"Тревожные ночи" - читать интересную книгу автора (Михале Аурел)

В венгерской степи (Рассказ инвалида)

Перевалив через горы, мы пересекли границу и, рассевшись по советским танкам, устремились к Тиссе. Однако в болотах у Ньяредьхазе нас вскоре остановили немцы. Здесь нас встретил поистине непреодолимый огонь. Достаточно было поднять ствол винтовки над бруствером окопа, как в насыпанный перед тобой холмик земли немедленно впивался целый сноп пуль. Стоило колыхнуть камышовую тростинку, как раздавался заранее пристрелянный и подготовленный минометный залп.

За день полк дважды поднимался в атаку, однако каждый раз был вынужден залечь и вернуться в окопы. После третьей попытки мы, понеся большие потери, вернулись на исходные позиции. Настроение у всех было скверное. Люди утратили веру в свои силы. Некоторое время мы не высовывали носа из ячеек и окопов, почти потеряв голову от шквального огня, который нам пришлось вынести. Однако, перевязав раны, мы начали снова готовиться к атаке. Несколько разведчиков ползком отправились сквозь заросли кустарника и камыша на разведку огневых точек гитлеровцев. Но, кроме одного пулеметного гнезда да немецких укреплений в глубине помещичьей усадьбы, они не смогли ничего обнаружить. Тогда мы потребовали от артиллеристов, чтобы они обработали позиции немцев метр за метром, участок за участком. Несколько минут на линии наших позиций раздавались лишь команды артиллерийских наблюдателей. И вдруг воздух загудел от проносившихся над нами снарядов, немецкие позиции покрылись дымом. Вся прилегающая к усадьбе площадь, на которой укрепились немцы, превратилась в кромешный ад. Мины глухо шуршали и устремлялись к земле, словно хищные птицы. Снаряды из противотанковых пушек летели с высоким и резким свистом, оставляя за собой еле заметный молниевидный светящийся след, а снаряды тяжелой артиллерии, словно заблудившись, с протяжным воем клокотали в воздухе, долго и тяжело сотрясая его. Земля вокруг усадьбы бурлила как в котле. Разрывы распознавались лишь по слуху: фил-фил-буф! — хлопали мины… тиу-бу, тиу-бу! — били противотанковые снаряды… ууах, ууах! — стонали снаряды тяжелой артиллерии.

Вначале было видно, как то тут, то там взметываются вверх фонтаны земли. Потом они слились воедино, превратившись в сплошное облако из грязи, дыма, пыли и огня, под которым горело все, даже сама земля. Целый час били орудия по усадьбе и по расположенным вокруг нее строениям. После этого артиллерийский огонь разделился: одна часть огненного шквала была перенесена на немецкие позиции второй линии, другая — передвинулась на укрепленные позиции первой линии. И так они били еще полчаса, затем еще полчаса обрабатывали немецкие позиции на флангах нашего расположения. Я заметил, что справа от нас снаряды выбрасывают к небу большие куски льда и гигантские фонтаны воды. Значит, за топью, где мы залегли, простирается озерцо, в которое упирается фланг немцев.

Когда закончилась артподготовка, нужно было снова подниматься в атаку. Страх, вызванный первыми неудачными атаками, понемногу рассеялся, и солдаты даже начали шутить.

— Видел, Ионикэ, — потянул меня за рукав капрал Стэникэ, — неплохо мы угостили немцев!

— Теперь, думаю, они насытились! — проговорил я сумрачно.

— Пройдем, как нож сквозь сливочное масло! — добавил кто-то.

— Вот это да, — проговорил другой, — ни одному, наверное, не удалось выскочить!

— Куда там! Все поджарились, — подхватил Стэникэ и повел носом. — Эй, браток, кажется, даже жареным пахнет, ей-богу, пахнет!

Нависшие над усадьбой черные тучи начали рассеиваться. Сквозь постепенно редеющую завесу мы уже видели местность, которую только что обстреливала артиллерия. От усадьбы не осталось ничего, даже стен. Все было сметено, стерто с поверхности земли; среди дымящихся развалин появились новые огромные воронки.

