"Издранное" - читать интересную книгу автора (Жиганец Фима)

ШОПЕН ДЛЯ ЛОПАТЫ

Преступный промысел мало совместим с понятием семейного очага. Не случайно по старым "воровским законам" "истинный босяк" не должен был жениться, иметь свой дом. Конечно, нынче мало кто из уголовников сознательно блюдет эти "заветы". Однако сам образ жизни "крадунов" приводит их в конце концов к потере так называемых социальных связей. От многих отворачиваются родственники, знакомые, уходят жены, отказываются дети…

Потому так много на строгом, тюремном и особом режимах арестантов, как говорится, "без родины и флага" — то есть самих по себе. Некоторые из них, пока здоровы и молоды, не очень тяготятся этим обстоятельством. А если к тому же близким требуется помощь — тут уж арестант триста раз вспомнит, что, как поется в песне группы "Лесоповал",

Это блажь воровского закона,

Но у жулика матери нет.

И всплывает в памяти моей одна история — грустная и смешная одновременно. Случилось это в 80-е годы, когда еще производство в колониях было крепким, а не упало "ниже уровня городской канализации", как говорят "сидельцы". Заработать арестант мог довольно приличные деньги — если, конечно, имел хорошую профессию и вкалывал нормально, то есть относился к касте так называемых "мужиков" — работяг.

ВОТ ТАКОЙ "МУЖИК" ЧАЛИЛСЯ[14] в середине 80-х на одной из ростовских зон. Пахарь отменный, сварщик экстра класса. С рабоче-крестьянским "погонялом" Лопата. В свои сорок годков — Андрюха Лопата. Бомбанул[15] Лопата в Целинском районе какой-то ларек по пьянке — ну, и подзасекся: попал за "колючку" в третий раз. Бывают такие дурни: и чего, казалось бы, не жить — профессия есть, деньгу неплохую зашибает, а вот поди ж ты — всегда вляпается в блудную[16]. Сам арестант — с Урала, на Дон залетел так, по случаю. За Уральскими горами осталась у Лопаты маманя престарелая, живущая на крохотную колхозную пенсию. Понятно, от такой старушки проку для зэка мало: на свиданку за тридевять земель не потащится (куда уж ей, развалится по дороге), деньжат не пришлет. Наоборот, все от сына ждет весточку да какой-никакой помощи.

Поначалу Андрюха посылал матери небольшие денежные переводы, благо зарабатывал он на промзоне неплохо, на квиток[17] кое-что перепадало. Но случилось так, что сварщику в очередной раз не пофартило. Дернула его как-то нелегкая: решил в воскресный день перекинуться в нарды с милым старичком-узбеком по прозвищу Шайтан-арба. Благообразный мухоморчик с седенькой жидкой бородкой, старичок был майданником[18] со стажем, чаще всего "работал на доверие": никто из лоховатых[19] пассажиров не мог заподозрить в простодушном азиате опытного "крадуна".

Лопата нарды любил, но на деньги "шпилить"[20] опасался. Жаден был. А тут вдруг что-то нашло. Хороший месяц выдался, вкалывал сварщик на выполнении одного срочного заказа, отвалило ему начальство приличную сумму. И решил пацан покуражить, сел с бабаем[21] "сгонять фишку"[22]. Сел днем, а к вечеру уже оказался у Шайтана в долгах, как в шелках.

— Горачий ты малшик, — сочувственно улыбнулся Лопате старичок. Шеш-беш[23] — это тебе не шахмат. Зидесь думат надо. Зидесь башка хитрый нужен, а не просто зарики[24] шивырять. А ты посмотри, сколко денги засадил вай-ме…

— Слышишь, отец, я тебе все отдам, в натуре, — смущенно стал оправдываться Андрюха, чтобы азиат и окружающие не решили, что он "двинул фуфло" (то есть, проиграв, не может расплатиться). — У меня и на счете бабки есть, и ларек, сам знаешь, каждый месяц…

— Щито ты, Андрюша, зачем этот базар пустой? — ласково успокоил Лопату Шайтан. — Я тибе щито, первый день знаю? Ты мужик с понятием, я — тоже не махновец, да? Пусть пока долг молчит. Зачем твой ларек-хорек, никто тибе за жабры не берет. Спокойно паши, будешь просто на мене месячный норма выработки записывать, пажилому чилавеку на чай копейка будет падать…

Это значило, что теперь Лопата должен давать в месяц две нормы: одну за себя, другую — за Шайтана. А тому как "передовику производства" начислялась зарплата за "трудовые достижения". Короче, попал Лопата в рабство. А кто тебя, братан, заставлял на катран[25] лезть, если у тебя башка под хрен заточена?

