"Мантикора" - читать интересную книгу автора (Дэвис Робертсон)

5

На моем следующем сеансе я, чувствуя себя как Шехерезада, излагающая очередную из своих бесконечных, вложенных одна в другую историй царю Шахрияру, продолжил с того места, на котором остановился в прошлый раз. Доктор фон Галлер ничего не говорила, пока я рассказывал о смерти отца и о том, что последовало за этим, — лишь изредка прерывала меня, чтобы уточнить те или иные моменты; записей она никаких не делала, и это меня удивляло. Неужели она и в самом деле держит в голове все эти истории, которые рассказывают ей пациенты, сменяющие друг друга ежечасно? Правда, я тоже не записывал истории, которые мне рассказывали мои клиенты.

Мы обменялись краткими приветствиями, и я продолжил:

— После похоронной конторы мы с Бисти занялись массой других дел — что-то было юридического характера, что-то связано с организацией церемонии похорон. Мне предстояло связаться с епископом Вудиуиссом, который знал моего отца более сорока лет, выслушать его искренние соболезнования и обговорить все детали похоронного действа. Я отправился в резиденцию епископа и был немного удивлен — сам не знаю почему — тем, что обстановка здесь была довольно деловая: клерки попивали кофе, работал кондиционер, и вся атмосфера была словно в конторе какой-нибудь фирмы. Наверное, я ожидал увидеть здесь распятия на стенах и толстые ковры. На одной из дверей висела поразившая меня табличка: «Канцелярия епископата; ссуды под залог недвижимости». Но епископ знал, как организовывать похороны, и все на самом деле оказалось не таким уж и сложным. Были кой-какие технические проблемы. Например, нашей приходской церковью был Святой Симон Зилот,[7] а Дениза хотела, чтобы церемония проходила в кафедральном соборе, который более соответствовал ее представлениям о торжественности. Поэтому разрешения епископа было недостаточно — требовалось заручиться согласием и декана собора. Вудиуисс сказал, что он решит этот вопрос. Я до сих пор не понимаю, почему меня так раздражали утешения этого доброго человека, ведь, в конце концов, он знал отца еще до моего рождения, крестил и конфирмовал меня и имел свои права как друг и священник. Но я относился ко всему этому очень чувствительно…

— Собственнически?

— Возможно. Конечно, меня злило, что Дениза твердо вознамерилась командовать и все делать на свой лад. В особенности еще и потому злило, что этот ее лад был таким дурацким и показным. Меня по-прежнему бесила идиотская идея выгравировать на гробу геральдические каракули, которые не принадлежали и не могли принадлежать нам, которые мой отец отверг по собственной воле после долгого обдумывания. Хочу, чтобы у вас не осталось на этот счет никаких сомнений: я ничего не имею против геральдики, и если у людей есть законные гербы, пусть себе пользуются ими как угодно, однако герб Стонтонов нам не принадлежал. Хотите знать почему?

— Лучше позднее. Мы еще вернемся к этому. Пока рассказывайте дальше о похоронах.

— Хорошо. Бисти взял на себя труд встречаться с газетчиками, но у него это перехватила Дениза, которая приготовила биографический пресс-релиз. Глупость, конечно, потому что у газет все эти сведения уже были. Но одного она достигла, и это привело меня в ярость: моя мать фигурировала там лишь единожды, когда упоминался «первый брак с Леолой Крюкшанкс, скончавшейся в 1942 году». Ее девичья фамилия — Крукшанк, а не Крюкшанкс, и она была женой моего отца с 1924 года, матерью его детей и милой, грустной, несчастной женщиной. Денизе все это было прекрасно известно, и ничто не убедит меня в том, что ошибка была случайной. И, конечно же, Дениза приплела упоминание о собственной несчастной дочери Лорене, которая никакого отношения к семье Стонтонов не имела — абсолютно никакого.

