"Цитадель" - читать интересную книгу автора (Октавиан Стампас)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. ПЫТОЧНЫЙ ПОЕЗД

Целый месяц прошел в мелких необязательных стычках. Разъезд сталкивался с разъездом то здесь, то там. Фортуна подтверждала свою репутацию дамы с изменчивым нравом. За сто лет военного противостояния назореи и сарацины успели как следует изучить военные приемы друг друга и выработать соответствующие противоядия. Поэтому курд, сельджук или сириец не падал в обморок при виде закованной в сталь скульптуры с длиннющим копьем, а латинского, или английского рыцаря не смущала феерическая джигитовка воинов ислама, равно как и мелькание их проворных сабель. Опытный рыцарь, как правило, побеждал суетливого сарацина, также, как ловкий сарацин самоуверенного рыцаря.

Результаты многочисленных стычек никак не влияли на настроение основных армейских масс. Боевой дух держался на предельной высоте. Полководцы и той и другой стороны понимали, что этим надо воспользоваться. Саладин попробовал было применить старинную восточную военную хитрость, он начал кружить по Хайертской долине, делая вид, что не слишком уверен в своих силах и предоставляя тяжеловесной коннице атаковать тень исламского войска. Но назореи не стали этого делать. Слишком свежи были предания неглубокой старины, в которых описывались избиения изможденной латинской кавалерии хитроумными кочевниками на легконогих лошадях. Даже сам непобедимый Танкред попадался в подобную ловушку и едва унес ноги.

Гюи приказал своему войску остановиться, пусть Саладин кружит, если у него есть к тому охота. Но царственный курд увидев, что хитрость его не приносит результата, тоже остановился.

Долина расположившаяся между двумя лагерями напоминала огромное блюдо с полого поднимающимися краями. На одном из них стояли шатры крестоносцев, на другом дымились костры мусульман. По левую руку от шатров и по правую от костров в некотором отдалении виднелись небольшие каменные постройки. Что-то напоминающее крепостную стену.

Выйдя утром из своего шатра и с наслаждением зевнув, его величество поинтересовался.

— Как зовется этот город?

Не сразу отыскался человек знающий это, им оказался барон де Бриссон, по долгу службы хорошо изучивший здешние места.

— Этот город называется Хиттин, Ваше величество.

— Что за варварское слово! — риторически выразился король. Барон попытался тем не менее ответить.

— Город очень старый, Ваше величество, имеются еще римские постройки.

— Глупости, римляне не давали таких варварских имен своим городам!

Многочисленная свита не заинтересовавшись топонимическим спором, любовалась открывшимся видом. Жаль, что в те времена не получила еще распространения пейзажная живопись, долина прямо-таки просилась на холст. Три аккуратных купы миртовых деревьев, извилистый узкий ручей, аккуратные квадраты сжатых полей, гармонично меж ними расставленные постройки из белого камня. Несколько портили впечатление дымы в лагере Саладина, создавая тревожный фон. Курды, составлявшие значительную часть его армии привыкли завтракать очень рано, так, что сотенные кашевары разводили огонь еще затемно.

Граф де Ридфор, как впрочем и великий провизор граф де Бурже, и Конрад Монферратский и другие владетели, к свите короля не принадлежали. Великий магистр на каждой стоянке возводил свой шатер на небольшом отдалении от королевского и по правую руку от него, если смотреть по ходу войска. Встречался он с Гюи не часто и только для обсуждения конкретных дел.

Брат Гийом безропотно последовал за великим магистром, даже слишком безропотно, на взгляд де Труа. Да и самого графа смиренный вид монаха нисколько не умилял и не вводил в заблуждение. Его повозка двигалась в голове тамплиерского обоза. За нею непрерывно наблюдало не менее пяти пар глаз, которым было обещано, что они будут выколоты если что-нибудь просмотрят. Наблюдали из соседних повозок, наблюдали переодетые оруженосцами, водоносами и маркитантами шпионы.

