"Тревожные ночи" - читать интересную книгу автора (Михале Аурел)

«Каменный дом» (Рассказ капрала)

К вечеру немцы в четвертый раз пошли в атаку. Группы наших солдат по семь — восемь человек выскочили из еще уцелевших на Венгерской улице двух зданий. Упав на мостовую, они поползли, сгребая грудью тонкий слой только что выпавшего снега. Ураганный огонь вражеских пулеметов и минометов не ослабевал. Под его прикрытием немцы крались между грудами битого кирпича и мусора. Окна двух зданий, в которых были установлены десятки пулеметов и мелкокалиберных автоматических пушек, окутались дымом. Иногда он становился настолько густым, что немцы прекращали стрельбу. Для того чтобы увидеть наш дом, они вынуждены были ждать, когда дым рассеется.

Мы, солдаты третьей штурмовой группы, закрепились в трехэтажном здании, вблизи Венгерской улицы. В боевых донесениях полка оно называлось «каменным домом». Это было довольно старое здание с толстыми гранитными стенами у своего основания. Верхние его этажи были сложены из красного прессованного кирпича, крепкого, как гранит. Крыша, окна и двери дома сгорели, вероятно, еще в первую бомбардировку. Мы следили за немцами, стоя у оконных проемов, предварительно заложенных кирпичом и камнем. Мы знали, что они и на этот раз, сосредоточившись в развалинах, бросятся на штурм «каменного дома». До нас доносилась частая, как дождь, дробь пуль и тонкий свист пулеметных очередей. Вверху над нами, а также в пустых комнатах первого этажа со страшным грохотом, выбрасывая снопы искр, рвались мины.

Нам снова одним предстояло отражать яростные атаки немцев. Остальные подразделения нашей части были остановлены противником на линии домов позади нас. И только справа от нас наши занимали еще одно здание, откуда ночью мы могли получить помощь. Вторая штурмовая группа была уничтожена немцами еще во время их первой контратаки. «Каменный дом» таким образом стал передовой позицией на нашем участке фронта; он глубоко вклинился в извилистую линию обороны немцев.

Я напряженно прислушивался, ожидая момента, когда со второго этажа заговорит пулемет Бурады. Сигнал к открытию огня всегда подавал он. Через пролом в стене было видно, как, извиваясь, все ближе и ближе подползали немцы. «Что бы они ни делали, — думал я, — все равно им не одолеть нас, не захватить «каменный дом». Правда, нас осталось маловато, всего только семь человек. Однако у каждого, за исключением снайпера Василия Цупы, был пулемет и много пулеметных лент. А поскольку участок, на котором скапливались гитлеровцы, не превышал в длину и двухсот метров, никому из них не удавалось живым выйти из развалин. Каждый раз немцы откатывались с огромными потерями. Перед нами лежали вражеские трупы, число которых увеличивалось с каждой атакой; их было так много, что мы не знали, в кого стрелять, — трудно было отличить, где живые, а где мертвые.

— Чего тут разбираться? — горячился Бурада. — Живые с винтовками!

— А я стреляю во всех без разбору, чтоб им пусто было! — проговорил сержант Ангелаке.

Именно так мы и поступали — били по немцам напропалую, били до тех пор, пока или не уничтожали всех до единого, или не заставляли отползти их за здания, откуда они выходили в атаку. И вот теперь немцы в четвертый раз устремились в атаку. На этот раз ожидание уже не показалось нам столь томительным и лихорадочным, как прежде. Я лежал за пулеметом, опершись на локоть и повернув голову в сторону товарищей. В каждой из разделявших нас стен зиял пролом, через который мы подавали сигналы или при необходимости могли перебежать из одной комнаты в другую. В третьей комнате за пулеметом лежал капрал Аврам Винтилэ. Он был такого маленького роста, что едва доставал до ручек пулемета. Его большая шапка-ушанка из вывороченной овчины постоянно сползала ему на лоб, закрывая глаза. В средней комнате сержант Ангелаке и солдат Ион Букура прилаживали еще один пулемет. Букура был призван в армию недавно. Здесь, в Будапеште, ему впервые пришлось принять участие в бою. Как и мы, он был сапером. В штурмовую группу его взял сержант Ангелаке.

— Разбитной парень… соображает что к чему! — расхваливал его Ангелаке.

И в самом деле, неделю назад во время штурма казармы «Франц Иосиф» Ион Букура, перемахнув через железнодорожную насыпь, под огнем противника подложил заряд тротила под бетонную стену и зажег запальный шнур. С тех пор Букура всегда был там, где Ангелаке. А в бою ни на шаг не отходил от него.

Сержант Ангелаке, немного хмурый, неразговорчивый, был самым сообразительным среди нас. Мы ничего не предпринимали без его совета; даже командир отделения не принимал ни одного сколько-нибудь важного решения, предварительно не поговорив с Ангелаке. А разве сумели бы мы без него овладеть «каменным домом»? Вечь немцев было в пять раз больше нас! А какая прочная у них была оборона! На окнах — мешки с песком, в амбразурах — крупнокалиберные пулеметы, вход охраняло отделение альпийских стрелков!.. Ну как тут прорвешься? Но Ангелаке, как всегда, нашел выход. Накануне он весь день простоял с биноклем в подвале одного из зданий, занятых нашим полком. Вечером Ангелаке позвал меня и Бураду в подвал.

— Есть только один путь овладеть «каменным домом», — сказал он. — Ночью пойдем в обход, осторожно подберемся вон к тому месту, а на рассвете атакуем немцев… Возьмем гранаты и тротил.

Разбились мы на группы по два человека. Еще засветло каждый выбрал себе дорогу среди развалин. Потом все вместе поползли, огибая кучи мусора, застывая при каждом взлете немецких осветительных ракет; временами мы останавливались, вслушиваясь в тишину ночи. Из пятнадцати человек только одиннадцать достигли уловленного места по другую сторону «каменного дома». Мы заметили, что в доме накапливаются для новой атаки немцы. Тогда мы приняли решение заминировать здание и взорвать его. Мы осторожно добрались до окошечка, которое находилось сзади дома. Но тут немцам что-то пришло в голову и они вдруг открыли такой ураганный огонь из всех пулеметов, что даже стены задрожали. Я уж подумал, не обнаружили ли они нас; а Бурада, отличавшийся умением молниеносно принимать решения, подал нам знак войти в дом…

Ангелаке, Ион Букура и еще один гренадер [13], который вскоре был убит, остались у входа. Они должны были уничтожить гранатами отделение немцев, засевших за дверью дома… Да, совсем забыл сказать, что, добравшись до условленного места, мы разулись. Свои шинели и продовольственные сумки мы оставили в полку. Мы влезли в дом через окна и тихо, на цыпочках, с автоматами и гранатами в руках стали подниматься по лестнице. Надо сказать, внимание немцев было отвлечено, а трескотня пулеметов заглушила наши шаги…

Прямо с лестницы мы ворвались в первый и во второй этажи, забрасывая врагов гранатами и расстреливая их из автоматов. В тот же момент Ангелаке атаковал группу немцев у входа. Схватка была короткой: немцы, не приняв боя, разбежались. Большинство из них выпрыгнули в окна и бросились наутек. Со стороны Венгерской улицы по ним открыли огонь свои же.

Рассвирепев, немцы начали отчаянно бить из минометов и пушек по крыше и третьему этажу, куда мы еще не проникли. Под шквальным огнем несколько солдат во главе с Бурадой пробрались и на третий этаж. Завязалась ожесточенная схватка, с обеих сторон полетели гранаты. В этом бою были убиты еще двое наших… Бурада вытащил ракетницу и выпустил из окна в нашу сторону белую ракету. Ракета проплыла над покрытыми снегом развалинами и, померкнув, падающей звездочкой скользнула вниз. Наши роты, находившиеся в домах позади нас, пошли в атаку. Но им удалось пройти всего лишь несколько десятков метров. Шквальный огонь и контратака засевших слева от нас немцев полностью уничтожили вторую штурмовую группу.

Так мы и остались одни защищать «каменный дом». Поскольку нас было мало, мы покинули третий этаж, на который обвалилась горящая крыша, и закрепились на первом и втором этажах. Мы перетащили в нижние комнаты немецкие пулеметы, коробки с пулеметными лентами, гранаты, мешки с песком. В одной из комнат я наткнулся в углу на немецкого ефрейтора, который никак не мог подвязать к шее забинтованную руку. Когда я направил на него автомат, он поднял левую руку и его всего затрясло. Подталкивая в спину стволом автомата, я привел ефрейтора на второй этаж, где Бурада торопливо устанавливал пулемет.

