«Чудо из Хаммерсмита»

— Какой ужасный день! — пожаловался Холмс. Он стоял у окна нашей[13] гостиной на Бейкер-стрит, барабаня пальцами по стеклу, с другой стороны которого сплошным потоком хлестал дождь. — Никаких расследований для оживления умственной работы! Нет книг, стоящих чтения! Не на что смотреть, кроме мокрых зонтов да извозчичьих лошадей, от которых идет пар! Нам надо хоть что-то сделать, Ватсон. Я не вынесу даже часа в этих стенах — задохнусь от скуки!

В таком беспокойном состоянии мой друг пребывал весь день, то вышагивая по комнате, то бросаясь ни диван и задумчиво глядя в потолок.

— Что вы предлагаете, Холмс? — спросил я.

Я сидел у камина и читал вечернюю газету, никакого желания покидать дом в такую мерзкую сырую погоду у меня не было.

— Давайте-ка посмотрим, что нам предлагает «Стар», — сказал он, подойдя ко мне.

Взяв газету, Холмс перелистал ее и нашел раздел с развлечениями.

— Что вы предпочитаете? Театр или концерт в Сент Джеймс-холл? А может быть, пойдем в ресторан «Гольдини»?[14]

— Если честно, мне ничего этого не хочется. Жуткая погода, Холмс.

— Ну и скучный же вы человек! От сырости еще никто не погибал. Ага! Я, кажется, нашел кое-что, что оторвет вас от камина. В «Кембридже»[15] поет «французский соловей». Думаю, это вас вдохновит! — сказал Холмс и очень развеселился, увидев, с какой живостью я вскочил на ноги. — Кажется, она ваша любимица, не так ли?

— У нее замечательный голос, — ответил я немного скованно.

— И совершенно потрясающие лодыжки. Что вы на это скажете, мой дорогой друг? Дождь ведь не помешает нам ее увидеть?

— Если вы так хотите. Это сугубо ваше решение.

Холмс все еще посмеивался от удовольствия, когда мы, тепло одевшись, остановили кеб и отправились в «Кембридж», заехав по пути к «Марчини»[16].

Из-за дождя народу было немного, и мы легко нашли места в третьем ряду партера, откуда отлично видны сцена и ведущий, объявляющий номера.

Начало программы мне не очень понравилось. Выкупал неинтересный клоун, посредственные канатоходцы, «человек-змея», одетый в трико из леопардовой шкуры, причудливо изгибавшийся и принимавший самые неожиданные позы, а также пара дрессированных тюленей, которым по причинам, одному ему ведомым, горячо аплодировал Холмс.

Я же приберег свои восторги дли Маргерит Россиньоль, которая появилась в конце первого отделения.

Те, кому не довелось видеть «французского соловья» на сцене, лишились возможности послушать одну из величайших певиц мюзик-холла.

Она не только обладала дивным сопрано, ангельским и абсолютно нефорсированным чистым верхним «до», но также полной и вместе с тем очень изящной фигу рой.

В тот вечер, как я помню, она была одета в шелковое платье цвета лаванды, которое прекрасно оттеняло ее роскошные пшеничные волосы, элегантно украшенные плюмажем из одного пера, и алебастрово-белые плечи.

Декорации удачно подчеркивали очарование актрисы. Она пела в беседке, увитой розами, на фоне декораций с изображением цветущего сада. Певица и сейчас стоит у меня перед глазами с чуть поднятой вверх миловидной головкой. Исполнив несколько баллад, она закончила выступление несравненной «Колыбельной» Годара[17], а затем красный бархатный занавес скрыл ее под неистовый восторг зала.

Мои ладони еще не успели остыть от аплодисментов, когда Холмс потянул меня за рукав и прозаически предложил отправиться в бар.

— Виски с содовой, Ватсон? Если мы поспешим, то будем у стойки в числе первых.

Холмс принес напитки и стаканы к скамейке, стоявшей в углу под пальмами в бочках, где я сидел, вес еще находясь под впечатлением очаровательного «французского соловья».

— Ну, — произнес он, глядя на меня с улыбкой, — разве вы не благодарны мне, мой дорогой друг, за то, что я сумел оторвать вас от камина?

Прежде чем я успел ответить, наше внимание при влекло какое-то оживление в противоположном конце зала. Пухлый бледный человек в вечернем костюме и крайнем волнении пытался прорваться сквозь толпу, которая уже заполнила бар. Сквозь гомон смеха и разговоров я слышал его напряженный голос:

— Пожалуйста, леди и джентльмены, минуточку внимания! Есть ли среди вас врач?

Это было настолько неожиданно, что сначала я даже не отреагировал. Холмс заставил меня подняться и одновременно взмахнул рукой.

— Мой друг доктор Ватсон — практикующий врач, — объяснил он человеку, приближавшемуся к нам. — Объясните толком, в чем дело?

— Мне бы не хотелось обсуждать это здесь, — ответил незнакомец, с неудовольствием оглядывая любопытных, окруживших нас со всех сторон.

Мы отошли в безлюдный угол фойе, и он продолжил, вытирая потное лицо большим белым платком:

— Меня зовут Мерриуик, я работаю здесь управляющим. Случилась ужасная трагедия, доктор Ватсон. Одного из артистов нашли за сценой… мертвым.

— При каких обстоятельствах? — спросил я.

— Убийство, — прошептал Мерриуик, и его глаза от ужаса чуть не вылезли из орбит.

