свет. Оказалось, что Люша была такого же мнения, но она не стала, подобно Бабтоне, искать неведомо что в моем шкафу, а притащила "правильный прикид" и косметику с собой.

Да, все познается в сравнении. Я, тревожно разглядывая немыслимое нечто в виде резиновой трубы, с тоской вспоминала свою старую юбку. Кто сказал, что она никуда не годится? А это вот, что ничего не прикрывает и тисками сжимает мой зад и бедра, оно годится? А майка, которую Люшка называла топом? Этот топ выставлял напоказ мой толстый живот и обтягивал грудь так, что в любую минуту грозил треснуть по швам. Но это было еще не всё. Самой ужасной огромной каплей, жирной точкой или чем там еще стали Люшкины туфли на шпильках. Я могла бы засунуть в одну из них сразу обе ноги, но мою взбесившуюся добрую фею это совершенно не волновало. Она набила в длинные чуть загнутые носы вату, а туда ее вошло ужас сколько, и велела мне обуть эти штуки, и даже собственноручно обвязала вокруг моих щиколоток какие-то шнурки. "Не, Семён, ты что ли пойдешь в физкультурных тапках или в своих туфлях "прощай молодость"? На самом-то деле я никуда и ни в чем уже не хотела идти, но кто бы меня слушал.

Нет, я не только не была похожа на Красотку, я не годилась даже на роль самой распоследней девицы из ее квартала, то есть она бы меня с собой на "работу" не взяла, чтобы не позориться. Я попыталась содрать с себя эти тряпки, но вот черт, вылезать из них было еще труднее, чем влезать. Тем более что Люшка решительно не хотела мне помогать, а только орала, что я последняя идиотка и тупая дура. Просто дуры ей было мало.

Всё это закончилось тем, что на мою красную потную физиономию она наложила пудру, румяна и еще невесть что, щеткой начесала мне волосы и поволокла к "зеркалу" — смотри, какой класс. Ага, на меня глянула маска сорокалетней ведьмы со стоящими дыбом волосами, черными провалами глазниц и огромным ртом вампира. Куранты взревели, амур чуть не выронил лук, и я в ужасе отпрянула, мне показалось, что часы от пережитого шока слетели с катушек и начали бить в неположенное время. Оказалось, что уже восемь вечера, но честное слово, часы взвыли не своим голосом.

Ну почему Полковник в это время не торчал дома! Почему он не вышел и не наорал на нас, и не запихнул меня обратно в комнату! Я бы упала ему в ноги и поклялась в вечном послушании и покорности. Между тем Люшка опрыскала меня какой-то резко пахнущей гадостью и поволокла вон из квартиры. И я все отлично видела откуда-то сверху: юркий черный паук тащит за собой одурманенную муху, которая лишь слабо трепыхает крыльями и даже не жужжит. На самом деле мухе очень хочется заорать: о-о-о…. помогите… спасите! Но она стиснута в резиновом коконе и никак не может сделать вдох, так что уж там говорить про выдох.

Люшка всю дорогу трещала, но я не понимала ни слова. Ну вот, я так мечтала о каком-нибудь приключении, но кто сказал, что именно о таком? Нет, я была согласна сесть себе спокойненько и посмотреть по ящику историю про некую бестолковую дуру, которая затеяла очередную глупость, но я совершеннее не была согласна с тем, чтобы это меня, именно меня тащили в ужасной одежде, едва ковыляющую в каких-то ужасных туфлях в ужасное место. Остановите сеанс, я покину зал!

Вот оно! Над дверью мельтешили разноцветные лампочки, издевательски мне подмигивая. Бар?! Мне туда не надо! Я мечтала когда-нибудь зайти в такое вот место?! Я представляла себя с неким молодым человеком за столиком?! Я шутила, честное слово я шутила, ничего подобного я не собиралась делать всерьез. Черт! Я чуть не врезалась в Люшкину спину, когда она резко затормозила в дверях.

Люшка не позволила мне надеть очки — еще чего, на кого ты будешь в этих гляделках похожа! Но лучше бы я уж вышла из дома с черной повязкой на глазах, так было бы честнее. Народ расступался бы передо мной, и можно было бы зычным голосом говорить: пррапустите! Пррапустите убогую! Я вот и без повязки почти ничего не видела и ощущала себя в темном лесу, точнее, джунглях. Цепкое Люшкино щупальце снова схватило мое запястье и поволокло куда-то вглубь в полумрак зала. Стеклянные створки за спиной с мягким шелестом закрылись и все, я умерла.

Потом оказалось, что нет, не умерла, все это было еще впереди. Мы протиснулись к столику, за которым сидели какие-то люди и, кажется, они сразу замолчали. А может быть, это у меня от волнения и неловкости заложило уши. Кто-то потянул меня вниз, и я села, да нет, чего там, я плюхнулась на стул со всего маха.

— Это Семён, я вам говорила, — проорала Люшка.

Вот дура. Ну называет она меня Семёном, но зачем всем-то об этом сообщать. Зовут её в классе Галошей, так что, мне теперь тоже орать об этом на весь бар?

Сидящие за столиком гоготнули, кто-то вроде бы про этого самого Семёна что-то сострил, я не разобрала. Я когда плохо вижу, то не очень хорошо слышу и совсем плохо соображаю. Ну что тут поделаешь — такая вот загадка природы. Мне сунули в руки высокий бокал с соломинкой, и чей-то голос сказал: "Ну, давай, Семён, за тебя". Я сделала судорожный глоток — жидкость в стакане была холодной и чуть кисленькой, мне понравилось. Так, еще один глоточек и потом не забыть сделать вдох-выдох.

Я, наконец, решилась осторожно оглядеть сидевших рядом, главным было отыскать взглядом Люшку, все-таки я ужасно трусила. И с чего это мне показалось, что за столом собрались одни парни? Как раз напротив меня сидела девица, или все-таки парень? Нет, определенно девица, просто у неё была ну очень странная стрижка. Я взглянула на нее один раз, другой, ну точно, её прическа сильно смахивала на помазок для бритья — именно такой, довольно облезлый и обтрепанный лежал у Полковника в ванной на полке. Я сунула нос в бокал, чтобы не рассмеяться и сделала слишком большой глоток. Зря я, кажется, боялась, жить можно.

Я даже не заметила, как передо мной оказалась новая порция, только что был пустой бокал и опять полный. В голове чуть шумело и хотелось смеяться, и я в самом деле тихонько хихикнула, просто так, на пробу.

— Ты как, детка, курнуть хочешь? — спросил над ухом чей-то голос, и я от неожиданности икнула.

Человек наклонился слишком близко, я чувствовала его дыхание на щеке. Смеяться расхотелось. Кто это тут у нас детка? Я что ли? Не-е-ет, вот этого мне не надо. Я не решалась повернуть голову и посмотреть на соседа, просто чувствовала, что его физиономия зависла в каком-то сантиметре от моего уха. И он в это самое ухо противно дышал. Парень принимал меня за кого-то другого или притворялся, и не известно еще, что было хуже. Я помотала головой и постаралась отодвинуться от него подальше, а это было ох непросто. Люшка сидела через два человека от меня и, конечно же, трепалась и ржала как ненормальная, а на меня совершенно не обращала внимания.

