ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вокруг все цвело и было наполнено нежным теплым запахом молодого лета. В горах в цветистом убранстве из красных маков и диких тюльпанов шумели буйные травы. Вдоль Черной реки, утопая в буераках и кудрявых рощах, расстилались луга и поливные огороды. На высоком итальянском кладбище, которое сохранилось еще со времен первой обороны Севастополя, вокруг старой ватиканской часовенки разбросали свой зеленый колючий ковер молодые кактусы. В часовне на каменных стеллажах лежали оскаленные черепа итальянцев, пришедших как непрошеные гости, как завоеватели на эту землю. Пришли и остались лежать здесь навеки. Немного дальше — английское кладбище, французское. А еще дальше виднелись остатки турецких могил. Скоро уж сто лет исполнится, как они выросли под Севастополем, эти чужие кладбища — свидетели черной, позорной деятельности царей, министров и королей. Их не разрушали, не оскверняли: чем виновата безмолвная могила? И они зарастали цветами и кустами, как дикие буераки, куда редко ступала человеческая нога.

Красовалась полевыми цветами крутая Сапун-гора и хмурая острая Сахарная Головка, весело шумел горный дубняк на Мекензиевых горах. Море было теплое и ласковое, наливался зеленый виноград в каждом дворике Севастополя и Балаклавы. Уже вылетали из гнезд птенцы. Сладко кружили голову запахи акации и роз; на всех бульварах и на балконах кипели розовой пеной олеандры.

Среди этой красоты один только легкий, белокаменный Севастополь как-то сразу почернел. На ясных и веселых окнах появились полоски серой бумаги, и казалось, что кто-то досками, как гроб, накрест забил окна. Белые стены домов нарочно забрызгали черной и рыжей краской, чтобы они казались вражеским летчикам руинами. Камуфляж.

И люди, казалось, потемнели. Приказом коменданта всем матросам и офицерам Черноморского флота было категорически запрещено носить белую и легкую форму номер один. Не стали одеваться ярко и севастопольцы. Поэтому девушки уже не так наряжались, как это бывало каждое лето, когда Севастополь сиял и парил над морем, словно готовился улететь белой чайкой в чистое небо.

В городе было тихо и пустынно, только звучали шаги матросских батальонов, уходивших утром в поле, да слышались тревожные гудки санитарных автомобилей — в порт прибывали из Одессы первые раненые. Обратно корабли везли батальоны морской пехоты, оружие, боеприпасы и продукты. Одесса была в осаде, и там не хватало хлеба, сахара, мяса, не хватало овощей, потому что все поля и огороды остались по ту сторону фронта. Севастопольцы на продовольственные нехватки не жаловались, но уже и тут вырастали очереди за хлебом, молоком, мясом.

— А чтоб ему в люльке удушиться, этому Гитлеру, — ругалась Варка Горностай. — И какая мать его на свет родила? А мы с ним еще договор подписали, кормили его хлебом, каина проклятого. Ручку ему подавали, в газетах печатали и по радио везде кричали: дружба, любовь — неразлейвода... А чтоб оно все погорело...

— Мама! Хватит вам, — уговаривала Оксана. — Люди услышат. Зачем вы такое говорите?

— А что люди? Думаешь, они этого не знают? Вон поди-ка в очередь за хлебом, там еще не такое услышишь. Много вы знаете, молодые да зеленые... Я как услыхала в Бахчисарае, что бомба упала на Севастополь, сразу отцу твоему сказала: Гитлер. А он еще и не верил мне, плести стал: дружба, мирный договор. С кем дружба, с Гитлером? Как бы не так...

— Ведь как лучше хотелось, чтобы войны не было. Поэтому и договор этот подписали, — рассудительно объяснила Оксана.

— Подписали на свою голову, Подкормили гада, — зло бросала Варка. — Ну, теперь пусть держится. Мы уж не пожалеем ни силушки, ни здоровья, ни себя, ни детей наших. Ох, не пожалеем. И ты мне, Оксана, смотри. Теперь война. Кто он такой, этот медицинский капитан, ты знаешь?

— Знаю. Не бойтесь, — тихо, но твердо сказала Оксана.

— Не бойтесь? А чего ж он прячется от меня?

— Да он не прячется, мама. Вас же тогда не было дома, — оправдывалась Оксана.

— Не было дома? А он так и выбирает, чтобы меня не было дома. Моряк... Пять лет в студентах морячил, а моря и не нюхал, — с сердцем бросила Варка. — Покажи-ка мне его, дай хоть посмотрю.

— Сейчас, мама.

— Сейчас? Как это? — удивилась Варка и сразу осеклась.

— Очень просто. Топну ногой — он и появится здесь, — тихо засмеялась Оксана и побежала в кусты, где расположился матросский лагерь и где так же, как и везде в городе, ухали тяжелые ломы, звякали о камень заступы, поблескивали на солнце тяжелые кирки.

День за днем севастопольцы вместе с матросами и солдатами строили в горах и на равнине военные укрепления, рыли окопы, блиндажи, выдалбливали в камне дзоты и доты, противотанковые рвы, прокладывали глубокие ходы сообщения. Руководили работами седой генерал, морские и пехотные офицеры, тут же были уполномоченные городского комитета партии, представители заводов и предприятий. Работа была тяжелая. Кругом камни да пни горного дубняка. Отработав на заводах и в порту, после смены люди шли сюда в горы и опять принимались за дело. Работали не покладая рук. Два часа копают и долбят камни, потом — короткий отдых. Снова два часа работы, и отдых. И никто не спрашивал, для чего все это, хотя война была еще далеко, где-то под Одессой, но ведь каждый знал, что она может прийти и сюда, в Севастополь.