Не успели рассеяться дым и пыль, как мы снова пошли в атаку, но немцы открыли еще более сильный и яростный огонь. Всего яростнее били справа, из-за развалин. Цепь пехотинцев с одного конца до другого вновь залегла, но только на мгновение… В промежутке между залпами минометов и очередями гитлеровских пулеметов прозвучала команда. Мы снова бросились в атаку… еще раз! Однако через несколько перебежек огонь заставил нас опять залечь. Поливает немец — и все тут! Перевели дух — и вновь прозвучала команда! Снова поднялись, теперь уже в третий раз! Но опять напрасно; в свои окопы мы возвратились с еще большими потерями.

Казалось, что место, откуда враг вел огонь, просто заколдовано, его никак нельзя нащупать. Кроме небольших зарослей камыша, снежных плешин, льда да развороченной топкой земли, ничего не было видно.

— Мать их!.. — выругался один из солдат, выплевывая смешанную с кровью землю. — Ну ничего, братцы, ночью обязательно до них доберемся!

Мы возвратились на исходные позиции. Большинство солдат улеглись на землю лицом вверх и стали следить за облаками, проплывающими к юго-востоку, в сторону Румынии. Раненые кто как мог добрались до пунктов первой помощи. Тяжелораненых подобрали санитары и отнесли в укрытые места, где их ожидали повозки. Несколько солдат из второй линии окопов ползком доставили нам боеприпасы.

Подошло время обеда, но о нем не могло быть и речи. Мы молча принялись грызть сухари, которые были у нас в продовольственных сумках. Немцы не стреляли; пока мы находились на своих позициях, их минометы и пулеметы молчали.

— Ну, браток Ионикэ, видел? — проворчал с горечью Стэникэ.

— У, сволочи проклятые!.. — взорвался другой. — Ну, где ж они?

Никто не ответил. Мне не хотелось нарушать воцарившуюся тишину. В голову лезли мысли о доме, о родных. Брат мой Ангел был убит на Дону, мать и невестка с маленькими детьми остались одни, не имея никаких средств к существованию. Ходили слухи, что у нас на родине по-другому завертелось колесо; среди солдат все чаще и чаще поговаривали о наших правах на человеческую жизнь; до нас доходили вести о борьбе рабочих и крестьян. Я думал о приближающейся весне. Много надежд возлагали мы на нее, когда в августе 1944 года выступили против немцев. «Немцы почти на коленях!» — говорил я тогда и радовался, что, может быть, скоро вернусь домой. Чувствовал — что-то должно измениться в нашей жизни. Но перемены эти могли прийти только вместе с новым законом о земле… «Иначе, что же я буду пахать? Опять землю помещика Стэнеску? Нет! Теперь этому не бывать! Надо как-то кончать с боярами».

— Эй, Ионикэ, — оторвал меня от мыслей Стэникэ. — Айда!

Я приподнялся: солдаты вокруг меня отползли назад в окопы или в заросли камыша. Тогда и я пополз за ними, держась подле Стэникэ.

Мы отползли далеко назад, за вторую линию траншей. Потом опять перешли через какие-то окопы и траншеи, проползли сквозь редкие заросли камыша, захваченные накануне, и, сделав большой крюк, повернули вправо. Остановились мы на краю белого ледяного поля; это было озеро, один из берегов которого был занят немцами.

Я сразу же сообразил, для чего был сделан этот маневр.

— Вот теперь, Стэникэ, мы ударим немцам в бок, — обрадовался я.

— Как? По льду?! — удивился он.

— По льду!.. Ведь они же и не думают, что мы решимся на это!

— Ей-богу?

И действительно, было решено, что наш батальон атакует немцев прямо через озеро. Наша первая рота развернулась в цепь под прикрытием зарослей камыша на берегу озера. Другие роты были сосредоточены немного сзади во второй линии.