Все кому было велено следить за повозкой монаха, докладывали одно и то же. Что он едет молча, ни с кем не пытается заговорить, и сам уклоняется от разговора, если к нему обращаются с вопросом. Никаких попыток исчезнуть, раствориться. Чем дальше продолжалось это примерное поведение, тем большее оно вызывало у де Труа и у графа де Ридфора подозрение. Наученный горьким опытом великий магистр не мог поверить, что в поведении монаха нет второго дна. Де Труа не пытался развеять эту подозрительность, он не доверяя обычным соглядатаям, следил за братом Гийомом сам. Чтобы не выдать себя, он надел облачение рыцаря ордена св. Лазаря. Облачение это было таково, что позволяло никогда не обнажать лица не вызывая при этом, подозрений. Но даже в этом облачении он не рисковал приближаться к повозке брата Гийома слишком близко. Пусть монах никогда не оборачивается и не проверяет следят ли за ним, может быть у него есть глаза на затылке. Кроме того, нельзя было с уверенностью сказать что среди множества рыцарей, оруженосцев, обозных нет людей монаха, до поры до времени скрывающихся в толпе.

В полусотню, выделенную для охраны обоза, граф отбирал людей лично, тех кто поглупее, прибывших в Палестину недавно и из стран экзотических, из Ирландии или Галиции. Он пытался снизить вероятность того, что рядом с повозкой брата Гийома окажутся люди, чем-то монаху обязанные или лично знакомые. Де Труа, не доверяя не только этим рыцарям из конвоя, но и переодетым шпионам де Ридфора, все время находился в страшном напряжении, ожидая того момента, когда брат Гийом соскользнет с облучка и затеряется в утреннем тумане, пропитавшем ближайшую фриановую рощу. Мучительнее же всего была мысль о том, что монах, неподвижно сидя в своей повозке, ни с кем не разговаривая, не проявляя никакого интереса к окружающему, тем не менее руководит ходом развивающихся событий. Ведь смог же он, не выходя из замка Агумон, помешать пленению Саладина. Иногда у Реми де Труа появлялось острейшее желание подъехать к нему сзади и рубануть боевым топором по беззащитной голове. Разрубить узлы всех подозрений и всех проблем. Но де Труа лучше, чем кто-либо другой понимал, что делать этого нельзя. Он был убежден и сумел убедить в этом графа де Ридфора, что брат Гийом отправился с армией не просто так. Есть у него какой-то замысел, не может не быть. Де Труа размышлял следующим образом: да, механизм столкновения Иерусалимского королевства с Саладином запущен, и, казалось бы, ничто не может помешать чудовищному кровопролитию. Казалось бы. Но, видимо, что-то все-таки может. И это что-то знает только брат Гийом. Когда течение событий подойдет к поворотному моменту, он должен находиться в непосредственной близости от центра событий, чтобы вовремя подсыпать щепотку горючей соли в костер, если тот вознамерится погаснуть. В чем выразится это решающее участие, сказать заранее было невозможно. Оставалось следить за каждым шагом, в надежде перехватить руку, которая однажды все-таки потянется к метафизическому кинжалу.

Великий магистр внимательно слушал рассуждения де Труа, ему даже чем-то нравилась их запутанность и глубокомыслие. В глубине души он был настолько уверен в непобедимости брата Гийома, что не нужно было его особенно уговаривать не нападать на монаха. Все сложные обоснования этой медлительности, изобретаемые де Труа, он пытался внутренне высмеивать, но это был трагический смех, ибо питался он страхом. Имея под своим командованием пять тысяч вооруженных людей, заманив своего врага в самую гущу этой железной толпы, он боялся прикоснуться к нему, боялся отдать приказ. Он был уверен, что рать его мгновенно провалится под землю и останется он один на один с этим голубоглазым тихоней и тогда начнется самое страшное.

Шатер великого магистра был большим сложным сооружением. Внутри он полотнищами плотной, белой ткани был разбит на несколько отделений. В одном стояла походная кровать графа, в другом походный же стол, за которым граф де Ридфор трапезничал и, если было нужно, вел бумажные дела. В третьем отделении постоянно находилось несколько телохранителей, в четвертом — слуги. Но и этим возможности шатра не исчерпывались, имелся в задней его части небольшой карман, войти в него можно было минуя основной вход. Он был устроен на тот случай, если великому магистру понадобится принять человека не желающего, чтобы его видели посторонние. Надо ли говорить, что основным посетителем сего тайного кармана был некий рыцарь, принадлежащий по одежде к ордену св. Лазаря. И на каждом привале, во время путешествия, де Труа пробирался под покровом ночи в тылы бело-красного шатра, чтобы поделиться с великим магистром последними наблюдениями и мыслями.