— Ну вот, этого еще нам недоставало! — гневно вырвалось у него…

Потом он поднялся на ноги и с остервенением ударил немца в челюсть своим костлявым кулаком, так что у того лязгнули зубы.

— Ну, — процедил он. — Почему не убежал с другими? Почему не застрелился?

Гитлеровец побелел и задрожал как осиновый лист. Он хотел что-то сказать, но из горла у него вырвались лишь бессвязные гортанные звуки. Бурада, укрепив сошки в стене, снова лег за пулемет. Я же, насупившись, продолжал стоять около него. Мне, собственно, было непонятно, чем я провинился, захватив в плен немца.

— Что ты будешь с ним делать? — помолчав, спросил Бурада. — Он твой, вот и избавляйся от него, как знаешь!

По тому, как к гитлеровцу отнесся Бурада, мне было ясно, что пленного следует расстрелять. Я сделал ему знак подойти к стене и медленно стал взводить автомат. Мне стало противно смотреть на этого безвольного, дрожащего от страха перед дулом автомата солдата. Движением автомата я приказал ему идти, и мы спустились на первый этаж, в комнату, где я должен был установить свой пулемет. Потом я попросил Ангелаке помочь мне привязать немца к радиатору водяного отопления. Я обыскал его карманы и нашел в них лишь галеты, несколько дорогих сигарет и маленький пистолет с перламутровой рукояткой. Пистолет мне понравился, и, довольный находкой, я сунул его в карман. Затем достал из кармана немца большие карманные часы и оставил их висеть на цепочке, прицепив к пуговице мундира. Галеты гитлеровца мы поделили с Ангелакй, а сигареты я заботливо завернул и положил в карман.

На другой день в промежутках между атаками Ангелаке, томясь в ожидании нового штурма, иногда кричал:

— Букура, пойди-ка к немцу Добрицы и посмотри, сколько времени!

Иону Букуре очень нравилось это. Улыбаясь, он пролезал в пролом стены и шел к привязанному у радиатора ефрейтору. Он щелкал его по носу, чтобы тот поднял голову, и только после этого громко, чтобы все слышали, объявлял время. Так было и перед четвертой атакой немцев. Бурада через пролом, проделанный нами в потолке, спросил, который час. Как сейчас помню, было тогда двадцать пять минут пятого. Спустя пять минут немцы пошли в атаку.

Сигнала к открытию огня все не было. Потеряв терпение, я встал на колени. Немецкие пулеметы хлестали по стене дома. Со стороны Венгерской улицы все чаще ухали пушки и минометы. Но внутри «каменного дома», на первом и втором этажах, стояла тишина. Только иногда сухо щелкала снайперская винтовка Цупы. Каждый его выстрел настигал офицера, или связного, или пулеметчика. Счет быстро перевалил за семь, и дальше я перестал считать.

Я сдвинул кирпичи, которые загораживали пролом в стене прямо перед моим пулеметом. От сверкающего снега сумерки казались более светлыми. Немцы, спрятавшись за развалинами, выжидали. Вдруг я увидел поднявшуюся над кирпичами и мусором черную массу касок… «Теперь начнем!» — сказал я сам себе. Ко мне вернулось спокойствие. Я лег у пулемета и ощупал ствол, который еще не успел остыть после последней атаки. В этот момент немцы хлынули из развалин. Тут же ударили наши пулеметы… Сектор обстрела каждого из наших пулеметов был не более тридцати шагов. Никогда мне не приходилось видеть такого дьявольского огня! В потолочном проеме появилась голова Бурады; он крикнул:

— Бей чуть-чуть дальше, чтоб ни один не ушел!..

Уцелевшие немцы бросились наутек. Снег потемнел от трупов, оставшихся в развалинах.

Вскоре замолчали и наши пулеметы. В стенах «каменного дома» наступила гробовая тишина. Вдруг я услышал отчаянные умоляющие крики привязанного к радиатору немца.

— Добрица! — крикнул Ангелаке. — Не слышишь, что ли? Что там с твоим немцем?

Я оставил пулемет и пошел к пленному. Ефрейтор повис на радиаторе. Он окончательно выбился из сил. Лицо его было землисто-желтым, в нем не было ни кровинки, взгляд серых глаз стал испуганным, тупым, блуждающим, лоб покрылся крупными каплями пота. Во время последней атаки он бился от страха перед пулями, которые, как я теперь заметил, влетали в окно и вонзались в стену рядом с ним…

— Случается, герр ефрейтор! — проговорил я участливо. — Такова уж война!

Я вытащил табак, свернул ему цигарку из газеты, потом не торопясь свернул и себе такую же, и мы оба стали глубоко и с наслаждением затягиваться, молча поглядывая друг на друга.

Темнота ночи сгущалась, январский мороз крепчал…

Ночь принесла нам долгожданную передышку и покой. Только теперь мы почувствовали усталость. Нам хотелось есть и пить. Ноги, завернутые в портянки, поверх которых были натянуты казенные хлопчатобумажные белые носки, окоченели. Непрерывные атаки немцев не позволяли нам думать ни о чем другом, только о бое. Да мы, кажется, и не чувствовали ни голода, ни холода, пока не наступила тишина. Теперь же желудок свело от голода, а ноги застыли так, что трудно было сдвинуться с места. И, несмотря на это, все, казалось, было сразу забыто, как только Бурада спросил:

— Что будем делать, если немцы пойдут ночью?

Мы молчали. Было ясно, что немцы не откажутся от мысли овладеть «каменным домом» и наверняка попробуют атаковать нас ночью. Их было много. Темнота помогла бы им подобраться к нам между развалинами. Что мы могли сделать? Нас было семеро, и вести огонь из пулеметов мы могли почти только вслепую. На помощь батальона нам не приходилось надеяться. Было ясно, что немцы сделают все, чтобы не подпустить никого к «каменному дому».

Бурада посоветовался с Ангелаке и с нами; было решено, что здание необходимо удержать при любых обстоятельствах. Мы прикинули, что, судя по всему, немцы раньше чем через час или два не смогут снова пойти в атаку. В течение этого времени необходимо было подготовиться к обороне.

Бурада начал распределять обязанности. Снайпера Цупу оставили в засаде как наблюдателя. Капрал Винтилэ и Чиобану, которые с Бурадой находились над нами, должны были перетаскать убитых немцев в одну из дальних комнат первого этажа и снять с них сапоги и шинели. Им же вменялось в обязанность обыскать карманы и ранцы гитлеровцев и забрать все, что попадется съедобного: хлеб, сухари, консервы, сахар, а также табак. Они же должны были побеспокоиться о воде и дровах для костра. Найденные продукты необходимо было снести в подвал… Следовало подумать и о боеприпасах. Эту задачу возложили на Иона Букуру, и тот принялся собирать коробки с пулеметными лентами, патроны, гранаты.

— Как кончишь собирать, начинай набивать ленты! — приказал Бурада.

Только у меня не было никакого задания.

Мы уже привыкли полагаться на Бураду и Ангелаке и знали, что они что-нибудь придумают. Все согласились с планом Ангелаке. При нашей малочисленности оборонять здание мы могли, лишь находясь снаружи, там, откуда можно было все видеть и все слышать.

— Чтобы не захватили нас немцы внутри так же, как мы их! — пояснил нам Ангелаке.

Перед тем как тайком выбраться из здания, чтобы подыскать места для четырех пулеметов, которые мы решили поставить у стен, Бурада отозвал меня в сторону.

— Добрица, — начал он шепотом, — мы трое давно в штурмовой группе… Мы обязаны подумать обо всем! Надеюсь, что мы сможем удержать дом до конца… но если нас атакуют вдесятеро больше немцев?.. Все здесь умрем, а наши так и не захватят здания! Кто знает, может быть, мы и сами будем вынуждены оставить его?!

«К чему это он клонит?» — нетерпеливо думал я. Бурада взял меня за руку, и мы вместе с Ангелаке вышли на лестницу. Пока мы добирались до маленького окошечка, пока Бурада и Ангелаке исследовали лежавшие между нами и батальоном развалины, я думал о нашей штурмовой группе.