Иногда только Варка высказывала дочерям свою злость, но так, чтобы никто чужой не услыхал.

— Опять задним умом хитрые. Сколько я живу тут, а все помню, что укрепляли наш Севастополь только с моря. На море и учились, на море и стреляли, а по этим холмам никто и не ходил. Где же у них глаза были, у этих начальников, обтыканных блестящими пуговицами! На парадные ворота все повывезли да разрисовали, а за воротами хоть и трава не расти...

— Мама, вы же ничего не знаете, — тихо протестовала Ольга, встряхивая тяжелой косой. — Вон видите те батареи в горах? Они же поворачиваются вокруг на сто восемьдесят градусов и могут стрелять в какую угодно сторону.

— Поворачиваются! Если бы не отец твой с заводскими, поворачивались бы они! Сколько ночей не спали наши заводские, пока сделали так, чтоб они поворачивались, вот эти твои батареи, — не сдавалась Варка.

— Новые блиндажи вон выросли. Бетонные, — показывала на горы Ольга.

— Не тогда коня кормят, как в плуг запрягать, — хмуро бросала Варка.

— Так чего же вы хотите, мама? Чтобы мы бросили тут работать? — вскипела Ольга и грохнула заступом о камень.

— Я хочу, — медленно и отчетливо выговаривала каждое слово Варка, — чтобы по нашей земле не прополз даже уж, а не то что какой-то фашист. Чтобы в этом небе не пролетела ни единая чужая птица, дочка. Вот чего я хочу и буду этого добиваться вместе со всеми людьми...

Она и впрямь следила за Корабельной стороной: кто сегодня вышел на работу в горы, а кто не вышел. Сама трудилась не разгибаясь и других заставляла, чтоб не работали с ленцой, не прохлаждались. А если замечала, что какая-нибудь девушка перемигивается с матросами и больше работает языком, Варвара отзывала ее в сторону и так учила уму-разуму, что бедняжка и головы больше не поднимала. И никто не мог Варке ни в чем возразить, потому что она выходила на работу раньше всех, переделав все свои домашние дела еще на рассвете. Выходила вместе с дочками, забирала и младших, Грицька и Юльку. Грицько носил камни, рубил корни, иногда копал, если почва была чистая, без гранитных валунов. Юлька играла возле матери. Седой генерал ставил Варку в пример другим севастопольцам. О ней написали в газете и поместили фотографию. Огромная, высокая Варка, вся черная от солнца и ветров, стоит на высокой горе с большой киркой на плече, а возле нее Грицько с лопатой и маленькая Юлька с куклой, в руках. Мать. Она смотрит в морскую даль, готовая оборонять своих детей. Такой ее и запомнили люди.

В кустах что-то зашуршало, и оттуда неожиданно выскочила Оксана, ведя за собой Павла.

— Познакомьтесь, мама, — тихо сказала Оксана, пропуская Павла вперед.

Варка смерила капитана взглядом с ног до головы, вздохнула и подала ему руку. Павло назвал себя и пристукнул каблуками сбитых о камни ботинок. И мать почувствовала на его горячей ладони огрубелые от лопаты и кирки мозоли. Сразу подобрела и словно засветилась вся каким-то внутренним огнем и теплотой.

— Разве и врачи долбят камни? — спросила она в шутку.

— Что врачи? У нас и адмиралы долбят, и генералы. Все делаем то, что когда-то прозевали, — спокойно ответил Павло.

Варке понравился его ответ. Значит, и он так думает о том коне, которого кормят тогда, когда уж надо запрягать в плуг. Видно, серьезный врач, не попрыгунчик. Выходит, зря она злилась на него.

— А когда же вы воевать учитесь?

— Посменно. Одни работают, другие учатся. Но на фронт все рвутся, — тихо объяснил Павло.

— Рвутся?

— Да, — сказал Павло. — Вот организовывали первую бригаду, так все до одного подали рапорты и просили комиссара и командира, грозились, что, если их не пошлют добровольно, они сами убегут на фронт. Беда с ними, да и только...

— А вы как же? — пристально посмотрела Варка.

— Просился. Не пустили, — насупил брови Павло.

Варка блеснула глазами на Оксану, словно сказала: «Слыхала, дочка? Полетит он от тебя и, может, не вернется больше. Что я тебе говорила?»

Оксана и бровью не повела. Тихо переступает с ноги на ногу и еле сдерживается, чтобы не закричать матери: «Видели, какой он, мама? Разве может такой обмануть? Вы же сами меня учили людям верить... И сердце мне подсказывает. Сердце не может обмануть».

— И хорошо сделали, что не отпустили, — вдруг сказала Варка. — Врачи и тут нужны...

— О нет, — возразил Павло. — Тут все здоровы, а там умирают. Там врачи нужнее. Не сидеть же мне вечно в тылу, если на фронте кровь рекой льется. Сами подумайте, Варвара Игнатьевна...

— Думала. Вон, видишь, что строим? — Сказала ему «ты» и не пожалела, не спохватилась, а продолжала свою мысль: — Придет и твой черед. Не спеши поперед батьки в пекло. А что из дому пишут? Как там у них?

— Писали, а сейчас не пишут, — глухо сказал Павло. — Было вроде все в порядке, а вчера деньги мои назад вернулись. Матери посылал. Значит, там уже немцы, так я думаю. Немцы...