Я смотрела на сидящих за столом и пыталась понять, на каком языке они говорят. Конечно, громкая музыка мешала, но все же. Отдельные слова я понимала — значит по-русски, но большую часть их болтовни — ни в какую — значит не по-русски. Ну и пусть, ну и ладно. Всё равно ко мне никто больше не обращался, кроме этого придурка, что возился рядом. От коктейлей и табачного дыма у меня кружилась голова, и я вдруг почувствовала себя очень опытной и… порочной. Да уж, я не какой-то там мотылек Ленка Зорина. И вот видел бы меня сейчас Гусь и все они!

Может быть, я подумала вслух, потому что сосед вдруг положил свою потную лапу прямо мне на ногу и сильно сжал. Я дернулась как от удара током, но толку было чуть, он только передвинул свою клешню выше. Пришлось не без труда отдирать от себя липкую пятерню, вот только надолго ли.

Люшка! Надо звать на помощь Люшку, она сейчас врежет этому козлу! Но подруга сидела от меня в каком-то метре, и это было непреодолимое расстояние. С таким же успехом она могла сидеть на другом материке или континенте, где все пьют, орут, и никто не слушает никого. Я прикинула — может, дотянуться до неё ногой и пнуть? Но где гарантия, что это будет нужная нога? Не хватало еще лягнуть кого чужого. А мне, между прочим, жутко захотелось домой, к Полковнику. Я посидела с компанией в настоящем баре? Посидела. Я пила настоящий коктейль? Пила. Всё, программа на ближайшие пять лет была выполнена, оставалось только встать и откланяться.

Сосед справа считал по-другому. Он снова посопел мне в ухо и теперь почти касался губами моей щеки. Вот скотина, и некуда от него отодвинуться! Горячая лапа опять схватила меня за колено, и я дернулась так, что столик едва заметно подпрыгнул. Ну и что? А ничего, никому до нас не было дела. Ну вот, меня начало слегка подташнивать, этот гад оказался чем-то вроде рвотного средства. Я все-таки решилась посмотреть на него, так и есть, разве мог рядом со мной сесть кто-нибудь симпатичный? И эта рожа ухмылялась и бубнила что-то мерзкое и все время норовила ткнуться в меня своим поганым носом. Нечеловеческим усилием я заставила собственный отяжелевший зад оторваться от стула и все-таки встала.

— Ты че, ты куда? — я скорее угадала, чем услышала Люшкин вопрос. Надо же, она как-то заметила мой маневр.

— Мы выйдем на пару минут.

Это проорала в ответ не я, а козел. От его "мы" меня затошнило еще сильнее. Теперь этот урод тоже стоял и, кажется, не очень твердо. Я ринулась между столиками, натыкаясь на все подряд. И следовало бы нацепить очки и приклеить Люшкины башмаки к ногам клеем "Суперцемент". Красотка фигова. Я, как ни странно, нашла выход и выскочила на улицу. Понятно, что на кого-то при этом налетела, потому что чьей-то спине непременно нужно было торчать у меня на пути. Спина вроде как хрюкнула и подалась под моим напором и даже спросила вроде того, зачем так спешить.

На секунду я притормозила, вот не думала, что уже так стемнело, или это сильно стемнело в моей голове? Как бы там ни было, в этих густых сумерках я чувствовала себя как в незнакомом лесу. Самое главное, я совершенно не представляла, в какую сторону бежать. А этот, провожатый, уже наседал сзади, он явно считал, что мы торопимся с ним вдвоем и в одном направлении.

Нормальные люди на моем месте побежали бы туда, где побольше света, но это нормальные люди. Я же рвалась в черную тень деревьев, видимо, прятаться. Но какая тень нужна, что бы спрятать такой эээ… предмет как я? Вот хмырь-то и не отставал, он меня отлично видел и схватил за руку: ты куда, как там тебя… Мне отчего-то стало чуть легче — ага, он не знает моего имени, мы оба друг для друга никто и зовут нас никак, и всё происходит как бы понарошку. Хватит, пора бы уж мне проснуться! Хотя нет, его лапы были слишком взаправдашние: влажные и цепкие, и держал он меня крепко.

— Пусти! — я старалась не вдыхать мерзкий запах.

— Кончай ломаться, сейчас поедем в одно место…

Я не была ловкой бедовой девчонкой как в кино, ну из тех, которые могут ударить, вырваться, быстро убежать. Зато он не мог уволочь меня, перекинув, к примеру, через плечо. То есть он никак не мог уволочь меня — кишка была тонка у гада, да и роста мы были примерно одинакового. В общем, мы толкались, топтались и, кажется, оба при этом пыхтели. Ну почему тот здоровенный мужик на выходе не встал в виде баррикады на пути прилипчивого придурка? Или мне нужно было бы постараться как следует и отволочь нас обоих к нему поближе, чтобы он отцепил от меня этого мерзкого клеща.

— Се-е-еня! Се-е-мён! Ксенька-а, ты где? — Люшкины завывания доносились до меня откуда-то с другого конца земли. Спохватилась, подружка дорогая. А меня тут пытаются уволочь в одно место!

Вот когда проявилась в полной мере еще одна моя дурацкая особенность — я не отозвалась. То есть я не смогла заорать подруге в ответ: мол, тут я, беги скорее дать одному типу в морду! Ну не могу я кричать в общественных местах, и все тут, я только на кухне, с Полковником могу. Если бы у меня был голос, как у нормальной девчонки я, может быть, и крикнула бы, а так… нет, ни за что. И Люшка куда-то смылась, я не могла за ней толком следить, мне гад не давал, он вошел в раж и пытался другой рукой схватить меня за волосы. А я его клешню перехватывала, пока.

— Мне кажется, что девушка никуда с вами идти не хочет.

Я даже и не сразу поняла, что этот голос прозвучал совсем близко и обращался к нам. Ну да, я не хотела. Дядька был чуть не на две головы выше нас, и мы оба на секунду замерли — вот детки шалили себе, а вот их застукал взрослый.

— Да! — на самом деле я хотела это выкрикнуть, но дыхания не хватило, получилось лишь какое-то шипение. Зато мой навязчивый провожатый тут же озвучил сцену — выпустив, наконец, мою руку, он повернулся к дядьке: да пошел ты! Он еще много чего протявкал, но смысл был тот же самый.

Беги! — заверещала ехидна писклявым голосом, — беги! Я и побежала было, но ясно, как я бегаю, да еще плюс Люшины туфельки слоновьего размера… В общем, далеко я не убежала, быстро остановилась. И тут же откуда-то сверху вдруг увидела — вот вылетает из бара вся эта компания, может быть даже с Люшкой во главе и что? Что будет с этим дядькой? Что будет с Люшкой? Да что будет, в конце концов, с этим моим большим выходом в свет?

