Анатолий Калинин Лунные ночи

Конечно, приятнее всего было бы еще и еще порадоваться вместе с читателем тому, как прекрасна степь. Есть где отдохнуть и разгуляться взору. Зачем далеко ходить за красками — они здесь. Не нужно искать слов — стоит лишь прислушаться к песне.

Но как быть, если после необычного, знойного лета наступила такая же необычная, знойная осень? Степь, заречные луга и станичные сады увядали со стремительной быстротой, и вскоре над всеми цветами и оттенками в природе восторжествовал один — бурый. Из всех трав тоже не сгорела только одна — полынь. И сверкающая зелень Вербного острова посредине реки перешла в охру и в пурпур почти на месяц раньше срока.

Может быть, мимолетному взору это и показалось бы красивым: будто горящий лес плывет по реке, сокрушая встречные волны.

Обычно к этому времени озимь уже не только вышла в краску, но всклочилась, как говорили здесь, то есть крепко уцепилась тончайшими нитями корней, раскустилась и, сильная, могла бесстрашно идти в зиму. Теперь же семена как упали в борозду, так и лежали в сухой земле и даже не зазубрились. Но если бы даже и прошли сейчас дожди, все равно зернам долго было бы теперь прорастать сквозь глыбы вывороченной лемехами тракторных плугов земли, долго бы тянуться к свету.

Всего месяц работал Еремин и уже начинал испытывать беспокойство. Если и дальше так пойдет, то трудно, ох как трудно будет поднимать район, выполнять решения сентябрьского Пленума ЦК. Решения, мало сказать, своевременные. И все, что можно было сделать в районе и что зависело от инициативы и умения местных людей, райком делал. Главное, что поставил целью себе райком, — привести в движение людей: колхозников, трактористов, партработников. В какой-то мере это уже удалось, лед, как говорится, тронулся, хотя впереди еще и лежало неоглядное поле работы. Надо не дать людям угаснуть, а для этого важно не утопить живой работы по осуществлению новых планов в болтовне о величественности и грандиозности этих планов.

Но были вопросы, решение которых району явно не по плечу, и, сколько бы здесь ни бились, дело ни на сантиметр не продвинется, все равно останется на старом месте. Не сдвинется оно до той самой поры, пока в него не впрягутся в области и повыше. Это было связано с той все еще благополучно здравствующей практикой планирования различных отраслей полеводства и животноводства «в общем и в целом», при которой одна отрасль чересчур забегает вперед, а другая безнадежно отстает, и вместе они не подкрепляют, а заглушают друг друга, как музыканты в плохом оркестре. В тех районах, где чаще засуха, в июне дуют черные ветры, внедряются в севообороты влаголюбивые культуры, а где климат помягче и местность пониже, ближе подпочвенные воды, — засухоустойчивые. Там, где выгоднее сеять яровую пшеницу, навязывают озимую, а где озимая давала по пару полтораста пудов с гектара, изгоняют пары из севооборота, теснят яровой. И от планирования животноводства складывалось впечатление, что, расписывая по графам коров, овец и свиней, думают главным образом не о новых тысячах тонн мяса, масла, молока и шерсти для государства, а о том, чтобы как можно больше насчитать рогов и копыт.

Полное пренебрежение к местным условиям, к инициативе! Районы и колхозы не имеют права пальцем пошевелить — делайте только то, что вам спущено из области. И получается, что направляем в колхозы специалистов, выдвигаем председателями умных людей и сами тут же связываем им крылья.

Все это Еремин собирался при первом же случае высказать секретарю обкома. В частности, сказать ему и о том, что у работников районов уже сейчас есть серьезные основания беспокоиться, как бы при планировании развития сельского хозяйства области на будущий год не были повторены ошибки прошлых лет. Если не подумать об этом теперь, в конце хозяйственного года, то потом, когда планы уже будут сверстаны, думать об этом и перекраивать их будет поздно.

Случай не замедлил представиться. Обком созывал секретарей райкомов на совещание, посвященное решениям Пленума ЦК. Правда, первого секретаря, с которым собирался говорить Еремин, в обкоме сейчас не было. После отъезда первого секретаря на работу в соседнюю республику его обязанности в обкоме исполнял второй — Семенов. Говорили, что он так и останется, на ближайшем пленуме его должны утвердить. Сам Семенов, очевидно, уже знал об этом, он и в кабинет первого перешел.

И на областном совещании он делал тот основной доклад, с которым обычно выступал первый секретарь.

Доклад Еремину понравился. Если в нем и не содержалось ничего нового сравнительно с постановлением Пленума ЦК, — по-видимому, докладчик и не ставил перед собой такой задачи, — то своевременность и правильность постановления были наглядно проиллюстрированы фактами и цифрами, взятыми из жизни области. Такими цифрами и фактами Семенов располагал в изобилии, доклад продолжался без малого четыре часа. Все это время аудитория слушала терпеливо, и только к концу доклада люди несколько утомились и стали чаще поглядывать на окна, в которых солнце уже начинало менять свою дневную желтую окраску на оранжевую. В зале под потолком зажглись люстры.

И нельзя было ожидать, чтобы доклад на такую тему был скупо кратким. Докладчик не имел права ничего забыть и обойти из того, что давно наболело и было упущено в руководстве сельским хозяйством области за много лет и что теперь надлежало сделать. Неплохо, конечно, было бы к тому, что упустили и что теперь предстояло сделать, услышать и как это сделать в условиях области. Но для этого, пожалуй, понадобилось бы еще два таких доклада. И такой цели, конечно, тоже не ставил перед собой докладчик.

Еще больше, чем сам доклад, понравилось Еремину, что оратор не читал его уныло и монотонно, как дьячок, не отбывал на трибуне положенные четыре часа, а, что называется, жил и горел на трибуне. Еремин и раньше слышал выступления Семенова, но сегодня только впервые увидел и по достоинству смог оценить, сколько, оказывается, энергии у этого пятидесятилетнего человека. Даже по звуку его голоса и по жестам можно было почувствовать, как он все это принимает к сердцу. От волнения лицо у него покраснело, он часто наливал из графина в стакан воду. Когда же он, говоря о бюрократических методах руководства, привел факт о директоре МТС, который затеял переписку со своим секретарем-машинисткой, требуя, чтобы она проявляла к нему больше чуткости, все хохотали минуты три, а Семенов стоял на трибуне и смотрел в зал сердитыми глазами.

После совещания Еремин решил еще на несколько часов задержаться в городе, чтобы лично встретиться с Семеновым, сказать ему то, о чем думал все это время, и попросить помочь району в самом неотложном.

В приемной секретаря обкома было многолюдно. На стульях у стен и на большом коричневом диване секретари других райкомов ожидали очереди на прием к Семенову. «Не успеет принять», — бегло оглядев приемную, приуныл Еремин. Но помощник Семенова успокоил его:

— Обещал всех принять, ждите.

И верно, секретари райкомов задерживались за дверью кабинета не больше десяти — двадцати минут. Видимо, Семенов хотел если и не вполне подробно, но все же поговорить с каждым. Еремину пришлось ждать немногим больше часа.

Общее хорошее представление о Семенове, которое составил себе Еремин издали и главным образом по докладу, вблизи не рассеялось. Еще не старое, с твердыми чертами лицо, светлые, немного навыкате глаза. С людьми он обращался просто, и это впечатление простоты усиливалось тем, как он был одет: в обычные, не очень хорошо разглаженные брюки и в широкую куртку с четырьмя большими накладными карманами.

— Так вот какой молодец. Неверова свергнул! — смеясь, сказал он, встречая Еремина посредине комнаты, на полпути между столом и дверью.

— Его, товарищ Семенов, партконференция свергла, — сконфуженно пробормотал Еремин.

— Знаю. Матерого зубра подвалили, а?! — Невысокого роста, он снизу вверх вглядывался в лицо Еремина прощупывающими глазами. — Ничего, мы его в областную партшколу послали, подучим… Садись. Молод, молод… — Еремин не сразу мог понять, с сожалением он это говорит или в одобрение. Должно быть, в одобрение, потому что он тут же заверил: — Ничего, не робей! Поддержим. Если что нужно, обращайся прямо ко мне.

В своем кабинете он оставался таким же живым и горячим, как и на трибуне. Еремин подумал, что молодость души, очевидно, была основной чертой этого человека. Правда, он был, пожалуй, не по летам шумлив, но и это, конечно, объяснялось все той же отзывчивостью его натуры, неравнодушием к ненормальностям жизни.

— Рассказывай, рассказывай, что у тебя, — указал он Еремину на кресло. И сам сел в другое такое же кресло, стоявшее напротив.

Еремин готовился к подробному разговору с секретарем обкома, но, оглянувшись на дверь и вспомнив, что там, в приемной, сидит много других людей, у которых, конечно, тоже есть что сказать, решил лишь коротко напомнить о том, что сейчас, при составлении планов на очередной сельскохозяйственный год, могло помочь делу.

— Подожди, — остановил его Семенов. — Ты человек хотя и молодой, но достаточно зрелый. Есть вещи, которые с кондачка не решают. Ты поднимаешь важный вопрос — о системе планирования, а хочешь изложить все это в двух словах.

— Я, Федор Лукич, сейчас хотел только сказать о самом принципе планирования. По-моему, есть опасность повторения ошибок прошлых лет…

— Так не годится, — укоризненно сказал Семенов. — Что значит о самом принципе? Опять в общем и целом? Это не постановка. Здесь нужны выкладки, цифры. И в панику, как известно, бросаться вредно. Если и есть такая опасность, мы здесь не слепые. Учитываем. Выбери время, изложи все это подробно в докладной и пришли. Со всеми цифрами и фактами.

— Я раньше уже писал, Федор Лукич.

— То, что было раньше, не будем вспоминать. Только пиши прямо на мое имя. Видишь вот, сколько их?! — Семенов положил ладонь на пухлую стопку бумаг и папок, лежавших на углу стола. — Свежие. И в каждой надо разобраться по существу, всем помочь. У нас теперь ни одна бумага не задерживается. Прочитаем и тут же принимаем конкретные меры. Пиши, разберемся, — твердо заверил он Еремина. — Еще что у тебя?

— Я бы просил, чтобы при распределении тракторов нашу заявку учли. Нечем поднимать плантаж под виноградники.

— Сколько?

— Мы просим пока о четырех.

— Дадим. — Семенов взял карандаш, записал на листке календаря. — Только смотри не привыкай с первых же шагов к иждивенчеству.

— Это, Федор Лукич, самое необходимое.

— Еще что есть? — Семенов бросил взгляд на дверь.

— До сих пор нам никак не заменят директора Тереховской МТС, о котором и вы говорили в своем докладе.

— Ас этим — в областное управление сельского хозяйства. Мы хоть и руководим ими, но подменять, как ты сам знаешь, нельзя. Нехорошо.

— Они давно уже обещают.

— Надо проявить настойчивость. Какой же ты будешь секретарь райкома, если не сумеешь заставить, чтобы с тобой считались! Все у тебя? — И он неожиданно протянул Еремину руку — Действуй.

Еремин пошел уже к двери, когда Семенов остановил его.

— Между прочим, мне передали из областного управления сельского хозяйства, что ты что-то там замудрил, — он сделал жест у головы, — с осенним севом. Тянешь со сроками.

— Если, Федор Лукич, посеять сейчас, в сухую землю, все равно не взойдет. А если и взойдет, то тут же зачахнет. Только зря семена и горючее переведем. Не говоря уж о затрате труда… Сеять в такую сушь — вопреки всякой агротехнике.

— Это, Еремин, какая-то новая агротехника, — грубовато-насмешливо сказал Семенов. — В это время мы всегда по области сев заканчивали.

— Эта осень, Федор Лукич, необычная. Старики говорят, пятьдесят лет такой не было.

— Вот-вот, ты их больше слушай, они тебе и еще что-нибудь наговорят. А еще агроном! Ты читал, что северные районы уже отрапортовали?

— Там же прошли дожди.

— Вот что, Еремин, ты секретарь молодой, — строго и снисходительно сказал Семенов. — Я тебе уже сказал: что нужно — проси, проявляй инициативу. Поддержим. Но план есть план. С меня оттуда, — он кивнул на телефон, — взыскивают, с тебя буду взыскивать я. Инициативу проявляй, но только без, — он опять сделал жест, — экспериментов. Государственная дисциплина прежде всего.

Из области Еремин возвращался вместе с товарищем, секретарем соседнего райкома Брагиным. Они учились вместе в одном Персиановском институте, женились на подругах и, когда обоих выдвинули на партийную работу, по счастливому совпадению оказались в соседних районах. Правда, Брагина выдвинули из агрономов МТС секретарем райкома на год раньше Еремина. Живя по соседству, они ревниво следили за работой друг друга.

Еремин пересел в машину к Брагину, и время незаметно бежало в воспоминаниях о годах, совместно проведенных в институте, и в восклицаниях о том, кто с их курса и из их группы где. Кто сейчас был в Сибири, кто на Кубани, кто в Заволжье. Брагин был большой весельчак, любил шутку и, вспоминая о ком-нибудь из общих знакомых, обязательно находил такую деталь, после которой они долго смеялись. Если бы дорога была и в пять раз длиннее, они все равно бы обо всем не переговорили.

Но когда стали приближаться к дому, оба примолкли и начали смотреть из окошек машины на поля, убегавшие в дымчатом свете луны назад по обеим сторонам дороги. Потянулись поля района, в котором работал Брагин.

— Это уже мои, — хозяином повел он рукой из открытого окна машины.

Еще по дороге в область Еремин обратил внимание, что в районе, где работал Брагин, было немало только что засеянных полей, в то время как в районе, где работал Еремин, все поля, кроме полей пара, были незасеянные. За этот же день в районе Брагина засеянных полей еще прибавилось, и лишь кое-где между ними мелькали прогалины нетронутой земли. В разгаре был осенний сев, хотя и здесь в конце августа и в сентябре тоже не выпало ни одного дождя. Земля иссохла, стала как порох. Но и сейчас, несмотря на то что уже спустился вечер, справа и слева от дороги при свете фар тракторы продолжали пахоту, выворачивая плугами из борозд огромные глыбы земли, и таскали за собой сеялки. Под луной эти глыбы лежали в степи, как обломки скал.

— Ты же, Михаил, агроном, — с возмущением повернулся Еремин к Брагину, — и не хуже меня знаешь, что все это бессмысленная работа. Выброшенные на ветер труд, семена, горючее. Зачем вы сеете?

— Ты, Иван, только первый год секретарем райкома, а я уже два года, — ответил Брагин.

— Ну и что же? — недоумевая, посмотрел на него Еремин.

— Если, допустим, в районе будет недород, с секретаря райкома не взыскивают — стихия, а за срыв сроков посевной — сам догадайся.

После этого для Еремина вдруг почему-то потеряли всю свою привлекательность и показались неинтересными и ненужными все те разговоры, которые они вели в дороге. Еще в городе они условились, что заедут по пути к Брагину домой, посидят и продолжат разговоры за столом. И жена Брагина будет рада гостю. Но теперь Еремин вдруг решил пересесть в свою машину и ехать прямо к себе в район. Брагин удивился и обиделся. Распрощались они сухо.

Не заезжая домой, Еремин решил проехать по колхозам района — встретиться с людьми, посоветоваться с ними, как быть дальше. Знания и опыт агронома подсказывали ему, что сеять озимые в такую сушь и в такую землю — все равно, что не сеять. В лучшем случае зерно пролежит в сухой земле до весны и взойдет. Конечно, при этом не приходилось бы рассчитывать на урожай; хорошо, если он дотянет до среднего. Но скорее всего, влаги, остающейся в почве, еще хватит на то, чтобы зерно проросло, а вот на то, чтобы росток укрепился и возмужал, не хватит. Возможно, думал Еремин, он и чего-то недоучитывает, может быть, знания и опыт других людей подскажут и что-нибудь неожиданное, другое. Обстановка складывалась угрожающая, и если после такой теплыни сразу лягут на землю морозы, может статься, что район этой осенью вообще почти ничего не посеет, и тогда вся ответственность падет на его плечи. Еремин ответственности не боялся, но это же невиданное дело, чтобы целый район осенью почти ничего не посеял.

Если у него и оставались еще какие сомнения, то в первом же колхозе, куда он приехал, они рассеялись.

— Куда, Иван Дмитриевич, ни кинь — будет клин, — сказал ему председатель Кировского колхоза Степан Тихонович Морозов, с которым они вместе три часа ездили по полям, от бригады к бригаде. — И если посеем сейчас — весной пересевать, и если не посеем — все равно тоже сеять. Так люди же нам не простят, если мы семена и труд загубим. А там, смотри, дождик вокруг погуляет и к нам придет.

— Вот и я так думаю, — обрадовался Еремин.

И когда после этого, продолжая поездку по району, Еремин наткнулся в степи на сеялочные агрегаты, он уже без колебаний, своей властью прогнал их с поля и, заехав в МТС, коротко сказал директору Мешкову, что только ради первого случая это ему прощается, но только в первый и последний раз.

А жара, как нарочно, стояла летняя. Вокруг по горизонту громоздились тяжелые тучи, их пороли молнии, и порывами ветра приносило раскаты грома, запах дождя, а над землями района опрокинулся лазурно-чистый, без облачка, без единого волокна купол неба. Стаи уток и гусей, начавшие свой осенний отлет и тоже, должно быть, обманутые этой игрой природы, теперь потянулись в обратном направлении, на летние озера.

В другое время Еремин только порадовался бы всей этой благодати, сейчас же он охотно променял бы ее на осеннее ненастье, на проливной дождь, на слякоть и грязь, только, конечно, с условием: хотя бы дня три после этого постояла посевная погода.

Нет, сеять нельзя. Это будет преступлением. Не для того же его пять лет учили на народные деньги в институте и не затем избирали секретарем райкома, чтобы он теперь все это забыл, всем этим пренебрег и, спасая свою шкуру, думал только о цифрах в графе посевной сводки, а не о сотнях и тысячах тонн действительного урожая на полях района.

Но коль твердо решение не сеять, надо сделать и так, чтобы после первого же дождя район отсеялся не за десять — пятнадцать, как обычно, дней, а за два дня и, самое большее, за три. И, объезжая район, встречаясь с председателями колхозов и колхозниками, проверяя готовность тракторного парка, Еремин только и уповал на это и это же внушал людям.

Во время поездки его мысли несколько раз возвращались к той докладной записке, которую он обещал прислать в обком Семенову. Чем больше Еремин обдумывал ее, тем тверже приходил к убеждению, что главному обстрелу надо подвергать неправильное, сковывающее инициативу колхозов планирование. В этом корень многих зол.

Мысли и слова наворачивались тяжелые, гневные. Иногда незаметно для Еремина они превращались у него в монолог, обращенный к невидимой аудитории, состоящей из работников областного и республиканского «планов».

«Товарищи хорошие, — обращался к ним Еремин, — когда же наконец заговорит в вас совесть и вы перестанете планировать скопом, вслепую?! Вас уже критиковали, как говорится, и в хвост и в гриву — и на Пленумах ЦК партии, и в печати, и на колхозных собраниях, а совесть у вас так и не заговорила. Молчит она как рыба, и как наделяли, так и продолжаете вы наделять колхозы теми мертворожденными планами, от которых плачут горючими слезами и земля и люди. И какую еще нужно придумать в арсенале нашей критики сверхмощную артиллерию, чтобы пробить броню вашего равнодушия и косности, какие подобрать слова?! Есть эти слова, но их не терпит бумага».

Однажды Еремин, полемизируя с воображаемыми собеседниками, видимо, так вошел в свою роль, что шофер Александр, все время поглядывавший на него изумленными и сочувствующими глазами, не выдержал.

— Иван Дмитриевич, — прервал он Еремина, — да напишите вы на этого типа в обком.

— На какого типа? — очнувшись от своих мыслей и возвращаясь к действительности, непонимающими глазами взглянул на него Еремин.

— На очкастого.

— На какого очкастого? — еще больше удивился Еремин.

— Да на этого, с которым вы всю дорогу сражаетесь. Удивляюсь вашему терпению, он уже и из меня все жилы вытянул. Вы ему говорите, что колхозы у нас уже укрупненные и кадры не те, а он их опять в пеленки кутает. Мне и то уже, слушая вас, все понятно, а он — как пень. Я по вашим словам и портрет его могу описать: роста небольшого, в очках и лоб бугром, как у нашего бывшего секретаря райкома Неверова.

— Так ты слышал? — сконфуженно спросил Еремин.

— Это и со мной бывает, — ободрил его Александр. — Написать вам надо об этом — прямо в обком. А не подействует — в ЦК. И так написать, чтобы как из этой самой артиллерии… — Александр улыбнулся.

— Придется написать, — согласился Еремин.

Боясь, что самые верные мысли и слова могут безвозвратно уйти, он решил не откладывать своего намерения до возвращения в райцентр, посидел одну ночь за шатким хозяйским столиком на квартире, где они остановились на ночлег, и к утру докладная была окончена. Все необходимые цифры и подсчеты он давно уже носил с собой в записной книжке.

В конторе МТС исписанные карандашом листки ему перепечатала машинистка, на ближайшей почте сдали объемистый, склеенный из оберточной бумаги пакет и, повеселев, поехали дальше. Александр больше не слышал, чтобы в дороге Еремин вступал в споры с невидимыми собеседниками.

