"Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста" - читать интересную книгу автора (Шумилов Валерий)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
НОЧЬ ВТОРАЯ: НА 9 ТЕРМИДОРА.

КОМИТЕТ ОБЩЕСТВЕННОГО СПАСЕНИЯ – БЫВШИЕ АПАРТАМЕНТЫ КОРОЛЕВЫ

27 июля 1794 года
Левиафан. Если бы я явился к тебе в своем подлинном виде – сверкая глазами, напоминающими грозные кометы, несясь по воздуху, подобно черной туче, мечущей из своего чрева молнии, держа в одной руке меч, который я некогда обнажил против мстителя, а в другой – огромный щит, пробитый его громом, – ты, стоя в своем магическом круге, превратился бы в прах. Ф. Клингер. Фауст

Незадолго до полуночи Сен-Жюст пришел в Комитет общественного спасения.

Он пришел к своим врагам один.

Их было только четверо в Комитете – угрюмый Карно, лицемерно улыбающийся Барер, демонстративно отвернувшиеся и занятые просмотром каких-то бумаг Ленде и Приер, главные – Билло и Колло – отсутствовали, – как он знал – давали бой Робеспьеру в Якобинском клубе. Главные заговорщики… Так ли?

Их было слишком много – противящихся Республике: стало уже невозможным различать, кто из них – враг, недоброжелатель, равнодушный…

«Все хотят Республики; никто не хочет ни бедности, ни добродетели… Свобода ведет войну с моралью и хочет властвовать наперекор морали».

Никто не хочет бедности, потому что все хотят богатства… Избавиться от этого порочного «духа собственности», поразившего самых искренних республиканцев, могли бы помочь его «установления». Но их еще не было. Сен-Жюст опоздал.

Молча, не поздоровавшись, он прошел к свободному столу в дальнем углу полутемной залы, зажег канделябр и, разложив перед собой листы чистой бумаги, начал писать…

Он знал, с чего начнет свою завтрашнюю речь – с защиты: «Без сомнения, не надеялись, что я соглашусь запятнать свои чистые руки подлостью. По крайней мере, не думайте, что в моей душе возникло намерение льстить одному человеку. Я защищаю его, потому что он кажется мне безупречным, и я обвинил бы его, если бы он стал преступником». И знал, чем закончит – проектом декрета о республиканских установлениях, которые «обеспечат меры, не допускающие, чтобы правительство при полном сохранении своей революционной энергии склонялось к произволу и благоприятствовало честолюбивым замыслам…».

И даже честолюбивым замыслам Робеспьера… Пусть так и думают.

Не честолюбивым – нелепым поступкам Робеспьера: из-за его сегодняшней самоубийственной речи подготовленный Сен-Жюстом доклад о политическом положении дел в Республике нужно было переписывать полностью. Речь защищаемого им Максимилиана спутала все планы Сен-Жюста, время действовать было бесповоротно упущено, он рассчитывал на свою речь, как на чудо.

Рассчитывал, что Конвент не поймет конечную суть его установлений и примет их…

Ничего, мы еще подвергнем вас всех цензуре, граждане!

Потому что зла стало столько, что оно уже перехлестывает через край. И скоро лодка Республики затонет… Если только…

«Но, конечно же, не столь уж трудно расстаться с жизнью, в которой пришлось бы стать либо сообщником, либо безмолвным свидетелем зла…»

Нет, он не позволит им всем договориться этой ночью, – друг с другом – с Комитетом безопасности, с умеренными из Конвента, с продажным Фукье. Фуше, правда, спрятался окончательно, – если за другими интриганами еще можно было проследить, бывший аррасский друг Робеспьера был неуловим даже для лучших агентов, – но Комитет общественного спасения не станет в эту ночь штабом заговорщиков.

«По моему мнению, они виновны в пагубных замыслах против отечества; на моей совести нет ничего, что заставило бы меня опасаться ответных обвинений; я скажу все, что о них думаю, без всякой жалости» – негнущейся рукой вывел на бумаге Сен-Жюст, и в ту же минуту те, кого он имел в виду, появились в дверях сами – без шляп, с всклокоченными волосами, в мятых одеждах.