— Он по-прежнему не отходит от своей повозки, только по нужде, да и то делает это так редко, что у меня создается впечатление, что он ест не каждый день, — шептал де Труа. Шептал, потому что более громкие звуки матерчатые стены не задерживали.

— Он всегда отличался умеренностью в еде. Он говорил и не раз, и не только мне, что если человек будет правильно питаться, он будет жить вечно.

— В наши времена это умение недорого стоит, мессир. Прежде, чем человек проживет вечность его могут убить бесконечное число раз.

Де Ридфор раздраженно оттянул воротник своей кольчужной рубахи, она натирала ему кадык.

— Вы пришли сюда, чтобы порассуждать как работает его желудок?

— Нет, разумеется, мессир. У меня есть конкретное предложение.

— Чем раньше вы его изложите, тем скорее король сможет со мною встретиться.

— Есть короли, призвание которых, ждать.

Граф усмехнулся.

— Вы испытываете мое презрение к нему, сударь. Может это и забавно, но слишком самонадеянно.

— Прошу прощения, мессир, я стану презирать того, кого мне положено по чину, но сейчас о другом. За последнюю неделю я убедился, что монах — они договорились не произносить имя брата Гийома вслух, — ничего не предпринимает такого, что могло бы вызвать подозрение. Ни с кем не уединяется, никого не подсаживает к себе в повозку. Сам управляет лошадьми. Долго не разговаривает ни с кем.

— Может быть мы зря к нему привязались? — сардонически хмыкнул граф. Де Труа сделал вид, что не расслышал этого замечания.

— Но было бы слишком наивно предполагать, что он отправился в этот поход только затем, чтобы прогуляться. Если мы не видим действия его коварства, это не значит, что он не коварен.

— Я уже не раз просил вас, сударь, не погружать меня в бездну вашего хитроумия и проницательности. Говорите просто, что вы считаете нужным сделать.

— Я прошу у вас права арестовывать и допрашивать тех, кто покажется мне подозрительным, тех кто будет похож на человека, выполняющего приказания брата Гийома.

— Как же вы их будете определять?

— Заранее сказать невозможно. Скажем, уже сейчас возле его повозки чаще, чем хотелось бы, вьются двое. Один как бы кузнец по виду, но может быть и не кузнец. Мне нужно задать ему несколько вопросов.

— Что ж, задавайте.

— Не на всякий вопрос он захочет отвечать.

Граф поморщился.

— Вы намекаете на пыточный поезд?

— Да, мессир.

В те времена вслед за каждой крупной христианской армией следовало несколько повозок груженных инструментами, приспособленными для того, чтобы выведывать тайны у тех, кто эти тайны хотел бы, по разным причинам, скрыть. При инструментах было несколько мастеров умеющих ими пользоваться. Во время военных действий иной раз случается поймать вражеского лазутчика, или выкрасть языка. Обычные угрозы или простые обещания повесить, не производят на таких людей впечатления. Презрение к смерти было обычным делом и среди рыцарей и среди сарацин. Но даже самый стойкий и гордый человек начинает вести себя по-другому, когда попадает в руки специалистов умеющих убивать медленно и по частям.

Пыточный поезд останавливался обычно в стороне от лагеря, дабы крики испытуемых не смущали души христианских воинов и не тревожили их сон. При захвате вражеского лагеря одной из основных была задача захватить пыточный поезд. И не для расправы над зверьми-палачами, как можно было бы подумать. Скорее наоборот. Победители рассчитывали отыскать там инструменты и приспособления которыми не обладали сами. Часто и самих работников поезда оставляли в живых, но только специалистов, зарекомендовавших себя с наихудшей стороны, добившихся, хоть и черной, но славы.

— Мы в походе, де Труа, когда вы собираетесь заниматься этим? — вяло попытался сопротивляться де Ридфор, как всякий рыцарь презиравший не рыцарские формы ведения войны.