В пути их догнала телефонограмма из райкома о том, что Еремина вызывают на новое совещание в область. На этот раз собирали всех первых секретарей райкомов вместе с председателями колхозов. Признаться, Еремин рад был бы не отрываться в такое время от района, но нельзя было и не поехать. Конечно, новый доклад, который он услышит на совещании, обещает быть интересным и полезным. Из него теперь уже можно будет почерпнуть не только то, что нужно делать, но и как это делать. И прения обещают быть интересными.

На этот раз выехали на совещание несколькими машинами. Еремин сел в «Победу» к Степану Тихоновичу Морозову. Из чувства гостеприимства Морозов хотел усадить Еремина впереди, по Иван Дмитриевич сел рядом с ним на заднем сиденье. Рядом с шофером сел председатель колхоза «За власть Советов» Полторыбатько, который еще не успел обзавестись легковой автомашиной.

— Хоть на даровом бензине прокатиться, — прогудел он, захлопывая за собой дверцу и тесня в кабине шофера своим широким телом.

— Счет предъявлю, — пригрозил Морозов.

Следом потянулись другие машины: старенький, с залатанным тентом газик председателя колхоза «Советский юг» Жаркова, тускло-голубой «Москвич» куйбышевского председателя Фролова и внушительная по виду, но крайне ненадежная трофейная «лайба» тереховского председателя Черенкова. Подъемы она брала еще неплохо, а когда нужно было спускаться с горы, Черенков предусмотрительно вылезал из машины и шел до самого низа пешком — не было надежды на тормоза.

Когда выехали на шлях, побежавший рядом с осенней желтой лесополосой, и Еремин оглянулся, сзади на целых три километра клубилась суглинистая пыль. Замыкающей шла «лайба».

И на этом совещании с основным докладом выступал Семенов. Еремин заключил, что доклад по такому важнейшему вопросу, как решения Пленума ЦК, и перед такой ответственной аудиторией — в зале собралось двести председателей колхозов и около двухсот секретарей райкомов и председателей райисполкомов — Семенов никому не хотел передоверить, хотя, конечно, ему и нелегко было вот уже второй раз за неделю по четыре часа выстаивать на трибуне. Однако энергии и молодости этому человеку, несмотря на его пятьдесят лет, было не занимать. Все четыре часа он держался на трибуне так же темпераментно, ни разу не позволил голосу упасть с мажорной волны и почти не утомил аудиторию. Правда, одна половина аудитории — председатели колхозов — слушали его более внимательно, чем другая — секретари райкомов и председатели райисполкомов, которые уже во второй раз слушали этот доклад. Сначала Еремин, уловив в словах Семенова что-то знакомое, подумал, что это неизбежные совпадения, потому что и тогда и теперь Семенов должен был делать доклад на одну и ту же тему, но, вслушавшись, убедился, что и весь доклад тот же самый. Те же факты нетерпимых методов руководства сельским хозяйством, тот же веселый анекдот о директоре МТС, затеявшем переписку с секретарем-машинисткой. И, как на первом совещании, аудитория, минуты три от души хохотала, а докладчик стоял на трибуне и смотрел в зал сердитыми глазами. Правда, смеялась только половина аудитории — председатели колхозов, а другая половина переглядывалась в это время и понимающе улыбалась.

Впрочем, нельзя было и требовать, чтобы тот же самый человек на протяжении одной недели произнес два новых доклада на одну и ту же тему. Вполне достаточно, что для той половины аудитории — для председателей колхозов, которые слушали доклад впервые, — он был новым. На это, в сущности, и было рассчитано совещание.

А председатели колхозов, судя по всему, остались довольны.

— Вот это, я понимаю, критика! — восхищенно сказал после совещания Морозов, усаживаясь рядом с Ереминым в машину.

— Да, — подтвердил Еремин. Он, признаться, ожидал от этого совещания и чего-то другого, но не мог не согласиться со словами Морозова.

Минут пять после этого они ехали молча, и потом Морозов с сожалением сказал:

— Жаль только, что у него не осталось времени сказать, как все это теперь исправлять нужно. А, Иван Дмитриевич?

Еремин не ответил. Утомленный, он как сел в кабину, прислонился щекой к мягкой обивке, так и уснул. Проспал всю дорогу. Когда же внезапно проснулся и глянул прямо перед собой еще затуманенными сном глазами, увидел сквозь стекло машины под горой обнимавшую подножие степи излучину Дона, белый остов дебаркадера на воде и рассыпанную на прибрежном склоне толпу домиков районной станицы.

В районе его ожидала невеселая встреча. Дождя не было и, кажется, вообще не предвиделось. То еще ходили по горизонту грозовые облака, и людей подбадривало эхо отдаленного грома, а то небо совсем очистилось, установилась тишь, и не было никакой надежды, что ветром нагонит тучи. Похоже было, лето в этом году так прямо и перейдет в зиму. Вернувшись в район, Еремин почувствовал, что люди совсем упали духом. Даже те, которые до этого все время безоговорочно поддерживали Еремина — ждать дождей, не сеять, — заколебались: этак можно дождаться и морозов. А сейчас еще есть хоть какая-то надежда на росы: может быть, они увлажнят землю. Директор Тереховской МТС Мешков поставил этот вопрос на бюро райкома, и, когда надо было подтверждать прежнее решение — не сеять, Еремин увидел, что из семи человек за это проголосовали только четверо. Два голоса против, второй секретарь райкома Чикомасов воздержался. Неожиданно пригодился голос районного уполномоченного по заготовкам Кравцова, о котором у Еремина до этого сложилось впечатление как о человеке осторожном. Из всех членов бюро он, пожалуй, был самым молчаливым. И теперь Еремин немало удивился и обрадовался, когда Кравцов из-за книжного шкафа, где он всегда сидел, первый подал свой голос за то, чтобы еще подождать сеять.

Еще никогда не видели Еремина ни в райкоме, ни дома таким угрюмым и нервным. Шофер Александр, искоса поглядывая в машине на его смуглое лицо с надвинутыми на глаза бровями, предпочитал не затевать с ним в дороге обычных разговоров на международные темы. Днем в райкоме Еремин то и дело вставал из-за стола и щелкал ногтем по стеклу барометра, а дома за ночь раз десять выходил на крыльцо, нетерпеливо, с жадностью всматриваясь, не просверкнет ли по сине-зеленому небосклону молния, не докатится ли отзвук далекого грома. Нет, ни вспышки, ни хотя бы отдаленного раската. Стояли безветренные лунные ночи. Он возвращался в дом, ложился на кровать, чтобы через полчаса опять подняться и выйти.

Зато не было недостатка в «молниях»-телеграммах и в раскатистых телефонных звонках из области. На столе у Еремина составилась целая стопка зеленых, желтых и розовых листков-телеграмм, и помощник, робея, за день несколько раз подкладывал ему новые. Еремин давно уже пришел к выводу, что ничего не остается в его положении, как просто продолжать складывать в стопку эти телеграммы. А заслышав продолжительный и нервно-прерывистый телефонный звонок, междугородный, он предпочитал вообще не снимать с рычажка трубку. Пусть лучше думают, что он в колхозах или же что он совсем зазнался, — все равно ему нечего было сказать, нечего ответить. Он выходил из-за стола и начинал постукивать ногтем по стеклу барометра. Стрелка, потрепетав, опять упиралась в «ясно».

Если кто и укреплял Еремина в правильности принятого райкомом решения — это председатели колхозов. С укрупнением колхозов на посты председателей в районе подобрались люди опытные, специалисты и практики сельского хозяйства. Из всех восьми дрогнул было тереховский председатель Черенков, потихоньку ночью поднял сеялочные агрегаты и вывел на загонки, но агроном там тоже не спал и тут же завернул их обратно. И Черенков хотя и пошумел, но сдался.

В те дни, когда Еремин не бывал в колхозах лично, он звонил председателям по телефону.

— Держитесь, Степан Тихонович? — спрашивал он у Морозова.

— Стоим, — отвечал Морозов и в свою очередь спрашивал: — Как там ваш колдун со стрелкой, не вещует?

Еремин и рад был бы солгать, но не мог.

— Не вещует.

— А мои штопки на боку что-то начинают… Вот посмотрите, Иван Дмитриевич, они раньше вашего райкомовского вещуна наколдуют.

И Морозов смеялся в трубку. Но что-то его смех звучал в ушах у Еремина не очень-то весело.

В такие моменты обычно подвергаются испытанию зрелость и закалка людей, и Еремин радовался, убеждаясь, что райком не ошибся, доверив руководство колхозами тем, кто заслуживал этого доверия, кто не боялся взять на свои плечи груз ответственности. Но не следовало и обольщаться. Это были живые люди, подверженные влияниям и сомнениям, у них есть нервы. Кажется, Лев Толстой уподоблял нервы людей струнам, которые могут всего до известного предела накручиваться на колки. Люди, которым радовался Еремин, твердо верят в свою правоту, но и их твердость уже доходит до той черты, за которую страшно заглянуть: а вдруг и в самом деле прямо после такой жары на землю падут морозы? Слишком тяжел груз ответственности, который лег на плечи этих людей, он и Еремина угнетает. Конечно, они знают, что сеять сейчас — это все равно что не сеять. Но если они дадут сейчас свое согласие посеять и потом не взойдет, на них никто не укажет, обвинят во всем стихию. А если они посеют и колхозы недоберут хлеба, то все забудут, что это из-за того, что нельзя было сеять, и будут, вспоминать лишь тех, кто не дал своего согласия сеять. От этих мыслей может дрогнуть и не только такой, как Черенков, а человек покрепче, посильнее.

И когда Еремина в это время вызвали на новое совещание в область, он с тревогой и с великой неохотой уезжал из района. Одно дело, что его совсем не радовала перспектива просидеть день, а то и два на новом — это уже третьем — совещании, другое — не хотелось оставлять людей, которые именно теперь, может быть, больше всего и нуждались в нем, в его ободрении и поддержке, так же как и сам он нуждался в них — в их ободрении и поддержке.

На это совещание в области вызвали всех директоров МТС и агрономов. Вместе с ними вызвали и первых секретарей райкомов. Доклад, как и на двух предыдущих совещаниях, делал Семенов. Если для директоров МТС и агрономов все, что он говорил, было интересным и новым, то секретари райкомов, которые слушали этот доклад уже в третий раз, явно скучали. Еремин сидел, слушал через пятое на десятое и с тягостным недоумением спрашивал: зачем это на каждое областное совещание непременно нужно вызывать всех первых секретарей райкомов? На три, а то и на пять дней по всей области оголялось партийное руководство в районах. И устроители совещаний никогда не считались с тем, что чаще всего это совпадало с самыми ответственными периодами на посевной, на уборке, на хлебозаготовках. Наоборот, даже как будто специально приурочивали совещания к этим моментам. Не считались и с непогодой — ни с проливными осенними дождями, когда даже газики-вездеходы тонут в грязи, ни с гололедицей, ни со снежной бурей. Все равно, бросай, секретарь, самые неотложные дела в районе и езжай — мчись в область в распутицу, в зимнее бездорожье, в аспидную ночь.

Правда, Еремину зимой пока еще не приходилось ездить, но он знал, что его предшественник Неверов ездил. Ох и помучился за свои восемь лет, бедняга! Вот когда Еремин посочувствовал Неверову.

Еремин так и не мог понять, почему необходимо присутствие первого секретаря райкома буквально на всех совещаниях: председателей колхозов, главных агрономов, животноводов, трактористов, садоводов. И именно первого секретаря! Нет слов, на каждом из этих совещаний если не в докладе, который всякий раз повторяется почти без изменений, то в прениях можно услышать умные, важные вещи. Но ведь все равно один человек не в состоянии все запомнить. Разве, кроме первого, нет в райкоме других секретарей, заведующих отделами, инструкторов, которые тоже хотят и должны быть в курсе дела? Почему только первый секретарь должен представительствовать от имени всего района? Боятся, что он останется неосведомленным, отстанет? Но разве он не читает газет, не слушает радио? И разве тот же второй секретарь райкома, инструктор, председатель колхоза не поделятся с ним тем интересным и важным, что они услышат в области? И не больше ли вреда, чем пользы, приносится делу оттого, что человека, который должен все время держать в поле зрения свой район, по любому поводу отрывают от насущнейших дел, выводят из повседневной колеи?

Однако не все в этом докладе Семенова оказалось Еремину знакомым. Местами старый доклад был обновлен новыми фактами, так сказать, модернизирован и приурочен к текущему моменту. И, внезапно услышав свою фамилию, Еремин вздрогнул. С изумлением он поднял глаза к трибуне. Докладчик говорил о недопустимости консервативных методов руководства сельским хозяйством.

— Мы думали, — иронически говорил Семенов, — что болезнью консерватизма страдают только бородатые руководители, но оказалось, что ею заражены и такие, как Еремин. Конечно, товарищ Еремин — руководитель молодой, однако это не освобождает его от ответственности за такое важнейшее государственное дело, как осенняя посевная. Золотое время уходит, а он сидит у себя в районе со стариками и совещается: сеять или не сеять? Вот уж поистине можно сказать: сидит у моря и ждет погоды.

И, пережидая смех, он, по обыкновению, посмотрел в зал сердито округленными глазами. Кровь бросилась в лицо Еремину. Справа от Еремина сидел директор Бирючинской МТС Доронин, слева — директор Тереховской МТС Мешков. При последних словах докладчика Доронин бросил в сторону Еремина сочувственный взгляд, а Мешков покосился из-за тучного плеча с откровенной неприязнью. С директором Тереховской МТС Еремину больше всего приходилось воевать последнее время из-за резко противоположного отношения к утвержденному в области графику осеннего сева. А через проход на Еремина сверкнул глазами секретарь соседнего райкома Михаил Брагин.

После совещания Еремин решил сходить к Семенову, чтобы лично высказать свое возмущение тем, как грубо были извращены в докладе действия райкома, и заодно узнать о судьбе своей докладной, на которую так и не поступило ответа. Однако в приемной у Семенова его помощник, суровый малый с голубыми глазами, холодно-предупредительно отсоветовал Еремину:

— Я бы на вашем месте старался пока не попадаться ему на глаза.

— Почему же? — поинтересовался Еремин.

— И вы еще спрашиваете? — осуждающе посмотрел на него помощник.

В мрачном настроении Еремин вышел из обкома, сел в машину. За всю дорогу не сказал с шофером ни слова. И лишь у самой границы района, на переезде через межевую лесополосу, его вывел из тягостной задумчивости возглас Александра:

— Иван Дмитриевич, дождь!

Еремин взглянул прямо перед собой и увидел, как на стекло машины падают и расползаются звездочками крупные капли. Навстречу низко над дорогой, клубясь, шла черная, с сизыми крыльями туча. Ветер налетел из степи и дохнул полынью, влагой. Над лесополосой взметнулись и закружились желто-красным вихрем осенние листья.

Сперва еще было видно, как падающие капли свертывают в комочки пыль на дороге, а потом ее уже сплошь затянуло серой мглой, и по стеклу машины заструились потоки воды. Дождь сразу же спустился настоящий, щедрый. Впереди на дороге выбоины заблестели лужами, и по кювету мутные потоки стремительно понесли корни трав, солому, щепки.

Вскоре машина уже не катилась по размокшей дороге, а плыла, виляя из стороны в сторону, и Александр, с трудом выруливая на опасных подъемах и спусках, несколько раз чертыхался, что, выезжая из дому, не прихватил цепи на колеса.

— Не хватало еще засесть в степи на ночь, — обеспокоенно посмотрел он на Еремина.

Но Еремин согласился бы сейчас и весь путь до самого дома пройти пешком по воде и грязи, только бы не переставал этот дождь, которого все так ждали. И когда он уже близко к полуночи, весь мокрый и измученный, испачканный по пояс грязью, добрался наконец до дому, жена, взглянув ему в глаза, в первый момент удивилась, отчего они такие сияющие.

Всю ночь по станичным крышам журчала вода и из степи через правобережные бугры перекатывались в Дон потоки, а к утру вдруг все стихло. Разошлись тучи, и погода установилась такая, что к обеду уже можно было выезжать сеять. И теперь-то и нужно было привести в районе в движение все, чтобы осуществить задуманный план — отсеяться за три дня.

В эти три дня Еремин не дал сна и покоя ни себе, ни другим работникам райкома. В пустом здании райкома оставались только завучетом и уборщица тетя Глаша. Рокот моторов заполнял степь. Тракторы если и останавливались в борозде, то лишь для того, чтобы пополнить запас горючего и воды. До рассвета их фары раздвигали ночную мглу, заставляя ее расступаться и откатываться в лога и овраги.

Наутро четвертого дня, приехав в райком из Тереховской, где досевали последние гектары, и открывая дверь своего кабинета, Еремин услышал знакомый, нервный и продолжительный звонок телефона — междугородный. С легким сердцем он снял трубку.

— Завтра к двенадцати — на бюро обкома, — узнал он голос помощника Семенова.

— Зачем? — спросил Еремин.

— Конечно, не затем, чтобы поучиться вашему опыту сева.

— Закончили… — сказал Еремин.

— Что-о? — не поверил помощник.

— Закончили! — весело повторил Еремин. — Так и передайте товарищу Семенову.

— Когда? — с тупым недоумением переспросил помощник. И тут же уверенно добавил: — Нет, не может быть.

— Может быть, может быть, — засмеялся Еремин. — Так и передайте товарищу Семенову: закончили. Закончили…

Если бы кто-нибудь в эту минуту открыл дверь в кабинет секретаря райкома, он немало удивился бы тому, что Еремин стоит у телефона и, почти приплясывая, с наслаждением повторяет в трубку одно и то же слово:

— Закончили. И товарищу Семенову передайте — закончили…

Опять прошел обильный, на всю ночь, дождь, до утра журчало с крыш и низвергались с крутобережья степные потоки, и после этого надолго вернулась хорошая, теплая осень. Стояли, что называется, золотые дни, озимь так и полезла наружу. Теперь можно без остатка отдаться и другим неотложным делам — зима стояла у дверей. Но как-то к концу дня Еремин, вернувшись из поездки в Бирючинскую МТС, увидел у себя на столе тускло-желтый листок телеграфного бланка, и все его радостное, несколько даже поэтичное настроение, вызванное интересными встречами и разговорами с людьми и той особой красотой осенних полей с изумрудно-розовыми всходами озимых, с лесополосами, пылающими, будто забытые в степи трактористами большие костры, мгновенно развеялось и уступило место досаде. То был вызов на очередное совещание в область. За полтора месяца Еремин уже побывал на шести совещаниях, не считая двух заседаний бюро обкома, и провел в общей сложности вне района девятнадцать дней. Девятнадцать из сорока пяти. Это в напряженнейшее время, когда подводились итоги минувшего года и закладывались основы будущего. И главное, Еремин успел уже твердо убедиться, что после одного-двух полезных совещаний, на которых произошел обмен опытом и мнениями, как быстрее и лучше претворить в жизнь решения сентябрьского Пленума ЦК, все эти затянувшиеся речи и постановления по поводу постановлений не только излишни, а прямо вредны.

Опять все тот же, только несколько освеженный последними данными доклад, тот же анекдот и те же исполненные пафоса жесты и металлический тембр в голосе у докладчика в знакомых слушателям местах. Но, что больше всего изумляло Еремина, эти жесты и пафос были, судя по всему, неподдельными. Докладчик искренне волновался, возвышал голос и жестикулировал, в четвертый или в пятый раз, на тех же самых местах того же самого доклада.

Люди, которых оторвали от их районов, колхозов, должны долгими часами сидеть и слушать почти уже наизусть выученный ими доклад о том, что нужно сделать, в то время как это давно уже все поняли и пора было делать это там, в колхозах, районах, а не убивать здесь время.

Дослушав доклад до половины — до того самого места, где приводился анекдот о директоре МТС, — и с трудом дождавшись первого перерыва, Еремин тихонько ускользнул в гостиницу, сел в машину и поехал к себе в район. Всю дорогу он почему-то оглядывался, и у него было такое чувство, что за ним гонятся. Только проехав полпути до района, он вздохнул свободнее.

Он надеялся, что его бегство с совещания пройдет незамеченным, но, как потом выяснилось, он не был исключением. Семенов заканчивал свой доклад при полупустом зале. И на следующее утро его помощник позвонил по телефону Еремину:

— Федор Лукич требует, чтобы вы дали объяснение вашей мелкобуржуазной распущенности.

— Я не совсем понимаю… — начал Еремин.

— Поймете на бюро обкома, — оборвал его помощник и повесил трубку.

Однако в обком по этому вопросу Еремина почему-то так и не вызвали. Но по иным признакам он понял, что им недовольны. К нему теперь относились явно холоднее и чаще теребили телефонными звонками и телеграммами, не упуская случая поставить в вину каждую мелочь.

Но это было все же лучше, чем присутствовать на совещаниях. Район заканчивал подготовку к зимовке, выдавали продукты на трудодни колхозникам, открылись курсы механизаторов. Еремин с облегчением думал, что пора всевозможных совещаний в области наконец безвозвратно прошла. И вот однажды помощник, взглянув на него с жалостью, опять положил на стол все тот же знакомый тускло-желтый бланк со словами: «…Ваша явка строго обязательна. Семенов». Правда, на этот раз не сообщалось, что за совещание созывалось в обкоме.

Еремин возмутился, хотел было не поехать, но потом с внезапной решимостью подумал; «Поеду». Он поедет, выйдет на трибуну этого совещания и выскажет все, что давно собирался сказать. Он скажет, что этого нельзя больше терпеть, так же нельзя, с позволения сказать, выполнять решения ЦК партии. Говорят о том, что необходимо выполнять эти решения, кажется, специально для того, чтобы самим уйти от действительного выполнения решений. Болтают о необходимости укреплять колхозный строй как будто для того, чтобы самим ничего не делать для укрепления колхозного строя.

