"Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи" - читать интересную книгу автора (Макоули Пол)

4

Палаццо Таддеи представляло собой четырехугольное строение с великолепным фасадом, облицованным золотистым необработанным песчаником. Лишенное окон, оно выступало из дымной темноты виа де Джинори, словно крепостная стена. Было восемь часов, но даже в этот поздний час, когда большинство честных граждан ложатся в постель, небольшая толпа собралась у огромных закругленных ворот палаццо. Никколо и Паскуале пришлось работать локтями и коленями, чтобы пробиться вперед.

Никколо сказал что-то сержанту городской милиции, который охранял ворота, и с улыбкой передал ему сигару. Сержант пожал Никколо руку и заговорил в медный раструб переговорного устройства в воротах. С неожиданным артритным скрежетом дюжина деревянных створок ворот начала отъезжать назад в своих пазах. Неровное отверстие расширилось, превращаясь в круг. Одну из верхних створок заело, она торчала, словно последний зуб в челюсти старца; несмотря на то, что появился слуга и принялся с силой раскачивать створку, Никколо с Паскуале пришлось пролезать под ней, когда сержант махнул им, чтобы они входили.

Паскуале обернулся посмотреть, как ворота закрываются, гремя противовесами на цепях, которые до того, падая, прижали пружины механизма и теперь забирали обратно энергию, требующуюся для открывания ворот, за исключением той, которая ушла на шум и грохот. Удачливые купцы, вроде Таддеи, обожали механизмы, которые подчеркивали их статус, как жертвоприношения на новый алтарь в былые времена. По обеим сторонам от двери поднимались высокие зеркала из кованого серебра, и Паскуале оглядел себя с головы до ног, прежде чем поспешить за Макиавелли, шагающим по мраморному полу роскошной приемной, и вслед за ним войти через открытую дверь на лоджию, огибающую по периметру главный парк.

Палаццо было выстроено по последнему слову архитектуры, вдохновленной экстравагантными постройками римского Геркуланума.[14] Ацетиленовые лампы на тонких железных колоннах давали желтый свет, в котором трава и подстриженные кусты регулярного парка казались собственными черными тенями. Чешуйчатая каменная рыба выплевывала воду в центральный бассейн, механическая птица чирикала в золоченой клетке, вертя головкой вправо-влево, вправо-влево. Ее глазки были сделаны из рубинов, а перья из листочков покрытого узорами золота. Над парком поднималась сигнальная башня, она была выстроена на углу лоджии, гладкая каменная кладка поблескивала на фоне ночного неба. Никколо задрал голову и некоторое время смотрел на башню. Паскуале тоже посмотрел, но не увидел ничего, кроме освещенного окна, круглого, как иллюминатор корабля, красные и зеленые лампы горели на концах Т-образного сигнального крыла.

Никколо окликнул еще одного городского стражника, этот был в коротком красном плаще офицера.

— Капитан предыдущего поста, — пояснил он Паскуале, обменявшись со стражником несколькими словами. — Меньшего и нельзя было ожидать в таком деле. Он сказал мне, все произошло на верху сигнальной башни. Он проведет нас туда, если только синьор Таддеи даст разрешение.

Паскуале спросил, ощущая чуть ли не дурноту:

— А вдруг убили Рафаэля?

Никколо сделал глоток из кожаной фляги и неохотно закрутил крышку. Он уже совсем пьян, понял Паскуале, ведь он пил не останавливаясь с того момента, как они вошли в печатную мастерскую. Как человек, бродящий в тумане, с осторожностью нащупывает место для следующего шага, так и Никколо заговорил:

— О нет, разумеется, это не Рафаэль. Нет, это человек из его свиты. По имени Джулио Романо.

Паскуале помнил человека, который бросил вызов Салаи. Он сказал:

— Романо защищал Рафаэля от нападок петушка Великого Механика, как я изобразил на гравюре. Если кто-то хотел посеять ужас и отчаяние в душе Рафаэля, нет лучшего способа, чем убить его преданного друга. И если бы это был Салаи, он выбрал бы того, кто выступал против него.

— Мы не знаем, был ли это Салаи, — сказал с улыбкой Макиавелли.

— Позовите капитана, — предложил Паскуале. — Я хотя бы расскажу ему о своих соображениях.

Никколо взял Паскуале за локоть и прошептал:

— Ты здесь, чтобы зарисовать сцену, если нам удастся взглянуть на место преступления. В подобных случаях… лучше не высовываться.

— Я не хочу никого обвинять, — сказал Паскуале с жаром, который удивил его самого, — но я хочу, чтобы все знали, что я видел.

