"Плещут холодные волны" - читать интересную книгу автора (Кучер Василь)ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯДолго жила в бомбоубежище Варвара Горностай. Кажется, целую вечность, а свыкнуться с такой жизнью никак не могла. Какая-то таинственная сила тянула женщину назад в свой дом, на Корабельную сторону. Если бы не дети, она давно ушла бы отсюда, да дети не пускали. Ради них и находилась здесь, тревожась об их безопасности. Тут спокойно. Тут дети могут всю ночь безмятежно спать, здесь не страшен любой артиллерийский обстрел или налет вражеской авиации. Дома же они пугались ночами, плакали, когда хватала их, сонных, на руки и полураздетая бежала в маленькое убежище, которое вырубил в каменной скале муж. А может, там и ночевать можно с детьми? Нет. Холодно, сыро. Еще простудятся. Тут хоть тепло и среди людей как-то веселее, И врач под боком. Варка заметила, что дети в последнее время похудели, стали желтыми и какими-то вялыми без свежего воздуха. Разве погуляешь на улице, если через каждые полчаса воздушная тревога и они стремглав бегут в убежище, испуганные и запыхавшиеся, как зверьки, загоняемые в клетку? Со страхом они посматривают и на потолок. Выдержит ли, не расколется? Беда, да и только. А в своем садике дети были бы целый день на воздухе. Рядом и убежище. Они теперь хорошо различали сигнал воздушной тревоги, узнавали вражеские самолеты в небе и прятались бы сами. Она же спокойно шила бы матросам белье и телогрейки дома, в родном доме, а вечерами относила бы сшитое в бомбоубежище. Да ведь и не обязательно делать это самой. За готовой работой могут и комсомольцы прийти. Бездетные женщины так и поступают. Дома все шьют и не живут в бомбоубежище. А как же школа? Грицько в школу ходит, и Юлька пошла в первый класс. Значит, Варке придется водить их сюда и весь день бывать здесь. А чтоб оно все пропало... Война разбросала всю семью Горностаев, только Варка с младшими детьми и осталась. Оксана день и ночь в госпитале пропадает. И ничего не попишешь, потому что она на военной службе, медсестра. Ольга теперь по всем заводам и предприятиям бегает, за все у нее душа болит. Там пекарню разбомбили, и завтра люди без хлеба останутся. Тут надо новых комсомольцев на фронт отправлять. Где-то водопровод разбомбили, и надо немедленно искать старые колодцы и родники. И она ищет с комсомольцами, допытывается у старожилов... Да надо еще стариков убедить, что нечего сидеть в Севастополе и чтоб эвакуировались на Кавказ. Их хлебный паек может пойти тем, кто воюет на фронте, трудится на фабриках и заводах. А старики не желают уезжать из Севастополя, хоть караул кричи. Вот и агитируй их, проси, приказывай, умоляй... Варка теперь и дочек своих редко когда видит, потому что в убежище они не приходят. Только если иногда навестит домик на Корабельной да увидит, что в шкафу все перерыто и в сундуке перемято, догадается, что дочки были дома, переоделись в чистое, а старое бросили в корзину. Некогда и постирать было. Так и муж приходил. Когда ночью, а когда днем. Его следы в доме тоже узнавала Варвара. Надоело. А что поделаешь? Надо их хоть иногда всех вместе собрать. Варвара решила сделать это сегодня. Передала мужу на завод, позвонила Ольге в горком комсомола, который теперь помещался в бомбоубежище. Ольга обещала связаться с Оксаной, и все они должны были прийти вечером на Корабельную сторону, в родной дом. Хоть на часок, но чтоб все были снова вместе. Вот Варка и собралась в путь. — А зачем вы детей берете! Пусть тут остаются. Мы присмотрим, — сказала седая учительница. — Не хочу тут! Не хочу, — запрыгала Юлька. Она была уже одета и выставляла всем напоказ новые башмачки из красного шевро, которые привез вчера с фронта матрос с маленьким письмом: «Носи на здоровье». Башмачки обошли по рукам чуть не все убежище, и матрос настоял, чтоб Юлька надела их при нем и сплясала. Девочка охотно выполнила его просьбу, а теперь не расставалась с башмачками. — Не хочешь? — переспросила Юльку учительница и прибавила: — Там на улице грязь, и ты измажешь свои башмачки. Оставайся здесь, мама скоро вернется... — Не хочу. Я сторонкой обойду грязь, — щебетала Юлька, — а лужи буду перепрыгивать... Мама мне галоши новые купит. Купишь, мамулька? — Куплю, дочка, куплю, — вздохнула Варка. — Я не шучу, Варвара Игнатьевна, — продолжала учительница. — Их наступление на Севастополь может начаться с минуты на минуту. Если даже счастливо доберетесь домой, обратно не сможете вернуться. Подумайте... — Когда это еще будет! — махнула рукой Варка. — Вон сколько говорят про это наступление, но до сих пор тихо. А ведь скоро и немецкое рождество. Они на рождество не начнут... Греха боятся... — Ох, какая же вы наивная! — холодно заметила учительница. — Да и детей мне пора искупать, — продолжала Варка. — И белье сменить. И дочек в порядок привести. И старику все подштопать. Обносился, верно, и он. Сколько уж дома не была? Сами подумайте. И ушла, взяв за руки Грицька и Юльку. Настороженно поглядывала на небо, но там было тихо и спокойно. Перебегала пустые улицы, чтобы идти, где посуше, и обязательно вдоль северной стороны, потому что туда не могли попасть снаряды. Не заметила, как пришла домой. Отперла дверь, растопила печь и давай наводить порядок. Как они без нее запустили и засорили дом, обе дочки с отцом! Каждый брал, что попадало на глаза, клал куда попало. Должно быть, все спешили, забегая сюда на минутку и снова уносясь по своим хлопотливым делам. Не заметила, как стемнело. А тут и старшие дочери со стариком пришли. Радуется Варвара, не знает, где и посадить каждого, как услужить. Напекла в печурке картошки в мундире, нарезала тоненькими ломтиками сало, которое кто знает где и как у нее сохранилось. Ужинают да все ее нахваливают — так ловко придумала. Детей вместе мыли и все не могли нарадоваться Юлькиными башмачками — высокими, с белым шитым рантом, с медными пистонами в дырочках, куда вдевают шнурки... Таких и в магазине до войны, бывало, не купишь... Мать не укоряет теперь Оксану за Павла. Он словно бы и ничего парень. Серьезный, видный, степенный. Видать, хороший человек. Варка и слова против него теперь не скажет. Ольге же не смолчала. Когда все улеглись спать, она подсела к дочке и заговорила: — Как же это так, дочка, получается? Сашко в Ленинграде, с врагами сражается под водой. Письма тебе пишет. Любит тебя верно. А ты? — И я его, мама, — борется со сном Ольга, покусывая губы. — А зачем же повод даешь этому кудрявому, как его... Бойчаку? Он хоть и адъютант у нашего Горпищенки, а какой-то очень уж шустрый... Такие всегда на вербе грушу показывают... — Никому я повода не даю, — тихо говорит Ольга. — Не даешь? А чего же он сюда уже два раза прибегал, соседка рассказывала? И ко мне в бомбоубежище заходил. Как только приедет с передовой по какому-нибудь делу, так непременно заглянет ко мне. Бабы уж и насмехаться стали: новый зятек Варварин. Еще кто-нибудь возьмет и напишет Сашку в Ленинград. Что тогда будешь делать? — Пусть пишут. Я верю