Только уже в городе Еремин узнал, что на этот раз его вызвали не на очередное совещание, а на внеочередной пленум обкома. Недоумевая, что это значит и с чем может быть связано, он поднялся на третий этаж, в зал заседаний. И здесь он увидел выражение недоумения на лицах людей, которые, рассаживаясь по местам, пожимали плечами.

Пленум открыл Семенов. Из дверей своего кабинета он вошел в зал заседаний вместе с черноволосым мужчиной в темном костюме. Смуглое лицо его и спокойный подвижный взгляд кого-то Еремину отдаленно напомнили. Но, присматриваясь к этому человеку, он так ничего и не вспомнил. Незнакомый мужчина сел на стул в зале заседаний, а Семенов поднялся за стол президиума.

Еремин не мог не удивиться, что на этот раз Семенов, открывая пленум, говорил и держался в президиуме как-то непохоже на себя, необычно. Он как будто чем-то был озабочен или смущен, а может быть, то и другое вместе. Во всяком случае, в голосе его, когда он говорил о наличии кворума членов обкома, и в движениях не слишком заметны были те уверенность и твердость, которые всегда его отличали. Присматриваясь к лицу Семенова и к его неуверенным жестам, Еремин сперва сочувственно подумал, что он, вероятно, болен. Но после того как Семенов сказал, что пленум созван, чтобы избрать первого секретаря обкома, и назвал фамилию товарища, которого Центральный Комитет рекомендовал на эту работу, — Тарасов, — все сразу разъяснилось.

Услышав эту фамилию, Еремин вспомнил, где он прежде видел этого человека с темными глазами и спокойными движениями, который теперь поднялся на трибуну и рассказывал членам обкома о своей предшествующей жизни. Это было на фронте, первый раз на Волге, а второй — уже в Венгрии, у озера Балатон. Михаил Андреевич Тарасов — так полностью звали этого человека — был членом Военного совета армии и дважды приезжал в полк, в который входила и рота Еремина. Как тогда Тарасов казался многим офицерам и солдатам чересчур молодым для члена Военного совета армии, генерала, так и теперь он, пожалуй, был все еще молод для первого секретаря обкома. Семенов был старше его лет на десять — двенадцать. Но Еремин слышал и знал по газетам о Тарасове, что после войны он уже работал первым секретарем обкома в Сибири и на Украине.

Теперь он стоял на трибуне и кратко рассказывал обо всем этом, и ни по его облику, ни тем более по манере держаться ни за что нельзя было предположить в нем недавнего генерала и человека не нового на руководящей работе. У Семенова, который сидел за столом президиума, была, пожалуй, более соответствующая этому внешность.

Признаться, члены обкома все же были немного разочарованы. Конечно, ничего нельзя было возразить против тех данных об этом человеке, которые они только что узнали, — данные говорили сами за себя, — но все ожидали чего-то большего. Это чувство не рассеялось и после того, как новый секретарь обкома, поднялся за стол президиума на то место, где до этого стоял Семенов.

Ожидали, что новый секретарь скажет сейчас для знакомства хорошую речь, осветит задачи. И, признаться, вместе со всеми был несколько разочарован и Еремин, когда Тарасов, очутившись за столом и оглядев членов обкома коротким взглядом, негромко сказал:

— Я думаю, товарищи, всем задачи ясны. Решения Пленума ЦК нам известны, совещаний проводилось немало. Очевидно, в новых совещаниях нет нужды. Прежде чем вам помочь, мне нужно познакомиться с областью. Но если у кого из вас есть неотложные дела, прошу ко мне. А сейчас, по-моему, самое правильное — разъехаться и работать. — И, бросив короткий взгляд на окна, он закончил: — Идет зима.

После некоторых колебаний Еремин все же решил пойти к новому секретарю. Конечно, не зная положения в области, он пока ничем существенным не сможет помочь району. Но был один вопрос — все тот же вопрос планирования на будущий год, — который не терпел больше отлагательств, и, если его не решить немедленно, сейчас, опять придется хозяйствовать целый год по старинке.

Кроме Тарасова в его кабинете находился еще один человек — немолодой, довольно грузный мужчина. Он сидел у окна, рядом, на подоконнике, лежала шляпа. Когда Еремин вошел, Тарасов и этот мужчина о чем-то разговаривали. Увидев Еремина, они прекратили разговор. Тарасов, слегка сощурив глаза, всматривался в подходившего Еремина.

Еремин решил не напоминать ему об их встречах на фронте: мало ли с кем тогда встречался Тарасов, будучи членом Военного совета, и не мог же он помнить всех, тем более командира роты, с которым разговаривал всего два раза. Но Тарасов, всматриваясь в Еремина, вдруг сам шагнул навстречу и, протягивая руку, сказал:

— Мы с вами, кажется, уже встречались.

— Да, — подтвердил Еремин.

— Но когда? — спросил Тарасов.

— В первый раз в ноябре сорок второго года… — начал Еремин.

— В Сталинграде, — перебивая его, досказал Тарасов, — а второй раз на озере Балатон после атаки танков.

— Там, — кивнул пораженный Еремин. Он и сам редко забывал человека, с которым встречался хоть один раз в жизни, но такой памяти мог только позавидовать.

— Мне сегодня везет на встречи. — Тарасов взглянул на незнакомого Еремину мужчину. Тот сидел у окна и с интересом наблюдал за их встречей. — Я вас видел на пленуме, вы, должно быть, работаете секретарем райкома? — снова поворачиваясь к Еремину, спросил Тарасов.

— Да.

— В каком районе?

У него, по-видимому, существовало правило в первые же минуты знакомства с человеком стараться узнать о нем все то, что нужно было знать, чтобы потом не возвращаться к этому во время разговора.

Еремин назвал свой район.

— Это не ваш район, мне рассказывали, последним в области закончил сев? — И Тарасов как-то по-новому, внимательнее, посмотрел на Еремина. И незнакомый мужчина при этом вопросе пошевелился на стуле. Еремин подумал, что этот человек приехал, наверное, в область из ЦК.

Нетрудно было догадаться, кто мог рассказать Тарасову о районе. Все же Еремин захотел убедиться.

— Вам об этом товарищ Семенов рассказал?

— Я полагаю, не так должно быть важно, кто рассказал, как то, что сравнительно с другими районами ваш район закончил сев этой осенью почти на целый месяц позже, — значительно холоднее, чем он разговаривал с Ереминым все время до этого, ответил Тарасов.

— Мне кажется, товарищ Тарасов, что лучше будет сравнить наш район с другими, когда начнется уборка урожая, — тоже сухо сказал Еремин.

Внезапно Тарасов улыбнулся.

— Что ж, это справедливо. — Он подошел к большой карте области, занявшей стену кабинета. — Покажите мне ваш район.

Когда Еремин стал показывать, он то и дело перебивал его, не довольствуясь общими объяснениями:

— Это, закрашенное зеленым, что?

— Сады.

— Какие?

— Виноградные.

— А что посветлее?

— Займища. Заливной луг, — пояснял Еремин.

— Где же вы хлеб сеете?

— На правом берегу. — Еремин водил по карте пальцем.

— Много?

— Всей пахотной земли у нас в районе сорок шесть тысяч гектаров.

— Так это же золотое дно! — воскликнул Тарасов. — Целый комплекс: пшеница, виноград и такие перспективы для животноводства. — Отрываясь от карты, он повернулся к грузному мужчине, который, слушая их разговор, все время наблюдал за ними внимательными глазами. — По-моему, Сергей Иванович, это как раз то, что вы искали.

Мужчина промолчал.

— Да, это могло бы стать золотым дном, — заметил Еремин.

— Что же мешает? — быстро спросил Тарасов.

— Планирование, — сказал Еремин.

Он невольно обратил внимание не столько на то, как отнесся к этому Тарасов, сколько на то, какое впечатление произвели его слова на незнакомого мужчину, который так и подался на своем стуле вперед, и серые, точно бы лохматые от густых ресниц глаза его впились в Еремина.

— До сих пор я всегда думал, что планирование помогает, — сказал Тарасов.

— Я имею в виду то планирование, которое связывает по рукам и ногам колхозы.

— Расскажите, пожалуйста, нам об этом подробнее, — попросил Тарасов.

Помощник секретаря обкома — все тот же малый со светло-голубыми глазами, — который за эти полтора часа, пока Еремин был на приеме, несколько раз заглядывал в кабинет, всякий раз с удивлением заставал одно и то же: в кабинете говорил один Еремин, говорил громко, свободно, и, как заключил помощник, чересчур свободно, а Тарасов и мужчина, приехавший вчера из Москвы, молча его слушали, и притом с таким видом, точно им никогда не приходилось слушать ничего более интересного. Больше того, помощник видел, как посетитель, обыкновенный секретарь райкома, вставал с места и, нисколько не смущаясь тем, что он на приеме у секретаря обкома, начинал ходить взад и вперед по кабинету и даже повышал голос. Со стороны могло показаться, что не он, а Тарасов у него на приеме.

Помощнику, который привык, что в этом кабинете мог разговаривать так громко только один человек — хозяин этого кабинета, становилось немного не по себе, и, постояв на пороге, он тихонько прикрывал дверь.

Еремин же, рассказывая о том, о чем он так давно думал и что так хорошо знал, и нередко сердито возражая на замечания и вопросы Тарасова, нисколько не задумывался над тем, что его ответы могут быть восприняты как резкие или нравоучительные. Если бы он сам смог в это время посмотреть на себя со стороны, он бы страшно поразился, откуда у него, обычно досадующего на себя за непреодолимую застенчивость, взялись и эта уверенность, и свобода в обращении с людьми старше его не только по возрасту, но и по положению, и естественная непринужденность жестов и речи.

И, лишь умолкнув, он вдруг смутился. Наклонив голову, сидел в кресле. Его вывели из этого состояния слова Тарасова:

— Что можно сказать? Одно: высказанный вами общий принцип, что планирование должно быть направлено не на сковывание, а на развязывание инициативы и местных возможностей, по-моему, безусловно, правилен. А по-вашему, Сергей Иванович? — повернулся он к третьему, молчаливому участнику этой сцены.

— И по-моему, — последовал ответ.

— Но даже самый правильный принцип только тогда можно признать окончательно правильным, когда он опирается на конкретные предпосылки. К сожалению, они мне еще не известны. Я с ними еще не знаком. Вы говорите, что написали об этом в своей докладной на имя Семенова?

— Месяц назад.

Тарасов позвонил, вошел помощник.

— Докладная записка товарища Еремина у вас?

Помощник внимательно посмотрел на Еремина, пошевелил светлыми бровями и вспомнил:

— Я ее по указанию Федора Лукича в областное управление сельского хозяйства переслал.

— Сегодня же затребуйте ее обратно, — распорядился Тарасов. И, проводив взглядом широкую, статную спину помощника, предупреждающе сказал Еремину: — Однако неделю, десять дней, чтобы изучить этот вопрос и определить первые меры, я надеюсь у вас получить…

— Времени у нас совсем мало осталось, — осторожно напомнил Еремин.

— Я думал, что для первого знакомства вы будете снисходительнее, — засмеялся Тарасов. — Не кажется ли вам, Сергей Иванович, — во второй или в третий раз обратился он к сидевшему у подоконника мужчине, — что это и есть как раз то, что вы ищете? И район интересный, и люди, видимо, не хотят мириться с обычным, так сказать, средним уровнем. Почему бы вам для начала не поехать с товарищем Ереминым, не познакомиться с людьми, с колхозами? — И, должно быть читая на лице у Еремина недоумение, он спохватился: — Извините меня, я, кажется, так еще и не догадался вас познакомить. Это Сергей Иванович Михайлов, — назвал он грузного мужчину, — мой станичный земляк и однокашник. В комсомол тоже в одном году вступали. — И он вопросительно посмотрел на Михайлова; помнит или не помнит?

— В двадцать девятом. На курсах трактористов, — уточнил Михайлов.

— Я уже сказал, что мне сегодня везет на встречи, — поворачиваясь к Еремину, с удовлетворением продолжал Тарасов. — С самого тридцать третьего года не встречались, и я долго не знал, что это пишет книжки о трактористах тот самый Михайлов. — Смягчая свои слова, он с улыбкой взглянул на Михайлова. — Потом узнал, что писатель из него получился примерно такой же, как и из меня партработник: кочевой. До войны колесил по стране и после войны продолжает: Кубань, Украина, кажется, Сибирь…

— Урал, — поправил Михайлов.

— Охота к перемене мест… Если бы не она, может быть, и еще не встретились бы. Столкнулись в Москве на аэродроме, оказалось, летим в одно место. — Тарасов развел руками. — Сергея Ивановича потянуло в места, где он когда-то трактористом землю пахал. И, как я понимаю, с перспективой…

— Пока без всякой перспективы, — запротестовал Михайлов.

— Уговариваю осесть у нас в области, — пояснил Тарасов, — пожить два-три года. И пока — безуспешно. Может быть, вы, товарищ Еремин, скорее его уговорите? Покажите ему ваш район, повозите по тем самым степям и лугам, о которых вы нам рассказывали. Пусть послушает, какие здесь люди песни поют. Я этого человека знаю, — смеясь одними глазами, он взглянул на Михайлова, — у него к песням сердце жадное. Может случиться, что и падет жертвой собственной жадности…

«Вот еще накачали на мою шею…» — искоса поглядывая на Михайлова, невесело подумал Еремин. Художественную литературу он любил, но до чего же теперь все это было не ко времени и некстати! И с живым писателем ему впервые в жизни приходилось иметь дело. Слыхал, что писатели — народ капризный и водку пьют, как николаевские солдаты. С ними нужно особого деликатного этикета придерживаться. Надо готовить телятники и свинарники к зиме, а тут вырабатывай этот самый этикет. Вот тебе и любовь к художественной литературе…

Но ему не оставалось ничего другого, как ответить:

— Это можно.

Ему показалось, что при этих словах по губам Михайлова промелькнуло подобие усмешки.

— Вот и спасибо, — обрадовался Тарасов. — Вы когда собираетесь уезжать?

— Утром. Мне еще нужно в Сельхозснаб зайти.

— Значит, вечер у вас свободен?

— Свободен.

— Говорят, сегодня в областном театре идет пьеса местного драматурга, и я ищу компанию. — С лица Еремина он перевел взгляд на лицо Михайлова.

— Я не возражаю, — сказал Михайлов.

— А я уже и не помню, когда был в театре, — признался Еремин.

Еремин давно уже не был в театре, и мягкий свет больших фонарей у главного входа, билетеры со строгими лицами, тишина и полумрак зрительного зала сразу же ввели его в ту знакомую атмосферу приподнятой праздничности, о которой он нередко вспоминал, живя в станице.

И спектакль ему в общем понравился. Несколько раз Еремин с любопытством взглядывал на Тарасова. Главным героем пьесы был секретарь обкома, и небезынтересно было узнать, какое это производит впечатление на Тарасова.

Еремин видел, что он смотрит на сцену внимательно. Главного героя окружали на сцене другие люди, его товарищи и подчиненные. Среди них были и секретари райкомов. Когда эти люди начинали делать не то, что надо, сбивались с пути и совершали ошибки, секретарь обкома — главный герой пьесы — в нужный момент их поправлял и выводил из тупика.

Правда, Еремин не мог вполне согласиться с тем, что только один он всегда действовал правильно и никогда не ошибался, в то время как все окружающие его люди так часто ошибались. Но зато в решительные моменты герой действовал с необходимой твердостью, видно было, что это человек волевой и что он по-настоящему болеет за дело. В моменты, когда он так хорошо открывал глаза своим подчиненным на их ошибки и с такой проницательностью намечал перспективу, зрители награждали его аплодисментами.

Вызывал симпатии главный герой и своей внешностью — подтянутый, моложавый, с явно выраженной фронтовой стрункой. Еремин украдкой переводил взгляд на Тарасова и снова вынужден был отметить, что по наружности никак не скажешь, что он секретарь обкома. Впрочем, тут же Еремин с некоторым смущением заключил, что его и самого никак не признаешь — и не всегда признают — за секретаря райкома. Он уже успел привыкнуть к тому, что незнакомые люди входили в его кабинет и, с недоумением увидев его за столом, интересовались: а надолго ли отлучился секретарь райкома?..

Не раз Еремин замечал во время спектакля, что и третий из их компании человек — Михайлов — тоже бросал на Тарасова короткие взгляды. Можно было поручиться, что при этом по губам Михайлова пробегала улыбка.

Еремину любопытно было узнать, понравился ли Тарасову спектакль, проверить свои впечатления. Сам Тарасов не начинал об этом разговора. И Еремин, когда они ехали в машине из театра, решился спросить первый.

— Актеры играли неплохо, — как-то неохотно ответил Тарасов.

Еремин увидел, как при этих словах Михайлов бросил на него стремительный взгляд и глаза его опять спрятались в тень шляпы.

— Я имею в виду главным образом пьесу, — уточнил свой вопрос Еремин.

Прошла минута или две, прежде чем он услышал ответ Тарасова.

— Сперва мы должны установить, — сказал он глуховатым голосом, — что подразумевал драматург: предостеречь от того, каким не должен быть руководитель, или же создать пример, достойный подражания?

Из-под шляпы забившегося в угол машины Михайлова опять блеснули две острые точки и исчезли.

— По-моему, это достаточно ясно, — сказал Еремин.

— Не совсем. Вы уверены, что в намерения автора не входило написать шарж, карикатуру?

— В этом я уверен, — твердо сказал Еремин.

— Но если это герой, то почему же только он один умный?

Теперь Тарасов, сидя впереди, рядом с шофером, и полуобернув лицо, ожидал ответа. Признаться, Еремину такое соображение не приходило в голову, и он не мог его сейчас опровергнуть. Ему показалось, что шляпа Михайлова пошевелилась. Еремин с живостью повернулся к нему, но это только показалось.

— Уйма добродетелей! — так и не дождавшись ответа, продолжал Тарасов. — Занятная логика. Оказывается, герой потому и выдающийся секретарь обкома, что он посещает общую баню, приценивается на рынке к картошке, читает художественную литературу и ходит на работу пешком, а не ездит в машине. Но ведь он же единоличник! Он все делает сам, потому что он один умный. А может быть, потому, что он не верит в людей. Сергей Иванович, вы-то почему молчите, это же по вашей части? — Тарасов обернулся к Михайлову.

— Я же пьес не пишу, — отшутился Михайлов.

Необычайного спутника приобрел себе Еремин. Еще когда они только выехали за город и по сторонам дороги потянулись серые, каштановые и сизо-зеленеющие поля стерни, зяби и молодой озими, Михайлов недоверчиво осведомился у Еремина:

— У вас действительно неотложные дела в колхозах?

— Конечно, — удивился Еремин.

— И вам этих дел хватит на всю неделю? — продолжал допытываться его спутник.

Еремин усмехнулся.

— Это только самых срочных. — И незаметно для себя повторил те слова, которые произнес на пленуме Тарасов: — Идет зима…

Михайлов недолго молчал, что-то обдумывая. Сидевший рядом с шофером Еремин видел в стекле машины его отражение, смутный блеск глаз под полями шляпы. И потом Михайлов снова удивил Еремина словами:

— Мне бы очень не хотелось как-то связывать вас и нарушать ваши планы. Прошу вас, — он дотронулся до плеча Еремина, — если можно, позабыть, что вы ездите не один, и делать все так, как будто вы ездите один…

Еремин покосился на его отражение в стекле, не зная, как ему ответить и нужно ли вообще отвечать на эту неожиданную и странную просьбу. Сказать, что он ее выполнит, было бы неискренним: можно ли проездить неделю с человеком в одной машине и остаться бесчувственным к его присутствию? В конце концов он счел за лучшее вообще не отвечать. Тем более что его спутник уже откинулся в свой угол на спинку сиденья и, глядя на убегавшие назад поля, как будто совсем и не ждал ответа.

Впрочем, в первом же колхозе, как только они въехали в район, у Еремина сразу оказалось столько забот, что он и в самом деле стал надолго забывать о своем спутнике. Как всегда, у самого порога зимы обнаруживалось, что многое так и недоделано: сквозь крышу телятника светят звезды, в коровнике разгуливает ветер и заготовленных кормов, пожалуй, до новой травы не хватит… И лишь иногда, ругаясь с председателем колхоза из-за кормовых рационов, выступая на собрании животноводов, разговаривая с директором МТС, Еремин ловил на себе внимательный взгляд Михайлова и испытывал смутное беспокойство и раздражение. Но тут же он опять забывал, что не один и что надо держать себя как-то иначе, по-другому. И это, пожалуй, было то единственное беспокойство, которое причинял ему спутник.

Если бы у Еремина дома, в личной библиотеке, не было книжки рассказов Михайлова с напечатанным на обложке портретом автора, — правда, не с галстуком и в шляпе, а с погонами капитана, — то можно было бы и заподозрить, что его спутник совсем не писатель. А если он писатель, то почему же Еремин ни разу не видел, чтобы Михайлов вынул свою записную книжку? Чехов, например, никогда не расставался с записной книжкой. Еремин собирался при случае завести с Михайловым разговор об этом.