— В полицию уже сообщили? — спросил мой старый друг. — Меня, кстати, зовут Шерлок Холмс.

— Мистер Холмс? Великий сыщик? — Мне было очень приятно прозвучавшее в голосе управляющего удивление и облегчение. — Я слышал о вас, сэр. Какая удача, что именно сегодня вы пришли послушать наш концерт. Могу я попросить вас о профессиональных услугах от имени всего нашего руководства? Любые неблагоприятные слухи были бы убийственны для «Кембриджа». В полицию, мистер Холмс? Да, они, должно быть, уже едут сюда. Я послал помощника управляющего в Скотленд-Ярд. В «Кембридже» все должно быть по высшему разряду. А теперь, если вы последуете за мной, джентльмены, — продолжал он, волнуясь и запинаясь от страха, — доктор Ватсон сможет осмотреть тело, а вы, мистер Холмс, — вы просто не представляете себе, какое облегчение я испытываю при мысли о том, что именно вы сможете начать предварительное расследование.

— Чье это тело, мистер Мерриуик? — спросил я.

— Как, я не сказал вам? О Господи! Какое ужасное упущение! — воскликнул Мерриуик, снова выпучив глава от ужаса. Это Маргерит Россиньоль, «французский соловей». Лучший номер нашей программы! «Кембридж» не сможет оправиться после такого скандала. Просто представить себе невозможно, но кто-то задушил певицу в ее собственной гримерной.

— Маргерит Россиньоль! — воскликнул я в шоке.

Взяв меня за руку, Холмс принудил меня идти дальше.

— Пойдемте, Ватсон. Держитесь, друг мой. Нас ждут дела.

— Но, Холмс, лишь четверть часа назад несравненная Маргерит была еще жива и…

Я смолк, будучи не в силах продолжать.

— Прошу вас, вспомните Горация, — взмолился мой старый друг, — «Vitae summa brevis spem nos vetat incohare longam»[18].

Все еще потрясенный трагической новостью, я последовал за Мерриуиком по пыльным проходам — их голые кирпичные стены и каменные полы резко контрастировали с плюшем и позолотой парадных залов здания. Наконец мы прошли в большое унылое помещение, где размещались уборные.

Там собралось много людей — как рабочих сцены, так и исполнителей. Актеры все еще были одеты в костюмы своих сценических героев, на плечи они накинули одеяла или халаты, и все громко обсуждали случившееся. В этом страшном хаосе я смутно помню какие-то железные ступени, ведущие в затемненный верхний этаж, и дверь на сцену, у которой стояла небольшая кабинка. В ее окошко высовывал голову какой-то человек в кепке и шарфе. В следующее мгновение Мерриуик свернул еще в один, более короткий коридор, который упирался в небольшую конторку дежурного у служебного входа на сцену, и, вынув ключ из кармана, отпер дверь.

— Место преступления, — прошептал он замогильным голосом, отступая в сторону, чтобы пропустить нас вперед.

Сначала мне показалось, что в комнате делали обыск — такой там царил беспорядок. Одежда била разбросана повсюду — на обшарпанном кресле, напоминавшем шезлонг, на складной ширме, стоявшей в углу; нижнее белье висело на веревке, натянутой на двух крюках.

Мое смятение лишь усилилось, когда я поймал наше отражение в большом трюмо, стоявшем напротив двери. Среди многоцветного беспорядка наши строгие вечерние костюмы выглядели довольно мрачно.

На стуле перед трюмо все еще сидела женщина; стриженая темная голова ее лежала на туалетном столике среди разных склянок, флаконов, рассыпанной пудры и грима. «Это не Маргерит Россиньоль, — подумал я с облегчением, — хотя одета она была в то же самое лавандовое платье. Мерриуик ошибся».

Лишь увидев рядом парик пшеничного цвета, украшенный плюмажем и выглядевший как отрубленная нова, я понял, что ошибся не Мерриуик, а я. Холмс с деловым видом вошел в комнату и склонился над телом, внимательно его изучая.

— Она умерла недавно, — объявил мой друг. — Тело еще теплое.

Внезапно он громко вскрикнул и с отвращением отпрянул, вытирая кончики пальцев носовым платком.

Подойдя ближе, я увидел, что чистый белый алебастр плеч певицы был размазан в тех местах, где рука Холмса коснулась ее кожи — он оказался не чем иным, как толстым слоем пудры и румян.

— Задушили ее же собственным чулком, — продолжал Холмс, указав на свернутую в жгут полоску шелка лавандового цвета, которым было плотно перетянуто ее горло. — Другой чулок все еще на ней.

Если бы он не привлек мое внимание к этому факту, в замешательстве я бы даже не заметил ее ног, видневшихся из-под платья — одна в чулке, другая босая.

— Так, так, — бросил Холмс. — Все это очень важно.

Однако почему это было важно, он не сказал и тут же, подойдя к зарешеченному окну, отодвинул закрывавшую его занавеску. Затем Холмс заглянул за ширму. По всей видимости, этот короткий осмотр его удовлетворил, поскольку он сказал:

— Я увидел достаточно, Ватсон. Пора побеседовать с потенциальными свидетелями этой трагедии. Давайте найдем Мерриуика.

