"Большой федеральный крест за заслуги. История розыска нацистских преступников и их сообщников" - читать интересную книгу автора (Энгельманн Бернт)

2. Основательные, однако слишком далеко идущие расследования, производимые неким старым господином

Городок, на окраине которого жила в своей уютной вилле до сентября 1939 года семья Зелигманов, назывался Тшебиня. Он находился примерно на полпути между Катовицами и Краковом, меньше чем в двадцати километрах от Освенцима, насчитывал в ту пору лишь четыре тысячи жителей и уже в первую неделю войны был занят наступавшими немецкими войсками.

Не прошло и нескольких дней после их вступления в город, как здесь появились так называемые «оперативные группы» из второго эшелона войск CG с ромбовидной эмблемой службы безопасности СД на левом рукаве. На глазах у всех эсэсовцы хватали по заранее заготовленным спискам польских учителей, врачей, служащих, судей, адвокатов, служителей церкви, инженеров, землевладельцев, а также всех евреев-мужчин — среди них Зелигмана и его старшего сына — и без какого-либо суда и следствия расстреляли в находившемся неподалеку гравийном карьере. Эта акция, опиравшаяся на приказ П № 288/39д начальника службы безопасности «оперативным группам», проводилась в восточно-верхнесилезском и западногалицийском секторах с 15 сентября по 1 октября 1939 года под командованием обергруппенфюрера СС Удо фон Войриша.

Оставшихся в живых евреев, в большинстве своем женщин и детей, «интернировали» в старом пустующем фабричном здании и использовали на особенно грязных и унизительных работах. Всем их имуществом, так же как и имуществом подпадавших под «особое обращение» поляков, завладело немецкое Главное опекунское управление по Востоку, с филиалом в Катовице. К этим, так сказать, официальным притеснениям и грабежам добавлялись молча одобряемые властями нападения со стороны местных фольксдойче.[3] У поляков и уцелевших евреев отнимали их жалкий скарб, истязали и насиловали.

С начала 1941 года евреев и поляков стали использовать на созданном в Тшебине немецком предприятии. Оно было частью концерна по производству резиновых изделий. Концерн переоборудовал старую разрушенную фабрику сельскохозяйственных машин и начал производить изделия для «нужд вермахта» — резиновые и прорезиненные плащи.

Эта фирма сразу же забрала всех еще работоспособных евреев и поляков. А в зелигмановскую виллу, которая была перестроена и обставлена новой мебелью, въехали некие господа, имевшие отношение к этому предприятию.

Все это происходило под присмотром одного из высокопоставленных эсэсовцев, который до этого командовал «оперативной группой» убийц СД и практиковал «особое обращение» с польской интеллигенцией и евреями. В Тшебине все боялись этого человека. Его имя — Паккебуш или что-то в этом роде — отваживались произносить лишь шепотом даже те немногие гражданские немцы, которые прибыли в Тшебиню из «старого рейха».

Паккебуш поселился в бывшей зелитмановской вилле. Используя свой высокий чин, этот эсэсовский фюрер стал «коммерческим директором» нового, полностью перестроенного на потребу вермахта предприятия. Дирекция же концерна, в который входило это предприятие, вскоре тоже, как только союзники начали систематические бомбардировки больших городов «старого рейха», почти полностью переместилась из Лейпцига в Тшебиню.

Зимой и весной 1942/43 года работавшие на фабрике евреи — сначала дети, старики и больные — были постепенно «переселены» из Тшебини. Их отправляли по железной дороге в вагонах для скота в близлежащий концентрационный лагерь Освенцим, где загоняли в газовые камеры и умерщвляли. Среди этих «переселяемых», по всей вероятности, была и младшая дочь Зелигманов, Ревекка, которой тогда было около пятнадцати лет.

Последние еврейские работницы из городка, среди них жена Зелигмана и старшая дочь Мириам, которые по четырнадцать часов в сутки шили плащи для вермахта — и поэтому не сразу были подвергнуты «переселению», — погибли в начале лета 1943 года.

С того времени у швейных машин работали только «трудообязанные» польки — вплоть до осени 1944 года, когда немецкое руководство концерна начало «эвакуацию» сначала наличных товаров со склада, затем машин и станков и, наконец, всего оборудования, причем не только из контор и мастерских, но и частных квартир, занятых руководящими работниками концерна. Все должно быть возвращено «назад в Саксонию» — под таким девизом проходила эвакуация, — хотя главным образом речь шла о награбленном и «реквизированном» имуществе поляков и евреев.

Одним из последних мероприятий, проводившихся в рамках этой «акции по перебазированию», которая на самом деле была не чем иным, как поспешным бегством от стремительно наступавшей Красной Армии, была эвакуация имущества из бывшей зелигмановской виллы. В октябре 1944 года все, что в доме не было прибито па-глухо, все, что только можно было унести — в том числе и несколько картин, — погрузили на грузовики, прибывавшие по заказу из Лодзи (в ту пору Литцманштадта), поскольку в Тшебине подходящих транспортных средств уже не хватало.