По ту сторону камышовых зарослей, в которых мы залегли, лед был светлый, гладкий и блестел, как зеленовато-белое зеркало. Мороз в последние ночи покрепчал, так что по озеру могли пройти даже танки. По границе ледяного поля, слева, кое-где редкими кучками торчал камыш и сухой тростник. Перед усадьбой не было ничего; один лишь гладкий лед, на котором можно было бы заметить даже винтовочный патрон.

— Здесь нас всех до одного перещелкают! — испуганно прошептал Стэникэ, глядя вперед сквозь камыши.

— Лишь бы не обнаружили! — проворчал я. — Сколько будет тут? Метров триста… Несколько перебежек — и мы в тылу у немцев.

Люди, скопившиеся в камышах и застывшие в напряженном ожидании, недоверчиво молчали. Лица у солдат слева и справа от меня, так же как лицо Стэникэ, постепенно мрачнели, словно на них надвигалась тень.

Тут екнуло и мое сердце. Однако у нас не было времени думать об опасности — по стрелковой цепи передали команду:

— По белой ракете идем… Только первая рота! Только первая рота!

Команда, передаваемая из уст в уста, пошла по рядам, затихая, как отдаляющийся рокот волны.

После этого над всем ледяным полем установилась еще более глубокая, более напряженная тишина. Меня тоже стал охватывать страх. Это чувство я всегда испытывал перед атакой. От мрачных мыслей, от воспоминаний обо всем пережитом буквально бросало в жар. Руки, сжимавшие автомат, стали влажными. Я поправил на груди лопату и вытянулся на льду, ожидая сигнала.

Вдалеке, из бескрайной мадьярской степи медленно надвигались сумерки.

Вдруг на развалины бывшей усадьбы обрушился с диким грохотом ливень снарядов. Теперь залпы артиллерии раздавались по ту сторону наших позиций, из районов расположения советских войск. Тяжелые орудия русских, которые до сих пор грохотали где-то справа, перенесли огненный всеуничтожающий шквал на усадьбу. Казалось, что сама земля раскалывалась под сверкающим разрывами дымным облаком, которое опять покрыло развалины.

— Теперь им конец! — вздохнул облегченно один из наших солдат, имея в виду немцев. — Уж если товарищи дадут прикурить, то…

В это мгновение в небе с нашей стороны вспыхнула, как звезда, и поплыла в воздухе белая ракета.

Мы еще крепче сжали винтовки, приподнялись на одно колено и локоть, приготовившись к броску. Младший лейтенант сделал знак не вставать, и мы, скользя по льду, поползли за ним. Наступавшие через камыши шли согнувшись, стараясь не задеть его; а те, кто были на льду, ползли, словно змеи. Видно было, что в атаку перешли и остальные батальоны, так как немцы, засевшие на территории усадьбы, открыли в той стороне огонь с еще невиданной дотоле яростью. Нас же пока никто не обстреливал. Разве только иногда со свистом пролетала какая-нибудь шальная пуля, выпущенная откуда-то слева нашими.

Примерно шагов через сто мы остановились, чтобы передохнуть.

Все застыли, устремив напряженные взгляды в сторону усадьбы.

— Смотрите, — прошептал я. — Смотрите, откуда бьют!

— Откуда, Ионикэ? — спросил младший лейтенант и подполз ко мне.

Отсюда позиции немцев были видны как на ладони. Я показал младшему лейтенанту места расположения двух огневых точек, которые мне удалось обнаружить. Одна из них была в развалинах усадьбы, а вторая немного ближе к нам, в начале камышовых зарослей, через которые мы пробирались. Дзоты выбрасывали целые рои беловатых искр, а между ними и вокруг них вспыхивали огоньки винтовочных выстрелов.

Недавно окончивший школу младший лейтенант со смуглым лицом поднес бинокль к глазам и долго рассматривал покрытые дымом развалины усадьбы. Затаив дыхание, мы молча собрались вокруг него.

— Два дзота, — произнес он задумчиво, не спуская глаз с немецких позиций. — Первый — там, между развалинами… второй здесь, как раз на берегу озера… И до чего же, черт возьми, он сильно бьет!