— Вот беда, — громко вздохнула Варка.

— А я хотел к своим в отпуск поехать. И вашу Оксану с собой взять, — вдруг сказал Павло.

— Оксану?

— А что же здесь особенного? — удивился Павло. — Мать давно меня просила, чтобы я привез к ней ту, которая понравится. На Петра и Павла она всегда пироги печет, в день моего рождения. Празднует. А я уже три года не был на том празднике. Вот бы и поехали вдвоем с Оксаной. Там красиво. Но теперь вот не знаю, как получится, когда поедем?..

Увидев маленькую Юльку, которая укладывала своих кукол спать, Павло схватил ее на руки, спросил:

— А ты, Юлька, любишь маму?

— Люблю, — хлопнула в ладоши девчушка, потому что узнала Павла, не раз бывавшего у них и приносившего ей конфеты.

— А пойдешь ко мне на корабль?

— Не хочу, — надула губки Юлька.

— Почему?

— Потому что ты плохой, — вдруг выпалила девочка.

— Я плохой? Отчего же я плохой, Юлька? — засмеялся Павло, вынул из кармана конфету и дал девочке.

Она взяла ее, стала развертывать яркую обертку и, не глядя на капитана, сказала:

— Потому что ты хочешь нашу Оксану забрать себе...

Все так и покатились со смеху, а Юлька стала вырываться из рук, выскользнула и убежала.

— Вот пакостный ребенок. И кто ее научил? — жаловалась Варка, посматривая то на Оксану, то на Ольгу..

Дочери молчали, а Грицько не выдержал. Бросил кирку на землю и сказал:

— Они же сами и научили. Я все слыхал.

— Как, как? — так и бросилась к нему мать.

— Не хочет Юлька пить рыбий жир, вот они и пугают: «Пей, а то дядя заберет у нас Оксану». А дядя тоже: «Заберу, Юлька, заберу твою Оксану, если не выпьешь полную ложку...»

— Ах ты горе мое! — в шутку схватился за голову Павло. — Так вот как ты выручаешь товарища из беды, Грицько? А еще моряком хочешь быть... Как же тебе не стыдно!..

— Чего стыдно? — повел плечами Гриць. — Я за правду. Разве за нее стыдно?

— Да я же пошутил, — стал оправдываться Павло.

— А она шуток не понимает. Мала еще, — показал на сестренку Грицько.

Ударил громкий колокол, время приниматься всем за работу, а прежней смене идти на отдых, и Варка сказала:

— Приходите к нам. Не стесняйтесь. Приходите вечером, когда отец будет дома. Пусть еще и он с вами поговорит.

— Спасибо, зайду, — сказал Павло и побежал к себе.

Там его дожидался какой-то капитан, разложив на камне топографическую карту. Увидев Павла, он вскочил и представился:

— Званцев Алексей. Представитель войск связи.

— Добро. Чем могу служить? — спросил Павло.

— Прошу обойти траншеями эту высоту, — показал Званцев на карте. — Тут будет главный пункт связи. Хоть кабель и пролегает глубоко, но его могут повредить земляные работы. А мы будем наращивать еще новые линии. Здесь получится что-то наподобие подземного адмиралтейства связи. Так сказать, воображаемый и невидимый шпиль адмиралтейства. Как золотая игла в Ленинграде. Вам приходилось ее видеть?

— Так вы из Ленинграда? — обрадовался Павло.

— Да. Я закончил в Ленинграде училище связи на Суворовском проспекте, — заметил Званцев.

— А я медицинский закончил, — сказал Павло. — Выходит, мы с вами почти земляки по Ленинграду?

— Получается, что так, — сказал Званцев и снова напомнил: — Прошу не забыть эту высоту. А завтра сюда придут мои связисты.

— Не забуду и сменному офицеру передам, — заверил Павло и распрощался с капитаном.

Больше Павло его не видел, не встречал, хотя воевали почти рядом. Только не раз слыхал по близким и дальним проводам его фамилию. То там, то здесь в самые трудные дни обороны тихо и скупо телеграфисты выговаривали: «Званцев приказал! Докладывайте Званцеву. Просите Званцева, без него не можем. Званцев для вас все сделает. Уничтожен кабель? Званцев даст вам радио. Только шифруйте разговор».

И не знал Павло и не думал, что его судьба так горько переплетется с судьбой Алексея Званцева там, на Херсонесском маяке, в трагический последний день обороны Севастополя. Одно знал Павло — война неумолимо надвигается на Севастополь. И он настойчиво учил матросов перевязывать раны, оказывать первую медицинскую помощь, объяснял, как остановить кровотечение, что делать при переломах ног и рук, как вести себя во время контузии. Он каждый день проводил учения с санитарами и санинструкторами, добиваясь того, чтобы они как можно лучше овладели профессией спасителя человеческой жизни в бою. И они овладевали этой трудной, но благородной профессией, время от времени посещая переполненные госпитали, куда прибывали раненые из Одессы и Южного фронта. Теперь раненые лежали не только в Севастополе, но и по всем санаториям Южного берега Крыма. В царских дворцах Ливадии, в Ялте, Гурзуфе и Алуште. Если не хватало санаториев, их клали в школах, казармах, а самых тяжелых отправляли на Кавказ и дальше, в глубь страны.