Долго искать его не пришлось. Управляющий с нетерпением ждал нас за дверью в коридоре и тут же сообщил, что театр уже пуст — по его поручению зрителей под каким-то предлогом попросили разойтись — и теперь он полностью в нашем распоряжении. Холмс выразил пожелание допросить того, кто обнаружил тело. Мерриуик провел нас в свой весьма удобный кабинет, а сам пошел за мисс Эгги Бадд — костюмершей мадемуазель Россиньоль, которая и обнаружила тело убитой.

Вскоре в кабинет вошла уже немолодая женщина кокни, одетая бедно и во все черное. Мисс Бадд была настолько маленького роста, что когда Холмс предложил ей сесть на стул, ноги у нее едва касались пола.

— Я так думаю, — начала костюмерша без тени смущения, глядя на нас черными и блестящими, как пуговицы на ботинках, глазками, — что вы хотите меня спросить о том, как я вошла в уборную и нашла мадемуазель мертвой?

— Это позднее, — ответил Холмс. — Сейчас меня больше интересует то, что случилось раньше, когда мадемуазель Россиньоль была еще на сцене. Вы, насколько я понимаю, находились здесь, ожидая окончания представления? Когда именно вы покинули эту комнату и как долго отсутствовали?

Вопрос этот озадачил меня не меньше, чем мисс Бадд, отреагировавшую на него таким же вопросом, какой я и сам хотел бы задать, хотя, конечно, сделала она это в несколько иной манере.

— Это ж надо! — воскликнула она, и на ее морщинистом лице отразилось неподдельное изумление. — От куда вы об этом знаете?

Холмс заметил наше удивление и отвечал, судя по всему, нам двоим сразу.

— О, это метод дедукции! — сказал он, пожимая плечами. — Ковер за ширмой буквально засыпан белой пудрой, которой посыпали плечи мадемуазель Россиньоль перед тем, как она надела платье. Хорошо различимы свежие следы трех человек. Следы двоих миленькие, они принадлежат женщинам: вам, мисс Бадд, и, как я полагаю, мадемуазель Россиньоль. Третьи большие, без сомнения, принадлежат мужчине. К сожалению, они слишком смазаны, чтобы можно было определить их размер или рисунок подошвы ботинок. Тем не менее вывод напрашивается сам собой.

Мужчина, предположительно убийца, спрятался за ширмой после того, как мадемуазель Россиньоль уже напудрили плечи. Судя по его скрытному поведению, в гости этого человека не приглашали, значит, он проник в уборную, когда там уже никого не было, то есть после ухода мадемуазель на сцену. Очевидно, мисс Бадд, вы в то время тоже отсутствовали. Отсюда и мои вопросы: когда вы ушли из комнаты и как долго вас здесь не было?

Мисс Бадд, следившая за объяснениями Холмса с живым интересом, не отрывая острого взгляда от его лица, кивнула головой.

— Да, в сообразительности вам не откажешь! Не из обычной полиции, верно? Нет, конечно, нет. Те бы сразу же затоптали все следы, не обратив на них никакого внимания. Но кем бы вы ни были, вы правы. Я и вправду вышла из комнаты к концу выступления мадемуазель и ждала за кулисами, чтобы подать ей халат. Она всегда набрасывает его на свое платье, ведь здесь так грязно! Стоит только задеть за что-нибудь, тут же испачкаешься.

— Значит, вы всегда так делали?

— Что вы имеете в виду — всегда ли я так делала? Ну, конечно, всегда.

— Из вашего ответа можно сделать вывод о том, что мадемуазель Россиньоль выступала в «Кембридже» и раньше?

— Много раз. И всегда ее номер был гвоздем программы.

— Когда вы во второй раз ушли из уборной перед тем, как обнаружили тело мадемуазель Россиньоль?

— Позднее, уже после ее выступления. Она, как всегда, послала меня в «Краун» купить полпинты портера. Это по соседству. Мадемуазель любила пропустить стаканчик портера, говорила, что он хорошо смачивает ей горло. Сказала, что, пока я хожу за пивом, она переоденется, поскольку спешила в «Эмпайр»[19], к концу второго отделения. Вот почему здесь она выступала в первом отделении. Две недели назад мадемуазель выступала там в лавандовом платье, поэтому теперь захотела надеть розовое. Она всегда следила за тем, чтобы не носить одно и то же платье слишком часто. Так вот, значит, забежала я в «Краун», а когда вернулась обратно, наш «соловей» был уже мертв. Я так страшно испугалась, что и передать вам не могу.

— И как долго вы отсутствовали на сей раз? — спросил Холмс.

— Я тут же вернулась обратно.

— Что значит «тут же»?

— Несколько минут; не больше пяти.

— Что вы сделали, когда обнаружили тело мадемуазель Россиньоль?

— А вы бы что стали делать? Выбежала и давай кричать. Баджер, привратник у входа на сцену, услышал меня и прибежал в уборную. Мы все хорошо осмотрели вокруг — вдруг убийца был еще где-то рядом? — но никого не нашли.

— Где вы его искали?

— Неужто непонятно? — вспылила мисс Бадд, будто ответ на этот вопрос был совершенно очевиден. — За ширмой, занавесями и даже под туалетным столиком.

— А дальше что было?

— Баджер пошел за мистером Мерриуиком, а мне стало плохо — для меня, сами понимаете, это был страшный удар, — я ведь проработала с мадемуазель пятнадцать лет. Мне надо было выйти из уборной. Одна из акробаток в серебряных блестках взяла меня в свою уборную и дала нюхательной соли, чтобы я пришла в себя.

— Значит, комната мадемуазель Россиньоль была оставлена без присмотра?