Когда должны состояться похороны? Это был вопрос вопросов. Я стоял за то, чтобы похоронить отца как можно скорее, но полиция не отдавала тело до вечера понедельника, и даже это повлекло кое-какие хлопоты. Дениза же что есть сил старалась оттянуть церемонию, дабы организовать свои полугосударственные похороны и собрать всех важных персон, которых ей удастся затащить. В итоге сговорились на четверге.

А где его похоронить? Уж конечно, не в Дептфорде, где он родился, хотя его родители, люди предусмотрительные, давным-давно приобрели на кладбище участок на шесть захоронений, а в итоге оказались единственными его обитателями. Но Дептфорд не устраивал Денизу, поэтому участок нужно было покупать в Торонто.

Вы когда-нибудь покупали участок на кладбище? Это мало чем отличается от покупки дома. Сначала они показывают вам бедную часть кладбища, где вы видите все эти иностранные надгробия с фотографиями под пластиком, и надписи на непонятных языках, странным алфавитом, и свечные огарки, лежащие на траве, и сердце у вас разрывается от боли. Вы задаете себе вопрос: вот это и есть смерть? Как убого! Потому что, знаете ли, проявляются ваши далеко не лучшие качества. Вы чертов сноб. На похоронах еще и не то о себе узнаешь. Вы себе десятки лет говорили, что происходящее с трупом не имеет ровно никакого значения, а когда в нетрезвой компании разговор переходил на вечные темы, вы твердили, что вот у евреев все по делу и ничего лучше, чем скорые, самые дешевые похороны, не придумаешь, да и с философской точки зрения это самое пристойное. Но когда вы оказываетесь на кладбище, все выглядит иначе. И люди, работающие на кладбище, знают это. Поэтому вы переходите с участков для рабочего класса и эмигрантов дальше, и вроде все куда симпатичней, однако надгробия стоят слишком тесно, а надписи сделаны плохой прозой, и у вас даже возникает предчувствие, что где-нибудь рядом с «До встречи в Судный день» или «В руки Господа» вы прочтете на камнях что-нибудь юмористическое: «Не принимай близко к сердцу» или «Нагулялся». Вы идете еще дальше, и на душе у вас делается полегче — участки здесь крупнее, скученности нет, надгробия более презентабельные и, самое главное, фамилии на них вам знакомы. Ведь не хочется же, когда настанет Воскресение, по пути к трону Господню расталкивать локтями толпу каких-то незнакомцев. Вот тут-то и заключаются сделки.

Кстати, вы в курсе, что у могилы должен быть владелец? Но не тот, кто в ней лежит. Я — владелец могилы моего отца. Странная идея.

— Кто владеет могилой вашей матери? И почему ваш отец не был похоронен рядом с нею?

— Я владею ее могилой, потому что унаследовал ее от отца. Вообще-то это единственная недвижимость, которую он мне оставил. А поскольку она умерла во время войны, когда мой отец был за границей, похороны пришлось организовывать одному другу семейства, и тот купил только одну могилу. Неплохую, но одиночную. Мама лежит в такой же благородной части кладбища, как и мой отец, но вдали от него. Как и в жизни.

Во вторник к вечеру похоронная контора закончила свою работу, и гроб был перевезен в его дом и установлен в углу гостиной, а нас всех пригласили взглянуть. Нелегкая это, конечно, работа, потому что гробовщику — или по крайней мере бальзамировщику — нужно быть своего рода художником, а если кто-то умирает насильственной смертью, то для бальзамировщика это настоящая проверка профессионализма — привести покойника в божеский вид. Должен отдать им справедливость — они хорошо поработали над отцом, и хотя было бы глупо утверждать, что он был похож на себя, однако и утопленником он не выглядел. Но вы знаете, как это бывает: очень живой, подвижный как ртуть человек с переменчивым не только выражением, но и цветом лица становится не похож на себя под искусно вылепленной матовой маской невозмутимого спокойствия. Мне многих приходилось видеть в гробу, и всегда чудилось, что их заколдовал какой-то злой волшебник, и они слышат, что происходит, и заговорили бы, если б только чары удалось разрушить. Но как бы то ни было, отец лежал там, и кто-то должен был сказать слова благодарности в адрес похоронной конторы, и эти слова сказал Бисти. Я каждый раз удивлялся тому, как умело он действовал в той ситуации — ведь мы с отцом были уверены, что он не знает ничего, кроме своего биржевого бизнеса. Остальные усиленно изображали должную серьезность; точно так же за несколько лет до этого мы собрались, чтобы с должным удовлетворением оглядеть свадебный торт Каролины; в обоих случаях все фактически сводилось к тому, чтобы сделать приятное людям, приложившим свой труд.