На сердце было горько. Немцы все дальше и дальше лезли на восток. Пали Киев, Полтава, Харьков. Доживала последние дни находящаяся в осаде Одесса, начал героическую оборону Ленинград. Немцы вышли на Перекоп и встали на пороге Крыма. Тогда отпала необходимость оборонять Одессу — и Приморская армия оставила ее однажды темной ночью, прибыв морем в Севастополь на помощь морякам. Обогащенные опытом обороны Одессы, приморцы прямо с кораблей двинулись под Перекоп и заняли новые позиции в голой степи у Турецкого вала, войдя в контакт с соседней армией, занимающей правый фланг за Джанкоем и растянувшейся на восток до Арабатской стрелки и Керченского полуострова. На помощь пехотинцам вышли из Севастополя батальоны морской пехоты. Зная немецкую тактику рваться в стык армий, командование укрепило этот стык ударными резервами военных моряков.

Севастополь был спокоен. Фронт стоял от него далеко, на Перекопе. Оружейная школа, в которой служил Павло, дала для фронта достойное пополнение, а специалисты эвакуировались на Кавказ, где была организована новая школа. В Севастополе из медработников школы остались только врач Павло Заброда, один фельдшер да несколько санинструкторов. Полковник Горпищенко хорошо присмотрелся к Павлу и, увидев в нем твердый характер, хорошую выдержку и волю, оставил его при опустевшем училище (сам он тоже остался здесь, ожидая новое пополнение из морской пехоты).

Павло все реже виделся с Оксаной, и это его волновало. В квартире Горностаев, куда он часто забегал, всегда заставал вечно хлопотливую и озабоченную Варку с младшими детьми, но обеих дочек не мог застать. Платон Горностай с Ольгой работали и жили теперь на Морзаводе. Оксана всю ночь была в типографии, пока не выходили свежие газеты. Днем она бежала в морской госпиталь, помогала присматривать за ранеными. Павло днем не мог к ней приходить — хватало и своих дел. Разве при таком полковнике, как Горпищенко, выскочишь куда-нибудь из школы хоть на минутку? Где уж там!

С кораблей прибывало новое пополнение, и Павло неотлучно должен был находиться в своей санчасти, подбирая для рот и батальонов санинструкторов и санитаров. Иногда, вечерами, он выбегал в город и прохаживался вдоль высоких стен типографии на улице Фрунзе, где грохотали машины и приторно пахло краской и свежими газетами. За черными, плотно затемненными окнами работала Оксана, и врача всегда тянуло в эту сторону. Где бы он ни ходил, где бы ни бывал в Севастополе, он все равно оказывался у типографии.

Однажды не выдержал и зашел в проходную, не зная, что скажет вахтеру.

— Документ! — сказал седоусый вахтер, преграждая путь карабином.

Павло вынул удостоверение личности, подал усатому. Тот оседлал синеватый нос очками в железной оправе, прочел и уже более ласково спросил:

— Горпищенко? Он! Ох молодец! Когда-то и я у него служил баталером. Крут, да правдив. В обиду матроса не даст...

— О, не даст, — в тон старику прибавил Павло.

— А вам к кому? — спросил старик.

— К директору, а если его нет, то в наборный, — объяснил Павло.

— Эге, — свистнул беззубым ртом охранник. — Нету директора.

— А где же?

— Где все. На Перекопе, — махнул рукой усатый в сторону Северной бухты, где находилось кладбище героев первой обороны, густо усеянное железными крестами. — Все там. Под метелку замели всех мужиков. Одни девки да подростки остались. Да еще такие вот, как я...

— Мне, собственно, газетку свежую, завтрашнюю, взглянуть, — сказал Павло первое, что пришло на ум. — Какая сводка Совинформбюро? Есть уже про наш Крымский фронт?

— Есть, — глухо ответил старик. — Там написано — тяжелые бои на подступах к Крыму, а читать надо так: на Перекопе наше дело — труба. Раз тяжелые, значит, сдадим скоро и Перекоп... Так везде было. Как только услышишь про тяжелые бои, так и знай, что завтра сдадим... Так и Одесса пала, и Днепропетровск, и Киев, и Харьков. Куда же дальше, чтоб тебя холера задавила?!

— Дальше, дед, Москва, — твердо сказал Павло.

— Думаешь, не сдадим? — вопросительно блеснул глазами старик.

— Не можем. Вот как не можем, — провел ребром ладони по горлу Павло. — Была Москва и будет... Факт!

— Факт? — с большой надеждой переспросил дед.

— Точно! — рубанул рукой воздух Павло и спросил: — Так я могу пройти?

— Проходи, коли так. Проходи. Вот только пропуск выпишу, — сказал старик и черкнул на квитанционной книжке фамилию Павла, приказав: — Да не забудь печать поставить, когда обратно пойдешь.

— Ладно, — бросил Павло и прошмыгнул в каменный двор, изрытый глубокими траншеями, куда, вероятно, прятались от бомбежки рабочие.

Павло был немного знаком с печатным делом, когда-то в Ленинграде не раз в типографии грузил со студентами тяжелые рулоны бумаги, зарабатывая себе на жизнь. И теперь сразу же припомнил порядок размещения цехов: наборный, стереотип и цинкография, печатный, брошюровочный, переплетный, экспедиция. А здесь как? Он прошел в первую узенькую дверь и оказался среди гула огромных и маленьких машин, поглощавших полотна белой бумаги, складывающих целые кипы готовых газет, листы брошюр и книг, цветастые плакаты и обращения городского комитета партии и командования. Были здесь обращения на немецком, румынском и итальянском языках, которые сбрасывались с самолетов войскам противника. Павло взял одно на немецком языке возле крайней машины, прочитал первое слово — «зольдатен» — и неприятно поморщился. Сделалось противно, словно схватил что-то мерзкое и ядовитое...

