"Великий Магистр" - читать интересную книгу автора (Октавиан Стампас)

Глава IX. СМЕРТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА

Иерусалимский историограф Фуше Шартрский, теребя медную бороду, записал в своих бесценных тетрадях: «Осада крепости Тир провалилась… К концу 1112 года всем стало окончательно ясно, что корабли императора Генриха V, которые так долго ждал граф Танкред, не предпринимая никаких наступательных операций против Ималь-паши, из Мессины так и не вышли. Пустое! — ждать у моря погоды… Турки также особо не тревожили графа, ежели не считать разгромленного в самом начале кампании князя Антиохии Рожера. Случались у Христова воинства и благодатные дни, кои вселяли надежду на скорый и решительный штурм поганой крепости. К примеру, смелый прорыв в крепостной стене во вражеский стан шампанского рыцаря Гуго де Пейна и присоединившегося к нему позднее барона де Комбефиза. Во время оного прорыва было положено до полутысячи сарацин и потоп в пучине морской ихний военачальник Четин-огуз. Но, поддержанный лишь византийской конницей, де Пейн вскоре вынужден был оставить захваченную территорию. В декабре осада Тира была снята. Общие же потери составили…»

Гуго де Пейн с рыцарями вернулись в Тампль. Сильнее всех в сражении с турками пострадал граф Грей Норфолк: его благородный высокий лоб был рассечен вражеским ятаганом и теперь длинный зарубцевавшийся шрам «украшал» его левую височную часть, придавая флегматичному лицу рыцаря несколько устрашающее выражение. Страдал от гноящейся раны в спине Роже де Мондидье. Прихрамывал некоторое время маркиз де Сетина, вынужденный прибегнуть к помощи выточенной из ясеня трости. Остальные тамплиеры отделались более легкими травмами. Андре де Монбар продолжал заниматься изысканиями «греческого огня», пропадая целыми днями в подвальной лаборатории, откуда доносилось пугающее шипение и распространялся едкий запах адской смеси. Виченцо Тропези с Алессандрой отправились на отдых к Галилейскому морю, чтобы побыть наедине — вдали от городского шума. Бизоль де Сент-Омер уехал в Триполи, продолжая контролировать продвижение паломников, поток которых в этот период межсезонья превратился в маленький ручеек; но тем и нужнее была их охрана на опасных дорогах Палестины. Сербский же князь Милан Гораджич выполнял специальное, рискованное поручение Гуго де Пейна. Дело в том, что в начале 1113 года безумный Старец Горы Хасан ибн Саббах вновь выпустил свои страшные когти: почти одновременно его ассасинами были убиты эдесский князь Раймунд, прямо в своей опочивальне, и египетский султан Юсуф аль-Фатим, зарезанный на прогулке в дворцовом парке. К власти в Египте пришел наследник султана, молодой и вспыльчивый Исхак Насир, политические замыслы которого были плохо известны Бодуэну I. Активизация сарацинской гвардии на границах с Палестиной тревожила иерусалимского монарха. Что было на уме у вступившего на трон мусульманского правителя? Каково настроение у его подданных, поддерживает ли его знать? Не ведет ли он переговоры с врагами Бодуэна о совместном выступлении против него? Все эти оперативные сведения необходимо было добыть, как можно скорее. Пока что на все вопросы, касающиеся политической ситуации в Египте, барон Глобшток отвечал как всегда преувеличенно бодро и успокаивающе. Но Бодуэн давно знал цену и ему самому, и его заверениям. Если он говорил о мире — готовься к войне. Из тюрьмы Мон-Плеси был срочно затребован Рихард Агуциор, считающийся лучшим специалистом по Египту, проживший там не один месяц и исходивший всю страну под видом кочевника-бедуина. По согласованию с Гуго де Пейном, в помощь ему был придан и сербский князь Милан Гораджич, также хорошо знавший нравы и обычаи мусульманского мира, неоднократно бывавший и в Каире, и в Александрии. Оба рыцаря в середине февраля выехали в направлении к южным границам Палестины.

Сам же Бодуэн I, продолжая решать государственные задачи, не забывал и об увеселительных мероприятиях. Осаду Тира, закончившуюся провалом, было принято считать успехом графа Танкреда, любимца монарха, в очередной раз утеревшего нос Ималь-паше (о том, что тот громко высморкался в протянутый ему платок говорить вслух не рекомендовалось). Во дворце короля по этому поводу устраивались балы и маскарады. Над Иерусалимом гремели салюты и фейерверки. В праздничных торжествах несколько раз приняли участие Гуго де Пейн и Людвиг фон Зегенгейм. Сидя рядом, они спокойно наблюдали за танцующими парами и лопающимися шутихами, изредка обмениваясь улыбками. Порою к ним присоединялся со своим кубком барон де Комбефиз, который также относился ко всей этой шумихе, затеянной графом Танкредом, весьма равнодушно.