С этого дня началась у Лопаты суровая жизнь. Вкалывал, как черт на мельнице. А долгу конца-края нету… Тут еще маманя слезные письма пишет: самой-то мне, сынок, ничего не надо, картошки посадила, соседи молочка всегда дадут, — да вот сестренка твоя, Любаня, шибко приболела по женскому делу, если можешь, пришли какую копейку, больше ждать неоткуда… Раз не ответил Андрей, другой. А старушка письмецо начальству зоны затележила: что, мол, с сыночком моим? Может, беда какая приключилась? Отрядный провел с Лопатой воспитательную беседу: ты мать-то не забывай да сестру больную! На счете у тебя деньги есть, перечисли малость, да гляди — я проверю. Ты ведь, кажется, просился в колонию-поселение…

— Совсем оборзели дуры! — вскипел Лопата, которому пришлось-таки "отстегнуть" денег сестре и матери. — Волнуются они за меня! Мне ихние волнения дорого обходятся! Глядишь, понравится меня казачить[26]! И так уже один чурка[27] на шее сидит…

Решил арестант отбояриться от назойливой родни. Собрал мощную интеллектуальную группировку — Леня Шуршавый, штукатур Арменчик и фотограф зоны Миша Ашкенази, который с гордостью именовал себя венгерским евреем, хотя сам был родом из Ярославля и Венгрию видел только на картинках. Эти "три брата и Лопата" разработали и осуществили оригинальный план, которому суждено было потрясти своей гениальностью всю зону и окрестности…

Магистральная мысль родилась в иудейских закоулках Мишиного мозга, куда он и сам с трудом мог добраться по темным лабиринтам извилин, опрокидывая штативы, расплескивая ванночки с растворителями и путаясь в пулеметных лентах пыльной фотопленки.

— Тебя надо срочно похоронить, — заявил мудрый Миша, выслушав трагическую историю приятеля.

— Ты крышей двинулся?! — подскочил на месте Лопата.

— И шо ты верещишь, как раввин на блудницу? — поморщился фотограф. — Я же ж в фигуральном смысле. Надо ж понимать иронию судьбы. Ты уйдешь из этой жизни с гордо поднятой головой, и друзья у гробового входа уронят скупую слезу на твое остынувшее тело. Но это будет всего лишь красивый понт[28]. Душераздирающий спектакль "Анна Каренина, или Каштанка под паровозом". И в этой драме тебе предстоит исполнить главную роль.

— Какую еще роль?

— Паровоза! Он еще спрашивает, какую роль. Жмурика[29], конечно. Извини, но роль без текста. Главное — вовремя захлопни зенки и укрой свои бледные ноги. А дальше, как в песне, где старушка напрасно ждет сына домой, потому что ей скажут — она зарыдает о безвременной утрате единственного балбеса…

— Я не единственный, — недовольно буркнул Лопата. — У меня сестра есть.

— Так ты шо, предлагаешь и ее похоронить? Я вижу, ты вошел во вкус. Но на первый раз обойдемся без массовки. Не добивай маманю. Дрожащей рукой она вскроет казенный конверт и узнает, что ее сын, Кубышко Андрей Матвеевич, шаркнул кони в далекой донской степи…

— Ага, так тебе цензор и пропустит эту "липу", — возразил Леня Шуршавый. — В лучшем случае — шизняк, а то и месяц БУРа.

— Леня, вот только не надо нас учить, с какого боку кушать мацу, поморщился Ашкенази. — Через восемь дней отваливает на волю хороший пацан Сергуня Корольков. Выйдет за вахту — и тусанет "малявочку" в первый же почтовый ящик. Я думаю, за это время мы все успеем обстряпать.