С начала осады Будапешта из тринадцати человек, входивших в группу с первых дней, осталось только трое. Другие сорок или пятьдесят человек, в основном саперы, снайперы и охотники за танками, в разное время были в нашей группе. Еще до обороны Будапешта многие из них были убиты. В течение шести недель, пока шли бои за прорыв трех поясов обороны Будапешта, мы, казалось, были в какой-то непрерывной атаке… Мне припомнился штурм «желтого дома» на еврейском кладбище. После этого боя из тринадцати человек уцелело всего четверо, а когда мы проникли в левое крыло большого здания почты, то нас осталось только трое: я, Ангелаке и Бурада… Здесь, в Будапеште, наши ряды основательно поредели. Таких потерь мы еще не имели нигде: ни в Трансильвании, ни в Дебрецене, ни в Сольноке, ни в горах Яворина. А вот теперь Бурада и Ангелаке думают, что на этот раз мы можем погибнуть здесь все до одного!

Только теперь я ясно осознал, в каком тяжелом положении мы оказались. Ведь немцы фактически окружили нас. Дом, которым овладела наша другая штурмовая группа, был отрезан от нас. Оттуда ждать помощи не приходилось. Единственно, откуда мы еще могли ожидать такую помощь — это со стороны подразделений, засевших в домах позади нас. Но они вот уже несколько суток не могли сдвинуться с места ни на шаг…

— Добрица! — сказал, повернувшись ко мне, Бурада. — У меня есть для тебя специальное задание: нужно заминировать дом! Уложи заряды в подвале, по углам, под потолком первого этажа…

Когда я уже хотел уйти, он взял меня за руку и остановил.

— Выведи запальный шнур в укромное местечко, — прошептал он, — так, чтоб при необходимости мы смогли перед взрывом убежать…

Сначала я исследовал подвал, освещая его трофейным карманным фонариком. Лучше всего заминировать три передних подвальных помещения, а запальный шнур вывести в котельную. Котельная была изолирована и имела окошечко, через которое можно было уйти.

Так я и сделал. Я отнес в подвал бруски тротила и приготовил из них восемь зарядов по пять килограммов каждый. Для толстых каменных стен такой заряд был самый подходящий. Свыше двух часов я долбил штыком в стене углубления для закладки зарядов. Затем, вложив в них тротил, прикрепил запальный шнур и заложил вытащенные из стены камни. Запальный шнур я проложил по верхнему своду подвала в котельную, где спрятал его конец под лестницу. Проверив еще раз связь между зарядами, я поднялся на первый этаж и на ухо доложил Бураде об окончании минирования.

В это время появились Винтилэ и Василе Чиобану. Они приволокли два огромных узла; Ион Букура притащил разбитую дверь. Бурада и Ангелаке только что вернулись с улицы и держали в руках семь — восемь немецких котелков, доверху набитых снегом. Все спустились в подвал, в котельную. Я немного задержался, так как должен был развязать ефрейтора и отвести его вниз… Уж не знаю, как это случилось, но в тот самый момент, когда мы в темноте спускались по лестнице, ефрейтор, по-видимому налетев на что-то, а может быть, поскользнувшись, упал и зацепил меня плечом. Я не устоял и полетел на него и вместе с ним покатился по лестнице. Потом я ухватил его за ногу и потянул к себе. Встав на ноги и держась за перила, я ткнул его в бок стволом автомата.

— А ну двигайся! — процедил я сквозь зубы. — У тебя ноги спутаны, что ли?

Внизу, в котельной, Ион Букура расколол на дрова дверь и зажег костер. Ангелаке заложил окошко двумя мешками с песком, а Винтилэ с Чиобану принялись делить консервы, пакеты с галетами и сухарями, пачки сигарет. Из второго узла Бурада выбрал себе сапоги и шинель. Я тоже вытащил из кучи шинель и постелил ее около стены рядом с трубами, к которым снова привязал ефрейтора. Я сделал ему знак сесть на шинель. Тут я заметил мрачный взгляд его скрытых под бровями серых глаз. Он смотрел так, что мне стало как-то не по себе; в этом взгляде можно было прочесть и признательность, и отчаяние, и надежду. Однако при свете костра можно было заметить, как в глазах его нет-нет да и мелькнет стальным холодным отблеском ненависть и страх перед расплатой. «Боится, как бы мы его не пристукнули», — подумал я и сочувственно похлопал его по плечу.

— Брось, не беспокойся, мы не думаем тебя убивать…

Ефрейтор испуганно метнул на меня взгляд, но увидев, что я улыбаюсь, тоже улыбнулся, показав большие белые зубы. «Выхоленный парень»! — подумал я, взглянув на его зубы и широкие мясистые скулы. Спросив разрешение у Бурады, я открыл коробку мясных консервов и, как ребенка, стал кормить пленного. Потом отлил в стаканчик от фляжки немного воды из котелка со снегом и дал ему попить. Однако на свертывание ему цигарки у меня не хватило терпения. Мне самому так хотелось есть, что от голода даже голова закружилась. Я сунул ему в рот сигарету, взятую у него же. Черт его знает, вроде сердце у меня по нему болело. «Никто же на войну по доброй воле не идет! Его Гитлер послал, как и нас послал на восток Антонеску!» Потом я зажег ему сигарету и сказал:

— Больше у нас ничего нет, ефрейтор!

— Эй, Добрица, какого черта ты с ним возишься! — сердито воскликнул Ангелаке.

— Да ведь и он человеческая душа, господин сержант! — мягко ответил я.

Ангелаке зло выругался и глубоко вогнал штык в консервную банку, которую держал в руке.

— Человеческая душа! — пробурчал насмешливо он. — Собачья, а не человеческая!.. Собачья, Добрица, понял?.. В собак их Гитлер превратил… Может, ты забыл, чего мы натерпелись?

— Где там, забыл! — проговорил я, разогревая консервную банку на костре, а сам подумал: «Чего хочет Ангелаке от этого бедняги?»

— Если бы забыл, — добавил я сердито, — меня бы не было здесь!

— Брось, — стараясь успокоить меня, проговорил Ангелаке, — все равно этой ночью я ему пущу пулю в лоб!

Я замолчал, отодвинулся в сторону и начал есть. Ангелаке так ненавидел немцев, что был готов тут же застрелить ефрейтора. Меня встревожили его слова. Еда застревала у меня в горле. Думаю, что на это обратил внимание и Бурада; он приказал выбрать мне сапоги, шинель и сменить наверху Василе Цупу.

С высоты второго этажа мне было видно, что происходит за зданиями на Венгерской улице. Бесконечное, как лес, нагромождение стен еще больше сгустило темноту, опустившуюся на землю. Приходили вечерние часы города, когда эхо дневных боев только что стихло, а ночные бои еще не начались. То тут, то там нет-нет да и замерцает огонек, неожиданно взлетит и вспыхнет мертвенным светом ракета. Пронизывая темноту, как светлячки, пролетят бело-зеленые, голубые трассирующие пули. Где-то справа, в районе расположения советских войск, от залпа батарей «катюш» яркими снопами пламени осветилась ночь, вдалеке приглушенно ухала артиллерия. Это советская артиллерия обстреливала мосты через Дунай, по которым ночью немцы подбрасывали подкрепления и боеприпасы. Далеко-далеко, может быть на самом краю города, по ту сторону реки громадным пламенем горел целый городской квартал. «Скоро, — подумал я, — весь Будапешт превратится в сплошные руины и пепел… в громадную кучу кирпича, мусора и обрушившихся стен… Развалины и пепел устилают пройденные нами дороги в Дебрецене и Сольноке…» В те дни я никак не мог понять, почему венгры до сих пор не порвали союз с немцами. Почему только они одни остались верными союзниками Гитлера? Страна их покрылась пожарищами. На дорогах — толпы калек, вдов и сирот. Война все сметала на своем пути, опустошала, приносила голод, нищету, страдания и тысячи новых напрасных жертв… Если бы они подняли оружие против Гитлера, мы бы мигом дошли до Вены, прямо к границам Германии!

Мне стало горько за судьбу венгров. «Дорого же нам обошлось сумасбродство Гитлера», — думал я. Теперь я начал понимать и оправдывать Ангелаке. Вот почему он так смертельно ненавидел немцев, вот почему напомнил мне о бегстве с Дона… Я и Ангелаке спаслись из окружения только потому, что были ранены. В ту ночь, когда пришла весть, что фронт развалился, мы и другие раненые, которые были в состоянии двигаться, уговорили шофера санитарной машины бежать из госпиталя. Но в первый же день к вечеру нас остановили немцы. Они с пистолетами и гранатами в руках преградили путь грузовику. Шофера и тех, кто был с ним в кабине, пристрелили. Нас выбросили на снег, на обочину дороги… Мы спаслись только чудом. На рассвете мимо проезжали два грузовика с нашими солдатами. Они смилостивились и взяли нас с собой.