В тот вечер начались визиты. «Отдать дань уважения» — так это называется по-старомодному. Бисти, Каролина и я томились в гостиной и приглушенными голосами беседовали с посетителями. «Как это любезно с вашей стороны… Да, это такое потрясение… Вы чрезвычайно добры…» Много всего в таком вот духе. Начальство из компании моего отца, «Альфа Корпорейшн», блюло этикет. Менее важные фигуры из «Альфы» следили, чтобы все расписались в книге. Специально выделенный для этого секретарь регистрировал телеграммы и каблограммы, а другой — вел запись цветов.

Ах уж эти цветы! Или, как почти все требовали их называть, «цветочные подношения». Поскольку на дворе стоял ноябрь, флористы располагали одними только хризантемами, ну, почти и хризантем нанесли просто море. Но, конечно же, истинно богатые должны были выражать свое соболезнование розами, поскольку в это время года они особенно дороги. В этом плане у богатых жизнь не сахар; они обязаны присылать лучшее, даже если терпеть не могут цветов, которые в настоящий момент дороги, иначе кто-нибудь да обвинит их в скупости. Дениза где-то слышала о гробе, который был целиком покрыт слоем роз, и пожелала организовать такое же цветочное подношение от своего имени. Но Каролина убедила ее, что можно обойтись приличным букетом белых цветов. Хотя на самом деле «убедила» не то слово. Каролина поведала мне, что в конце концов была вынуждена сказать Денизе: «Вы что, хотите, чтобы мы выглядели как Медичи?» — и это ее проняло, поскольку Дениза никогда не слышала, чтобы о Медичи хорошо отзывались.

Этот кошмар продолжался всю среду. Я дежурил утром, любезно привечая высокопоставленных визитеров — мэра, начальника полиции, начальника пожарной охраны, члена комиссии по гидроэлектроэнергетике и прочих шишек разного калибра. Явился представитель ассоциации адвокатов, чем напомнил о том почти забытом факте, что мой отец получил юридическое образование. Я неплохо знал этого человека, потому что мы с ним частенько сталкивались по делам, но других я знал лишь понаслышке или же по фотографиям в газетах. Естественно, были там и президенты банков.

Дениза, конечно, посетителей не встречала. Это противоречило бы роли, которую она избрала для себя. Следовало понимать, что она убита горем и не в силах находиться на людях, так что наверх, в ее комнату, где она предавалась отчаянию, допускались только избранные. Я не возражаю против этого. Похороны принадлежат к немногим оставшимся у нас ритуалам, и мы играем соответствующие роли почти не задумываясь. Я — Единственный Сын, который прекрасно держится, но никогда не станет и не имеет ни малейших шансов стать таким человеком, каким был его отец. Бисти — Этот Славный Бастабл, который делает в трудных обстоятельствах все от него зависящее. Каролина — Единственная Дочь, сокрушенная потерей, но, конечно, Дениза сокрушена неизмеримо сильнее: Дениза — Вдова, и считалось, что горе раздавило ее. Вот так. Это общая схема, но разрушение подобных схем чревато риском. Ведь они в конечном счете становятся схемами, потому что отвечают реалиям. Я всю свою жизнь стоял за традиции и устоявшиеся схемы и не имею ни малейшего желания ломать сложившуюся похоронную традицию. Но поскольку за этой схемой для меня стояло слишком много реального, живого чувства, мои нервы были натянуты до предела, особенно когда Дениза из своих скорбных палат оглашала повеления.