Дядька был, конечно, здоровый, даже очень здоровый, и мысли у меня были как обычно недалекими и неумными, нашла о чем беспокоиться. Но я уже медленно поковыляла назад. Как раз чтобы увидеть, как маленькая тень, которая сопела и воняла, пыталась боднуть большую тень в живот (а что она еще могла сделать?). Потом гном отлетел метра на два и завалился, кажется, на спину. После этого, опять же как бы со стороны, я увидела как второй гном в гигантских башмаках подбежал к великану (как я бегаю на каблуках, разговор особый) и заверещал: пойдемте, пойдемте отсюда, их много…

Мужик лениво стряхивал со своего рукава руку гнома, как стряхивают надоедливую козявку, а тот снова вис на нем: пойдемте отсюда! Какая разница, как я выглядела, если все это уже совершенно не зависело от моей воли, кто-то другой, на меня даже и не очень похожий, лип к дядьке и ныл. Ну не умею я вести себя достойно, Полковник был прав. В подтверждение этого я даже начала вроде как всхлипывать и дядька вроде как уступил. Главное, что тот, который был у нас за спиной, все еще поднимался с земли, матерясь и отплевываясь. Но он, в конце концов, поднимется…

— А как же твой друг Семён, так его и бросишь? — не понятно про кого с иронией спросил мужик. При чем тут друг Семён, если Семён у нас я?

Я только удвоила усилия, то есть повисла на его руке всей тяжестью. И он все-таки поддался — еще бы, если тебя тянет за собой слоник средних размеров, и нехотя пошел со мной. Теперь получалось, что это вроде бы я пыталась спасти его, только он об этом не подозревал. Все-таки я дочь Полковника и разведчицы, да. Я решила, что нам надо держаться поближе к самым темным углам на случай погони, и домой мне сразу идти нельзя — вдруг Люшка выдаст. То есть я уже ничего хорошего в этот вечер ни от кого не ждала — Ксения совершила выход в свет — всем надеть каски и спрятаться в укрытие!

Дядька все время артачился, прятаться в тень решительно не хотел, и вообще вел себя как-то непонятно. То есть на меня он, можно сказать, и не смотрел, он вроде как делал мне великое одолжение и жутко на себя за это сердился. И я его вроде как раздражала. Ну это мне было совершенно понятно — против своей воли человек спасает меня, а я его… Чему уж тут радоваться.

— Работаешь или учишься?

— Учусь, — буркнула я, все-таки спаситель. Хотя можно было бы сказать, что я на пенсии, он бы, скорее всего, не очень удивился.

— И что, Ксения, тебе такая вот жизнь нравится?

Нет, нет, это не Полковник спросил, это спросил мой рыцарь. Но я чуть было не грохнулась, наступив на носок собственной туфли, то есть Люшкиной — мне на секунду померещилось, что из-за кустов вылез Полковник и начал воспитательную работу. У них даже интонация была один к одному, вон со мной и на "ты" говорят, а что с такими церемониться. И Люшке спасибо отельное, надо было бы орать мое имя громче, но громче уже невозможно.

Конечно, я это заслужила. Мне самой было до ужаса противно и тошно, но изображать из себя Полковника? Это уже слишком, даже для спасителя. Уж лучше бы продолжал себе молчать, ему так больше шло. А имя мое произнес, будто это ругательство какое.

Я все-таки собралась с духом, вечер все равно получился тот еще и с вызовом, по крайней мере, я на это надеялась, сказала:

— А вам-то какое дело? — Вроде бы получилось ничего, мужик отвернулся и остановился.

— Далеко живешь?

Спросил он это нехотя, сквозь зубы, ясное дело, надоело корчить из себя джентльмена и всяких там распущенных соплюх защищать.

— Пришли уже.

На самом деле я понятия не имела, где мы находимся, город днем и город ночью, это, оказывается, два совершенно разных города, особенно если ты без очков. Но я была пока вполне на высоте в этой идиотской ситуации, то есть я себе почти понравилась.

И вот тут я с этой самой высоты загремела. Только что гордо шкандыбала в огромных туфлях, и вдруг рраз, и уже лежу, уткнувшись лицом в землю.

Да, это была та самая минута, когда я бы предпочла разрыв сердца, бандитскую пулю, десятибалльный подземный толчок — все что угодно, но только не этот позор. Я на секунду оглохла от боли и потрясения, но потом услышала досадливый то ли вздох, то ли смех. Вообще-то мужик тихо выругался, но никакой роли это не играло. Я провалилась с треском. Дядька рывком поднял меня и поставил на ноги.

— Ты идти можешь?

Не могла я идти, потому что нога болела ужасно, а в глаза набилась всякая дрянь, и в рот, между прочим, тоже. И лицо… не может быть, что от него хоть чего-нибудь осталось. Это же надо, чертовы завязки на башмаках ухитрились развязаться, и я не сразу поняла, что Люшкины лыжи окончательно слетели с моих ног и находились теперь неизвестно где. Вот что называется откинуть лыжи.

Да плевать мне было на них, все равно весь вечер я чувствовала себя как на пляже, то есть такой же голой, а теперь еще и босой. Но дядька упорно искал в темноте эти сволочные туфли и вообще, кажется, он начинал входить во вкус. Еще бы, не каждый день видишь бесплатное цирковое представление, да и Рыжий просто в ударе.

— Ага, вот твои башмачки, Золушка. Наденешь или так пойдешь?

Он сам, наверное, носил "башмачки" примерно такого же размера и, похоже, едва сдерживал смех, но у меня уже не осталось сил оскорбиться, я лишь молча взяла туфли, даже не пытаясь их надеть. Так легче было покидать поле боя. Я шла только вперед, все равно моя жизнь была кончена.

— Послушай, Ксения, или как там тебя, куда хоть мы направляемся? Тебя ведь в таком виде и забрать могут.

Мне очень хотелось сказать ему, куда должен направиться лично он, но тут и до меня, несмотря на боль, дошло — а ведь точно, видок у меня еще тот. Кончать жизнь в отделении милиции? Нет, это было слишком даже для сегодняшнего вечера. Я назвала адрес, ну конечно только приблизительный.

Мой любимый домик оказался не очень далеко, любимых соседей, конечно, давным-давно и в помине во дворе не было. А теперь, Господи, сделай так, чтобы и моего Полковника не было дома! А я уж исправлюсь, я больше никогда за порог не выйду, я стану думать исключительно о том, ради чего я живу и как мне стать лучше…

Только вот надо дядьку поблагодарить или можно все-таки драпануть без оглядки? Нет, драпануть не получилось бы по разным причинам и я, старательно отворачивая свою разбитую саднящую физиономию, шепотом выдавила: спасибо. Да он ничего такого и не ждал и уже собрался уходить, только остановился на секунду закурить и… и я поняла, разглядела еще не совсем заплывшими глазами, что дядька был вовсе не дядька, нет, он был дядька, и еще это был Денис. И вот тут я все-таки драпанула.

Ну вот, я отпраздновала своё шестнадцатилетие. Под глазами (обоими!) расплылись офигенные синяки, щека поцарапана, нос распух. Волосы… было очень похоже, что ими мели улицу. Неужели придется состричь, как когда-то шерсть у Георга! И самое противное заключалось в том, что я все-таки потеряла одну туфлю, выронила ее во время своего поспешного бегства. Может быть, она так и валяется на улице или на лестнице в подъезде, а может и не валяется.

Где твой хрустальный башмачок, Золушка? Я тебя, дура, спрашиваю! У Георга тоже были ко мне вопросы, он прямо всем своим видом вопрошал: хозяйка, это ты или не ты?

Утром я пошла сдаваться Бабтоне, точнее, звякнула коротким звонком ей в дверь и попросила зайти ко мне. Присутствие сопящего Лёвчика я бы в такую минуту не пережила. Увидев меня, Бабтоня схватилась за сердце. Хотя чего пугаться-то, ну ударился человек в темноте о шкаф и прямо переносицей… Это раньше мне подобная фраза показалась бы просто дикой, а теперь, вот поди ж ты, я произнесла ее совершенно серьезно.