Сашку, а он мне. Нас и водой не разольешь, не то что какими-то там письмами... Мы, мама, навеки вдвоем. Вот пусть только война кончится — и все будет хорошо. Только бы живыми остаться. — Ой, что ты? — испугалась Варвара. — Разве можно так говорить, не в доме будь сказано, о смерти? Опомнись, доченька... — Война, мама. И смерть везде ходит, что ж я такого сказала? Это правда... — Правда. Горькая правда, да хоть ее не накликай... И тому адъютанту как-нибудь деликатно намекни про Сашка, что в Ленинграде он... А если не хочет понять, так ты прямо отрежь. Ладно, Оля? — Спите, мама. Мне скоро вставать, — шепчет Ольга и отворачивается к стене. Все спят крепко, дышат ровно и глубоко, только Варка не может сомкнуть глаз, все сторожит их сон. А что, если опять налетит? Или начнет обстреливать из пушек? Не успеют же и проснуться. А так она всех разбудит. Да и какая мать заснула бы в такую ночь, когда вся семья собралась в отчем доме и отдыхает. Она должна беречь их сон, раз сама собрала всех сюда, силой созвала. За окнами медленно уплывает длинная декабрьская ночь. Воет холодный ветер, и море гневно ревет и стонет, разбиваясь о каменные берега. Варвара отодвинула занавеску, чтоб было видно бухту и море. Везде темно. Ни огонька, ни искорки в окнах. Варвара слушает ночь, склонившись то к изголовью детей, то возле мужа. Одному поправит съехавшее на пол одеяло, другому подушку приподнимет, чтобы удобнее лежала голова. А сама как струна, готовая зазвенеть от малейшего шороха. На то она и мать. Пусть они поспят, а она уж как-нибудь и так перебьется. Матросы же в окопах не спят. Варка иногда слышит приносимый ветром с фронта гулкий стук крупнокалиберных пулеметов, словно кто-то пробегает вдоль забора и пересчитывает палкой весь штакетник. Иногда ударит орудие, глухо, словно большой камень оторвался на вершине и покатился в пропасть, разбудив сонные горы, сметая все на своем пути. Минометов здесь не слыхать. Они бьют где-то далеко, за горами. Лишь только угадывается их сплошной смутный гул. Словно глубоко в море клокочет шторм. Там, на фронте, время от времени вспыхивают ракеты, потому что немцы боятся матросов и ночью. А когда ракеты гаснут, над горами полыхают огни пушек и пулеметов. Они качаются вдоль горизонта, словно мираж, и не угасают всю ночь. Их тревожные вспышки долетают и сюда, на Корабельную сторону, играют тусклым и холодным блеском в доме Горностаев. Вон засветилась на столе хрустальная вазочка с яркими бессмертниками и вмиг погасла. Потом желтая волна скользнула по застекленным фотографиям, висящим вдоль стен, напротив окон. На какое-то мгновение зажглись зеленоватым блеском старые часы Платона со стальным брелочком, висящие на коврике возле кровати. Который теперь час? Варка наклоняется над часами и, тихо вздохнув, будит мужа: — Платоша! Слышь-ка, родной? Вставать пора... — А? Что? — вскакивает Платон и, оглядевшись, тихо шепчет: — Ага, да, да. Уже пора. Иду, Варочка, сейчас иду... Он умывается, сломанным гребешком расчесывает поседевшие волосы, пьет молоко, которое вчера где-то раздобыла Варвара, и уже стоит, готовясь уходить. — Детей береги, — говорит он, показывая глазами на крепко спящих Грицька и Юльку. — Не учи меня, Платон, — отвечает Варвара и спрашивает: — Так как же с теми облигациями? — Разве ты еще не отнесла? — Нет. Все тебя ждала... — Напрасно. Отнеси сегодня же. Все отнеси. И облигации, и золотые кольца, и мой серебряный портсигар, и твою сахарницу. Кажется, у нас больше уж ничего нет? — Нету, — грустно качает головой Варвара. — Не грусти. Вот кончится война, я тебе еще лучше куплю, — говорит Платон и легонько прижимает ее к себе. — И серебра, и золота, и платины. А это, Варочка, на танковую колонну. Пусть и наша доля там будет... — Хорошо. Когда ты придешь? — спрашивает жена. — Не знаю. Наверное, опять через десять дней, — прощается Платон и целует Варвару. — Я тебе позвоню в бомбоубежище. Обо мне не тревожься. Детей смотри береги. Он тихо, словно украдкой, исчезает, даже не стукнув калиткой. И шагов его по крутому каменному трапу не услыхала Варка. Вошла из сеней в дом, а Оксана с Ольгой уже поднялись. Расчесывают густые волосы, заплетают косы. Стала греть им чай. — Не надо, мама, мы там позавтракаем, — махнула Ольга рукой куда-то в сторону моря. — Там у нас свой паек, — прибавила и Оксана. — Зачем же будем вас объедать? Берегите вон Юльке и Грицьку. А мы и на работе позавтракаем. О нас не беспокойтесь. Мы же теперь на фронтовых харчах. — Чтоб его вовек не знать всего того, что на фронте, — вздохнула Варвара. Дочери смолчали. Оксана спокойно припудривала нос, Ольга укладывала косы. Потом оделись, молча взглянули одна на другую, подбежали к матери, поцеловали в лоб: — Бывай здорова, мамулька, и не тужи. Мы тут недалеко, почти рядом. Позови — и мы снова прибежим. Взялись за руки и выбежали из дому. Совсем молоденькие... Во дворе задержались, стали рвать последние цветы. Оксана — раненым в госпиталь, а Ольга — в штаб обороны. Варвара уже и не спрашивала, любуясь дочками в окно. И полетели, легкие и аккуратные, как ласточки. Варка согрела на плите в баке воду, стала стирать белье, которое они вчера сняли, переодевшись в чистое. Не заметила, как рассвело, заалело на горизонте и из-за тучи выглянуло солнце. Его лучи коснулись Юлькиного лица, защекотали ресницы, и девочка проснулась: — Ой, мамулька, солнышко! — А! — вскочил на постели Грицько. — И поспать не дает. Вот уж языкастая. — Грицько! — окликнула мать. — А чего она орет? «Солнышко»! — буркнул Грицько, кутаясь в одеяло. — Вставайте уж да пойдем. Вот чайку попьем и двинемся, — сказала Варвара, расставляя на столе чашки. — Опять этот чай! — сердито заметил Грицько. — Сегодня с молочком, сынок, — похвасталась Варка. — Ого! Тогда я уже умываюсь, — соскочил с постели Грицько и сразу заплескался, громко фыркая и приплясывая возле умывальника. Попили чаю с молоком и черными сухарями, и Варка отослала детей погулять на свежем воздухе, пока она прополощет белье. День занимался хороший и, наверное, солнечный, потому что море стало замолкать. Детям она приказала: — Да смотрите мне прячьтесь, когда зенитки загремят. — Ладно, мама! — крикнул с порога Грицько. Они играли в садике у окон, и Варка их хорошо видела, возясь возле оцинкованного корыта. Грицько тянул какие-то провода, прикреплял их к столбу, словно собираясь натягивать паруса. Юлька посадила в палисаднике куклу и тыкала вокруг нее зеленые веточки, посыпая землю белым песком. Разводила садик. В небе тихо, ясно. Замолкло немного и на фронте, или, может, устала Варка за ночь и уже не слышит грохота и грома? Может, и так. Хорошо, если сегодня будет тихо, она спокойно закончит работу, а дети подышат немного свежим воздухом. Вон как уже разрумянились. Юлька совсем розовенькой стала. И парень не такой желтый и слабый, как в бомбоубежище. На море угасает крутая волна, тают белые барашки, рыбачьи лодки выходят на главный рейд забрасывать сети. Поднимаются на гору груженные снарядами грузовики, тяжело