— Хотя бы и ночами.

— Представьте, в какое настроение вы ввергнете мое войско.

— Простите, мессир, но вспомните госпиталь св. Иоанна. Если мы не узнаем, что затеял этот монах, мы, может быть, ввергнем войско в гибель.

С неохотой, не скрывая своего неудовольствия, граф согласился.

В тот же самый день обезумевший от ужаса кузнец попал в бездушные лапы угрюмых специалистов. Всего через несколько часов он сошел с ума, что было даже удивительно при его плотном телосложении. К концу испытания стало, в общем-то, ясно, что никем, кроме кузнеца он не является, об этом на своем профессиональном жаргоне и сообщил де Труа смущенный палач. Он был честный человек и не терпел брака в работе. Де Труа расстроился меньше него. Тогда еще не была известна фраза, согревающая души современных естествоиспытателей, гласящая, что отрицательный результат, тоже результат, иначе бы он ее произнес.

— Что нам делать с ним, сударь?

— С кем? — переспросил задумавшийся де Труа.

— Ну, с этим, — смущенно покашлял палач. — С кузнецом. Он громадный, занимает пол повозки.

— Так говоришь, сошел с ума?

— Да, сударь. Мне ли не знать сумасшедших, у меня многие сходят.

— Придется вам его убить. Только так, без истязаний.

— А я подумал, что может быть отпустить. Пусть себе идет. Правда, — палач сокрушенно шмыгнул носом, — ходить он сможет не скоро.

— Вот-вот, тихо убейте и похороните.

— Мы не хороним, сударь. Нам некогда, и работа у нас другая. У нас руки, — он показал громадные мозолистые клешни.

— Ничего не поделаешь, на этот раз придется хоронить самим. Чем меньше народу будет знать об этой смерти, тем лучше.

Палач ушел весьма недовольный. Ему не нравился этот рыцарь, никогда не снимающий шлема.

С того дня армия Гюи, продвигаясь к северу, была сопровождаема почти бесконечными кровавыми песнями доносившимися из тылов обоза, где тащился пыточный поезд. Чем дольше де Труа не удавалось «поймать» брата Гийома, тем он больше неистовствовал. Каждый божий день один, а то и два человека из тех, что вызвали его подозрение, исчезали из головы обозной колонны и переправлялись в ее страшный арьергард.

Де Труа не знал, осведомлен ли брат Гийом о его присутствии в армии. Считал, что скорей всего догадывается. Одеяние рыцаря ордена св. Лазаря он перестал ощущать как надежную защиту. Он пытался успокаивать себя, списывал свои предчувствия на счет своей мнительности, но ничего не помогало. Таким образом отлавливая потенциальных помощников брата Гийома, он не только удовлетворял свое метаисторическое любопытство, но и заботился о собственной безопасности.

— Итак, у вас есть, что мне сообщить? — спросил во время очередной встречи великий магистр. Недовольство и озабоченность были смешаны в его голосе в равных долях.

— Я бы очень хотел ответить утвердительно.

— Значит…

— Нет. Это всего лишь значит, что люди монаха действуют умнее, чем мы привыкли считать. Я безусловно поймаю кого-нибудь из них. Если таковые имеются, то должен же кто-то запутаться в моих сетях.

— Боюсь, пока это произойдет, вы успеете искалечить половину обозных и оруженосцев. Некто де Липон публично высказывал свое неудовольствие по поводу того, что сделано в пыточном поезде с его старым слугой.

— Этот старый слуга терся возле лошадей монаха с таким видом, будто доставал что-то из-под чепрака, мессир.

— Мнение де Липона меня тоже волнует мало, но разговоры об обозных воплях дошли и до короля.

— Давно ли вы настаивали, мессир, на своем праве каким-то особенным образом презирать этого человека.

— Не надо смешивать вещи, которые не подлежат смешению, сударь. Я не боюсь того, что какие-либо слухи дойдут до ушей Гюи, я просто пытался показать вам, сколь явной стала ваша охота за тайнами нашего общего знакомого.

— Вы велите мне прекратить, мессир?

— Ничего я вам не велю, просто советую быть осмотрительнее. Знаете, кстати, что стало толчком к этому разговору?