— Синьор Аретино дает мне целую полосу, чтобы я переписал свою статью, вся первая страница моя. Точнее, наша. Ты понимаешь, что это значит, юный Паскуале? Нет, кажется, не понимаешь. Но поверь мне, это очень важно, и важно, чтобы то, что я напишу, было новостью, а не пересказом всем известных фактов. У меня для этого все есть. Если ты расскажешь свою историю мне, а только завтра стражнику, какой в том вред? Человек уже умер; если его убил Салаи, он вряд ли скроется, потому что это станет доказательством его вины. А если он все-таки сбежит, городская милиция быстро найдет его. Слушай, Паскуале. Ты оказался в грязных водах и не понимаешь этого. Я восхищен твоим желанием восстановить справедливость, но подумай: ты согласился бы умереть, если бы это спасло жизни тысячи человек?

— Это зависит от ряда обстоятельств.

— Если бы они были твоими согражданами?

— Ну, наверное.

— Ага. А если бы своей гибелью ты спас только пятьсот? Или семьдесят? Или десять? Если бы ты положил жизнь за десять человек, что хорошего ты получил бы взамен, лежа, холодный и неподвижный, пока они, в таверне, стали бы пить за тебя и есть arista?[15] Какой смысл отдавать жизнь за общее дело, если лично ты не сможешь насладиться вкусом свинины с розмарином или чем-нибудь еще?

— Зато мои дети будут гордиться.

— Отличный ответ, но сомневаюсь, что у тебя есть дети.

— Ну, тех, о которых я бы знал, нет.

Никколо засмеялся:

— А если ты умрешь сейчас, то никогда и не будет, и таким образом ты их убьешь. Слушай, если хочешь погибнуть ради кого-нибудь, вызови врага на смертельный поединок и позволь ему убить тебя, по крайней мере спасешь одну жизнь — его.

— У меня нет врагов.

— Думаешь, нет? Может, и нет. Так к чему расставаться с жизнью?

Паскуале произнес, понимая, насколько жалко звучат его слова:

— Я только хотел рассказать правду.

Никколо ухмыльнулся.

— Если позволяешь себе предаваться пороку честности, то должен за это платить.

— А что порочного в правде? — Паскуале подумал, что любовь Никколо к спорам способна заставить его погубить чью-нибудь душу просто удовольствия ради.

— Твоя правда очень сильно отличается от убеждений убийцы Джулио Романо. Ты видишь убийство, а он верит, что спасся, а может, и нашел способ прокормить детей. — Никколо отвернул пробку и снова глотнул из своей фляги, вздрогнув от пронзительного удовольствия. — Бр-р. Я стар, ночной холод быстро пробирает меня до костей.

— Это просто сообщение о факте. Как в статье. Безжизненное.

Никколо неловко взмахнул рукой и уронил пробку. Он неуклюже топтался, говоря:

— Мораль — это не игра в угадайку. Существуют законы, меры и весы. Где крышка?

Паскуале поднял ее и отдал Никколо, который закрутил флягу.

— Я устал, — сказал Никколо, словно тема была закрыта. — Теперь мне нужно поговорить с синьором Таддеи.

Паскуале пошел вслед за журналистом через регулярный парк. Толстый человек в богато расшитом платье, турецкая феска торчала на его всклокоченных редеющих волосах, спустился с лоджии. Это был хозяин палаццо, купец Таддеи, который спокойно рассказал, что весь дом готовился ко сну, когда раздался жуткий крик. Слуги метались в панике, пока кто-то не заметил свет, горящий в сигнальной башне, там и нашли тело, хотя пришлось взломать дверь, чтобы войти, — убийца запер ее за собой.

Никколо слушал купца не перебивая, и теперь он помедлил, словно в раздумье, прежде чем спросить, был ли дом к этому времени заперт.

— Разумеется, — сказал Таддеи, — хотя мне неприятно об этом говорить. Сейчас просвещенное время, но даже за городскими стенами мы вынуждены защищать себя от мошенников и воров. Иногда создается впечатление, будто швейцарские наемники, которые здесь, чтобы защищать нас, убивают невинных граждан похуже испанской болезни.

— Вы же еще должны оберегать покой гостей.

— Мастер Рафаэль сумел успокоить своих спутников. Если бы не он, они все унеслись бы в ночь на поиски убийцы.

— Мастер Рафаэль благоразумный человек, — сказал Никколо. — Кто-нибудь из стражников осмотрел стены вашего дома? Никто не смог бы выбраться через двери, если они были заперты, так что, возможно, наш убийца ушел через окно. А если так, должны быть следы там, где он приземлился, ему же пришлось прыгать сверху, ведь на уровне земли окон нет.

— Я попрошу капитана, чтобы он приказал осмотреть стены, если этого еще не сделали. Но у убийцы, должно быть, имелся ключ от сигнальной башни, потому что на ночь ее всегда запирают, если не требуется что-нибудь передать и никаких сообщений не ожидается. А если у него был ключ от башни, тогда у него мог быть и ключ от одной из входных дверей.

— Верно подмечено, — кивнул Никколо. — Спасибо, что уделили нам время, синьор. Можно ли нам теперь осмотреть место убийства?

— Разумеется, если вам позволит капитан.