В Лодзи немецкий резиновый концерн имел еще одно весьма крупное предприятие, которое достраивали. Но осенью 1944 года его тоже начали «перебазировать» на Запад. Как рассказывали водители грузовиков, прибывшие в Тшебиню, лодзинское оборудование отправлялось сначала в Бад-Фрейенвальде на Одере, а потом уже дальше на Запад; транспорт же из Тшебини направлялся сначала на склад близ Лейпцига, а оттуда должен был «перебазироваться» в Баварию.

Фретш прервал свое сообщение, так как в кабинет вошла секретарь д-ра Штейгльгерингера, приветливая, чрезвычайно толковая дама лет около сорока, предложившая «немного освежиться» — в руках у нее был поднос, уставленный бутылками и бокалами.

Фретш, выпив немного смородинового сока, стал очень сосредоточенно листать свою голубенькую записную книжку и только после того, как секретарша покинула наконец комнату и закрыла за собой дверь, продолжил доклад:

Местом назначения последнего грузовика, отправившегося в середине октября 1944 года из Тшебини в направлении на Запад и груженного всем оставшимся имуществом с бывшей зелигмановской виллы, был, как сообщил один польский водитель, в ту пору «трудообязанный» в Организации Тодта, некий заготовительный пункт в маленьком баварском городке, который назывался Экфельде или нечто вроде того. Видимо, речь шла о городе Эггенфельден в Нижней Баварии, заметил по этому поводу Фретш.

Другой водитель грузовика незадолго до того отвозил из одной «еврейской виллы», как он ее назвал, несколько больших чемоданов, ящиков и мешков, местом назначения которых было «имение Клаус», тоже в Баварии, лежащее где-то поблизости от очень большого озера.

И наконец, третий водитель довольно уверенно вспомнил, что в самую последнюю минуту была еще раз изменена диспозиция: транспорт якобы направили не в Баварию, а через Саксонию в Северную Германию, а точнее, куда-то в маленький городок «немного не доезжая до Бремена, кажется, Хойер». Вместе с грузом на той же машине, невзирая на дискомфорт, отправился один из директоров резиновой фабрики, живший в последнее время на вилле, — нет, не эсэсовец Паккебуш, а некий гражданский человек из «старого рейха».

В ту пору спесивые нацисты сникли: страх перед расплатой обуял их. Они старались, как можно быстрей удрать от «Ивана», так они обычно называли Советскую Армию, и как можно больше увезти награбленной добычи.

Гитлеровская военно-инженерная организация, возводившая укрепления и другие военные объекты.

Все эти факты Фретш терпеливо собирал по крупицам во время двухнедельной «туристической поездки» в Польскую Народную Республику. Мнимая причина его поездки была следующая: отдых па курорте в Закопане и посещение мемориала в Освенциме. Стоимость поездки — 985 немецких марок, включая сборы на въездные визы, плюс издержки в сумме 1850 немецких марок главным образом на угощение и мелкие подарки информаторам, а также на оплату переводчика. Фретш полагал, что названный поляком «Хойер» можно было бы с большой степенью вероятности расшифровать как город Хойя на Везере, округ графство Хойя, Нижняя Саксония, около сорока километров по прямой к юго-востоку от Бремена.

Дотошный Фретш произвел между тем розыски не только в Тшебине. Он побывал также в Освенциме, где смог уточнить даты смерти фрау Зелигман и ее дочери Мириам. Он поработал, кроме того, и в других местах, установив, в частности, контакт с одним, как он выразился, «фронтовым товарищем» в Лейпциге, куда ему самому по причинам, им не названным, поехать было невозможно (или нежелательно).

Этот «фронтовой товарищ», имя которого в графе расходов значилось против цифры 500 немецких марок (западных), сначала кое-что разузнал, чему немало способствовала его работа в качестве контролера Лейпцигского газо- и водоснабжения. Затем он завязал близкое знакомство с привратником одного из народных предприятий Лейпцигского управления по производству резиновых изделий, который много лет проработал в этой отрасли промышленности. От него, в частности, узнал, что подвалы завода резиновых изделий частично используются для хранения старых архивных документов.

Результаты расследований, плоды пространных бесед за столиками пивных, хождения в гости и одна воскресная прогулка по подвалам упомянутого завода, совершенная якобы с целью проверки проходящих там газовых и водопроводных труб, были затем точно изложены «фронтовым товарищем» Фретшу. Их последняя встреча произошла в одном из мотелей на автомобильной дороге, где разрешено транзитное международное сообщение между Хофом в Баварии и Западным Берлином.

Собранные в Лейпциге сведения во многом подтвердили информацию, полученную Фретшем в Польше, дополнив картину еще некоторыми важными штрихами.

Действительно, одной лейпцигской фирмой по производству резиновых изделий — «Коммандитным товариществом Флюгель и Польтер», — у которой в 1934 году сменился хозяин и дела пошли сильно в гору, было создано в 1941 году предприятие в Тшебине, выпускавшее резиновые и прорезиненные плащи, а также различные другие изделия, потребные для вермахта.

Это предприятие, названное Верхнесилезским заводом резиновых изделий, уже в июне 1942 года имело «производственную дружину» численностью 3850 единиц, преимущественно женского пола, среди них 2653 еврея и 1099 поляков из Тшебини и окрестностей. В апреле 1943 года на Верхнесилезском заводе было занято в общей сложности 2633 рабочих, среди них только 797 евреев. В ноябре 1943 число привлеченных к принудительным работам на фабрике поляков резко возросло — до 2265 человек, численность же рабочих еврейской национальности упала до нуля. К этому времени на фабрике работало ровно 130 немцев из рейха, освобожденных от службы в вермахте и используемых для надзора за поляками.