— Видимо, да, — согласилась мисс Бадд. — Но она же была пустая, если не считать тела бедной мадемуазель. Так какая разница? А через несколько минут Баджер вернулся с мистером Мерриуиком, тот осмотрел комнату и запер ее, а ключ положил к себе в карман. Вот, пожалуй, и все, что я знаю.

— Ну, я думаю, это еще не все, — сказал Холмс. — Как по-вашему, у мадемуазель Россиньоль были враги?

Мисс Бадд покраснела, на ее морщинистых щеках выступили два ярко-красных пятна.

— Нет, не было! — сердито огрызнулась она. — А любой, кто скажет вам, что были, врет. — Спустившись со стула на свои маленькие ножки, мисс Бадд пересекла комнату и бросила через плечо: — С меня достаточно! Я не собираюсь слушать разную чепуху.

— Будьте добры, пришлите ко мне Баджера, — сказал ей вдогонку Холмс.

В ответ она хлопнула дверью.

Холмс, ухмыльнувшись, откинулся в кресле.

— Совершенно необузданная женщина и очень преданная своей госпоже. Что ж, если мисс Бадд не расположена сплетничать, возможно, нам поможет Баджер. Вы следили за логикой моих вопросов, Ватсон?

— Думаю, да, Холмс. Убийца, видимо, проник в уборную и спрятался за ширмой, пока мисс Бадд, как обычно, встречала мадемуазель Россиньоль за сценой. Кто бы ни был убийца, он знал об этом. Следовательно, он, скорее всего, не посторонний человек, а кто-то из окружения мадемуазель — артист или служащий театра, верно?

— Отличное рассуждение, мой друг! Вы настолько хорошо изучили мой дедуктивный метод, что мне стоит подумать о том, как сохранить первенство. Мы можем также заключить, что, когда мисс Бадд ушла за портером, убийца покинул свое укрытие и задушил мадемуазель Россиньоль ее же собственным чулком. Обратите на этот факт особое внимание. Он чрезвычайно важен для расследования. Остается еще один важный вопрос, на который, надеюсь, ответит Баджер. Когда именно убийца вышел из уборной? О, это, кажется, он! — воскликнул Холмс, услышав стук в дверь. — Входите!

В ответ на приглашение в комнате появился мрачный человек в кепке и кашне, которого я уже видел раньше в окошке будки, стоящей у выхода на сцену. Несмотря на седину, его обвислые усы были покрыты коричневым налетом, свидетельствующим о частом употреблении дешевого нюхательного табака. О его пристрастии к крепкому элю можно было сделать безошибочный вывод на основании исходившего от него запаха.

В ответ на вопрос Холмса о перемещениях мадемуазель Россиньоль Баджер пустился в подробные объяснения.

— Да, я видел, как она уходила со сцены вместе со своей костюмершей, — сказал он, предварительно посопев, как старая фисгармония, которая никак не желала издавать первый звук. — Я все вижу из своей будки. Видел, как она прошла в свою уборную; видел, как Эгги Бадд несколько минут спустя снова вышла из уборной, чтобы купить полпинты портера для своей госпожи, а потом возвратилась.

— Прошу вас, подождите, — сказал Холмс, подняв руку, чтобы прервать поток красноречия Баджера. — Давайте вернемся немного назад. Входил ли кто-нибудь в уборную в период между уходом оттуда мисс Бадд за сцену и их совместным с мадемуазель Россиньоль возвращением?

Обдумывая ответ, Баджер напряженно пыхтел в усы.

— Не могу точно сказать. Не стану же я только в ту сторону все время смотреть. Да и народ тут постоянно ходит! Одни тюлени чего стоят! Ненавижу представления с животными! — с неожиданной ненавистью произнес Баджер. — Гадят всюду, а другим убирать приходится. За свежей рыбой и мясом для них в самое неподходящее время бегать надо! Это же просто не по-христиански! Вот с акробатами совсем другое дело!

— Да, конечно! — согласился Холмс. — Но прошу вас, Баджер, давайте вернемся к нашей теме. Что случилось, когда мисс Бадд вернулась из «Крауна»?

— Ну, потом я запомнил этот ее крик. Леденящий душу вопль, сэр. И когда пошел посмотреть, что случилось, то увидел мадемуазель: она лежала на туалетном столике мертвая, как баранья отбивная.

— Насколько мне известно, вы с мисс Бадд обыскали комнату?

— Да, cэp.

— И никого не нашли?

— Нет, сэр. Вот это как раз и не дает мне покоя. Кто бы это ни сделал, он просто растворился в воздухе, поскольку из двери не выходил и в комнате мы его тоже не нашли. Куда ж он деться-то мог? Вот от чего у меня голова идет кругом.

— Вполне логичный вопрос! — сказал Холмс. — И я постараюсь на него ответить. А что вы могли бы сказать о самой мадемуазель Россиньоль? Она ведь француженка, не так ли?

— Француженка? — презрительно хмыкнул Баджер. — Да в ней ничего французского никогда и не было, если, конечно, не считать духов, которыми она себя от души поливала. Родилась она в Бермондсее, настоящее имя Лизи Биггс. А волосы ее вы видели?

— Волосы? — спросил Холмс, не менее меня озадаченный этим загадочным вопросом. — Вы, наверное, имеете в виду парик, который она надевала?