Однажды принцесса Мелизинда увела обоих рыцарей, взяв их под руки, в сад. Маленькое сердечко ее билось в волнении, когда они шли по усыпанной розами аллее к увитой плющом беседке: впервые она находилась между двумя своими избранниками, чувствуя надежный и сильный локоть каждого из них, и ей казалось, что она не в состоянии сейчас понять — кто же милее и дороже ей в этот момент? Почему нельзя любить обоих сразу и быть любимой ими? Как глупо устроен мир… Ее волнение, ее мысли передались и рыцарям. Гуго де Пейн настороженно молчал, слушая ее легкое щебетанье, Людвиг еле поддерживал разговор, отвечая порой невпопад. И он, и Гуго тонким чутьем разгадали ее состояние, поняли, что невольно становятся соперниками в глазах Мелизинды. Это тяготило немецкого графа, который уже полюбил прекрасную черноволосую принцессу, и еще менее устраивало де Пейна, равнодушного к ее чарам. Но общие события, в которых они все были участниками, связывали всех троих. И этот искусственно образовавшийся треугольник, созданный самой Мелизиндой, грозил обернуться настоящей драмой. В конце концов, Гуго де Пейн, не вынеся двойственного положения, под благовидным предлогом откланялся и удалился в Тампль. Не желая уступать ему в благородстве, и не зная о его подлинных чувствах к Мелизинде, вскоре покинул принцессу и Людвиг фон Зегенгейм, простившись с ней чуть прохладнее, чем следовало. Оба они на балах во дворце больше не появлялись. Людвиг, обнаженный по пояс, с яростью рубил во дворе Тампля бревна, оставленные строителями; а де Пейн, уединившись, перечитывал письма Анны Комнин, доставленные ему с последней почтой.

«Милый мой рыцарь! — писала она. — Когда-то Сократ довольно долго глядел на красивого юношу, хранящего молчание, и, наконец, попросил его: „Теперь, чтобы я мог тебя увидеть, скажи что-нибудь“. Он считал, что полагаться надо на взор души, на остроту разума, а не глаза. Но вот уже сколько времени я не вижу и не слышу вас! Не пропали ли вы там окончательно, в этих Палестинах? Впрочем, порою мне кажется, что и свидетельства разума имеют не большую силу, чем показания глаз. Мы, люди, не в состоянии различить ни того, что находится слишком далеко (как вы), ни того, что совсем близко (как образ в памяти), — все мы, в какой-то мере, страдаем слепотой, словно некое облако разлито перед нашими очами… Если бы можно было подняться на страшную высоту, до самых туч, пронестись сквозь все то пространство, где скапливается дождь и снег, к тому пределу, за которым уже нет ни молнии, ни грома, — к самому подножию эфира и вершине бурь: и парить неподвижно на распростертых крылах, окидывая взором все, что простирается внизу; может быть, тогда я увижу вас?.. Грустный тон моего письма навеян дождливым вечером в Византии, простите…»

В другом своем письме, еще хранящем тонкий аромат ее духов, она сообщала: «Константинополь странным образом изменился с вашим отъездом. Он не только опустел, но и наполнился каким-то смрадным, ядовитым потоком. Падает интерес к занятиям, к культуре, к мирному труду (нет, нет, не обольщайтесь — не у меня, и не из-за вашего отсутствия). Это общая тенденция, и признаки ее уже проглядывают в витающем настроении, в стихийно возникающих митингах и шествиях, в невесть откуда взявшихся уличных ораторах и витиях: их гонят, а они вырастают в другом месте. Откуда они взялись в нашем благословенном отечестве? Отец видит в этом серьезную опасность, которую готовит Византии мировая закулиса… Нарочно не говорю ни слова о любви. Прощайте…»

Следующее письмо начиналось словами: «Сознание нашего с вами единодушия побуждает меня вновь обращаться к вам. Возможно, напрасно… После вашего долгого молчания, я получила всего лишь одно письмо, которое меня очень порадовало. Но в нем, между приятных мне строк, угадывается и ваше тревожное и печальное настроение. Что тяготит вас, мой рыцарь? Только ли любовь и разлука? Я догадываюсь, что вы заняты в Иерусалиме важным делом, но ради Бога, не изнуряйте себя непосильным трудом и не бросайтесь навстречу опасностям; думайте немного о тех, кто ждет вас целым и невредимым и молится за вашу жизнь, как за свою собственную. В искренности этих слов вы можете не сомневаться. Прощайте, ласковый и нежный друг…»

Было еще одно письмо, состоящее из одних стихотворных строк:

«Каким быть должен истинный мужчина?

Каков лицом? Какие кудри? Взгляд?

Чьи стрелы безошибочней разят?

В ком смелый ум и сердце властелина?

В чем обаяния его причина?

В ком нежность, слитая с отвагой львиной?

Чьи песни завлекательней звучат?

Чьей тихой лютни вкрадчивее лад?