Потом он открыл сумку, вытащил листок бумаги, лежа набросал схему немецких позиций и подписал под ней несколько строчек. Продолжая смотреть вдаль, на немецкие дзоты, он свернул бумагу и протянул одному из солдат, чтобы тот доставил ее в батальон.

— Надо зайти в тыл этому, что стоит на берегу озера! — и младший лейтенант посмотрел на нас. — Или захватим, или взорвем!.. У вас есть гранаты?

— Есть, — ответили мы тихо.

Потом младший лейтенант с мрачным видом по очереди посмотрел на каждого из нас, как бы прикидывая в уме наши силы, и, повернувшись в сторону немцев, сделал нам знак двигаться дальше. Солдаты, находившиеся на льду, снова заскользили по его поверхности. Теперь в сумерках наше продвижение было еще труднее заметить.

Однако не успели мы проползти нескольких шагов, как по роте вдруг, точно град, хлестнули пулеметные очереди. Мы не могли двигаться ни вперед ни назад. Огонь немцев прижал нас ко льду. Младший лейтенант замертво упал между мной и Стэникэ; несколько человек было убито в камышах. Через какое-нибудь мгновение ударили немецкие минометы. И тут началось такое… Лед вздыбился фонтанами воды и грязи вместе с осколками. Те, кто не был сражен пулями, тонули в бурлящей воде. Началась паника — каждый думал лишь о том, как бы ему не утонуть. Я и Стэникэ по ломающемуся льду пробежали через камыши линию разрывов и оказались впереди, ближе к немцам, в то время как наша рота, понеся большие потери, поползла назад, в заросли прибрежного камыша.

Так безрезультатно окончилась и эта атака.

Вскоре на раскинувшуюся вокруг степь опустилась ночная темнота. Огневые всплески взрывов утихли, и на обеих позициях наступила тишина.

Мы со Стэникэ лежали в камышах. С наступлением ночи мороз усилился. Мы промокли до костей и дрожали как в лихорадке. Вокруг нас, по ту сторону озера, на всем протяжении белого льда, на развалинах усадьбы и на немецких укреплениях — всюду стояла тишина, глубокая, мрачная, могильная тишина. На стеклянном холодном небе мерцало множество далеких звезд. Ни единого признака жизни ни у немцев, ни у наших. Лишь время от времени слышалось, как от мороза потрескивает лед. Потом подул холодный ветер, острый, пронизывающий. Запорошил легкий снежок, покрывший все вокруг тонким белым слоем.

— Пропадем мы здесь, Ионикэ! — тихо произнес Стэникэ.

Я молчал, стараясь ни о чем не думать.

— Ионикэ, не слышишь, что ли? — упорно продолжал Стэникэ. — Что будем делать?

— Лежать.

— До каких же пор?

— Пока не придут наши.

— Откуда, к дьяволу, им прийти? — вырвалось у Стэникэ.

Я не ответил. Установилось долгое молчание. Я повернулся к Стэникэ, и в темноте он показался мне еще более желтым и худым, чем был на самом деле. Он дрожал, может быть, и от холода, а может, от страха. Из-под обстрела Стэникэ выскочил без шапки. Он поднял воротник шинели, но его голову продолжал обдувать ветер. Мне стало жаль его, я снял с себя шарф и, точно бинтом, обвязал им голову Стэникэ. По всему было видно, что долго он не вынесет такого холода. Через некоторое время Стэникэ снова заговорил:

— У меня живот замерз, слышишь?!

— А, иди ты к черту, — обозлился я. — Молчи!

— Болит… точно лед в желудке…

— Перевернись на спину!

Вместе с ним перевернулся на спину и я. Над нами склонились шелестящие от ветра камыши. Ночь была мрачная, безлунная.

В темноте заискрилась выпущенная немцами очередь зеленоватых трассирующих пуль.

От порыва ветра закачался, тихо потрескивая листьями, камыш.

