Владимир Колин Последнее перевоплощение Тристана Старого

Моя статья, воспроизводившая последнее перевоплощение Тристана Старого, вызвала у публики необычайный интерес, доставивший мне, однако, немало неприятностей. Журналы, выходившие огромными тиражами, самым скандальным образом перепечатали мысли, высказанные мною в специальном научном органе «Formes», а затем, отвечая на многочисленные требования читателей, опубликовали «новые сенсационные подробности» — штамп журналистов, красноречиво характеризующий вкусы публики не слишком высокого пошиба. Я вынужден был их оспорить, показав вздорность одних и глупость других безответственных заявлений, ибо тех более четырехсот лет, что прошли со дня исчезновения Тристана Старого оказалось недостаточно, чтобы покончить с самыми странными слухами и предположениями.

Было бы, конечно, несправедливо приписать самому Тристану ответственность за шум, поднятый вокруг его имени, но трудно отрицать и то, что удивительные происшествия, героем которых он оказался, имели все основания для того, чтобы вызвать к себе законное любопытство не только его современников, но и любителей сенсанций всех времен. Четыре века подряд, не прерываясь, длятся попытки выяснить некоторые данные его биографии — и каждый раз спотыкаются на завершающем моменте его знаменитого «исчезновения». Упомяну в связи с этим лишь ставшую сегодня библиографической редкостью книгу «Vita Tristani Senecti» («Жизнь Тристана Старого», Париж, 1588 г.), рукопись загадочного Нестора Несцио, написанную в год гибели Тристана Старого, восторженный «Panegirico di Tristan il Vecciho» («Панегирик Тристану Старому», Флоренция, 1635 г.), подписанный знаменитым Джакомо делла Пергола, иронический «Discours sur la naivete universelle» («Рассуждение о всеобщей наивности», Лион, 1702 г.) Абеляра деКлюни, ученую «Legende des Tristan der Alte» («Легенду о Тристане Старом», Франкфурт, 1832 г.) достойного профессора Гуго Майера и мистическое сочинение «Le mistere devoile ou Essai sur la vie et la transfiguration de Tristan le Vieux» («Разоблаченная тайна или Очерк жизни и преображения Тристана Старого»), появившееся в Бордо в 1856 году за подписью Рауля Дидо, который объявляет себя посвященным в «таинства быстроногого Гермеса» и кавалером некоего «Ордена Зеркала», о котором мы не нашли ни одного упоминания.

(Естественно, мы назвали здесь лишь некоторые из тридцати с лишним работ, посвященных Тристану — лишь важнейшие труды, дающие новую — пусть иногда и неверную — точку зрения на интересующий нас вопрос, и без всяких угрызений совести обошли молчанием различные вымыслы в писаниях всевозможных Роландов Тардвеню, Альбертов Фария или Мануэлей Лопесов, характерные, впрочем, для всей научно-исследовательской мысли XIX века, так же как и лишенные интереса компиляции Матиаса Гондоса, Германна фон Лебеншафена и многих других пошлых переписчиков чужих трудов.) Интерес всех названных авторов, авторов, обойденных молчанием, а также и широкой публики к загадочной фигуре Тристана Старого вызван, несомненно, его поразительной биографией и ее волнующим завершением, но особенно — той интригующей областью знаний, которой Тристан посвятил себя с юности — алхимией. Каждый из нас может убедиться в том, что эта таинственная наука Альберта Великого влечет к себе людей еще и сегодня. Пройдите по улицам большого города или остановитесь в любом селе, привлекая к себе внимание необычайными одеяниями и странным поведением. Затем сообщите, что вы владеете секретом философского камня, с помощью которого можете превратить свинец в золото, что вы создали эликсир молодости и посвяшаете свои научные изыскания людям, стремящимся к богатству и жизни вечной. И вы поразитесь результатам, ибо они превзойдут ваши самые радужные ожидания. Тысячи жуликов живут таким обманом, потому что, несмотря на завоевания науки, жажда абсолюта, характерная для первых мифотворцев, теплится и в душах наших современников: почти все они мечтают о сказочном богатстве и бессмертии, полученных готовенькими из чужих рук. Подчеркиваю это последнее обстоятельство, ибо оно вскрывает существенное различие между алхимиком и жуликом, который нередко рядится в его одежды. Меня с юношества поражал аскетизм великих алхимиков, их самоотверженный неблагодарный труд в скромных лабораториях, в которых они бились над получением сказочного Opus Magnus.

Итак, я назвал ключевые слова: алхимия и аскеза, С самого начала хочу заметить, что меня никогда не интересовала мистическая сторона алхимии, и я использую понятие аскезы, чтобы дать представление о той полной самоотверженности, с которой настоящие алхимики предавались своим занятиям и даже иногда жертвовали жизнью. В аскезе алхимиков не кроется для меня ничего сверхъестественного; она означает полную самоотдачу, характерную и для ученого наших дней. Алхимик знал, что лишь в конце жизни, полной лишений и непрерывного труда ему, может быть, удастся овладеть Ars magna — Великим искусством, которое преобразует его самого и превратит в высшее существо: человека, трезво глядящего на мир, в то время как все остальные грезят с открытыми глазами. На криптографическом языке этих героев-исследователей, знающих по опыту, что они должны защищать свои открытия от всесильных хозяев своего времени, всевозможные символы и формулы скрывают, конечно, лишь надежду на то, что придет время, когда они овладеют секретом, который поставит их в положение, решительно отличающееся от положения остальных людей, ибо они станут другими. Для того, чтобы достичь этой единственной в своем роде минуты, — чему они, не колеблясь, посвящали всю жизнь, — они должны были открыть знаменитый философский камень и эликсир бессмертия — условие для достижения главной цели, но не сама эта цель.

Вот, в общих чертах, все, что я угадывал или предчувствовал в тот момент, когда начал изучать деятельность Тристана Старого. Теперь я прекрасно понимаю, что именно эти неясные предчувствия, полностью исключавшие увлечение мистикой, в котором погрязло столько исследователей, позволили мне познать ту поразительную цель, к которой стремились все алхимики и которой — я в этом уверен — достиг Тристан Старый.

Я не избежал, конечно, сомнений. Встречая на каждом; шагу — в его собственных работах и в сочинениях его соратников — религиозные термины и понятия, я должен был немало поломать голову, пока не понял, что экскурсы в христианство были всего лишь средством предосторожности, призванным уберечь алхимиков от подозрительности церкви. Я потерял немало времен — хотя могу ли я теперь назвать это время потерянным? — пока не понял, что молитвы, произносимые во время лабораторных опытов, были всего лишь текстами, длина которых ртмеряла время, необходимое для той или иной операции (поэтому обычно указывается и темп, которым должна произноситься молитва) или что, подобно древним египтянам, которые зашифровывали свои знания в архитектуре пирамид, алхимики запечатлели их в пропорциях важнейших зданий своеговремени — соборах — отнюдь не подчиняя их, однако, церкви. Папирус и пергамент можно уничтожить — пирамиды и соборы живут вечно. Я думаю, человечество знало не так уж много других примеров, в которых изобретательность открывателя так удачно использовала бы официальную форму для совершенно чуждых ей еретических учений.