— Разумеется, нет, мессир.

Граф хмыкнул в усы.

— Случай не без забавности. Ко мне явился Гнако.

— Гнако?

— Ну, палач, рыжий детина с заплаканными глазами, они у него все время воспалены, но думаю не от вида крови.

— Что же вам сказал этот поэт пыточного ремесла?

— Он жаловался на вас.

— Чем же я ему не угодил, мессир? Слишком много работы? Мне почему-то казалось, что они любят свое дело.

— Людей Гнако угнетает не количество работы, а количество бесполезной работы, не приносящей результата. Несмотря на все их усилия, а они, по словам Гнако, стараются как никогда, им не удается вытянуть ни одного путного слова. Этот детина не мастер говорить, но как я понял, происходящее задевает их профессиональные чувства.

Де Труа помотал головой.

— Вам не кажется, мессир, что наш разговор подошел на опасное расстояние к той грани за которой начинается безумие?

— Сказать честно, сударь, это чувство у меня появилось еще во время первого нашего разговора, когда де Бриссон привез вас из Тофета.

— Я немного не о том, мессир. Я хотел сказать, что вряд ли нам должно быть стыдно за то, что мы не заботимся о душевном состоянии палачей и костоломов.

Граф де Ридфор привычным движением коснулся бороды.

— Пожалуй, я просто устал. Даже не отдавая себе в этом отчета я чего-то жду. Н-да, чтобы закончить, Гнако жаловался, что вы заставляете их работать похоронщиками.

— Чтобы максимально сузить круг людей, посвященных в наши тайны, пусть убийцы хоронят убитых.

Когда де Труа вышел из шатра великого магистра солнце уже садилось. Диск его казался неестественно красным, мимо шатров тамплиерской кавалерии, мимо временных коновязей возле которых топтались сотни жующих лошадей, продвигалась колонна наемной пьемонтской пехоты. Поднятая пыль оседала белыми попонами на крупах коней и полыхала в закатных лучах как предчувствие крови. Как будто томимые этим же предчувствием орали верблюды аскалонских маркитантов, пронзительно скрипели ступицы колес. Пробираясь меж повозками, пережидая, когда пройдут мимо пахнущие пылью, кожей и потом колонны, де Труа вдруг оказался нос к носу с телегою пыточного поезда, она медленно катилась проваливаясь на неровностях почвы, дробя сплошными дубовыми, колесами комки сухой глины, таща за собою шлейф негромкого унылого воя. Человека лежащего там внутри не пытали уже, он угасал как октябрьский день.

А не обезумел ли я в самом деле, спросил себя вдруг де Труа. Ведь нет ни единого, ни малейшего свидетельства и признака того, что уныло управляющий обыкновенною повозкой голубоглазый монах есть центр и мозг гигантского заговора, и, что он готовится в ближайшее время сделать самый главный шаг к его осуществлению.

Но тогда надо спросить, в чем больше безумия: посылать на пытку одного за другим ни в чем, кроме своей глупости не повинных людей, в надежде уловить в их истерзанном крике малейшее шевеление чудовищной, преступной мысли, или в том, чтобы забыть и разговор на башне замка Агумон, и разговор в хранилище Соломоновых драгоценностей, о непостижимом происшествии в госпитале св. Иоанна.

Люди делятся, в конечном счете, на тех кто способен воспринять истину, как бы омерзительна и противоестественна она ни была, и на тех, кто не может того сделать. Или не хочет, или боится. Даже граф де Ридфор, великий магистр ордена тамплиеров, подойдя вплотную к воротам истинного, высшего понимания, начал суетиться, прятаться за доводы здравого смысла, как будто методы практического разума применимы в тех сферах, где натянуты мировые струны. Лишь тот кто решится тронуть их несмотря ни на что, услышит музыку вечности.

Нет уж, подумал де Труа, провожая взглядом повозку полную затухающего воя, пусть безумие, пусть брезгливый испуг тех, думающих, что веруют, пусть иронические усмешки — защита образованных ничтожеств. Истинный путь лежит сквозь все это, а значит и поверх.

Через два дня католическое войско достигло долины возле Хиттина.