— И это тоже, — так же загадочно ответил Баджер. — Но прежде всего, сэр, я говорю о том, как она задирала нос перед такими, как я. Она меня за грязь под ногами держала. А гордиться-то певичке особо было нечем. Я знал ее как облупленную. Мне все через мое окошечко видно.

В этот момент он подмигнул столь откровенно, что очевидный смысл этого намека доставил мне нестоящую душевную боль — молча слушать, как этот грубиян Баджер снимает с мадемуазель Россиньоль последние покровы женского достоинства и чести, было для меня поистине мучительным испытанием.

Холмс весьма осторожно подошел к обсуждению этой деликатной темы.

— Я так понимаю, Баджер, — сказал он, — что вы имеете в виду джентльменов?

— Если вам так угодно выражаться, сэр. Хотя я бы их джентльменами не называл.

— А среди актеров, которые сегодня выступали, их случайно не было?

— Вопрос в другом — трудно найти такого, кто не входит в число этих мужчин. В разное время она каждого из них попробовала.

— Каждого! — изорвался я, не и силах больше сдерживаться.

Баджер бросил на меня понимающий взгляд.

— Каждого из них, cэp; рано или поздно, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Спасибо, — сказал Холмс. — Я думаю, что мы с доктором Ватсоном услышали достаточно.

Как только Баджер дотронулся до своей кепки и шаркающей походкой вышел из комнаты, мой старый друг повернулся ко мне с озабоченным выражением на лице.

— Мне очень жаль, дорогой Ватсон, что эти откровения вас так сильно расстроили. Всегда неприятно узнавать о том, что предмет обожания — не более чем колосс на глиняных ногах.

Меня глубоко тронули его слова. Хотя порой он бывал эгоистичен и невнимателен, но именно в те моменты, когда Холмс проявлял доброту и заботу, я понимал, что имею в его лице истинного друга.

От ответа я был избавлен сообщением от мистера Мерриуика, что в театр пришли полицейский инспектор из Скотленд-Ярда со своими помощниками. Это было весьма кстати, поскольку от волнения мне все еще трудно было говорить. К тому времени, когда мы добрались до сцены, пятеро одетых в форму по лицейских уже сняли с головы мокрые капюшоны, а один из них, невысокий худощавый человек в гражданском, стоя спиной к нам, сосредоточенно беседовал с мистером Мерриуиком.

— Лестрейд! — воскликнул Холмс, направляясь к нему. Человек в штатском обернулся, и я узнал желтовато-бледные черты лица инспектора, которого впервые встретил во время расследования убийства мистера Дреббера и его личного секретаря Джозефа Стэнджерсона[20].

Выражение его лица ясно свидетельствовало о том, что Лестрейд не ожидал нас здесь увидеть, да и не особенно этому обрадовался.

— Вы, мистер Холмс! — вскрикнул он. — И доктор Ватсон! Что, позвольте узнать, вы здесь делаете?

— Когда случилось убийство, мы были в зрительном вале, и управляющий попросил нас заняться этим делом, — кратко объяснил Холмс. — Вы вовремя пришли, инспектор. Что касается меня и доктора Ватсона, то дело мы раскрыли. Вам остается только арестовать убийцу, что, я уверен, вы и сделаете с присущим вам хладнокровием.

Мое удивление было ничуть не меньшим, чем удивление инспектора.

— Раскрыто?! — воскликнул я. — Но, Холмс, тогда я ничего не понимаю. На основании каких улик вы утверждаете, что личность убийцы установлена?

— На основании очевидных фактов, мой дорогой Ватсон. На чем же еще может строиться успешное расследование?

В наш разговор вмешался Лестрейд, на лице которого отражались недоверие и подозрительность.

— Все это замечательно, однако мне хотелось бы знать, на какие именно факты вы ссылаетесь, мистер Холмс. Я не могу арестовывать подозреваемых только по вашим рекомендациям, не имея доказательств и не будучи в состоянии оценить их самостоятельно. От ошибок ведь никто не застрахован, и вы в том числе.

Холмс, самоуверенность которого иногда доводила людей до белого каления, снисходительно улыбнулся, не обратив внимания на скептицизм Лестрейда.

— В данном случае, мой дорогой Лестрейд, даю вам слово, я не ошибаюсь. А что касается доказательств, то вы вскоре с ними познакомитесь. Если вы пройдете со мной в уборную мадемуазель Россиньоль, вы не только осмотрите место преступления, но и узнаете от меня те сведения, которые я получил из бесед с костюмершей и привратником. И вам останется только прочитать вот это. — С этими словами Холмс вынул из кармана свою программку концерта в «Кембридже». — Не тратьте времени на просмотр имен исполнителей номеров второго отделения. Они не имеют отношения к нашему расследованию.

Все еще озадаченно сжимая программку в руке, Лестрейд пошел вслед за Холмсом в уборную мадемуазель Россиньоль. Распахнув дверь, Холмс сказал:

— А теперь, Лестрейд, посмотрите вокруг. Обратите внимание на ширму, загораживающую угол, где прятался убийца, когда проник в комнату. Его следы четко видны на рассыпанной пудре. Посмотрите на надежно зарешеченное окно и особенно на тело, лежащее головой на туалетном столике с шелковым чулком лавандового цвета вокруг шеи, и на то, что из-под полы платья видна одна босая нога. И наконец, обратите пристальное внимание на то, как аккуратно уложены шлейф и юбка платья.