— Ионикэ! — в ужасе вздрогнул Стэникэ.

— Что с тобой?

— Кто-то идет, — прошептал он, прижавшись ко мне.

— Тебе показалось…

— Нет, послушай!

— Эх, ну и трус же ты! — рассердился я. — Баба… Тряпка!

Стэникэ замолчал. Он еще теснее прижался ко мне и затаил дыхание. Наступившая тишина вызывала и во мне холодную дрожь. Тогда мы переползли в более густые заросли, где ветер дул не так сильно. Лед там был покрыт поваленным камышом, мягким и теплым, точно одеяло. Мы растянулись на нем лицом вверх. Уж не знаю, какого дьявола вздумал ворочаться этот Стэникэ и как это у него получилось, но тростник под ним вдруг громко хрустнул, словно кто из ружья выпалил. В то же мгновение над нами взлетела пущенная немцами ракета. Ослепленный ею, Стэникэ застыл и с силой сжал мою руку. Видно, от страха он потерял голос. Его испуг передался и мне. Я подождал, пока погаснет ракета, и сердито обернулся к Стэникэ:

— Так и знай, уйду от тебя!

— Куда?

— Куда глаза глядят, лишь бы от тебя отделаться.

— Не уходи, Ионикэ! — не выпуская моей руки, умолял он. — Не уходи, иначе — конец мне здесь!

Мне стало жаль его, и я, забыв свою злость, рассмеялся:

— Ну и трусишка же ты! Здесь, между позициями, лучше, чем где бы то ни было. Не стреляют ни немцы, ни наши… Самое большее, если где-нибудь вверху ракета пролетит.

Слова мои, кажется, успокоили Стэникэ. Немцы умолкли, молчали и наши. Ночная темнота и одиночество стали ощущаться еще сильнее. Ветер принес из венгерской степи мелкий сухой снежок. Мороз крепчал, однако на камышовом ложе нам было тепло. Взбудораженные дневными тревогами, мы постепенно успокаивались. Даже потянуло на сон, но мы понимали, что если заснем в холодных объятиях мороза, то наш сон может перейти в вечный. Было уже за полночь; теперь нам нечего было опасаться немцев, и мы начали разговаривать вполголоса.

— Эй, Ионикэ, — спросил меня вдруг Стэникэ. — Это ты говорил об одном солдате из восьмой роты, что приехал вчера из Румынии?

— Я.

— Так что же он рассказывал?

— Рассказывал, что в стране началась борьба… за землю! Будто теперь все чаще поговаривают о том, что мы и в самом деле получим землю!

— Ну и… — торопил меня Стэникэ.

— Но бояре и правительство не хотят ее отдавать…

— Так как же?!

— А так, что в конце концов вся земля перейдет к нам: так дальше не может продолжаться. Прошло время бояр!

— Ей-богу?

— Да, так он говорил,этот солдат. Говорил, что этой весной, хотят они этого или нет, мы все равно вспашем земли бояр. А к тому времени всю землю разделят. И в первую очередь дадут нам, тем, кто проливает свою кровь на фронте.

Стэникэ, видно, трудно было в это поверить, он задумался, устремив свой взор куда-то вдаль.

— Э! — воскликнул он вдруг. — Если бояре не захотят, ничего не выйдет!

— Ну, так тоже не может долго тянуться! — возразил я, вспомнив о том, что говорил солдат из восьмой роты. — Если разобьем немцев, то и боярам крышка… Вернемся домой с пушками!

— Ей-богу, а? — обрадовался и словно испугался Стэникэ.

— Этот, из восьмой, говорил, что за землю борются в первую очередь коммунисты.

— Коммунисты?! — недоверчиво спросил Стэникэ.

— Ну конечно! Помню, у нас на селе был один такой… Раду Драгостин… коммунист! Его все время разыскивала полиция. Эх, хороший был парень… только вот не знаю, уцелел ли! Он однажды пришел в деревню и всю ночь просидел на завалинке с моим отцом. Все о земле говорил, вот как! Ух, и зол же он был на бояр!