— Позволит, если позволите вы. Да, еще одно. Вы посылали или принимали сегодня какие-нибудь сообщения?

— Нет, ни одного. Как я сказал, башня была заперта. Когда обнаружили тело, кто-то из слуг тут же побежал звать милицию. Они квартируют в конце нашей же улицы.

Никколо задумался.

— Возможно, загадка разрешается просто, — сказал он наконец, — но мне необходимо осмотреть башню, прежде чем я приду к окончательным выводам. Идем, Паскуале.

Они пошли через парк к противоположной стороне лоджии, где у двери стояло два или три милиционера в белых жилетах и красно-белых рейтузах. Никколо спросил:

— Что ты думаешь, Паскуале?

— Это мог сделать кто-то из слуг, положим, у него был ключ от башни или он знал, где его взять. Даже если ни одного ключа не пропало, что ж, в поднявшейся суматохе убийца успел бы вернуть ключ на место, прежде чем кто-нибудь заметил его отсутствие. И слуге не нужно было бы убегать. Или это мог быть кто-нибудь из ассистентов или учеников Рафаэля. Но все равно непонятно, почему убийство произошло в таком месте, в высокой башне странного дома.

— Браво, Паскуале! Ты читаешь мои мысли.

— А почему вы не сказали об этом синьору Таддеи?

— Его оскорбило бы предположение, что кто-то из его слуг убил гостя. Когда задаешь людям вопросы, никогда не задевай их гордость, иначе придется добираться до истины извилистым путем. Оскорби гордость человека, и он ничего тебе не расскажет. Польсти ему, и постепенно он выложит больше, чем собирался.

Один из милиционеров, стройный юноша не старше Паскуале, пропустил их на деревянную лестницу, которая закручивалась винтом внутри сигнальной башни. Лестница была такой узкой, что пришлось идти гуськом. Никколо остановился на середине и покачал хлипкие перила, затем быстро зашагал дальше. У самого верха он обернулся к Паскуале и спросил:

— Ты когда-нибудь видел мертвецов?

— Конечно.

— А умерших насильственной смертью?

— Прошлой зимой я посещал анатомический театр в Новом Университете, чтобы знать, как устроен человек. Ничего такого я не боюсь.

— Смелое заявление. Но ты помнишь, что мертвецы не кровоточат. А здесь, боюсь, будет море крови. И к тому же кишечник имеет обыкновение расслабляться в момент смерти. Ты, наверное, посещал занятия зимой, чтобы не страдать от запаха, а? Если тебе вдруг станет нехорошо, ничего страшного, Паскуале. В этом нет ничего позорного.

В маленькой деревянной будке наверху было два милиционера и капитан в красном плаще, и там было бы тесно, даже если бы они не жались к стенам, потому что тело Джулио Романо лежало на круглом возвышении в центре. Кто-то уже вытер липкую лужу вокруг головы Романо, добавив грязи к брызгам и разводам на гладких досках пола. В воздухе висел густой запах скотобойни, от которого у Паскуале свело скулы. Повсюду валялась бумага, разорванная на куски, самый крупный из которых был не больше человеческой ладони, под маленьким круглым окошком лежала куча осколков черного стекла.

Несмотря на опасения Никколо, Паскуале не стало плохо, его снедало любопытство. Он ждал, что же станет делать журналист, о чем спрашивать; кроме того, он ни разу не был в сигнальной башне. Тело лишь отдаленно напоминало живого человека, который удерживал за руку Салаи еще сегодня утром. Более того, оно напоминало плохо сделанный манекен, одетый в дорогую черную одежду и погруженный в самое себя, отстранившись от мира людей. Со мной не сделают ничего, казалось, заявляло оно, хуже того, что уже было сделано до моей смерти. Кожа на нижней челюсти была стесана до кости, в горле зияла глубокая рваная рана, наполненная темной вязкой жижей.

Деревянная будка, не больше корабельной каюты, была ярко освещена ацетиленовой лампой, висящей под круглым сводом потолка. Тело лежало на площадке высотой в половину человеческого роста. На этой платформе обычно стоял сигнальщик, глядя в подзорную трубу через окна в куполе, выходящие на все четыре стороны, на крылья ближайших сигнальных башен или на сложные передатчики Большой Башни. Прямо напротив двери находился противовес, который приводил в движение сигнальное крыло башни. Рядом с ним был медный рупор, грифельная доска в разводах и кусок мела на веревочке. Одно из маленьких круглых окошек было распахнуто, через него Паскуале видел огоньки, красный и зеленый, горящие на верхнем и нижнем концах сигнального крыла.

Никколо еще раз приветствовал капитана, достал небольшой блокнот и остро заточенный свинцовый стержень и спросил, лежит ли тело так, как оно было найдено. Вспомнив, для чего он здесь, Паскуале достал из сумки лист бумаги и уголь, хотя пока не был готов рисовать.