И Лестрейд, и я внимательно смотрели туда, куда указывал Холмс, — Лестрейд впервые, а я второй раз, — стараясь обнаружить те детали, которых я не заметил раньше. И окно, и ширма, и тело — все оставалось точно в том же положении, как и во время первого осмотра.

Что же касается платья мадемуазель Россиньоль, то по нему решительно никак нельзя было составить представления о личности убийцы, хотя на этот раз, памятуя о просьбе Холмса обратить на него особое внимание, я заметил, что юбки и длинный шлейф были уложены вокруг стула так, чтобы не помять рюши, которыми были украшены и юбка и шлейф.

Пока мы осматривали комнату, Холмс продолжал объяснять то, что здесь произошло, Лестрейду.

— Мы знаем из показаний мисс Бадд — костюмерши мадемуазель Россиньоль, — что она выходила из уборной дважды. Первый раз, чтобы подождать за кулисами возвращения своей хозяйки со сцены. Именно в этот момент, как я полагаю, убийца незамеченным проник в уборную и спрятался за ширмой. Второй раз мисс Бадд вышла в бар «Краун», чтобы купить там по просьбе своей хозяйки полпинты пива, и, вернувшись, обнаружила мадемуазель Россиньоль мертвой. Давайте остановимся здесь, Лестрейд, и поразмышляем над тем, какими уликами мы располагаем и что, по нашему разумению, произойдет дальше.

— Ну, это просто! — с оттенком пренебрежения воскликнул Лестрейд. — Убийца вышел из-за ширмы и удушил мадемуазель Россиньоль.

— Видимо, так, — ответил Холмс. — Я думаю, что пока у нас нет разногласий. Теперь давайте обратимся к другим уликам. Когда мисс Бадд возвратилась из «Краун», она вскрикнула, увидев тело своей госпожи, и привратник Баджер тут же бросился ей на помощь. Они вдвоем обыскали комнату, но никого не нашли.

Прежде чем Холмс мог продолжить, Лестрейд нетерпеливо заметил:

— Значит, убийца уже убежал.

— Ага! — воскликнул Холмс с явным удовлетворением. — Вы слишком спешите с выводами, дорогой инспектор. Баджер готов поклясться, что с момента ухода мисс Бадд в «Краун» до того, как она обнаружила тело своей хозяйки, дверь в ее уборную находилась под его постоянным наблюдением и ни одна живая душа отсюда не выходила.

Потребовалась пара секунд, чтобы важность этого заявления дошла до Лестрейда. По его лицу, постепенно менявшему выражение от легкого удивления до совершенного изумления, можно было буквально читать его мысли. В то же время взгляд его метался по комнате от зарешеченного окна до двери и наконец остановился на выцветших, обшитых бархатом створках ширмы.

— Нет, — сказал Холмс, следивший за его взглядом. — Убийца прятался не там. Баджер и мисс Бадд Искали за ширмой и в других местах, в частности под Туалетным столиком.

— Тогда где же? — спросил Лестрейд. — Если убийца не был в комнате и не выходил из нее, куда, черт возьми, он делся?

— То же самое спросил и Баджер, хотя в иной форме: что же он, испарился, что ли?

Мелкие черты лица Лестрейда побагровели от гнева и изумления, и он воскликнул:

— Но это невозможно!

— Это выражение уже давно стало моим принципом, — заметил Холмс, — когда исключишь невозможное, ключ к разгадке должен находиться в том, что осталось, каким бы неправдоподобным оно ни казалось[21]. Поскольку ни вы, ни доктор Ватсон не готовы предложить объяснение случившемуся, давайте продолжим обсуждение улик. Мы говорили о передвижении убийцы, но пока что никак ни принимали во внимание саму мадемуазель Россиньоль. Скажите мне инспектор, как вам кажется, если исходить из имеющихся в нашем распоряжении фактов, что делала мадемуазель Россиньоль за минуту до того, как ее убили?

На сей раз Лестрейд был более осторожен, в его маленьких темных глазках застыло подозрение.

— Смелее, смелее! — ворчал Холмс, видя колебания инспектора. — Разве ответ не очевиден? Ее задушили чулком, верно? Одна нога голая, видите? Какие еще улики вам нужны? Она переодевала чулки и, видимо, по этой причине не заметила убийцу, подкравшегося к ней сзади. — Затем он неожиданно спросил: — Вы женаты, Лестрейд?

— Не понимаю… — начал было Лестрейд, но Холмс взмахом руки прервал его:

— Впрочем, это не имеет особого значения. Не нужно обладать богатым воображением, чтобы даже такому закоренелому холостяку, как я, представить себе эту сцену и сделать соответствующие выводы. Но я вижу по вашему выражению лица, Лестрейд, что вы не смогли этого сделать. И вы, Ватсон, тоже. Ну, ну! Вы меня просто поражаете. Задачка эта выеденного яйца не стоит. Тем не менее раз уж вы с ней не справились, я бы хотел обратить ваше внимание, мой дорогой Лестрейд, на последнюю улику — программку, которую вы держите в руке. Может быть, кто-то из участников концерта привлек ваше внимание?

Лестрейд развернул программку и начал вслух читать напечатанные там имена исполнителей:

— Крошка Джимми Уэллс — прекрасный комик кокни: искрометный юмор, пантомима и веселые куплеты. Бесстрашный Дайнос: потрясающий канатоходец…

Как раз в этот момент чтение его было прервано стуком в дверь, после которого в дверном проеме по явилась голова Мерриуика.