Почему-то после вчерашних событий я врала безо всяких угрызений совести. На мне, говоря языком Полковника, негде было ставить пробы. Или это не Полковник говорил? Бабтоня принесла бодягу и еще какие-то пакетики и пузырьки, она готова была чуть ли не уложить меня в постель и врачевать по полной программе, но я поклялась самостоятельно выполнять все предписания в точности. Взволнованная до глубины души моей стычкой со шкафом, Бабтоня все-таки ушла готовить Лёвчику завтрак.

Всю прошедшую ночь я решала задачу: узнал он меня или не узнал? Даже мысленно я боялась произнести его имя, сама с собой играла в прятки. У меня же специфический тембр голоса… Хотя у него тоже голос запоминающийся, так ведь он дома, гад, таким тоном не разговаривает, притворяется… Нет, все-таки не узнал, ну зачем ему было делать вид, что мы не знакомы? Или это он от презрения? А может быть, все же узнал и нужно ждать тетю Валю с воющей сиреной и носилками? И семейный совет во главе с Полковником насчет моего полного морального разложения?

Когда кто-то стал обрывать дверной звонок, моя душа ушла в пятки. Я по очереди представила всех, кого знала, включая директора школы. И странно, мне вдруг подумалось, что уж лучше пусть будет он вместе со всем педсоветом, чем один единственный Денис со своим презрением.

Это была Люшка. Явилась вершить правосудие, как же, обидели ее дружка. Я подумала так потому, что подруга двинулась на меня как танк, и я довольно трусливо стала отступать.

— Это что, он тебя, да? Вот сволота! Я с ним сейчас разберусь!

И отчего я подумала, что речь идет про Дениса? Я первый раз попала не просто в идиотскую (к этому мне было не привыкать), а в суперидиотскую ситуацию, и все о чем я могла думать, это Денис.

— Да не бил меня никто, я упала, темно было.

Но Люшка, не слушая моего блеяния, решительно направилась в дальнюю комнату, и тут до меня дошло, что разбираться она собралась не с кем иным как с Полковником! Совсем умом тронулась.

— Да это не он, не он, его и дома-то нет. — Хоть с этим мне крупно повезло.

Люшка смотрела на меня с недоверием. Еще бы, по её понятиям ставить синяки в основном должны были отчимы или их заместители.

— И чё тогда? Это Леха что ли?! — Люшке понадобились считанные секунды, чтобы воспылать жаждой мщения теперь уже Лехе. Она и не ждала от меня объяснений, они сами прямо таки толпились у нее в голове.

— Да я этому уроду навешаю, вот посмотришь. Мало ему не покажется! То-то он вчера больше и не пришел, козлина. Семён, хочешь, я его прямо вот сейчас найду, убью и сюда притащу, хочешь?

Я представила Люшку, сгибающуюся под тяжестью огромного Дениса. Интересно, как бы он выглядел в такую минуту? Только было совершенно непонятно, причем здесь Денис, если речь шла о тщедушной Лехиной тушке?

Нет, этого типа я не хотела видеть ни в каком виде, нигде и никогда. Из Люшкиных угроз я с облегчением поняла, что означенный Леха вполне жив, то есть его хладный труп не валяется возле бара.

— А чё тогда одна ушла, меня не подождала? Злишься на меня, да? — Люшкины бровки стояли почти вертикально.

Вообще то я успела подрастерять эту самую злость, но теперь, когда моя физиономия превратилась в маску, а само мое будущее было очень туманным, и лишь Полковник мог этот туман развеять, я кивнула — да, злюсь.

— Ты меня бросила, — обвинила я Люшку, — ты была рядом и все равно не со мной. Пусть я толстая, тупая, но я думала, что мы подруги.

Вот я сказала "думала" и тут же испугалась. Теперь из-за этого прошедшего времени Люшка могла встать и уйти. Но она протяжно вздохнула и серьезно посмотрела на меня.

— Ты не толстая и не тупая. Это я не просекла, что тебе там может… ну не понравиться. То есть я, конечно, просекла, но я-то с ними давно. У меня только и есть, что ты с ребятами.

Ну уж когда она про меня так сказала, я ей всё простила лет на сто вперед, вот только темные тени "ребят" маячили в отдалении и портили такую замечательную сцену. Без них мой триумф был бы полным. И я решила потеснить неприятеля.

— Люшь, а что у тебя с ними общего? Они же почти дядьки…

Еще я могла бы добавить, что они грубые, грязные, опасные, наконец. Но тут совсем некстати мне привиделся Полковник. Он вроде как сидел рядом и одобрительно кивал головой, в кои то веки! Еще бы ему не кивать, если он мог подписаться под каждым моим словом. Вот черт! Может, и Люшка смогла разглядеть его тень, потому что посмотрела на меня тем особенным взглядом, которого я побаивалась — взглядом уставшего, умудренного жизнью человека.

— Тебе, Семён, этого не понять. У тебя есть нормальный дом, а у меня — сама видела. И тебя на улицу ночью никто не вытуривал, так ведь? Ну и вот. А ребята меня сколько раз выручали. Конечно, мне тоже хочется пожить по-человечески, только где ж ее взять, другую жизнь?

У меня не было ответа на ее вопрос, я была посрамлена, чего уж там, но из какого-то детского упрямства не хотела отступать

— Да, не выгоняли, ну и что? А ты пожила бы рядом с Полковником хоть день, тоже бы мало не показалось.

Вот ляпнула, и самой стало паршиво. Наглая дурища, кому я это говорю? Но Люша посмотрела на меня совершенно серьезно и сказала безо всякого укора:

— Но ведь он же с тобой, он тебя не бросил.

Мое сердце вдруг как-то особенно сильно стукнуло в груди, даже стало немного больно. Я не разрешила себе думать о только что сказанных словах. Потом. Я потом подумаю. А сейчас мне только оставалось встать перед подругой на колени и благодарить ее за то, что она не стала ворошить душераздирающую историю про шпионские страсти. Она эту историю, кажется, вообще не помнила, потому что тут же живо спросила:

— Ну и как он-то? Вчера, небось, озверел, как тебя увидел? И чё ты ему сказала? А чё тут говорить, со всяким может случиться. Сам-то он тоже не святой. И вообще, Семён, ты заметила? У нас фингалы — дело обычное.

Да уж, о чем-то подобном я тоже подумала.

Все пошло своим чередом — Люшка сама задавала вопросы, и сама на них отвечала. Но я поняла главное — она меня жалела. Ладно, ради этого я готова была потерпеть. И "мой" меня пока не видел, и мне только предстояло узнать, озвереет он или нет. А про Дениса я не сказала даже Люше, этот позор нужно было пережить в одиночку.

Оставался один нерешенный вопрос, и я очень боялась, что в конечном итоге Люшка все-таки начнет убивать, причем именно меня. Я принесла из ванной и выложила перед ней жалкую кучку тряпок. И подумать только, что накануне я не только ухитрилась во все это влезть, но даже выйти в таком безобразии на люди. Сверху я аккуратно положила одну туфлю. Вот так вот.

— Ну и чего? — спросила Люша вроде как с опаской. То есть почуяла неладное.