Уверенно об этом не скажу,

Лишь то, что мне велит любовь твержу:

И те, кто выше нас неизмеримо,

Оказывались также уязвимы,

Гордыня, красота, происхожденье

Их не спасали от порабощенья

Любви; и ей доступнее всего

Над лучшими из лучших торжество…»

Гуго де Пейн, поцеловав бумагу, которую касалась нежная и любимая рука, отложил остальные письма. Он закрыл глаза, вызывая в памяти образ златоволосой византийской принцессы. «Еще немного, два-три года, и я вернусь в Константинополь, — думал он, мысленно беседуя с нею. — И тогда… Что будет тогда? Какой новый крутой поворот разбросает их в разные стороны? Какой покров может опуститься между ними, скрыв любимое лицо?» Де Пейн очнулся, достал свою золотую арабскую шкатулку, где хранился его родовой талисман — маленькая высушенная голова, найденная далеким предком у ног мертвой возлюбленной. Там же лежал и футляр с двумя медальонами-миниатюрами: Анны Комнин и Катрин де Монморанси. Он бережно уложил в футляр письма византийской принцессы. Затем поднял голову и вздрогнул: не мигая, скрестив на груди руки, на него смотрел клюнийский монах, стоя возле дверей.

— Ворота были раскрыты, и я позволил себе войти, не тревожа вас, — бесцветным голосом произнес он. И вновь Гуго де Пейн словно увидел самого себя в кривом зеркале.

— Что привело вас на сей раз? — спросил он, плохо скрывая свое отвращение.

— Я пришел сообщить вам, что человек, стоящий на вашем пути к Ордену, находится в Иерусалиме и ждет. Сегодня ночью между вами должен состояться поединок. В разрушенной мечети аль-Ахрам возле Антониевой башни, — сказал монах ровным тоном, будто говорил о погоде за окном. — Вы будете сражаться обоюдоострыми мечами при свечах, без лат и кольчуги, в темных масках. За честным прохождением боя будут следить бенедиктинские монахи. Имя вашего противника станет вам известно лишь в том случае, если вы…

…останетесь в живых, — закончил за киновита Гуго де Пейн.

— Готовы ли вы?

— Да, я готов.

— В таком случай, ближе к полночи за вами придут, — тут что-то дрогнуло в невозмутимом лице монаха. Повернувшись, чтобы уйти, он добавил, взглянув на де Пейна через плечо: — Желаю вам удачи, мессир!

Когда этот странный двойник де Пейна, напоминающий посланника Смерти, ушел, Гуго бросил взгляд на стол, где лежал листок с неоконченным письмом Анне Комнин. Взор его задержался на строчках, которые он сочинил прошлой ночью, терзаемый воспоминаниями и предотвращением беды:

«Будь чист огонь, будь милосерден дух!

Будь одинаков жребий двух влюбленных…

Будь равен гнет судеб неблагосклонных,

Будь равносильно мужество у двух…»

Де Пейн протянул руку, разорвал письмо и бросил обрывки на пол. У него не было уверенности, что он встретит завтрашний день.

Невеста Гуго де Пейна, графиня Катрин де Монморанси не умерла, не погибла в пучине Тирренского моря одиннадцать лет назад. Господь уготовил ей другую судьбу, иное, жестокое испытание. Сколько раз за все эти годы, особенно в самом начале, она молила о смерти, как об избавлении от мук, помышляла о том, чтобы покончить счеты ударом кинжала или бросившись со скалы на острые камни; лишь верная христианскому долгу и Заповедям Божьим, она продолжала нести свой тяжкий крест. Сохранив жизнь, она лишилась самого дорогого у девушки ее возраста — чести.

Корабль, на котором отправилась в предсвадебное путешествие графиня де Монморанси, попал в жестокий шторм; паруса были изорваны в клочья, руль сломан, в трюмы через пробоины хлынула вода. Со спущенной в море лодки Катрин и еще несколько человек из ее свиты смотрели, как расколовшееся судно со всем экипажем погружается в бездну. Зрелище тонущих людей вызывало ужас! Но еще более ужасные события ждали впереди. Бросаемый по волнам челн несколько дней носило по морю. Под палящим солнцем, без еды и питья, несчастные готовились к смерти. Но их подобрал корабль работорговцев, следовавший в Алжир. Владелец судна, бородатый пират-марокканец, сразу понял, что за светловолосую красавицу, чьи глаза отливали небесной голубизной, можно выручить хорошие деньги. Несмотря на все ее мольбы и предложения выкупа, марокканец отправил ее на невольничий рынок Алжира, где томились десятки других прекрасных девушек со всего света, — разных народов, любого цвета кожи и волос, разреза глаз, роста и телосложения, едва прикрытые одеждой: финикиянки, итальянки, болгарки, гречанки, иудейки, славянки, эфиопки и даже луноликие монголки. Напуганная, помертвевшая от страха Катрин, облаченная в полупрозрачный хитон, была выставлена на всеобщее обозрение, под гогот и улюлюканье разноязычной толпы. За обладание ею вступили в спор два соперника: толстый, рыхлый араб с гнилыми зубами и тощий еврей-перекупщик. Оба они повышали цену, не желая уступать друг другу. Но вновь вмешалась судьба в лице высокого евнуха, с голым, как колено, черепом. Проезжая по рынку, Рашид аль-Уси, главный муджавир-прорицатель магрибского султана Юсуфа ибн-Ташфина аль-Мурабита, обратил внимание на необычное белокурое создание и решил преподнести подарок своему повелителю, хорошо зная его вкус. Заплатив за графиню де Монморанси пятьдесят динаров, завернув ее в кусок изара и усадив на повозку с закупленными сочными дынями, евнух повез ее по каменистой дороге во дворец султана.

