"Экипаж" - читать интересную книгу автора (Кессель Жозеф)

Глава X

По прибытии они были встречены грохотом пушек. Отдаленный гул, призыв и угроза одновременно, стал строгим фоном для всех слов и жестов. На летном поле белели палатки; каждая должна была укрывать по одному экипажу.

Войдя в свою, где две походные кровати располагались бок о бок, Эрбийон подумал, что его близость с Мори станет более тесной. Однако он абстрагировался от чувства неловкости, которое внушала ему эта мысль. В такое время некогда было заниматься личными проблемами. Необходимо было сохранить все свои силы ради выполнения задачи, которая заявляла о себе глухим рокотом, доносившимся из-за горизонта.

Эрбийон встретил Тели, возвращавшегося из нового штаба. Никогда молодой человек не видел у капитана более красивого лица. Огонь во взгляде, стремительность всего тела выдавали радость напряжения, борьбы.

– Как мне повезло! – воскликнул Тели. – Выйти из увольнения, чтобы сразу же подоспела такая работенка!

Увидев в волнении стажера отражение своего собственного, он добавил:

– Ты доволен, а, новичок?

Внезапно он стал серьезным:

– Открывай пошире глаза, – сказал он. – Ты еще не знаешь, что такое участок в огне.

Тень омрачила его взгляд, как если бы он заранее присутствовал при массовом убийстве товарищей. Он произнес таким робким голосом, что Жан еле его узнал:

– Помни об одном, Эрбийон. Я человек очень верующий. Если случится так, что я не вернусь, пусть устроят отпевание.

Не дав молодому человеку времени ответить, он побежал к своему самолету. Он первым отправлялся знакомиться с фронтом.

Когда он вернулся, свет незаметно уже начал угасать. Стол установили на свежем воздухе и поужинали консервами, так как повар должен был прибыть только на следующий день вместе с передвижной кухней. За едой Тели распределил обязанности. Два самолета каждое утро должны были наблюдать за продвижением и работами противника, три – обеспечивать регулирование, два – осуществлять вечернее патрулирование. Наконец, один экипаж должен был находиться в постоянной боевой готовности, чтобы выполнить срочный вылет.

Эрбийону и Мори пришлось приступить к наблюдению на день раньше, чем предполагалось по графику. Накануне Шаренсоль и Брюлар не вернулись.

Стажер бродил по наскоро расчищенному полю среди медового цвета колосков и думал об уже совершенных им над новым фронтом полетах. Они прошли спокойно, несмотря на опасно точную стрельбу одной батареи, окопавшейся неподалеку от Марны. Однако подстерегавшая экипаж скрытая опасность установила между Эрбийоном и Мори, причем более властно, чем когда бы то ни было, неуловимый обмен, благодаря которому их рефлексы, чувства и мысли срабатывали одновременно.

Эрбийон догадывался, что Мори дошел до той крайней стадии подозрения, когда все уже казалось возможным. Его рассудок еще сопротивлялся тому, что он считал физически невозможным; инстинкт же уже не сомневался. Молодой человек угадывал в Клоде страшную уверенность, о которой сам он, возможно, еще не знал, но которая запечатлелась на его лице печалью смертельно раненного животного.

Тень летящего самолета на поверхности земли изменила ход его мыслей. Виранс с Мишелем возвращались. Мягкость посадки продемонстрировала искусство пилота. Жан направился к аппарату, чтобы расспросить товарищей. Однако ни один из них из кабины не вылезал. Эрбийон позвал, но ответа не дождался. В глубине души встревожившись, он поднялся на подножку для пилота и вскрикнул. Руль, внутренние перегородки, кожаная подушка были залиты кровью, а обессилевший Виранс лежал на сиденье с закрытыми глазами. Взгляд молодого человека скользнул в кабину наблюдателя: на досках покоилось нечто вроде человеческой груды.

Рядом с этим зловещим самолетом, который, казалось, вернулся сам по себе, чтобы доставить два неподвижных тела, Эрбийон задрожал.

Позже стало известно, что Вирансу, с раздробленным осколком снаряда запястьем, хватило сил довести свой самолет с трупом на борту до летного поля, и как только колеса коснулись земли, он потерял сознание.

Нарбонн, которому предстояло вылетать, проворчал, нахмурив брови:

– Дурной заход.

Он твердо верил, в целом опыт подтверждал эту веру, что смерть, как и игра, любит серийность, тем не менее он весело махнул рукой пулеметчику Соргу, летевшему вместе с ним.

Прошел час. Вдруг Эрбийон вздрогнул, поднял голову. В небе, подернувшемся тонкой дымкой, ничего нельзя было различить, но тем не менее в воздухе слабо отдавался звук строчащих пулеметов.

– Мори! – позвал молодой человек.