— А того, — я старалась говорить небрежно, — я потеряла… Я побежала, и всё… Люшь, ты только не расстраивайся, я займу у Полковника денег и отдам тебе. Только не сразу.

— От блин, — задумчиво сказала Люшка, — они почти новые… были. Танька офигеет, когда узнает, я же у нее брала. Ну ничего, не боись, я отбрешусь как-нибудь. А ты, Семён, у нас прямо как в сказке, про эту, как ее там, Золушку.

Да, Золушка бы тоже офигела, если бы увидела, какой такой башмачок достался принцу на память. Ну а про принца даже и подумать страшно.

Люшка не стала забирать осиротевший башмак, а велела мне его зачем-то "придержать". Может, она надеялась поискать в окрестностях пару? Я уточнять не стала и молча запрятала напоминание о своем позоре поглубже в шкаф. То есть у меня теперь был свой "скелет в шкафу".

Одного я не учла. Того, что Бабтоня не могла ограничиться только примочками и встревоженным квохтаньем. Она подняла по тревоге тетю Валю и та, конечно же, примчалась. К счастью, без сирены. Я очень ценила их заботу, очень. Но только не в такой момент. Лицо болело, болели колени и ладони, болело все остальное. И мир, видимый сквозь щелочки заплывших глаз, выглядел больным и довольно паршивым. Собственно, тети Валино участие заключалось в основном в том, что прибавилось воплей и стонов. Интересно, подумала я, если тетка продолжит стонать и в кругу семьи, Денис догадается, кого спасал и воспитывал?

Ну и Лёвчик, конечно же, приперся. Я догадалась о его присутствии раньше, чем увидела — Лёвчик громко и осуждающе… что делал? Правильно, — сопел. Как только основная толпа потрясенных зрителей схлынула, он тут же возник:

— Ну что, эта идиотка тебя втгавила в какую-то дгянь? А я тебе говогил, я тебя пгедубгеждал!

Меня возмутила его нотация, я совершенно не помнила, что бы он что-то такое "говогил". Но Лёвчик сразу не поверил в мое столкновение со шкафом, и это впечатляло. Не было никакого смысла настаивать на драматической встрече моего лица с мебелью, и я в сердцах сказала правду, ну или почти правду:

— Конечно, если считать дрянью мой день рождения, то да, Люшка меня втравила. Дура подружка решила отметить со мной этот нелепый праздничек.

Эх, жаль, я плохо видела! Мне пришлось довольствоваться лишь общей картинкой растерянной физиономии Лёвчика — что, выкусил? Я в гордом молчании проводила посрамленного оракула до двери. Ясное дело, как ни крути, а тот день, точнее вечер, прошел очень своеобразно, особенно если судить по его последствиям. Но не Лёвчику нас учить!

Вот только один вопрос гвоздем торчал в голове, мешая порадоваться маленькому реваншу. Интересно, кто еще мне не поверит? Перед моим мысленным, так сказать, взором время от времени довольно навязчиво возникала одна и та же картина — "Иван Грозный убивает своего сына". Даже у железобетонного Полковника есть нервы, и когда-нибудь они перегорят от перенапряжения. Уж очень я боялась, что это роковое когда-нибудь как раз и наступило. И всё пыталась угадать, где же именно — на кухне или в светелке мне предстоит принять мученическую смерть. Как будто это что-то меняло.

Полковник увидел синяки через день, в пору самого их расцвета. На выражение его лица я смотреть не стала, дудки. Кажется, я успела мысленно досчитать до тридцати, хотя все время сбивалась.

— И кто это тебя так разукрасил? — проскрипел незнакомый голос.

— Дверь… — прошептал кто-то в ответ. Боже мой, кажется, раньше это был шкаф…

Детоубийца издал странный клекот, и я зажмурилась, понимая, что наступил мой последний час. Секунды шли, но никто не хватал меня за горло и не бил тяжелым предметом по темечку. То есть, я продолжала жить. Хотя Полковник на этот раз действительно превзошел самого себя.

Он не просто в красках и деталях объяснил мне, кто я есть, он при этом еще без конца стучал указательным пальцем по краю стола, и получался звук точь-в-точь как от тяжелого молотка. Где-то я слышала про карающую десницу — вот ткни он мне этим прямо таки железным пальцем в лоб и все, нет Ксении. Ясное дело, что Полковника никакие шкафы и двери с толку не сбили, он прекрасно понял, что я покатилась по наклонной плоскости. Именно такое и бывает с людьми, у которых нет четких жизненных ориентиров и цели в жизни. "Я не позволю!" — это была основная мысль обличительной речи. Но мне было позволено главное — жить дальше. А потом он пошел и сам (!) купил хлеба, может быть первый раз в жизни.

Да-а… жить дальше… Ну вот прожила я на свете шестнадцать лет и что? Полковник требовал от меня каких-то итогов, а их не было. Нельзя же считать итогом серо-буро-малиновые фингалы под глазами. Я смотрела на скучное небо за окном, на людей, и видела, что ничего не изменилось, а ведь что-то непременно должно было стать другим. Пойти куда глаза глядят? А куда могут глядеть мои заплывшие глаза? Вон даже куклы улыбались мне как-то не очень весело, а Георг вообще места себе не находил, переживал за меня.

Когда снова притащился Лёвчик, я едва не возмутилась вслух — неужели не понятно, что у меня нет желания выслушивать еще и его нудение? Но Лёвчик был на удивление краток.

— Ну в общем, давай, пгиходи, мы тебя ждем. — Сделав свое туманное заявление, он удалился.

Я ничего не поняла, но пошла следом. Действительно ждали: сияющая румяная Бабтоня и, чего уже я вообще никак не ожидала, тетя Валя. Моя природная тупость давала о себе знать, и я не сразу поняла, для чего накрыт явно праздничный стол. И только когда тетка начала оправдываться, что вот мальчиков нет, уехали, а так бы непременно пришли поздравить, до меня дошло — да этой же празднование моего дня рождения! Попытка номер два.

На этот раз все было гораздо лучше. Бабтоня скомандовала: "ну-ка, молодежь, налегайте!". Как будто нам нужна была команда, мы и так с Лёвчиком налегли. Пусть уж этот день запомнится как день варенья.

Тут вдруг моя тетя чуть было не подавилась чаем:

— Вот так гости, а подарки-то, подарки как же!

И Бабтоня стала смешно вращать своим единственным глазом: "Батюшки светы, стыдоба какая"!

Мне было смешно смотреть, как Лёвчик, уронив со звоном ложку, кинулся куда-то, а тетя засеменила в прихожую. Надо же, еще и подарки!

И вот, Лёвчик, порозовев как девица, положил передо мной какой-то футляр.

— Ну кто же так вручает девушке подарок, — тут же прокомментировала Бабтоня, — шлепнул на стол — нате вам…

Она правильно сказала, потому что я как раз только что решила быть именно девушкой — взрослой и… ну, хотелось бы еще быть немного загадочной, но моя пылающая всеми цветами радуги физиономия к этому никак не располагала. Да и какие во мне могут быть загадки, это уж я так, поддалась праздничному настроению.

— Ну поздгавляю, конечно, желаю здоговоья… — пробубнил Лёвчик и покраснел еще сильнее. Ну то-то же. Эх, я бы как раз в этом месте могла чуть снисходительно улыбнуться, но чертовы синяки не позволили. А в футлярчике лежали изящные маленькие ножницы в виде летящей птицы, наперсток и еще какие-то не совсем понятные штучки.