И если он писатель, то почему не просит секретаря райкома, чтобы он во время поездки знакомил его с наиболее замечательными людьми в районе? Казалось, Михайлов совсем и не искал встреч с такими людьми и его вполне удовлетворяли встречи с теми, с кем они встречались в поездке по степи, в бригадах, на фермах. Обычно Михайлов где-нибудь в бригаде или на ферме, не вмешиваясь и как бы со стороны, слушал разговор Еремина с человеком, если не отходил в это время к другим людям, чьи разговоры могли заинтересовать его больше. И, присматриваясь к своему спутнику, Еремин все больше приходил к выводу, что Михайлова каждый раз, когда они приезжали на новое место и встречались с новыми людьми, больше всего интересовало подключиться к их жизни как-то так, чтобы она продолжала идти без изменений, как она шла до сих пор, и слышать то, что люди обычно говорят между собой, а не их ответы на вопросы, на которые они не могут ответить иначе, чем это предусмотрено самим характером вопроса. Еремин и на своем опыте знал, что вот такие, подсказанные самими вопросами ответы никогда не помогают до конца понять существо дела.

Он уже склонялся к тому, что все это объясняется немолодыми годами его спутника и той чертой созерцательного восприятия действительности, которая, очевидно, составляла главную черту его характера. Но должен был убедиться в обратном.

В колхозе имени Кирова председатель Степан Тихонович Морозов пожаловался Еремину в присутствии Михайлова, что заготовленного на овцеферме корма хватит всего до половины зимы. Хватило бы и на всю зиму, если бы не указание райисполкома сжечь на полях стебли убранного подсолнечника. А это означает лишиться по меньшей мере еще трехсот тонн отличного корма.

— Как сжечь? — не поверил Еремин. — Зачем?

— На поташ, — объяснил Морозов. — Говорят, он для промышленности идет. Мы, конечно, не против того, чтобы промышленности помочь, но вы сами знаете, Иван Дмитриевич, какое у нас в этом году положение с кормами. Загубим овец.

— Это безобразие! — вдруг услыхал Еремин рядом с собой восклицание Михайлова и немало удивился. Не только звук его голоса, но и глаза выдавали возмущение. — Вам, Иван Дмитриевич, нужно сейчас же это отменить. Да, отменить! — продолжал он с горячностью, так не вяжущейся с тем представлением об уравновешенности его характера, которое сложилось за это время у Еремина.

И не успокоился до тех пор, пока Еремин тут же, своей властью, не распорядился прекратить сжигать будылья подсолнечника и не позвонил из правления колхоза в райисполком, чтобы на этот раз, исходя из особых трудностей с кормами, отменили директиву, которую обычно отсылали в это время года в колхозы.

В другой станице Михайлов, по обыкновению не вмешиваясь, слушал, как рабочий винсовхоза жаловался Ерёмину, что его второй год из-за личных счетов неправильно облагают единоличным налогом, да еще и привлекают к суду за хулиганство, после того как он, бурно объясняясь с налоговым агентом, раза два стукнул об пол стулом и в расстроенных чувствах нехорошо выругался. Михайлов, слушая этот разговор, не вставил ни слова. Но когда они уже выехали с усадьбы совхоза, чтобы продолжать поездку по району, он в машине напомнил Еремину, что им нужно заехать на час в районный центр. Еремин изумился:

— Зачем?

— Вы же обещали этому Сухареву уладить дело, — сказал Михайлов.

— Вернемся из поездки — и разберусь. Время еще есть. И вообще не верится, чтобы суд принял это дело к производству.

— Это как сказать, — возразил Михайлов. — Когда машинка уже закрутится, ее трудно остановить.

Еремин посмотрел на его взволнованное лицо и не стал спорить. Всего на полчаса они заехали в станицу, и там Еремин в избытке был вознагражден тем явным удовольствием, с каким Михайлов слушал слова райпрокурора, что он прекратил это действительно дутое дело и возбудил другое — о произволе налогового агента. И после этого они продолжали поездку по району.

Как-то перед вечером подъехали к полевому стану тракторной бригады. Бригада только что закончила все работы в степи и готовилась утром откочевать в МТС. Воспользовавшись внезапной и редкостной для этого времени года теплынью, кухарка Паша накрыла трактористам и прицепщикам к ужину большой длинный стол во дворе. Это был их последний ужин в степи в этом году. Вокруг стана зеленели озимые, чернела зябь и стоял запах земли, развороченной тракторными плугами.

Кухарка Паша и Еремину со спутниками налила по тарелке мясного борща, разрезала большой арбуз, угощая их с радушием грубоватого гостеприимства. Еремин и Михайлов не стали отказываться, а шофер Александр попросил добавки.

— Должно быть, на райкомовских харчах не то что на колхозных, — подливая ему борща в тарелку, стрельнула в Еремина глазами Паша.

Поужинав, трактористы покурили и запели песню. Это была с детства знакомая Еремину казачья песня, и Еремин незаметно для себя тоже в нее втянулся. Его несильному тенору пришлось спорить с высоким, почти девичьим голосом запевалы, желточубого прицепщика Сергея, который пел, по-видимому, почти без всякого усилия, хотя и поднимал песню на рискованную высоту — вот-вот оборвется голос. Однако он не обрывался и, взлетев еще выше, вдруг почти отвесно соскальзывал вниз, замирая до нового взлета. И вот на таком-то перепаде его и подстерегал и ловил тенор Еремина, овладевая хором голосов — мужских и женских.

В бригаде женщин было совсем мало — всего две трактористки, две прицепщицы и кухарка, но их голоса — и среди них контральто Паши — своей струей омывали и окрашивали грубоватую струю мужских голосов и сообщали песне ту грустинку, без которой, кажется, вообще не бывает песни. И может быть, поэтому как-то уж очень совпадала она со всем обликом этой осенней степи, с распростертым над нею одетым тучами небом и даже с тем, как пахла развороченная плугами земля — густо, тяжело и сладко…

В одну из пауз Еремин взглянул на Михайлова и увидел, что он тоже поет со всеми. Но не столько этому удивился Еремин, сколько тому, как он поет. Михайлов пел, как пели все эти люди, — не пел, а скорее разговаривал словами песни, и на лице у него было точно такое же наивное и строгое выражение, как у желточубого прицепщика Сергея, у кухарки Паши и у всех остальных. Когда потом Еремин снова взглянул на Михайлова, он увидел, что тот уже не поет, а только слушает, повернув лицо к степи, и глаза у него мокры от слез, которых он не замечал или же не стыдился.

С этого вечера они как-то сразу стали ближе друг другу, и Еремин решился наконец спросить у Михайлова о том, о чем давно собирался. После того как было пропето еще немало песен, кухарка Паша отвела Еремина и его спутников в дом, в комнатку, где стояли три кровати под серыми одеялами и в печке с протяжным гулом горел бурьян. Шофер Александр, который за день больше всех уставал за рулем, как только разделся, лег на койку, так и рассыпал по всему дому густой храп. А Еремину, может быть, этот храп, а может, и молодая яркая луна, заглядывающая в окно из степи, мешали уснуть. И, повернув на подушке голову к Михайлову, который, как всегда в поездке, ложился позднее всех и теперь, сидя у окна, смотрел в степь, он решил задать свой вопрос о записной книжке.

Со смущением и раскаянием он ожидал ответа и обрадовался, что Михайлов, ничуть не обиделся.

— Вы, Иван Дмитриевич, не первый задаете мне этот вопрос, — сказал он серьезно. И, услышав покашливание Еремина, тут же успокоил его: — Нет, я не обижаюсь. По-моему, это вполне естественно. Люди работают и недоумевают: почему это человек только смотрит на их работу и слушает, что ему говорят, и даже не возьмется за карандаш, чтобы записать то, что он слышит? Удивительно было бы, если бы не спрашивали. Люди не любят, когда у человека нет в руках дела. Но мне почему-то всегда казалось, что сперва нужно попытаться понять жизнь людей, а потом уже браться за карандаш. Я, конечно, совсем не против записной книжки и тоже меткое слово люблю, какой-нибудь, знаете ли, заманчивый, — Михайлов сделал жест, — эпитет… Есть и у меня книжка, и я записываю, только не умею этого делать тут же, на месте, вслед за человеком. Как-то неловко, знаете ли, ловить слова людей сразу на бумагу. Он к тебе с доверием, душу раскрыл, а ты сразу с карандашом, как со штыком к сердцу. И откровенно сказать, Иван Дмитриевич, когда человек раскрывает тебе душу, как-то забываешь, что нужно записывать. Слушаешь — и все. Вспоминаешь уже потом, главным образом ночью. Вам вот только сегодня что-то не спится, а мне — каждую ночь. Не знаю, чем это объяснить. Человек я здоровый, бывало, на фронте засыпал с началом воздушной тревоги и просыпался после отбоя. Нервы у меня хотя, конечно, и не первого качества, но служат. Но сплю я до крайности мало. Очевидно, все-таки сказывается возраст. Вам, Иван Дмитриевич, сколько лет?

— Тридцать два, — ответил Еремин.

— А мне сорок два. Довольно существенная разница. В городе я вслед за последним трамваем засыпаю, а здесь — после вторых петухов. Вам к этому времени уже заревой сон снится. Ночью как-то особенно хорошо думается. Отступишь от суеты дня, и вдруг то, что представлялось большим, оказывается мелким, а повседневное, обычное — это и есть самое главное. И уж поскольку вы, Иван Дмитриевич, тоже сегодня обязались бодрствовать, мне бы хотелось кое-какие из этих мыслей разделить с вами. Или вы все-таки спать будете?

— Нет, нет, — поспешил сказать Еремин.

— Это мне пришло в голову не только за эту поездку — я ведь давно по степи езжу. Как сказал Тарасов, кочевник… Но за эту поездку, после разговоров с людьми, многое как-то отстоялось… Не кажется ли вам, Иван Дмитриевич, — Михайлов встал со стула, отошел от окна и остановился у кровати Еремина, — не кажется ли вам, что едва ли не половина всех наших бед в сельском хозяйстве от двоевластия?

— Двоевластия? — приподнимаясь на локте, переспросил Еремин.

— Два хозяина на поле, и в итоге нет настоящего хозяина. Оба ответчики за обработку почвы, за урожай, и по-настоящему никто не отвечает.

— Вы хотите сказать…

— Только то, что вы сами давно уже видите и знаете, — подхватил Михайлов. — Тот устоявшийся взгляд на соотношение сил тракторной и полевой бригад, который давно уже опровергнут жизнью. Ни для кого не тайна, что полевая бригада находится, так сказать, только на прицепе у тракторной, но за урожай-то отвечает полевая?! И это подсказывает переход к каким-то новым, более реалистическим формам организации сельскохозяйственного производства. За тем, за кем ответственность, нужно признать и реальную власть.

— Но это и не так просто, — не дослушав и сбрасывая ноги на пол, резко сел на кровати Еремин.

Зеленая, разрезанная рамой на четыре части луна входила из степи в комнату. Начало разговора предвещало продолжение его на всю ночь.

Их совместная поездка по степи подходила к концу, и все чаще Еремин стал ловить себя на чувстве, что теперь ему, пожалуй, и не так-то просто будет расстаться со своим спутником. Он удивлялся, как это за такой короткий срок успел не то чтобы привыкнуть, а как-то даже привязаться к Михайлову. Впрочем, Еремин знал за собой одно свойство — он был влюбчивым человеком. Вдруг заинтересовавшись человеком, Еремин мог неудержимо потянуться к нему, и тогда уже его трудно было разуверить, заставить остыть или разочароваться. Товарищи и жена говорили Еремину, что именно поэтому ему свойственно было впадать в ошибки, и он находил это справедливым, но где-то в глубине души продолжал считать, что и ошибиться в увлечении кем-нибудь — это все же лучше, чем бояться увлечься только потому, чтобы не ошибиться.

Так он, должно быть, незаметно увлекся и своим новым знакомым, с которым вот уже неделю вместе колесил по району. Чем больше разочаровывался Еремин в своем прежнем представлении о писателе, тем как-то проще ему было находиться со своим спутником. И если Михайлов теперь уедет, то это будет для Еремина потеря. И неплохо, если действительно удастся уговорить его пожить в районе, как надеялся Тарасов…

Но Михайлов, казалось, уже совсем не думал об этом, а Еремину возобновлять этот разговор вот так навязчиво — «оставайтесь, Сергей Иванович, в нашем районе» — не хотелось. И однажды, когда их поездка совсем уже подошла к концу, Еремин решил испытать другое средство.

До этого он неоднократно слыхал и читал, что все писатели — страстные охотники. Не может быть, чтобы Михайлов, если он настоящий писатель, был исключением из этого правила. Последний день Еремин выкроил для того, чтобы показать ему самые красивые места в районе. Они продолжали ездить из бригады в бригаду, с фермы на ферму, но Еремин с утра предупредил Александра, чтобы он вез их не кратчайшими дорогами, а теми, которые проходят опушками леса и лугом, где с камышовых озер сейчас снимались в отлет утки и гуси. Еремин видел, что все это Михайлову не могло не понравиться. В отличие от своей обычной малоподвижности, тот вел сейчас себя в машине неспокойно, бросался от одного окошка к другому, шумно вздыхал и часто просил Александра остановиться. А когда он стоял и смотрел вслед отлетающим стаям и вслушивался в их падающий с высоты прощальный стон, во взгляде его появлялось такое выражение, какое Еремин видел у него однажды на бригадном стане, когда они пели песни.

К вечеру Еремин решил, что он может наконец испытать свое средство.

— И поохотиться у нас, Сергей Иванович, — заговорил он, — как видите, есть где. За рекой у нас есть Утиное озеро, его за то и назвали Утиным, что утки там, как в заповеднике, живут. А в степи зимой на зайцев хорошая охота, на лис. До меня здесь, говорят, на волков облавы устраивали. Вы охотник? — с ожиданием посмотрел он на Михайлова.

— Нет, — смеющимися глазами встретил его взгляд Михайлов.

— Ну-у?! — удивился Еремин так искренне, что Михайлов засмеялся совсем уже громко.

— Вы, Иван Дмитриевич, — сказал он, — не первый так удивляетесь, я уже привык, что меня из-за этого и настоящим писателем не признают. Что же теперь делать, если у меня нет этой страсти? — Он пожал плечами. — А вы небось любите побродить с ружьишком?

— Нет.

— То есть как? — с сердитым недоумением взглянул на него своими серыми глазами Михайлов. — Вы же сказали, что вы охотник.

— Я этого не говорил, — покачал головой Еремин. Пришла очередь удивляться Михайлову:

— Вы в самом деле не охотник?

— В самом деле.

— Зачем же вы тогда расписывали прелести этого вашего… Утиного озера?

— Надо же мне, Сергей Иванович, чем-то вас завлечь, — улыбаясь, сказал Еремин.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Внезапно Михайлов оборвал смех, и глаза его блеснули из-под шляпы на Еремина сердито.

— Вы меня, Иван Дмитриевич, больше не агитируйте. Не нужно меня агитировать, хорошо? Если бы сейчас вы и захотели прогнать меня из района — я все равно не уеду.

Наутро Еремин сидел в райкоме за столом, разбирал стопку накопившихся за время его недельного отсутствия бумаг, выслушивал людей, отвечал на телефонные звонки, которые, по словам помощника, вдруг сразу посыпались, будто где-то плотину прорвало. Помощник сказал Еремину, что за все эти семь дней только изредка раздавался звонок в его кабинете, а сейчас все так сразу и раззвонились, будто обрадовались, что первый секретарь — в райкоме.

И лишь к полудню, когда схлынул поток посетителей и смолкли звонки, — видимо, все сотрудники в областных учреждениях ушли на обед, — Еремин наконец улучил время склониться над письмами и жалобами, которых за время его отлучки тоже набралось немало.

Он только что поставил подпись под ответным письмом на жалобу учительницы из станицы Бирючинской, которая обвиняла сельсовет в невнимательном отношении к школе, и, бросив рассеянный взгляд в окно, сквозь рогатку ветвей клена увидел остановившийся на улице газик-вездеход, такой же, как в райкоме. Из-под брезентового тента вылез мужчина в темном плаще, в шляпе и направился к райкому. И лишь когда уже в другом окне совсем, близко промелькнул профиль его смуглого лица с широкой бровью и с крупным, хорошей формы лбом, которого не могла спрятать шляпа, Еремин сообразил, что это Тарасов.

Еремин вышел из-за стола и остановился лицом к двери, невольно подтягиваясь и чувствуя, как вздрогнула и привычно напряглась в нем знакомая струнка. Тарасов был для Еремина не только секретарем обкома. И, стоя посредине комнаты в ожидании, когда откроется дверь, он даже не заметил, как руки его сами собой легли по швам.

Должно быть, и Тарасову, как только он открыл дверь и окинул взглядом фигуру Еремина, все это сразу стало понятно, потому что глаза его понимающе засмеялись.

— Вольно, секретарь райкома Еремин, вольно. Кажется, мы с вами давно уже живем не по воинскому уставу.

И сказано это было так, что и Еремин рассмеялся.

— Все равно солдаты, — ответил он в том же тоне.

— Это что же, каждый год у вас здесь такая осень? — пожимая руку Еремина и взглянув на ярко освещенные солнцем окна, спросил Тарасов.

— Не всегда, но вот уже второй год, — не вполне разделяя его восхищение, ответил Еремин.

— Отличная осень, кольцовская осень, — снимая шляпу и плащ и доставая из кармана какую-то свернутую в трубку мягкую красную папку, сказал Тарасов.

— Из-за нее мы и посеяли почти на месяц позднее, — напомнил Еремин.

— Но зато и всходы озимых у вас не те, что у ваших соседей, — возразил Тарасов. — Поля — как межа разделила… Признаюсь, я тогда поторопился со своим вопросом о сроках сева.

— Урожай покажет… — осторожно сказал Еремин.

— Да вы, оказывается, дипломат, — усмехнулся Тарасов, — чего, между прочим, по вашей докладной совсем не заметно. Скорее наоборот.

Только теперь Еремин догадался, что свернутая в трубку красная папка в руке у Тарасова и есть та самая злополучная докладная записка, которая так долго пролежала сначала в обкоме, а потом в областном управлении сельского хозяйства.

— Вот теперь я могу сказать, что и не только в принципе согласен с вами, — присаживаясь к небольшому столику, приставленному к письменному столу Еремина, и раскрывая папку, сказал Тарасов. — Прочитали мы ее и в обкоме и облисполкоме. И должен сказать, что, хотя вы, товарищ Еремин, писали только о своем районе, это немало подскажет нам и для всей области.

Еремин не был тщеславным человеком, но услышать эти слова ему было приятно. И чтобы скрыть краску невольного удовольствия, он, сидя по другую сторону столика, против Тарасова, наклонил голову.

— С планированием сельского хозяйства у нас в области, а может быть и не только в одной области, действительно как в старой басне: одна отрасль рвется в небо, другая — в воду и так далее. Вы правильно пишете: вместо того чтобы взаимно подкреплять друг друга и быстрее развиваться, такие, например, отрасли, как полеводство, животноводство и овощеводство, скорее заглушают одна другую. И если посмотреть в отдельности, то каждая из этих отраслей планируется как будто правильно. Люди в планирующих организациях сидят честные, и думают они о том же, о чем думаем и мы с вами: чтобы народ получил больше хлеба, мяса, овощей. Но думают они как-то однобоко, каждый за своим столом, в своем кабинете, в келье, и в итоге мы недополучаем сравнительно с нашими возможностями сотни и сотни тысяч тонн хлеба, мяса и овощей. Думают главным образом в русле отраслевого, а не…

— Комплексного планирования, — не удержался Еремин.

— Да, взаимодействие, так сказать, всех отраслей, ну, и если прибегать к вашим эпитетам, оркестр, что ли.

— Но комплексное планирование не только в масштабе области, а и в масштабе района.

— И колхозов! — немедленно согласился Тарасов. — Дать возможность в наивыгоднейшем направлении развивать хозяйство. Но не слишком ли вы ополчаетесь на яровую пшеницу? — остро и как-то выжидающе посмотрел он на Еремина. — Прямо раскаленные стрелы мечете. И «навязывают», «насильственно внедряют», и «заведомо обрекают» и «ничтоже сумняшеся», и каких только нет выражений! Что ни слово — заноза, не докладная записка, а монолог Чацкого. Сарказм! Издевка! И все против яровой. А признайтесь, сами-то вы небось хлеб, как и я, из яровой предпочитаете? Придавишь буханку рукой, а она опять вверх. Как с пружинкой.

— У нас из яровой хлеб не пекут, — сумрачно возразил Еремин.

— Неужели? — сожалеюще спросил Тарасов. — И не пекли?

— Нет, пекли. Когда яровой в районе вдвое меньше сеяли.

— Это какая-то египетская загадка! — У Тарасова сердито разлетелись брови.

— Все очень просто, — серьезно ответил Еремин. — Раньше в области яровой сеяли не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем теперь, но внедряли ее главным образом в тех районах, где она росла. В нашем районе, например, ее почти не планировали. А планировали озимую, и непременно по парам. И те районы были с урожаем, кто сеял яровую, и те, кто озимую. Ездили друг к другу и обменивали озимую на яровую. И у нас пекли вот этот самый хлеб, — Еремин показал рукой. — Теперь же почему-то для каждого района установили стандартную пропорцию полей озимых и яровых. Вот и не можем выйти из средней невысокой урожайности. Яровая удается только раз в пять-шесть лет, в особо выдающийся год. Сокращают площадь паров, а сокращаются пары — падает и урожайность. Не на яровую я обрушился, товарищ Тарасов, я сам люблю, чтобы хлеб — вот такой, — он снова показал рукой над столом, — а на тех, кто составляет планы с повязкой на глазах. Вы напрасно вспомнили Чацкого.