Клод вылез из палатки и воскликнул:

– Да, там, наверху, идет бой.

Несколько секунд они прислушивались. С борта невидимых самолетов строчили пулеметы. Они обменялись взглядами.

Клод пребывал в нерешительности:

– Они минимум в пяти милях, – сказал он. – У нас не хватит времени.

Едва он договорил, как Жан стиснул его руку.

– Все кончено, – прошептал он.

С высоты, с такой высоты, что Мори еще несколько секунд был не совсем уверен, падала искорка. Она с головокружительной быстротой увеличивалась, эта горящая ласточка, сноп пламени, самолет в огне.

Отряд летчиков и механиков высыпал из своих палаток.

– Это француз? – кричали они.

– Да, «сальмсон».

– Он приближается к летному полю.

– Это один из наших.

– Нарбонн.

– Он не падает; он сознательно пикирует. Он еще жив, это очевидно.

Охваченные бессильной тревогой, они должны были присутствовать при этой последней борьбе своего товарища, который, увеличивая скорость падения, стремился коснуться поверхности земли до полного взрыва. Они представляли его прижатым к рычагу управления высотой, выжимающим мотор на полную мощность, судорожно стиснувшим зубы, стремящимся осуществить последнее яростное желание бросить самолет на это поле, в которое он зароется своей горящей шевелюрой. Слова, более не подвластные контролю сознания, подчеркивали ритм этой отчаянной борьбы.

– Только бы крылья выдержали!

– Слышен звук мотора.

– Вот он, над нами.

– Место! Место!

Однако никто не сдвинулся. Крылатый факел был уже в десятке метров над полем, и все с ужасом подумали об этом безумном приземлении, когда раздался вопль:

– Он прыгает!

Полыхающая масса отделилась от самолета и упала на землю. В ту же секунду горящий самолет, глухо ударившись о соседнее пшеничное поле, вонзился в землю передней половиной корпуса.

Эрбийон и Мори первыми кинулись к пилоту. Они нашли одну только огромную опухоль. Кожа сползала клочьями, обнажая почерневшее мясо. Все черты распухшего лица расплылись в комковатом жире. Ни Клод, ни стажер не узнали своего товарища, и обуявший их ужас не оставил места для жалости.

Внезапно они вместе вздрогнули. Из бесформенной груды, в которой ничто не напоминало того, кто вылетел отсюда час назад, раздался голос, знакомый голос, голос, звучавший в столовой, за игровым столом, смеявшийся так открыто. Он не бредил и был продиктован ясным сознанием. Губами, которые теперь представляли собой лишь мокрое месиво, этот чудовищный и перебитый незнакомец нетронутым голосом Нарбонна дал свои последние советы.

В тот же самый день из армейского корпуса встревоженный экипаж получил задание сфотографировать мосты Марны.

Задание было чрезвычайно опасным. Тели, вернувшийся с огневых рубежей, с исказившимся от скорбной ярости лицом решил, что вместе с «доктором» обеспечит Клоду защиту.

Три самолета вскоре оказались во вражеском небе. Мори оглядел пространство и обернулся к Эрбийону. Одного взгляда им было достаточно, чтобы в одинаковой степени прочувствовать свои возможности. От минуты, которую они выберут для того, чтобы устремиться в небо над Марной, зависели и успех их задания, и их жизни. Самолет от Дормана до Шато-Пьерри должен был держаться на одной и той же высоте, лететь с одной и той же скоростью, чтобы обеспечить равномерность снимков. Необходимо было иметь твердую уверенность в том, что немецкие самолеты не настигнут их во время этого методичного полета.

В последний раз глаза стажера с тщательной внимательностью оглядели небо, но не заметили никакой подозрительной точки. По направлению к Весле, правда, было несколько облачков, которые могли замаскировать неприятельские самолеты, но, поскольку он не хотел до бесконечности продолжать это опасное ожидание, Эрбийон подал Клоду знак; машина медленно повернула. За ней два самолета прикрытия послушно повторяли ее движения.

В иллюминаторе, устроенном у ног стажера, показалась голубая лента реки. Он засунул голову обратно в кабину и доверил свою судьбу Мори. Работа с массивным фотоаппаратом, стеснявшим его движения, с этой секунды должна была поглотить его целиком.

Марна медленно скользила перед его глазами. Размеренно, как машина, он спускал пружину, менял фотографические пластинки. И неотступно его сопровождал образ Денизы. Он бы хотел, чтобы она увидела его, такого ловкого, в условиях смертельной опасности сохраняющего трезвость мысли, выполняющего задание, которое приближало победу.

Сидя в своей кабине, сжав руками руль управления, вслушиваясь в дыхание мотора, пристально вглядываясь то в приборы управления, то в небо, Мори думал о той же самой женщине.