— Простите меня, инспектор, — сказал он. — Я выполнил вашу просьбу и попросил всех артистов собраться на сцене. Прошу вас, сэр, сюда, пожалуйста Мистер Холмс, доктор Ватсон, будьте любезны, пройдите с нами.

Когда мы следовали по коридору за Мерриуиком, Холмс тихонько шепнул мне:

— Вряд ли этот спектакль имеет какой-то смысл, поскольку имя убийцы нам уже известно, впрочем, я не вижу оснований для того, чтобы уклоняться от участия в нем. Ведь что ни говори, Ватсон, это мюзик-холл, и потому вполне понятно, что главное действие должно разворачиваться именно на сцене.

Потом он догнал Лестрейда, который шел впереди вместе с Мерриуиком, и уже обычным голосом сказал ему:

— Инспектор, вы позволите мне дать вам один совет? Обязательно поставьте констеблей вокруг сцены. Когда имя преступника будет названо, он, скорее всего, попытается скрыться.

— С этим не будет никаких проблем, мистер Холмс, — настороженно отозвался Лестрейд, — однако мне так и не ясно, кого именно я должен арестовать?

Действительно ли Холмс его не расслышал или предпочел притвориться, я с уверенностью сказать не могу, Хотя склоняюсь ко второму предположению. Продолжая пребывать в приподнятом настроении, мой старый друг распахнул металлическую дверь и прошел на сцену, чувствуя себя среди сваленных в кучи бутафории и декораций так же непринужденно, как среди книг и научных приборов у нас дома на Бейкер-стрит.

Если бы иллюзии, которые я испытывал в отношении театральной жизни, уже не были вдребезги развиты, то по ним был бы нанесен сильный удар, как только мы вышли на сцену. Без ослепительного света прожекторов, в полумраке нескольких тусклых лампочек сцена выглядела жалкой и убогой: она не имела ничего общего с тем восхитительным зрелищем, которое я наблюдал, сидя в третьем ряду партера.

В рассеянном свете тусклых лампочек декорации, казавшиеся мне раньше великолепными, на самом деле представляли собой грубую мазню, а утопавшая в розах беседка являла собой не более чем согнутую в форме арки хлипкую металлическую решетку, покрытую унылыми искусственными цветами с пыльными лепестками.

Артисты, принимавшие участие в первом отделении, представляли собой столь же неприглядное зрелище. Они стояли на сцене несколькими небольшими группами, некоторые из них еще были в своих вызывающе крикливых шелковых с блестками актерских костюмах, другие уже переоделись. На этих обшарпанных подмостках, на фоне неряшливо размалеванных холстов и пыльных искусственных цветов актеры выглядели самыми заурядными смертными, да еще и на удивление подавленными.

Продолжая неотступно следовать за Холмсом, мы прошли через всю сцену, гулко печатая шаги, и остановились перед опущенным занавесом. Тем временем констебли по приказу Лестрейда заняли посты с двух сторон сцены, чтобы в любой момент преградить путь убийце, если он попытается спастись бегством.

Но кто же был этим самым убийцей? Один из двух канатоходцев, стоявших рядом со своими партнершами, или «человек-змея» в накидке, накинутой на трико, который с близкого расстояния выглядел несколько менее уверенно, чем на сцене? А может быть, преступление совершил клоун в поношенном клетчатом костюме или дрессировщик тюленей, который теперь, к счастью, был здесь без своих питомцев?

Пока эти вопросы роились у меня в голове, между Холмсом и инспектором Лестрейдом происходила тихая перебранка, во время которой полицейский все время норовил сунуть программку под нос моему другу. Хоть я почти не мог разобрать их слов, общий смысл перепалки был вполне ясен — по выражению тупой ярости на лице Лестрейда и вскинутым бровям Холмса, недоуменно взиравшего на него с невинной улыбкой.

— Кто убийца? — спрашивал Лестрейд.

— Неужели вы до сих пор так этого не поняли? — донесся до меня ответ моего друга.

Мне было совершенно очевидно, что Холмс, который сам нередко испытывал склонность к театральным эффектам, сейчас просто наслаждался сложившейся ситуацией. Тем не менее вскоре он смилостивился. Взяв у Лестрейда программку, он вынул из кармана карандаш и манерным жестом провел жирую линию под одним из напечатанных там имен, после чего, слегка поклонившись, вручил программку инспектору.

Лестрейд взглянул на имя, удивленно уставился на Холмса и, получив в ответ утвердительный кивок, прочистил горло и сделал шаг вперед.

— Дамы и господа, — произнес он, — в мои намерения не входит надолго вас здесь задерживать. Тщательно рассмотрев все имеющиеся в распоряжении следствия улики, я должен исполнить свой долг и арестовать убийцу мадемуазель Россиньоль. Этот человек… — Лестрейд заглянул в программку, чтобы удостовериться в правильности произносимого имени, — этот человек… Вигор, «Чудо из Хаммерсмита».

В течение нескольких секунд стояла гробовая тишина, потом послышался шорох торопливых шагов, поскольку те, кто были рядом со злодеем, поспешно от него отходили, так что вскоре он оказался в одиночестве посреди сцены.

«Человек-змея» скинул с себя накидку и остался в одном трико из шкуры леопарда. Одеяние это было вполне уместным, поскольку, когда он присел на корточки и стал пятиться от нас к дальнему краю сцены, во всем облике — в сильном и гибком теле, напряженных мышцах рук, сверкающем взгляде — чувствовалось сходство с этой огромной хищной кошкой, когда ее загоняют в угол.