Сорокалетний султан владел огромной территорией на Севере Африки, куда входили Марокко, Алжир, Ливия, Тунис. Подарок своего муджавира пришелся по душе Юсуфу ибн-Ташфину, чей гарем насчитывал более ста женщин всех стран и народов. Будучи правителем просвещенным и справедливым, только лишь взглянув в несчастные глаза юной пленницы и пораженный ее красотой, султан поместил ее в роскошные покои, окружил исполнительными евнухами и служанками, одарил царскими подарками и предметами роскоши, предоставил полную свободу (в пределах дворца) и… оставил в покое, не появляясь на ее глаза несколько недель, разумно полагая, что белокурая Катрин должна вначале успокоиться, обвыкнуть, смириться со своей ролью.

Позже он сказал ей:

— Я принес вам от Аллаха то, с чем он послал меня. Если вы примете меня, то это будет счастьем вашим и в этой, и в будущей жизни; если же отвергнете меня, то я претерплю ради дела Аллаха, пока он не рассудит между мной и вами.

Плохо понимая его слова, затравленная узница забилась в угол комнаты, накрывшись краем персидского ковра: женское чутье подсказывало ей — чего добивается этот красивый, холеный мужчина с блестящими и влажными глазами; но на бритом лице его не было написано ни злобы, ни безумной страсти, ни коварства: он смотрел ласково и нежно.

Сказав еще несколько добрых слов, журчащих, как прохладный ручей, султан покинул графиню де Монморанси. А она впервые всерьез задумалась о своей дальнейшей судьбе. Беспечное и радужное отрочество утонуло вместе с расколовшимся надвое кораблем и погрузилось в морскую пучину — со дна его не вернуть. Из дворца правителя Магриба ей не выбраться никогда. Жить дальше или умереть? Этот вопрос, стоявший перед нею все предыдущие дни, словно поблек в ее душе, потерял остроту. Она понимала, что уже не в силах лишить себя жизни. Гуго де Пейн уходил из ее судьбы, навсегда оставаясь в прошлом. Возможно, Катрин еще повезло, что она попала во дворец султана, а не в хижину нищего араба или домик погонщика-курейшита. Надо смириться и воспользоваться предоставленным ей шансом. Умерла не она — умер Гуго де Пейн.

Частые, ежедневные посещения султана Юсуфа ибн-Ташфина, его ласковые беседы и утонченные манеры смягчили ее сердце. Она уже стала ждать его прихода и волновалась, если он задерживался. Катрин легко овладела арабской речью, полюбила восточные наряды и кушанья. Ей стало доставлять удовольствие распоряжаться служанками, дразнить евнухов, следить за золотыми рыбками в пруду, ухаживать за цветущими розами. Она перестала чувствовать угрызения совести перед своим женихом: иная жизнь уже влекла ее, манила сказочными красками. Аромат Востока пьянил ее неокрепшую душу, наполнял кровь бурным волшебным соком. И наступил день, а затем ночь, когда султан Юсуф ибн-Ташфин остался в ее покоях до утра…

Прошел год. Нет, Катрин де Монморанси не любила Юсуфа ибн-Ташфина. Но она привыкла к нему, к его плавной речи, размеренным движениям, сильному телу. Порою она тосковала по зеленым полям родной Шампани, вспоминала родителей, ту прошлую жизнь, которую отрезало от нее море. Она начала разбираться в дворцовых интригах, подружилась с некоторыми другими женами султана, которые стали оберегать чужестранку. Впрочем, все они были из разных краев земли и жили одной дружной семьей, иногда ссорясь, капризничая, завидуя друг другу, стараясь занять первое место в сердце правителя Магриба. Он же, как тонкий политик и дипломат, достаточно ровно относился ко всем из них, каждой находя самые ласковые и добрые слова. Но даже евнухи вскоре разобрались, что особое предпочтение султан отдает новой наложнице, Катрин. И она начинала умело пользоваться своим привилегированным положением, вступаясь за несправедливо обиженных, вмешиваясь в политику двора, играя на слабых струнах любвеобильного сердца Юсуфа. Его правление было благодатным временем для жителей Магриба. Владения его ширились, край процветал, на границах и внутри государства было относительно спокойно. Он умело поддерживал добрые отношения со своими соседями, благосостояние населения росло, купцы торговали со всеми близкими и далекими странами. Его послы находились и в Египте, и в Месопотамии, и в Сирии, и во враждебной всем этим странам освобожденной рыцарями Палестине. Он имел сношения и с Византией, и с Римом, и даже с самим великим и ужасным Хасаном ибн Саббахом, чьи ассасины не трогали ни его, ни подданных.