Он должен был промолчать и хотел промолчать, но при взгляде на громадного Колло, чье лицо выражало удивление, смешанное с гневом и растерянностью, Сен-Жюст вдруг, как воочию, представил себе траншеи на равнине Бротто, доверху наполненные телами расстрелянных, – картина, которую он, впрочем, никогда не видел, – и он не смог удержаться от насмешки:

– Что нового у якобинцев?

Мгновенье Колло смотрел на него, не узнавая. А затем заревел и одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние:

– И ты смеешь спрашивать меня об этом? Как будто не знаешь! Лицемер!

– Откуда я могу знать – я давно не хожу к якобинцам, – Сен-Жюст успел встать и оказался лицом к лицу с бывшим актером, протянувшим к нему свои огромные руки. Их разделял только стол.

– Предатель, подлец, сундук с приговорами! Что ты пишешь? Обвинение против нас? Вам нужны наши жизни, но вы их не получите! – великан Колло огромной горой навис над Сен-Жюстом, тот еле успел перехватить его руки и сжать их с такой силой, которую никто не мог заподозрить в нем. Сам Колло не мог вырвать свои запястья из как будто железных тисков, как ни пытался.

– Бей его, Колло! – вмешался в схватку Билло-Варрен; его обычно бледное от постоянного недосыпания лицо на этот раз было багровым. – Дай ему в морду! Бей, чтобы его скрючило!

Члены Комитета с угрозой подступили к Сен-Жюсту. Только Приер и Ленде, оставшиеся на своих местах, по-прежнему занятые перелистыванием каких-то документов, делали вид, что происходящее их нисколько не интересует.

– Бумаги, отнимите у него бумаги! – заторопился Карно.

– Спокойно, граждане! – засуетился и Барер. – Стойте, коллеги! У нас в Комитете не место дракам.

– Он не наш! Ни он, ни его хозяин, ни их безногий выродок! – все еще не унимался Колло, но его уже оттаскивали. – Негодяи! Вы хотите погубить свободу, чтобы царствовать на ее обломках! Ваши подлые козни раскрыты! – кричал он, обращаясь к Сен-Жюсту.

– Давайте выбросим его отсюда, так же как нас выставили из Якобинского клуба прихвостни тирана! – предложил Колло.

– Нет, пусть остается здесь пленником. Отнимите только обвинительный акт, который он составляет, – доказательство его измены! – возразил Карно.

– Кладезь остроумных изречений, он оттачивает фразы, как нож гильотины! – буркнул Билло.

– Они хотели бы разделить родину между ребенком, уродом и чудовищем. Я сам не допустил бы их управлять даже птичьим двором, – согласился со всеми Барер.

Сен-Жюст, спокойный, бледный, надменный, скрестил руки на груди:

– Я презираю ваши гнусные речи! Вы клевещете на меня и позорите Комитет!

Его хладнокровие подействовало. Все отступили с угрюмым видом. Только Колло не поверил:

– Лицемер, ты пишешь нам приговор!

– Я составляю порученный вами доклад.

– Прочти его.

– Он еще не закончен, – Сен-Жюст уже был холоден, как обычно.

– Ты закончишь то, с чего начал сегодня Робеспьер: «Заговорщиков на гильотину!» – кричали якобинцы нам в лицо. Мы – те «заговорщики», и завтра ты назовешь наши имена, – с горечью сказал Билло.

– Это их план, – с деланной усмешкой подтвердил стоявший рядом с ним Барер, глядя в спокойное лицо Сен-Жюста.

– У него и сейчас все карманы набиты доносами! Мы изгнали Робеспьера из Комитета, но у нас остался его шпион! – почти всхлипнул Колло.

Не глядя ни на кого, Сен-Жюст вывернул содержимое своих карманов, вынул записную книжку и несколько сложенных листов бумаги и положил на стол рядом с собой:

– Можешь прочесть. Это мои записки о революции. Я не делаю секретов из своих убеждений. Я пишу доклад на предмет установления мира и согласия в правительстве. Я прочту вам его, когда закончу.

С этими словами он, как ни в чем ни бывало, снова опустился на стул и взял в руки перо, с намерением продолжить работу.

«Коллеги», все еще косясь на Сен-Жюста, отступили и стали перешептываться.

…Несмотря на внешнее спокойствие, он был взбешен.