Например, она повелела, чтобы мне «любой ценой, но не дали наклюкаться». И Бисти неплохо справился. Без всякой этой омерзительной тактичности. Он просто сказал, что у меня масса дел, которые нужно делать на ясную голову, а потому мне лучше много не пить. Он понимал, что мое «немного» для него было бы более чем достаточно, но признавал за мной достаточный здравый смысл. Каролина вторила ему: «Дениза уверена, что ты нажрешься вусмерть и всех нас опозоришь. А поэтому, бога ради, назло ей не пей» — так она это сформулировала. Даже Нетти после того своего срыва, в первый день, вела себя просто образцово-показательно и не лезла со своей неусыпной опекой, хотя время от времени я и ловил на себе ее взгляд. А поэтому хотя я и прикладывался все время к рюмке, но держался в тех рамках, которые для себя установил. А Денизу ненавидел за этот ее указ пуще прежнего.

Который, конечно же, был отнюдь не единственным. В среду перед ленчем она вызвала Бисти и передала мне через него, чтобы я посмотрел отцовское завещание, а потом увиделся с ней. Это было недопустимым вмешательством в мои дела. Я знал, что являюсь главным душеприказчиком отца, а будучи адвокатом, прекрасно понимал, что от меня требуется. Но заниматься вопросами завещания до окончания похорон считается неэтичным. Это никоим образом не воспрещается, особенно если подозревают, что в завещании есть спорные моменты, но в случае с моим отцом это абсолютно исключалось. Содержания документа я не знал, но не сомневался, что завещание в полном порядке. Дениза, полагал я, неподобающе торопит события.

Я так думаю, доктор, что если вы и сможете что-то для меня сделать, то лишь при условии максимальной откровенности. Я не хотел читать завещание, пока это не станет абсолютно необходимо. В нашей семье с завещаниями возникали проблемы. Мой отец был потрясен, прочтя завещание своего отца, и в разговорах со мной не раз поднимал эту тему. А после его второй женитьбы наши с ним отношения стали несколько напряженными. Я думал, что в завещании меня может ждать какой-нибудь неприятный сюрприз. Поэтому я уперся и сказал, что с этим делом нужно подождать до вечера четверга.

Не знаю, почему я в четверг так рано пришел в отцовский дом, разве что проснулся словно с каким-то зудом — у меня было ощущение, что многое нужно утрясти и я узнаю, что именно, когда окажусь на месте действия. И я хотел, ну, попрощаться с отцом. Понимаете? В течение сорока восьми часов не было никакой возможности остаться с его телом наедине, и я подумал, что если приду рано, то мне это удастся. И вот я как можно тише, чтобы не привлекать внимания, пробрался к гостиной и обнаружил, что дверь затворена. Была половина восьмого, так что, казалось бы, ничего необычного.

Но изнутри доносились голоса, мужской и женский, причем явно на повышенных тонах, и слышались какие-то глухие удары и шарканье ног. Я открыл дверь и у гроба увидел Денизу — она держала приподнятое тело отца за плечи, а некий незнакомец, казалось, молотил его по лицу. Вы знаете, как об этом пишут в книгах: «Я был словно громом поражен… голова моя пошла кругом».

— Да, это абсолютно точное описание того, что чувствует человек. Дело в том, что к голове ненадолго прекращается приток крови. Продолжайте.

— Я что-то выкрикнул. Дениза уронила тело, а человек отпрыгнул как ошпаренный. Словно подумал, что я могу его убить. И тут я его узнал. Это был приятель Денизы — дантист. Я видел его два или три раза и считал дураком.

У тела не было лица. Все лицо покрывала какая-то блестящая розоватая масса, так густо, что спереди голова напоминала яйцо. Вот это-то покрытие они и пытались снять.

Мне не пришлось требовать от них объяснений. Они были обескуражены моим появлением и сами рвались все объяснить. Такого идиотизма мне еще слышать не доводилось.