ревут перегретыми моторами. Где-то играет радио. Наверное, у вокзала. Только море, как и вчера, пустое и безмолвное. Кораблей нет. Они снова не пришли ночью оттуда, с уже далекого теперь Кавказа. А она так надеялась на корабли. Думала, хлеба привезут, сахара. И может, хоть немного мяса ребятишкам и масла. В магазинах его давно нет. Отжала белье, сложила его на скамейке — пусть стечет немного, а сама принялась подметать. Дети щебечут у окошка, не ссорятся. Вот и переделала все домашние дела. На сердце легко стало, тепло, как всегда бывает матери, когда она управится с делами и может посидеть минутку, сложив на коленях свои горячие, натруженные руки. Домела комнату, стала собирать на фанерку мусор и уже хотела было разогнуть спину... Но не разогнула. Не успела. Только услыхала, как над головой что-то страшно и громко засвистело, словно в дом ввинчивали гигантское острое сверло. А потом тяжелый гром упал на голову и сбил Варку с ног. Сразу. Наповал. Даже не ойкнула. Как стояла, так и грохнулась о землю, распластав большие жилистые руки. Только в растерянности крикнула: — Ой, доченька! И стала падать в темный бездонный колодец. Ударило едким запахом пороха и мелинита, который она уже не раз слышала, когда поблизости рвались бомбы и снаряды. Горький, зловонный, противный запах. Боже мой, а как же дети? Там же Юлька и Грицько. Что с ними? Неужели не спрятались? А как они могли спрятаться, если все произошло так внезапно. Не было ни тревоги, ни гула самолетов в небе. Сразу засвистело и взорвалось. Раскрыла глаза — и ничего не видит. В доме дым. Или, может, ослепла она? Собрав последние силы, Варвара рванулась к двери, споткнулась о порог, услыхав страшный детский вопль. — Ма-а-ма-а-а! — не своим голосом закричал Грицько. А Юлька не закричала. Она лежала посреди дворика, раскинув еще теплые ручонки. Варка схватила Юльку на руки и припала к ее головке, словно хотела вдохнуть в ребенка жизнь. Юлька взглянула на мать уже невидящим, тусклым взором и закатила глаза, тяжело всхлипнув кровью. Она хотела что-то сказать, но слово так и замерло на болезненно сжатых, посиневших устах. Горячая кровь текла по рукам матери. Варка обернула ребенка мокрым фартуком, точно боялась, что хоть одна капля этой крови упадет на камень. А снаряды свистели и рвались на соседних дворах, по всей Корабельной стороне, но Варка их не замечала. Она прижимала к груди Юльку, словно хотела сохранить еще какое-то мгновение ее уходящее живое тепло. — Мама! — изо всех сил дергал ее за юбку Грицько. — Прячьтесь, мама!.. Он стоял растрепанный и почерневший, как земля, держа в руках Юлькин башмачок, в котором, заливая белый чулок, истекала кровью оторванная детская ножка. Варка увидела окровавленный башмачок и вдруг закричала не своим голосом, словно только теперь поняв, что случилось. Она кричала и плакала, поднимая на руках мертвую Юльку. — Люди! Платон! Что же это творится? Спасите! Юлечку мою... Слышите? Юльку нашу... Она была бессильна и беспомощна в своем горе. Грицько увел ее в маленькую пещерку за домом, посадил на гладкий камень. Варка смотрела помутневшими глазами на двор и не узнавала его. Молодые садовые деревья лежали на земле, шевеля вывернутыми корнями. Виноградные лозы были срублены осколками и перепутались с ветками старых яблонь. Весь палисадник, в котором играла Юлька, засыпало черной землей, забросало камнями. Столб упал на дорожку, обмотанный белыми проводами, по которым когда-то бежал в дом электрический ток. Дворик сразу почернел, словно его обожгло адским огнем. Услыхав страшные вопли во дворе Горностаев, прибежала соседка и стала успокаивать Варку. Она силой отняла у нее мертвого ребенка, положила в глубине пещеры, накрыла белой простыней. Грицько помчался на завод к отцу, даже не спросив у матери разрешения. Скоро все Горностаи снова собрались в отчем доме. Юлька лежала в сосновом гробу на широком столе, вся в белом, укрытая до подбородка марлей. Варвара обхватила гроб руками, словно боялась, что кто-нибудь придет и унесет его. Заплаканная Оксана все время давала матери нюхать из пузырька. Платон сидел у стола, обхватив голову руками. Ольга что-то шептала Грицю, вытирая мокрым полотенцем его заплаканное лицо. — Мама, — тихо, словно прося прощения, сказала Оксана. — Павло не может прийти на похороны. У него очень много работы. Ему трудно. Сегодня утром начался второй штурм. Вот потому они и засыпали все снарядами... — Ох, не мучь меня, — уже не плакала, а только всхлипывала Варка. — Пусть начинают... Пусть что хотят, то и творят... А ее уже нет... — Павло потом придет, мама. — Ох, чем он поможет, твой Павло, дочка? Ой, что я, бедная, буду делать теперь?.. Подошла соседка, взяла Варку под руку, сказала: — Варка, слышишь, Варка! Уже вечереет. Скоро нельзя будет ходить по улицам. Надо что-то делать. Вставай, пойдем и мы... — Ой, доченька моя родненькая! На кого ты нас покинула?! Дай мне рученьку твою, — рыдала Варка, пошатываясь на усталых ногах. Они вынесли гроб и пошли вдоль моря к вокзалу, а там вверх по улице Ленина, потом свернули к кладбищу коммунаров. Севастополь весь горел и был затянут едким дымом, расстилающимся над бухтами, над срубленными, с вывернутыми корнями деревьями. Бушевавший с утра огненный ураган уже затих и клокотал где-то в горах, где матросы уже не помнили, какой сегодня день. Из-за поворота вылетели побитые осколками грузовики и, поравнявшись с гробом, остановились. С переднего соскочил техник-лейтенант Каблуков и, сняв обожженную мичманку, склонил голову. — Ставьте на машину, — сказал он тоном, не терпящим возражений. — Мы едем мимо кладбища. Он помог Платону поставить гроб в кузов первого грузовика. Потом посадил туда всю семью Горностаев и сам сел вместе с ними на разбитый ящик. Стукнул ладонью по кабине, и машины тронулись, но уже тихо и медленно, не так, как ехали только что. — На ремонт веду машины, — сказал Каблуков. — К утру подремонтируем. Платон молчал. — Долго болела? — снова спросил Каблуков, показывая глазами на гробик. — Не болела она. Снарядом, — глухо сказал Платон. — Во дворе играла... — Дочь? Платон молча кивнул и больше не проронил ни слова. Перед кладбищем, которое желтело свежими холмиками и чернело только что выкопанными могилами, машины остановились. Каблуков помог снять гробик и, вынимая из кобуры пистолет, подал команду шоферам: — Оружие взять!.. Шоферы выскочили из кабин, держа наготове винтовки. — Зарядить! Щелкнули затворы, и в небо поднялись холодные стволы. — Салют! — скомандовал Каблуков. Прогремел дружный залп, эхо покатилось тихой околицей, растаяло в поле, которое протянулось до самого Херсонесского маяка. Каблуков сказал: — Прощайте! Тут вы уж сами, потому что я спешу на ремонт. — Он вскочил в кабину, грузовики взревели моторами и помчались к Карантинной бухте. Варка посмотрела им вслед и еще сильнее зашлась слезами. — Ну, хватит уж, будет, Варочка, — уговаривал ее Платон. — Видишь, чужие люди и те посочувствовали нашему горю. Матросы... Отец взял гробик на плечи