«Если законы защищают невинность, заграница не может их извратить; но если невинность становится игрушкой в руках подлых интриганов, тогда нет больше гарантий в гражданской общине. Тогда придется удалиться в пустыню, чтобы там обрести свободу и друзей среди диких зверей; тогда придется покинуть этот мир, где нет больше энергии ни для преступлений, ни для добродетели, где остались только страх и презрение» – как-то само собой написалось у него.

Но он знал – ни в какую пустыню убежать ему не дадут.

Но жара, которая стояла в помещении, была действительно, как в пустыне. Из-за душного сгустившегося воздуха невыносимо жаркого июля, который стоял на улице, было трудно дышать. И, наверное, еще труднее думать – голову как бы стискивало железными обручами. Сен-Жюст вдруг как-то отстраненно обратил внимание на то, что его коллеги явно страдают от жары – все они развязали галстуки и освободили воротники рубашек, расстегнули камзолы. Как ни странно, он не чувствовал жары: наоборот, временами как будто ледяной огонь пробегал по его жилам, и тогда холодела кровь, стыло тело, и замирала рука с пером, и мысли, уже перенесенные на бумагу, казались уже не такими важными. И как будто бы самое важное ускользало.

Это странное и почти сладостное ощущение ледяного огня внутри, так похожего на предсмертную агонию, чем-то даже возбуждало. Сен-Жюст понемногу начал успокаиваться. И когда его мысли были приведены в порядок, он наконец написал то, что казалось ему самым важным в завтрашней речи (он поражал врагов в самое сердце, так же как сегодня они поразили его…): «Существовал план захвата власти: предполагалось покончить с некоторыми членами Комитета, других отправить в отдаленные места Республики, уничтожить Революционный трибунал, лишить Париж его магистратов, Билло-Варрен и Колло дЭрбуа – инициаторы этого заговора…»

Билло и Колло… Краем уха он слышал почти бессвязные речи Колло д’Эрбуа, рассказывающего о том, что происходило в Якобинском клубе этим вечером, и чувство горечи за нерешительного Робеспьера все больше переполняло Сен-Жюста:

– …Ну а после той речи они его приветствовали так, что, казалось, рухнут монастырские стены. А он в ответ: «Это мое завещание, братья! Сегодня в Конвенте я видел союз разбойников (это он про нас, несогласных самим класть свои головы под нож тирании!), и число этих разбойников так велико, что я вряд ли избегну смерти от них!» И далее как обычно: «Умираю за свободу без сожаления! Оставляю вам свои куцые добродетели, храните память о добродетельном Робеспьере!» А они: «Мы все умрем за тебя! Долой Конвент!» Тут мы с Билло не выдержали, хотели выступить, но они накинулись на нас, как стая гончих. А тихоня Дюма! «Почему эти люди (это мы с Билло!), которые столько молчали, теперь хотят выступить?!» Бей их! Но я еще слышал, когда нас вышвыривали из дверей, крики: «Повторим славные дни второго июня девяносто третьего года! Очистим Конвент!» Они все подступили к тирану – и Дюма, и Флерио, и оба Пейяна. Но вы же сами знаете, каков он трус. Другой бы на его месте… а он опять заладил что-то о свободе, как он ее понимает, да еще – вот! – о чаше с ядом. Цикута! Просто смешно. Кричит: «Остается только выпить цикуту, если свобода погибнет!» И тут же мерзавец Давид поддерживает самозваного Сократа: «Выпью эту цикуту

вместе с тобой!» И сам так и рвется в первые ряды и голосит восторженно… Совсем помешался. Но и наш Билло не отстает: «Свобода погибнет, но погибнет из-за вас! Остается только завернуться в плащ, пасть ничком и принять на себя удары кинжалов!» Нашел что вспоминать! Билло, ты же не Цезарь. Пусть уж лучше наш Цезарь-Максимилиан завернется в свою погребальную тогу… Эй, Билло, ты слышишь? Ну ладно, не притворяйся спящим! Скажи что-нибудь, Билло…

Но Билло-Варрен лежал на походной складной кровати у стены в углу залы и не отвечал – то ли спал, то ли притворялся спящим, а Колло продолжал вспоминать все новые и новые подробности бурного заседания клуба, но Сен-Жюст уже не слушал.