Оба они – сросшиеся души из единой ячейки – объединяли свои знания и свою интуицию ради того, чтобы прийти к одной и той же цели. Они могли страдать один по вине другого, даже ненавидеть друг друга, но их чувства, их нервы были переплетены так же тесно, как и механизмы самолета, и работали в унисон. По ним, разумным винтикам этой хрупкой и мощной машины, проходили одни и те же флюиды.

Загадочное предчувствие оторвало Эрбийона от его работы. В ту же секунду самолет спикировал.

Из-за предательских облаков появились темные искорки. Это были двенадцать немецких самолетов, однако с первого же взгляда Жан увидел, что находится вне опасности; благодаря тому, что Клод вовремя предупредил атаку, враг уже не мог их настичь.

Ощущение ужаса охватило молодого человека перед этим роем диких ос, нацеленных на убийство. На секунду, показавшуюся ему долгой, как полная страданий жизнь, он оторопел. Они ускользнули от опасности; ввяжись они в битву, их конец был бы почти предрешен. Впервые осознав опасность, он испугался, банально испугался.

Мори, обернувшись к нему, ожидал его решения: согласно строгому предписанию экипаж подчинялся наблюдателю. Тогда Жан прислушался к мыслям Клода. Сначала он его почувствовал: Клод находился в такой же нерешительности, как и он сам; затем он отбросил свою боязнь и приготовился предпринять все возможное, чтобы вызволить товарищей.

Он поднял руку в направлении боя, и, резко развернувшись, самолет поднялся в небесную высь, изборожденную трассирующими пулями.

Всякий страх покинул молодого человека. Он ни о чем не думал. От его пустого сознания к его телу поступали механические приказы. Он вставил обоймы в свой пулемет, проверил, насколько мягко вращается подвижная турель. Одна крылатая форма, зажатая между другими, возникла перед его глазами. Короткими залпами, сухими, размеренными и быстрыми, именно так, как учили в школе, он выстрелил. Ему вторил пулемет Клода.

Лишь приземлившись, он по памяти воссоздал всю сцену: истребители, застигнутые врасплох этой атакой, на какое-то мгновение в нерешительности переключили на них свое внимание, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы Тели вывернулся; Мори предпринял удачный маневр и вновь отлетел подальше. На месте сражения Жан увидел, как самолет с черными крестами точно глыба падал на Марну, и подумал: «Я его сбил».

Он вдруг очутился в нескольких метрах от земли, тогда как вражеский патруль направлялся на запад.

Глаза Клода все еще вопросительно смотрели на него. Их задание не было завершено, не хватало еще половины требуемых снимков. Эрбийон прислушался к радостному гулу мотора. Ничто в самолете не препятствовало возобновлению прерванной задачи. Однако прикрытия у них больше не было, а немецкие истребители не исчезли с горизонта.

Тем не менее он снова чувствовал, что одно и то же неудержимое желание овладело Клодом и им. Он вынул израсходованные ленты из своих пулеметов, заменил их новыми. Мори не требовалось иных указаний, и он направил самолет к реке.

Они набрали прежнюю высоту, на которой находились перед атакой, и, начав с Шато-Пьерри, пролетели вдоль Марны в обратном направлении. В ту же секунду, когда в иллюминатор Жан заметил разрушенный мост, обозначавший заключительное пересечение его снимков, вражеский патруль опять повернул к ним. Правда, догнать их он уже не мог, а вскоре появились и палатки летного поля. Тем не менее Эрбийону, чтобы почувствовать себя в полной безопасности, потребовалось увидеть, как тень самолета сближается с самим самолетом.

Ожидавший их Тели горячо их обнял, когда узнал, что они в одиночку завершили выполнение своего задания, и просто сказал:

– Не знаю, рискнул ли бы я так поступить.

Оба почувствовали, что никакая награда не могла бы заменить им этих слов.

Капитан продолжал смотреть на них с глубоким волнением.

– Мори, Эрбийон, – произнес он. – Уже давно я вижу, что в ваших отношениях не все в порядке. Если вы не желаете испортить мне день, прошу вас, обнимитесь.

На этот раз отвернулся уже Клод.

За несколько дней наполовину сократив численность эскадрильи, судьба сжалилась над ней. Однако всем ее членам пришлось предпринять невероятное усилие, чтобы продемонстрировать свою человеческую выносливость. Одному только Тели удавалось собственным примером поддерживать среди своих измотанных и из-за гибели товарищей погруженных в тяжелые предчувствия людей здоровое лихорадочно-возбужденное настроение.