Сегодня, возвращаясь мысленно к тем элементам, которые постепенно накапливались в моем мозгу, прежде чем в нем вдруг молнией вспыхнула истина о великой тайне алхимии, я понимаю, что эту истину подсказала мне одна страница биографии Тристана Старого, — а именно последняя страница, вокруг которой велись особенно горячие споры. Вот знаменитый текст Нестора Несцио, единственного биографа Тристана Старого, современника тех событий, о которых он рассказывает. Конец же этого удивительного ученого был чудом, не меньшим, чем чудеса всей его жизни. Ибо в назначенное утро послал Генрих III де Валуа виконта де Сюрси с несколькими наемниками из гвардии швейцарцев в то помещение на башне, которое было отведено Тристану Старому. И каждый наемник тащил ношу из свинца, меди или другого неценного металла, чтобы Тристан превратил его в чистое золото, как в том поклялся.

У бедер наемников висели острые сабли, ибо, если бы дело не удалось, имели они приказ от Валуа убить Тристана Старого прямо там, на сточенных плитах кельи, возле стеклянных реторт, перед печью, поглотившей последние надежды христианнейшего из королей.

И войдя туда после того, как они отперли двери ключом, врученным де Сюрси королем, увидели они алхимика стоящим возле окошка. В руке он держал ступку из агата, но не смотрел на нее, а закинув вверх голову, старался, казалось, разобрать какой-то знак на почерневшей балке потолка, на которой, расправив крылья, сидела летучая мышь.

— Мы пришли, Тристан, — проговорил де Сюрси.

Старик опустил свою седую бороду и посмотрел на него долгим взглядом. Но казалось, что он его не видит и тем более не узнает.

— Мы пришли по приказу короля, — снова сказал де Сюрси, и наемники начали сбрасывать свои ноши на плиты пола.

И лишь тогда на лице Старого, где-то между усами и бородой, показалась легкая усмешка.

— Скажите своему королю, виконт, что я свободный человек, — произнес он очень тихо.

Потом повернулся всем телом к винтовой лестнице, уходившей под заостренную крышу башни, и воздел руки.

И исчез. Не постепенно, как дым или призрак, а вдруг и насовсем. Позднее рассказывал де Сюрси, а наемники подтверждали, что вот так стоял он перед ними, и вдруг его не стало. И когда, опомнившись, они обшарили всю келью, ничего не нашли, словно тот, кого они искали, испарился среди каменных стен.

Так исчез Тристан Старый утром 11 мая 1588-го года, оставив Генриха III без обещанного золота и без защиты перед де Гизом, который тут же начал готовить День баррикад. Но, так как он не решился пойти до конца и не отнял у Валуа престол, то и был убит Сорока пятью королевскими гвардейцами; всего этого не случилось бы, если бы Генрих смог подкупить верноподданных алхимическим золотом, обещанным ему Старым. Которого, однако, никак нельзя обвинить в упомянутом кровопролитии, ибо сам он перешел в иной мир, туда, где Валуа и Гиз не были уже даже простыми именами.

Как и многих других читателей, древний текссесцио меня горячо взволновал. Я то и дело возвращался в Лувр и поднимался в скромную келью бывший приют и лабораторию Старого.

Весьма точное описание биографа позволило мне довольно легко найти ее, тем более что позднейшие преобразования ее пощадили. Врываясь через узкое окно, солнечный луч золотил столб пыли, поднятой моими шагами. Печь стояла все там же, запечатанная вековыми полотнищами паучьих сетей, а вверху, на закопченной балке, что-то вроде вздутия, покрытого мохнатым одеялом, указывало место, где была пригвождена летучая мышь, на которую упал последний взгляд Тристана Старого. Больше в келье не было ничего, если не считать «винтовой лестницы, уходившей под крышу башни».

Я вслушивался в тишину. И обследовал келью. Я проверил ее стены, плиты пола, поднялся по лестнице и убедился, что из кельи нет другого выхода, кроме запертой двери. Что можно было сказать о странном исчезновении Старого?

Не найдя ответа в келье, я снова углубился в книги.

Изучение документов вскоре показало мне, что Нестор Несцио скромность псевдонима заставила меня глубоко задуматься[1]- также стремился постичь великую тайну, другими словами, тоже был алхимиком. Его рассказ вызывает доверие хотя бы тем, что совпадает еще с тремя свидетельствами, которые я изучил одно за другим.

Виконт де Сюрси рассказал в письме, к счастью, сохранившемся в архивах Национальной библиотеки (Мс. № 326501), о своей последней встрече с Тристаном, объяснив, почему он не смог выполнить поручение Генриха Ш. Конечно, виконта можно заподозрить в выдумке «чуда», с помощью которого он, может быть, хотел оправдаться перед королем, хотя показания наемников могли ему помешать. Допустим, однако, что ему удалось подкупить честных швейцарцев. Но хроника Филиппа д'Овернья также упоминает о таинственном исчезновении Старого, хотя его положение летописца, фанатически преданного Генриху IV, должно было скорее привести к созданию новой обвинительной речи, подобной той, в которой он заклеймил царствование женоподобного предшественника беарнца. В самом деле, трудно было предположить, что гугенот Филипп пренебрежет лишней возможностью разоблачить бездумную расточительность последнего Валуа, помешавшую ему добыть сумму, необходимую для срыва интриг де Гиза. Но вместо ожидавшейся филиппики мы, напротив, находим у неподкупного летописца слова сочувствия к драме Генриха III, «преданного в последний момент алхимиком, на которого он возлагал все свои надежды и который „испарился“ в воздухе, как раз накануне ужасного Дня баррикад — несчастное обстоятельство, в котором Валуа, несмотря на все его пороки, никак не повинен».

Тот факт, что слух об исчезновении Старого был доверчиво встречен придворными, заполнявшими залы Лувра (нигде не обнаружил я ни одного слова сомнения относительно версии Сюрси, хотя у того было немало врагов), также подтверждает правдивость сообщения виконта. Ведь для того, чтобы его единогласно приняли скептически настроенные вельможи одного из самых развращенных дворов того времени, это событие должно было произойти в условиях, полностью исключавших заговорщическую улыбку. Можно было ввести в заблуждение короля Франции, можно было воспользоваться предрассудками Катерины Медичи, но рассчитывать на наивность этих благородных ткачей утонченнейших сплетен и интриг было невозможно.