— А если маманя не поверит? — засомневался Лопата. — Мало ли что напишут; вдруг перепутали…

— Вот что нас, русских, погубит, так это недоверие к власти, — грустно заметил Миша. — Но раз уж я как большой художник взялся за это дело, декорации доверьте мне.

И через восемь дней хороший пацан Сергуня Корольков уже опускал заветный конверт в почтовый ящик на свободе…

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ СПЕКТАКЛЯ развернулось в той же колонии спустя полтора месяца. Заместитель начальника зоны по воспитательной работе майор Ширко субботним утром сидел в своем кабинете и грустно размышлял о превратностях судьбы, которая заставляет его, только что вышедшего из отпуска, в выходной торчать на дежурстве среди всякого уголовного сброда. Майор, вздохнув, отхлебнул из стакана черного, как деготь, чая, который ласково именуется в зоне "смерть ментам", и в этот момент ему позвонили прямо с КПП контрольно-пропускного пункта.

— Товарищ майор, тут к вам две женщины просятся на прием…

— Что такое? Какие женщины?

— Мать и сестра осужденного Андрея Кубышко. Они говорят, умер он недавно, хотят узнать какие-нибудь подробности…

— Кубышко умер? Жаль… Стоит на месяц отлучиться, обязательно ждет какая-то поганка. Ладно. Есть там у тебя кто из прапорщиков рядом? Вот пусть сопроводит женщин ко мне в кабинет.

Положив трубку, майор Ширко опять вздохнул. Это был очень печальный майор. По жизни он пробирался, как по вражескому тылу, поминутно опасаясь подорваться на минных полях, попасть под автоматную очередь или оказаться в застенках гестапо. Каждый спокойно прожитый день он заносил в свой геройский послужной список. От судьбы Ширко ожидал только пакостей и удовлетворенно отмечал, что в этих ожиданиях она его не разочаровывает.

Смерть сварщика Кубышко была очередной, хотя и мелкой, подлянкой, подложенной лично майору. Таких специалистов на все зоновское производство имелось лишь двое, причем второй, Мартирос Свосьян, через неделю освобождался по сроку.

— Алло! Второй отряд? Где начальник? Отдыхает после суток, туды его… А это кто? Старшина… Мусин, ты, что ли? Ну-ка, амором[30] ко мне! Я тебе, блин кровавый, дам, что случилось! Это ты мне ответишь, что случилось! Дуй до штаба впереди жопы!

В это время в дверь постучал и одновременно боком протиснулся контролер по надзору прапорщик Пилипко.

— Товарищ майор, я тут вам женщин привел…

— А ну зайди и закрой дверь!

Как только дверь за прапорщиком закрылась, Ширко с праведным гневом прошипел:

— У тебя что, мозги раком встали?! "Женщин вам привел"… Мне женщин приводят в баню на блядки — а сюда посетители на прием приходят! Пригласи.

Готовясь выразить гражданкам свое сочувствие, майор сделал кислое лицо. Особо стараться не пришлось, поскольку в зоне за ним давно закрепилось погоняло Лимон, и частенько в арестантской среде можно было услышать: "Ну чего ты кисляк смандячил[31], как у замполита?"

В кабинет вошли еще достаточно бодренькая пожилая женщина лет шестидесяти — шестидесяти пяти, и другая — высохшая, с поблекшей желтоватой кожей, поникшая и измотанная. Возраст ее определить было невозможно, он колебался от тридцати семи до семидесяти трех. Это была Любаня, младшая сестра Андрюхи Лопаты.

— Здравствуйте. Сочувствую, честное слово, искренне сочувствую. Ваш Андрей был одним из лучших работяг в колонии, мы его готовили к переводу на поселок. И вдруг — такое… Знаете, я сам только что узнал! Я-то всего два дня как из отпуска…

В дверь поскребли — тихо и робко. Затем в щель медленно протиснулась коротко стриженая головенка на тонкой сморщенной шейке. Головенка отдаленно смахивала на черепашью.

— Можно?