Этот дантист, как и многие из друзей Денизы, был художником-любителем. Он имел малюсенькие, недоразвитые способности к ваянию и в свободное от основной работы время вылепил несколько бюстов заведующих кафедрой стоматологии в университете и еще что-то в этом роде. Так вот, мою мачеху осенила одна из ее чудовищных идей: она решила, что этот тип должен снять посмертную маску с моего отца, чтобы затем на ее основе изваять бюст или же оставить как есть. Но дантист никогда раньше не работал с мертвецами, а это совсем не то, что работать с живым человеком. Поэтому использовать гипс, обычно и применяющийся в таких случаях, он не стал, а ему пришла в голову безумная мысль — испытать какую-то химическую массу, из которой зубные техники льют формы; он рассчитывал, что так получит лучшую прорисовку деталей, да и справится быстрее. Но для работ такого рода этот пластик был совершенно непригоден, и дантист никак не мог отодрать маску.

Их охватила паника, и небезосновательно. Вспыхнул натуральный пожар эмоций. Понимаете, о чем я? Атмосфера была так накалена, что, клянусь, я чувствовал давление этих невидимых токов — вплоть до звона в ушах. Только не говорите, что все дело в выпитом мною виски. Из нас троих я лучше всех держал себя в руках. Могу поклясться, что напряжение исходило от тела, которое пребывало в совершенно неподобающем состоянии — наполовину вытащено из массивного дорогущего гроба, пиджак и рубашка сняты, волосы растрепаны.

Что я должен был делать? Я тысячу раз прокручивал этот момент в голове. Схватить кочергу, убить дантиста, ткнуть Денизу физиономией в жуткую пластиковую голову и придушить, а потом заорать благим матом, чтобы сбежались все, чтобы мир увидел последнюю сцену этой недошекспировской трагедии?.. Но я всего лишь приказал им обоим убраться из комнаты, запер дверь, позвонил в похоронную контору и попросил их явиться незамедлительно, а потом спустился в мужской туалет, где меня долго выворачивало наизнанку, в итоге я стоял на четвереньках, свесив в унитаз голову, — алкаш алкашом.

Приехали люди из похоронной конторы. Они были рассержены — и совершенно справедливо, — но старались этого не проявлять. Если нужна была маска, спросили они, то почему не сказали им? Они умеют это делать. А чего я хочу от них теперь? Я взял себя в руки, хотя и знал, что выгляжу как последний забулдыга, и мне пришлось вести все необходимые переговоры. Дениза же заперлась наверху, чисто по-женски абстрагировавшись от последствий своих поступков, а дантист, как мне сказали, на целую неделю уехал из города.

Ситуация была из рук вон. Я слышал, как один из приехавших попросил у дворецкого молоток, и мои самые худшие опасения подтвердились. Спустя какое-то время мне удалось наконец чуть-чуть побыть у гроба наедине с отцом — от этого испытания люди из похоронной конторы меня не избавили. Отцовское лицо было в очень плохом состоянии — несколько зубов сломано, ни ресниц, ни бровей не осталось, как и большей части волос спереди. Гораздо хуже, чем когда он лежал на причале весь в мазуте и грязи и с этим камнем во рту.

Поэтому вся погребальная церемония проходила с закрытым гробом. Я знаю, здесь это дело обычное, но в Северной Америке принято, чтобы тело было открыто до самого начала заупокойной службы. Я иногда спрашиваю себя, а не является ли это пережитком времен Дикого Запада, когда гроб не закрывали, чтобы все могли убедиться: никаких лишних пулевых дыр, все по-честному. Но к нашему случаю это не относилось. У нас все было не по-честному. Я ничего не стал объяснять ни Каролине, ни Бисти, просто сказал, что так хочет Дениза. Каролина точно что-то заподозрила, но я ничего ей не сказал, потому что она могла бы устроить Денизе чудовищный скандал.