Тарасов смотрел на него и улыбался. Еремина смутила эта улыбка, и он остановился.

— Откровенно сказать, — успокоил его Тарасов, — мне еще раз хотелось убедиться, насколько вы уверены в своей правоте, и, если хотите, самому тверже убедиться. Дело серьезное, и, чтобы его не опорочить, нужно с самого начала избежать всякой левизны. Предусмотреть все. Иначе сейчас же понесутся в Москву вопли, что, дескать, вообще вытесняют из севооборотов высококачественную яровую пшеницу. Это, конечно, не значит, что мы должны испугаться. И мы предварительно решили уже с будущего года внести серьезные поправки в областные планы и предусмотреть для ряда районов увеличение паров. В том числе и для вашего района. — Он перевернул лист в папке и минуту читал, наклонив большой лоб с упавшей на него черной прядью. — Для начала, — поднял он глаза, — увеличим в вашем районе с пяти до восьми тысяч гектаров. Устраивает? — И тут же, предупреждая возможные возражения Еремина, добавил: — Как агроном, вы, конечно, понимаете, что коренная ломка и перестройка всех севооборотов в течение одного года и даже двух-трех лет невозможна.

— Это я понимаю, — согласился Еремин. — И все же думаю, что за два года наш район вполне в состоянии от этих восьми тысяч гектаров шагнуть…

— …к двенадцати, — договорил Тарасов. — Так мы и определили.

— Это то, что нам нужно, — повеселел Еремин. — Но там же я писал и о виноградниках, — поспешно добавил он, увидев, что Тарасов уже собрался закрыть папку.

— Читал и должен сказать, товарищ Еремин, что в этом я с вами не мог согласиться. Убежден, что вы неправы.

— Неправ?

— К сожалению, да.

— Нет, товарищ Тарасов, там неправильного нет, — покачал головой Еремин. — Ничего я не выдумывал, и это легко проверить. Все, что я написал, можно увидеть своими глазами. Даже отсюда. — Он вдруг встал, шагнул к белой двери, ведущей на небольшой балкон-крыльцо, и открыл ее, приглашая с собой Тарасова.

С деревянного, затененного листьями хмеля крыльца взору открывались и река и заречье. Свежестью и смесью ароматов луга, садов и степи пахнуло им в лица.

— Вот, товарищ Тарасов, эти склоны, о которых у меня там написано, — Еремин повел рукой вдоль крутого волнистого правобережья.

— Да, если не считать нескольких небольших пятен садов, они совсем голые.

— Одна полынь. А у самого берега — лебеда и будяк, там у нас овцы пасутся. Но спросите у людей, и они вам скажут, что эти склоны не всегда были такие. Я тогда тут не жил, но старые карты землеустройства смотрел, и люди мне рассказали, что тут одна сплошная зелень была виноградные сады — и ни пятнышка полыни. Осенью, когда начинали срезать виноград, большие баркасы-дубы отсюда до самой Тереховской выстраивались. Целый флот. В старой энциклопедии эти места русской Шампанью называли. Но еще неизвестно, собирали ли во французской Шампани по сорока тонн винограда с гектара.

Тарасов вопросительно посмотрел на Еремина:

— Это без малого две с половиной тысячи пудов?

— Да. Мы и сейчас по стольку собираем. Но только на отдельных участках. На рекордных, товарищ Тарасов, а могли бы и со всех этих склонов по стольку с гектара снимать. Это же, — Еремин снова повел рукой, — как вы тогда в обкоме сказали, — золотое дно. Южная сторона, наилучшие почвы. А если подавать воду из реки по трубам наверх, можно и по три тысячи пудов с гектара собирать. Или, может быть, нам уже не нужно так много? Может, мы собираемся вводить сухой закон?

— Нет, этого не намечается, — Тарасов засмеялся.

— И я думаю, что таким способом мы с пьянством бороться не будем. Не можем мы, Михаил Андреевич, — впервые назвал его по имени-отчеству Еремин, — ходить по этому золотому дну и не видеть, что у нас под ногами лежит.

— Не можем, — и с этим согласился Тарасов.

Еремин с недоумением посмотрел на него.

— Об этом я и в докладной записке, — он оглянулся на дверь, открытую из кабинета на балкон, — писал.

— Я помню.

— И эти же факты привел.

— Факты правильные.

— Но вы мне сказали, Михаил Андреевич, — смутившись, осторожно напомнил Еремин, — что я неправ. — Краска выступила у него сквозь смуглую кожу.

— Я и сейчас это говорю, — спокойно возразил Тарасов.

— Непонятно, — откровенно признался Еремин.

— Давайте еще посмотрим, как у вас там сказано, — предложил Тарасов.

И, уходя с балкона, он еще раз бросил взгляд на реку, левобережные луга и всю ярко освещенную солнцем, будто обрызганную золотистой пыльцой, пойму с волнистой цепью курганов правого берега.

— У вас сказано, — повторил он, склоняя голову над столиком, на котором лежала раскрытая папка, — «…а из этого следует, что остро назрела необходимость решительного изменения специализации района в сторону преимущественного развития виноградарства в колхозах…»

— Да, и это следует из тех же самых фактов.

— Нет, товарищ Еремин, факты правильные, а вывод из них вы делаете неправильный.

— Одно из двух, Михаил Андреевич: или мы будем виноградарство развивать, или все остальные отрасли.

— Почему?

— Мало в колхозах людей.

— И поэтому вы хотите потеснить виноградарством все другие отрасли? Как озимую пшеницу — яровой?

— У нас нет иного выхода, — глуховато сказал Еремин. — А виноград — самая выгодная культура. Десятки миллионов рублей — в кассы колхозов.

— Вы агронома Кольцова знаете? — неожиданно спросил Тарасов.

— Из Тереховского колхоза?

— Да. Я на их виноградники по дороге сюда заезжал. Там и познакомился с Кольцовым. Умная, между прочим, у этого Кольцова голова, я бы сказал — мыслитель. Я ведь еще вчера к вам в район выехал, но потом засиделся у него дома, да так и заночевал. Он мне показывал модель своей машины для посадки винограда. Еще не законченную. Дело, конечно, сложное, но рассказывал Кольцов так, что сразу видно — человек знает. И я поверил, что и в посадке винограда последнее слово за машиной. И тогда на посадку одного гектара потребуется примерно раз в тридцать меньше людей.

— Кольцов — умный человек, — сказал Еремин, — и с машиной у него выйдет, он мне тоже ее показывал, но посадка — это еще не все. У нас больше всего сил и времени отнимает уход за кустами. Здесь применяется только ручной труд.

— И только?

— При нашей формировке чаш — да. Каждая чаша раскидывается минимум на четырех сохах, в саду стоит целый лес опор, и все работы могут производиться только мотыгой и лопатой. Нет такой машины, которая могла бы в этом лесу повернуться. Отказаться от такой формировки? Но это проверено всем опытом, веками. Никакая другая не даст на наших склонах таких урожаев. На плато — другое дело, там можно и шпалерную посадку применить.

— Зачем же тогда отказываться?

Еремин молча развел руками.

— Безвыходное положение, да? — расшифровал его жест Тарасов. — Не пойму, товарищ Еремин. Вы предлагаете развивать виноградарство, но виноград любит ручной труд. А в районе мало людей. Замкнутый круг?

— Выгодная, Михаил Андреевич, но очень трудоемкая культура, — со вздохом сказал Еремин.

— В этом я с вами согласен. Но не согласен в том, что нет выхода из этого круга. Вы агроном, и ничего нового я вам не скажу, но, по-моему, и здесь выход все в том же — механизации.

— Тогда придется отказаться от чаши, — пожал плечами Еремин.

— А если приспособить ее для уборки машинами, как это сделали в вашем колхозе имени Кирова?

— Вы и туда заезжали?

— Это же по дороге. Видел и тот участок, который они перевели на новую систему опор. Всего одна соха посредине куста, лозы подвязываются к проволоке, и в междурядьях свободно ходит трактор. И главное, сохраняется принцип чаши, куст раскидывается на четыре стороны и берет солнца, сколько ему нужно.

— Там есть, Михаил Андреевич, и свои недостатки. Это еще нужно усовершенствовать.

— Конечно. В общем, я могу повторить то, что уже сказал, — Тарасов положил ладонь на красную папку на столе. — Ваша докладная нам серьезно поможет. И это несмотря на то, что она отдает, ну, как бы вам сказать, нигилизмом.

— Нигилизмом? — смущенно переспросил Еремин.

— Иначе как же объяснить, что вы, судя по вашим выражениям, вообще не признаете планов?

— Этого я, товарищ Тарасов, не писал.

— Но из ваших слов это можно заключить. Никаких иных слов о планировании, кроме самых бранных. Вот послушайте. — Перелистывая докладную, Тарасов читал: — «…в недрах облплана», «…архивариусы от планирования», «…слепцы-планировщики», «…апологеты плана» и другие подобные эпитеты, несть им числа. Как их понимать? Совсем отказаться от планирования и вывесить черное знамя: «Анархия — мать порядка»? Это в нашем-то плановом государстве?

— Это, Михаил Андреевич, конечно, не потому, что я вообще против планов, а наболело, и не думал о словах, — виновато сказал Еремин. «Хорошо, что Семенов не читал», — мелькнула у него мысль.

— Ну, тогда другое дело, — сворачивая папку, сказал Тарасов. — Я так и думал. А теперь, товарищ Еремин, как бы мне повидаться с Михайловым?

— Он уехал, — сказал Еремин.

— Уехал?

— За семьей.

— Уговорили? — обрадованно блеснул глазами Тарасов.

— Его не нужно было уговаривать, — покачал головой Еремин.

— А я что говорил? — И Тарасов удовлетворенно засмеялся.

Как думали, так и получилось: солнечная осень без настойчивых дождей и распутицы, без постепенных заморозков и вообще без того мягкого перехода от тепла к холоду, который и людям и природе позволяет не так остро чувствовать перемену в погоде, сразу же перешла в зиму. Еще вечером было тепло, тихо и на жнивье, на озимых, на склонах курганов и на станичных крышах щедро золотился не ноябрьский, а скорее сентябрьский закат, и вдруг ночью повернул ветер, погнал волны поперек Дона с севера на юг и пахнувшим морозом сразу, сбило еще задержавшуюся листву с ветвей. К утру степные лесополосы, станичные сады и заречный лес уже стояли совсем голые, листопад отшумел и улегся в корнях деревьев червонным золотом, и сразу же, без всякого перехода, пошел снег. Но снег не мягкий и мохнатый, предвещающий теплую зиму, обычную для этих мест, а жесткий и сухой, режущий лицо, как песок или стальные опилки. И потом уже непереставаемо закурило, завьюжило по степи, пали морозы, каких давно здесь не было, и сугробы местами сровнялись с курганами.

Еремин велел Александру подготовить газик-вездеход к большой поездке: надеть на колеса цепи, налить в запасные бачки бензин и не забыть прихватить с собой две лопаты. Дорога предстояла длинная и трудная. Еремин решил проехать по всему району, посмотреть во всех колхозах, как справляются с трудностями нынешней зимовки скота и хватит ли до весны, до зеленой поры, запаса кормов — сена, соломы и концентратов.

Надел меховую ушанку, овчинный тулуп, обул валенки. Выехали на рассвете. Едва поднялись из станицы в степь — уперлись в белое бездорожье. Снег укрыл на полтора и на два метра землю. Только полузанесенные телеграфные столбы торчали из белой пелены, виднелись темные линии лесополос, шапки скирд и округлые горбы курганов, над которыми ветер курил поземку. Даже заячьих следов не было заметно на снежной целине. А снег все падал, густой и мелкий. Никакого движения не было видно в степи. Никто не рисковал в эту непогоду предпринимать поездки ни на машине, ни на быках, не говоря уже о том, чтобы отправиться пешком. Вчера Еремину звонили по телефону из Бирючинского сельсовета: девушка-ветфельдшер со спутником, молодым чабаном, пошли с дальней степной фермы в станицу за медикаментами для скота и канули. Нашли их через два дня охотники под мостом через Кривую балку. Молодцы, догадались построить себе под мостом из снега затишек, пообморозились, но остались живы. С другой фермы животновод пошел в станицу за харчами для бригады. Пробивался сквозь пургу весь день, к вечеру, в двухстах метрах от станицы, выбился из сил, упал в снег и стал звать на помощь. Из-за сильной вьюги никто из людей его не услышал, но собаки, сторожившие овец на скотном дворе, услыхали и узнали голос своего хозяина. Две большие овчарки нашли его. Он ухватился руками за их ошейники, и они волоком притащили его в станицу.

В районе стоял весь транспорт. Если и выходили машины из станиц, из МТС, то целыми колоннами, впереди пускали мощные тракторы, пробивали дороги к фермам, к зимовкам, где, окруженные снегами, чабаны, доярки, зоотехники жили, как в осаде.

— Ну как, проедем, Александр? — спросил Еремин у шофера, с сомнением взиравшего из-под козырька белой заячьей шапки на изрезанную впереди хребтами сугробов дорогу.

— Нужно проехать, — коротко и сурово взглянул тот на Еремина и переключил скорость.

Врезываясь с места в сугроб, вездеход забренчал цепями, снежная пыль искрящимся облаком вспорхнула и поплыла над дорогой. Снег зашипел под колесами, как песок.

Не раз за эту дорогу Еремин вспоминал хорошим словом тех инженеров и рабочих, которые сконструировали и сделали на большом заводском конвейере специально для райкомов, колхозов и совхозов эту незаменимую и безотказную в условиях степного бездорожья машину. Все «Победы», «Москвичи» остановила эта зима, а вездеход, как жук, полз вперед, расталкивая сугробы. Впрочем, надо было отдать должное и фронтовой многоопытности шофера Александра, который умел провести машину там, где она, казалось, уже ни за что не должна пройти, не столько придерживаясь кратчайшей дороги, сколько выискивая обдутые ветром склоны балок и курганов, всякие голызины и поля обледенелого снега, где можно было проехать без особого риска увязнуть. Приходилось, конечно, и вылезать из машины, браться за лопаты, но не слишком часто.

Так они доехали и до широкой колеи, проложенной гусеницами трактора и полозьями больших саней по снегу. Свежая, сверкающая под солнцем колея выворачивалась на дорогу, к телеграфным столбам, от черневших справа, в глубине степи, скирд и уходила к станице Тереховской, куда держал путь Еремин. Трактор прошел, видно, совсем недавно: глубокий след еще не успело запорошить снегом. Снежная дорога впереди была местами притрушена сеном. И внутрь машины внезапно просочился морозный запах степного сена и на какое-то мгновение победил запах бензина.

Еремин догадался, что трактором возят сено на ферму. Вскоре доехали по дороге и до двух больших возов сена, бело посоленных сверху снегом, — не возов, а целых стогов на полозьях. Они остановились в неглубокой лощинке, впереди них, вокруг трактора, суетились с лопатами фигуры в тулупах, в валенках и в шалях. Даже трактор не везде мог пробиться сам по этой дороге.

Еремин сделал знак Александру остановиться, выпрыгнул из машины на дорогу, поздоровался. За всех ему ответила крупная женщина, одетая легче других — в короткий мужской полушубок, серый платок и юфтевые сапоги. Полушубок у нее был — расстегнут, — несмотря на мороз, ей, видимо, было жарко. Пар так и валил от ее большого разгоряченного тела. Лопатой она отбрасывала снег от гусениц трактора.

— Наделала зима хлопот, — чтобы как-то заговорить, заметил Еремин.

— Зима? — разгибаясь, посмотрела на него женщина серыми, как-то дерзко и своевольно расставленными глазами. — Это у нашего председателя Черепкова в голове зима. С осени уши ему прогалдели сено к ферме подвезти, так нет, — мол, это завсегда успеем. Он-то сейчас в тепле заседает, а вдовы — вози. — И она снова стала яростно отшвыривать лопатой снег от трактора.

Только после этих ее слов Еремин обратил внимание, что среди прокладывающих трактору дорогу по снежной степи все, исключая тракториста, были женщины. Обвязанные шалями лица женщин пылали на тридцатиградусном морозе, брови и ресницы залохматели инеем.

— Где же ваши мужчины? — спросил Еремин.

— Портфели стерегут, — продолжая отбрасывать снег, кратко ответила женщина.

— Что-о? — не понял Еремин.

— На должностях, — не поднимая головы, пояснила она. — У нашего председателя Черепкова распределение такое: все мужчины должны тяжелые портфели носить, а женщины — легкие чувалы с зерном и охапки сена.

— Почему? — спросил Еремин. И тут же понял всю неуместность своего вопроса. Но сказанных слов не вернуть.

— Вы-то сами, товарищ, кто такие будете? — распрямляясь и приставив лопату к ноге, зорко посмотрела на него женщина своими широко и дерзко поставленными глазами. Оттого что ее брови, ресницы и пушинки волос под каемкой платка были седыми от инея, нельзя было угадать ее возраст. Но голос у женщины был свежий и сильный.

Еремин назвал себя. Остальные женщины, отбрасывающие от трактора снег, разогнули спины и начали прислушиваться к их разговору.

— Удивляюсь, — вглядываясь в его лицо, женщина сдвинула к переносице широкие, размашистые брови. — Секретарь райкома и не знает, почему у нашего Черенкова как мужчина, пускай самый пьяненький да воровитый, так старший над складом или над бригадой, а как женщина — старшая над бычиным ярмом или над этой лопатой? А у вас в райкоме, товарищ…

— Еремин.

— Трудно с первого раза фамилию запомнить. Раньше у нас секретарем Неверов был… В райкоме нашей сестры много?

— Как вам сказать…

— Да так прямо и скажите, что ни одной, — с сердитой насмешливостью посоветовала женщина. — С кого бы тогда нашему председателю Черенкову пример брать?

Слушавшие их разговор женщины засмеялись.

— Как же ваша фамилия? — смущенно спросил Еремин.

— Моя? — спокойно взглянула на него женщина. — Сошникова. Дарья Сошникова. — И, равнодушно отвернувшись, она опять взялась за лопату.

Смущенный и задетый, Еремин поехал дальше, в станицу. Через час вездеход остановился у большого, с низами, дома правления Тереховского колхоза. По деревянной шаткой лестнице Еремин поднялся наверх. В большой общей комнате правления было натоплено, домовито и многолюдно. Председатель Черенков, разомлевший от духоты, с лоснящимся лицом, сидел в углу за столом, под портретами. И все стулья, густо стоявшие у стен, были заняты. Сизый табачный дым вился над каждым стулом и плотной пеленой закрывал потолок. Еремин, видимо, попал на какое-то совещание.

— Заседаете? — спросил он, открывая дверь и останавливаясь на пороге.

— Все решаем о кормах, — ответил Черенков, и его одутловатое, сонливое лицо выразило озабоченность. — Вы проходите, Иван Дмитриевич, садитесь, — он поискал глазами свободный стул.

— Вы тут решаете, — бегло оглядев присутствующих, резко сказал Еремин, — а вдовы в это время возят корма, замерзают.

— Мы, Иван Дмитриевич, планируем, — проследив за его взглядом, широко улыбнулся Черенков. — Тут у нас, так сказать, штаб.

Никогда, не повышал Еремин голоса на людей. Командуя на фронте ротой, умел обойтись без этого. Но теперь не мог сдержаться. Снова пробежав глазами по комнате, он сквозь столб дыма разглядел и узнал лица собравшихся здесь людей. Многие из них были ему знакомы: заместитель председателя колхоза, бухгалтер, кладовщик, заведующий свинофермой, зоотехник, три бригадира. И среди сидевших здесь не было ни одной женщины. Эта сердитая Дарья Сошникова сказала правду.

— Стыдно! За юбки от зимы спрятались. Вдовы дома детишек побросали, с вьюгой воюют, а вы тут планируете. Какой это штаб! Женщины на передовой, а мужчины в штабе?! Сейчас планировать там надо, — Еремин кивнул на окна, — с вилами, с лопатами. Вас тут почти целая рота, и все — в тылу!

— Да, но, товарищ Еремин… — Черенков хотел что-то сказать, но Еремин не дал.

— Как секретарь райкома, предлагаю совещание прекратить. Весь руководящий состав немедленно послать на заготовку кормов. Всех мужчин — в степь, а женщин вернуть домой на отдых.

Через неделю Еремин возвращался домой. Всю неделю ездили из колхоза в колхоз, с фермы на ферму, от зимовки к зимовке. Невиданная по лютости зима — самые глубокие старики не запомнили такой в этих местах — угрожала животноводству. Даже там, где с лета достаточно заготовили сена и соломы, создались трудности из-за того, что почти невозможно было возить корм по бездорожью. Там же, где запасли его без излишка, с расчетом на обычную зиму, уже начиналась бескормица. При таких морозах скот поедал вдвое больше и все равно оставался голодным. Со скотных дворов несся тоскливый рев коров и телят.

К концу недели в районе все же удалось кое-что сделать, чтобы предотвратить начинавшийся падеж скота. Зоотехники учили на фермах людей, как пользоваться кормозапарниками, экономно расходовать грубый корм и зерно. Сдавали скот государству в счет поставок будущего года и сняли с фуражного довольствия сотни голов скота. Переехав на машине по льду через реку, Еремин находил и своей властью отдавал колхозам скирды сена, заготовленного подсобными хозяйствами всевозможных городских предприятий и учреждений. Все равно об этом сене забыли его хозяева, которых испугала зима.