— А как же иначе, — возмутился Стэникэ. — Я вот, к примеру, из Телеормана, так там они из нас всю кровушку повысосали!

— А у нас? — перебил я. — Есть у нас такая Стэнкуляса, мать ее за ногу!.. Верхом ездит… как мужик!

Со стороны усадьбы раздался сухой винтовочный выстрел, и мы умолкли. Я поднялся на локоть и пополз к краю камышовых зарослей, в которых мы сидели. Со стороны же наших ничего не было видно. У немцев, вблизи замеченного нами дзота на краю озера, то вспыхивая, то потухая, в темноте светились едва заметные огоньки… «Курят, сволочи! — подумал я. — Не боятся!» Этого я уже не мог вытерпеть. Все во мне закипело от злости, и я почувствовал, что готов рвать их зубами. Их наглость распалила меня, взбудоражила кровь. «Ах, гады! — выругался я, скрипнув зубами. — Постойте, вот мы вам покажем!» В этот момент у меня в голове возникла дерзкая мысль! «А что, если мы подкрадемся к ним через камыш и бросим связку гранат прямо в дверь дзота?..» Тут мне вспомнились слова младшего лейтенанта: «Надо взорвать их… иначе…»

Я повернулся и рассказал о моей идее Стэникэ.

— Ну пошли, — уговаривал я его. — Пусть не думают, что мы глупее их!

Однако перепуганный Стэникэ лишь упрямо мотал головой. Стоило ему услышать о дзоте, как его вновь объял неудержимый страх. Однако оставаться одному в тростнике ему тоже не хотелось, и он уступил.

Итак, мы поползли в сторону немцев: я впереди, Стэникэ в нескольких шагах позади меня. Закинув винтовки за спину, мы двигались на локтях, со связками гранат в руке. Ни единого звука не было слышно, даже шороха от скольжения по льду. Но вдруг я различил легкий скрип ременной пряжки Стэникэ о лед. Словно кто-то проводил алмазом по стеклу. Я остановился и подождал Стэникэ. Когда он дополз до меня, я повернул ему ремень пряжкой на спину. Подождав минутку, мы тронулись дальше; теперь из зарослей были видны огоньки от сигарет, которые курили немцы. «Постойте, вот сейчас я дам вам прикурить!» — мысленно пригрозил я им, и меня снова охватила лютая злость.

По дороге мы несколько раз останавливались, прислушивались, осматривали лед и заросли камышей, за которыми скрывались позиции немцев. Так мы добрались до широкой полыньи: отсюда и до самого берега лед был разбит. По воде, кое-где покрытой тоненькой ледяной корочкой, плавали большие льдины.

— Это наши… когда обстреливали усадьбу! — прошептал Стэникэ.

Я кивнул, но в то же время подумал, что и немцы тоже не дураки. Ясно, что они, не дожидаясь обстрела нашей артиллерии, сами подорвали лед. Они, вероятно, предполагали, что мы попытаемся обойти их с этой стороны.

Мы молча лежали на краю льдины и беспомощно глядели на немецкий дзот. Стэникэ отложил в сторону связку гранат и ощупал лед. Потом показал мне на пальцах его толщину. Взяв тростинку, он решил промерить глубину воды в камышах. Но сделал это неосторожно и задел рукой связку гранат, которая тут же упала в воду. Послышался всплеск. Неожиданно над нами взлетела ракета, от ее ослепительного света заискрился лед. И тут же на расстоянии каких-нибудь полметра от меня в лед ударила короткая пулеметная очередь. Я прыгнул в воду, в одной руке держа винтовку, в другой — связку гранат. Стэникэ же, изрешеченный пулями, остался неподвижно лежать на льду.

В темноте вспыхнула другая ракета. Я притаился в воде, высунув наружу лишь голову и руки. Надо мной с воем скрестилось несколько пулеметных очередей. Тогда и со стороны наших засвистела мина, которая взорвалась на позициях немцев, выбросив короткий сноп искр.