Кстати, третье свидетельство, которым мы располагаем (содержащееся в отчете, составленном Жаном ле Нуар по случаю допроса Матье Машэ) в этом смысле весьма убедительно. По поручению мнительной Катерины названный Машэ произвел в помещениях замка «некоторые реставрационные работы». Эвфемизм скрывал просто-напросто искусно проложенные в стенах каналы, позволявшие старой королеве подслушивать — а иногда и подглядывать — то, что происходило в «некоторых помещениях». Несмотря на все свое суеверие, Катерина довольно недоверчиво отнеслась к сообщению об исчезновении алхимика. Первым ее предположением было, что Машэне ограничился тем, что ему было поручено, и произвел «некоторые реставрационные работы» также и для других, и в первую очередь — для королевского алхимика. Однако, подвергнутый пыткам, несчастный архитектор умер, так и не выдав тайны двери, через которую исчез Тристан Старый. Ясно, что такого канала просто не существовало, иначе Машэ, отец четверых детей, не задумываясь сказал бы о нем, чтобы спасти себе жизнь. Таково было заключение палача, подтвержденное и присутствовавшим в камере пыток знаменитым Козимо Руджиери, астрономом и доверенным лицом Катерины, старым врагом Тристана, весьма заинтересованным в том, чтобы свести его таинственное исчезновение к искусному обману.

В конце концов вся эта масса доказательств заставила меня убедиться в том, что Сюрси и его люди в самом деле были в келье алхимика, что они видели его и присутствовали при его необъяснимом исчезновении, «испарении», если воспользоваться выражением летописца. Напрашивалось одно-единственное объяснение, и на какое-то время я и в самом деле ему поверил: гипноз. Тристан Старый, в чьей силе внушения я не сомневался (в его биографии несколько раз упоминается о том доверии, которое он с первого взгляда пробуждал во владыках своего времени), просто-напросто внушил то, что хотел, людям, пришедшим по приказу короля, чтобы вынудить его произвести наконец столь давно обещанное и каждый раз откладываемое превращение. Не сходя с места, изобретательный шарлатан создал иллюзию своего исчезновения, чтобы де Сюрси и наемники могли поклясться, что видели своими глазами, как он исчез «вдруг и насовсем». После чего просто-напросто удрал из дворца, топографию которого изучил до мельчайших подробностей.

Повторяю: какое-то время я верил, что мне удалось найти правдоподобное объяснение. Но оно явно компрометировало моего героя, и я испытывал нечто вроде стыда, какое-то наивное разочарование, думая о том, что такой пошлый обман целых четыре века заставлял ученых проливать реки чернил… Я поехал к морю.

Растянувшись на горячем песке, я старался не думать о Тристане Старом. Отделаться от воспоминаний о нем. Сделать так, чтобы он затерялся в голубой безбрежности неба. Я делал немалые усилия, стараясь убедить себя, что не стоит терять на него времени, ведь молодость проходит, и мне остается не так уж много времени для того, чтобы предаваться ее последним радостям. Но Старый забирался вместе со мной в рыбачью лодку, выходил, задумчивый и суровый, из вод Средиземного моря. И сомнения мучили меня с новой силой. Все, что я знал об алхимии и о Тристане Старом, так мало соответствовало сомнительному финалу сыгранного им водевиля… Ведь я считал его аскетом. Мог ли я в таком случае поверить, что он с самого начала решил просто-напросто надуть порочного короля, с ловкостью ярмарочного фокусника обойдя опасности, связанные с наступлением рокового срока? Но во имя чего? Свидетельства современников показывали, что он не скопил никаких богатств, что все свое время он отдавал изнурительным опытам, ел меньше чем монах, и годами расхаживал по залам богатейшего дворца мира в одном и том же кафтане, разъеденном кислотами и опаленном огнем, — постоянный предлог для насмешек Руджиери, чья одежда не уступала в элегантности роскошным нарядам придворных.

На первой странице рукописи, тщательно переписанной Нестором Несцио, старый алхимик фигурирует на прекрасной миниатюре. Строгий и полный достоинства, он кажется одним из святых Феофана Грека.

«Чудес не бывает», — говорил я себе, следя за белым пятном паруса, раскачивающимся между небом и морем.

«Но этот человек не был мошенником…» Я перестал противиться, первым же поездом вернулся в Париж и, как только вошел в библиотеку старик взглянул на меня с моего письменного стола: я сфотографировал его портрет и держал его там, чтобы он все время был у меня перед глазами… В нерешительности я снова взялся за его записки, которые сохранил для нас все тот же верный Нестор.

Там то и дело повторялись формулы Альберта Великого и Раймунда Люлле, которые проверял Старый, делались ссылки на Парацельсиуса, умершего в тот год, когда родился другой великий алхимик, Джамбаттиста делла Порта. Тексты были скорее темными, чем насыщенными, и местами зашифрованными. Таинственные знаки украшали страницы. В двух местах какието непонятные строчки появились между строфами молитв, когда я согрел пергамент. Я переписал их, и буквы тут же исчезли с четырехсотлетнего оригинала — как символ гибели того, кто их выдумал. Но достаточно было согреть скорежившуюся страницу, чтобы они появились снова, в то время как Тристан Старый исчез навеки…

Тогда я решил воспроизвести опыты в соответствии с указаниями старинного текста. С удивлением обнаружил я, что ни один химик ни разу не проявил подобного элементарного любопытства. Работы этих пионеров химии, открытия которых использовала современная наука, оставались неизученными как раз теми людьми, которые могли бы лучше всех оценить их изобретательность, обнаружив на запыленных страницах ряд формул, над которыми до сих пор бьются ученые нашего времени. Примеры открытий нашей эпохи, случайно отысканных в забытых старинных рукописях, многочисленны, и я не намерен приводить здесь их впечатляющий список.

Я не надеялся получить сказочный результат, для достижения которого, казалось, недостаточно было целой жизни, а хотел лишь уяснить себе, к чему стремился угрюмый старик, так недоверчиво взиравший на меня с фотографии. Я с трудом собрал все необходимое: агатовую ступку (случайно найденную у антиквара), тигеля и указанные ингредиенты, достал простейшую печь, по образцу той, что стояла в целости и сохранности в келье Старого, — и начал сражаться с парами Меркурия и мышьякового водорода, погубившими немало алхимиков. Я открыл, что знаменитый лунный луч, при свете которого следовало разводить некоторые вещества, был ничем иным, как сосредоточенным светом, — понятие, неизвестное во времена Старого. Я выпарил полученную жидкость и много раз подряд прокалил ее осадки, хотя — конечно — не мог проделывать все это на протяжении многих лет, как гласили инструкции. Я не надеялся получить знака, свидетельствующего о том, что я на верном пути, кристаллов в форме звезды, после чего следовало дать смеси отстояться и затем «создать тьму» в сосуде, вырезанном из кристалла скалы и закрытом «крышкой быстроногого Гермеса». Еще менее надеялся я получить затем иссиня-черный флюид, называемый «воронье крыло» (я с удивлением обнаружил, что это — цвет электронного газа) и после этого «алхимическое яйцо», которое должно было сложиться и выделиться в воздухе. Я знал, что и на этом процесс не будет закончен. Напротив, самые тонкие операции должны будут начаться лишь теперь: повторные промывания трижды дистиллированной водой, растворение всех этих веществ при низких температурах с помощью катализаторов — месяцы и годы напряженного труда, наградой за который будет столь горячо желанный «проектировочный порошок», называемый также философским камнем и способный превращать металлы.