— Это еще в Гегмании сделано, стагинная габота, — начал было объяснять Лёвчик, но Бабтоня едва заметно шлепнула его по руке, и он послушно замолчал.

Я уже как-то и сама догадалась, что подарок не куплен в ближайшей галантерее, и что выбирался он именно для меня, и кому другому, может, и не подарили бы, пожалели, а мне вот не пожалели. Совершенно не к месту я обо всем этом подумала и чуть ли не собралась плакать. Почему-то слово "спасибо" в эту минуту совершенно ничего не значило, а никакие другие слова в голову никак не приходили.

Ладно, зато оказалось, что можно запросто поцеловать Бабтоню в щеку, вкусно пахнущую чем-то сладким. И никто из присутствующих не догадался, что стал свидетелем редчайшего случая — я кого-то целую… Конечно, я была совершенно уверена, что целовала когда-то маму, а как же иначе, да я наверняка целовала ее сто раз в день. Вот только ни одного из этих ста раз я совершенно не помнила. Слепая, толстая, да еще и беспамятная.

Между прочим, Лёвчик как-то мне говорил, что есть такая болезнь — Альцгеймера. Это когда человек теряет память. Жаль, он в подробностях не знал ее симптомов, потому что я даже заволновалась немного: не в этом ли всё дело? Может, у меня была её редкая форма: я забыла какие-то куски своей жизни, будто вырвала из книги страницы. А мне хотелось эти страницы прочесть.

Но это я немного отвлеклась, в те минуты ни о какой болезни думать не хотелось. Я очень рьяно выражала свою благодарность и едва не забыла про тетю Валю. Да она и сидела тихо-тихо и смотрела на нас с чуть отрешенным выражением на лице, а на коленях у нее лежала красивая коробка, перевязанная розовым бантом.

Вот тут с моими бедными мозгами в очередной раз что-то случилось. То есть их снова заклинило. Я, как завороженная, уставилась на коробку и в голове стучала лишь одна мысль — это от мамы… Именно так и должен был выглядеть её подарок, тот самый, который я всё никак не могла вспомнить. Точно! И мне не шестнадцать, а только шесть. И под прозрачной крышкой таинственно улыбается прекрасная кукла — наконец-то я получила свою мечту. Вот только было непонятно, что там сбивчиво объясняет тетя Валя.

— Это от нас всех: от меня, Толи, мальчиков. Мы думали-думали, сомневались, все-таки уже шестнадцать, уже девушка. А потом решили: ну пусть будет это. Ты же так любишь кукол, целыми днями этим занимаешься…

Тетя Валя хотела что-то еще добавить, даже сделала вдох поглубже, но осеклась и ничего больше говорить не стала. И правильно.

Да-да, вот именно. Это ОНИ думали, а не мама. И мне уже шестнадцать, и правильно говорит Полковник про моё несерьёзное отношение к жизни. Я со спокойным любопытством заглянула под огромный бант, и в ответ на мое движение спящая красавица взглянула на меня огромными синими глазами.

— Ксюшенька, да ты сними бантик, достань куколку! — ну всё, тетя Валя пришла в себя. — Вот, у нее и глазки синие как у тебя, и волосы можно расчесывать и даже мыть, — моей тетушке впору в рекламе работать. — Это Барби. За ними так гоняются…

Хотя тетя говорила небрежным тоном, было ясно, что она ужасно гордится подарком. А еще я вдруг подумала, что ей было бы очень неплохо иметь дочку, может даже такую как я. Может, она тогда бы и "мальчиков" своих меньше доставала. И я снова чмокнула, теперь уже тетю. Оказалось, что это не так уж и трудно — коснуться губами лица другого человека. Тетя сияла, она была очень довольна. Я тоже.

Лёвчик помог мне распаковать коробку, и я наконец взяла в руки хрупкую красавицу с роскошными волосами. Надо же, на миниатюрных ножках матово блестели нарядные туфельки, были обозначены даже ноготки на крошечных ручках. Голова Лёвчика лежала у меня на плече, и сопел он прямо мне в ухо. Я не могла видеть лица моего товарища, но и так было ясно — он впал в транс. Ну что же, не у одной меня был непорядок с мозгами, но я-то хоть упала и ушиблась… И я не стала сгонять Лёвчикову голову. Подумать только — за один день два поцелуя в щеку и одна посторонняя голова на моем плече, хотя бы и такая! Своя собственная в счет не шла. Я решила все эти достижения занести в общий итог прожитой жизни. Жаль только, что Полковнику его не предъявишь.

Между прочим, Полковник тоже не остался от описанных событий в стороне, видно, тетя Валя постаралась. Позже он вручил, правильнее сказать, положил свой подарок на стол, но не молча, как обычно. Видно, решил, что настала пора сопроводить подношение инструкцией. Вот Полковник и объяснил мне, что в своей жизни я не должна рассчитывать на разные глупости. Мне, может быть, нужны всякие там тряпки? Меха? Побрякушки там всякие? Всё в жизни нужно зарабатывать своим трудом и не гнаться за мишурой и дребеденью.

Вначале я подумала, что Полковник решил, будто именно в погоне за перечисленной выше ерундой я и заработала свои синяки, а потом мне в голову закралась другая мысль — а не отчитывает ли он, таким образом, маму, задним числом, так сказать. И в моем лице. Дурак! Старый нудный дурак! И я завопила:

— Да мне ничего от тебя не нужно! Ни-че-го! Я лучше буду вечно таскать эти чертовы обноски, чем хоть что-то возьму от тебя! И можешь засунуть свои меха и драгоценности в… мусорное ведро!

Конечно, я не стала ждать, чем мне ответит Полковник, и ринулась к себе. И наступила на Георга, который наблюдал всю сцену из-за угла. Тут мы заорали с ним дуэтом и этим, видимо, вогнали Полковника в оцепенение, потому что когда мы у себя в комнате зализывали раны, в основном душевные, его не было слышно. Вот правильно Георг делал, что даже близко не подходил к Полковнику и за всеми его передвижениями наблюдал исключительно из укрытия. Умница! И мне, идиотке, нужно поступать только так. Теперь лишь из-за моей неосторожности испорчен день и пострадал безвинный Георг.

Выходить на улицу я пока не могла, ведь всем на свете историю про дверь не расскажешь. Полковник тоже торчал дома, и наши с Георгом нечастые походы на кухню превратились в военные вылазки, полные опасности.

Георг, верный своему правилу, тоже не выходил на улицу и жирел прямо на глазах. То есть он грозился разрастись до размеров среднего поросенка. Когда Полковник, не смотря на все наши меры предосторожности, все-таки застукал нас на кухне, то уставился взглядом василиска уже не на меня, а на бедного Георга. А тот стоял, еще больше раздувшись и напыжившись, и нервно охаживал себя по толстым бокам пушистым хвостом. Зато он в этот момент совершенно не походил на свинью, он смахивал на тигра-альбиноса средних размеров. Я не без труда подняла его на руки и поволокла в светелку, зачем искушать судьбу. Ничего, сказала я Георгу, когда опасность миновала, мы ему отомстим, вот посмотришь.