Потом снова наступила тишина и темнота.

От ледяной воды, в которой я сидел, я окоченел; холод хватал за самое сердце, зубы непроизвольно выбивали дробь. Я осторожно, без шума, поднялся. Вода доходила до груди… «Не так уж плохо, — подумал я. — Не настолько мелко, чтобы можно было лечь, но и не настолько глубоко, чтобы нельзя было идти!» Прежде чем двинуться дальше, я еще раз посмотрел на труп Стэникэ. «Стэникэ, браток! Они все равно не уйдут. Они мне дорого заплатят за тебя!» — поклялся я.

Медленно и бесшумно, с большим трудом я стал продвигаться дальше. Мне приходилось прокладывать себе дорогу среди льдин и корней камыша. Но не успел я добраться до берега, как неожиданно в темноте застрекотал пулемет. Сначала я услышал сухой треск — это пули срезали стебли слева от меня, потом почувствовал на левом плече что-то теплое и мокрое. Я снова погрузился по самое горло в воду. Левую руку пронзила острая боль. Рука, постепенно ослабевая, беспомощно опустилась. Винтовка медленно выскользнула из нее и упала на дно. Я взял связку гранат в зубы, снял шинель, которая стесняла мои движения. Ждать нельзя было ни секунды, и я снова двинулся к берегу… Теперь я был уже довольно близко от немцев — в каких-нибудь пятидесяти шагах от берега виднелся дзот. Позади него, сбившись в кучу, стояли немцы и курили, прикрывая сигареты ладонью.

Вблизи самого берега я почувствовал, что теряю силы. Боль в плече стала сильнее, словно к раздробленной кости прикасались раскаленным железом, и я боялся, что вот-вот потеряю сознание. Но заросли поредели, и идти стало легче… да и дзот был недалеко. Даже ощущение холода куда-то исчезло — сердце мое разгоняло по всему телу не кровь, а какой-то внутренний жар. Так шаг за шагом, по-кошачьи я потихоньку приближался к немцам. Шаг… еще шаг… еще один…

Потом я снова остановился — я был не в состоянии сдвинуться с места от усталости. Левая рука совсем онемела. Сзади опять скрестилось несколько пулеметных очередей. Я погрузился в воду по самый рот и увидел, что пулемет немцев бьет из развалин. «Хорошо еще, что не стреляют из дзота!» — подумал я. В темноте у его дверей уже не вспыхивали огоньки. «Надо туда бросить гранаты, — решил я. — Внутри у них боеприпасы, и все взлетит на воздух».

Я двинулся к дзоту. Однако тут опять затрещали пулеметы; казалось, они строчили где-то сзади меня… Над тем местом, где был убит Стэникэ, засветилась новая ракета. Я погрузился в воду с головой. Когда надо было вздохнуть, я высовывал наружу один лишь нос. На берегу я увидел силуэты немцев: они сгрудились у входа в дзот. «Ага, накурились досыта!» Эх, если бы мне удалось сделать еще каких-нибудь семь-восемь шагов, — подумал я, — тогда можно было бы бросить гранаты!» Мне вспомнилось, что в детстве я мог пройти под водой десять и даже пятнадцать шагов. Я несколько раз глубоко вздохнул, погрузился на дно и стал ползти на четвереньках к берегу, пока не почувствовал, что у меня от напряжения разламываются виски. Так я очутился примерно в двадцати шагах от берега; схватив зубами за предохранительную чеку гранаты, я с силой рванул ее и бросил связку прямо в середину стоявших в дверях дзота немцев.

Потом я почувствовал, как земля закачалась и кипящая вода с ревом откатилась от берега. Какое-то мгновение мне казалось, что я поплыл по воздуху. Когда же подо мной вновь оказалась земля, я машинально пополз…

На рассвете мои боевые товарищи нашли меня на развалинах дзота. Левая рука моя посинела, плечо все было в крови. По-настоящему я очнулся лишь в полевом лазарете, обессиленный, с перевязанной грудью и ампутированной рукой…