А потом мы все оказались в соборе; Дениза, конечно, заняла место главного плакальщика и вид имела такой лощеный, что на ней и вошь бы не удержалась, как говаривал дедушка Стонтон. И он наверняка сказал бы, что я выглядел как «Крушение „Гесперуса“»[8] — это была одна из его немногих литературных аллюзий.

Тут же стоял и гроб — столь богатый, отливающий бронзой, столь явно вмещающий покойника высшего ранга, ну прямо саркофаг. В верхней части крышки, в аккурат над тем местом, где покоилось так жестоко и бессмысленно изуродованное лицо, красовался выгравированный герб Стонтонов: на серебряном поле два шеврона чернью, зубчатая кайма того же цвета. Нашлемник — лис на четырех лапах, в естественном цвете. Девиз: «En Dieu ma foy».[9]

Тема «En Dieu ma foy» была расписана епископом Вудиуиссом столь витиевато, что можно было решить, будто весь этот цирк согласован с ним заранее. Не могу не отдать ему должного: хотя он и не видел герб до перемещения тела в собор, за девиз он ухватился тут же и выдавил из него все до последней капли, как бармен — из лимона. Таков был закон нашего дорогого ушедшего от нас брата, сказал он, и девизом его древней семьи не мог быть никакой другой, кроме этого простого утверждения веры во власть и милосердие Господа, и никогда за все долгие годы, что он был знаком с Боем Стонтоном, тот ни разу не заикнулся об этом девизе. Потому что образом жизни Боя Стонтона были не слова, а дела. Человек действия, человек великих свершений, любящий и нежный в личной жизни, открытый и восприимчивый в своих многочисленных общественных делах, инициатор неисчислимого множества анонимных деяний бескорыстной щедрости. Но ни один бесценный бриллиант не может быть навечно спрятан от глаз людских, и вот наконец здесь мы увидели главную движущую силу великой и — да, он скажет это, произнесет это слово, зная, что мы правильно поймем его, — прекрасной жизни Боя Стонтона. En Dieu та foy. Давайте унесем с собой это последнее слово великого человека и почувствуем, что в этот час скорби и отчаяния мы обрели нетленную истину. En Dieu ma foy.

Стараясь сделать это незаметно, я огляделся. Собравшиеся внимали, пребывая в почтительном оцепенении, которое обычно охватывает канадцев под напором красноречия. Человек из канцелярии премьер-министра сидел рядом с почти точной своей копией из госдепартамента; члены правительства провинции; представители городских властей; директор Колборнской школы, группа богатых коллег по бизнесу, и не было похоже, чтобы хоть один из них собирался вскочить со своего места и закричать: «Это наглая ложь! Его девизом было не En Dieu ma foy, а En moi-m#234;me mа foy,[10] и в этом-то и состояла его трагедия». Вряд ли это им было известно. А если бы даже известно — то что с того? Немногие из них могли бы объяснить разницу между двумя этими верами.

Мои глаза остановились на единственном человеке, который мог бы это сделать. Старый Данстан Рамзи, всю жизнь друживший с моим отцом и бывший директором школы, когда я в ней учился. Сидел он не на одном из почетных мест (Дениза его не выносит), а у окна с витражным стеклом, через которое на его породистую траченную временем физиономию падало пятно рубинового света, отчего он делался похож на дьявола, раскаленного дьявола из преисподней. Он не знал, что я наблюдаю за ним, и в какой-то момент, когда Вудиуисс в шестой или седьмой раз произнес «En Dieu ma foy», он ухмыльнулся и скривил рот, как это делают люди, у которых плохо подогнана вставная челюсть.

Ну что, мой час, кажется, заканчивается? Я чувствую себя ужасно.

— Неудивительно. Вы кому-нибудь еще рассказывали об этой посмертной маске?

— Никому.

— И правильно поступили.

— Я не ослышался? Мне казалось, что психоаналитики воздерживаются от суждений.

— Это не последнее суждение, которое вы от меня услышите. Сдержанность такого рода проявляют фрейдисты. У вас есть расписание наших сеансов? Вы еще колеблетесь, продолжать или нет?

— Не колеблюсь.