Углубившись в воспоминания, я не заметил, как ко мне подошел Бурада. Очнулся лишь тогда, когда он положил руку мне на плечо.

— Ну как, Добрица? — спросил он меня.

— Все спокойно, господин старший сержант! — ответил я.

Бурада, прислонившись к стене, некоторое время смотрел в окно. Вид разбитого темного осажденного Будапешта заставил задуматься и его. Со стороны Дуная все еще стреляли «катюши». Откуда-то поблизости тяжело и глухо начали бить гаубицы. На отдаленных улицах возникли новые пожары, они отсвечивали каким-то адским, красноватым огнем. Будапешт горел во многих местах, как бы смирившийся со своей участью.

— Дорого расплачиваются венгры! — пробурчал Бурада.

Потом, застегнув шинель на все пуговицы, он направился было вниз, но остановился, повернулся ко мне и прошептал:

— Добрица, сейчас Цупа вернется… Не обращайте внимания на то, что происходит вблизи… все внимание — на здания по Венгерской улице… Не давайте немцам добраться до развалин. Открывайте огонь, как только увидите, что они высунули головы!

После прихода Василе Цупы время потекло быстрее. Чтобы развеять сон, мы начали болтать. Говорили больше о своих родных, о Румынии, У Цупы все мысли были только о земле.

— Жена писала, — говорил он, — что землю нам все-таки дадут… Село прямо кипит. Люди готовы на все… «Василе, — пишет она, — не может быть того, чтобы теперь земля не была наша… Люди будто к революции готовятся».

И всю ночь Василе бранил то какого-то боярина Манолаке, то жандармов и сборщика налогов, то людей, которые не понимают, что кукуруза «лошадиный зуб» плохо растет на их земле…

— Ни одного зернышка этого сорта не посею! — твердил он. — Поеду и привезу из Молдовы семена кукурузы «ромынеску», у которой зерно полное, круглое и блестит как золото… Ну, и пшеницу посею, чтоб детишкам было немного белого хлебца… Эх, если бы добыть хоть горсточку семян у помещика!.. — мечтательно прошептал он. — Вот это пшеница у Манолаке! Вот до сих пор, по самую грудь высокая… а колос крупный, зерно, как у ячменя…

Лежа за пулеметом, я не заметил, как задремал. Кто знает, как долго в темноте, наблюдая за немцами и думая о земле и доме, говорил Василе Цупа сам с собой. Лишь к утру он тихонько потряс меня за плечи:

— Эй, Добрица, проснись, немцы идут!

Руки сами сразу же потянулись к пулемету. Из двух зданий на Венгерской улице бесшумно, словно тени, выбегали немцы. За пулемет лег и Цупа.

— Начнем, — решил я.

Яростный треск наших пулеметов разбудил ночь. Чувствуя, как пулемет послушно дрожит в моих руках, я переносил огонь от одной группы немцев к другой. Открыли огонь и пулеметы, вынесенные наружу. Немцы залегли… Тогда застучали пулеметы первой штурмовой группы, которая обороняла здание справа от нас. Там раздались взрывы гранат и послышались крики наступающих… Огонь и шум боя приближались и к нам. Стало ясно, что немцы нас атакуют и справа. Вскоре там начали бить наши пулеметы… Немцев все прибывало, из домов на Венгерской улице выбегали все новые и новые группы. Мой пулемет яростно строчил.

Затем на какое-то мгновение замолчали все наши пулеметы справа… «Что случилось? — испуганно подумал я. — Нет, нет, ничего не может случиться, там же Бурада». Но огонь и дикие крики наступающих усилились… Они приближались к нам… «Черт возьми, почему молчат наши пулеметы?» — взволнованно думал я. И снова, перенеся огонь пулемета в гущу наступавших на нас немцев, я стал бить до тех пор, пока они не залегли. Наши пулеметы справа продолжали молчать. Судя по стрельбе и крикам, атакующие были шагах в пятидесяти… Только тогда вновь ударили пулеметы Бурады. Но они явно запоздали: атакующие пустили в ход гранаты… В ответ в них полетели наши гранаты… Наши пулеметы вновь ударили. Огонь продолжался до тех пор, пока вторично не загрохотали гранаты. Потом все умолкло, не раздалось больше ни одного выстрела… Нас окружила угрожающая тишина.

Я не смог вытерпеть этой тишины и, взяв автомат и сумку с гранатами, бросился на лестницу. На востоке начало светлеть. Я увидел, как по лестнице поднимается Ангелаке, неся Бураду на руках. Я пошел за ним, держась за перила. Мы поднялись на первый этаж… Когда Ангелаке положил Бураду на немецкую шинель, тот уже не дышал. Все лицо и голова его были в крови. Вместе с ним были убиты капрал Аврам Винтила и Василе Чиобану…

Спустя некоторое время подошел Ион Букура. Он с трудом тащил пулемет и несколько коробок с пулеметными лентами. Сверху спустился Василе Цупа. Все оставшиеся в «каменном доме» собрались у изголовья Бурады.

— Хортисты! — мрачно проговорил Ангелаке. — Поначалу мы открыли огонь, однако потом решили, что это наши, и прекратили стрельбу… Только шагах в пятидесяти мы увидели, что это не румыны!

Мы молча посмотрели друг на друга. Теперь и первая штурмовая группа была уничтожена. Мы остались одни, и было нас совсем мало…

Бураду, Аврама Винтилэ и Василе Чиобану мы тут же похоронили в общей могиле, около фундамента здания… Если бы мне пришлось когда-нибудь побывать в Будапеште, я уверен, что нашел бы «каменный дом» вблизи Венгерской улицы. Фундамент у него старинный, массивный, из серого камня и гранита. Люди обязательно используют его для чего-нибудь. Может быть, на этом фундаменте построен новый красивый дом. Я нашел бы могилу Бурады и других товарищей. Да и как не найти, когда я хорошо помню, как мы копали землю штыками и лопатками всего лишь в семи — восьми шагах справа от мраморной входной лестницы.

В это же утро были убиты Ангелаке, Ион Букура и Василе Цупа. Вот как это случилось.

Похоронив своих товарищей, погибших в схватке с хортистами, мы оставили второй этаж и сосредоточились на первом этаже. Пулеметов и боеприпасов у нас было достаточно. Цупа, ни на секунду не покидавший своего места на втором этаже, продолжал выполнять обязанности наблюдателя. Ангелаке и Ион Букура пошли закладывать мешками с песком входы в здание, а я спустился в подвал с тем, чтобы расширить окошко в котельном помещении.

— Думаю, что другого выхода у нас не будет! — прошептал мне на ухо Ангелаке.

В подвале я натолкнулся на ефрейтора, который пытался освободиться от веревок. Тишина, наступившая с рассветом, навела его на мысль, что все мы погибли. На этот раз я не обратил внимания на его крики. Смерть Бурады потрясла меня. Меня тревожило наше положение… «Иди ты к черту, — подумал я, — если суждено, спасешься и так!»

Я спустился под лестницу и оттащил от окошка мешки с песком. Холодный утренний воздух хлынул внутрь беловатым облаком. Свет узкой полоской пробивался до самой середины помещения, освещая лежавшие на плащ-палатке немецкие пожитки.

Потом я принялся долбить штыком стену рядом с оконным проемом. Если бы мне удалось вытащить хотя бы пару камней, то уже можно было бы выбраться отсюда ползком. Но когда я начал, раскачивая, вытаскивать камни, штык сломался и застрял между ними. Пока я нашел кусок железа, которым можно было бы воспользоваться как ломом, прошло немало времени. Однако к моменту обычного утреннего обстрела, который предшествовал атаке, у меня все было готово… Когда наверху, на третьем этаже, взорвались первые снаряды, я уже вытирал вывернутой стороной шапки пот с лица. «В конце концов, может быть, наши придут первыми!» — обольщал я себя надеждой, посматривая в расширенное мною окошко.

При выходе из подвала я наскочил на котелок, в котором оставалось немного воды. Я тут же вылил ее в крышку фляги и поднес к губам.

— Kamerad! [14] — жалобно попросил ефрейтор.