Пораженный, я понял, что все эти без конца повторяемые опыты тяготели к разложению структуры материи.

Конечным же результатом было не что иное, как запас сдерживаемой ядерной энергии (вот почему, сознавая, какую опасность представляет собой такая сила в руках любого властителя эпохи, алхимики хранили все это в тайне), а секрет алхимии заключался в определенном способе манипуляции материей, который разлагал и восстанавливал ее по новым законам, создавая неизвестное ранее силовое поле. Помимо получения философского камня или эликсира бессмертия — будь то простые легенды или реальность, еще не познанная нашей сегодняшней наукой — важно было действие, оказываемое этим силовым полем на самого алхимика, и вызываемые им странные превращения: ведь Тристан Старый исчез «вдруг и насовсем…» Передо мной вдруг возникла такая фантастическая гипотеза, что я не смел и думать о тех поразительных перспективах, которые она открывала. Мне пришлось вспомнить о том, как примитивны были лаборатории, в которых современные физики революционизировали науку, к каким старинным «бабьим» средствам возвращается ныне медицина, как богаты знания, полученные «примитивами» эмпирическим путем, часто без понимания того, над чем они работают, что не мешало им добиваться намеченных результатов. Я советовался с физиками, химиками и математиками. Одни из них пожимали плечами, других моя гипотеза приводила в восторг.

Последовали дни и ночи лихорадочных поисков.

Казалось, у меня начались галлюцинации, и мои друзья поглядывали на меня обеспокоенно и меняли разговор каждый раз, как я появлялся среди них. Я думаю, что моя жена обратилась за помощью к профессору Леже, крупному психиатру, внезапная заботливость которого не может быть объяснена одной лишь неожиданно возникшей симпатией, в чем пыталась меня уверить жена.

До сегодня я так и не узнал правды, но Леже воодушевили мои исследования, мы сблизились, и я уверен, что только Тристану обязан искренней дружбой этого умного и тонкого человека.

Когда я счел, что смогу ответить на главные возражения, я обнародовал в «Formes» — пока как простую гипотезу — то, что мне удалось обнаружить.

Последствия хорошо известны. Все, что кажется фантастическим, тут же подхватывается и разносится любителями сенсаций, так что я вынужден был вмешаться и восстановить истину. Но я не бросал своих исследований и по-прежнему прибегал к аргументам некоторых ученых, поиски которых шли разумеется, другими путями — в том же направлении, что и таинственные опыты древних алхимиков. Сегодня я с полной ответственностью заявляю, что знаю, как Тристан Старый исчез из своей каменной кельи на глазах у людей, пришедших увидеть чудо совсем иного рода — и, вероятно менее значительное, чем то, что он им преподнес. Я восстановил его «исчезновение» вплоть до мельчайших подробностей; более того, я узнал, что случилось с ним после того, как он пропал из виду виконта де Сюрси и швейцарских наемников, вооруженных ненужными саблями. И иногда я спрашиваю себя: разве это уж так невозможно — получить знак, один-единственный знак — в доказательство того, что я не ошибся…

.. Проснувшись на заре после двух часов сна, которые он себе позволил, Тристан Старый, как обычно, устремил свои взоры на собор. В этот час светлых надежд старинные камни казались розоватыми, словно стены были сложены из невесомого вещества облаков, пылающих в лучах восходящего солнца. Слышалось лишь чириканье птиц да стук колес по мостовой — далекие отголоски неба и земли. В остальном было тихо, и, окинув взглядом здание, Старый услышал, как заговорили символы, вписанные в аркады и башни, линии которых открывали ему все то, что сумели постичь старинные мастера на своем пути к великой тайне. Потом он перевел взгляд на красный рубиновый шар, стоявший в самом темном углу кельи, там, где слабый утренний свет, проникавший сквозь узкое высокое окно, не мог победить тьму. Стеклянный шар сверкал фиолетовыми отблесками. «Надо встать…» Но, продлевая охватившее его чувство приятного волнения, он повернулся лицом к мирному зрелищу собора, который видел, может быть, в последний раз. Потому что он был уже у самой цели.

Он знал, какую частичку правды скрывает каждый из каменных ликов, застывших там, где их поставил таинственный расчет, чтобы донести свою правду до тех, кто будет некогда бродить между обманчивыми ликами. В прежние годы, когда кровь еще бущо текла по его жилам, то и дело сбивая его с сурового пути, пройти который он поклялся, молодой человек, которого сегодняшний Старый поставил на колени, удушив в нем слепую жажду жизни и поработив его немым ретортам и жерлу горящей печи, нередко искал поддержки и совета в немой мудрости этих каменных фигур. В уродливых усмешках застывших лиц он читал поражения, заранее угаданные исследователями, превратившимися сегодня в прах, в спокойной ясности всеведущего каменного взгляда различал ободрение и поддержку. Неустанно проверял он свой труд по реакции ряда статуй, начиная все сначала, если того требовали его молчаливые наставники. Неустанно сверял свое время с неизменным временем, вписанным в параметры здания и слившимся с ним. Каждый год протекал у него в соответствии с повелением какой-либо стены, с законом какой-нибудь колонны. Каждый день был у него рассчитан в соответствии с канонами, вычитанными в кружеве карнизов, и, так как сам он согнулся, следуя линии его камней, живя их жизнью, он знал теперь весь собор изнутри, от основания до самой крыши. Его параметры подтверждали счет, который он вел годами. И так, в бесконечных усилиях, в ежеминутном напряжении, он состарился.

Одна-единственная каменная сосулька, устремленная прямо в небо, не была еще им прожита. Как только он ее разгадает и включит в свою структуру, в глубочайшую суть своего существа, его жизнь среди смертных кончится. Ему было даровано редкое счастье пройти свой путь до конца. Его не погубили ядовитые пары, вылетавшие из реторт, не свалил ни один из ужасных взрывов смеси селитры, угля и серы, которые до Альберта Великого и Черного Монаха унесли столько жизней, не убил ни один принц или король, стремившийся насытить свою безграничную жадность с помощью философского камня. Как слабая травинка, своей невероятной жизненной силой преодолевающая жесткость почвы, он пробился к свету. Миновав ужасные знаки возможных смертей, он прошел весь путь, до последнего испытания. И — живой, существующий — стал воплощением облика мертвого собора. Глядя на него, он изучал свой подлинный облик, ибо за внешностью, выдававшей безнадежную старость, в нем горел огонь, и он уже давно не был тем стариком, над которым смеялся Руджиери. Козимо Руджиери… Он тоже начал когда-то этот великий путь наверх, но поддался унижению придворных интриг, стал жертвой мелкой повседневности и теперь, глядя на мир с отвращением, издевался над всем, что ему не далось, с надрывом человека, который знает цену тому, что он потерял, и всячески старается убедить себя, что сделал правильный выбор…

Покачав головой, Тристан отогнал от себя тень фаворита старой королевы. Ведь это последний день, который отпущен ему для жизни: он не сможет жить дальше каменной стрелы собора, где начинается мир голубой бесконечности — и не может позволить себе умереть бесполезно. Страх смерти его не мучил, он давно угадал свой последний день и ждал его с напряженным волнением, как великое открытие, которое оправдает всю его жизнь. Оправдает дни и ночи, которые вырыли морщины, усеявшие его лоб и уголки губ, погасили блеск его глаз и навсегда похитили черноту бороды и волос. Валуа с трудом согласился дать ему отсрочку до того дня, который избрал Тристан — ибо все расчеты показывали, что это последний день, который он должен провести среди спящих. Было бы преступлением дать настигнуть себя именно сейчас. Да и могло ли что-нибудь его настигнуть?