Еремин и Александр за эти дни окончательно выбились из сил, намерзлись, оба кашляли и чихали. Однажды пришлось и заночевать в степи — заглох мотор, — и, чтобы не замерзнуть, всю ночь поочередно отбрасывали от машины снег лопатами. Спасали их валенки, овчинные тулупы, теплые шапки.

Теперь они торопились к вечеру лопасть домой. А вьюга не унималась. Снега еще больше навалило в степи, пробитая тракторами дорога уходила вперед, как в тоннель. Машина то и дело зарывалась. Но и до дому оставалось каких-нибудь шесть-семь километров.

Однако, когда въехали на окраину последнего перед районной станицей хутора Вербного, Александр, всю дорогу с молчаливым мужеством деливший с Ереминым трудности поездки, взмолился:

— Погреемся, Иван Дмитриевич, а? — повернул он к Еремину измученное, черное лицо.

— Может, дотянем? — неуверенно сказал Еремин.

— Нога уже на акселераторе как мертвая, — Александр пошевелил ногой в валенке.

Подвернули к первому слева дому, возле которого стеклянно звенел на вьюжном ветру обмерзшими ветвями тополь. Им открыла дверь хозяйка. Еремин попросил у нее разрешения обогреться, и она молча посторонилась, пропуская его и Александра в дом. В темных сенях Еремин не рассмотрел ее лица и лишь уже в доме увидел, что попал к той самой сердитой женщине с дерзким взглядом серых глаз, с которой неделю назад познакомился в степи на заснеженной дороге, — к Дарье Сошниковой.

Кроме Дарьи в доме сейчас были еще три или четыре женщины. «Должно быть, — догадался Еремин, — те самые, что сопровождали возы сена». Тогда все они были закутаны в шали, одеты в тулупы, с поднятыми воротниками, теперь же сидели в натопленной комнате вокруг стола в чистых, аккуратных кофтах и юбках, с накинутыми на плечи белыми и серыми пуховыми платками, с лицами, блестевшими от крема. Еремина и Александра они встретили, весело переглядываясь и теснясь за столом, освобождая им место. Еремин понял, что попал на женские вечерние посиделки.

В красной крапчатой кофточке, с брошкой на груди, с темными, необычайно подвижными бровями на миловидном лице, Дарья могла сейчас сойти за младшую и притом неизмеримо более приветливую сестру той самой сердитой и грубоватой женщины, которая неделю назад отвечала Еремину на дороге. С раскрасневшимся лицом она хлопотала по дому, расставляя на столе тарелки с угощением: вареную картошку, соленые огурцы и помидоры, творог, горячие, только что снятые с огня пышки. Она пригласила к столу и Еремина с Александром. В ее обращении с Ереминым не было и следа той резкой насмешливости, с которой она отвечала ему тогда на дороге. В ней было даже заметно какое-то смущение, правда веселое и лукавое. И ее тонкие, разлетающиеся в стороны брови все время загадочно трепетали.

Еремин сперва подумал, что эта разница в ее поведении, скорее всего, объясняется различными обстоятельствами их встреч: там, в снегу, Дарья была озабочена делом, замерзла и устала, здесь же она принимала его как гостя. Но вскоре все разъяснилось. Одна из сидевших за столом женщин, самая молодая, державшаяся дичком, поглядывая на Еремина круглым смешливым глазом, все время отворачивала от него лицо и вдруг не выдержала, прыснула, прикрывая рот ладонью.

— Стешка! — укоризненно заметила ей соседка. А у самой карие глаза тоже смеялись, уголки губ вздрагивали. И все женщины, поглядывая на Еремина и друг на друга, пересмеивались.

— Ой, как вспомню, как Черенков у нас лопаты отнимал! — выдавила сквозь смех Стешка. И, пряча лицо за плечо соседки, затряслась в неудержимом приступе смеха.

Еремин видел, что и другие женщины тоже не могут удержать улыбок. Он смотрел на них недоумевающими глазами.

— Вы, товарищ Еремин, тогда нашего Черенкова, должно быть, до смерти напугали! — рассеивая его недоумение, пояснила Дарья. И у нее уголки губ неуловимо подергивались. — Еще не доехали мы с сеном до станицы, видим, бегут навстречу — он, заместитель, зоотехник и другие мужчины, — руками, как мельницы крыльями, машут. Мы забеспокоились, думали, может, какая беда в станице случилась. Добегают и молчком начинают у нас из рук лопаты и вилы рвать. Черенков злой: «Из-за вас, говорит, меня теперь на весь район начнут прорабатывать». Позабирали себе вилы и лопаты, а нас проводили домой.

— Выходит, подействовало? — улыбнулся Еремин.

— Не знаем, надолго ли, — погасив в глазах искорки, вздохнула Дарья. Брови у нее перестали трепетать, лицо стало серьезным и немного печальным. Она сидела, поставив локти на угол стола и поворачивая в пальцах круглую солонку. Ее голова с гладко зачесанными волосами при свете блестела. — Может, это Черенков только на время к нам подобрел? С испугу? Что-то не похоже на него, чтобы он своим разумом до этого дошел. Сейчас-то, Иван… забыла ваше отчество…

— Дмитриевич, — подсказал Еремин.

— Сейчас, Иван Дмитриевич, нам хорошо: всех женщин на женскую работу поставили, а мужчин — на мужскую. Сейчас у меня и спина по ночам не гудит и к детишкам есть время в книжку заглянуть. Вы тогда Черенкову, должно быть, крепко по совести ударили. А потом время пройдет, райком забудет, и совесть у него опять успокоится. Она у него редко просыпается, он ее вином усыпляет. Опять начнет нами как хочет помыкать, самую тяжелую работу навалит, от которой женщины потом по ночам криком кричат.

— Райком не забудет, — заявил Еремин.

— Так ли? — недоверчиво и серьезно посмотрела на него Дарья. — Мы, Иван Дмитриевич, работы не боимся, колхоз — наш, да ведь забывают, что мы женщины. Такие же, как и те, которые в городе в театр на машинах ездят и у модисток вот такие… — Дарья показала рукой, — платья шьют.

Еремин невольно рассмеялся — так это было похоже.

— А то неправда? — строго взглянула на него Дарья.

— Правда, — охотно согласился Еремин.

— Мы не против таких платьев, пускай носят, это же наши дети; у меня у самой племянница — врач, сейчас замужем за полковником. Мы только просим, чтобы и о нас вспоминали не только тогда, когда нужно быков взналыгать. Вот на нее тоже такое платье надеть — генерал замуж возьмет. — Дарья кивнула головой на смешливую Стешу.

Стеша, к которой относились эти слова, покраснела под взглядом Еремина так сильно, что слезы блеснули у нее в уголках глаз, и она, скрывая свое смущение, сердито и дерзко передернула плечами:

— Ты бы спросила, пошла бы я за него замуж?!

— Стеша ловит птицу повыше генерала, — подтвердила ее соседка.

Женщины весело засмеялись.

— Ну, хотя бы и за министра, — быстро согласилась Дарья. Красная как пион, Стеша сердито и смущенно поглядывала на подруг и на Еремина, не зная, как себя повести. И потом рассудила, что лучше всего ей и самой поддержать шутку.

— За молодого можно, — опять вызывающе передернула она острыми плечами, чем вызвала взрыв смеха.

— Нет, Иван Дмитриевич, от райкома тут много зависит, — после того как улегся смех, продолжала Дарья. Вот у нас в колхозе уже четвертый год электричество, не больше полусотни столбов надо, чтобы его к токам дотянуть, а женщины и этим летом все зерно от бунтов до весов и от весов на машины ручными носилками перетаскали. Это у Черенкова называется механизация. Еще и похваливает: смотрите, какие у нас вдовы, вдвоем насыпали центнер зерна и несут. Из женщин на весь колхоз одна только я бригадир. А в других колхозах? Вот вы тогда, должно быть, обиделись на меня…

— За что? — удивленно спросил Еремин.

— Не обиделись? — зорко посмотрела на него Дарья. — Это хорошо. Среди председателей колхозов — ни одной. Председатель сельсовета — одна. В Бирючинской МТС до прошлого года председателем колхоза Золотарева, держалась, не женщина, а гром и молния, пятерых мужчин стоила, — сняли. Поставили пьяницу, зато в штанах. У нашего бывшего секретаря райкома недаром фамилия была Неверов. Не верил, что женщина с этой работой может справиться. Кроме телячьего хвоста и бычиного ярма, он нам ничего не доверял. Даже на куриные фермы в районе заведующим стали мужчин выдвигать.

— Чудно, — с задумчивым удивлением вставила немолодая, с застенчивым смуглым лицом и карими глазами соседка смешливой Стеши. — В войну мы в колхозах сами хозяевами оставались. Выйдешь в степь, а она одними платками цветет. Почти на веревочках пахали-сеяли и справлялись, хлебом фронт обеспечивали. А в мирное время не доверяют. Чудно! — повторила она с застенчивым удивлением.

— Неверова уже прогнали, — успокоила ее Дарья.

— Неверова-то прогнали, да еще осталась… — Стешина соседка взглянула на Еремина и запнулась.

— Что? — спросил Еремин.

— Неверовщина, — прямо встречаясь с ним взглядом, договорила за подругу Дарья.

Еремину ничего не оставалось, как слушать эти речи, ерзать на стуле и украдкой поглядывать на Александра, который после ужина пошел на лежанку, сначала сел, а потом стал клониться боком и упал на подушку, сморенный усталостью. В словах женщин, в их улыбках и недвусмысленных намеках, конечно, мало было приятного для уха секретаря райкома, но надо было слушать и запоминать. Еремин старался слушать и запоминать. Не так часто приходится слушать такие откровенные разговоры. Это была правда. И в этой правде было косвенное осуждение и того, что он, Еремин, так медленно еще освобождается от этой доставшейся ему в наследство неверовщины.

— Слушайте, слушайте, — перехватывая его взгляды и неуловимо посмеиваясь, говорила Дарья, — ешьте вот помидоры, вареники и терпите. Для вас это интересно — узнать, о чем мы думаем, и мы тоже первый раз принимаем у себя в гостях секретаря райкома. Неверов нас не баловал. Пока всего не скажем, не выпустим вас отсюда.

До этого Еремину больше приходилось слушать людей на собраниях и совещаниях, но то было совсем другое. Ни на одном собрании он не мог бы услышать того, о чем рассказали ему в этот вечер женщины. То ли они почувствовали к нему доверие, то ли давно искали и нашли наконец случай откровенно высказаться. По крайней мере, в Дарьином доме он узнал много такого, что ему раньше было совсем неизвестно или же о чем он лишь догадывался — неуверенно и туманно…

И когда женщины вспомнили, что пора расходиться — каждую ждали хозяйство, детишки, — он с сожалением поднялся с места. Должно быть, если бы продолжался их разговор, он и еще узнал бы что-нибудь такое, чего не знал об этих людях и их жизни. Однако и ему пора было ехать. Еремин подошел к Александру и потряс его за плечо. Александр спал, повалившись боком на лежанку. Еремин потряс его еще раз, но Александр только что-то пробормотал, не просыпаясь. Совсем уморила парня поездка.

— Красивенький хлопец, — заглядевшись на его разгоревшееся во сне малиновым румянцем лицо, вздохнула Стеша.

— Придется, Иван Дмитриевич, вам у меня заночевать, — засмеялась Дарья.

— Как сказать, — неопределенно заметил Еремин. Ему и спать хотелось и хотелось, не оттягивая больше, поскорее добраться домой.

— Боитесь, Иван Дмитриевич? — с насмешливым вызовом спросила Дарья.

— Почему? — не понимая, посмотрел на нее Еремин.

— Завтра по всему району пойдет: первый секретарь райкома Еремин у вдовой солдатки Сошниковой веселую ночку провел.

Еремин взглянул в ее иронически сузившиеся глаза и перевел взгляд на женщин. Все они затаенно улыбались.

— Не боюсь, Дарья Тимофеевна, — ответил он, принимая вызов.

— А как до жены дойдет? — пригрозила Дарья.

— Умная жена не поверит, а глупая все равно не догадается, — в тон ей ответил Еремин.

Женщины засмеялись.

— Значит, остаетесь? — спросила Дарья.

— Остаюсь, — твердо сказал Еремин.

Женщины стали прощаться и затолпились к выходу. Уже из сеней Еремин услыхал вздрагивающий голос Стеши:

— Ну, девоньки, с таким секретарем райкома мы не пропадем.

Дарья постелила Еремину и Александру в горнице, сама ушла в переднюю половину дома. Уже засыпая, Еремин слышал, что к ней кто-то пришел, и потом в Дарьиной комнате приглушенно забасил чей-то голос.

Ночью он проснулся. Неизвестно, сколько было времени.

В густой темноте комнаты он так и не сумел разглядеть на часах стрелки, а спички куда-то запропастились. Но за плотно закрытой дверью еще слышались голоса: Дарьин и другой, мужской. Еремин заинтересовался, кому же принадлежал этот голос — густой, гудящий и как будто сердитый. Прислушиваясь, он вскоре заинтересовался и его словами:

— Стыдно, Даша, говорить, но я уже начинаю думать и так: а может быть, мне лучше уехать отсюда? Хозяйства большого я себе так и не нажил, с собой можно увезти. Где-нибудь в другом колхозе или в новом совхозе, на целине, я, может, буду нужнее. Конечно, нелегко будет родные места покидать и не в мои это годы, но как-то не везет мне в нашем районе. Думал, что кое-что знаю и могу еще людям немалую пользу оказать, а получается, что в своих-то местах я меньше всего и нужен. Никому, оказывается, не требуются ни мои знания, ни опыт. Как Неверов после фашистской оккупации объявил мне недоверие, так и пошло. Но ты-то, Даша, знаешь, что я не по своей воле остался: с Бирючинской пасеки колхозные ульи эвакуировал, и меня там танкетки отрезали. И я же всю эту проклятую оккупацию дома под печкой в потаенном погребе просидел, мне тогда небо с овчинку показалось. Рассказывал об этом Неверову и председателю райисполкома Молчанову — и слушать не хотят., Не доверяем — и крышка. И что ни сделаешь в районе, говорят — плохо. Новый улей построил, по восемьдесят килограммов меду за сезон дает, — не принимают. Предлагаю попробовать виноградники пчелами опылять — не разрешают. В винсовхозе украдкой по моему способу два гектара винограда под плуг посадили — все равно вредительство. Виноград вырос, а меня как чурались, так и чураются. Неверова в районе давно уже нет, а отношение все то же. Неверовщина осталась. Перешел из райцентра в колхоз, думал, здесь теперь агрономы нужнее, — на Черенкова наткнулся. Как что сделаешь или скажешь ему не по вкусу — фашистский прихвостень. Каждый раз этим пользуется, когда я ему наперекор иду, с безобразиями не соглашаюсь. И так же настраивает других членов правления, главного агронома МТС. Помнишь, на последнем правлении так при всех мне и сказал: «Характер у тебя, Кольцов, вражеский…» Спасибо, Даша, ты тогда мою руку удержала. Я, конечно, знаю, что не оккупированная здесь территория причиной, а этот мой характер. Вражеский к таким пьяницам и бездельникам, как наш Черенков. Иногда и сам начинаю себя уговаривать: а ты живи, как некоторые живут: увидел на дороге безобразие — отвернул голову и прошел мимо. Тихо и спокойно. Нет, не могу стерпеть. Увижу и опять начинаю сражаться.

Слушая этот приглушенно гудящий за дверью голос, Еремин давно уже узнал, кому он принадлежит: агроному Тереховского колхоза Кольцову. По голосу Еремин представил себе и его лицо: крупное, большелобое, с темными и тяжеловатыми, как густая вода, глазами, выражение которых правильнее всего можно было обозначить одним словом — непримиримость. Этим словом, пожалуй, можно было бы точнее всего определить и его характер, из-за которого ему все время приходилось терпеть в жизни. Всегда у Кольцова были какие-нибудь неприятности то с главным пчеловодом области, который не хотел вводить на пасеках изобретенный им улей, то с директором МТС, отказавшимся применить на практике новый способ посадки винограда, то с Молчановым, о котором агроном, не стесняясь, где только мог, громко говорил, что он воинствующий тупица, лишь по недоразумению и не без чьего-то покровительства задержавшийся на посту председателя райисполкома. Не каждый такую откровенность простит. Не прощали ее и Кольцову. И Еремину не раз приходилось слышать жалобы на него от людей, которых, по их словам, Кольцов оскорбил и унизил. Было в этих жалобах и справедливое. То, что Кольцов говорил и предлагал и что ему представлялось ясным, еще не совсем ясно было людям, которые не успели это понять, а он принимал это за косность и тупость и, не стесняясь в выражениях, говорил об этом. И хотя впоследствии чаще всего оказывалось, что он был прав: новый улей оправдывал надежды и посадка винограда под плуг себя оправдала, а Молчанова теперь уже весь район называл тупицей, — агронома Кольцова продолжали считать в районе «самым умным» и «гением». А это, как известно, не прощается, и число его недругов не убавлялось. Нет ничего труднее оказаться в положении человека, который думает и говорит так, что другие начинают подозревать в нем «умника» и «гения».

Еремин знал, что Кольцов родного брата не пощадил — с пасеки прогнал и теперь они враги, хотя брат заметно лучше стал работать после этого в колхозе на овцеферме. После того как Кольцов окончательно не поладил с главным пчеловодом области и с Молчановым, он ушел в Тереховский колхоз. Но теперь выяснилось, что не ладится у него и с председателем Черенковым.

Интересно было послушать, что будет отвечать Кольцову на его слова Дарья. Но после того как Еремин, поворачиваясь на бок, заскрипел кроватью, голоса за дверью понизились, до его слуха дошел только обрывок насмешливой Дарьиной фразы: «…вот уж я не думала, Иван Степанович, что вы в бега можете удариться», — и потом уж нельзя было разобрать ни слова. «Бу-бу-бу», — гудел голос Кольцова. Ему тише вторила Дарья. И должно быть, они-то и убаюкали постепенно Еремина, потому что он вскоре и незаметно для себя опять уснул.

Когда он проснулся во второй раз, была уже совсем глубокая ночь. По хутору перекликались петухи. Но из-за двери, ведущей на переднюю половину дома, еще просачивалась и реяла в темноте тонкая паутинка света и там продолжали разговаривать. Услышав женский голос, Еремин вначале даже не сообразил, что это Дарья: так она говорила непохоже на себя, как-то по-новому, с необычными для нее печальными вибрирующими интонациями.

— Вам, Иван Степанович, надо перестать ко мне ходить, — говорила она, и звук ее голоса, ласкающий и зовущий, странно противоречил ее словам. Все уже в хуторе знают, все говорят… У меня уже большие дети, Иван Степанович, у вас жена, сын. Семью вам нарушить нельзя, и я бы не позволила. Таисия Ивановна — женщина хорошая, работящая. Ничего у нас не получится, Иван Степанович, зачем вы ходите?

— Не знаю, Даша, — отвечал ей голос Кольцова, тоже неуловимо изменившийся и какой-то печально-покорный, — но не заходить к тебе я не могу. И поздно, и Таисию жалко, да тут, наверно, в чем-то другом дело. Конечно, если ты мне запретишь… Но сам я ходить не перестану.

— Вы же, Иван Степанович, собирались уезжать отсюда?

— Ты знаешь, Даша, что я никуда не смогу уехать.

За дверью стало тихо, и потом Еремину показалось, что там поцеловались. В смятении он уронил голову на подушку, чувствуя, как в темноте приливает к его щекам жаркая краска. До чего же нехорошо получилось! Впервые в его жизни получилось так, что он непрошено заглянул в то, что люди хотели уберечь от постороннего взора. И хотя это вышло нечаянно, все равно было нехорошо. «И хоть ты секретарь райкома, — уже немного успокоившись и глядя перед собой в темноту, с насмешливостью думал о себе Еремин, — а, пожалуй, будет лучше, если все это обойдется без твоего вмешательства…»

Оказывается, могут встретиться и такие случаи в жизни секретаря райкома, когда самое лучшее, что он должен сделать, — это не вмешаться. Иначе ему, Еремину, пришлось бы сейчас оказаться и перед таким неизбежным вопросом: а как ты, дорогой товарищ, должен взглянуть на этого человека с точки зрения всех общепринятых норм, зная, что у него жена, сын и что, несмотря на это, он все же… Еремин не докончил своей мысли, так как за дверью опять поцеловались.

«Ну, а если это такое, — думал он через минуту, глядя прямо перед собой в темноту, — от чего растут крылья и без чего человек не может жить, работать?»

Весна пришла бурная, стремительная и смыла немало надежд, взлелеянных в эту долгую зиму. Можно было думать, что после такого снега, который завалил степь и белыми стенами стоял вокруг станиц и хуторов, после этих сугробов, поднявшихся вровень с древними курганами, воды будет много, и, уйдя в землю, она сохранится там надолго, пока не окрепнут и не возмужают злаки и травы. Но все как-то сразу растаяло и стекло под разящими лучами солнца, прошумело из степи с крутого правого берега в реку, говорливо промчалось по ярам и оврагам сквозь лесные полосы, и через неделю уже пыль завихривалась за машинами по дорогам. Вышли тракторы на загонки.