Я понял, что и ему хочется пить. Взглянув на крышку фляги, в которой было не более семи — восьми глотков воды, я перевел взгляд на немца. Когда же я увидел умоляющие глаза ефрейтора, мне опять стало его жалко. Медленно, растягивая удовольствие, я отпил несколько глотков, а остальную воду отдал ему. Немец жадно проглотил ее, облизал губы и снова жалобно попросил:

— Zigarette! [15]

Обстрел усилился. Мне некогда было вертеть ему цигарку, и я дал ему одну из тех дорогих сигарет, которые отобрал у него. Не успел я зажечь сигарету и всунуть ее немцу в рот, как в подвал влетел Ангелаке:

— Добрица, черт тебя побрал, ты что тут делаешь, а?

Увидев, что я собираюсь дать немцу сигарету, Ангелаке прямо-таки взбесился. Он схватил автомат и направил его на ефрейтора.

— Ангелаке, — бросился я к нему, — не надо, оставь его, не бери греха на душу!

Рука Ангелаке на автомате задрожала, лицо потемнело, глаза заблестели, в них засветилась та же ненависть, которая охватывала его, когда он стрелял из пулемета. Я взял его под руку, и мы поднялись по лестнице на первый этаж. Наши пулеметы стояли с заправленными лентами. Время от времени падал тяжелый снаряд, и тогда здание содрогалось до самого основания. Казалось, оно вот-вот обвалится. Вся артиллерия немцев на этом участке фронта сосредоточила свой огонь на нас. Ангелаке лег за пулемет.

— В конце концов все равно пули ему не миновать! — проворчал он.

— Ангелаке, — стал я успокаивать его, когда понял, что он говорит о ефрейторе. — Может быть, к нам пробьются наши! Если нет, то я этой ночью выпущу его через окошечко в котельной. Пусть идет себе на все четыре стороны!

Однако обстрел не дал нам возможности обсудить судьбу ефрейтора. Вверху, на третьем этаже, начали яростно рваться снаряды. Стены сотрясались, словно при землетрясении. Горячая воздушная волна разрывов вместе с резким запахом жженой серы доходила и до нас. В течение нескольких секунд на левый угол обрушился настоящий град снарядов, и вся эта часть здания обвалилась до первого этажа. Как раз над нами приглушенно и тяжело рухнула на потолок часть стены. Здание раскачивалось, словно корабль во время бури; казалось, само небо обрушилось на нас… Одновременно обвалились второй и третий этажи… Снаружи груды кирпича и мусора мгновенно поднялись до самых окон первого этажа.

— Немцы задумали стереть нас с лица земли! — проворчал Ангелаке, выплюнув изо рта набившуюся пыль.

В этот момент гитлеровцы вновь выскочили из здания на Венгерской улице. Мы не стали ждать, когда они достигнут развалин, и открыли огонь вдоль мостовой. Ангелаке, Ион Букура и я вели бешеный огонь, охваченные напряжением, граничащим с отчаянием. Василе Цупа отложил свою снайперскую винтовку и тоже лег за пулемет. Полчаса наши пулеметы, яростно треща, косили ряды немцев… Немцам и на этот раз не удалось преодолеть линию развалин. Обстрел, на время утихший, снова усилился. Возле стен зданий на Венгерской улице показались стволы нескольких противотанковых пушек. Они-то и предвещали наш конец…

— Цупа, — приказал Ангелаке, — бери снайперскую винтовку!

Не успели немцы установить пушки для стрельбы, как Цупа убил троих из расчета первого орудия. Но вскоре пушки дали залп и окутались сизым дымом. В то же мгновение снаряд ударил в каменную стену. Стена между двумя окнами упала, и перед нами неожиданно образовался огромный, шириной в семь — восемь шагов, проем. Мы перетащили пулеметы чуть в сторону, так как на прежнем месте нас уж ничто не защищало от немцев… Рядом снова послышались сухие хлопки выстрелов — это стрелял из винтовки Цупа, и вновь у пушек упало двое немцев. Но пушки опять загрохотали, и рухнула другая часть стены. На этот раз смертельно ранен был Василе Цупа. Он безмолвно поник головой над прикладом снайперской винтовки. Я бросился к нему и быстро оттащил его под прикрытие стены; он еще дышал.

— Отнеси Цупу в подвал! — приказал мне Ангелаке.

Я поднял его вместе с винтовкой, которую он не выпускал из рук, и пошел. Сзади меня Ангелаке и Ион Букура снова открыли пулеметный огонь. Я понял, что немцы опять пошли в атаку. Но не успел я спуститься на несколько ступенек по лестнице, как внутри здания разорвалось несколько снарядов противотанковых пушек. Когда я повернулся, Ангелаке и Ион Букура, распластавшись, лежали около пулеметов… Держа Цупу на руках, я стал осторожно пробираться в подвал. Кругом было темно. Кирпичи и мусор засыпали снаружи окошко, которое я расширил раньше. Лишь в одном месте пробивалась сероватая полоска света. Я положил Цупу на плащ-палатку и бросился назад по лестнице к Ангелаке и Иону Букуре… Но в это мгновение сильный взрыв потряс все здание до самого основания и первый этаж обрушился. Стены над лестницей качнулись, словно от порыва ветра, и вдруг плашмя рухнули внутрь, закрыв выход из подвала.

Я очнулся от криков наступающих немцев. Вытащив ноги из-под кирпичей, которые посыпались вниз по лестнице, я поднялся. По топоту ног наверху, гулко отдающихся в сводах подвала, я понял, что немцы уже овладели развалинами здания.

Я медленно вернулся в котельную. Как я сокрушался, что не успел оттащить Ангелаке и Иона Букуру в подвал! Тут я взглянул на ефрейтора и вздрогнул: в этом подвале, заваленном грудами камня, кирпича и мусора, в живых остались только мы двое.

— Все, господин ефрейтор, — беспомощно пожал я плечами. — Капут!

Глаза ефрейтора злобно блеснули, как у затравленного зверя. Я даже не мог представить, что человек способен затаить в себе столько ненависти! В холодном, стальном блеске его глаз в полутьме я различил отсвет внутренней радости. Я вызывающе остановился перед немцем, заложив руки за спину, и посмотрел ему прямо в серые, холодные глаза. Он выдержал мой взгляд, и на губах его появилась дьявольская усмешка. Я был так утомлен и взволнован, что не смог сдержаться и залепил ему такую пощечину, что голова его стукнулась о стенку, а пилотка далеко отлетела в сторону…

— Вот что, господин ефрейтор, — пробурчал я, — я еще жив.

Ефрейтор начал биться и кричать, чтобы его услышали немцы, которые топали над нами. Я успокоил его, двинув ему еще раз кулаком и засунув в рот пилотку. «Вот поди-ка, — раскаивался я. — Прав был Ангелаке!»

Тут я услышал стоны Цупы. Я взялся за плащ-палатку, на которой он лежал, и оттащил туда, где в подвал пробивалась узкая полоска света. Цупа стонал, закрыв глаза и вцепившись пальцами в живот. Я быстро расстегнул шинель, мундир и штаны. Помочь ему уже было нельзя: осколок снаряда глубоко застрял в животе.

— Добрица! — прошептал Цупа через некоторое время в страшных предсмертных судорогах. — Может быть, один из нас все же останется жив!.. Так не забудьте, чтоб и мои получили землю!..

Голова его мягко, безжизненно скользнула в сторону. Я покрыл его шинелью и оттащил в глубь подвала. После этого в подвале и наверху, где находились немцы, наступила такая тишина, что мне даже стало как-то не по себе. Я снял сапоги и кошачьим шагом возвратился в котельную. Там я увидел, что ефрейтор старается дотянуться ногой до снайперской винтовки Цупы.

— Тьфу! — зло плюнул я и нагнулся за винтовкой. Теперь я был готов застрелить его. Я медленно открыл затвор и тихонько вогнал в ствол патрон. Но, увидев его мертвенно-бледное лицо и тупой животный взгляд, остановился… «Трус», — подумал я с отвращением и отвел винтовку в сторону. Я прошел мимо него, словно мимо трупа. Только тогда мне пришло в голову, что нельзя стрелять, — выстрелом я поднял бы тревогу среди немцев, и они нашли бы меня.