Впрочем, несмотря на сильное снижение численности рабочей силы за счет отправленных в лагеря еврейских женщин и детей, объем производства в том же 1943 году по сравнению с предыдущим увеличился вдвое: он возрос с 3,5 миллиона рейхсмарок до 7 миллионов, но одновременно снизилась средняя почасовая оплата всех работающих на фабрике в Тшебине с 43 до 36 рейхспфеннигов. Эвакуация и уничтожение евреев в газовых камерах — как это указывалось в одном из сохранившихся документов, — «к счастью, не отразились отрицательно на выпуске продукции».

Все эти сведения — как поспешил оговорить в своем сообщении Фретш — непосредственного значения для розыска пропавшей без вести картины Каспара Давида Фридриха не имели; они должны были лишь показать, какое обилие информации появляется даже сейчас, более чем через тридцать бурных лет, в распоряжении ищущего. Никогда не знаешь в начале расследования, куда оно тебя приведет, но эти сведения могут оказаться полезными в будущем.

Почти одновременно с приобретением Верхнесилезского завода резиновых изделий в галицийской Тшебине Лейццигскому коммандитному товариществу «Флюгель и Польтер» в 1941 году было Главным опекунским управлением по Востоку передано еще одно предприятие, а именно — Акционерное общество по производству резиновых изделий в Лодзи «Джентльмен». И это было сделано не без помощи фюрера СС Паккебуша, о чем свидетельствуют документы.

Владельцам лейпцигского концерна, впрочем, не понадобилось при «покупке» принадлежавшего раньше еврейской фирме «Джентльмен» раскошеливаться, вернее, предприятие им досталось бесплатно. Они позаботились о получении государственного кредита «на строительство», для формального обеспечения которого была достаточна лишь стоимость домов и участков, принадлежавших к наличному имуществу, так называемому активу Акционерного общества «Джентльмен». И так как этот весьма необременительный кредит точно соответствовал размерам покупной цены, установленной для «аризируемого» лодзинского предприятия, все в общем и целом было практически внушительным подарком концерну, поскольку стоимость одного лишь станочного парка «Джентльмена» составляла уже тогда несколько миллионов марок.

Концерн «Флюгель и Польтер» переименовал свое дочернее предприятие «Джентльмен» в завод резиновых изделий «Вартеланд», а эсэсовский фюрер Паккебуш «обеспечил» для него несколько тысяч согнанных на принудительные работы еврейских женщин, и выпуск продукции очень скоро возрос в десять раз. Второго августа 1944 года было дано указание о «перебазировании» всего завода «Вартеланд» в Бад-Фрейенв а льде на Одере. Оттуда, собственно, все дорогостоящее оборудование должно было транспортироваться в Криммитшау (Саксония). Но некий высокий покровитель — Фретш не назвал его имени — предложил другой план и, учитывая военное значение станочного парка, назначил новый, гораздо более удаленный к западу пункт «перебазирования» — Хойя на Везере.

Здесь Фретш оторвался от записей и взглянул на своих собеседников покрасневшими глазами, в которых мелькнуло что-то вроде удовлетворения собой. Затем он откашлялся, полистал свою обтрепанную записную книжку и заявил деловито:

— Теперь я перехожу к третьему комплексу расследования.

Параллельно своим непрямым и поглотившим много времени розыскам в Лейпциге предприимчивый Фретш хлопотал и в другом, так сказать, противоположном направлении, а именно в «Союзе изгнанных».[4] Посещая собрания «землячеств» и «вечера родины», давая объявления в соответствующих органах печати и интенсивно опрашивая пожилых дам и мужчин, которых он пренебрежительно назвал «беженцами по призванию», Фретш разыскал наконец некую Марианну Будвейзер.

Шестидесятилетняя, страдающая артритом женщина жила на скромную пенсию где-то поблизости от Ингольштадта; она родилась в Братиславе (бывшем Прессбурге) и в 1943–1944 годах подвизалась в Тшебине в качестве экономки или — как она сама сказала — компаньонки.

Первое время она вела холостяцкое хозяйство у господина штандартенфюрера Паккебуша — «красивого, внушительного мужчины и настоящего сорвиголовы». «Его звали Герберт, — сказала эта дама. — Я заботилась об этом человеке, которого все так боялись». Затем она перешла, по ее утверждению нехотя, от Паккебуша к другому высокопоставленному господину из дирекции Верхнесилезского завода резиновых изделий и с тех пор вплоть до октября 1944 года управляла виллой, принадлежавшей раньше Зелигманам.

«Высокопоставленный господин», о котором она заботилась тогда с помощью двух польских девушек и одного украинца (последний был садовником и шофером), прибыл в Тшебиню позже других, а до того был «важной птицей» в органах по надзору за резиновой промышленностью. На Верхнесилезском заводе он был заместителем директора по производству. Очевидно, этот новый ее хозяин уступал по ухарству штандартенфюреру CG Паккебушу и не очень был во вкусе фрау Будвейзер. Она никак не могла припомнить, как его звали. «В его имени была буква «и»…» — сказала она, добавив, что, кажется, он имел звание то ли доктора, то ли барона, но она лично должна была называть его «господин директор».