Возле машин стояли пожилые женщины и девушки. Они уже заметили молодого моряка и с любопытством его рассматривали, готовые в любой миг дать объяснение, если он что-либо спросит. Но моряк быстро шел дальше, ловко лавируя между кипами бумаги и рядами высоких машин. Подумал: «И как они в таком гуле слышат сигнал воздушной тревоги? Как узнают, что над Севастополем снова падают бомбы? Наверное, у них своя сигнализация. Опасно. Тут для Оксаны опасно. А что поделаешь? Все в опасности. Куда ты ее запрячешь, свою Оксану? Заберешь к себе в школу? Ого! Горпищенко так тебя надраит, что и своих не узнаешь».

В ручном наборном было тихо. За наклонными кассами стояли женщины, девушки и несколько стариков, извлекая правой рукой из полных ящичков по одной букве. В левой они держали блестящую верстатку, на которую и укладывали букву к букве. Павло быстро оглядел всех работниц и не нашел среди них Оксаны. Не нашел и растерялся. Это длилось одно мгновение. Но его растерянность сразу заметили, и к Павлу подбежал начальник цеха:

— Вам что, товарищ капитан?

Павло, не задумываясь, ответил:

— Сводку Совинформбюро... Ясно?

— Ясно! — козырнул начальник и подал ему еще влажный оттиск сводки.

Павло пробежал его глазами, покачал головой.

— Плохо, товарищ капитан, — сказал начальник цеха. — Очень плохо. Уже и у нас на Перекопе началось. Ну, как вы думаете, что там будет, на Перекопе?

— Война!

— Я знаю, что война, но на чьей стороне?

— Кто сильнее.

— А разве не на той, на чьей правда?

— Не знаю. Пока что сила побеждает правду.

— И долго так будет?

— Наверное, долго...

— Сколько?

— Пока правда силу не одолеет, — выпалил Павло, и сам удивился собственной решительности и той быстроте, с которой он так удачно отыскал ответ. — Я возьму эту сводку. Пока газета выйдет...

— Берите, прошу вас. Берите.

Сквозь приоткрытую дверь послышалось звяканье линотипов, и Павло быстро пошел ему навстречу, почувствовав, как в груди сразу потеплело и сильнее застучало сердце. Где-то там была его Оксана. Далеко же ей бежать по тревоге. Через все цеха. Так может и внезапная смерть настигнуть. Смерть? Оксану? Да, да. Надо что-то сделать? Но что?

Сразу же от порога метнулся в угол, к крайнему окну, выходившему на море, к Артиллерийской бухте. Там, склонившись над горячим линотипом, работала Оксана. Павло узнал ее сразу. Ровный четкий профиль задумчивого лица на черном фоне рубероида, которым было заколочено окно. Упрямая морщинка легла между бровями. Тяжелую косу, что лежала венком на голове, прикрывает красный платок. Тонкие, бронзовые от солнца и моря пальцы ловко бегают по блестящей клавиатуре линотипа. Пальцы хирурга. На подоконнике стоит цветок в обливном горшочке, обвязанном белой бумагой с вырезанными зубчиками. Герань. Она цветет розовым цветом. Буйно, весело, словно дома на окне.

Павло подошел тихо и незаметно, словно подкрался, и тронул Оксану за плечо. Она вздрогнула, увидела Павла и в растерянности ойкнула, вспыхнув густым румянцем, тут же затопившим все лицо и даже тонкую, словно точеную шею.

— Ох, как ты меня напугал, Павлик... Даже сердце зашлось.

— Так было задумано. Контроль по тревоге, — лукаво усмехнулся Павло.

— Какой контроль? — насупила брови Оксана. — Ты мне не веришь?

— Верю, любимая, верю, но не могу так больше. Ты тут, я там. Бродил по городу и вот решился зайти, — тихо сказал Павло.

— И хорошо сделал, — похвалила Оксана. — Я так боялась за тебя. Уже началось и там, на Перекопе. Слыхал?

— Да, — показал сводку Павло.

— Что же теперь будет?

Павло не ответил и вдруг спросил:

— А кто тебя заменяет, если заболеешь или что-нибудь случится дома?

— Ученица есть. Сама выучила. Уже хорошо набирает.

— Умница ты моя.

— Я тебе платочек вышила. И не один. Утром хотела передать через матросов, — забеспокоилась Оксана и взяла с подоконника белый сверточек. — Носи на здоровье. Помни Оксану.

Павло взял надушенный пакетик, церемонно поклонился, замечая, что за ним уже следят десятки любопытных девичьих глаз. Тихо сказал:

— Я бы тебя зацеловал, Оксана.

— Ой, что ты! Разве можно? Не шути. — И сразу нагнулась над машиной, будто поправляла там что-то возле бачков, где клокотал расплавленный металл.

К ним подошел седой начальник цеха, в потертом флотском кителе, на котором сияли до блеска начищенные пуговицы с якорями. Застегнул верхнюю, откашлялся.

— В чем дело?

Оксана бросила на него умоляющий взгляд и опустила глаза в землю. Что ты ему скажешь? Как объяснишь, кем он приходится ей, этот капитан медицинской службы? Родственником назвать? Не поверит. Знакомым? Как бы не так.

Павло заметил смущение Оксаны и обратился к старику с неожиданным вопросом:

— А вы знаете, что товарищ Горностай учится в медицинском институте и могла бы работать в госпитале?

— Знаю. То есть осведомлен немного, — замялся старик.