И мы отомстили. Я сшила маленького Полковника. Он был вполне спесивый и важный, но совершенно не тянул на большой чин, то есть был так себе, для домашнего употребления. Георг обнюхал куклу и презрительно отвернулся, он меня прекрасно понял. Мы назвали новичка Воякой, ну не звать же его настоящим именем.

Вояка таращил круглые маленькие глазки и топорщил жесткие усы, их я пришила для маскировки, и в этом он был скорее копией Георга. Естественно я не стала обряжать Вояку в папаху и Мундир, я же не самоубийца. Наш герой носил ботфорты и зеленый камзольчик, а треуголка не скрывала огромных ушей, напоминавших воронки. Еще он сжимал в руке сабельку, но это так, для пущей важности, на самом деле сабелька из фольги никого не могла напугать. Жирафа надменно поднимала брови — а это что еще за старый хрен? Златовласка была спокойна и невозмутима. Эдак она могла бы назвать Вояку папенькой, если бы захотела. В общем, главным во всей этой компании был Георг, он иногда поглядывал на Воякины усы и презрительно дергал хвостом. А что я ему говорила?

Настоящий Полковник отбыл в очередной раз в неизвестном направлении, и всё стало просто замечательно. Теперь не было необходимости ходить по вечерам к Бабтоне смотреть телевизор, потому что это я предпочитала делать в одиночестве.

Особенно меня раздражал Лёвчик, который в самые ответственные моменты хрустел каким-нибудь сухариком или сушкой. Вот героиня поднимает навстречу любимому лицо для поцелуя, а тут — хрусть, хрусть… Я в гневе косилась на соседа, но он интенсивно жевал, не сводя глаз с экрана. Нет, все-таки он жутко толстокожий! И вообще, Бабтоня обожала сериалы, а я не очень. Все героини в них были похожи на диковинных птиц, и у меня никак не получалось представить себя на их месте. С Красоткой, к примеру, тоже было ох не просто, но я кое-как с этой проблемой справлялась. Если мне месяц посидеть на одной воде, а потом сделать пластическую операцию, то…

Кроме телевизора у меня было еще кое-что. Бинокль. Ясно, что в него предполагалось осматривать морские просторы или суровые ущелья, как это иногда происходило в кино. Непонятно, что именно мог разглядывать с его помощью Полковник, поскольку нигде поблизости не было ни гор, ни морей. Лично я рассматривала в бинокль окна в домах напротив. А что другое могла делать в свободное время дочь разведчицы?

Двор у нас был еще тот. Сумасшедший какой-то двор. Я не знаю, как он выглядел на всяких там чертежах и макетах, и какой архитектор в здравом уме мог такое нагородить, но на самом деле это был огромный темный колодец. По словам Бабтони, однажды (ну а как же иначе) какая-то женщина в соседнем доме то ли выпала, то ли выбросилась из окна. И я это очень отчетливо представила — крошечную фигурку на земле, а вокруг столпившиеся дома с равнодушными глазницами окон. Да уж, наш двор запросто мог навести на такие вот невеселые мысли, но произошло это только однажды, а в другие дни люди жили себе и жили. И мне было очень интересно знать, как именно они это делали.

Особенно меня интересовало одно окно. За ним жила пара: Ватрушка и Сухарь. Она была круглая и плавная, а он худой, шустрый, и ниже ее ростом. По крайней мере, мне так казалось с моего наблюдательного поста. Мне Сухарь не нравился, уж слишком узенький и совершенно бесцветный, так и хотелось подкрутить бинокль, чтобы прибавить яркости. А на неё я смотрела с симпатией, ну ясно почему, и болела за неё. Именно болела, потому что Сухарь, кажется нас, то есть Ватрушку, обижал. А если и не обижал, то вел себя не совсем правильно. С моей точки зрения. И я совершенно не удивилась, когда однажды он вывел Ватрушку из себя, уж я-то на ее месте сто раз бы вышла.

Вначале эти двое говорили, говорили… Ватрушка при этом что-то размешивала в кастрюле, а потом она начала это что-то черпать ложкой и Сухаря им обстреливать. Даже мощный бинокль никак не мог разглядеть, чем именно, и мне это дело слегка мешало. А потом я с облегчением догадалась — картофельное пюре! И полностью предалась действу. Ватрушка что-то говорила — я видела ее профиль — и делала очередной залп. Эх, было трудно разглядеть, насколько хорошо она целилась. Наверное, все-таки плохо, потому что на физиономии этого паразита ничего такого видно не было. Потом Ватрушка вообще расклеилась, то есть бросила свое занятие и попыталась обнять слегка заляпанного Сухаря.

Ну что ты на нем виснешь, идиотка! — я пыталась силой мысли на расстоянии руководить этой отвратительной сценой. — Не давай ему спуску! Не так нужно, не так! Взгляни на него с презрением и отвернись, он сам прибежит как миленький.

Она меня не слышала и, конечно, все испортила окончательно, только картошку зря перевела. Вот была бы там Люшка, она бы ему показала, она бы его вместе с этим пюре проглотила бы. А так, картофельный тип ушел целый и невредимый, а Ватрушка, посидев, начала мыть стену. И еще плакать при этом.

Я сжимала бинокль так, что у меня даже пальцы заболели. Заорать что ли громко, во весь голос: да наплюй ты на него, наплюй! Он не стоит ни одной нашей, то есть твоей слезинки! Ну и что из того, что мы не красавицы, что мы курносые и толстые, зато у нас есть, есть… ага, гордость, вот что у нас есть! Ватрушка ничего не слышала и продолжала плакать. Мое настроение было безнадежно испорчено.

Ну и где же справедливость? Нас обижают, а мы… Я сердито смотрела на Вояку — вот и этот не любит никого и ничего кроме своей сабельки. Ишь, как вцепился. Бабтоня совершенно права, мужиков сейчас настоящих нет, они все перевелись. И тогда я снова засела за работу.

Вот уж сама не знаю, кого я хотела вначале сделать, может быть, подобие того типа из дома напротив, смахивающего на шнурок. И тогда мы ему сообща покажем! Но как-то само собой получилось, что появился не Сухарь, а Генри. Он был, по-видимому, граф, или нет, герцог, потому что держался очень надменно. С именем тоже всё прояснилось само собой — не на Петю же ему отзываться или там на Мишу, или не дай бог, на Дениса. Но! Он на этого типа очень сильно смахивал, я сама не понимала, как так получилось. Поэтому пришлось надеть на его физиономию черную маску, как у Зорро. Как его приняли мои красавицы? Жирафа смотрела кокетливо и, кажется, начала с ним заигрывать, то есть флиртовать. А вот Златовласка… Эта тихоня разочаровала меня совершенно. Она тут же от отреклась от нас с Жирафой и дала понять, что вообще-то ее зовут Козетта. Совсем сдурела…

Послушай, сказала я ей, так звали одну девчонку из старого французского романа, фран-цуз-ско-го! Чувствуешь разницу? И девчонка эта была, между прочим, так себе, ни рыба ни мясо, прямо как наша Ленка Федорук. Манная каша, да и только. Вот беглый каторжник Жан Вальжан это да, отличный был дядька, и не понятно за что он эту размазню полюбил и даже решил удочерить. Но у нас тут не Франция, у нас это имечко вообще на слово "коза" смахивает. Вроде большая такая бодливая козетта. И папаша у тебя никакой не каторжник, а очень важный Вояка, он и физкультурой занимается вроде бы. Ферштейн? Ни фига эта дурочка не понимала. Или нет, понимала, но использовала свой любимый приёмчик — смотреть, улыбаться и молчать. И я махнула на неё рукой, Козетта так Козетта. Тем более я сразу догадалась, что эта дуреха втрескалась в Генри по уши и вела себя примерно так же, как Ватрушка из дома напротив. Вот это совершенно никуда не годилось, хотя Генри был хорош, если уж говорить честно.