Прошло еще девять лет…

Время изменило ее. Из юной, белокурой девушки с восторженными глазами, цвета синего неба, она превратилась в статную красавицу с округлыми бедрами и руками, высокой грудью и гордым поворотом головы; но лицо оставалось таким же белым и нежным, а очи — также синели далью, лишь больше земных забот прибавилось в них. Четыре года назад Катрин родила крупного светленького мальчика, и теперь занималась его воспитанием. Она все реже вспоминала о своей былой родине, не знала — живы ли или нет ее родители, где сейчас и чем занимается Гуго де Пейн? Образ его постепенно стирался из ее памяти, но удалить его навсегда из своего сердца она не могла, да и не хотела. Хотя уже давно искренне привязалась к Юсуфу ибн-Ташфину. Она могла бродить почти одна по огромному городу, даже отправляться в небольшие путешествия, но ей не было смысла бежать. Куда и от кого? И кто ждет ее, где? Нет, теперь у нее осталась лишь та жизнь — та, которую создал для нее султан Юсуф.

Он сам как-то раз заговорил с ней о том, не хотела бы она навестить родных на своей родине, в Шампани?

— Я думаю, вам пошло бы на пользу это путешествие, — произнес он, гладя ее руку.

— А вы не боитесь, что я останусь там навсегда? — спросила Катрин.

— Я даже позволю вам взять с собой нашего сына, — улыбнулся султан, — чтобы он увидел своих дедушку и бабушку. Решайте, все в вашей воле.

— Откровенно говоря, — подумав, ответила Катрин. — Я и сама хотела просить вас об этом, да все позабывала. Хорошо. Только морем я больше не поеду ни за что!

— Конечно, — согласился Юсуф. — Мы выберем для вас иной маршрут. Через Египет, где сейчас правит молодой Исхак Насир, после смерти нашего брата аль-Фатима, через Палестину и Византию, а далее — Болгария, Италия и — Франция. Как вы хотите: чтобы вас сопровождал пышный эскорт или желаете отправиться в путешествие инкогнито, с малой свитой?

— Мне было бы приятнее не привлекать особого внимания, — сказала Катрин.

— Будь на то воля Аллаха! — согласился ибн-Ташфин, наклоняя голову.

Сборы в дорогу и выезд графини Катрин де Монморанси из Алжира состоялись в феврале 1113 года.

Убийцы-ассасины уже прибыли в Иерусалим и затаились возле Тампля, выслеживая Гуго де Пейна. Один из фидаинов был коротконогий крестьянин-перс, обросший щетиной, словно еж; другой — поджарый и чуть сутулый погонщик мулов из Багдада. Старец Горы, Хасан ибн Саббах послал к де Пейну не лучших своих фидаинов, хотя и они уже успели отличиться, умертвив визиря моссульского султана Малдука. Сутулый привык орудовать гибкой проволокой, набрасывая ее сзади на горло своей жертве и стягивая оба конца; коротышка любил втыкать кинжал в живот и проворачивать его там несколько раз, наматывая на клинок кишки. Покрутившись возле ворот, ассасины разошлись в разные концы улицы и улеглись около деревьев, дожидаясь когда Гуго де Пейн, описание которого им было известно, выйдет из Тампля. Опытный грек Христофулос, продолжающий наблюдать за домом, обратил внимание на двух подозрительных мусульман, беспрерывно пережевывающих какую-то траву. Повадки ассасин и их пристрастие к гашишу были ему хорошо известны. Он разбудил своего помощника и велел ему быть наготове. Наступила ночь, а ассасины не двигались с места, погрузившись в эйфорическое состояние. Но лишь только к воротам Тампля подошли три монаха-бенедиктинца, как они встрепенулись. Выжидающе замер и Христофулос, чувствуя, что наконец-то наступает его черед. Через некоторое время те же бенедиктинцы вышли из дома, как бы окружая Гуго де Пейна. Он был в светлом плаще, накинутом поверх белой рубахи, с пристегнутым сбоку мечом, но без кольчуги и лат. Пешком все четверо двинулись по улице в направлении к Антониевой башне. Ассасины лениво поднялись с земли и пошли следом за ними. Тогда и Христофулос сделал знак своему помощнику и они вдвоем выскользнули в лунную ночь…

В полуразрушенной мечети аль-Ахрам все было готово к смертельному поединку, который должен был определить, по замыслу аббата Сито, будущего великого магистра Ордена. Жестокость этого боя была вызвана необходимостью и оправдана высшими соображениями католической церкви. Существование двух орденов с одинаковыми целями неминуемо привело бы к распре, столкновению между ними, к еще большей крови. Кроме того, будущий великий магистр должен был пройти последнее, самое тяжкое испытание: не пощадивший соплеменника, не будет щадить и врагов Христовой Церкви. Из двух должен остаться один. Так же было бы если бы и все три, посланные приором группы добрались до Иерусалима. Конечно, любой из рыцарей мог бы отказаться от поединка; но клюнийские монахи слишком хорошо изучили характер де Пейна и Комбефиза и знали, что никто из них не повернет назад, пройдя половину пути. Слишком велика была ставка в этой игре.