Господин директор и другие руководящие господа из заводоуправления были не единственными гостями на зелигмановской вилле. Время от времени приезжал туда из Лейпцига «господин доктор, генеральный директор» всего резинового концерна. Поздним летом 1944 года он здесь бывал чаще, чем обычно, всегда в дорогом автомобиле и, между прочим, неизменно в сопровождении одной молодой дамы по имени Дора Апитч. Фрау Будвейзер потому так хорошо запомнила ее имя, что еще в Прессбурге, до своего мимолетного несчастливого брака с господином Будвейзером, состояла в близких отношениях и даже была «почти помолвлена» с неким Оттокаром Апитчем. При первой же встрече с Дорой Апитч она осведомилась, нет ли у нее родственников в Братиславе, на что получила весьма надменный отрицательный ответ…

Все разговоры господ, бывавших на вилле — самого директора, «господина доктора» и сопровождавшей его Доры Апитч, так же как и появлявшегося здесь иногда Герберта Паккебуша, — начиная с лета 1944 года почти все время вертелись вокруг одного вопроса: удастся ли «Ивану» прорвать стремительно приближавшийся немецкий фронт и как бы поскорее и понадежнее обезопасить себя вместе со всеми накопленными в Польше ценностями.

Больше всего они беспокоились об обстановке и внутреннем убранстве зелигмановской виллы — коврах, красивой старинной мебели и картинах, столовом серебре, постельном белье, фарфоре, огромных запасах продуктов и вина.

Рассказав все это, Фретш заметил, что «по психологическим соображениям» он не стал расспрашивать фрау Будвейзер сразу же о той картине; ему представлялось, что из тактических соображений надо выждать, пока она сама заговорит об этом.

Некоторые ценности — по какой причине и по чьему указанию, этого фрау Будвейзер припомнить не могла — отправлялись тогда в качестве подарков высокопоставленным и влиятельным лицам. Так, например, привезенный, по всей вероятности, из Германии «красивый мейсенский кофейный сервиз на двенадцать персон», который ей самой пришлось упаковывать, был послан какой-то «важной птице» в канцелярию фюрера. Эсэсовцы, которые частенько наведывались сюда, также прихватили кое-что, в частности большой ящик с вином и коньяком, а может быть, и с каким-нибудь другим ценным содержимым — он отправлен в некий «пункт экономического контроля» в Праге, хотя разговоры велись о том, что «перебазировать» в Протекторат,[5] в район Эгера, надо лишь некоторые станки и машины. Две ценные картины, а также несколько персидских ковров эсэсовцы увезли в рейх.

Тут Фретш позволил себе осведомиться о том, что это были за картины. На фрау Будвейзер, однако, большее впечатление производили вычурные золотые рамы картин, чем то, что на них было изображено. Но все-таки она помнит, что на одной из картин, которую взял с собой сам «господин доктор», были изображены «совсем голые женщины», а на другой — мертвый фазан.

Фретш отважился наконец спросить фрау Будвейзер о картине с романтическим горным ландшафтом. Она ничего не могла вспомнить, но, когда он спросил, не было ли среди картин на вилле также и картины художника Каспара Давида Фридриха, фрау Будвейзер вдруг вспомнила о маленькой медной пластиночке, на которой было выгравировано имя этого художника; ей приходилось каждую неделю напоминать польским горничным, чтобы они хорошенько полировали эту таблицу.

— Ах да, — сказала она после некоторого размышления, — это была такая печальная картина развалившегося замка, я ее терпеть не могла, и Герберт Паккебуш тоже не захотел ее взять.

При этом выяснилось, что картину художника Каспара Давида Фридриха кто-то собирался вручить в качестве прощального подарка господину штандартенфюреру Паккебушу перед его отъездом. Но он отнюдь не пришел от этого в восторг, заявив, что ящик с французским коньяком пришелся бы ему куда больше по вкусу.

Фрау Будвейзер поначалу совсем не была уверена в том, что «печальную картину», как она ее называла, вообще «перебазировали» куда-нибудь. Но потом она вспомнила, что, уезжая, она напоследок прошлась по комнатам и осмотрела все помещения виллы. Дом был полностью очищен; была составлена длинная, снабженная многочисленными служебными печатями опись с несколькими копиями для соответствующих компетентных органов. «Печальная картина» должна была быть тоже упакована — для кого, этого она, естественно, не знала, но, во всяком случае, увезена была картина с каким-нибудь из самых последних транспортов, направленных в Баварию или в Северную Германию. И местом назначения в Баварии следует определенно считать Эггенфельден, так как ей, фрау Будвейзер, было тогда, в середине октября 1944 года, предложено поехать именно туда. Она было уже согласилась, но затем все-таки предпочла не бежать «домой, в рейх», с другими немцами из Тшебини, а искать свои пути отступления. Она поехала к родной тетке, жившей в двадцати километрах севернее Братиславы, в маленьком имении, где было достаточно еды и никаких бомбардировок. И она больше никогда и ничего не слышала о бывших господах. Правда, один случай был. Это произошло лет десять назад, на собрании «изгнанных» в Кёльне. Там она встретила неожиданно немку — фольксдойче из Тшебини, которая сказала ей: «Твой бывший начальник теперь важная птица в Бонне!.. Даше в бундестаге заседает, а недавно он произнес речь на нашем собрании…»