Никто из присутствующих и вскрикнуть не успел, как он, подобно сжатой пружине, распрямился и прыгнул, причем не к краю сцены, у которой находились дюжие полицейские констебли, а вперед, к просцениуму, где перед самым опущенным занавесом стояли мы с Холмсом и Лестрейдом.

Лишь удивительное присутствие духа Холмса помешало Вигору проскочить мимо нас в темную пустоту зрительного зала. Холмс успел схватить боковую тюлевую часть занавеса и резко дернул ее вниз: она, как сеть, упала сверху на летящую в прыжке фигуру.

Я воздержусь от изложения потока ругани и проклятий, которые изрыгало «Чудо из Хаммерсмита», пока констебли не надели на него наручники и не увели прочь. Достаточно будет заметить, что репутации «французского соловья» был нанесен окончательный и непоправимый удар, не оставивший присутствующим никаких сомнений относительно ее нравственности. Даже Лестрейд, несмотря на свое тесное знакомство с преступным миром, был шокирован таким потоком площадной брани.

— Это просто возмутительно, — сказал он, когда мы сошли со сцены. — Певица, конечно, не была дамой безукоризненного поведения, но это не повод для того, чтобы поливать ее такой бранью.

— Тем не менее вы арестовали преступника, за которым пришли, — резонно заметил ему Холмс.

— Благодаря вам, мистер Холмс. Но, простите, я так и не понял, где же, черт возьми, он мог спрятаться в уборной певицы. Если верить Баджеру и мисс Бадд, они там все обыскали, даже под стол заглянуть не забыли.

— А под стул — забыли, — возразил Холмс. — Этот Вигор — «человек-змея», он мог складываться самым неестественным образом. Когда мисс Бадд отправилась в «Краун» исполнять поручение своей хозяйки, он бесшумно вышел из-за ширмы, где спрятался загодя, и, подняв с пола чулок, напал на мадемуазель Россиньоль сзади. Поскольку в тот момент мадемуазель Россиньоль была занята вторым чулком, она не заметила его приближения.

Вспомните, Лестрейд, мое замечание о том, что даже мне, холостяку, не надо обладать чересчур богатым воображением, чтобы представить себе картину преступления. Что делает женщина, когда снимает чулки? Ответ очевиден — она поднимает юбки, чтобы облегчить себе задачу. Однако юбки мадемуазель Россиньоль были в полном порядке. Мало того, они были очень тщательно расправлены вокруг стула.

Вопрос о том, почему так случилось, напрашивался сам собой, и ответ на него только один. Это сделано для того, чтобы убийца мог обезопасить себе второе убежище, такое, которое не было бы обнаружено даже при поверхностном обыске уборной. Ни один человек, даже самый что ни на есть усердный, не осмелился бы прикоснуться к телу мадемуазель Россиньоль, а тем более заглядывать ей под юбки.

Второй вопрос является логическим следствием первого. Кто мог спрятаться на таком незначительном пространстве? И на него можно было дать лишь один ответ — Вигор, «Чудо из Хаммерсмита», единственный «человек-змея», фигурирующий в программке сегодняшнего концерта. Вигор прятался под стулом до тех пор, пока Баджер с мисс Бадд не побежали за управляющим. Как только они вышли, убийца незамеченным выскользнул из своего укрытия.

Что касается мотива преступления, думаю, вам его называть не нужно. Брань в адрес мадемуазель Россиньоль со всей очевидностью свидетельствует о том, что совсем недавно чувства, которые она испытывала к Вигору, были отданы Майро — дрессировщику тюленей.

Пораженный и немного пристыженный Лестрейд тепло пожал знаменитому детективу руку.

— Благодарю вас, мистер Холмс. Должен признаться, что иногда у меня возникали сомнения в том, что вы правильно разгадали эту загадку. Теперь вы с доктором Ватсоном, как я понимаю, собираетесь нас покинуть? Ну, что ж, хочу вам пожелать всего самого наилучшего. Мне еще предстоит здесь задержаться, чтобы проследить за всем и предъявить Вигору обвинение в убийстве.

Мы вышли из театра, и Холмс нанял кеб. Кучер натянул поводья, и мой друг с веселым блеском в глазах сказал:

— Я уверен, Ватсон, что это дело вы опишете во всех деталях. Ваших читателей ждет занимательнейшая история, которую вы подадите им должным образом.

— Да, Холмс, наверное, — ответил я с наигранным безразличием. — В этом деле, несомненно, много необычного. Однако то же самое можно сказать и о многих других ваших расследованиях, поэтому трудно решить, какие из них больше заслуживают публикации.

На самом деле я уже тогда принял окончательное и бесповоротное решение: отчет об этом деле никогда не должен будет появиться в печати[22].

Мне не хотелось лишать моих читателей, особенно тех, кто восхищался несомненным талантом мадемуазель Россиньоль, которую я все еще даже про себя не могу назвать мисс Лизи Биггс, тех иллюзий, которые и я в свое время испытывал в отношении «французского соловья». Мне кажется, что для них самих будет лучше оставаться в блаженном неведении относительно истинного положения дел.

Поэтому я решил написать конфиденциальный отчет исключительно для собственного удовлетворения и с единственной целью: сохранить в памяти все детали этого дела, которое напоминает мне одну добрую старую поговорку: «Не все то золото, что блестит».