Он летал все время, участвовал во всех заданиях, менял машины, брал с собой новых наблюдателей, прибывших на смену погибшим, компенсируя их неопытность беспримерной ловкостью, безупречной храбростью. Никакие увещания, никакие предупреждения не могли его удержать. Он был на том пределе истощения, который победить можно было только неуемным движением. Можно было подумать, что он хотел опьянеть от усталости и опасности, чтобы забыть о бойне или привлечь к себе внимание смерти.

Это ему удалось.

Однажды утром самолет, управляемый не совсем твердой рукой, сломал шасси о полую насыпь дороги в деревне де Mo.

Это произошло в тот неуловимый промежуток времени, когда летняя ночь в предрассветном освещении вместе с последними тенями все еще продолжала излучать свою высшую негу. Необъятная, строжайшая тишина сомкнулась над стремительным следом, которым самолет продырявил неподвижный воздух.

Из задней кабины показалась громоздкая тень Марбо. С его плеча стекала красная струйка. Он с трудом вылез и пошел к передней части самолета. Поскольку осевший мотор касался земли, он смог протиснуть свою голову в отверстие, откуда только что выглядывал шлем капитана.

– Тели, – слабо простонал он. – Старина Тели.

Он даже не удивился, когда не услышал голоса того, кого звал. Собрав последние силы, он облокотился о край кабины. Вереница образов, в которых запечатлелись три года общей борьбы и общих радостей, смешанная с ощущением физической боли, пронеслась перед ним.

Их первый вылет, тогда Тели был еще младшим лейтенантом… У него болела шея… Вечер, когда они в Реймсе одолели ящик шампанского… У него кружилась голова… Голос капитана пронзительнее трубы… У него подгибались ноги… А при видении Тели, со смехом садящегося в самолет, Марбо потерял сознание…

Время шло. Хаотичная груда, которую представлял из себя самолет, постепенно стала выплывать из темноты. У Тели, наконец, возникло ощущение, что рычаг управления высотой с силой давит ему на грудь. Оперевшись о сиденье, он приподнялся, его ослепили первые лучи солнца. Не владея более своими движениями, он освободился от душившей его меховой накидки, затем, собрав свои слабеющие силы, вывалился из кабины на землю, находившуюся совсем рядом.

Там его ноги споткнулись о чье-то тело, он упал на колени и прошептал:

– Это ты, Марбо. Стрельни еще разок.

Вновь тишина поплыла над равниной. Тели, уцепившись за фюзеляж самолета, выпрямился и застыл. Потрескавшимися губами он с хрипом втягивал воздух.

Медленно, смутно капитан начинал понимать, что еще жив; от битвы осталось одно только воспоминание об агонизирующем рокоте мотора, об ударе. Он пошел. Без цели, единственно, чтобы оказаться подальше от разбитого самолета, от тела своего товарища и запаха крови, витавшего вокруг него.

Поля манили его своим покоем. Он не мог ни о чем думать. Он чувствовал, что сердце бьется в нем, как хрупкое насекомое. Безграничное воздушное пространство в час рассвета расслабляло его мышцы, и он ощущал при движении обманчивую легкость, заставлявшую его на каждом шагу спотыкаться. Поскольку он больше не осознавал собственного тела, его руки удивляли его своими движениями разлаженного балансира. Иногда он садился, сам об этом не подозревая.

Из его левого бока сочился теплый ручеек; этого он даже не замечал.

Бесконечной показалась ему его полная галлюцинаций ходьба по пустой деревне, но, когда он упал в последний раз, солнце было еще прохладным. Ему хотелось пить, он куснул траву, жирную от росы, захотел встать, но это ему не удалось. Тогда он лег на спину, скрестил руки, и ручеек, согревавший его бедра, побежал быстрее.

Внезапно утро оживилось. По небу разлилась сладкая жалоба. Только зародившись, она робко касалась земли. Затем она стала более глубокой. Новые присоединившиеся к перекличке звуки обогатили ее, и усиленная, поддержанная ими, она завибрировала полно и легко. Тели, не узнавая звона колоколов, в соседнем монастыре собиравших к заутрене, принял их, как голос друга, как очень старую колыбельную из детских лет.

Не узнал он и женского хора, поддержавшего это столкновение с бронзой, но почувствовал по окутавшей его ласке.

Он больше не лежал в поле, куда притащило его истерзанное тело. И уже не солнце своим золотым ртом целовало его в лицо. Земля и небо растворились в текучем пространстве. Он понял, что его жизнь подошла к концу, что объединенное пение человеческих голосов и колоколов приветствовали его освобожденную душу.

В свою нежную смерть капитан вошел еще живым.

Когда его останки были доставлены в эскадрилью, товарищи не стали сетовать, но все почувствовали, что улыбка, нарисованная на этих некогда таких жизнерадостных губах слишком твердой рукой, уносила очень дорогую, очень чистую и очень благородную часть их молодости.