К сожалению, фрау Будвейзер эту свою знакомую больше не видела. Они договорились встретиться сразу же после митинга, чтобы поболтать за чашкой кофе в кондитерской. Но встреча не состоялась. Больше часа прождала она в кондитерской, но женщина, как фрау Будвейзер выразилась, «оставила ее в дураках». И она не знает, кого та имела в виду: «господина доктора», главного начальника резинового концерна, с которым находилась в любовной связи фрейлейн Дора, или «господина директора», а может быть, даже Герберта Паккебуша, — он ведь, в конце концов, тоже был для нее начальником, а может быть, она имела в виду кого-то другого, может быть, даже того гостя из Берлина, который ненадолго приезжал в Тшебиню. В связи с его приездом пришлось подготовить апартаменты на вилле и пригласить эту самую немку из местных фольксдойче, чтобы она помогла в уборке всего дома.

Тот высокий гость, перед которым все господа угодливо расшаркивались, его называли «д-р Тауберт или что-то в этом роде», запомнился фрау Будвейзер. Он все восхищался царящими на вилле чистотой и порядком. «Здесь все блестит!» — сияя, воскликнул он и провел пальцем по начищенной до зеркального блеска табличке с именем художника на золоченой раме «печальной картины», а затем, совершенно уже ублаготворенный, сказал: «Это я называю настоящей немецкой культурой!» Причем так и осталось неясным, имел ли он в виду произведение Каспара Давида Фридриха или только сверкающую медную табличку на раме картины.

Герберт Паккебуш, с которым фрау Будвейзер в свое время находилась, очевидно, в довольно близких отношениях, был, впрочем, хорошо знаком с высоким гостем еще со «времен борьбы за власть», до 1933 года, когда оба они принадлежали к узкому кругу сотрудников будущего рейхсминистра пропаганды Йозефа Геббельса и являлись высокопоставленными фюрерами CA в Берлине. Паккебуш не раз хвастливо рассказывал об этом фрау Будвейзер.

На этом Фретш закончил свое сообщение о третьем «комплексе расследований». Дональд Хартнел, терпеливо выслушавший маленького седого человека, сказал, что он просит Кристу выразить ему признательность. Затем Хартнел попросил Фретша продолжить сообщение о результатах его дальнейших разысканий.

Фретш, не отреагировав на похвалу, полистал свою старую голубую книжицу и сказал:

— Перехожу теперь к обобщениям и выводам, а также к дополняющим их расследованиям, проведенным за последние две недели…

Со всей вероятностью, граничащей с уверенностью, можно считать, что интересующая нас картина до середины октября 1944 года оставалась на зелигмановской вилле, — так начал Фретш. Тут следует принимать в расчет:

а) «господина доктора», руководителя резинового концерна и его приятельницу Дору Апитч, сопровождавшую его в поездках; или

б) тогдашнего заместителя директора Верхнесилезского завода резиновых изделий, «господина директора с буквой «и», который по крайней мере до 1943 года включительно был одним из компетентных специалистов в области каучука, резины и искусственного волокна;

в) того высокого гостя из Берлина, «д-ра Таубера» или как он в действительности называется, который в критическое время поздним летом или ранней осенью 1944 года посетил Тшебиню, а также — насколько это известно — был единственным, кто проявил интерес к картине или по крайней мере к табличке с именем ее знаменитого автора.

Можно было бы, хотя и со значительно меньшей степенью вероятности, принимать в расчет также и

г) того высокого покровителя, который побудил и помог произвести «перебазирование» миллионных ценностей в Хойя на Везере вместо Криммитшау в Саксонии. Возможно, что «перебазировались» они в частном порядке, как это было в случае с неким господином из Пражского управления Протектората, которому был адресован ящик. И наконец, не следует полностью исключать — добавил со вздохом Фретш — возможность того, что картину получил или попросту забрал с собой кто-нибудь, нам пока совсем неизвестный, причем это могло произойти и в Тшебине, и во время транспортировки, и на каком-нибудь из мест назначения, например в Эггенфельдене или в Хойя на Везере.

Учитывая все эти варианты и предположения, Фретш вновь обратился за помощью к своему «фронтовому товарищу» в Лейпциге и, как свидетельствует ведомость расходов, подкрепил свою просьбу еще 500 немецкими марками (западными). Он поручил навести подробные справки о бывших владельцах, директорах и прочих высших служащих концерна «Флюгель и Польтер». Его интересовали их взаимоотношения с влиятельными лицами на последнем этапе изгнания немецких войск из Западной Польши. А также он должен был собрать сведения о сохранившихся еще, может быть, пересылочных и иных описях со времен второй мировой войны, начиная с августа 1944 года до ее конца, особенно те сведения, что касались завода в Тшебине.

Ответа на запрос, по всей видимости, еще только следовало ожидать, но Фретш заметил, что он и сам тем временем отнюдь не бездельничал, а усиленно занялся — при наличии весьма скромных исходных данных — идентификацией лиц, имена которых, так сказать, всплывали в ходе расследования из самых различных сообщений и могли иметь какое-либо значение для дела.