«Если народ полюбит добродетель и воздержанность, если вы дадите землю всем обездоленным, тогда я признаю, что вы совершили революцию. Но если пороки восторжествуют, если новая знать займет место прежней, если кара не настигнет тайных заговорщиков, нам останется обратиться в ничто; значит, революции не было; значит, нечего ждать на земле ни счастья, ни добродетели».

Новый голос включился в разговор негромко переговаривающихся членов Комитета.

– Ну что, вы уже слышали? – Лоран Лекуантр выглядел встревоженным. – Вся мэрия в движении. И якобинцы. А, вижу, вижу, Колло, знаю, вы там были. Так что же делает Комитет общественного спасения для собственного спасения? Как так у них нет полномочий? А разве Анрио смотрел на свои полномочия 31 мая – 2 июня, когда вел секции к Конвенту?

– Лекуантр прав, – сухо бросил Карно, – надо выписать ордера на арест Анрио и Флерио-Леско.

Члены Комитета нерешительно переглянулись – у них не было уверенности в своих силах. Все же Барер решился.

– А что, – сказал он не очень уверенным голосом, – пожалуй, граждане, если не арестовать, то сместить мэра Парижа и главный штаб Национальной гвардии нам не помешает. По крайней мере, до выяснения обстоятельств… А, коллеги?

Сен-Жюст понял, что пришло время вмешаться:

– Я против столь необдуманного решения, – услышав его голос, на него посмотрели почти с испугом. – Все слова – никаких доказательств не существует. Гражданин Лекуантр, на последнем заседании ты восторженно предлагал распечатать речь гражданина Робеспьера, а теперь на основании другого восторженного принятия этой же речи у якобинцев ты обвиняешь их в мятеже! Берегитесь, граждане, как бы после столь тиранических решений вас самих не обвинили в тирании!

Члены Комитета переглянулись снова и, как ни странно, не стали настаивать. Лекуантр куда-то скрылся, а «коллеги» Сен-Жюста довольно лениво приступили к обсуждению какой-то совершенно бессмысленной прокламации, предложенной Барером и направленной против «честолюбия» неких неназванных «политических деятелей и военных вождей, которых следовало опасаться честным людям».

Больше Сен-Жюст не поднимал голову от бумаг. Он промолчал и тогда, когда его члены Комитета приняли убийственное для робеспьеристов решение о реорганизации системы главного командования Национальной гвардии Парижа и о передаче полномочий Анрио шести поочередно сменяемым начальникам легионов, – запоздалая мера, – было ясно, что она просто не успеет вступить в действие до того, как все будет кончено. Промолчал, но записал это «доказательство измены» Комитета в свой доклад, который намеревался прочитать в Конвенте уже через несколько часов: «Они поставили себе на службу военные формирования Парижа, устранив его должностных лиц и присвоив их функции; по-видимому, они намеревались свести на нет деятельность революционного правительства и погубить некоторых достойных людей, чтобы властвовать более спокойно…»

Властвовать без Робеспьера и Сен-Жюста… Надолго ли? Эти глупцы не видят, что без Неподкупного и его «диктаторской власти» их сметут на следующий же день? Они – эти Билло и Колло, взятые в Комитет чуть не из милости, или эти беспомощные в политике специалисты Карно, Приеры и Ленде! Сказать, что они губят Республику? Поздно… Лучше потерять власть, чем жизнь…