Правда, в конце апреля и в начале мая, когда все уже отсеялись, пролились хорошие дожди и опять возродили у людей надежды на урожай. Но тут же они исчезли, развеялись, как будто испарились вместе с остатками влаги, которую покорно отдавала земля под жарким солнцем, каждое утро беспощадно встающим над степью. В конце мая и к началу июня — перед наливом и к наливу хлебов — земля уже звучала под ногой, как железо. Все, что зацвело в степи и проросло весной, увяло и сгорело. Второй год подряд всходило над степью такое солнце. И, несмотря на то что в этом году не было обычных для июня черных бурь, колос так и не окреп, не набрался сил и зачах, стекая под зноем.

И все же, объезжая, поля, Еремин убеждался, что, сравнительно с видами на урожай у ближайших соседей, в районе было очень неплохо. Бывая в поездке по колхозам, он никогда не забывал завернуть на поля смежных районов и, искренне печалясь, что хлеб у них стоит совсем низкорослый, с тощим колосом, радовался тому, что район, несмотря ни на что, будет с хлебом. Было из-за чего выдерживать войну с Семеновым, идти на серьезный риск, осложнять отношения кое с кем в области и у себя в районе. Например, с тем же Мешковым, который теперь говорит на всех пленумах и сессиях, что его, мол, сняли с должности директора МТС только из-за того, что он не умел угождать новому секретарю райкома… Стоило все это сил и нервов, бессонных ночей и дней, безвозвратно украденных у семьи — у жены и детей. Вряд ли еще кто-нибудь другой в районе так хорошо мог теперь сказать, как бесконечно, утомительно длинны и какую нагоняют на человека тоску осенние лунные ночи.

Но все это осталось уже позади, и разве можно сказать, что все это было зря, если сейчас перед глазами эти звенящие под ветром пшеничные поля, по которым скоро пойдут комбайны, этот с боем вырванный у засухи урожай. Еремин ездил и ездил по степи, останавливал машину, шелушил на ладонь зерна, мысленно взвешивая и подсчитывая, сколько вывезут и продадут колхозы государству, сколько пойдет в семенной, фуражный и другие фонды и сколько останется на трудодни колхозникам. Не во всех, конечно, колхозах соберут одинаковый урожай. Кое-кто и поработал лучше, кое-где была похуже земля… Но уже сейчас можно было сказать: будут люди с хлебом. Вполне хватит им и до нового урожая и даже для продажи излишков на рынке. Оказалось, что в этом неблагоприятном году колхозники получат на трудодень лишь не намного меньше хлеба, чем в позапрошлом, высокоурожайном. А некоторые колхозы, такие, как, например, имени Кирова, выдадут и побольше.

Однажды у лесополосы, отделяющей поля района от полей соседнего, Еремин встретился со своим товарищем Михаилом Брагиным, с которым последнее время они как-то редко встречались и вообще заметно охладели друг к другу. Брагин тоже, видно, объезжал поля своего района. Еще издали Еремин заметил его машину, нырявшую впереди на дороге из балки в балку. Подъехав ближе и узнав газик Еремина, стоявший на дороге среди двух крутых стен «одесской-3», Брагин затормозил машину и выпрыгнул на дорогу — в сером плаще, с серыми от пыли бровями и ресницами, невеселый.

— Ты был прав, — устало сказал он Еремину, протянув ему руку и окинув взглядом густоколосое, тихо волнующееся поле «одесски», которая вплотную подходила к полям его района и, как отрезанная шнуром, уступом поднималась над ними.

Еремин по-человечески пожалел его и предложил:

— Заедем к тебе, я давно не виделся с Зиной.

— Как-нибудь в другой раз, — коротко взглянув на него, отказался Брагин. И, круто развернув машину, поехал назад по пыльной дороге, между полями, которые своим видом могли лишь навеять уныние и глубокое сочувствие к тем людям, что отдали этому свой труд, свое время и вложили в это свои надежды.

И потом перед мысленным взором Еремина долго еще стояли эти поля, и чувство обычной человеческой жалости к товарищу, которое шевельнулось у него тогда, на дороге, очень скоро окончательно вытеснилось мыслями об этих людях, кто пахал и засевал эти поля и связывал с ними свои насущные надежды.

Не один и не два раза за этот год приезжал в район Тарасов. Иногда он заезжал в райком, и отсюда они вместе с Ереминым ехали в колхозы. Иногда же начинал поездку прямо с колхозов и потом уже подворачивал свой газик к райкому. Он уже узнал в районе многих председателей колхозов, бригадиров, трактористов, и они тоже приметили его машину. Весной Тарасов приезжал в Тереховский колхоз смотреть, как агроном Кольцов испытывал свою машину для посадки винограда, и потом прислал из города конструктора с завода для устранения обнаруженных недостатков.

В последний раз он приехал в район уже перед уборкой. По области проводились кустовые совещания секретарей райкомов, председателей райисполкомов и уполномоченных по заготовкам, посвященные хлебопоставкам. Работников южного куста собрали в районе, где работал Еремин. Перед красным зданием районного Дома культуры сбилось газиков, «Москвичей» и «Побед», как перед каким-нибудь театром. Станичные ребятишки кружились вокруг них как зачарованные.

В гулкой тишине большого зала Дома культуры, где обычно проходили все районные совещания, партийные конференции и сессии райсовета, не пропадало ни одного слова из того, что говорил с дощатой трибунки своим не очень громким голосом Тарасов о тех особых условиях, в которых должны будут проходить в этом году хлебопоставки.

Давно остались позади те времена, когда с наступлением хлебозаготовок в колхозах и районах замирала всякая иная жизнь и начиналась полоса великих потрясений, всевозможных осложнений, бессонных ночей и штурмов. За ряд послевоенных лет в области и в районах уже успели привыкнуть к тому, что хлебопоставки проходили без излишнего напряжения, организованно и быстро. Не было нервозности и штурмовщины, излишним было прибегать и к настойчивым убеждениям, чтобы взять хлеб, необходимый для промышленных центров, для внешней торговли и для армии, бодрствующей на рубежах Родины. В плоть и в кровь вошло, что хлебопоставки проходят без шума и треска, без изматывания нравственных и физических сил людей, как важная и непременная, но все же повседневная в ряду очередных задача дня. Мера этой организованности равнялась мере дальнейшего роста и укрепления колхозов, возросшей сознательности людей. Они прошли новую закалку и выучку на войне и после войны немало уже сделали и еще тверже уверовали в свои силы. И на план хлебопоставок они теперь смотрели как на само собой разумеющийся, первостепенный долг. Их не нужно было уговаривать, что это первая заповедь, что государству нужен хлеб и для рабочих центров и для армии. Это понимали не только партийные работники, председатели колхозов, но и рядовые колхозники, весь народ.

Но год был особый и даже трудный. И хлебозаготовки в этом необычном году обещали сложиться тоже необычно. Страна большая, урожай вообще созревал на ее степных просторах неравномерно: в Сибири и на Алтае, например, почти на месяц позже, чем на Украине. И трудно было пока охватить всю картину урожая. Но там, где он созрел, — в ряде областей юго-запада и юго-востока — уже сейчас можно было предвидеть, что урожай будет пестрый и скорее невысокий, чем средний. И должен был сыграть свою роль такой рычаг, как новые, в несколько раз повышенные цены на хлеб, проданный колхозами государству сверх обязательных поставок.

— Острота и сложность хлебозаготовок в этом году заключается в том, чтобы убедить колхозников продать большую часть излишков хлеба сверх твердых поставок не на рынке, а государству, — говорил Тарасов с трибуны районного Дома культуры. — Убедите с цифрами в руках людей, что это выгодно не только государству. За каждый центнер этого хлеба государство уплачивает намного больше, чем обычно. Сосчитайте вместе с людьми, что это сотни тысяч рублей дополнительных доходов в кассу каждого колхоза. Вы меня хорошо поняли, товарищи? — он обвел присутствующих внимательным взглядом спокойных темных глаз. — …С цифрами в руках, чтобы колхозники продали хлеб добровольно. Пусть сами увидят, что новые закупочные цены не ниже нормальных, рыночных, в том случае, конечно, если спекулянты не взвинчивают их искусственно. Мы не случайно пригласили сюда и районных уполномоченных по заготовкам: ни одного центнера зерна без разрешения общих колхозных собраний на заготовительные пункты не принимать. Никакого администрирования, нажима, самоуправства. Скажите людям всю правду о недороде на юге Украины и в Поволжье, они поймут. Напомните им, что отвезти излишки хлеба на рынок — это обычная торговля, а продать государству для планового распределения по стране — это и социалистическая взаимопомощь. Не забывайте, что это те люди, с которыми мы построили колхозы, выиграли войну и сумели залечить раны. Партия верит в их сознательность. — Тарасов опять оглядел присутствующих спокойными темными глазами и как о чем-то само собой разумеющемся, что они и сами хорошо знали, напомнил: — Это, конечно, не означает отдаваться на самотек.

«Да, социалистическая взаимопомощь», — думал после совещания Еремин. Это были те самые слова, которые лучше всего объясняли и обстановку и сущность задачи, встающей перед коммунистами района. Добиться, чтобы это поняли все люди и сами добровольно приняли решение, которое подскажет им их сознательность.

Как обычно, плановые хлебопоставки колхозы района закончили быстро и даже почти вдвое быстрее, чем — в прошлом году, — не за пятнадцать, а за восемь дней. Начались и хлебозакупки, вступили в действие новые цены. В колхозах заключались договоры на продажу излишков хлеба государству, созывались общие собрания, решали этот вопрос. Вдруг вспыхнули и разгорелись уже совсем, казалось, забытые страсти…

Хлеб всегда был скрытой пружиной борьбы. В борьбе за хлеб обнажались и обострялись противоречия, проходили проверку люди, и, как на фронте, сразу определялось, чего стоит человек. Кто трус, кто герой.

Снова и снова убеждался в эти дни Еремин, какая влиятельная и первостепенная фигура председатель колхоза и сколь многое от него зависит. И опять рад был убедиться, что райком не ошибся в тех, кому доверил эту работу. В колхозе имени Кирова — у Морозова, в Куйбышевском колхозе — у Фролова и даже в колхозе «За власть Советов» — у прижимистого и скуповатого председателя Полторыбатько — собрания прошли без особых потрясений, и уже на другой день там по заключенным договорам возили хлеб на заготпункты. И только в тереховской колхозе «Красный кавалерист», наименее всех затронутом сушью, райком столкнулся с непредвиденными трудностями. И здесь, так же как в других местах, многое, если не все, зависело от председателя. Но оказалось, что тереховский председатель Черенков не тот человек, на которого мог надеяться райком. На него была надежда плохая.

Впервые Еремин это почувствовал на партийном собрании в колхозе, созванном перед общим собранием всех колхозников. Выступая на собрании, Еремин говорил своими словами то, что говорил в районном Доме культуры Тарасов; сказал и о том, какой этот год — особый, трудный год.

— Если все подсчитать: расход горючего, прогон автомашин, неизбежные потери при перевозке, затрату времени на то, чтобы сбыть сейчас хлеб на рынке, — то выйдет, что продать те же триста тонн государству, пожалуй, выгоднее, — говорил Еремин. — Нет, товарищи, это совсем серьезно.

— А мы бы, Иван Дмитриевич, сейчас на рынок не повезли, — насмешливо вставил Черенков, грузный, с бритой головой и тяжело нависшими над глазами веками. — Мы бы подождали до зимы и не остались бы в убытке. Какой же хороший хозяин хлеб летом сбывает?

Еремин насторожился.

— На партийном языке, Семен Поликарпович, — откровенно возмутился секретарь парторганизации колхоза Калмыков, — это называется шкурничеством и спекуляцией на чужом недостатке.

В конце концов партсобрание единогласно проголосовало за то, чтобы обеспечить продажу государству по повышенным ценам трехсот тонн зерна. Вслед за всеми, правда самым последним, поднял руку и Черенков. Но у Еремина были серьезные основания сомневаться, что он будет твердо придерживаться принятого решения, не отступит и не слукавит в острую минуту. К сожалению, с фактами такой недисциплинированности еще приходилось сталкиваться. Бывало, на партийном собрании человек голосует вместе со всеми, а потом вдруг возьмет и пойдет наперекор. То ли у него не хватило мужества открыто поднять руку «против», когда все голосовали «за»…, То ли проспал все собрание и, очнувшись, не разобравшись, в чем дело, поднял руку вместе со всеми. То ли потом дома жена разагитировала. Или же не устоял человек перед возможностью заработать себе дешевый авторитет у окружающих. Соблазнился перспективой выглядеть добрым, сердобольным дядей.

С такими фактами райком сталкивался, и пренебрегать этим нельзя было. Тем более имея дело с таким человеком, как Черепков, на которого никогда нельзя было вполне положиться.

Еремин помнил, как еще осенью Черенков, единственный из всех председателей колхозов, дрогнул и украдкой решил было сеять в сухую, бесплодную почву, лишь бы выполнить план. Помнил Еремин и то, что говорила о нем Дарья Сошникова, и нечаянно услышанный ночью в ее доме рассказ Кольцова. Серьезно настораживала и реплика Черенкова на последнем партсобрании. За ней скрывалось что-то другое, потаенное. Правда, Черенков в конце концов проголосовал вместе со всеми и не слышно было, чтобы он открыто высказывался против продажи хлеба государству. Но и твердых слов о том, что колхоз в состоянии продать и продаст эти триста тонн, никто от него не слышал. Обычно он, не возражая, полуприкрыв глаза тяжелыми веками, выслушивал доводы в пользу того, что колхоз может это сделать без ущерба для хозяйства, и отвечал:

— Вот общее собрание и решит. У него ключи от власти. И тут же спешил перевести разговор на другое.

Не мог забыть Еремин и о том, что за Черенковым водилась и такая слабость, как пристрастие к выпивке. В колхозе были свои виноградники, в каждом доме — самодельное, честно заработанное на трудодни вино, а председателя всякий рад угостить. И Черенков с осени, как только созревал виноград, начинал ходить из двора во двор и так ходил всю зиму. Правда, после того как с ним сурово поговорили на бюро райкома, открытого пьянства за ним уже не замечалось. Но по утрам он приходил в правление с оплывшим лицом и с красными, налитыми кровью глазами. Поговаривали, что у него есть в станице своя компания: бригадир Семин, его тесть — заведующий зерновым амбаром Демин, сын этого Демина, и что с ними председатель проводит за столом, за наглухо закрытыми ставнями, ночи. А вокруг винной бутыли, в тесной компании поддакивающих и подобострастно изливающихся в любви друзей можно и не заметить, как размякнет, сделается податливой и начнет раздавать щедрые векселя одурманенная совесть. А потом плати по этим векселям — друзья заглядывают в душу требовательными глазами, и взгляды их спрашивают: «А хозяин ли ты своему слову?»

Общее собрание в тереховской колхозе назначили на воскресенье. До собрания Еремин решил встретиться и поговорить с Дарьей Сошниковой: может быть, она что-нибудь посоветует, подскажет. Дарья — член правления, бригадир, и чем ближе узнавал ее Еремин, тем больше убеждался, каким она пользуется влиянием в колхозе, особенно среди женщин.

Он нашел ее в садах, на склоне, где в это время уже начинали убирать виноград. Женщины выборочно срезывали с кустов и в круглых корзинах сносили белые и темные гроздья на поляну, к весам. Распоряжалась всем Дарья. Ее голос слышался то в одном, то в другом конце сада. Тогда, зимой Дарья помогала на ферме временно, а здесь была настоящая хозяйка, бригадир.

Еремин отозвал ее в сторону, к сторожке, и они сели рядом на врытую в землю лавку. Дарья встретила Еремина шутливыми словами, что из райкома приезжают в сады только когда поспевает виноград, но после того, как она выслушала Еремина, брови у нее перестали играть, лицо сделалось серьезным.

— Неужели не поймут? — с беспокойством заглядывая ей в глаза, спросил Еремин.

— Люди-то поймут, — глядя прямо перед собой на тропинку, убегавшую среди кустов по склону вниз, к реке, ответила Дарья. — Надо только, Иван Дмитриевич, чтобы от людей ничего не утаивали, откровенно им рассказали, что и почему. Неверов, тот никогда не разговаривал с людьми откровенно, все, бывало, молчком, сопит, сосет свою трубочку. И глаза за очками, как у бирюка, блестят. Всю правду, Иван Дмитриевич, надо людям сказать, это они больше всего любят.

Удивительно совпадали ее слова с тем, что говорил на совещании в районном Доме культуры Тарасов. Верить в людей и никогда не бояться говорить им правду. Это наши советские люди, и правду они всегда поймут.

— А как, Дарья Тимофеевна, по-вашему, Черенков? — осторожно намекнул Еремин.

— Что? — в упор посмотрела на него Дарья. — Вы, Иван Дмитриевич, от меня тоже ничего не утаивайте! — добавила она сердито.

— Он не помешает? — договорил свою мысль Еремин.

— За Черенковым присматривайте, — коротко и твердо ответила Дарья. — Он такой, что иной раз и возражать открыто не станет и может всю обедню испортить.

— Я и сам об этом думал, — с беспокойством сказал Еремин. — Совсем стреножили его Семины-Демины.

— Семины-Демины?

— Вам бы; Иван Дмитриевич, как секретарю райкома, уже давно пора к этой свадьбе в нашем колхозе присмотреться, — с укоризной сказала Дарья. — Эта беда для нас почище засухи. Засуха придет один раз в десять — пятнадцать лет и ушла, а эта болячка наш колхоз уже пятый год сушит. Издали, с берега, посмотреть — колхоз как и все: тот же самый устав, демократия. Но только, Иван Дмитриевич, не для всех.

— Не для всех?

— Какая же это демократия, если ею управляют всего две семьи и тянут, как быка за налыгач, куда им нужно? Семины, с Демиными переженились, кто сват, кто шуряк, кто двоюродный брат, пораспустили всюду корни, нагрели теплые места и властвуют. В степи и в садах они бывают через два дня на третий, а на недостаток не жалуются. Сенцо у них всегда накошено раньше других. Топливо завезено еще с лета, в закромах — на два года зерна. И все строятся, справляют свадьбы, мотоциклы меняют на «Москвичи», «Москвичи» — на «Победы». Если бы все это заработанное — не жалко. С колхозной бахчи машинами на базар арбузы и дыни увозят, круглый год в городе белой мукой торгуют, своего вина всегда по две-три бочки. Воруют, а не поймаешь, а поймаешь — нельзя доказать. Еще и сам виноват будешь. Шуряк — бухгалтер колхоза, свояк — завфермой, тесть — кладовщик, зять — сторож виноградного сада, невестка — весовщица. Объедают колхоз среди бела дня. И смотри поперек горла не стань: и тебя скушают. Вот только меня никак не могут. — И она засмеялась низким негромким смехом. — Черенкова они крепко опутали, с ними он гуляет, а может быть, и в доле состоит. Если Семиным-Деминым невыгодно будет эти триста тонн государству продать — и он не захочет. А они в этом году надеются большой оборот с хлебом сделать.

— Да, эту болячку мы запустили, — мрачно сказал Еремин.

— И давно! — подхватила Дарья. — Ох, Иван Дмитриевич, и в некоторых других колхозах надо посмотреть, кто от нашей демократии ключи в руках держит. Иногда сверху кажется, река совсем тихо течет, спокойно, а потом присмотришься — вода в ней мутная. Но вы, Иван Дмитриевич, не бойтесь, найдется в нашем колхозе и на Семиных-Деминых управа. По-ихнему все равно не будет, — вставая с лавки и прощаясь с Ереминым, успокаивающе сказала Дарья. — Они умные, но и нам, живучи с ними, приходится умнеть. Шуметь они, конечно, пошумят, вы сами увидите, как они разыграют свои ноты, но весь колхоз сбить с панталыку им все равно не удастся, — угрожающе поиграв бровями, совсем уже твердо пообещала Дарья, пожимая руку Еремину.

По самым скромным подсчетам, тереховский колхоз «Красный кавалерист» в состоянии был продать государству без ущерба для хозяйства не менее трехсот тонн хлеба по новым, повышенным ценам. И то, что Черенков увиливал и не вывез еще ни килограмма, серьезно омрачало картину хлебозаготовок по всему району.

Видимо, посматривая на ту игру, которую затеял Черенков, и ожидая, что из этого выйдет, стали медленнее вывозить хлеб и некоторые другие колхозы. Неожиданно закупки хлеба по району затормозились.

Еремин чувствовал, что обком пока проявляет терпение, ждет, очевидно, надеясь, что райком сам справится с положением. Еремин давно уже отметил, что Тарасов вообще не любит опекать руководителей в районах, предпочитая предоставлять им свободу действий и лишь в самом крайнем случае вмешиваясь в их работу. Но и терпение обкома имело свой предел. И Еремин почувствовал это, когда в район приехал уполномоченный обкома по хлебным закупкам — Семенов.

Еремин не видел Семенова еще с того самого пленума, после которого тот вернулся в свой кабинет второго секретаря. С тех пор он успел оправиться, держался с былой уверенностью. Вернулась к нему утраченная было решительность слов и жестов. В конце концов, он ведь продолжал оставаться вторым секретарем обкома. Кое-что Еремин заметил у него и новое. Например, разговаривая, Семенов нередко теперь ронял: «я думаю», «мне думается», как это делал Тарасов. Михаил Брагин рассказал Еремину и другие подробности о Семенове. Оказывается, у него появилась новая, неизвестная ранее черта, сходная с такой же чертой в характере у Тарасова. Рассказывали, что Тарасов неравнодушен к зеленому полю стадиона и по-детски унывает, когда местные футболисты проигрывают иногородним. С некоторых пор эта страсть проснулась и у Семенова, он теперь не пропускал ни одного футбольного матча. Заметил Еремин изменение и в его одежде: он теперь носил не куртку с накладными карманами, а обыкновенный костюм с галстуком, шляпу.