Он медленно поднялся со своего ложа, уже не согреваемого его старым телом и поглощавшего холод камней. В углу, там, где он его оставил, стеклянный сосуд приобрел за ночь рубиновый оттенок вещества, впитавшегося в его структуру. Внимательно вглядевшись, Тристан убедился, что шар пуст. Как это и требовалось, до того, как следовало растопить сосуд, вещество, растворяющееся при определенной очень низкой температуре, впиталось в стенки, которые перестали быть прозрачными. Фиолетовые искры играли внутри и вокруг рубинового сосуда.

Его руки дрожали. От возраста ли, от волнения?

«Все же я человек…» — подумал он и, глубоко вздохнув, поставил сосуд в агатовую ступку и с силой ударил пестиком.

Осколки зазвенели, как колокольчики. Равномерными движениями он толок стекло, постепенно превращая его в порошок. Фиолетовые вспышки взлетали, как стаи растерянных птиц, и рассеивались в полутьме кельи. Он не думал ни о чем, ибо жил единственной думой — целью мыслей и дел целой жизни, и помимо нее ничто уже не имело для него значения. Удары пестика совпадали с последними ударами сердца. Мириады трепещущих крыльев мелькали на лице Старого, скользили вокруг его сухого тела и, неощутимые, проникали сквозь его тонкую кожу, свивались в утомленных внутренностях, в немых трубках костей. Все его существо было разбито этим головокружительным налетом, этой фиолетовой атакой. И вдруг его сердце забилось сильнее чем пестик, ставший невообразимо тяжелым. Ему показалось, что у него под черепом находится раскаленная масса, сгусток огня, из которого, со все более короткими промежутками, вылетают фиолетовые искры. Все вокруг стало фиолетовым. В кожаном мешке, бывшем его телом, рождались неожиданные силы, вызывавшие волны фиолетовой боли. Как мехи, приведенные в движение после многих лет забвения в покинутой кузне, мешки легких бешено заработали. Дыхание участилось.

И тут, чувствуя, что он задыхается в пароксизме нагрянувшей на него жизненной силы, он натянулся, как струна, и закинул вверх голову. «Каменная стрела» — промелькнуло у него в мозгу, когда он почувствовал, что оцепенел и не может двинуться.

И в этот момент, словно из другого, далекого мира, послышался скрежет ключа в замке и, не глядя на дверь, он увидел сквозь железный засов виконта и швейцарских наемников. Но все еще не мог сдвинуться с места.

— Мы пришли, Тристан, — сказал виконт, и его слова с опозданием долетели до ушей алхимика, настроенных на звучания иного мира, недоступные слуху смертного, Он слышал отзвуки многих голосов, смешивающихся между собой, словно бы множество людей говорило одновременно где-то за стенами дворца.

— Мы пришли по приказу короля, — снова сказал Сюрси. Плиты пола содрогались от тяжести металлических предметов, сбрасываемых наемниками.

Прошла еще одна длинная минута, прежде чем Старый вдруг почувствовал, что его тело вырвалось из оков, словно бы сдерживавшая его сила рассеялась. Теперь он был невесом. Может быть, поэтому ему показалось, что ступни его больше не касаются сточенных плит, и маленькими живыми куклами предстали перед ним люди, пришедшие сюда, чтобы заставить его наполнить королевские сокровищницы алхимическим золотом. Не изведанная до сих пор жалость охватила его, когда он различил под плотными одеждами красные округлости мышц, паутину нервных сплетений и пульсирующие внутренности. Иллюзорные различия прикрывали всеобщую истину скелетов, ибо все были одинаковы и одинаково несли, на хрупком столбе позвоночника, белую и ухмыляющуюся реальность черепа. Новая глубина проникновения показала ему, как далеко ушел он от этих существ, кичащихся своей жалкой значительностью, и грустная улыбка осветила его лицо.

Голоса толпы, там, за стенами дворца, звучали все громче. Де Сюрси и его люди говорили во имя короля, угрожали ему гневом коронованного скелета, властвующего над скелетами. Было время, когда он склонялся перед последним Валуа… Как о давно забытом прошлом он вспомнил об интригах Гиза, о гугенотах, о Генрихе Наваррском. Вереницы теней… И он раздельно, не повышая голоса, произнес: — Скажи своему королю, что я свободный человек, виконт!

Теперь голоса слышались совсем ясно. Но они неслись не снизу, с площади, а откуда-то из-под крыши, и Тристан, повернувшись всем телом, протянул руки к тому месту, откуда они доносились. Что-то вроде огромного века вдруг дрогнуло, воздух просиял и потемнел, словно солнце взошло и зашло с нещданной на земле быстротой, с оглушительным свистом. И он очутился на площади.

Но это была не дворцовая площадь. Все здесь казалось огромным, и Тристана охватило необоримое головокружение. Он закрыл лицо ладонями и почувствовал себя таким тяжелым, словно бы на него навьючили все тяжести, принесенные наемниками. И тут же вспомнил, каким легким казался он себе минуту тому назад. Удивленный, он раздвинул пальцы и огляделся.

И снова его охватило мучительное головокружение при виде домов вокруг площади — высоких зданий, для которых он тщетно подыскивал в памяти какоенибудь подходящее определение, ибо ему в голову приходило одно-единственное: «пушистые». Пушистые здания. Это было нагромождение излишеств, сочетание самых разных форм, словно бы строители старались натолкать в ограниченное пространство как можно больше предметов. Хотя пространство казалось огромным… Это странное нагромождение объемов, никогда не виданных, никогда не подозреваемых, эта мешанина, которая каждый раз, как он поворачивал голову — казалось, начинала двигаться, перемешиваясь и рождая новые сочетания, столь же странные и необычные, это казалось бы хаотическое сопряжение форм и рождало ощущение головокружения. И все же какой-то странный порядок вносил гармонию в анархию объемов — это он понимал, и это было не менее волнующим.