Я стал метаться по подвалу, словно зверь в клетке. Все мои попытки найти выход из положения были напрасны. Иногда меня охватывало отчаяние. Свет тонкой полоской проникал сквозь небольшое отверстие, оставшееся случайно среди кирпичей, заваливших окна подвала. Я подумал, что было бы неплохо сделать это отверстие побольше. Встав на деревянный ящик, я вытащил несколько кирпичей. В подвале стало немного светлее. Теперь я мог видеть развалины и мостовую до самых домов на Венгерской улице. Оттуда к «каменному дому» бежало человек тридцать немцев с пулеметами в руках… «Укрепляются в нашем доме», — решил я. Наблюдая, как немцы свободно передвигаются среди руин, я подумал, что не мешало бы пощелкать их из снайперской винтовки. Мне понравилась эта мысль; я мог бы драться таким образом до конца, и мне было бы легче переносить медленное течение времени.

Я собрал в каску все патроны, что были у меня и в подсумках Василе Цупы. Всего их набралось тридцать семь… «Может, хватит», — подумал я. Положив каску на подоконник, я зарядил винтовку и стал караулить… Как раз в этот момент к «каменному дому» с телефоном под мышкой бежал один немец. Э… Э… как мне везет! Я поднял винтовку, и в оптическом прицеле появился розовощекий немец с белым и круглым, как у девушки, лицом, с очками в блестящей металлической оправе… Жаль, что нельзя было стрелять. Выстрел немедленно выдал бы меня. Я следил за связистом до тех пор, пока он не приблизился ко мне на расстояние восьми — десяти шагов и в прицеле уже не стала вмещаться его голова… Так же я проследил за немцем, который тянул за ним телефонный кабель, потом за шедшим в сопровождении нескольких солдат офицером с тонкой, как в корсете, талией. Он шел к «каменному дому» так надменно, что меня просто взорвало. Борясь с искушением, я даже отложил в сторону винтовку!

Я облегченно вздохнул только к полудню, когда наверху немцы открыли огонь. Значит, наши снова пошли в атаку. Тогда я устроился получше на ящике и прицелился. Первый появившийся в одной из дверей здания на Венгерской улице немец полетел кубарем по лестнице.

За ним выбежали еще шесть солдат. Каждый из них нес длинную, узкую коробку. «Противотанковые снаряды!» — подумал я. Наведя крест оптического прицела на бегущего впереди немца, я выстрелил. Немец упал на колени, коробка выпала из рук, и он плюхнулся всем телом на землю. Из шести спасся только один, да и то из-за моей оплошности. Я ведь как-никак не был таким заправским стрелком, как Василе Цупа.

Снаружи огонь немцев усилился. Своды подвала глухо гудели. Временами подвал содрогался от взрывов наших снарядов. Мне было смертельно обидно, что именно в это время прекратилось движение между зданиями на Венгерской улице и «каменным домом». Почти полчаса пришлось мне ждать, пока из развалин «каменного дома» выскочил, держа кабель в руке, розовощекий телефонист в очках. Я дал ему отбежать семьдесят — восемьдесят шагов к месту обрыва телефонного кабеля. Спокойно прицелился и в тот момент, когда он стал соединять концы оборванного провода, выстрелил. Он упал, распластав руки, словно кто-то дернул за них в разные стороны. Вскоре из «каменного дома» опять вышел телефонист и зашагал вдоль телефонного кабеля. Он уже не шел во весь рост, а, как змея, испуганно дополз до убитого телефониста, взял концы провода… Я снова так же спокойно прицелился и выстрелил… Второй связист упал рядом с первым, уткнувшись головой в землю…

По правде сказать, мне начинала нравиться эта игра. Я сразу понял, что этот телефонный кабель стал хорошей приманкой для немцев… «Здесь я вас и пощелкаю по очереди!» — подумал я. И в самом деле, восстанавливать обрыв отправился третий телефонист, на этот раз со стороны Венгерской улицы. Я и ему дал подойти к тем двум. Однако я поспешил и выстрелил как раз в тот момент, когда он нагнулся, чтобы соединить концы провода. Только пулю понапрасну загубил! Я прицелился опять и выстрелил во второй раз, когда тот стянул на груди концы провода. Упал и он… Все трое лежали голова к голове, словно прилегли поговорить по секрету.

Вот и все, что я мог сделать в этот день; девять из одиннадцати патронов попали в цель. Наступили сумерки, немцы и наши вскоре замолчали. Положив винтовку на деревянный ящик, я пошел в котельную. Там я зажег спичку, поднял ее над головой и убедился, что ефрейтор на своем месте. Я чувствовал сильную усталость. Растянувшись на немецких шинелях, я тотчас уснул.

Спал я мертвецким сном до полуночи. Меня разбудило странное царапанье, словно кто-то тер друг о друга звенья цепи. Только спустя какое-то время я понял, что этот шум доносится с той стороны, где был привязан ефрейтор. Я поднялся на локоть и быстро зажег спичку. Немец стоял на ногах, прижавшись спиною к трубам, к которым он был привязан за руки. Пока догорала спичка, я опять увидел возбужденный, полный решимости взгляд. Я сделал ему знак сесть на шинель. Вторую спичку я зажег прямо перед его ртом, который был заткнут пилоткой. Я взял в руки висевшие у него на груди часы, взглянул, сколько времени осталось до рассвета, и отвернулся. Тогда мне и в голову не пришло проверить, как он был привязан. Я снова улегся на немецкие шинели, проворчав:

— Эх, немец, не был бы ты пленным, я бы тебе показал!

Но заснуть я так и не смог. Наверху гулко раздавались мерные шаги немецких часовых… «Должно быть, снаружи очень холодно!» — думал я, прислушиваясь к стуку сапог. На посту, судя по всему, стояло трое часовых. Один ходил строевым шагом. Ступал он редко, тяжело, делая повороты по уставу, так что под подковками сапог скрежетал камень. Другой топал на месте или подпрыгивал на цыпочках, едва касаясь пола. Третий делал несколько шагов, потом останавливался и прислушивался.

Я представил себе, как спят немцы: кто разлегся у пулеметов, готовый в любую минуту открыть огонь, кто притулился к развалинам, положив голову на коробку с боеприпасами и продолжая держать под рукой гранаты. Стены здания в сторону наших подразделений наверняка остались целыми, и большинство немцев находилось под их прикрытием. Я пытался представить себе, сколько немецких солдат могло быть в развалинах «каменного дома». Судя по шагам и силе огня, который они перед этим вели, их было человек пятьдесят — шестьдесят… И вдруг у меня мелькнула мысль: «А что, если взорвать подвал вместе с ними?» Меня охватила невыразимая радость. И словно для того чтобы продлить ее, я подумал: «А может, лучше подождать… До тех пор, пока есть патроны для снайперской винтовки, бежать я не имею права… Я должен драться до последнего патрона… Да и немцы наверху все равно в моих руках. Уничтожить их я смогу в любое время!»

Эта мысль не выходила у меня из головы. Я вскочил и пробрался под лестницу. Двигаясь в темноте, лихорадочно ощупывая стены, я быстро нашел конец спрятанного там запального шнура. «Всего лишь огонек от сигареты, — взволнованно думал я, — и в одно мгновение весь дом взлетит на воздух… От немцев останется только пыль». В каком-то экстазе я долго ощупывал шнур, с ненавистью думая о немцах наверху… «Нет, — говорил я сам себе, — даже развалины не будут вашими!»

Я положил запальный шнур и стал в темноте проделывать выход через окошечко под лестницей. Я увеличил его еще раньше, но теперь оно было завалено кирпичами и камнями. На этот раз его нельзя было продолбить ни штыком, ни ломом. Кругом стояла ночная тишина, и с первого же удара я разбудил бы немцев. Я начал ощупывать камень за камнем, кирпич за кирпичом и тихо, без шума их вытаскивать. Так пришлось мне работать до самого рассвета, а отверстие получилось величиной не более кулака. Сверху осыпались все новые камни и кирпичи, а внизу, у фундамента дома, во всю ширину окошка лежала упавшая гранитная глыба. Было ясно, что бежать мне не удастся. Но через проделанное отверстие я мог различать линию домов, в которых закрепились наши. Там стояла такая же тишина, как и здесь. «Наши уверены, что мы все убиты!» — с грустью подумал я.

Подавленный, я вернулся в котельную и стал ходить вдоль стен до тех пор, пока не почувствовал голода. Порывшись в немецких шинелях, я нашел чудом оставшуюся банку консервов. Я открыл ее и через силу заставил себя есть. Я подумал, что ефрейтору не следует ничего давать. «Мне надо выстоять, надо иметь силы бороться до конца!»

Часть оставшихся в банке консервов я отложил про запас. Ефрейтору же я зажег сигарету, которую он с жадностью схватил губами и тут же, торопливо затягиваясь, мгновенно выкурил.