Капитан сказал, отвечая на вопрос Никколо:

— Нет, конечно. Оно было привалено к двери, вы же видите, где текла кровь. Нам пришлось немало потрудиться, чтобы войти, и потом, чтобы положить его сюда для осмотра хирурга.

Никколо наклонился, изучая дверь. Он внимательно оглядел замок, провел пальцем по нижнему краю двери, потом выпрямился:

— Он был мертв, когда его нашли. Так сказал слуга.

Капитан, высокий человек с шапкой черных волос и аккуратно подстриженной по контуру квадратной челюсти бородой, походил на римского центуриона. Паскуале обнаружил это сходство в дюжине линий. Капитан сказал:

— Мертвее не бывает. У него сломана гортань; должно быть, удушье с потерей крови бежали наперегонки, чтобы прикончить этого бедолагу.

Никколо метался по периметру будки, обогнул ее раз, другой. Пока капитан со стражниками смотрели на журналиста, Паскуале начал зарисовывать тело, его согнутые руки и ноги, запрокинутую голову, лицо, на котором застыло отстраненное выражение, какого Паскуале не видел ни на одном живом лице. У него в голове как-то особенно прояснилось, когда он принялся за работу. Паскуале начал сознавать что смерть — это не просто потеря живости, а некие глубинные изменения. Такого он никогда не забудет, и теперь он меньше боялся смерти. После смерти уже не страдаешь. Не остается того, что может страдать.

Никколо высунулся в открытое окно, потом показал капитану руку, кончики пальцев были испачканы кровью. Капитан сказал:

— Кровь здесь повсюду. Словно этот бедняга кидался во все стороны перед смертью, может быть, пока убийца все здесь громил, — вы, конечно же, заметили рваную бумагу повсюду. Сигнальщик хранит записи всех сообщений, полученных или отправленных, эти обрывки, кажется, в основном от них. Тот, кто убил Романо, должен быть залит кровью с головы до ног. Поэтому я и думаю, что он не из домочадцев. Мы собрали всех, как только прибыли, а прошло не больше двадцати минут с момента обнаружения тела. Ни на ком не было следов крови, отмыться так тщательно и быстро невозможно. И ни на ком не было следов борьбы: ни царапин, ни синяков. Тот, кто это сделал, был просто ненормальный, несчастный Романо сражался храбро, может, даже пытался преследовать убийцу на лестнице.

— Вы очень наблюдательны, — заметил Никколо. — Я согласен, убийца не из обитателей дома. Пришел он через окно и ушел так же. Кровь есть на подоконнике, а вот на перилах крови нет. Обыщите одежду Романо, ключ у него. Он заперся здесь с какой-то целью, а убийца застиг его врасплох. Была жаркая схватка, Романо пытался отпереть дверь, чтобы бежать, — на древесине возле замочной скважины свежие царапины, — он пытался и не смог вставить ключ, и тут-то его и настиг убийца. Когда все было кончено, убийца ушел тем же путем, каким пришел, через это окно, которое Джулио Романо открыл, чтобы зажечь сигнальные огни. Они до сих пор горят, как горели, когда я шел через парк и глядел на башню, хотя синьор Таддеи сказал, что этим вечером не передавали никаких сообщений. Он ошибся, но он не мог знать, что кто-то из его гостей захочет воспользоваться башней без разрешения хозяина. Еще мне кажется, в Романо теплилась жизнь, когда убийца ушел, потому что он снова пытался отпереть дверь, но сумел только поцарапать поверхность снизу и умер. Так его и нашли. Убийца едва ли смог бы прислонить тело к двери, а затем запереть ее снаружи.

Капитан возразил:

— Но ни один ключ не пропал. Убийца должен был запереть дверь, уходя.

— Нет, запер дверь Романо. Обыщите тело, и вы найдете ключ.

Капитан, улыбаясь, отдал приказ, словно Никколо предоставлял ему редкую возможность развлечься, и был рад поддержать потеху, только чтобы посмотреть, что же будет дальше. Приблизительно то же чувствовал Паскуале, во всяком случае ему казалось, будто бы он очутился в центре разыгрываемой пьесы и только Никколо Макиавелли знает, как сплетаются в ней линии сюжета.

Стражник, который обыскивал тело, показал ключ, капитан взял его и вставил в замочную скважину. Защелка задвигалась взад и вперед, и капитан улыбнулся:

— Очко в вашу пользу, Никколо. Но если ни одного ключа не пропало, откуда взялся этот?

— У синьора Таддеи есть ключ, поскольку он хозяин дома. У мажордома тоже есть ключ, потому что он обязан следить, как выполняются работы. Но должен быть кто-то третий. Нет сомнений, этот третий заверил вас, что ключ не пропадал, возможно, он даже показал вам ключ. Только это был не тот ключ.

Капитан выругался.

— Точно! Эй, Аккиоли! Приведи сигнальщика!

Другой стражник, который обыскивал тело, сказал:

— Тут у него еще что-то.