Оглушенный, он попробовал сосредоточиться, переведя взгляд вверх, но ему показалось, что сама площадь нагнулась, он увидел обрыв, раскрывшийся прямо у него под ногами, и упал, ударившись о что-то твердое, находившееся гораздо ближе, чем ему казалось. И все потемнело.

Он открыл глаза и увидел над собой потолок. Поняв, что лежит на спине, он зажмурился, пытаясь предупредить головокружение. Потолок самым невероятным образом двигался над ним неравномерными частями.

Но через минуту все остановилось. Теперь он мог смотреть спокойно, и странные формы рождали в нем лишь великое удивление.

— Добро пожаловать, Тристан, — сказал кто-то, и, повернув голову, Старый увидел множество устремленных на него глаз.

Слова были сказаны на каком-то неизвестном ему языке, но он понял их без труда.

— Спасибо, — ответил он. И, еще сам себе не веря, понял, что в помещении не было много народу: один единственный человек склонился над ним, но он был один и — в то же время — многие. Это казалось сном.

— Где я? — спросил Тристан.

— Там, куда ты хотел попасть. Выпей…

Стакан тоже был странный, как и рука, его протягивавшая, но он выпил, и все его тело расправилось.

Когда он проснулся — сколько он спал, он не мог бы сказать многочисленный человек по-прежнему был возле него.

— Голова еще кружится?

— Нет, Мирг. Теперь мне хорошо.

Он по-прежнему смотрел на своего собеседника с великим удивлением, и даже забыл спросить, как он узнал его имя.

— Тогда встань, — предложил Мирг. — И посмотри!

Старик подчинился. Он стоял перед огромным зеркалом невообразимой глубины, которая, однако, его не смущала, и все так же молча рассматривал свое лицо. Но оно было теперь не одно. И он сам был теперь не один, а многие. Стоя возле и следя за ним, Мирг ждал. Наконец он шагнул вперед, и оба отразились в застывших водах зеркала. И Тристан понял, что зеркало не лжет. Тогда он повернулся к Миргу и произнес одно-единственное слово: Говори!

— Это странно, что ты не знал, чего ищешь, Тристан, — ответил Мирг, беря его за руку. Он медленно подвел его к порогу и распахнул дверь. Теперь они стояли на террасе, нависавшей над городом. Потом сели, и Старый даже не обратил внимания на странную форму стульев. Его взгляд следил за поразительным зрелищем города. — Попробуй понять, — говорил Мирг.

— Ты проник сквозь невидимую стену, которая разделяет два мира. Ты пришел из мира, имеющего ширину, длину и высоту — три измерения, если не считать времени…

Старый едва заметно вздрогнул. Он уже собирался о чем-то спросить, но — обвел глазами город, потом устремил их на собеседника и понял ненужность своего вопроса.

— Дальше, — сказал он. — Продолжай.

— Ваш мир, ваше трехмерное пространство заключено в пространство с четырьмя измерениями, в котором расположен наш мир. Представь себе листок двух измерений, заключенный в коробку с тремя измерениями… Так же как лист очень тонок в своем третьем измерении, человек и его мир чрезвычайно узки в четвертом, для которого у него нет даже названия. Но человек имеет четвертое измерение — пусть и неуловимое — так же как лист имеет минимум толщины.

Поэтому ты и смог проникнуть к нам, как равный.

Не отрывая взгляда от панорамы города, Старый как эхо повторил: — Как равный. .

— Тебя удивляет твой новый облик? Вспомни, что простейший трехмерный предмет — пирамида — имеет четыре стороны с двумя измерениями. Простейший четырехмерный предмет имеет пять сторон с тремя измерениями… Это обстоятельство и вызвало у тебя головокружение, когда ты проник в наш мир, где в первые минуты все показалось тебе перемешанным и движущимся…

— И я стал — многие.

— Это воспоминание о твоем прежнем восприятии. Но для нашего мира ты один.

Даже доносившиеся до них шумы были иными, чем те, к которым привык Старый, и он рассеянно вслушивался в них.

— Значит, вот она — цель трудов целой жизни? — спросил он наконец. — Я пришел к вам стариком, лишенным сил. Почему? Цена слишком велика…

Он не ощущал ни грусти, ни волнения, но не испытывал и бурного торжества человека, преодолевшего все препятствия и достигшего желанного берега. Он просто констатировал факт, и больше ничего.

— Да, твой путь обошелся тебе дорого, — ответил Мирг, не обратив внимания на его первый вопрос.

— Посмотри!

И лишь тут старик увидел странный столик, стоявший возле их стульев. Мирг наклонился к кнопкам на циферблатах, нажал некоторые из них, и стрелки задвигались в своих коробочках. Тогда он потянул за ручку, и терраса закружилась. Густой фиолетовый туман окутал обоих. Тристан услышал шум, который покрывали многочисленные голоса — словно порывы ветра пролетали среди леса домовых труб. Потом шум вдруг утих. Цветной туман рассеялся, и из него начали выплывать дома, формы которых вырисовывались все более отчетливо — словно он смотрел на них в подзорную трубу, стекла которой наводились сами собой.

Они стояли на той же террасе, но дом, к которому она примыкала, был другим. Большинство домов вокруг площади тоже изменилось, и посередине ее возвышалась огромная статуя…

— Мы научились двигаться вперед и назад по шкале времени, — сказал Мирг. — Смотри!

Пересекая площадь, к ним приближались мужчина и женщина. Старый бросил на них один-единственный взгляд и повернулся к Миргу. Тот улыбался.

— Да, Тристан, они идут из твоего мира…

Прежде всего его поразил необычный покрой платьев.

Его платье тоже казалось странным в мире Мирга, но он никогда не подумал бы, что на Земле люди когданибудь будут одеваться так странно совсем не похоже на то, что он привык считать одеждой. Даже ткань была теперь иной, чем та, к которой он привык. Эти послы могли быть только из будущего — и ему не требовалось разъяснений.

Теперь, когда люди приблизились, он увидел, что оба они молоды, и понял смысл слов человека, Перенесшего его во времени. Дорогой цена была только для него, шедшего дорогостоящим путем, неминуемым для его времени.

— В том веке, откуда они пришли, каждый может завоевать четвертое измерение?

— Не каждый, Тристан. Но никто не обязан больше посвящать этому целую жизнь…

Молодые люди были уже совсем рядом. Он увидел гладкие щеки, позолоченные летним солнцем, блеск глаз и волны черных кудрей. Если бы не их умноженные лица, они казались бы парой влюбленных, отправившихся на прогулку, как это делали его современники, покидавшие в конце недели стены Парижа. Но и сейчас он не испытал грусти, вспомнив о годах, которые он пожертвовал жару печей, лишив себя даже той простейшей радости, которую испытывает юноша, обнимающий округлые плечи своей возлюбленной. Он понимал, как тяжек и долог был путь, пройденный им в молчании каменного собора, в пергаментном безмолвии старинных рукописей. Бесполезно тяжек и долог… Помахав в знак приветствия, молодые люди прошли мимо и исчезли в одном из зданий, стоявших на площади.