— Воды нет, господин ефрейтор, иначе дал бы… Может, пойдет опять снег, тогда через окошко наберу.

Не знаю, понял ли меня ефрейтор, но когда я захотел ему снова вставить кляп, его взгляд вдруг стал таким умоляющим, что я опять пожалел его… Ничего не поделаешь, уж такое у меня мягкое сердце!.. Я сжалился и отдал ему остаток мясных консервов. «Черт с ним, — подумал я, — теперь у нас общая судьба!»

С рассветом кончилось затишье. С той и другой стороны забили пушки и пулеметы. Я бросился к своей засаде у окошка в подвале и снова взялся за снайперскую винтовку… И кто же, вы думаете, первым появился в моем оптическом прицеле? Тот самый надменный, как петух, офицер, с тонкой, будто в корсете, талией. «Ага, — проговорил я про себя, обрадованный этой неожиданной встречей. — Ты не мог спать здесь, среди развалин. Ты устроил себе постельку там, под боком у какой-нибудь хорошенькой венгерки! Ну подожди же!» Я навел перекрестие тонких, как волос, нитей оптического прицела как раз туда, где находился орел на фуражке офицера, чуть-чуть надвинутой на лоб… По правде сказать, я немного помешкал с выстрелом: мне хотелось с ним поиграть, как играет кошка с мышью. Затем я выстрелил — немец упал на живот, уткнувшись лицом в снег…

«На сегодня неплохое начало!» — размышлял я. Потом из зданий на Венгерской улице семеро солдат стали выкатывать две автоматические пушки. Мне был знаком их страшный огонь, били они прямой наводкой вкруговую, словно пулемет… Нет, они не должны достигнуть «каменного дома»! Я сделал шесть выстрелов: четырьмя из них уничтожил весь расчет первого орудия. Они упали примерно в восьми — десяти шагах от того места, где я подстрелил накануне телефонистов. Два выстрела не попали в цель. Вторая пушка с уцелевшими тремя солдатами добралась до «каменного дома». Оставшаяся посреди улицы пушка стала приманкой, и я уложил еще несколько солдат, которые хотели откатить ее назад.

Однако этот случай заставил немцев задуматься. Они начали шаг за шагом осматривать развалины и бешено стрелять по кирпичам и камням. Случайно одной из очередей, пущенной в направлении подвала, где находилась моя засада, я был ранен в левое плечо. Пуля застряла под лопаткой, левая рука больше не повиновалась мне. Рана страшно горела. Я слез с ящика и перевязал плечо так, чтобы не видел ефрейтор, который, я знал, этому очень обрадовался бы. Подсчитав патроны, я обнаружил, что у меня еще осталось их шестнадцать штук.

Отодвинув в сторону ящик, чтобы занять более безопасную позицию, я снова взобрался на него. Левой рукой я больше не мог пошевелить. Приладив винтовку между камнями, я стал стрелять. У меня не было опоры впереди, и поэтому я дал много промахов — почти половину. Три последних выстрела я сделал уже в сумерках, когда немцы потащили к «каменному дому» вторую пушку. Но ни один из них не попал в цель, я потерял столько крови и был так истощен, что и пушка, и головы немцев — все смешалось в поле оптического прицела.

Вернувшись в котельную, я с досадой бросил около стены теперь уж ни на что не годную винтовку и, тихонько застонав, лег на немецкие шинели. Меня начало лихорадить. Мне так захотелось пить, что я, казалось, мог бы выпить целое ведро воды. С трудом свернув цигарку, я закурил. Пока горела спичка, я рассматривал лицо ефрейтора: немец задремал, опустив голову на грудь.

Так я лежал на спине и курил. В голову стали приходить всякие грустные мысли: «Если наши не подоспеют в течение двух — трех дней, сколько, по моим расчетам, я мог выдержать, то придется мне погибнуть здесь, в этом подвале, и никто не узнает об этом!» Послышался громкий храп немца, и я подумал: «А что делать с ефрейтором? У меня нет никакого права решать его судьбу. Нужно развязать его! Ладно, — решил я, — утром развяжу. Если сможет этот немец спастись — его счастье!»

Неспокойные мысли, одна чернее другой, так и лезли в голову. Всю эту ночь я не мог сомкнуть глаз. Меня лихорадило, не хватало воздуха, я метался на шинели… Левая рука окончательно онемела, и боль в плече перестала чувствоваться. Потом у меня начался бред…

Мне казалось, что прошло несколько лет, и я снова попал в Будапешт. Война давно кончилась, но я почему-то был одет в ту же солдатскую шинель. Был весенний день, ярко светило солнце, небо было синее-синее, в воздухе пахло цветами, слышался живой шелест листвы. Разрушенного дома не было; развалины исчезли, как по волшебству. По обеим сторонам улицы, по которой я шел, высились новые большие светлые белые здания со множеством окон. На улице стояла шумная толпа. Там были женщины с распущенными косами, в облегающих грудь и бедра платьях. Рядом играли и пели дети… Я заметил, что люди этого города обращают внимание на мой рваный военный мундир с пустым болтающимся на левом плече рукавом. Лицо у меня было давно не брито и грязно, вид измученный. Незаметно, словно призрак, я проскользнул вдоль стены между людьми и остановился перед «каменным домом». Здесь тоже не было развалин. Дом был отстроен заново; он был белый, красивый, похожий на корабль из камня. У входа сверкала под лучами солнца мраморная лестница, а справа от нее собрались мужчины, женщины, дети. Некоторые стояли, грустно опустив головы. В руках у многих были цветы. Кто-то прибивал к стене над могилой Бурады и других погибших товарищей мраморную доску… «Молодцы! Вспомнили о нас!» — подумал я и протиснулся между людьми к самой доске. На ней были высечены имена и фамилии солдат нашей штурмовой группы… Я принялся читать: старший сержант Думитру Бурада, сержант Геооге Ангелаке, капрал Аврам Винтилэ, Василе Цупа, Ион Букура, Василе Чиобану… Все! Только моего имени не было. «Почему не вписали на доску капрала Василе Добрица?» — спросил я стоящего рядом со мной человека. «Хм, мы не знали, что и он погиб в бою за наш дом!» — ответил мне смущенно мужчина… «Как не знали? — рассердился я. — Он умер здесь, в подвале… Он был последним! Идемте, я покажу вам!..» Я сделал знак, и мы все стали спускаться по лестнице в подвал. Мне все время казалось странным, что я говорю о своей смерти. Когда же мы спустились в подвал, там было темно, как и в ту ночь, когда я лежал на немецких шинелях в котельной. «Дайте свет!» — приказал я… Из группы людей вышла женщина. Она открыла под лестницей окно, то самое заложенное кирпичом окно, через которое я должен был бежать. Свет хлынул внутрь подвала, и я увидел, что эта женщина была моей матерью! Я вздрогнул и удивленно подумал: «К чему бы это моей матери быть в Будапеште?..»

…В этот момент я очнулся. Темнота немного рассеялась, и через отверстие в окошке под лестницей пробивалась слабенькая полоска утреннего света. Около меня, как видение, но уже во плоти, стоял немецкий ефрейтор. Как раз в это мгновение он опустился на колени и поднял штык, чтобы ударить меня в грудь.

— Ах ты чертово отродье! — рявкнул я и отскочил в сторону.

Ефрейтор испугался меня, словно призрака, и в замешательстве застыл с поднятым штыком. Этого мне было достаточно, чтобы подняться и схватить с пола маленькую пехотную лопатку…

Так мы вновь оказались друг перед другом, как борцы на ринге. Ефрейтор держал штык в правой руке, в той самой, которая была у него перевязана. Через разорванный рукав мундира виднелась его мускулистая рука. Я понял, что он притворился, что ранен, и страшно выругался.

Мы начали ходить вдоль стен, следя друг за другом. Было ясно, что, тот, кто нанесет противнику первый удар, будет победителем. Немец был похож на разъяренного зверя, почуявшего запах крови. Он грузно ступал, немного наклонившись и приподняв голову, со штыком в руке, направленным в мою сторону. Когда он пересек полоску света, лившегося из окошка, я увидел его глаза и испугался. Это были глаза безумца. В них нельзя было прочесть ни ненависти, ни волнения, мрачная пустота царила в их глубине, пустота, которая помутила его разум. Его губы и щеки были белыми, как известь. В глазах мерцал кровавый огонек безумия. Рука, державшая штык, дрожала.