Сначала он занимался бывшим фюрером СС и командиром «оперативной группы» Гербертом Паккебушем не столько в надежде разыскать этого человека и через него картину, сколько для того, чтобы установить, в какой степени можно верить своим информаторам.

Результаты, — тут Фретш, бросив многозначительный взгляд на собеседников, сказал: их следует считать вполне удовлетворительными.

В «Послужном списке на выслугу лет в Охранных отрядах «Национал-социалистской германской рабочей партии» по состоянию на 9 ноября 1944 года», изданном Главным управлением кадров СС (список от обергруппенфюреров до штандартенфюреров), он нашел под номером 972 некоего штандартенфюрера (звание присвоено 20.4. 1941) Герберта Пакебуша — с одним «к», — родившегося 4.2.1902 года и приписанного с номером членского билета СС (18088) к штабу округа Шпрее.

В более раннем «списке на выслугу лет» этот Паккебуш тоже фигурировал, но его фамилия уже пишется с двумя «к» — и он числился при штабе эсэсовского округа «Ост». Этот Паккебуш награжден Крестом за военные заслуги II класса с мечами за «участие в действиях отрядов безопасности на бывших польских территориях в тылу сражающихся войск» и даже специально за «очистку недавно занятых областей от групп Сопротивления и повстанческих отрядов».

Фретш нашел это имя также и в центральной картотеке нацистской партии: Герберт Паккебуш, рождения 4.2.1902 года в Берлине, по профессии архитектор по интерьеру, член нацистской партии с 1.12.1928 года, унтерштурмфюрер с 6.12.1931 года, награжден «почетным кольцом» рейхсфюрера СС 1.10.1932 года, назначен в Имперскую службу безопасности, с 1937 года и до лета 1938 года — управляющий Имперской радиопалатой, что — как отметил Фретш — позволяет предположить добрые взаимоотношения с тогдашним министром пропаганды Геббельсом. После этого Герберт Паккебуш становится фюрером 119-го полка СС в зоне действий СС, район верхней Вислы.

В исследовании Гейнца Хене «Орден под мертвой головой — история СС» Фретш вновь натолкнулся на имя Герберта Паккебуша (фамилия пишется с двумя «к»), В этом важном исследовании Паккебуш фигурирует как фюрер штурмовых отрядов CA в Берлине. Во времена «борьбы за власть» (до 1933 года) он по поручению главаря эсэсовцев в столице Курта Далюге, с которым состоял в дружеских отношениях, шпионил за своими неустойчивыми, тайно настроенными против Гитлера товарищами по CA, предавая и выдавая их на расправу.

В 1941 году, после того, как он участвовал в «очистительных» акциях оперативных групп СС и службы безопасности СД в Польше, этот Паккебуш — согласно другим надежным источникам — вступил по поручению одной лейпцигской промышленной фирмы, выпускавшей резиновые изделия, в переговоры с Главным опекунским управлением по Востоку, добиваясь передачи ей конфискованных предприятий в аннексированных: польских областях.

Через год после этого Герберт Паккебуш стал коммерческим директором Верхнесилезского завода резиновых изделий, принадлежавшего лейпцигскому концерну «Флюгель и Польтер», и, таким образом, может быть полностью идентифицирован с описанным фрау Будвейзер штандартенфюрером. Правдивость показаний всех опрошенных лиц, которые упоминали о Паккебушв в связи с событиями в Тшебине и Лодзи, подтверждается по крайней мере в этом конкретном случае.

Больше, по-видимому, о штандартенфюрере CG Герберте Паккебуше сообщать было нечего. Фретш, снова перелистав свою старую записную книжку и вздохнув, как бы извиняясь за то, что он немного перестарался, продолжал:

— Затем я занялся также и данными, которые сообщила бывшая знакомая фрау Будвейзер, немка из Тшебини, по поводу парламентской карьеры одного из ее бывших «шефов»…

Фретш исследовал биографии как депутатов бундестага, которые часто ораторствовали на митингах «Союза изгнанных», а в период второй мировой войны находились в оккупированной Польше, так и политиков, принадлежавших раньше к верхушке СС или военной промышленности и имевших какое-либо отношение к местам назначения при «перебазировании» ценностей из Пшебини и Лодзи. Результаты этих изысканий, сказал Фретш, приводят даже его самого в некоторое смущение.

— Уже в первом случае, с которым я столкнулся, — продолжал Фретш, — я был почти уверен, что нашел то, что ищу. Речь идет о депутате бундестага от Христианско-демократического союза (ХДС), некоем бароне Отто фон Фирксе, родившемся в 1912 году в Латвии, руководителе зональной организации «Союза изгнанных» в Нижней Саксонии. Он член редакции программ Северо-германского радио, член правления Рабочего кружка по восточным вопросам. С осени 1939 года Фиркс находился в оккупированной Польше в качестве оберштурмфюрера СС и начальника эсэсовского штаба, который занимался насильственным «переселением» евреев и поляков, а также заселением и колонизацией этих мест немцами, в частности также в районе Лодзи. Затем он присвоил поместье площадью 247 гектаров а польских владельцев предварительно «переселил». Все данные свидетельствуют о том, что барон Фиркс — один из тех, кого я искал. Его титул, его имя с буквой «и»… его эсэсовское звание — все налицо. Но… — продолжал Фретш, вздохнув, — после 1941 года оберпггурмфюрер фон Фиркс стал морским офицером; осенью 1944 года он находился не в Польше, а в Норвегии, а затем оказался в английском лагере для военнопленных… И хотя он сейчас и функционер «Союза изгнанных» и депутат бундестага, его придется исключить из круга лиц, которые представляют интерес для наших поисков.