Площадка для боя, там, где прежде молились коленопреклоненные мусульмане, была расчищена от мусора, по углам и на стенах горели свечи и факелы, освещая полускрытые куафами бесстрастные лица монахов. Около груды обвалившихся с потолка камней стоял гроб, закрытый крышкой — заранее приготовленный предусмотрительным клюнийским монахом для проигравшего бой. На заднем дворе мечети была также вырыта яма, куда должны были опустить гроб. Неудачник в этом смертельном поединке обязан был исчезнуть навсегда. Его похоронят по всем христианским обрядам, но место его могилы будет скрыто от других смертных. Об этом были предупреждены и де Пейн, и Филипп де Комбефиз. Никто из них не знал и имени своего противника. Оба они уже подходили к мечети аль-Ахрам с разных сторон, ведомые монахами-бенедиктинцами. За несколько метров, провожатые остановили их и велели надеть темные войлочные маски с прорезями для глаз, полностью скрывающие лица. Затем они по очереди ввели их в мечеть, где уже ждал главный устроитель этого трагического боя — клюнийский монах, чье подлинное имя знал лишь один аббат Сито.

Ни слова не было проронено никем из присутствующих, когда Гуго де Пейн и Филипп де Комбефиз с обнаженными мечами заняли места около противоположных стен мечети. Оба были одеты в белые полотняные рубахи, а через прорези масок блестели глаза, внимательно следящие друг за другом. Одна и та же мысль — кто его противник? — владела обоими рыцарями. Они видели стоящий неподалеку гроб, который мог оказаться последним ложем для кого-то из них. Привыкшие за свою жизнь к крови и смерти, рыцари с трудом оторвали взгляд от этого странного символа скорого и неминуемого конца. Стоящий между ними в центре мечети монах, поднял руку, сурово произнес:

— Если вы готовы — начинайте!

Гуго де Пейн, не привыкший вступать в поединок с человеком, не причинившим ему никакого зла, тяжело дышал. Что-то сдавливало ему в грудь, он чувствовал себя не уверенно, словно и он сам, и его противник оказались в западне или попали на какой-то маскарад. Дурацкая маска, облепив лицо, еще больше усиливала это чувство. С другой стороны, он понимал, что все происходящее — не маскарад и от его собранности и умения зависит его жизнь. Впервые де Пейн ощущал себя игрушкой в чужих руках, которую выставили на всеобщее обозрение, всунув в руку меч. У него даже мелькнула мысль — отказаться от поединка, так похожего на преднамеренное убийство, бросить на землю оружие и уйти. Никто бы не остановил его. Но тогда рухнут все его замыслы и планы, будет напрасен весь долгий и опасный путь в Палестину, рассыплется, как карточный домик все братство его друзей-тамплиеров. Нет, он должен сражаться; он обязан перешагнуть через эту кровь — ради будущего Ордена! И Гуго де Пейн, подняв меч, сделал шаг навстречу своему противнику, которого обуревали подобные же мысли. Сойдясь на середине мечети, они посмотрели друг на друга сквозь прорези масок, пытаясь разгадать — кто прячется за темным войлоком? Враг или… друг? Филипп де Комбефиз первым сделал осторожный, несильный выпад: де Пейн отбил удар, шагнув в сторону. Поединок начался.

Поначалу противники лишь примеривались друг к другу, отмахиваясь мечами. В тишине и молчании монахов-бенедиктинцев чувствовалось что-то зловещее, неумолимое, словно они были не судьями, а вершителями их судеб, ниспосланными с небес. Под сводами мечети гулко разносился лязг металла. Но постепенно борьба между двумя рыцарями начинала обостряться, звонче зазвенели мечи, от стальных ударов посыпались искры; оба — и Гуго де Пейн и Филипп де Комбефиз перешли в наступление, стараясь завладеть инициативой. Проверка боем кончилась, наступило пока еще не ожесточенное, но жесткое сражение. Гуго де Пейн понял, что перед ним искусный, опытный воитель, мастерски владеющий обоюдоострым мечом. Может быть, они даже когда-либо встречались? Возможно, на каком-либо турнире, во Франции или здесь, в Палестине? Наверняка, хитроумный аббат Сито… и этот монах… — и Гуго отбил резкий выпад противника, — выработали такой план… — еще удар, — по которому в Иерусалим для создания Ордена отправился не только он. — Де Пейн сам перешел в атаку, нанося серию колющих ударов. — Его противник также встречался с ними в Клюни. — Эта мысль мелькнула в голове, когда он ощутил рубящий выпад соперника: меч Комбефиза задел его руку, разорвал рубашку и кожу на предплечье. Боли он не почувствовал, охваченный жаром поединка. И теперь этот человек, — продолжал думать де Пейн, — также борется за свою жизнь, как и он. Нет, не за жизнь — за Орден!