«Так же быстро, как жизнь» — мелькнуло у него в уме. Но, не огорчившись и на этот раз, он понял, что все чувства земного человека остались там, в том мире.

Худой и несогбенный, он сидел на терассе в странном мире, во времени, которое еще не настало.

— Я пойду, — произнес он вдруг.

Произнес быстро и настойчиво. Мирг посмотрел на него понимающе, словно знал, куда он хочет направиться. Ни о чем не спрашивая, он снова привел в движение машину, вмонтированную в террасу, и, когда они остановились во времени, от которого отправились, показал, как нужно манипулировать кнопками.

— Я жду тебя, друг, — сказал он серьезно, не отрывая взгляда от лица Старого.

— Я вернусь.

И, когда Мирг исчез в здании, нажал на кнопку.

Терраса закружилась, и ее снова окутал фиолетовый туман. Тристан услышал жужжание, покрываемое гулом голосов, потом терраса остановилась. Он сошел на почти не изменившейся площади и подумал о том месте, куда хотел попасть. Огромное веко, которое однажды уже билось для него, быстро моргнуло.

Он находился на старинной улице, погруженной во мрак. Дом и подвал он отыскал без труда, но все казалось теперь плоским, словно нарисованным. Приникнув лицом к низкому окну, он без всякого волнения узнал в молодом человеке, склонившемся над непонятными знаками старинного пергамента, себя самого, каким он был когда-то. Стоя на темной улице, Старый смотрел на свою молодость. Даже тогда, когда он уже приблизился к цели и надеялся постичь неведомый смысл жизни, даже тогда он не думал, что когда-нибудь ему будет дано это странное свидание. Если бы он знал, если бы он мог хотя бы предполагать, он наверняка представил бы себе какой-нибудь — пусть немой диалог, какое-нибудь движение, кивок головы…

Взволнованный, он ждал бы знака. Теперь же он довольствовался тем, что смотрел.

Он узнавал все. Каждый камень в стене, каждую книгу.

Но — зачем он пришел? Чего искал в этой встрече с самим собой? Зачем он вернулся сюда, к этому подземелью, унесшему его молодость, не согретую женской лаской — и именно в эту минуту?

Возле него раздалась песня, которой он ждал — песня девушки, звучавшая здесь шестьдесят лет тому назад.

Голос трепетал, полный обещаний, и — как тогда — ему показалось, что он видит полные губы певицы, чувствует, как вздрагивают и расширяются ее ноздри…

Он ощутил, что даже в этом подземелье воздух вдруг наполнился ароматом молодого тела. Послышался стон, затем страстный голос умолк, и взрывы хохота вдруг раздались на пустой улице, проникли сквозь темную стену, прокатились по столу и, остановившись на заплесневелом пергаменте, забились в диких конвульсиях, от которых побледнело желтое пламя светильника. И Тристан понял, что пришел, чтобыернуть с пути того, кем был он сам

И тут, словно ослепленный смехом, который еще вспыхивал на старинной пентаграмме, молодой человек поднял глаза и, сам того не зная, встретился с глазами Старого.

— Стоит ли? — услышал Старый вопрос, выходящий из самых глубин обреченной молодой жизни, вопрос, который столько раз задавал себе он сам. — А если…

Его охватило суровое спокойствие, ибо сам он был уже по ту сторону любви и гнева. Но он по-прежнему смотрел прямо в глаза, измученные бессонницей, глаза, которые его не видели. Смотрел прямо и строго. Вздохнув, молодой человек провел рукой по лицу и опустил взгляд на пентаграмму, нарисованную в правом верхнем углу листа. Смех умолк, и светильник горел теперь ровным бледным пламенем. С безнадежным отчаянием юноша снова принялся разгадывать то, что Старый уже давно разгадал, потеряв на это месяцы и годы, ибо знаки старинного пергамента лгали, и путь, который они обещали, не вел никуда. Начало пути лежало где-то впереди, в другом месте…

И глядя, как молодой человек пытается разгадать ненужную тайну, Тристан Старый вдруг понял, что ему не дано изменить свое прошлое. Годы должны были пропасть так, как они пропали, — несмотря на цену, вопреки цене. Понял он и причину молчания того, кто позволил ему встретиться на этом развилке со своей молодостью, зная, что он склонится перед неумолимым законом свершившегося. Он ни о чем не жалел и лишь старался постичь, что могла означать эта возможность существования в четвертом измерении бесконечности. И слышал в себе новое великое ожидание.

Бросив последний взгляд на того, кем он был некогда, Тристан вновь вызвал фиолетовое биение века. Он опять был на площади и, взойдя на террасу, двинулся вперед во времени.

— Я ждал тебя, — сказал Мирг, открывая дверь, выходившую на террасу.

— Почему я проник в ваш мир?

— Потому что ты мыслишь.

— Но я не знал, чего ищу. Не знал даже, куда иду.

Они снова уселись на террасе, следя за множеством людей, проходивших по большой площади. С удивлением Старый обнаружил, что они не казались ему уродливыми, хотя и не были похожи на людей того мира, из которого он пришел. Все они отличались высоким ростом, и множество их лиц подчинялось странной и тонкой гармонии. У некоторых лица были одинаковые, но были здесь и люди с разными лицами.

И Тристан вдруг понял сложность мыслей, которые носились в головах существ с многими лицами, одновременно отражавшими противоречивые состояния души. Тем более странными показались ему слова Мирга: — Мы не можем понять вас, Тристан. Хотя наши миры связаны невидимыми нитями разума… И вы, и мы — мыслим. Независимо друг от друга. Но если я понимаю тебя в какой-то мере, то лишь потому, что уже многие годы изучаю образ мысли существ из мира трех измерений. Наши представления разнятся друг от друга, и нередко мы сталкиваемся с невозможностью представить себе подлинные координаты вашего мышления. Но мы хотели бы сотрудничать, помогать друг другу… Мы надеемся, что ты облегчишь нам путь к взаимопониманию, Тристан…

Пораженный, Старый сложил ладони.

— Возможно ли, что вы не можете проникнуть в наш мир, когда даже я… пусть слепо… ценой целой жизни…

— Речь идет не о том, чтобы проникнуть в него, — сказал Мирг. — Для этого у нас есть не одна, а целых две возможности. Прежде всего, каждый из нас может проникнуть туда как своя собственная проекция, как трехмерная тень, отбрасываемая нашей четырехмерной действительностью. Увиденный на земле, он покажется таким же человеком, как и все остальные, но он не реален, и напрасно будут его прокалывать саблями или заковывать в цепи. Как тень, он щройдет сквозь стены, и хотя все его увидят, никто неможет схватить.