Лето кончилось. Я все-таки стала играть в школьном театре. Кажется, это был чуть ли не жест отчаяния, после того, как Люшка объявила, что больше она в школу не вернется. В смысле, чё она там забыла, она будет теперь учиться на парикмахера. Я могла бы сказать, что забыла она меня, но взяла свою волю в кулак и промолчала. И, надо признать, ничего катастрофического не произошло. Голован тоже подался в какое-то училище, а Гусь то ли сел на диету, то ли ему просто надоело приставать ко мне со своим идиотским "ням-ням", но он оставил меня в покое.

Виктоша ставила спектакли вроде "Ералаша" только на английском языке. И я играла бабушек, мам, учителей, то есть все взрослые роли. Конечно, это было смешно — самая маленькая на сцене и самая басовитая. Ну и пускай кто-то над этим ржал, но Виктоша смотрела на меня влюбленными глазами и ради таких минут я была готова на все. И, между прочим, с ребятами из театра мы вполне поладили, то есть меня там принимали всерьез. А придурки вроде Гуся, может быть, и стали бы издеваться, да только в английском они совершенно не волокли, на наши спектакли не ходили, так что все получилось лучше, чем я ожидала.

Люшка появлялась не часто, но почти всегда с одним и тем же — Семён, дай я тебя причешу. Нет, сначала она просила пожрать, а потом хваталась за расческу. Короче, моя голова стала для неё учебным пособием. Мне уже начало казаться, что всё идет к тому, что довольно скоро я вообще облысею, если мои волосы так безжалостно начесывают, мелируют и вытворяют с ними невесть что. Меня спасло то, что Люшка вдруг передумала становиться парикмахером и стала подыскивать себе работу.

— А тебя возьмут? — засомневалась я.

— Не боись, у меня полно знакомых, куда-нибудь пристроят.

По крайней мере, подруга перестала хищно глядеть на мои волосы и теперь во время визитов, если Полковника не было, не вылезала из кухни.

А однажды она заявилась с какой-то девицей. Девчонка мне страшно не понравилась, она была одного роста со мной, но при этом выпендривалась. То есть она всё время держала руки в карманах куртки и даже не поздоровалась, изображала из себя такую крутую. Ну понятно, одна из летних Люшиных подружек.

— Твоего дома нет? Нормалёк. Значит так, — сразу приступила к делу Люшка, — ты сейчас её мамане позвонишь и скажешь, что ты моя маманя. И что пусть она у нас переночует.

Ну вот, Люшка выглядела вроде бы как всегда, но сказалось пагубное влияние улицы. У нее съехала крыша. Я молчала, лихорадочно соображая, как в таких случаях следует поступать. В самом деле прикинуться её маманей и не спорить? Но тогда у нас заночует эта девица, а уж такой расклад мне совершенно ни к чему. И "моего" как назло действительно нет дома.

— Давай, звони, вот номер. Зовут её Наталья Петровна… — Люшка перешла к активным действиям, то есть стала подталкивать меня к телефону.

— Да не поверит она, — вдруг подала голос девица.

— Чё это не поверит, ещё как поверит. Семён знаешь как играет, прямо как… Михалков, она даже бабок классно изображает. И голос у неё классный, я тебе говорила.

Ага, ситуация начала проясняться и у меня похолодело в животе. Я и понятия не имела, что Люшка принадлежит к фанатам моего таланта но, пожалуй, она переоценивала мои возможности.

— Мать не поверит, — охотно согласилась я с девчонкой. И лучше бы не открывала рта, потому что теперь уже она уставилась на меня и сказала с надеждой:

— А чё, может и получится…

— Да запросто, — кипятилась Люшка, — сейчас Сёмка скажет ей правильным голосом, и только так поверит. Давай, Семён, звони. — И подруга сама стала набирать номер.

Нет, ну как же я ненавидела телефон, и Люшку с её дикими фантазиями в этот момент тоже ненавидела.

— Алё, — севшим от волнения голосом сказала я в трубку, — это Наталья Петровна? А это мама Люши, то есть Вали вас беспокоит…

Черт, а кто же должен у нас ночевать? Ведь я понятия не имела, как зовут эту мымру, которая, приоткрыв рот, смотрела на меня с идиотским выражением на физиономии. И я больно пнула подлую Люшку, не мне одной страдать.

— Ты чё, сдурела! — взвыла моя дочурка.

— А в чем дело? — спрашивали меня на том конце провода.

А дело в том, что две идиотки приперлись и втравили в свои делишки третью идиотку.

— Вот тут ваша дочь, пусть она у нас сегодня останется ночевать. Валя так просит…

Ох, и врезать бы этой Вале…

— Наталь Петровна, пусть… — выхватила у меня трубку любимая доченька, — мать, то есть мама не против… Мам, тебя… — и она снова передала трубку мне.

Я ненавидела сразу всех — себя, этих двух дур и даже… незнакомую мне Наталью Петровну, которая беспокоилась, между прочим, вот об этой вот безмозглой тупой дряни, которая её обманывала. Мне пришлось назвать свой номер телефона и имя-отчество. Ну не Семёном же мне было называться.

— Ну если вы меня подставите, если что-то вытворите, то всё, Галошко, учти…, - я почти рычала, и притворяться не надо было. — Я тогда Наталье Петровне сама позвоню…

Теперь девчонка смотрела на меня с опаской, позабыв про свою крутизну. И Люшка, кажется, тоже что-то поняла, еще бы, по фамилии я называла её только в особых случаях.

— Да не боись, мы только сходим сегодня в одно место и всё. Ты же меня знаешь, Семён. Ничего такого, просто у Таньки мать строгая, вечно её пасёт.

— И правильно делает, — сказала я, презрительно глядя на Таньку. Танька только шмыгнула носом и сказала подруге: "Ну пошли уже".

— Я зайду завтра, — пообещала Люшка в дверях, а я промолчала.

Назавтра она на самом деле явилась, хотя я уже никого и не ждала. Я пропустила подругу на кухню, даже не стала ничего ей накладывать, пусть сама себя обслуживает. Люшка и обслужила, подмела чуть не все, что я приготовила на два дня. Судя по всему, в "одном месте" их с Танькой не очень-то кормили. При этом Люшка закатывала глаза и сопровождала каждую ложку невнятными выкриками вроде "вкуснотища", "красотища" и так далее. В общем, подлизывалась, как могла.

— Чай с пирогами будешь? — сурово спросила я.

Люшка с несчастным видом вздохнула и потрогала свой тощий живот, прикидывала, влезут ли пироги.

— Семён, ты эта… ну не злись…

Ага, значит, пироги не влезут.

— Короче, все нормально, Танька в порядке. И мать ее в порядке.

— Люшь, ты меня больше ни о чем таком не проси, никогда. Обманывать мать это последнее дело.

— Всё, всё, замётано! — с облегчением завопила подруга. — Пироги-то давай, можно без чая.