— Заходи, Мусин. Да побыстрее, а то сквозняком дверь захлопнет, и без башки останешься. Вы присядьте, пожалуйста, — обратился Ширко к посетительницам. — Ну, Мусин, рассказывай, как же случилось, что вы Кубышку не уберегли.

— Какую кубышку, гражданин начальник? Это не у нас! Это в седьмом, у блатных, кумовья общак хлопнули[32]! Я сейчас сбегаю, отрядного позову…

— Дурочку не валяй. Я про Андрея Кубышко, сварщика вашего.

— А, Лопату… Так его опера выкупили[33], какие-то макли[34] с Шайтаном. Короче, незаконная передача объемов работ. Ну, чурку старого и нарядчика закрыли в ПКТ[35], а Андрюхе на первый раз дали пятнадцать суток ШИЗО[36].

— Так что, у него из-за этой "пятнашки" разрыв сердца случился, что ли?!

— Почему? Сидит в шизняке, как миленький.

— Как — сидит? Он же умер!

У Мусина от неожиданности отвисла челюсть:

— Ни хуя себе…

— Ты что матюкаешься! Не видишь — здесь женщины!

— Я извиняюсь… Ну вы ж поймите, гражданин начальник: три дня назад видел человека живым, и вдруг — на ногу бирку[37]…

В углу на стуле кто-то ойкнул. Замполит повернулся к мамаше. Та побледнела и готова была хлопнуться в обморок.

— Как же так? — растерянно вопросила дрожащим голосом сестрица Любаня. — Как же вы его видели три дня назад живым, когда он два месяца уж мертвый?

— Какие там два месяца? Я ж говорю: в среду еще был живее всех живых.

— Мусин, ты эти свои приколы брось! — вскипел майор. — У людей такое горе, а ты на юмор припал! Смотри, сейчас отсюда потопаешь прямо в БУР!

— Как же живой? — не унималась Любаня. — У нас и справка о смерти есть, и фотография с похорон.

Замполит насторожился.

— Что у вас есть? Фотография? Разрешите взглянуть.

За двадцать три года, отданные разным зонам в разных концах необъятной России, Игорь Тихонович Ширко ни разу пока не сталкивался со случаем, чтобы похороны зэка удостаивались чести быть запечатленными на фотопленку. Разве что в Перми, на лесоповале, когда через четыре месяца после побега особо опасного рецидивиста Жоры Крокодила в лесу нашли окоченевший труп, криминалисты щелкнули несколько раз место происшествия вместе с дубарем[38]. Но родителям эти веселые снимочки отослать не додумались.

Сестра Андрюхи Лопаты, порывшись, протянула замполиту фотографию и аккуратно сложенный вчетверо листок. Они произвели на майора неизгладимое впечатление.

— Ни хуя себе… — тихо сказал майор.

За его спиной незаметно возник старшина Мусин. Взглянув на фотку, он весело хрюкнул:

— иханый бабай[39]! Картина Репина…

В очередной раз глубоко вздохнув, Ширко отхлебнул дегтя, откинулся в кресло и произнес могильным голосом:

— Ну — будем воскрешать?

Дальше события развивались с калейдоскопической быстротой. Встреча обалдевшего Лопаты с маманей и сестрицей, вопли и горькие причитания, громовые речи майора Ширко, разоблачение интеллектуальной троицы, общее собрание зэков, где каждое слово со сцены (на которой понуро торчали "виновники торжества") тонуло в хохоте арестантской публики…

НО ЧТО ЖЕ ВСЁ-ТАКИ ПРОИЗОШЛО? И что это за таинственная фотография, ошеломившая бедного майора? Чтобы ответить на эти вопросы, перенесемся назад, в тот день, когда "заговорщики" принялись за осуществление своего плана.

Со справкой о смерти все получилось удачно. Бланк нарисовал один талантливый "чернушник"[40]: что ему какая-то "справила", когда он "баксы" на тетрадном листке цветными карандашами так изображает — хоть в обменный пункт беги! Он же и печать поставил, и подпись начальника колонии. Мужик так разошелся, что хотел сварганить заодно справку из морга и свидетельство о кремации — за те же деньги… Но приятели решили, что это будет чересчур.