Он показал небольшую вещицу из белой плотной бумаги и деревянных планок, что-то вроде лодки с двойным винтом на месте паруса. Все сооружение уместилось у него на ладони.

Капитан взял находку и показал ее Макиавелли:

— А что вы скажете об этом, Никколо? Здесь у него резиновый привод и рукоятка, чтобы вращать. Неужели игрушка?

Ногтем большого пальца, с неожиданной для него осторожностью, капитан повернул небольшой храповик. Лодочка начала подрагивать и вырываться. Капитан отпустил ее. Бумажные винты закрутились, и конструкция взвилась в воздух, взлетев так стремительно, что ударилась об одно из круглых смотровых окон. Затем резиновый привод ослаб, винты завращались медленнее, и лодка начала опускаться обратно.

Паскуале, отличающийся хорошей реакцией, подхватил ее раньше, чем она стукнулась об пол. Лодка была легкая, словно перышко: на самом деле перекладины, придававшие конструкции прочность, были сделаны из стержней птичьих маховых перьев. Голубиных. Ангелы, голубиные крылья слишком малы, чтобы поднять их. Механики.

— Механики, — сказал Паскуале. — Механики и ангелы.

Капитан обратился к Никколо:

— Среди механиков ходят разговоры об аппаратах, которые могут плавать по воздуху так же запросто, как рыбачьи лодки бороздят воды Арно. Вам не кажется…

Никколо сказал:

— Позволь мне, Паскуале, — и взял летающую игрушку, уставившись на нее темными глазами, глазами голубя, подумал Паскуале, больными, покрасневшими от многих лет пьянства, но по-прежнему зоркими.

Никколо отдал летающую лодку Паскуале и сказал:

— Не стоит выдумывать фантастических объяснений, пока не исчерпаны все обыденные версии. Только тогда мы начнем искать в этом деле следы ангелов. Это всего лишь игрушка, популярная в Риме. Я уже видел такие. — Он вскинул голову, услышав звук шагов, кто-то поднимался по винтовой лестнице. — Вот, кажется, идет наш пропавший ключ.

Сигнальщик оказался мальчишкой, по крайней мере лет на пять моложе Паскуале, с выбритой на белобрысой голове тонзурой и отдельными тонкими белесыми щетинками, пробивающимися на прыщавом подбородке. На нем было коричневое облачение длиной до щиколоток, с четырьмя карманами, подпоясанное широким кожаным ремнем, с которого свисал кожаный кошель и небольшой крестик розового дерева. Орден сигнальщиков существовал под крылом доминиканцев; и, даже считаясь более мирскими, чем сами монахи, они все равно жили по суровым монашеским законам.

Капитан довольно мягко спросил мальчишку, есть ли у него собственный ключ от двери башни, и по тому, как парнишка переводил взгляд с одного мужчины на другого, Паскуале понял, что он уже готов сдаться. Мальчишка-сигнальщик расправил плечи и заговорил тонким, но уверенным голосом:

— Господин, синьор Романо заплатил мне, чтобы воспользоваться башней. Прошу вас передать меня в руки старших братьев моего ордена.

— Не сразу, — сказал капитан. — Здесь находится мертвое тело. Этот человек заплатил тебе, чтобы получить ключ?

Парень натянуто кивнул. Пот заливал ему лоб.

Капитан спросил резко:

— Он объяснил, для чего? Говори, мальчик! Он мертв, он уже не станет предъявлять претензий.

— Просто так, просто он хотел найти место для тайного свидания.

— Не для того, чтобы передавать сообщения?

— Я не позволил бы ему пользоваться аппаратом, господин.

Никколо вмешался:

— Все сообщения, переданные отсюда, должны проходить через Большую Башню.

Сигнальщик, готовый угодить, заговорил:

— Мы называем ее главным стволом. Она направляет движение сообщений по всему городу и контролирует местные линии на юге и севере.

Никколо повернулся к капитану:

— В ордене сигнальщиков очень тщательно ведутся записи. Если Романо удалось послать сообщение, вы найдете запись о нем. Без сомнений, оно должно быть простым, явно незамысловатым, тривиальным посланием, которое на самом деле является неким кодом. Синьор Романо был вынужден послать его сам, поскольку этот юноша отказался. Романо передал бы его простыми сигналами, которые с легкостью можно освоить, их знаю даже я. Каждый, кто ранее упражнялся в передаче простых сигналов, смог бы передать сообщение достаточно ловко, чтобы принимающий сигнальщик был полностью уверен — сообщение отправил тот, кто должен, в данном случае этот мальчик. Я прав?

— Он не говорил, что собирается пользоваться аппаратом, господин. Я уже сказал, я не позволил бы ему.

— Но, одолжив ему ключ, ты снял с себя ответственность, разве не так? — сказал капитан. — А теперь он мертв. Подумай об этом, сигнальщик. Ты проведешь ночь под замком, прежде чем мы вверим тебя отеческим заботам ордена.

Когда сигнальщика увели, Паскуале спросил, что с ним теперь будет.