Удары следовали один за другим, оба соперника бились яростно, словно покончив с одолевавшими их сомнениями. Кровь де Пейна струилась по локтю, у Филиппа де Комбефиза было задето плечо; монахи, прижавшиеся к стенам, молча наблюдали за поединком двух великих рыцарей. Бой проходил по всей площади мечети и продолжался уже более получаса. Но за все это время никто не издал ни одного звука. Снаружи, к трещинам в стене примкнули ассасины, наблюдая за схваткой: коротыш и сутулый словно слились с покрывающей каменную плитку зеленью, превратившись в двух больших, ждущих свою жертву пауков. Обойдя мечеть с другой стороны, Христофулос также заглянул внутрь через маленькое оконце; поединок вызвал у него сильное беспокойство. Поначалу он даже не разобрался, кто из двух рыцарей в масках — Гуго де Пейн, поскольку оба они были приблизительно одного роста и телосложения. Лишь, потом, присмотревшись, он отличил своего подопечного по выбившимся каштановым прядям волос. «Не позвать ли стражу?» — мелькнула у него мысль. Но он решил повременить, отправив помощника следить за ассасинами. «Что подвигло двух рыцарей на поединок? — думал Христофулос, втайне переживая за Гуго де Пейна. — Любовь? Вряд ли… Какая-то давняя ссора? Может быть… Скрытые от глаз политические пружины? Возможно… Ясно одно: определяющую роль во всем этом играет католическая церковь…»

Забыв о наказе клюнийского монаха не произносить во время боя ни единого слова, Филипп де Комбефиз, сделав точный выпад, и, задев острием меча грудь отшатнувшегося де Пейна, воскликнул:

— Есть! Поперчим блюдо как следует!

Что-то знакомое послышалось де Пейну в голосе противника. Где-то, не так давно он слышал эти хрипловатые интонации, бургундский акцент. Не отвечая и не обращая внимания на неглубокую рану над правым сосцом, он бросился на соперника, с каждым шагом нанося рубящие удары. Оставленный гроб сослужил дурную услугу Филиппу де Комбефизу. Отступая, он споткнулся о него, потерял равновесие и упал на землю, выронив из рук меч, который отлетел к ногам клюнийского монаха. Тот невозмутимо наступил на него ногой, ожидая, когда Гуго де Пейн закончит дело. Комбефиз лежал на спине и, тяжело дыша, смотрел на подошедшего де Пейна. Но тот повернулся и пошел к центру площадки. Монах толкнул ногой меч в сторону поднимающегося Комбефиза. Поединок возобновился с новой силой.

— Благодарю вас! — проговорил Филипп, когда во время одной из схваток они приблизились лицом к лицу. И вновь де Пейн ощутил знакомые интонации в голосе. Он уже не сомневался, что когда-то встречался со своим противником. Рыцари обменялись удачными ударами, но силы обоих соперников были уже на исходе. Клюнийский монах раздумывал: если никто из них не сможет одолеть другого, если силы их настолько равны, что состязание закончится вничью, то — оно будет остановлено и продолжено на следующую ночь. И так будет до тех пор, пока кто-нибудь не одержит вверх. Решить спор простым жребием невозможно: никто из рыцарей не согласится уйти с дороги, уступить Орден сопернику и покинуть Палестину. Монах решил подождать еще несколько минут, а затем дать сигнал к остановке боя. Но, словно чувствуя близкий конец поединка, рыцари с удвоенной энергией кинулись друг на друга. Наступил момент, когда один точный удар или один неверный шаг могли решить исход сражения. Забыв об осторожности, и де Пейн, и Комбефиз, открыто бросались вперед, стараясь поразить мечом противника. Ситуация становилась критической.

Христофулос, с волнением наблюдая за ними, нагнулся и поднял с земли маленький камешек. Рыцари, продолжая сражаться, переместились ближе к нему, к тому месту, где располагалось крохотное окошко. Никто, ни один человек в мечети не видел и не слышал, как пущенный из окошка камешек угодил в спину Филиппа де Комбефиза. Никто — кроме него самого, почувствовавшего, как что-то ударилось ему под лопатку. На секунду ослабив внимание, инстинктивно чуть повернув голову, Комбефиз не уследил за точным выпадом Гуго де Пейна — за летящим в грудь мечом. Войдя под верхнее ребро, клинок разворотил грудную клетку, достиг сердца… Филипп де Комбефиз, выронив меч, рухнул на колени и медленно повалился на бок. Гуго де Пейн, осознав, что нанесенный им удар смертелен, бросился к поверженному сопернику, срывая свою маску. Он опустился рядом с Комбефизом и зажал его рану ладонью: жизнь уходила от человека, который никогда не был его врагом. Освободив от маски его лицо, де Пейн отшатнулся.