— Привидение! — воскликнул Старый. — Наши попы научились пользоваться такими явлениями…

— Но наша цель, как ты сам понимаешь, не в этом, — с сожалением сказал Мирг. — Кстати, религия — это одно из ваших представлений, которые остаются для нас неуловимыми… Затем, мы можем скреститься с вашим миром с помощью одного из наших трехмерных лиц, и тогда нас видят так же, как мы видим вас. Это тот способ, благодаря которому ты только что встретился со своей молодостью… Мы можем извлечь свое трехмерное лицо из вашего мира, исчезнув в четвертом измерении. Тогда мы вдруг становимся невидимыми — как камень, убранной из поля зрения насекомого, которое не может взлететь, становится для него невидимым, переходя в третье измерение.

— Так я исчез из поля зрения де Сюрси и его людей, — улыбнулся Старый. — На Земле это называется чудом…

— Называй его как хочешь, — сказал Мирг. — Не название поможет нам понять вас. Сны, представления, побудительные причины ваших поступков так же непостижимы для нас, как для вас были бы непостижимы идеалы плоского, двухмерного человечества… Но ты жил в мире трех измерений и покорил себе четвертое. Ты понимаешь мир, из которого ушел, и можешь сделать его для нас понятным.

— Разве до меня к вам никто не приходил? — спросил Старый. — Ведь я шел по стопам других ученых…

— Невероятно мало, Тристан… с большими промежутками времени и… обычно такие старые…

— Что, как и я, не могли помогать вам слишком долго, — договорил за него Старый. — Понимаю…

С минуту он помолчал, затем заговорил тихо и раздельно: — Моя цена была слишком дорогой, как и их. Ты это знал, Мирг… Так же как знал, что будущее найдет более короткий и легкий путь. И не остановил меня… Почему ты меня не остановил, Мирг?

— Один ничто перед всеми, — напомнил ему собеседник. Голос его звучал мягко, но твердо. — Мы можем лишь приветствовать такой путь, какова бы ни была цена, заплаченная за него одним ради познания всех. Впрочем, если ты думаешь о людях будущего — подобных той паре, которую я тебе показал, — то их ведь тоже не слишком много. Исследование их трехмерного космоса будет еще очень долго привлекать многих, многих людей. Они должны будут познать планеты, солнечные системы, галактики… К тому же, по сравнению с тобой, они придут из такой временной отдаленности, что будут только из книг знать некоторые вещи о твоей эпохе. Не намного больше нас будут знать о религии, о войнах, о королях…

Постепенно большая площадь пустела. Тристан обдумывал слова своего собеседника, и последний вопрос родился у него в уме: — Почему ты хотя бы не сократил мой путь?

— Если бы это было возможно! — вздохнул Мирг.

— Ведь все мы — сыны своего времени… Путь молодых людей, которых ты видел, был иным, чем твой путь, хотя бы потому, что ты не смог бы его понять. Но я помог тебе на твоем собственном пути.

— Ты?

Старый повернулся к нему вместе со стулом. Мирг нехотя продолжал: Те, что пришли до тебя, указали мне, как это сделать. Однажды я погасил твою печь, когда смесь, которую ты готовил, должна была взорваться. Ты заснул… Тогда ты был молодым…

— В Лионе, — вспомнил Старый. — Я так и не понял, как мог погаснуть огонь… А еще?

— Многого я сделать не мог, — ответил Мирг. — Подумай сколько вещей было для меня непонятно… Однажды кто-то послал тебе серебряный кубок.

— Катерина Медичи. Он куда-то запропастился, и я искал его целый день…

— Я покажу тебе его. Случайно мне стало известно, что он отравлен.

Они сидели на террасе и смотрели друг на друга, улыбаясь.

— Путешествуя в будущее своего мира, ты сможешь узнать больше, сказал наконец Мирг. — Ты с большей пользой будешь поддерживать ищущих, защищать тех, кому угрожают. Ты понимаешь меня, Тристан…

И Старый перестал удивляться тому, что разумные существа совсем разных, отличных друг от друга миров связаны между собой неведомыми нитями. Из таких миров эстафеты будущего могли возвращаться во времена, которые еще не наступили. Он вспомнил молодого человека, которого покинул склонившимся над старинным пергаментом в темном подвале. Ему помощь больше не нужна. И он подумал вслух: — Там столько несправедливостей, преступлений…

— Я ведь сказал тебе, что чаще всего мы этого просто не понимаем. Чем больше мы будем знать, тем лучше сможем поддерживать то, что достойно поддержки… Поэтому прежде всего мы заботимся о людях, которые приходят к нам, Тристан. Любой ценой…

Мирно сидя на террасе, они разговаривали, как старые знакомые. Внизу движение множественных людей прекратилось, и площадь опустела.

— Один гость из будущего вашего мира сказал мне, что о тебе будут много писать, — вспомнил через некоторое время Мирг. — Но первым человеком, понявшим, как ты смог выйти через башню дворца, был…

— Алхимик?

— Нет, — улыбнулся Мирг. — Мечтатель.

— Я хотел бы взглянуть на него…

Мирг дал ему необходимые разъяснения, и Старый снова склонился над кнопками машины. Веко дрогнуло.

Он находился в комнате со странной мебелью, в сердце большого города будущего. Ряды книг, не похожих на те, к которым он привык, плотно стояли на полках, шедших вдоль стен. Сидя за столом, мужчина средних лет занимался делом, для Старого совершенно непонятным: ведь он никогда не видел пишущей машинки. Зато он тут же узнал портрет, украшавший стол, и, с усердием человека, вдруг обнаружившего, что он совсем другой, чем думал, принялся разглядывать свое лицо. Затем нагнулся над плечом мужчины и начал читать строки, четко напечатанные на белой странице. Они были написаны на французском языке других времен, но Старый понял их без труда. «Я восстановил его „исчезновение“ вплоть до мельчайших подробностей, — прочел он, — и знаю, что случилось с ним после того, как он пропал из виду виконта де Сюрси…» Мужчина средних лет остановился, протянул руку и взял портрет. Он долго глядел на него и затем поставил ближе, прислонив к бронзовой статуэтке, изображавшей набальзамированного Осириса. Ударяя двумя пальцами по клавишам машинки, он вызвал на белой странице новый ряд букв.

«И иногда я спрашиваю себя: разве это так уж невозможно — получить знак, один-единственный знак — доказательство того, что я не ошибся…» Старый протянул руку, взял фотографию и — унес ее с собой, в недоступный четырехмерный мир, поглотивший его навсегда.

Снова переведя взгляд на статуэтку, мужчина, сидевший за столом, остолбенел. Лицо его побледнело. Быстрыми движениями он поднял книгу, порылся в стопке бумаги, поискал внизу, под столом, перерыл корзинку, полную скомканных бумаг…

И через несколько минут, измученный, распрямился.

На его губах блуждала улыбка, не соответствовавшая глубине его взгляда, устремленного на старую бронзовую статуэтку. Сквозь открытое окно долетал шум города. Он обхватил руками лоб и долго сидел так, неподвижно, наедине со своими мыслями. И на душе у него было тихо-тихо.