— Орден сигнальщиков разбирается со своими провинившимися братьями более сурово, чем это сделали бы мы, — сказал капитан. — Им приходится быть особенно щепетильными. Если все будут думать, что сигнальщиков легко подкупить, кто тогда станет верить сообщениям?

Никколо сказал:

— Я могу добавить кое-что еще, капитан. Надеюсь, вы сочтете мои наблюдения удовлетворительными.

— У вас отличная репутация, Никколо, — отметил капитан. — Если вы сможете сказать мне, что содержалось в послании и кто его получил, наверное, на этом дело и завершится.

— По-прежнему много вопросов остается без ответа, и содержание послания — самый незначительный из них. Меня больше занимают мотивы того, кто его отправил. Шпион ли он? Если так, знает ли об этом его хозяин, Рафаэль, не он ли отдал ему приказ?

— К сожалению, Рафаэль и его свита имеют дипломатический статус, их нельзя допрашивать, не говоря уже об аресте, — сказал капитан. — Разумеется, с этого момента их будут держать под строгим наблюдением, но это уже не моя обязанность. Я всего лишь простой капитан городской милиции, который обязан сделать все, чтобы поймать убийцу. А кто это был, почему он убил Романо, — боюсь, как бы ни был занимателен ваш рассказ, он едва ли даст ответ на эти вопросы.

— Я мало что могу рассказать об этом человеке, — сказал Никколо. — За исключением того, что он не искушен в искусстве убивать и, возможно, даже не был вооружен. На теле нет следов клинка, одежда синьора Романо не разрезана, ран нет ни на шее, ни на лице, порезов на ладонях, которые бывают, когда безоружный человек пытается защититься или же когда вооруженный человек отбивается от наседающего более могучего противника, тоже нет. Человек хватается за лезвие в последней отчаянной попытке спастись, даже если при этом режет руки до кости. Подобных порезов нет, зато есть раны, оставленные ногтями и, вероятно, зубами, синяки от невероятно сильной хватки. Романо забил до смерти в яростном поединке, как мне кажется, некто гораздо более сильный, чем он сам; и женщина обнаруживает невиданную силу, когда оказывается на краю гибели, — можно представить, как неистово сражался Романо, но его все равно победили. Значит, наш убийца человек чрезвычайной силы, возможно, крутого нрава. И этот человек не был сообщником Романо в затеянном им деле: если бы он пришел вместе с Романо, который запер за собой дверь, чтобы его никто не потревожил, он знал бы о ключе и забрал его. Значит, придется предположить, что он влез через окно и так же ушел; я уже показывал вам следы его бегства: кровь, оставшуюся на подоконнике. Так что, если убийца Романо силен, при этом он еще и невелик или достаточно строен, чтобы пролезть в небольшое окно.

— По своему опыту, — вставил капитан, — знаю, что вор способен проникнуть в любое отверстие, в которое пройдет его голова. Некоторые воры обучают детей, и эти дети протискиваются в такие щели, которые могут показаться узкими даже для змеи. Но должен заметить, несмотря на множество известных мне дел о проникновении в дома, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь забрался на башню, подобную этой, без снаряжения. Синьор Таддеи богатый человек, он нанял строителей, которые подогнали каменные блоки почти так же тесно друг к другу, как на виллах Геркуланума.

— Вы бывали в злосчастном городе? Вам повезло!

— У родителей моей жены ферма там неподалеку, они выращивают виноград на склонах Везувия.

— Склоняюсь перед вашим знанием преступного мира, римских развалин и, конечно же, архитектуры, но я тоже знаю кое-что о скалолазании; могу сказать — то, что возможно для опытного скалолаза, нам, тосканцам, которым тяжело взобраться даже на холм, кажется невероятным. Еще я заметил, что у Романо под ногтями застряли жесткие волоски, не человеческие, а, возможно, шерстинки с пальто или воротника убийцы. Зимой или просто в холода вроде нынешних пруссаки и швейцарцы носят пальто с воротниками из стриженого меха. Не исключено, что вам имеет смысл начать поиск среди флорентийских купцов. Худощавого сильного негодяя из какого-нибудь деревенского кантона, из Цюриха или Женевы, со свежими царапинами на руках и лице, потому что кроме шерсти под ногтями жертвы остались и кусочки кожи.

Капитан сказал:

— Папа нанимает швейцарских солдат наравне с флорентийцами. Это мутные воды, Никколо. Вы пропишете об этом в статье, и я не знаю, какие за этим последуют беды. Вам потребуется, я полагаю, разрешение самой Синьории, и мне придется показать там ваши записи и наброски вашего молодого помощника.

Никколо вздохнул:

— Разумеется, я буду помогать. Мы всегда работаем вместе, капитан. Факты, никаких сенсаций.

Капитан сказал:

— Именно поэтому вам разрешили подняться сюда. Я знаю, что вы придерживаетесь фактов, Никколо.