— Слышали и ничего не делаете, чтобы кем-то заменить ее здесь. Такие, как она, должны сейчас быть возле раненых.

— Позвольте, но она мне ничего не говорила, — оправдывался начальник цеха.

— Не говорила. А сами не могли догадаться? — наступал Павло.

— Да. Но ведь для этого есть военкомат, — не сдавался начальник.

— Военкомату и без этого хватает хлопот. Сами знаете, что происходит сейчас на Перекопе. Так что готовьте ей на завтра замену, — показал на Оксану врач.

— Хорошо. Замена будет. Мы все сделаем, раз так нужно. Будьте здоровы, — заспешил старичок и направился к своей конторке.

— Ох как ты меня напугал! И его, — с облегчением вздохнула Оксана.

— Нет, я серьезно. Тебе тут делать нечего. Пойдешь в госпиталь. Там, где новая школа, у Карантинной бухты. Полковник медицинской службы Карташов. Передашь ему эту записку.

Павло написал в блокноте несколько слов и, вырвав страничку, подал Оксане.

— Павлик, да как же это? — растерянно заморгала длинными пушистыми ресницами Оксана. — Когда ты все это придумал?

— Да только что. Посмотрел на тебя и придумал.

— А меня не спросил, согласна ли я? — делая вид, что рассердилась, спросила Оксана.

— Я был уверен, что ты согласишься. Жди меня в госпитале. Я приду вечером. А если будешь свободна — жди дома. Идет?

— Хорошо. Я буду ждать, Павлик, — вскочила Оксана, протягивая ему теплые, шершавые от металла ладони.

Павло схватил их и потянул Оксану к себе, но она заупрямилась и рванулась назад, тихо сказав:

— Не надо тут. Не надо. Пусть они ничего не знают. Нам больше счастья будет...

Павло пожал плечами и быстро вышел из цеха.

Но ни вечером, ни на следующий день Павло не пришел к Оксане в госпиталь, где она теперь работала медсестрой. Вернувшись ночью в школу, он увидел во дворе толпу возбужденных матросов, которые выкатывали из складов пулеметы, минометы и легкие орудия. Грузили на автомашины гранаты, патроны, противотанковые пехотные мины, а сами побатальонно строились возле машин. Фельдшер суетился возле санитарной машины, шепотом поругивая санитаров.

— Вас полковник ждет, — сказал фельдшер. — Я уже все погрузил. Сейчас двинемся...

Павло вбежал к Горпищенко, тот быстро ходил по пустому кабинету.

— Ну вот и все, — глухо сказал полковник. — Прощайся, доктор, с обжитым гнездом. Надолго прощайся. Идем под землю, в горы. Пан или пропал. Нет, верно, все-таки пан! Черта лысого — пропал. Моряк не пропадет и на суше.

— Так скоро? — спросил Павло.

— Как бы не было поздно, — бросил Горпищенко и подошел к карте Крыма, до сих пор висевшей на стене. — Они прорвали Турецкий вал. Ишуньские позиции. Смотри на карту. Мы ждали их вот здесь, на стыке двух армий. Этот стык был усилен железным кулаком матросов. Они всегда били в стык, а на этот раз схитрили. Образовав видимость наступления на стыках, немцы рванули танками через наш голый левый фланг на Саки и Евпаторию. Приморская армия осталась у них в тылу. Теперь она отступает, если это можно назвать отступлением, а не бегом по голой степи... В Севастополе пусто. Все регулярные войска там, под Перекопом. И немцы рванули сюда. Джанкой горит. Они прорвались до Бахчисарая.

— Позор! — неизвестно кому крикнул Павло, стискивая кулаки.

— Молчи! — приказал полковник. — Еще накричишься в атаках. Молчи и слушай дальше. Тут стоит тридцать пятая батарея. Перед ней залегли подразделения учебного отряда, а дальше Училище береговой обороны имени комсомола Украины. Эскадра уже идет нам на помощь. Рядом с курсантами разместится наш полк.

— Полк? — удивился Павло.

— Да. Первый севастопольский полк морской пехоты под моим командованием. Его только что сформировали, но он еще не полный. Остальные силы доберем по дороге. Пока сформируется санслужба, будешь сам все делать. Один на весь полк. Ясно?

— Ясно. Но ведь я же начальник санслужбы в третьем батальоне, — объяснил Павло.

— Теперь будешь на все батальоны. И смотри: если хоть один раненый моряк укроется сосновым бушлатом по твоей вине — шкуру спущу. Так себе и заруби на носу. Это тебе не заплыв через бухту, когда какая-то девчонка обскакала матросов...

— Это не девчонка, смею заметить, — попробовал возразить Павло.

— Знаю уж, знаю, — снисходительно усмехнулся одними глазами полковник. — Ты и комнату по соседству с ней снял. И платочки носишь... «Вышивала я платочек, слеза капнула на грудь»...

— Павел Филиппович, я же серьезно. Оксана в госпиталь перешла.

— Давно пора. Такими, как она, реку не прудят. Я ее отца хорошо знаю, мать. Моряки с деда-прадеда... Молодец... Дай мне какой-нибудь порошок, сердце что-то расшалилось.

Вбежал быстроглазый, подвижный, как ртуть, адъютант Горпищенко Михайло Бойчак:

— Товарищ полковник, разрешите доложить. Полк двинулся. Больных и отставших нет. Ведет начальник штаба. Боекомплект военного времени. Харчей на семь дней. Вам надо переодеться в пехотную форму. Вот я принес. Гимнастерка, брюки, сапоги. На голову пилотку или фуражку? Выбирайте...