и пошел, тяжело переступая с ноги на ногу, словно клонился от налетавшего с моря ветра. Он еще издали увидел могильщиков, которые тут теперь, кажется, и жили. Те как раз рыли новую могилу, и над ямой поблескивали их лопаты, выбрасывая на поверхность желтую глину. Платон понес гробик прямо к ним. Когда гробик опустили в яму и на него с глухим грохотом посыпались комья клейкой земли, Варку словно кто ударил в сердце. Она не плакала и не всхлипывала, казалось, у нее высохли все слезы. Только настойчиво стала рваться домой, будто ее там ожидало немедленное и неотложное дело. Дочки уговаривали не идти домой. Они понимали, что там ей будет тяжелее. Посмотрит на Юлькины игрушки, начнет перекладывать в сундуке ее платьица — и опять затужит да заплачет, еще беду какую натворит. — Нельзя вам домой, мама, — сказала Оксана. — Мне нельзя? — удивилась Варка, боязливо оглядевшись вокруг. — Нет. Он снова начнет бить по городу. Это же не шутки, мама, — объяснила Оксана. — Гитлер дал приказ взять Севастополь, — прибавила Ольга. — Они хвастаются, что будут встречать Новый год в Севастополе. — Что? — встрепенулась Варка и вся задрожала от злобы. — Что ты сказала?.. — А так пленные рассказывают, — объяснила Ольга. — Девка, говори, да не заговаривайся, — блеснула на нее глазами Варка, словно пригрозила. — Ты еще не знаешь наших людей. Что они скажут, когда про такое услышат? — К людям тебе надо, Варочка, к людям, — оживился Платон, приходя в себя после глубокого забытья. Пробираясь где переулками, а где и по руинам да пепелищам, они привели Варку в убежище, когда уж совсем стемнело. Положили ее на топчан и сами сели. Скоро тут собрались все свободные от работы женщины. И учительница прибежала, холодно взглянула на Варку, проговорила усталыми глазами: «Что я тебе говорила, бабонька? Зачем Юльку с собой брала? Я же просила тебя — не бери детей, а ты не послушала...» Оксана отозвала в сторону врача и о чем-то долго с ней говорила. Платон подошел к старшей по убежищу, которую все женщины за глаза называли «боцманшей», коротко рассказал о случившемся. Лишь Ольга с Грицем сидели возле матери, не давая ей подниматься. Врач скоро вернулась вместе с Оксаной и сделала Варваре укол. Потом она уснула, Платон ушел на завод. За ним разошлись и дочери. Оксана — в госпиталь, пора было заступать в операционной на дежурство. Ночью как раз привозили раненых. Убежала и Ольга, пообещав наведаться через часок. Только Грицько остался возле матери, положил вихрастую головку рядом с ней на топчан и уснул. Проснулась Варвара рано, наверное перед рассветом, и заметила возле себя укрытого чьей-то большой телогрейкой спящего Гриця. Не иначе комендантша укрыла его. Взглянула на длинные столы со швейными машинами и удивилась. Женщины почему-то не шили, а что-то писали и заворачивали какие-то пакеты, перевязывая их узенькими ленточками и тесьмой. Варвара причесалась, подошла к ним: — Что вы пишете? — Письма на фронт. — Кому? — Кому придется. И подарки кладем. Скоро ведь Новый год, Варка. — Дайте и я напишу... — Пиши. Вон бумага и карандаш. Садись возле нас... — Нет у меня только подарка, — пожаловалась Варка. — Да мы тебе дадим. Вон выбирай в коробках. Вместе накупили на собранные и заработанные деньги. Вот душистое мыло, одеколон. Вот тут пачечная махорка, а вон там гребешки, лезвия, носовые платочки. Конверты и чистая бумага, чтоб матросы ответили нам. Пиши, Варка, и подписывайся четко. И адрес свой точно напиши. Чтобы тот, кто получит подарок, знал, кого благодарить. Мы все так пишем. А на улице снова началось. Бомбы и снаряды рвались по всему городу, и потолок в убежище гудел, с него падали на головы женщинам огромные мутные капли. Если бомба или снаряд разрывались совсем близко, электричество тут же гасло и начинало мигать, словно под потолком горела керосиновая лампа и на нее дул с моря штормовой ветер. — Мама, — ныл Грицько. — Я выгляну. Что там творится? — Ох, хоть ты не мучай меня, — с сердцем бросала Варка, отрываясь от письма. — Сиди и замри мне, не то туда пойдешь, где Юлька наша. Сиди, чтоб я тебя и не слышала, забияка. Слышишь, что там делается? — Слышу, — сопел Грицько, — да я хотел посмотреть... — Вот я тебе посмотрю! — замахнулась на него Варка. В тяжелую дверь, обшитую стальным листом, кто-то сильно постучал, и «боцманша» ее открыла. В штольню вскочил запыхавшийся и раскрасневшийся Мишко Бойчак, лихой адъютант Горпищенко, друг Павла Заброды, влюбленный в Ольгу. Он был в серой телогрейке, туго подпоясанной офицерским ремнем, на котором болталась черная флотская кобура, а в ней — тяжелый парабеллум. На груди висел автомат, через плечо — полевая сумка, полным-полная каких-то книг. Густые волосы выбились из-под серой кубанки с синим суконным верхом. Многие женщины узнали Бойчака, бросились ему навстречу, словно он принес долгожданное спасение. — Ну, как там у вас? — спросила «боцманша». — Жарко, — вытер платком лоб Мишко. — Так и лезет, так и прет тучей, но мы стоим. Иногда один против десяти. Но того, что Гитлер задумал — на Новый год гулять в Севастополе, не выйдет. Мы насмерть стоим. Он, падло, еще не знает, что такое моряки, да еще тут, в Севастополе. Теперь узнает. Взглянув на свертки и письма, Мишко удивился: — Неужели и почту сюда перевели?! Вот чудеса! — Нет, подарки для вас готовим. Письма поздравительные. С Новым годом, с новым счастьем... — Вот это сюрприз! — притопнул ногой Мишко. — Ну и молодцы! Да фронт ведь большой. Всем не хватит. — Да мы не для всех, а только для бригады Горпищенко. Для других остальные убежища готовят. Передай там, пусть ждут гостей, когда немного утихнет. — Передам, будьте уверены, — бросил Мишко, а сам так и бегал глазами по толпе, пока не увидел Варвару. Увидел и сразу оказался, словно случайно, возле нее. Варвара холодно посмотрела на него, закрыла платком письмо: — А тебя чего носит в такую-то пору? Разве не видишь, что в городе творится? Не маленький уж... — Приказ исполнял, Варвара Игнатьевна. Кровь из носу, а должен был добраться до Севастополя. Да вот бежал мимо вас и думаю, дай зайду. — А может, от бомбы спрятался? — Да нет. У нас этого добра и там полно. Если будем прятаться, кто же воевать станет? Не очень-то мы кланяемся их бомбам. Привыкли понемногу. — Ох, смотри, парень... Адъютант присел возле нее на скамейку, тихо заговорил: — Варвара Игнатьевна, я бы просто так не забежал сюда, но я был у вас дома и все видел, все знаю. Это очень тяжело, Варвара Игнатьевна. Наши матросы так ее любили, вашу Юльку. Особенно те, у кого свои дети. Только и разговоров, что об ней да про башмаки... Я забегал только что и к Ольге, но она очень занята и не может прийти к вам. Просила, чтобы я навестил вас. Вы только не думайте, я бы и без ее просьбы это сделал. Может, вам что-нибудь надо, так скажите. Я достану... У меня приказ полковника, и, если надо, я могу все делать от его имени... — Поздно уже, — вздохнула Варвара. — Теперь мне ничего не надо. Ничего. — Ой, не обманывайте... — Если бы ты остановил