— А я-то льстил себе, что благодаря моим сыскным способностям мне позволили стать свидетелем этого ужасного зрелища.

— Я всегда с благодарностью выслушиваю ваши предположения, Никколо. Вы же знаете. И я сообщу о ваших наблюдениях, но, боюсь, скоро это дело окажется уже вне моей компетенции. А теперь попрошу ваши заметки и рисунки, я прослежу, чтобы вас проводили до ворот.

Улица за воротами палаццо была пуста. Едкий смог и ужасный холод победили тягу толпы к скандалам. Никколо быстро дошел до угла, где осушил свою флягу. Он выпил все, что оставалось, и утер рот тыльной стороной руки.

Паскуале закурил сигарету и заметил:

— Могли бы оставить мне немного.

— Моя жажда не ведает щедрости, — ответил Никколо. Его била дрожь, он пытался согреться, пряча руки под мышками.

Паскуале подхватил его под руку, и они двинулись по улице в печатную мастерскую.

— Что вы будете делать теперь, когда милиция забрала ваши записи? — спросил он.

Никколо засмеялся и произнес с пафосом:

— Чтобы не позволить мне написать о том, что я видел, недостаточно просто забрать записи!

— Но капитан…

— Он следовал букве закона, чтобы защитить себя. У него есть мои записи и твои рисунки, он скажет начальству, что сделал все, от него зависящее, чтобы меня остановить. Но он знает, я все равно напишу об этом случае, а я знаю, что ты сумеешь восстановить наброски по памяти. Ты уже доказал, насколько хорошо твоя память служит твоему таланту. И еще у тебя осталась летающая лодка.

— Я положил ее в сумку. Вы считаете, игрушка что-то значит?

— Это не игрушка. Я сочинил все для капитана, чтобы ему не пришло в голову отобрать и ее. На самом деле ты должен беречь эту вещицу, Паскуале. Ты сможешь сделать это для меня?

— Конечно. Но зачем…

— Ах, как я устал, юный Паскуале! Свернем сюда. Здесь есть питейное заведение, открытое постоянно, если тебе не претит общество нищих и шлюх.

Длинная лестница спускалась в подвал, освещенный только небольшой жаровней, стоящей посреди устланного соломой помещения с земляным полом. Человек десять сидели на грубых, почерневших от копоти скамьях вокруг этого примитивного очага и пили терпкое молодое вино, наливая из общего кувшина. Крысы шуршали в темных углах. Неряшливого вида человек, хозяин притона, швырял камни в тех зверьков, которые отваживались выйти, привлеченные теплом жаровни.

Никколо оттаял после пары глотков вина.

— Я не работал так головой со времен следствия по моему делу, — сказал он. — Я уже забыл, как это утомительно — шевелить мозгами.

— Это правда, то, что вы говорили?

— Кое-что, несомненно. Хотя я не совсем уверен насчет мотивов, которые капитан припишет убийце.

— Может быть, Романо пострадал случайно. Может, он спугнул вора или шпиона, который передавал сообщение, — высказал предположение Паскуале.

— Тогда нам придется поверить, что Романо решил незаконно воспользоваться башней в то самое время, когда туда забрался вор. Не скажу, что это невозможно, но едва ли вероятно. Мы должны предполагать невероятное, только когда все правдоподобные версии окажутся неверными, и невозможное, когда не останется иного выбора.

— Но здесь должен быть какой-то заговор. Просто обязан! Конечно, это не совпадение, что помощник Рафаэля убит накануне визита Папы!

Никколо снисходительно улыбнулся этой вспышке. Паскуале осушил свой бокал и нацедил еще вина из общего кувшина: если ему придется платить, он должен получить свою законную долю. Когда он снова сел, Никколо заговорил:

— Мы пока в самом начале, Паскуале. Уверяю тебя, я весь дрожу в предвкушении погони, нет лучшего способа развеять скуку, чем разрешить подобную загадку, но сначала я должен убедиться, что выбрал верное направление.

— А что с этим летающим устройством? Я никогда не видел подобных.

— Оно может оказаться всем и ничем. Пока не знаю. Люди носят с собой множество странных безделушек, особенно художники. Что у тебя в сумке, Паскуале? Не считая монет, которые потребуются тебе, чтобы расплатиться за это забористое вино? Думаю, там у тебя уголь и гусиные перья, небольшой нож для заточки перьев, листы бумаги, английский карандаш, кусочек мякиша подчищать наброски. Ламповая сажа и плоский камень, на котором смешивают краски. Это все выдает в тебе художника. Но я уверен, есть еще вещи, которые характеризуют тебя как личность и не имеют ничего общего с твоей профессией. Возможно, так же обстоит дело и с Джулио Романо. Мы нашли игрушку; если мы не будем рассудительны, она сможет обрести значение, которого в ней нет, и мы собьемся с пути, уйдем с прямой дороги, гоняясь за воображаемыми тенями. Да, она может оказаться важной, а может не значить ничего.