— Вот я тебе выберу! — крикнул полковник. — Кругом марш!

Мишко повернулся на одной ноге, лихо пристукнул каблуками и бросил через плечо:

— Приказ командующего. Весь полк уже переоделся в пехотную.

— Знаю я это переодевание. Бескозырки оставили при себе, бушлаты в мешках, а тельняшка на каждом. А ну-ка расстегни ворот!

Бойчак рванул ворот, обернулся. На груди засинела тельняшка.

— Молодец. Так держать!

— Есть, так держать! — молодцевато вытянулся Бойчак, весело поглядывая на врача хитроватыми глазами.

Горпищенко снял со стены карту Крыма, подал адъютанту:

— Повесишь в блиндаже. Пошли. Спасибо этому дому, пойдем к другому, как говорил когда-то покойный дед мой из казачьего рода на Кубани, — сказал полковник Горпищенко и вышел последним из своего обжитого кабинета.

Садясь в «пикап», он еще какое-то мгновение прислушивался, как тихо и в лад рокотали машины, взбираясь на крутую гору, за Малахов курган. Дальше дорога шла вдоль хутора Дергачи в долину, где их ждали новые окопы и блиндажи среди камня и густых зарослей горного дубняка.

Над городом и морем лежала глубокая черная ночь. За холмами гремело и ревело штормовое гневное море.

И вдруг зловещий гул моря, перекатывающийся стократным эхом в горах, разорвал страшный грохот и гром. Сначала над землей что-то вспыхнуло и загорелось высоким пламенем, осветив притихший Севастополь и мертвые горы. А потом земля застонала и задрожала, даже закачались деревья, роняя на землю обожженные листья. Прозвучал один взрыв. За ним второй, третий. А потом уже им, казалось, не будет конца.

На Корабельной стороне со звяканьем вылетели стекла. Срывало с петель двери. Сыпалась известка с потолка. Люди просыпались, выбегали на улицу, неся с собой сонных детей. Дети кричали. Матери со страхом посматривали в черное небо, но там было тихо и спокойно. Ни огонька от разрыва зенитных снарядов, ни вспышки острых прожекторных мечей. Что же это такое? Кто поднял эту адскую стрельбу, которой отродясь не слыхали севастопольцы?

— Тридцатая батарея, — сказал Горпищенко. — Еще не слышали такого грома? Привыкайте.

— Почему же? Я слыхал, — отозвался адъютант Бойчак.

— Ничего ты не слыхал, — осадил его полковник, — потому что она никогда не стреляла вся вместе. На маневрах били отдельные орудия. Это впервые вся вместе. А там, на Херсонесе, ее сестра стоит, тридцать пятая. Вот когда они вдвоем заговорят, тогда услышишь, Михайло. А так не хвастайся. Что ты там слыхал в своей Кировоградской области? Трактора или вот еще комбайны...

— Лучше трактора и комбайны слушать, чем такое, — сухо откликнулся Павло.

— Что вы сказали? — перешел сразу на «вы» полковник, давая этим понять, что сердится, но сдержал себя, перевел все на шутку. — Ага, понял. Мирная жизнь лучше, чем война? Согласен. Но попридержите это при себе, на потом. Попридержите, если останемся живы...

До рассвета не умолкала тридцатая батарея, преградив немцам единственный путь, который вел из Бахчисарая в Севастополь. Она, собственно, и спасла Севастополь. А на рассвете вступили в неравный, жестокий бой и моряки.

Павло потерял чувство времени. Он забыл названия дней, помнил только числа, да и то, когда вел запись раненых в журнале.

А они прибывали в санроту днем и ночью, окровавленные, грязные, в рваной одежде и желтые, как воск. Давно не бритые бороды и усы делали их намного старше, огромная потеря крови превращала их в полумертвецов. Павло с фельдшерами и санитарами останавливал как только мог кровь, делал перевязки, накладывал на руки и ноги проволочные шины, выдавал вместо костылей дубовые палки, которые вырезали в кустах санитары. К этому времени прибыл медсанбат, и Павло приступил к своей основной работе — в санвзводе третьего батальона.

Раненые не кричали от боли, а тихо стонали и временами ругались, проклиная Гитлера. Иногда они бредили, в беспамятстве звали мать или какую-то девушку, просили на руки ребенка и опять впадали в забытье. Большая землянка и прилегающие к ней окопы были забиты ранеными до предела. Труднее всего было с эвакуацией. Не хватало транспорта. Павло с санитарами выносили тяжелораненых на дорогу, останавливали машины, которые возили на фронт боеприпасы и еду, и грузили на них матросов. Легкораненые шли к дороге сами, добираясь до Севастополя на первом попавшемся транспорте, возвращавшемся в город порожняком, — на телегах, грузовиках, санитарных машинах.

Иногда раненые обижали молодого врача, не верили в его способности, косо посматривая на алевший комсомольский значок: что, мол, этот молокосос умеет? Павло молчал, стискивал зубы и как только мог успокаивал раненых. Это заметили старшие по возрасту санитары, и Павло не раз слышал, как они уговаривали, совестили моряков:

— Ты не смотри, папаша, что он молодой. У него диплом врача. Он людей с того света возвращает. Мы при нем днем и ночью. Насмотрелись. У него диплом Ленинградского мединститута... Вот кто он такой...

— Ох, не агитируй, — стонал раненый. — Сделай мне что-нибудь, пристрели в затылок, только бы не мучиться...

— Терпи, браток, еще плясать будешь...