— О, боже! — простонал он, закрыв руками глаза; с пальцев его стекала кровь барона. Она смешалась с кровью и из его ран, словно соединяя двух рыцарей, делая их побратимами. Затуманенный взгляд Филиппа де Комбефиза еще смог сосредоточиться на искаженном болью лице Гуго де Пейна.

— Я говорил… что когда-нибудь… мы сочтемся… — слабым, угасающим голосом произнес он, а улыбка чуть тронула его побелевшие губы. Затем барон де Комбефиз, один из лучших рыцарей Франции, испустил дух.

Гуго де Пейн несколько минут в оцепенении смотрел на него. Рой мыслей, словно рой безумных ос, наполнял его голову. Кому была нужна смерть этого благородного человека? Где предел людскому коварству, кто виноват в этой трагедии, чью волю они оба выполняли? Когда рухнет этот проклятый, вероломный мир? Гуго де Пейн поднялся от безжизненного тела и взял в руку свой меч: взгляд его упал на стоящего неподалеку, застывшего как статуя, клюнийского монаха. Глаза их встретились: одни — пылающие ненавистью, другие — бесстрастные. И монах понял, что сейчас он умрет.

Скрестив на груди руки, он смотрел на приближающегося с мечом де Пейна. Почувствовав неладное, другие бенедиктинские монахи встали между ним и рыцарем, достав из-под ряс короткие клинки.

— Отойдите в сторону, — попросил их клюниец. Обратившись к подошедшему рыцарю, он негромко проговорил: — Бейте! — и наклонил голову. Он ждал, чувствуя занесенный над собой меч. — Заберите мою жизнь, если вам станет от этого легче, — повторил он, и ни один мускул на его лице не дрогнул. — Заберите ее, великий магистр!

И Гуго де Пейн, услышав его слова, будто очнулся, вышел из оцепенения. Он швырнул меч на землю, словно раскаленная сталь жгла ему руку, повернулся, и, не проронив ни слова, направился к выходу из мечети, — мимо расступившихся перед ним монахов-бенедиктинцев. Клюниец провожал его взглядом, пока он не скрылся в проходе. Тогда он нагнулся и поднял рыцарский меч, обагренный кровью Филиппа де Комбефиза.

В окровавленной белой рубашке Гуго де Пейн брел по темной, безлюдной улице, слабо освещенной луной, спотыкаясь и налетая на деревья. Он не различал дороги, не видел — куда идет и зачем? Ему было все равно. Перед глазами продолжало стоять мертвое, застывшее лицо Филиппа де Комбефиза. Губы рыцаря шептали проклятья себе и всему миру. Взгляд его блуждал по домам, а в глазах вспыхивали безумные огоньки.

За де Пейном на расстоянии скользили две тени ассасинов, жавшиеся к кирпичным стенам.

— Теперь он наш! — тихо хмыкнул коротыш, толкнув в бок сутулого и доставая из-за пазухи кинжал.

— Тепленький! — согласился тот, наматывая на руку гибкую проволоку и пробуя ее крепость. — Дай мне, я сам! Люблю душить…

— Кто ж не любит! — проворчал коротыш. — А только клинок ласковей…

Шедший впереди рыцарь вдруг споткнулся и упал. Он лежал некоторое время неподвижно, затем с трудом поднялся и, повернувшись в другую сторону, пошел навстречу выступившим из-за деревьев ассасинам. Убийцы стали приближаться к нему, чувствуя, что их жертва уже никуда не ускользнет. А Гуго де Пейн, увидев в руке одного человека кинжал, и блеснувшую между ладонями другого — проволоку, остановился, покачиваясь на ногах. Ему не хотелось защищаться. Он понимал, что к нему подходят его убийцы, что через минуту клинок вонзится ему в сердце; но, словно клюнийский монах полчаса назад, великий магистр равнодушно и спокойно ожидал собственной смерти. Она разом покончит со всеми его терзаниями. И будет лучшим выходом для него. Как завороженный он глядел на блеснувшую в свете луны сталь. Что ж! Пусть будет именно так… Он не надолго переживет несчастного Филиппа де Комбефиза. Но до чего же противные рожи у этих убийц: такой оскал бывает только у самой смерти. Гуго де Пейн закрыл глаза, чтобы не смотреть на подошедших к нему ассасинов. Ожидая смертельного удара, он неожиданно услышал два коротких вскрика, а вслед за ними — звуки рухнувших тел. На земле, возле его ног валялись два мертвых ассасина, а перед ним вырос коренастый человек с греческим профилем, и еще кто-то — в темном плаще, вытирающий нож о пучок травы.

— Простите, что мы вмешиваемся, — услышал де Пейн голос грека. — Но ситуация приобретала непредсказуемый оборот. Надеюсь, вы не будете на нас в претензии.

— Кто вы? — произнес де Пейн; голос его звучал глухо — и в нем не было жизненных сил.

— Друзья, — ответил Христофулос. — Вас проводить до дома?

— Нет, — сумрачно отозвался рыцарь. И добавил: — В настоящее время быть моим другом опаснее, чем врагом.

Затем повернулся и пошел прочь, желая лишь единственного: остаться одному.