его, тот снаряд, когда она играла в палисаднике, а он летел, — как-то странно, словно сквозь сон, заговорила Варвара, не слыша уже Мишка. Но вдруг спохватилась, взяла себя в руки и стала щупать рукава, а потом полу его ватника, спрашивая: — Ну как они, наши бушлаты? Хороши в носке? — Да им сносу нет, — заверил Мишко. — А теплые? — Как шубы! — А не очень тяжелые? — Как пушинка, — с улыбкой поддакивал Бойчак. — Весь фронт благодарит вас за такие бушлаты. Варка опять не услыхала его голоса, будто провалилась куда-то в небытие. Шарит мутными глазами по влажному потолку, словно высматривает там что-то и не может найти. Сморщила в болезненной гримасе лоб, силится что-то припомнить и никак не припомнит. Не слышит она ни грохота, ни грома, от которого так тяжко стонет вся земля, и потолок, и стены, и весь белый свет. Перед глазами до сих пор стоит кладбище, и комья земли гремят о детский гробик. Да еще матросы стреляют из винтовок в небо. А кто тот старший, откуда родом? Звать его как? А она не спросила. И захлопотавшийся Платон не спросил. Так и полетел моряк на машинах в какой-то ремонт. Но зачем же в ремонт, если машины исправны? Довезли их до самого кладбища, а сами поехали дальше. — А ты его случайно не знаешь? — вдруг спрашивает Варка, вновь возвращаясь мыслями в холодное каменистое подземелье. — Кого, Варвара Игнатьевна? — удивляясь, пожимает плечами Мишко. — Ну, того моряка, который салют отдавал в честь моей доченьки. Привез нас на машине и приказал всем шоферам стрелять. Славный человек. Видно, старший над шоферами. Я хочу его найти. Помоги мне. — Хорошо. Помогу. Я расспрошу о нем Ольгу. Вы же передайте Ольге, что я был у вас, не обманул. Скажете? Варвара Игнатьевна равнодушно смотрит на него, словно видит впервые, отрицательно качает головой: — Не скажу. Ничего я не скажу. Пусть она сама распутывает, раз напутала. Ее судьба где-то в Ленинграде, под водой... Не упрекай меня, парень... Иди себе своей дорогой... — Ладно, я сейчас уйду, — тихо бубнит Мишко и пятится к двери, поманив за собой Грицька. — Что это с мамой? Странная она какая-то? — Не знаю, — пожимает плечами парнишка. — И меня хотела ударить. И не отпускает от себя ни на шаг. Наверное, в голове что-то сделалось. — А о каком моряке она говорит? Кто там стрелял на кладбище? — Какой-то техник-лейтенант. Он на машину нас посадил и приказал шоферам салют дать. Вот она его и ищет. Всех спрашивает... — Ох ты горе мое! — забеспокоился Мишко. — Надо нашему Павлу сказать, врачу. — А ты и скажи, — посоветовал Грицько. — Вот приедешь на передовую и скажи. Пусть он в госпиталь позвонит, самому старшему. Может, ее в больницу надо везти... — Отвезем, если надо, не волнуйся. И этого моряка найдем. Все в наших силах, Гриць. Ну, будь здоров. Я побежал. Вот тебе на память пачка галет. Флотские, из бортового пайка. Размочи в кипятке и ешь на здоровье. Скажи Ольге, что я тут был и все знаю. Скажешь? — Есть, сказать Ольге, — козырнул по-военному Гриць, побежал за Мишком к двери, но сразу отшатнулся и чуть не удалился затылком о стену. Из-за приоткрытой двери парнишку так обдало жаром и огнем, словно кто-то толкнул его в грудь. Так вот он какой, этот Мишко! В самое пекло убежал, не испугался, а Грицько боится. Нет, надо и ему привыкать к войне, надо как-то вырываться понемногу из этого убежища, когда бомбят и обстреливают, и смотреть, что там на улице творится. Мишко же побежал... Вот пусть только матери опять сделают укол и она уснет, так Грицько и минутки не усидит. Он что-нибудь да придумает, чтобы прорваться на улицу и хоть краешком глаза посмотреть на Севастополь. Разве для того ему матросы подарили бескозырку, чтобы он сидел с ней в бомбоубежище, где одни женщины да дети? Нет, не для этого... А смелый адъютант, у которого уже вошло в привычку бывать ежедневно среди бомб и снарядов, переждал какое-то мгновение в свежей воронке налет авиации, понял, куда падают снаряды, и побежал напрямик к порту. Где пригибаясь, где ползком, а все-таки выбрался на главную улицу и оттуда свернул на Лабораторное шоссе, куда не долетали бомбы и снаряды. Там он поймал грузовик с красной полосой на радиаторе (такие подвозили на передовую снаряды и патроны), вскочил на подножку к шоферу, ухватившись локтем за спущенное стекло в дверце кабины. Бойчак теперь только так и ездил. Так было удобнее. В кабине возле шофера сидел какой-то небритый худой интендант и клевал носом от страшного недосыпания, которое вот уже неделю донимало весь фронт. — Чье хозяйство? — пересиливая гром войны и гул мотора, закричал ему в самое ухо Бойчак, показав глазами на ящики со снарядами. — Двадцать пятая Чапаевская! — крикнул интендант. — Добро. Я ваш сосед, от Горпищенки! — закричал Мишко. — Как там Нина Онилова поживает, чапаевская Анка? Ты давно ее видел? — Утром... — Косит фрицев? — Косит. Только патроны подавай... — А зимнее обмундирование вам уже выдали? — Некогда. Сейчас патроны и снаряды главное... Там и так жарко... — Тут обстреливают дорогу, — показал на Ялтинское шоссе адъютант. — Проскочим, побей его гром! — крикнул шофер, прижимаясь к баранке. — Полундра! Машина летела на полном ходу, круто обходя глубокие воронки от бомб и снарядов. Ялтинское шоссе осталось справа, тут было тише и спокойнее. Мишко заметил вдоль дороги разбитые грузовики, трупы лошадей, над которыми уже кружилось воронье, и вспомнил, что утром здесь было пусто. Значит, уже и эту дорогу они взяли на прицел. Бойчак показал шоферу глазами на убитых лошадей вдоль дороги: — Что это? — Полундра! Побей его гром! — крикнул шофер и повел глазами на высокую гору, где засели немцы. — Оттуда все видать. У них оптика — цейс. Эта дорога перед ними как на ладони. Давай-ка в овраг!.. Он круто повернул машину вправо и оказался в глубоком ущелье между Инкерманскими штольнями, в которых разместились подземные заводы, гобпитали, продовольственные и материально-технические склады. Сюда оптика вражеских наблюдателей не могла еще добраться, и снаряды и бомбы падали редко. Но дорога тут была неровной, узкой, с выбоинами и крутыми кюветами по обе стороны. Машина ехала осторожно — в кузове не сухари, а снаряды. На дне ущелья Бойчак распрощался с шофером, и тот крикнул Мишку вслед: — Берегись возле Черной реки. Там обстреливают, побей его гром... — Добро! Там уже мое хозяйство, — весело бросил Мишко и побежал вдоль каменной скалы в направлении третьего батальона. По высотам на Северной стороне, на Мекензиевых горах и дальше за Инкерманским монастырем, высеченным в скалах, все горело, тонуло в густом едком дыму. Дым был желтым и удушливым, рвались снаряды и мины. В воздухе стоял такой грохот, что Мишко нарочно закричал — и не услышал своего голоса. Где-то здесь должна быть санчасть третьего батальона. Но где она? Старые землянки и блиндажи перепахало снарядами, и на том месте виднеются кучи земли, камней, сиротливо торчат разбитые шпалы и бревна. Где же они прячутся теперь, санитары? Мишко спрыгнул в глубокую траншею, служившую ходом сообщения, и побежал