«Этого не уговоришь, — подумал я, — надо драться». Не спуская с него глаз, я все время отступал. Нельзя было забывать, что немец был еще достаточно силен. Он целыми днями сидел, не был ранен и не потерял ни капли крови. «В конце концов он все равно меня убьет, — подумал я, почти примирившись с мыслью о неизбежной смерти… — Надо было пустить его в расход с самого начала! — корил я себя. — Или по крайней мере не мешать Ангелаке всадить ему пулю в лоб!» При этой мысли меня охватила бешеная жажда мести. «Не уступлю, пока не двину лопаткой его по башке!» — решил я.

С досадой я вспомнил о том, как заботился о нем, как столько раз кормил его из своих рук… «Собака! — процедил я сквозь зубы, вспомнив слова Ангелаке. — Настоящих собак из вас сделал Гитлер!» Ненависть душила меня. Я сильнее сжал в кулаке ручку лопатки. Я был уже готов очертя голову броситься на него и ударить по затылку…

Позднее я не пожалел, что не сделал этого. Я заметил, что ефрейтор пал духом, измучен внутренним страхом и напряжением, которое пришлось ему испытать. Его одолевала нервная дрожь, в уголках рта появилась пена… «Буду держать его в таком состоянии, пока не рухнет на пол!» — решил я. Мы снова стали передвигаться вдоль стен тем же напряженным кошачьим шагом. Иногда я делал в его сторону шаг, чтобы усилить в нем нервное напряжение, иногда уступал ему дорогу. Я понимал, что, если изматывать его таким образом, к вечеру он свалится с ног.

Однако у ефрейтора нервы оказались куда слабее, чем я предполагал. Он выдержал эту игру со смертью только до полудня. Потом остановился и двинулся прямо на меня… Шел он пригнувшись, словно приготовившись к прыжку. Шагал редко, широко, грузно переваливаясь с ноги на ногу… Зажатый в дрожащей руке штык был направлен на меня, как вилы… Но теперь меня не пугали ни острие штыка, ни бешеные, темные, налитые кровью глаза… Я чувствовал себя еще достаточно сильным и начал шаг за шагом отступать к стене. Мне необходимо было сохранить спокойствие и самообладание, чтобы видеть каждое его движение, читать каждую его мысль. Я дал ему возможность несколько приблизиться ко мне. Когда нас разделяли всего пять — шесть шагов, мне бросились в глаза его белокурые мягкие волосы на макушке… Надо целиться туда… Я поднял лопатку… Но ефрейтор в ужасе остановился и молниеносно метнул в меня штык… Я не успел отскочить… Острие штыка, прорвав мой мундир, сухо ударило во что-то твердое… Я быстро сунул руку в карман и наткнулся на отобранный раньше у немца пистолет с перламутровой рукояткой… Я взвел курок и направил пистолет на ефрейтора…

— Nein! — в ужасе завопил он.

Не дав ему подойти к стене, к которой он отступал, я выстрелил… Не знаю почему — то ли оттого, что у меня от сильного напряжения ослабела рука, или потому, что я поспешил, — но я промахнулся… Я нажал вторично на спусковой крючок, но пистолет дал сухой щелчок: в нем не было больше ни одного патрона… Я опять схватился за лопатку. «Эту пулю, — подумал я, — ефрейтор оставил для себя, да, видно, духу не хватило покончить с собой, вот он и стал перевязывать руку, симулируя ранение».

— Страшно стало, ползучая гадина! — процедил я сквозь зубы.

В это время немец нашел брошенную мною у стены снайперскую винтовку, ту самую, у которой он снял штык… Он схватил ее за ствол и поднял над головой, как дубину… Так он и пошел на меня… Теперь он был более спокоен и расчетлив. Возможно, он пришел в себя от пистолетного выстрела. Я понял, что на этот раз он более опасен, чем прежде… «Надо бы подобрать штык», — подумал я и сделал шаг к стене. Не спуская глаз с ефрейтора и продолжая сжимать ручку лопатки, я начал подталкивать ногой штык к лестнице, где я смог бы нагнуться, не боясь того, что он ударит меня прикладом…

Но оказавшись за лестницей, я тут же вспомнил о запальном шнуре… Я бросил лопатку и быстро схватил запальный шнур, показывая его немцу. К ефрейтору сразу вернулся рассудок. Он понял, что может последовать, и застыл посреди помещения с поднятой винтовкой… Воспользовавшись этим моментом, я быстро чиркнул спичкой и зажег сигарету. И едва ефрейтор попытался сделать шаг вперед, я спокойно, не сводя с него глаз, поднес конец запального шнура к сигарете.

— Nein! — прорычал ефрейтор. — Nein!

Опять мы стояли друг от друга на расстоянии семи — восьми шагов. Немец внимательно глядел на меня, я — на него. Время текло невероятно долго. В висках стучала кровь, в ушах звенело от тишины, которая воцарилась в подвале. Успокоился и немец; однако он дышал глубоко и прерывисто. Он ждал. Я знал: он ожидает, когда у меня кончатся сигареты. Я прикуривал одну сигарету от другой, поддерживая огонь. От крохотного огонька сейчас зависели наши жизни — и его и моя. «Можешь ждать спокойно и долго, господин ефрейтор, — думал я. — Все равно в конце концов я подожгу запальный шнур последним огоньком сигареты! Может быть, ты думаешь, что мне страшно это сделать? — говорил я своим взглядом. — Не беспокойся! Вот увидишь — не испугаюсь!»

Вскоре по развалинам ударила наша артиллерия. От первого разрыва гулко загудели своды подвального потолка. Наверху послышался стук сапог бросившихся к пулеметам и пушкам немцев. В промежутках между взрывами, от которых сотрясался подвал, я все отчетливее стал различать шум нарастающего боя. Пулеметы и пушки открыли яростный огонь… Взяв конец запального шнура в руки, я с сигаретой во рту пододвинулся к окошку под лестницей. Взглянув одним глазом в отверстие, проделанное мною среди кирпичей, я заметил, что наши снова пошли в атаку. Они высыпали из домов и короткими и быстрыми перебежками приближались к «каменному дому»… Меня охватила беспредельная радость. Как будто я родился вторично. «Не более чем через полчаса наши будут здесь, — с надеждой думал я, — и овладеют этими проклятыми развалинами…»

— Ну, теперь поговорим, господин ефрейтор, — обратился я к немцу.

Но тут я заметил, что гитлеровцы остановили наши атакующие роты приблизительно в ста шагах от «каменного дома». Зеленоватые цепи румын прижались к земле. Оттуда до «каменного дома» земля была ровная, как ладонь: мостовая, пустырь, потом другая улица, а там и рукой подать до нас. Я подумал, что немцы сильнее нас укрепились в доме: у них было больше пушек и пулеметов, и они ни на мгновение не прекращали огня…

Вскоре наши вновь поднялись в атаку, но уничтожающий огонь противника заставил их снова залечь… И опять наши попытались прорваться сквозь завесу огня и железа… Однако вновь залегли… У меня сердце кровью обливалось, когда я видел, как они бьются между жизнью и смертью под убийственным огнем немцев. И вдруг в моей голове мелькнула мысль: «Когда наши поднимутся снова в атаку, я взорву дом с немцами, с пушками, с пулеметами, со всем вместе». При этой мысли меня охватила безумная радость.

— Братцы, я помогу вам! — крикнул я в отверстие среди кирпичей, словно крик мой мог долететь до ушей наступающих. — Третья штурмовая группа еще жива! — продолжал я кричать. — Ну, поднимайтесь же!.. Ну!

Вдруг мне показалось, что они никогда не поднимутся. Мне стало очень досадно: почему эта мысль не пришла мне в голову раньше? На моих глазах выступили слезы…

Ефрейтора я больше не боялся. До тех пор пока у меня была горящая сигарета, он знал, что жизнь его в моих руках. Все мои мысли были обращены к нашим, к этим припавшим к земле зеленоватым цепям, которые не могли подняться в атаку…

— Еще разок, братцы! — начал я орать во все горло. — Еще раз! Давай!.. Ур-а-а!

И в это мгновение они поднялись! Глядя на них, я спокойно поднес сигарету к концу запального шнура… Когда шнур зашипел, я закрыл глаза… Страшный взрыв сотряс весь подвал. Я слышал, как с ужасным грохотом стали рушиться стены, словно проваливалась от края и до края вся земля…

…Той же ночью наши вытащили меня из-под лестницы с раздробленными ногами… Перед тем как добраться до меня, они обнаружили труп немецкого ефрейтора. На него обрушился потолок котельной…