Здесь Дональд Хартнел не удержался от вопроса.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — правильно ли я вас понял?.. Повинный в злодеяниях в Польше бывший эсэсовский фюрер, ныне депутат боннского парламента бундестага? Так это?

— Да, — утвердительно ответил Фретш, не заглядывая в свою записную книжку, — фон Фиркс был избран по Нижнесаксонскому земельному списку Христианско-демократического союза (ХДС) в последний раз 19 ноября 1972 года. И это отнюдь не единственный бывший фюрер СС в парламенте, о чем свидетельствует следующий изученный мной случай, который поначалу выглядел еще более обнадеживающим: в Нижнебаварском округе Эггенфельдене, куда осенью 1944 года была перевезена по крайней мере часть ящиков из Тшебини, функционирует с 1957 года и поныне некий адвокат Фридрих Кемпфлер, депутат бундестага от Христианско-социального союза (ХСС); он избран депутатом в избирательном округе 217 (Пфарркирхен). Этот Кемпфлер был во время второй мировой войны не кем иным, как штандартенфюрером СС и служил в Главном управлении имперской безопасности, то есть был достаточно влиятельной персоной. Но… — и тут Фретш снова горько вздохнул, — в одном западноберлинском архиве, который вообще-то доступен только для официальных органов, я разыскал интересное письмо, которое полностью «реабилитирует» Кемпфлера — во всяком случае, в том, что касается наших расследований — и выводит его из круга возможных получателей разыскиваемой картины.

Вновь полистав свою книжечку, Фретш продолжал:

— Письмо подписано д-ром Бенно Мартином, в ту пору высокопоставленным эсэсовцем и начальником полиции в Нюрнберге, адресовано начальнику Главного управления имперской безопасности, группенфюреру

СС Эрнсту Кальтенбруннеру,[6] и датировано 12 июня 1943 года. Там написано:

На этом Фретш был вынужден прервать чтение письма. В комнату, улыбаясь, вошел адвокат д-р Штейгльгерингер с явным намерением пригласить всех троих пообедать. Но когда он затем услышал, о чем идет речь, выражение его лица резко изменилось.

— Оставьте же эти древние дела в покое! — сердито прервал он тотчас же онемевшего и испуганно заморгавшего Фретша. — Вы же знаете, что я стремлюсь избегать подобных мучительных неловкостей и что именно поэтому я просил мистера Хартнела приехать к нам. Для меня это важно!.. Так, господин Фретш, дело у пас с вами не пойдет! — заключил он резким тоном.

Что он, собственно, имел в виду, осталось неясным, по крайней мере для Дональда Хартнела, который вопросительно уставился на Кристу. Она наблюдала за вмешательством д-ра Штейгльгерингера с напряженным вниманием, но раньше, чем успела перевести его слова или хотя бы объяснить их смысл, адвокат, улыбнувшись, повернулся к ней и просительным жестом, обращенным как к ней, так и к Хартнелу, показал, что сожалеет о таком бурном проявлении своего темперамента; с подчеркнутой сердечностью он пригласил их на обед.

— Пойдемте, пойдемте, мое дитя, и вы тоже, дорогой господин коллега, поедим и выпьем чего-нибудь! — И затем, официально обратившись к Фретшу, сказал: — Вы ведь тоже пойдете с нами, господин Фретш?

Ну-с, как вам это дельце нравится, господин коллега? — осведомился Штейгльгерингер, принимаясь за копченую лососину на гренках. — Нравится оно вам?

— Скажите ему, пожалуйста, — нагнулся Хартнел к сидящей между ними Кристе, — что все очень вкусно или… что он имеет в виду нечто другое?

— Я это сделаю для вас, — сказала Криста по-английски и затем, повернувшись к Штейгльгерингеру, продолжила по-немецки: — Мистер Хартнел хотел бы прежде всего поблагодарить за столь дружественный прием и сказать, что еда ему очень по вкусу. Он даже не подозревал о том, как изумительно могут готовить в Германии. А что касается дела, из-за которого он к нам приехал, то пока картина представляется ему еще неясной. Господин Фретш не закончил свое сообщение. Самые последние и важные результаты своих расследований он еще не успел доложить.

— Ах так, — откликнулся Штейгльгерингер, явно обрадованный этим, и продолжал: — Тогда давайте предадимся пиршеству и поговорим о более приятных вещах. Приготовили ли вы уже для мистера Хартнела… ну, скажем, типовую программу?