вперед, низко пригибаясь. Навстречу ему ковыляли двое раненых, поддерживая друг друга за плечи. — Куда вы, братцы? — На дорогу пробиваемся. К машине... — А перевязку? — Сделали уже. Наш батальонный, Заброда, спасибо ему... Если б не он, давно бы в ящик сыграли... — А где же он теперь? — Как это где? На своем пункте. Вон в той скале пещера выдолблена, там его хозяйство... Видишь, вон за теми кустами? — Вижу, спасибо, — поблагодарил Мишко и спросил: — А может, вам помочь надо, браточки? — Обойдется. Уж недалеко. Дай только закурить. Бойчак угостил их папиросами, дал прикурить, и они поплелись по дороге, опираясь на дубовые, только что срубленные палки. Они даже не срезали ветки, так спешили вырваться из рук смерти. В пещере, где разместился санитарный взвод, остро пахло кровью и лекарствами. На окровавленных носилках, вдоль стен, лежали раненые матросы, уже забинтованные, ожидая отправки в госпиталь. В глубине пещеры стонали те, кто ожидал перевязки, с опаской поглядывая на фанерную перегородку, дверь которой была завешена белой простыней с рыжими пятнами марганцовки. Там при свете корабельных аккумуляторов чудодействовал над матросами спокойный Заброда. Ничто его, казалось, не волновало, ничто не могло вывести из равновесия. Он только сердито покрикивал на фельдшера и санитара, помогавших ему за операционным столом. Фанерная перегородка не доходила до чисто выбеленного потолка. Она была чуть выше человеческого роста. И потому на высоких стенах качалась гигантская тень Павла Заброды. Бойчак заметил на стене телефонный провод и пошел за ним в боковую нишу, где сидел телефонист, прижав к уху трубку. Он узнал адъютанта командира бригады и хотел подняться, но Бойчак легким взмахом руки приказал ему сидеть. — Вызовите штаб. Первого, — сказал адъютант. «Первым» называли Горпищенко, и телефонист быстро его разыскал, назвав по очереди оба пароля: «Рында» и «Кубрик». — Товарищ «первый», — заговорил Мишко. — Ваш приказ выполнен. Пакет принял сам командующий. Прочитал при мне и приказал ответа не ждать. Что? Он уже позвонил вам? Хорошо. Слушаю вас. Будет выполнено. Где я сейчас? На третьем, в санвзводе. Что? Наши потери за день? У врача взять список? Есть. Будет выполнено. И прямо к вам? Нет? Ага. Понимаю. Во второй? Есть, во второй пробираться... И положил трубку, глубоко вздохнув. — Во второй батальон? — удивился телефонист. — Да, — сказал Бойчак. — Не пробьетесь. — Шутишь, — криво улыбнулся адъютант. — Нет, не шучу. Наших трое ходили, один за другим, и все не дошли, и назад не вернулись. Косит всех подряд. Там и комар не пролетит... Точно. — А полковник там сейчас будет. Что ты на это скажешь? — Ну, так то полковник. Такое скажете! Чтобы полковник не прошел, — гордо проговорил телефонист и обеими руками прижал к уху трубку, видимо уже слушая какой-то разговор. В операционную внесли матроса Федора Горбача. Того самого Горбача, который всегда первым бросался в атаку и вел за собой всю роту, бесшабашно орудуя то прикладом, то штыком, то финским ножом, неизвестно где им раздобытым. Такие ножи бывали только у разведчиков, направлявшихся в глубокий тыл на связь с крымскими партизанами. В атаку Горбач шел, как все, с винтовкой наперевес, а когда врывался во вражеские окопы, тут уж действовал на свой манер. Заброда знал, что с Горбачом одной перевязкой не обойдешься, и тревожно думал о будущей операции, но не показал своей тревоги и шутя бросил матросу: — Ого! И ты к нам пришел? А я думал, такие, как ты, никогда не придут. Что же у тебя, Федор? — Ногу перебило осколком. Так и разнесло, — кусая побелевшие губы, сдерживая стон, сказал Горбач. — Терпеть умеешь? — спросил Заброда. — Умею, — глухо процедил сквозь зубы матрос. — Значит, и плясать скоро будешь, — повеселел Заброда и приказал санитару: — Наркоз! Санитар налил полный стакан водки и подал матросу. Горбач потянул носом, сморщился и выпил водку до дна. Это и был весь общий и местный наркоз врача Заброды, про который шел слух по всей передовой. Матросы верили в его целительную силу. Горбач вяло тряхнул волосами и лег на стол. Санитар размотал бинты, а фельдшер стал подавать нужные инструменты, кипятившиеся на электрической плитке. Осколок бомбы перебил обе берцовые кости правой ноги — большую и малую — и засел глубоко в мышцах. Заброда быстро и ловко вынул большой осколок, обработал рану, наложил швы. Забинтовав и хорошо запаковав ногу в проволочную шину, бросил Горбачу на прощание: — Будь здоров и не двигайся. Матроса вынесли и положили в дальнем углу, на ящики с ватой, бинтами и медикаментами. Капитан Заброда вышел в узенькую пещерку, где стоял его столик, жадно затянулся папироской и коротко стал записывать в книгу о том, как прошла очередная операция. — Доктор, — тихо позвал Горбач. — Что тебе? — подошел к нему Заброда. — Дайте мне еще этого наркоза! Я так хочу спать, а не могу. Две же ночи не спал... — Нельзя. Лежи и считай до тысячи — уснешь, — бросил Заброда и побежал к раненым. Выбрал самого тяжелого и приказал нести в операционную. Тут его и поймал адъютант, тихо сказав: — Павлуша, я только что из Севастополя. Там горе у Горностаев. — Знаю. К матери пойдет врач из госпиталя. Я договорился. Как ты не вовремя пришел! Приходи вечером, видишь, что тут творится. А их все несут и несут. Еще так никогда у меня не было... А в госпиталь боюсь отсылать. Помрут в дороге. Не могу в госпиталь. Сам должен операции делать... — Полковник приказал взять у тебя список раненых за этот день, — передал приказ Бойчак. — Да что он, спятил? Хотя в этом есть резон. Вон там книга. Садись и сам переписывай. Я не могу. — И пошел в операционную, пошатываясь от усталости. Крайнюк обежал почти весь город и окраины, готовя репортаж о таких, как Варвара Игнатьевна, которые стирали матросам белье, варили раненым зеленый борщ, угощали их зеленым луком и чесноком, чтобы спасти от цинги. Оказалось, что Варвара не была единственной. Чуть не в каждом дворе он находил таких же хлопотливых и старательных женщин. Но, готовя репортаж о тыловой жизни, Крайнюк не мог забыть фронтовых будней. Окопы и блиндажи стояли перед ним грозно и неумолима, в пламени и дыму. На фронте становилось все труднее. Передовая вокруг Севастополя все сужалась и укорачивалась. И может, именно поэтому фронт и тыл сплавились в единый стальной монолит. Нерушимый, неразрывный, как одно большое целое. Крайнюк не забыл того, как однажды в посылке из Севастополя матрос Журба среди простых подарков нашел окровавленный детский башмачок и записку Варки Горностай, которая просила отомстить фашистам за смерть дочурки. Матросы хорошо знали Юльку, видели, как она ходила босиком в холод, и потому матросские сапожники пошили ей эти башмачки. И вот один из них снова вернулся к матросам. Журба побледнел и часто заморгал. К нему бросился боцман Верба, вдруг позабыв, что они с Журбой давно уже в ссоре. Он тоже побледнел и задрожал. Матросы загудели, загремели оружием. Потом они пошли в бой, в котором отплатили фашистам за смерть Юльки. В