Паскуале сказал:

— В живописи значение всего можно разгадать. Вещи что-то обозначают, потому что за ними стоит история, за каждым жестом или цветком скрывается традиция. Я увидел, как взлетела эта игрушка, и подумал об ангелах…

Паскуале хотел, но не осмеливался рассказать о своем видении, картине, запечатлевшейся в его разуме, все еще размытой, но медленно проясняющейся, так предмет, скрытый в тумане, обрисовывается все четче по мере того, как к нему приближаешься. Нет, это был вовсе не тот метод, каким работал Никколо, собирая по кусочкам из оброненных деталей короткую историю жестокой стычки. Паскуале внезапно охватила жажда писать прямо сейчас, но он понимал: если он сделает это, подобное скверное начало отбросит его назад на дни, недели, месяцы. Полная картина либо ничего.

В подвале было сыро, но огонь жаровни согревал Паскуале, а запах дыма был лучше химической вони мастерских, которой до сих пор тянуло от его рубахи. С другой стороны жаровни худосочный, похожий лицом на хорька оборванец медленно запускал руку за пазуху жирной шлюхи, словно надеясь в итоге целиком заползти в расселину между этими питающими сосудами. Остальные сидели, в основном, клюя носом, разморенные молодым вином, зачарованные видом горящих в жаровне головней и собственными неведомыми мыслями.

Спустя некоторое время седой старик, сидящий рядом с Паскуале, заговорил. Багровая полоса шрама тянулась через левую половину его лица от глаза до угла рта. Он показал пальцем на шрам и спросил с сильным миланским акцентом:

— Интересуетесь, откуда у меня это, молодой человек? Давайте я расскажу вам, как получил его, строя канал для выхода в море. Механики использовали китайский порошок, чтобы взрывать крепкие скалы Серавилля, после одного такого взрыва горящие осколки попали на палатки, где жили рабочие. Немногие выбрались из того пожара, потому что огонь попал и на склад порошка, но мне повезло, можно сказать. В ту ночь погибло больше народа, чем пало в войну с Египтом, но я отделался только шрамом. Теперь все фабрики используют силу воды того канала, который мы прокопали, они получают свои барыши… А что досталось мне, кроме пенсии и лица, от которого сворачивается молоко? Говорят, механики освободили людей, чтобы они стали самими собой, но их механизмы делают из таких, как я, скотов, пашущих до конца своих дней, а когда мы больше не можем работать, когда из нас больше нельзя извлечь пользу, нас вышвыривают.

Старик перекатил табачную жвачку от одной щеки к другой и сплюнул в жаровню длинную ленту слюны. Наклонившись вперед, чтобы посмотреть мимо Паскуале, он сказал:

— Я вас знаю, синьор Макиавелли. Я видел вас здесь раньше и слышал ваши разговоры тоже. Я знаю, вы согласны со мной.

Никколо, как заметил Паскуале, сразу же взбодрился и в то же время насторожился. Вино сделало свое дело, его жар изгнал озноб, как огонь факела рассеивает туман.

— Мы всегда свободны и можем быть самими собой, внутри себя, синьор, — сказал Никколо. — Но лишь немногие способны освободиться от телесного груза. Можно доказать математически, что труд по производству материальных благ не в силах обогатить тех, кто вынужден работать. На самом деле, для Республики лучше всего, если она будет богатой, в то время как ее граждане останутся нищими, потому что личное богатство порождает леность. Вспомните Рим, который четыре столетия со дня своего основания пребывал в глубокой бедности, но эти годы были счастливейшими годами Республики. Вспомните об Эмилии Павле, который, вместе с победой над персами, привез в Рим богатство, но остался беден сам. Как и завоевания, работа не делает человека богатым, но заставляет его оставаться активным, а не вялым бедняком.

— Прошу прощения, синьор Макиавелли, но теперь вы рассуждаете, как эти последователи Савонаролы. — В голосе старика сквозило осуждение. — Не могу сказать, что разделяю их убеждения.

— У меня есть причины уважать последователей мрачного пророка, — сказал Никколо, — но, слава богу, мне хватает здравого смысла не примыкать к ним.

Паскуале попытался вступить в разговор:

— Все это болтовня. Что толку в болтовне. — Оказалось, он опьянел гораздо сильнее, чем предполагал.

Человек, сидевший в тени за кругом света от жаровни, зашевелился. Он оказался невероятно жирным, совершенно лысым, завернутым в залатанный шерстяной плащ.

— Последние дни настают, журналист. Зверь сидит на престоле святого Петра, он скоро умрет. Фальшивые крепости, возведенные гордостью и тщеславием механиков, будут разрушены. Напиши об этом в своих листках.

— Все знают, что мое оружие не бомбы, а слова. — Никколо допил вино и перевернул стакан, вытряхивая последние капли в солому под ногами. — Заплати хозяину, Паскуале, да пойдем. Надо изложить известную нам историю, прежде чем мы сможем улечься сами.