Текст сочинил Миша, долго припоминая документальные штрихи своей богатой криминальной биографии — "сим удостоверяем", "сообщаем вам", "спешим уведомить" и "доводим до вашего сведения". Получилось убедительно, особенно фраза о том, что "согласно Правилам внутреннего распорядка, тело не может быть выдано родственникам и будет захоронено безымянно".

— Добавь, что после Лопаты не осталось личных вещей, — посоветовал штукатур Арменчик. — А то за личными вещами они могут за сто верст припереться.

Про личные вещи Миша тут же добавил. Но самое главное фотограф приготовил напоследок.

— Маманю надо пожалеть, — сказал сердобольный Миша. — Мать для жулика это святое. Оставим старушке память о беспутном шалопае. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз прочитать…

Ашкенази решил послать за Уральский хребет фотографию с похорон Андрюхи. Для наглядности. Причем на фотке должны быть запечатлены не только какие-то голимые арестанты, но и высокое начальство.

— Ты что, "хозяина" позовешь или "кума"? — съязвил Леня Шуршавый. — А гроб на "столярке" закажешь?

— Леня, не дрочите на природу, — ласково посоветовал Миша. — Гробик симпатичный я присмотрел, когда позавчера щелкал на промзоне ударное возведение третьего цеха. Там есть шикарное корыто, в котором замешивают раствор. Ну, красный пролетарский кумач мы займем на время у "козлов"[41] (у меня есть коны[42]). А вот с офицерским составом сложнее. Нужна форма, а ее, конечно, у ментов не займешь…

— Почему не займешь? — хлопнул себя по лбу Арменчик. — У нас инженер, капитан, все время в своем кабинете на "промке" форму держит. Приходит в зону — переодевается, уходит — опять переодевается. "Хозяин" его за это уже несколько раз гонял, но тому все по фигу.

— Ты у нас домушник[43], тебе и фомка[44] в руки, — удовлетворенно подытожил Миша.

И вскоре вся компания собралась в помещении строящегося цеха: зашуганный, дрожащий Арменчик с фуражкой и рубашкой раззявы-капитана, Миша с кумачом и фотоаппаратом, Лопата с видом умирающего лебедя и Леня Шуршавый просто в качестве статиста. Корыто с засохшим раствором взгромоздили на козлы, сверху это сооружение покрыли красной скатертью — и в импровизированный гроб забрался Лопата.

— Скатерку как-нибудь подоткните! — режиссировал возбужденный фотограф. — Придайте контуры! А то получается черт-те что. Ну, не прочитывается гроб, не прочитывается!

— Хуль его читать?! — зарычал раздраженно Лопата. — Это ж гроб, а не "Мурзилка"! Щелкай скорее, а то козлы подо мной трещат!

— Куда щелкать? Арменчик еще форму не напялил! А где штаны, Арменчик?

— Какие штаны, слушай? Тут пока фуражку нес, чуть в свои штаны не наложил! Представляешь, что было бы, если б хлопнули с этим бутором[45]! Ништяк, и так проканает. Мама пожилая, как-нибудь схавает.

— Да-а, видуха… Гусар, ебена мать! Сховайся за козлы, чтоб тебя по пояс не видно было!

— Из-за козлов от меня только фуражка высовывается…

— Лады, стань с краю, как-нибудь скатеркой прикройся. Лопата, шо ты разлегся в корыте, как папа в винограднике? Мослы из гроба на метр торчат!

— А куда мне их деть? Отрубить, что ли?

— Может, Арменчика в корыто положим, а Лопату сделаем мусором? предложил Леня.

— Идиот! На хрен Андрюхиной мамане вместо ее сына сын армянского народа? Совсем ты, что ли, перегрелся?

В конце концов скрюченного Лопату удалось с горем пополам затолкать в корыто — с подогнутыми коленями, Арменчик притулился сбоку с видом спившегося есаула, Леня Шуршавый изобразил скорбящие массы — и Миша Ашкенази запечатлел на пленке историческое положение во гроб.

Потом эта икона, увеличенная и обрамленная в шикарную рамку, долго висела в кабинете майора Ширко, скрашивая временами тяготы его опасного рейда по минным полям нашей жизни…