этом бою помирились матрос Журба с боцманом Вербой. Недавно Крайнюк снова встретился с ними, когда они ночью подкупили редакционного шофера и нацедили себе вина из бочки, которая принадлежала винному заводу, где размещалась теперь редакция. Крайнюк бросился к ним, стал угрожать, что вино отравлено, но, узнав моряков, приказал немедленно убираться вон. Той же ночью они тайком ушли за линию фронта и приволокли немецкого ефрейтора. Посадили его в яму и поили весь день вином. Вино немцу явно понравилось. Какое же оно отравленное? Они прибежали к Крайнюку, рассказали об этом и просили, чтоб он замолвил за них словечко перед Горпищенко. И вот, бегая по руинам Севастополя в поисках женщин, подобных Варке Горностай, Крайнюк думал, как ему подступиться с такой просьбой к полковнику. Чтобы обобщить картину городской жизни в осаде, Крайнюк забежал и в Комитет обороны, встретил там возле блиндажа флотского врача Заброду и Мишка Бойчака. Они оба были чем-то взволнованы и нерешительно топтались на пороге: зайти в блиндаж сейчас или немного подождать? Павло был одет в свою обычную форму пехотного капитана, карманы набиты индивидуальными пакетами, марлей, бинтами, какими-то лекарствами. Зато Мишко казался настоящим кавалером. Флотский новый китель с блестящими пуговицами и золоченым шевроном на рукаве, мичманка со стальным каркасом и блестящие ботинки с крупным рантом. Из-под кителя свисала чуть ли не до колен черная кобура, в ней поблескивал трофейный парабеллум. Вырядился парень, как на парад. — Привет героям! — пожал им руки Крайнюк. — Да какие там герои! — вздохнул Мишко. — Вот бродим вокруг да около, а зайти и сказать обо всем никак не осмелимся. — Ай-ай-ай! Что ж это вы? — А кто его знает, — неуверенно пожал плечами Мишко. — Боимся. А что, если она гарбуз вынесет?! — Кто? — Да кто же, как не Ольга? Ведь к ней пришли. Самому как-то страшновато, так я Павла Ивановича прихватил. Что ни говорите, а он теперь из-за Оксаны ближе всех стоит к Горностаям, — объяснил Мишко. — Это ничего не значит. Если что, так Ольга и меня выставит за дверь. Ты ее не знаешь, — пожаловался Павло. — Она такая — не подступишься. К ней идти, что к Горпищенке. Разнесет вдребезги. — А что с Горпищенкой? — спросил Крайнюк. — И не спрашивайте, — почесал затылок Мишко. — Гром и молния... Лучших разведчиков посадил на «губу»... — Разведчиков? Каких разведчиков? — Прокопа Журбу и боцмана нашего. Отобрал оружие и посадил на пять суток в камбуз картошку чистить, котлы мыть, помои выносить. Беда! — За что же их? — Да они как будто в баню ходили и задержались в городе дольше, чем следует. А потом у них какого-то пьяного немца нашли. В заваленном окопе, куда стреляные гильзы и обоймы выбрасывают. Кто его знает, что за немец такой? Говорят, сверхплановый, — объяснил Мишко. — Сверхплановый немец? Я вас не понимаю. — А что тут понимать? Каждого пленного, которого приводят разведчики, они сдают в штаб под расписку. Штабные дальше его отправляют, тоже под расписку. А этот оказался без учета, нигде не оприходован. Вот полковник и бесится... — И стоит из-за какого-то немца такую бучу поднимать? — Да это разве беда? Вот у меня беда! И идти страшно и терпеть больше сил нет, — тряхнул волосами Бойчак, вытирая платком клеенчатую подкладку мичманки. — Не бойтесь. Смелее идите. Она же вас не съест, — подбадривал Крайнюк. — Пан или пропал. Дважды не умирают. — Пойдемте и вы с нами, — вдруг предложил Мишко Крайнюку. — При вас она сразу поймет, что это не шутка. Она книгу вашу как раз читает. Сам видел... — Нет, — возразил Крайнюк, — где вдвоем идут, там третий — лишний. Вы и сами хорошо справитесь с этим делом. Идите. А я забегу в Комитет, возьму кое-какой материал для газеты и буду вас ждать где-нибудь поблизости. Удачи вам, орлы... — Ну, пошли вдвоем. Будь что будет, — выпрямился Мишко, одергивая китель. — И ты не мог найти для этого другого времени и соответствующей обстановки? Где-нибудь дома или над морем? — недовольно заметил Павло. — Ухажер несчастный. — Да вот, не мог! Она же то по заводам мотается, то по бомбоубежищам, то едет с делегацией на фронт. И все не к нам, а в другие полки и бригады. А сюда прибегу, так у нее полная землянка людей и телефон беспрерывно звонит. Попробуй поговори... А когда и выпадает свободная минутка, так она за свое девичье хозяйство принимается. Ведь и постирать надо и поштопать. — Тогда заходи сначала один, а я в коридоре постою. Потом меня позовешь, — сказал Павло, и они нырнули по крутым ступеням под землю, где в глубоких пещерах работал Комитет обороны Севастополя, горком партии и комсомола. Все работники здесь и жили, так что днем и ночью их можно было застать на своих местах, если они не уезжали куда-нибудь на заводы по неотложным делам. Бойчака тут знали все. Он был частым гостем. Сначала приезжал с полковником, а потом и один стал наведываться. Он сразу привлек внимание комсомольских и партийных работников своим веселым, добрым нравом, скромностью, которая часто переходила в смущение. Он много рассказывал о боевых подвигах своих товарищей, но если дело касалось его самого, тихо говорил; — Я что... Мое дело адъютантское... И небрежно махал рукой. Горпищенко говорил о нем как о парне смелом и отчаянном. Сегодня на кителе Мишка сиял орден Красной Звезды. Комсомольцы давно заметили, что Мишко зачастил не столько к ним, сколько к Ольге. То букетик полевых цветов, собранных на передовой, принесет и незаметно поставит у Ольги на столике. То флакон одеколона передаст для нее. А однажды даже забрал Ольгу из бомбоубежища и пошел с ней прогуляться на Приморский бульвар. Вернулась Ольга какая-то тревожная и грустная. Не поссорилась ли с Бойчаком? Как будто нет. Но села в уголке, возле железной кровати, застланной серым солдатским одеялом, и принялась перечитывать старые письма из Ленинграда. Читала, читала, а потом отложила в сторону, вынула вышивание, а через какое-то мгновение — вышивание в сторону и снова за письма... Ольга за эти месяцы работы в горкоме заметно выросла и похорошела. Высокая и стройная, с карими глазами и чудесной улыбкой, она совсем не кичилась своей красотой, одевалась очень просто, буднично, была удивительно тихой и скромной. Многие молодые люди засматривались на нее, но она решительно не хотела ни с кем встречаться, хотя была ласковой и приветливой со всеми. Мишко кашлянул и, постучав в фанерную дверь, вошел в Ольгину комнату. Но ее там не было. Громко говорил по телефону инструктор, две девушки запаковывали что-то, наверное подарки бойцам на фронт. Бойчак поздоровался с ними и, вынув из газеты букетик полевых цветов, поставил его в обливной горшочек. И сел на табурет у порога. Как долго тянулось время! Казалось, что прошла целая вечность, пока послышался в коридоре звонкий родной голос. Ольга вбежала свежая и веселая, в каске, армейской гимнастерке, стянутой солдатским ремнем, в такой же юбке и больших кирзовых сапогах. Эта форма еще больше подчеркивала ее красоту. Увидела букетик на своем столике и