Павло не спал третью ночь: только ночами он мог отправлять раненых в Севастополь. Днем все дороги простреливались. Немцы засели высоко в горах и видели все, что происходило у нас в тылу. Павло выставил над своим санвзводом фанерные листы, полотнища с красными крестами, но их тут же обстреляли фашисты. Мины и снаряды рвались вокруг, словно здесь проходила линия окопов на передовой.

Кажется, на четвертую ночь через передний край со стороны немцев прорвались какие-то артиллеристы. Тягачи тянули большие орудия, а люди, помогая им, подпирая плечами пушки, чуть не ползли за ними на четвереньках. Артиллеристы были без шинелей и телогреек, в одних гимнастерках, но при оружии. Узнав, что они опять среди своих, в тылу под Севастополем, артиллеристы развернули орудия жерлами стволов на север и упали возле них, голодные и обессиленные. Их капитан, заросший поседевшей бородой, пришел к Павлу, подал тяжелую черную руку:

— Командир батареи Крайнюк. Воды.

— Воды, — приказал Павло, и санитары бросились поить и кормить артиллеристов, которые не могли теперь даже подняться.

— Откуда вы? — спросил Крайнюка Павло.

— Там, — махнул рукой на север Крайнюк, — где Перекоп...

— Раненых нет? — забеспокоился Павло.

— Нет. В горах похоронили, — глухо сказал Крайнюк и блеснул горячими глазами. — Но вот живые. Видишь, какие стоят... — Он показал на тяжелые орудия, забрызганные грязью и кровью, объяснил: — Там, в горах, крутые обрывы. Мы бросали под колеса свои шинели, телогрейки, было так, что и сами ложились, только бы они прошли, наши пушки, не сорвались в пропасть. Вот они и прошли. Ни единого снаряда не потеряли... Все оптические приборы целы. Накормите нас, и мы снова заиграем Гитлеру похоронный марш...

Павло потянул Крайнюка в свою землянку, обмыл и выбрил, дал ему свою телогрейку и поднес стакан спирту. Крайнюк сразу размяк, точно отогрелся после мороза, и приказал радисту связаться с командованием.

— Как же это вы там, на Перекопе, а? — спросил Павло.

Крайнюк долго молчал, словно припоминал что-то тяжелое и далекое, и потом заговорил:

— Они прорвали наши позиции тремя дивизиями. Их генерал-полковник Манштейн сразу бросил в прорыв еще три свежие дивизии. Гренадерские. Он посадил их на бронетранспортеры, вездеходы, дал им мотоциклы из мотомехбригады Циглера. И они полетели по крымской степи, обгоняя уже отступающие наши части. Мы были разбросаны по всей степи. Не имели транспорта и не могли маневрировать. Фашистам удавалось бить наши дивизии по частям. Они везде наваливались на нас превосходящими силами. Одна группа должна была окружить нашу Приморскую армию и уничтожить ее. Вторая хотела отсечь пятьдесят первую армию, которая отступала на Керчь. Приморцы, куда входит и наш полк, рванулись к Севастополю. Мы знали, что у вас войск нет. Нас отрезали от Севастополя, и вся Приморская армия отступила на Ялту. А предатели — нашлись такие среди татар — провели немцев по горам, нависающим над южным берегом, и мы опять очутились под огнем, прижатые к морю.

Крайнюк попросил воды и выпил целую кружку.

— Наш полк прорывался к вам через горы. Мы буквально на руках несли и катили вот эти орудия. Вот сейчас услышите, как они заиграют.

— Да уж услышим, — сказал Павло, чтобы как-то успокоить капитана Крайнюка, и спросил: — Так Приморская армия жива?

— Жива. Теперь уже жива, — повеселел Крайнюк. — Основные ее силы по эту сторону перевала. Они уже за Байдарскими воротами, идут по Ялтинской дороге к Сапун-горе. Это стоит записать, товарищ капитан медицинской службы, не знаю, как вас по имени-отчеству.

— Павло Иванович, — объяснил Заброда.

— Да, записать, Павло Иванович, об этом новом железном походе, чтобы не забывалось, — сказал Крайнюк и, немного подумав, прибавил: — Да все времени нет. Ох, нет. Так, наверное, и помрем, не найдя свободной минутки...

На улице загремели орудия, и Крайнюк вскочил.

— Мои! Счастливо оставаться, — сказал он и убежал.

Далеко в горах волной прокатилось громкое солдатское «ура». Это прибыла Приморская армия и прямо с ходу повела наступление на немцев, занимая новые рубежи обороны вокруг Севастополя.

Крайнюк рано распрощался с Павлом. Его орудия теперь сопровождали пехоту в наступлении. А санитарный взвод капитана Заброды шел вслед за пехотой, подбирая и спасая от смерти раненых. В этом бою была отбита высота Азис-аба, на которой пять матросов во главе с политруком Фильченковым, обвязавшись гранатами, бросились под немецкие танки.

Крайнюк подошел к Заброде, когда тот покрывал тело Василия Цыбулько черным бушлатом. Под каменной глыбой в овражке лежали пять непочатых яблок, две буханки хлеба, связка воблы и мешок с сухарями. Все их богатство. Посреди дороги валялась бескозырка, и ветер безжалостно трепал черные ленточки. Крайнюк запомнил эту высоту на всю жизнь. И его батарея громыхнула еще более мощным огнем и уже не замолкала до самого рассвета. Он бил и бил по немцам, пока не кончились все снаряды. И тогда он прислонился к своему окопчику и тут же уснул как убитый.