Перо застыло в руке Сен-Жюста. Вновь навалилось странное чувство отрешенности от происходящего – то ли от непомерной усталости, которая все больше овладевала им, то ли от непрерывного умственного напряжения, в котором он находился уже больше суток. Глаза как будто заволокло пеленой и перед ним в несколько мгновений промелькнул ряд странных картин, словно он спал наяву (наверное, так и было, – переутомление брало свое!). Так он увидел в этой странной полуяви-полусне искаженные лица Билло-Варрена и Барера, выглядывавшиеся из зарешеченного окна черной кареты («арестной кареты», – понял Сен-Жюст). В другой карете мелькнуло белое лицо Колло д’Эрбуа, сразу же исчезнувшее в глубине экипажа, и тут же ревущая толпа хорошо одетых молодых людей с толстыми тростями, больше напоминавшими дубины, бросилась на карету со всех сторон и ее яростный рев «Убей! Убей!» смешался с криками солдат в синих мундирах «Прочь! Прочь!», размахивавших саблями. Затем он вновь увидел Колло д’Эрбуа: бывший актер теперь уже с совершенно синим лицом в одной грязной рубахе лежал мертвым на берегу моря и две сутулые фигуры в одежде каторжников готовили ему саван. Сен-Жюсту почему-то показалось, что это случится очень скоро, потому что в следующее мгновение он разглядел лица их всех: Билло, Карно, Барера, Ленде, Приера, – все старые, морщинистые со слезящимися глазами, но Колло среди них не было, а у остальных лица были угрюмые и насупленные, и Сен-Жюст совсем спокойно подумал, что как плохо умирать вдали от родины. Почему он так подумал – он не понял. Но в подтверждение этой мысли он опять увидел постаревшее лицо Карно и услышал его дрожащий голос, хриплый, отчаянный, обращенный к кому-то там в темноте, куда не проникал взор Сен-Жюста: «Куда же мне теперь идти, предатель?» – и прозвучавший оттуда холодный ответ: «Куда угодно, дурак!», сказанный скрипучим неприятным, но почему-то странно-знакомым голосом…

Затем Сен-Жюст попытался рассмотреть там в этой темноте самого себя, но увидел только черноту.

Антуан поднял голову и посмотрел на заговорщиков: на нервно меряющего глубину зала шагами Колло, на притворявшегося спящим Билло, на непривычно молчаливого Барера, на хмурого Карно, – и ему вдруг подумалось, что его жалкие запутавшиеся «коллеги» вовсе никакие не «инициаторы этого заговора», так же как никакие они

с Робеспьером не «диктаторы», – просто все они – и робеспьеристы и их противники – принимают участие в каком-то низкопробном фарсе, и спрятавшаяся за всем этим неизвестно откуда взявшаяся контрреволюция дергает их за ниточки, и скоро дешевые подмостки, с которых невозможно уйти, сменит другой, не менее дешевый дощатый помост, который отправит в небытие всех бездарных актеров – одного за другим, и в этом будет заключаться, может быть, какая-то иная высшая справедливость, – и вот тогда-то перо в его руке на миг дрогнуло, и Сен-Жюст вывел странные, так не похожие на все то, что он писал раньше, слова:

«Я не предлагаю никакого решения относительно названных мною лиц; я хочу, чтобы они оправдались и чтобы мы стали более мудрыми…» [19]

Он поставил точку, встал, собрал исписанные листы, вложил их в папку и направился к двери.

– Куда ты? – Колло преградил ему путь самого выхода.

– Ты обещал прочесть нам свой доклад! – сбоку вывернулся Карно.

– Сначала он должен быть переписан…

Видя, что члены Комитета молча смотрят на него и не двигаются с места, Сен-Жюст сухо поинтересовался:

– Я пленник?

Колло с угрозой шагнул к нему.

– Спокойно, граждане, – Барер встал между противниками и многозначительно посмотрел на Колло. – Сен-Жюст может идти куда угодно, только сначала он должен поклясться, что прежде Конвента прочитает свою речь нам.

Сен-Жюст заколебался – он уже знал ответ на этот вопрос Барера. Эти слова он только что написал в своем докладе, который вовсе не собирался выносить на суд членов Комитета, глубоко оскорбивших его: «Доверие, которое оказали мне оба Комитета, – большая честь для меня; но этой ночью некто поразил меня в самое сердце, и я хочу говорить, обращаясь только к вам».

Потом он солгал:

– Согласен. Я буду к десяти часам утра.

Надменно подняв голову, он прошел мимо расступившихся перед ним Колло и Карно.

Он не оглянулся.

…Сен-Жюст не вернулся обратно в бывшие апартаменты казненной французской королевы. Протекли долгие пять часов, но он так и не пришел. И только перед самым началом полуденного заседания Национального конвента, которое должно было стать решающим, посыльный принес в Комитет общественного спасения записку. В ней рукой Сен-Жюста было начертано несколько коротких слов:

«Вы испепелили мое сердце – я открою его Конвенту».