всплеснула руками: — Ой! — Потом взглянула на вскочившего с табурета Мишка и сдержанно поздоровалась: — Добрый день! — Здравствуйте, — тихо пристукнул каблуками Бойчак. — А вас можно поздравить? — взглянув на орден, сказала Ольга. — Поздравляю от всей души. — И устало сняла с головы тяжелую стальную каску, с которой теперь не расставалась. — Оля, — как-то неуверенно сказал Мишко. — Я бы хотел с вами поговорить... — Прошу, — удивленно взглянула на него Ольга и оглянулась. Девушки заспешили с упаковкой и выбежали в коридор. Бросил телефонную трубку инструктор и ушел вслед за ними. Мишко и Ольга наконец остались вдвоем. Только бы никто не вошел или снова не зазвонил этот проклятый телефон. Он может все испортить. — Оля, я давно хотел вам сказать... Настали горькие для нас дни, будут тяжелые бои. Все может случиться. Я на фронте день и ночь, а вы здесь, под бомбами и снарядами. Я так не могу, Оля... Ольга встрепенулась и отошла к столу, опустив голову. Она уже догадывалась, к чему он ведет. — Я еще никогда вам этого не говорил, но вы хорошо знаете, Оля, что я люблю вас, — выпалил одним духом Мишко и, словно испугавшись собственных слов, прислушался, не раздались ли они в коридоре. Но там слышались другие звуки. Стучала пишущая машинка. Кто-то громко спрашивал по телефону про количество людей на хлебозаводе. Кто-то просил воды для раненых. Над головой дрожал каменный потолок, потому что наверху началась бомбежка. — Я давно хотел вам об этом сказать, Оля, но не решался. Просто боялся. А дальше молчать не могу. Я люблю вас, Оля. Слышите? Люблю... Ольга растерянно проводит пальцами по краю стола. Ей так трудно, так больно! Она не хочет обидеть славного, храброго парня. Но и обманывать его она не может. Она должна сказать ему всю правду. Хоть и горькую, но правду. Так ее приучили с детства, так она и поступает всегда. — Мишко, я не скрываю. Вы мне тоже нравитесь... По... Но мы можем быть только друзьями. У меня есть жених. Он воюет в Ленинграде. Вон под подушкой его письма. Я люблю его. Мы дали друг другу слово. Мой отец, вы знаете, эвакуировался с Морским заводом на Кавказ и живет теперь в семье Сашка... Вы не сердитесь на меня, Мишенька. Я очень прошу вас. Давайте будем и дальше хорошими друзьями... Бойчак кусает побелевшие губы, глотает застрявшую в горле комом слюну и тяжело дышит, словно ему не хватает воздуха. Он хочет рвануть тесный ворот кителя, может, от этого хоть немного полегчает. Но берет себя в руки. Крепко сжав губы, тяжело вздыхает, словно насильно выжимает из себя: — Спасибо, Оля, за откровенность. И подает девушке руку. — Подождите! Куда же вы так скоро? — останавливает его Ольга. — Мы же снова друзья. Там в коридоре кто-то ходит. Наверное, с вами пришел? — Это наш Павло, врач, — нехотя говорит Мишко. — О! Так зовите его сюда. Чего он там прячется? — И, выглянув в коридор, позвала врача: — Павло Иванович, прошу в дом. Что вы прячетесь? — А я не прячусь, Оля. Я ждал, пока вы закончите разговор. — Заброда вошел и, взглянув на хмурого Мишка, все понял. Ольга бросилась к тумбочке, и на столе одна за другой появились три чашки чаю, а на тарелке три кусочка сахару и три черных сухаря. Чай был не очень горячий, но заварка настоящая, крепкая и душистая. Мишко с Павлом выпили его одним залпом, оставив на тарелке сахар и сухари. Сквозь приоткрытую дверь видно, как с улицы принесли на носилках тяжело раненную, стонущую женщину и плачущего ребенка. Павло вздохнул: — И здесь фронт. — Да разве в Севастополе есть тыл? — удивилась Ольга. — Нет. Давно уже нет. Она пожала на прощание Мишку руку, но не выдержала его грустного взгляда и вдруг, приподнявшись на цыпочки, обняла его: — Мишенька, вы такой хороший... Такой хороший... — Отвернувшись к тумбочке, Ольга заволновалась: — Подождите-ка! Я вам подарки передам. Как можно без гостинца в окопы возвращаться? Нельзя... Да куда же я их задевала? Ага. Вот они где... Вот! И подала каждому аккуратно завернутый в бумагу сверточек, проводила до самого выхода, по крутым ступеням. Там еще раз тепло и приветливо распрощалась, приказав Бойчаку, чтоб ничего дурного не думал о ней да чтоб и впредь приходил в гости, когда будет в Севастополе. Над городом стлался едкий дым от пожарищ, столбом стояла пыль от только что разорвавшихся бомб. Ветер доносил дружные голоса женской спасательной команды, которая где-то совсем рядом разбирала завал, разыскивая под ним засыпанных детей. Война вошла в Севастополь грозной поступью, и остановить ее уже никто не мог. Павло с Бойчаком отбежали за каменную скалу, нависавшую над морем, и врач сказал: — Давай-ка взглянем, что это за подарки такие?! Может, опять опасная бритва? Я уже получил их штук пять. — Не знаю, — равнодушно сказал Мишко и закурил. — Нет, что-то тут не так, — удивленно сказал Павло, внимательно рассматривая сверточек. На чистом листе бумаги, перевязанном шпагатом, стояла четкая карандашная надпись: «О. Горностай. 400 гр.». Врач развернул бумагу. Там лежал кусок черного горьковатого севастопольского хлеба, который пропах дымом войны. Такой хлеб был и в пакете Мишка. — Подожди-ка, — сказал Павло. — Что же это получается? Ольга отдала нам свой пай хлеба. Так или нет? — Так, — глухо бросил Мишко. — Но ведь она получает в день не четыреста, а восемьсот. Такая у нее дневная норма. Я точно знаю. — Ну и что из этого? — равнодушно спросил Мишко. — Как это «что»? — возмутился Павло. — А зачем же тогда тот, кто выдает хлеб, разрезал ее дневную норму на две части, и написал на каждой ее фамилию, и указал, что там именно по четыреста грамм? Ты что-нибудь понимаешь в этом деле или нет? — Да отстань ты от меня! — сердито бросил Мишко. — Ничего я теперь не соображаю. Ничего... — Нет, я этого так не оставлю! — выкрикнул Павло. — Я должен все выяснить. Давай свой пакет. Я побегу сейчас к ней, а ты подожди меня здесь. Побегу и, если она оторвала от себя, сразу ей и возвращу. Ты не против? — Нет. Возвращай, — сказал Мишко и сел на камень у самого моря. Павло скоро вернулся. Но не один, а с Крайнюком, видимо рассказав ему по дороге о неудачном разговоре Мишка и Ольги. Поэтому-то Крайнюк и шел такой хмурый и молчаливый, что с ним случалось редко. Чтобы предупредить лишние расспросы о неудачном сватовстве, Мишко первый спросил: — Ну, что там? Чей это хлеб? Павло показал ему оба свертка, вполголоса объяснил: — Я же знал, Ольга получает восемьсот граммов, но половину отдает сиротам. Добровольно. Значит, ежедневно у нее получается только лишь четыреста граммов. И вот она нам отдала свой пай за два дня. Хорош подарок, нечего сказать. А сама что будет есть? — Что же ты не вернул ей? — бросился к нему Мишко. — Кому?! Она уже куда-то улетела. А секретарь их не захотел взять. Еще и пристыдил меня. Говорит, подарки возвращают только злые люди... Вот и разговаривай с ним. Крайнюк прислонился плечом к скале и начал что-то записывать в блокнот. Наверное, этот разговор о севастопольском хлебе, которого теперь было в обрез не только в городе, но и на фронте. |
|
|