Он пристально посмотрел при этом на Кристу, как бы давая ей что-то понять. Но она никак не реагировала на это, и он, несколько помедлив, продолжал:

— Я полагаю, мистеру Хартнелу определенно захочется познакомиться поближе с нашим прекрасным городом, а также с его великолепными окрестностями и… может быть, еще и… гм… с его ночной жизнью. Вероятно, вы могли бы ему что-нибудь предложить… показать то или другое… ну, скажем, Швабинг или Пинакотеку…

— Я охотно его спрошу об этом, — сказала Криста, но Штейгльгерингер остановил ее:

— Мне нужно еще немного подумать о деле, — объяснил он, — а вы можете сказать ему о моем предложении приятно провести время: сегодня ведь пятница и мы закрываем контору в три часа дня, то есть, — он бросил взгляд на свои ручные часы, — примерно через час. К тому времени мы уже успеем пообедать, а когда подадут кофе и пока мы будем его пить, господин Фретш мог бы закончить свое сообщение. Придется ему чуточку сократиться.

Адвокат строго взглянул на маленького седоволосого человека, который как раз начал было резать свой шницель. Фретш послушно кивнул.

— Так, — продолжал адвокат, — мистер Хартнел может хорошенько подумать обо всем услышанном и обсудить это со мной, скажем, в воскресенье вечером. Я сделаю ему одно предложение, которое, как я надеюсь, встретит его живейшее одобрение. Господин Фретш нам для этого уже не понадобится, и он может ехать уже сегодня, чтобы продолжить сбор полезной информации.

Фретш снова покорно кивнул, как это от него и ожидалось, а адвокат продолжал: — Если бы мистер Хартнел с вашей дружеской помощью, фрейлейн Трютцшлер, мог бы посвятить сегодняшний день и вечер, а также конец недели… гм… — sight-seeing[7] — так это, кажется, называется? — и извинить меня за то, что я не сумею составить ему компанию, то мы могли бы в воскресенье вечером довести дело, как мне думается, до конца… Я хочу пригласить мистера Хартнела к себе, прошу оказать моей жене и мне честь… Мы будем ждать его в воскресенье примерно в семь вечера, а также вас, милое дитя, потому что без вас мы же совсем не сможем беседовать! — Он засмеялся несколько принужденно, затем терпеливо подождал, пока Криста переводила его предложения внимательно слушавшему Хартнелу, и спросил напрямик:

— Is that OK, mister colleague?[8]

— Wonderful,[9] — вежливо ответил Хартнел.

И Штейгльгерингер, явно довольный, поднял свой бокал, приветствуя Хартнела и Кристу.

Когда несколькими минутами позже официант принес им десерт, адвокат поднялся со стула, попросил извинения за то, что вынужден на секунду оставить своих гостей, поскольку ему надо срочно переговорить по телефону.

Как только адвокат удалился, Хартнел быстро повернулся к Кристе:

— Пожалуйста, спросите Фретша, не может ли он, вместо того чтобы так подробно рассказывать о своих трудностях и хождениях по ложным следам, ответить коротко и ясно, есть ли шанс разыскать картину с документами. У меня создается впечатление, что Фретш знает гораздо больше того, что он нам до сих пор сообщил, — например, имя того самого «господина доктора», который был шефом резинового концерна.

Криста одобрительно посмотрела на Хартнела, а Фретш, по мере того как Криста слово в слово переводила ему сказанное, начал оживать. Его покрасневшие глаза расширились, острый нос чуточку задрожал; сидевший до того над своей тарелкой опечаленный, маленький человечек вдруг распрямился, и по его тонким, узким губам пробежало подобие улыбки.

— Go on, tell me! What's the name of the boss? You know him, don't you?[10] — наступал Хартнел.

— Вы полагаете, господин Фретш знает человека, который был тогда главным лицом в концерне «Флюгель и Польтер»? — спросила Криста.

Но маленький седоволосый человек, судя по всему, уже понял и без того. Он осторожно осмотрелся и, увидев уже возвращающегося адвоката Штейгльгерингера, торопливо прошептал:

— Не сейчас. Я все скажу фрейлейн. Вы сами тогда все поймете, мистер Хартнел… Но… — Он смущенно посмотрел на Кристу и Хартнела.

— Не беспокойтесь, — заверила его Криста, понявшая, что Фретш имеет в виду. — Все останется строго между нами, вы ведь это хотели сказать?

Фретш кивнул.

Криста повернулась к Хартнелу, но он опередил ее новым вопросом.

— Tell me about Schwabing — it's full of nightclubs, isn't it? And the Schwabing girls are famous for their chic and smartness, aren't they?[11] — спросил Хартнел и улыбнулся, заметив, как удивилась Криста его вопросу, не увидев, что к столу подошел Штейгльгерингер.

— Я рад слышать, что вы уже приступили к составлению… гм… программы на конец недели. Кстати, коллега, сейчас в Швабинге появился новый ресторанчик, гм… который не следует обходить стороной, — такого еще нет в Нью-Йорке, дорогой коллега! — сказал адвокат.

И, приказав официанту подать кофе, дружески улыбнулся Хартнелу и попросил: Кристу перевести сказанное. Но Хартнел отрицательно покачал головой.

— Я все понял, — ответил Хартнел на безукоризненном немецком, глядя при этом не на Кристу и не на восхитившегося его лингвистическими успехами адвоката Штейгльгерингера, а на Фретша, который заканчивал свою трапезу.