Есть люди, которые тем охотнее усваивают внешние черты и манеры вышестоящих авторитетов, что искренне думают, будто это и есть те главные черты их характера, которые делают их авторитетными в глазах окружающих.

Однако для Еремина не понадобилось много времени убедиться, что Семенов продолжал оставаться все тем же Семеновым.

— Ну, Еремин, в сравнении с соседями ты — кулак! — сказал он, здороваясь и бросая на стол кожаный желтый портфель с застежкой-молнией.

— И вы приехали меня раскулачивать? — отшутился Еремин.

— Это само собой, — искоса посмотрел на него Семенов. — Нет, ты серьезно мне объясни: земля у вас с соседями одинаковая, климатические и прочие условия равные, а урожай почти вдвое выше.

Еремин не хотел вспоминать старое и теперь уже отболевшее, но почему-то, взглянув на остриженную ежиком голову Семенова, не сдержался:

— Зато, Федор Лукич, соседи осенью на три недели раньше нас отрапортовали.

— Ну, это ты брось, не мальчики, — скользнул по его лицу помрачневшим взглядом Семенов. Шея у него, туго охваченная галстуком, покраснела. — В общем, хлеб у вас есть.

— Есть, — сдержанно согласился Еремин.

— Вот это по-государственному, — повеселел Семенов. — И если говорить откровенно, хлеба у вас неистощимые запасы.

— А этого я бы не сказал, — ответил Еремин. — Засуха и нас обидела.

— Обидела? — иронически переспросил Семенов. — Если ты думаешь, что я это говорю громкие фразы, не зная хлебных ресурсов вашего района, то ты жестоко ошибаешься. По дороге я побывал в ваших колхозах. — и не по полчаса. Я тебе сейчас назову колхозы, где еще на три года хватит хлеба. Например… — он порылся в своем портфеле с застежкой-молнией, доставая бумаги. Еремин ждал, что он назовет сейчас «Красный кавалерист», и немало удивился, когда Семенов, достав нужный лист бумаги и скользнув по нему глазами, назвал: —…Например, колхоз имени Кирова. Но председатель там жила.

— Кто? Морозов?

— Да. Ты не знал? Ого, еще какая жила! Зажал хлеб, — Семенов показал руками, — и держит. Я вынужден был лично обязать его заключить дополнительно договор на продажу еще пятисот тонн хлеба.

Еремин помрачнел:

— Вот это зря!

— Как — зря! — округленными глазами повел на него Семенов.

— Колхоз Кирова вывез все, что мог и что должен был вывезти, и сверх того добровольно решил продать еще сто пятьдесят тонн.

— Жалкая подачка, — пренебрежительно сказал Семенов. — А у самих хлеба не перекачаешь.

— Это только так кажется, Федор Лукич.

— То есть как — кажется?! — возмутился Семенов. — Я у них ситуацию с хлебом целый день изучал. Лично все амбары проверил.

— Это же передовое, многоотраслевое хозяйство, с высокоразвитым животноводством. Взять у них еще пятьсот тонн — совсем подорвать кормовую базу. А «Красный кавалерист» может триста тонн без ущерба продать.

— Ты что, шутишь?! — раздраженно посмотрел на него Семенов. — Или не знаешь положения дел в колхозах? Был я и в «Красном кавалеристе» и могу сказать, что на Черенкова вы, пожалуй, зря так ополчились. Конечно, он в состоянии вывезти еще пятьдесят — сто тонн, и он мне обещал, но не больше. Простые цифры говорят, что в колхозе имени Кирова в два и три раза больше хлеба. Какая у них средняя урожайность?

— Тринадцать и восемь десятых центнера с гектара, — сказал Еремин.

— Ну вот, видишь, я и говорю, что ты не знаешь положения, — торжествующе сказал Семенов. Он достал из кармана очки, водрузил на переносице, заглядывая в бумаги. — А в «Красном кавалеристе» — восемь и две десятых центнера. Ай-яй-яй, Еремин, этого я от тебя не ожидал! — складывая дужки очков и пряча их в футляр; укоризненно покачал головой Семенов. — Да в колхозе имени Кирова останется хлеба больше, чем в любом другом колхозе района.

— И больше голов скота на каждый гектар пашни. Конечно, если взять цифру в отрыве от всего, то действительно может сложиться такое впечатление. Давайте разберемся. — Еремин достал и раскрыл свою записную книжку, взял карандаш. — Вот сравнительная таблица интенсивности развития животноводства по району. Крупного рогатого скота в колхозе имени Кирова…

— Ты что, меня учить вздумал? — побагровев, перебил его Семенов.

Еремин удивленно поднял голову от стола:

— Почему учить? Я предлагаю вместе разобраться.

— Потом разберешься. Наедине с самим собой, — насмешливо сказал Семенов. — Мне твоя итальянская бухгалтерия не нужна. Ты что, Еремин, младенец?! Речь идет о хлебе, а ты ко мне с рогатым скотом!

— Это нельзя отрывать.

— Всему свое время. Ты понимаешь задачу? Речь идет о хлебе.

— Хлеб мы сдадим. Но внутри района разрешите нам по хлебозакупкам придерживаться наших наметок, которые составлялись с учетом состояния и перспектив животноводства в каждом колхозе.

— Опять за рыбу деньги! — Семенов даже хлопнул по столу ладонью. — Ты что сегодня, белены объелся?!

— Я думаю…

— Я думаю, — покраснев, не дал ему досказать Семенов, — что в вашем районе зажимают хлеб. И вынужден буду говорить об этом на бюро обкома.

— Этого вам никогда не удастся доказать, — холодно улыбнулся Еремин. Чем больше выходил из себя Семенов, тем больше Ереминым овладевало спокойствие. — Можно подумать, что мы тут действительно саботажники. Но в этом малоурожайном году наш район уже сдал и продал тринадцать тысяч тонн — в два с половиной раза больше, чем в позапрошлом, высокоурожайном.

— Опять бухгалтерия! Упиваешься заслугами? Не в цифрах дело. Для меня это становится делом принципа.

— А для нас это вопрос жизни. Вы, товарищ Семенов, побудете у пас два-три дня, а нам здесь оставаться с этими людьми жить и работать.

— Кто-то из нас двоих здесь — секретарь обкома, — прозрачно намекнул Семенов. — Тебе, Еремин, известно это выражение: «демократический централизм»?

— Известно и другое: «коллегиальное руководство», — в тон ему ответил Еремин.

— Ого, да ты, оказывается, серьезно зазнался! — с интересом посмотрел на него Семенов. — Теперь мне понятно, кто в вашем районе главный зажимщик хлеба.

Побледнев, Еремин встал. Но Семенов, не попрощавшись, уже пошел к двери. Из окна райкома Еремин видел, как «Победа» Семенова развернулась на площади и стала подниматься по улице вверх, в степь. Кажется, он действительно направился в колхоз имени Кирова.

Еремин еще побыл в райкоме, покурил, потом спустился вниз, к райкомовскому гаражу, разбудил спавшего в кабинете газика Александра и поехал в «Красный кавалерист» на общее колхозное собрание.

По дороге он решил заехать к Михайлову на хутор Вербный, узнать, не захочет ли и он поехать с ним на собрание, посмотреть и послушать, что будут говорить люди. Поселившись в районе, Михайлов просил Еремина давать ему знать обо всем интересном, что происходит в колхозах. Собрание в «Красном кавалеристе» обещало быть бурным, и, пожалуй, интереснее этого сегодня ничего нельзя придумать.

Решив осесть в районе, Михайлов изъявил желание поселиться не в райцентре, где все-таки было веселее и удобнее — магазины, Дом культуры, довольно солидная библиотека — и где приставали большие пароходы, а в шести километрах от райцентра, в хуторе Вербном. Еремин сперва подумал, что человека утомили город, беспокойная, шумная жизнь и его привлекла к себе хуторская тишина, но Михайлов его разуверил.

— Конечно, тишина для нервных людей нужна, и при уединенной работе это большой плюс, — сказал Михайлов, — но, по-моему, от тишины в слишком больших дозах тоже можно устать. И не ее я ищу, не в этом дело. Просто, мне кажется, лучше будет, если я из колхоза буду приезжать в район, а не из района в колхоз. В районных центрах мне приходилось жить, а в колхозе нет. В Вербном же довольно интересный колхоз, многоотраслевой: полеводство, виноградарство, животноводство.

— Даже не колхоз, а всего три бригады, — уточнил Еремин. — До укрупнения там был колхоз.

В глубине души он не совсем одобрял решение Михайлова. Надо же человеку подумать и о семье. У Михайлова двое детей, старшая дочь уже пошла в школу.

— До четвертого класса Наташа будет здесь учиться, а потом, слепой сказал, посмотрим, — ответил и на это Михайлов.

— Не глуховато? — усомнился Еремин.

— Люди здесь живут? — спросил его Михайлов.

— Они, Сергей Иванович, тут родились.

— Это же крупный хутор, двести тринадцать дворов, электрический свет, своя почта. Я узнавал: центральные газеты на третий день доставляют. И потом, Иван Дмитриевич, вряд ли вы еще назовете такое красивое место в районе.

Место и на самом деле было красивое: широкая река с островом посредине, вербный лес на том берегу, а за лесом заливные луга, пестрые пятна станиц и сел на зеленом холсте и дальше табунные степи. На этом же берегу виноградные сады, тяжелыми волнами спадающие к реке по склонам. Дом, в котором поселился Михайлов, стоял на обрывистом берегу. В ледоход источенные солнцем льдины терлись о суглинок крутого яра.

Со временем Еремин привык заезжать сюда, направляясь в колхозы района. Нередко Михайлов садился в газик Еремина, и они дальше ехали вместе, а если он мог оторваться от работы, то Еремин заворачивал к нему на обратном пути и рассказывал, где был, с какими людьми встречался, что узнал нового. Встречая Еремина из поездки, Михайлов тотчас же уводил его под большое, растущее на обрыве, рядом с домом, дерево-кудряш; они садились на скамью и начинали разговаривать. Шофер Еремина, прикорнувший в кабине машины, видел уже третий сон, а они все говорили. Если же Еремин, приезжая, не заставал Михайлова дома, он уже знал, где его искать: или в садах, где работали женщины, или на бугре у трактористов, или же у реки. Михайлов обычно сидел в приткнутой к берегу лодке и смотрел на Дон.

…Они приехали в Тереховскую за час до собрания, но в клубе уже все лавки были заняты. Сидели и на подоконниках, стояли у двери, в проходе. Люди знали, зачем было созвано это собрание, и пришли все. Дверь и окна открыли настежь, но все равно было душно.

После того как избрали президиум, Еремин вышел на край сцены — небольшого дощатого помоста — и рассказал все. Рассказал то, что знал сам и что услышал от Тарасова в районном Доме культуры. Ничего не утаил от смотревших на него из глубины зала блестящими глазами и ловящих его слова людей, как и советовала ему в саду Дарья.

Некоторое время после того, как он окончил, в клубе стояла тишина, а потом ее прервал невеселый голос:

— Стихия!

— Да, — подтвердил Еремин, — она еще путает нам планы. Мы ее не успели совсем побороть. После такой зимы все лето такая сушь. И только когда подошло убирать, как из решета полило.

— Не когда просят, а когда косят, — опять сочувственно подтвердили из зала.

Вслед за Ереминым выступил секретарь парторганизации колхоза Калмыков. Он вышел из-за стола президиума, достал записную книжку и надел на седловину носа очки в стальной оправе. Сквозь очки он заглядывал в книжечку, а поверх очков смотрел в зал. Из книжечки, в которую заглядывал Калмыков, явствовало, что триста тонн зерна, конечно, внушительная цифра, по и после этого в колхозе хлеба останется немало. По два килограмма зерна на трудодень — это еще не все. Плюс полкило винограда, семечки и овощи. Для тех, кто работал, а не лодырничал, этого вполне хватит не только для безбедной, а и просто для обеспеченной жизни до нового урожая.

— По три-четыре овечки в хозяйстве имеется, — говорил Калмыков, — по две-три козы. Сена люди позаготовили. И надо не забывать, — заключил он, снимая очки и пряча книжечку в карман, — что триста тонн в переводе на новые цены на хлеб — это несколько сотен тысяч рублей в кассу колхоза.

Ничто не действует на людей с такой неотразимой убедительностью, как язык цифр и фактов. И Калмыкову никто не возражал. Он называл те самые цифры, которые знали все. Но когда он спрятал очки и опять вернулся на свое место, за стол президиума, посыпались возгласы:

— Теперь желательно послушать Черенкова!

— Давай Черенкова!

— Пусть Черенков за кадку с фикусом не хоронится, а к свету идет!

— Что он об этом думает? — Почему молчит?

Черенков забился во второй ряд президиума, спрятал лицо за широкими листьями фикуса и явно не хотел выступать. Не хотелось и Еремину, чтобы он сегодня выступал. Но собрание требовало, и Еремин, обернувшись в президиуме к Черенкову, сказал:

— Придется вам выступить.

— У меня простужено горло, — показывая рукой на шею, сиплым голосом сказал Черенков.

— У Семена Поликарповича болит горло, — вставая за столом президиума, громко сообщил в зал председательствующий Калмыков.

Собрание отозвалось хохотом.

— Увиливает!

— Вчера у него голос трубой гремел!

— Может, тебе, Семен Поликарпович, опохмелиться нужно?

— Он эту ночь до зари у Семиных-Деминых на крестинах прогулял.

— Врешь, Стешка, он у нас не гулял.

— Ну, у Деминых-Семиных.

— Отодвиньте от него фикус.

— Пускай хоть шепотом говорит, мы прислушаемся. Черенков показался собранию из-за фикуса с красным и еще более сонным, чем обычно, лицом. Верхние веки совсем нависли над глазами.

— Нам, Семен Поликарпович, интересно твое мнение узнать, — встретил его сидевший в переднем ряду старик Демин, старший кладовщик зернохранилища в колхозе.

— Как вы, так и я, — хмуро ускользая от его взгляда, Черенков развел руками.

— Ты пока наш председатель, — зло крикнула Дарья Сошникова — От тебя люди ждут совета, заключать нам договор на эти триста тонн или нет.

Еремин нашел глазами Дарью, сидевшую в окружении женщин с правой стороны от стены. С одной стороны от Дарьи сидела смешливая Стешка Косаркина, с другой — кареглазая Мария Сухарева.

— Вы же сами знаете, товарищи колхозники, что такое для нас хлеб. — И Черенков налил из графина в стакан воды и с жадностью выпил.

— Петли, сукин сын, вяжет, — наклонился в президиуме Калмыков к Еремину.

Теперь и Еремин окончательно убедился в том, что Черенков сам продавать хлеб не хочет и заигрывает с колхозниками, выставляя себя защитником их интересов. И это коммунист, председатель колхоза!

— Вы расскажите колхозникам, товарищ Черенков, — сказал Еремин, — сколько еще останется хлеба в колхозе после продажи этих трехсот тонн.

— Останутся, Иван Дмитриевич, сто двадцать тонн и отходы, — испуганно и наивно посмотрел Черенков на Еремина.

— Неверно говорите, — вдруг послышался сердитый голос от двери. — Люди еще правда подумают, что у нас нет хлеба.

От двери шел по проходу агроном колхоза Кольцов.

— Если неверно, то я могу и совсем не говорить, — пожал плечами Черенков и медвежевато пошел на свое место за фикус. Скашивая голову в зал, он, видимо, ожидал, что его остановят и попросят говорить дальше, но его не стали задерживать. Только один голос жены полеводческого бригадира Семина крикнул: «Куда же вы уходите, Семен Поликарпович, мы еще вас послушать хотим!» — и Черенков уже было остановился и стал поворачиваться, но этот голос потонул в шуме других голосов. С той стороны, где вокруг Дарьи Сошниковой тесной командой сидели женщины, закричали:

— Довольно!

— Высказался Семен Поликарпович…

— Все равно только крутит.

— Теперь пусть Иван Степанович скажет.

Кольцов прошел от двери через весь зал и по деревянной лесенке поднялся на сцену — крупный, со скуластым лицом и антрацитово-черными глазами. Когда Кольцов заговорил, они еще больше засверкали. Еремин невольно взглянул на Дарью. Дарья, та самая Дарья, которая, казалось, никогда и никого не смущалась и каждому смотрела в глаза открыто и прямо, теперь, увидев на краю сцены Кольцова, потупилась и все время, пока он говорил, просидела в окружении своих подруг с опущенными глазами, притихшая.

— Неверно, Семен Поликарпович, — уже стоя на краю сцены, повторил Кольцов. — Хлеб у нас есть, а почему вы в отходы приказали зачислить девятьсот тонн чистой пшеницы — этого я не знаю. Ее из степи по ночам возили, и кладовщику Демину приказано в этот амбар никого не пускать. Даже агронома.

— Это правда? — сурово повернулся Еремин к Черенкову. Черенков не ответил. Широкий лист фикуса надежно защищал его от глаз собрания.

Так и не дождавшись ответа, Еремин повернулся к собранию:

— Кто у вас кладовщик?

— Старый Демин. Тесть бригадира Семина, — громко, так что эти слова услышали и все, ответил в президиуме Калмыков.

— У нас все ключи от амбаров у Семиных-Деминых, — добавила Стешка Косаркина. И, встретившись со взглядом Еремина, спряталась за плечо Дарьи.

— Здесь товарищ Демин? — громко спросил Еремин.

— Здесь. — В первом ряду поднялся невысокий, тщедушного вида старик с бравыми усами.

— Вы принимали эти девятьсот тонн?

— Мы, — пошевелил усами старик. И поправился: — Я.

— И это действительно отходы?

Старик посмотрел куда-то себе под ноги и ответил:

— Действительно.

— Я, товарищ. Еремин, отвечаю за свои слова, — мучительно покраснев, так что на него жалко было смотреть, сказал Кольцов. — Это зерно со второго тока прямо из-под сортировки возили. Я, конечно, не могу поручиться — может быть, его потом в амбаре и с отходами смешали. Меня, агронома, в амбар не допускают.

Теперь уже Калмыков повторил вопрос Демину:

— Действительно, Стефан Денисович, это отходы?

— Действительно, Василий Михайлович, — встречаясь с его взглядом своими невинными голубыми глазами, ответил старый Демин.

— От меня они тоже утаивают, — наклоняясь к Еремину за столом президиума, смущенно пояснил Калмыков.

«А уж секретарю парторганизации надо бы знать, что у него делается в колхозе», — подумал Еремин. Калмыков, должно быть, по его лицу понял его мысли и поспешил отвести взгляд в сторону.

— Отходы это или нет, все равно по уставу мы ими распоряжаемся, — предупредил из глубины зала чей-то голос.

— Тебе, что ли, Федор Демин, дать слово? — наклонился через стол Калмыков.

— Когда надо будет, я сам попрошу, — ответили из зала.

Не раз Еремин во время собрания бросал взгляды на Дарью и, вспоминая то, что она говорила ему о Семиных-Деминых, думал, что, ох, многого мы еще не знаем о внутренней жизни колхозов и мимо многого равнодушно проходим, пренебрегая этим, как мелочью. Вот и бывает подчас, что по видимости колхоз как все, ничем не отличается от других: и земля и все условия — равные с соседями, и люди как люди, а никак не поднимется на ноги. Жизнь в нем едва теплится. И начнет райком или райисполком проводить в колхозе какое-нибудь важное мероприятие, сулящее блага и людям и государству; все, казалось бы, организовали, подготовили, предусмотрели, как вдруг в самый критический момент, в решающую минуту, точно сработала какая-то невидимая пружина и — осечка. Начинай все сначала. Что это за пружина?

И вот Еремин видел ее перед глазами. Всматриваясь в зал и вслушиваясь в каждый возглас, в каждое слово, он воочию мог наблюдать ее скрытое действие. Он даже весь встрепенулся, подобрался за столом президиума, так интересно было ему это наблюдать.

Как и предсказывала Дарья, все было отрепетировано заранее, как по нотам. Работникам райкома, приезжающим в колхоз, не мешало бы поучиться организационной сноровке у этих Семиных-Деминых. Так сказать, перенять опыт. Организованность, можно сказать, идеальная. Самый главный дирижер всей этой музыки, слагающейся из мужских басовитых возгласов, визгливых женских криков, иронического, обескураживающего хохотка, заглушающего слова топота, — бригадир полеводческой бригады Семин, маленький, остроносенький человек, оставался в тени, подчеркнуто не принимая никакого участия во всем этом и даже сохраняя на своем лице пренебрежение к тому, как это взрослые люди могут так шуметь и кричать на собрании, переступая всякие границы приличия. Но Еремин чем дальше, тем все больше начинал соображать по самым незначительным признакам, по мимолетным переглядываниям, перемаргиваниям и кивкам людей, по тому, как этот тщедушный и мелкорослый человек вдруг наклонялся к уху своего соседа, а тот потом небрежно бросал через плечо какое-то слово другому, сидевшему сзади, и после этого в зале непременно либо поднимался шум, либо с новой силой начинался обстрел оратора репликами, — по этим неуловимым признакам Еремин все больше начинал понимать, что этот человек и держит в руках конец той пружины, которая перевивает собрание, разобщает людей, хлещет по их лицам и все время сбивает, как говорила Дарья, с панталыку. Однажды, взглянув на Михайлова, сидевшего у окна, Еремин увидел, как тот вдруг вынул из кармана пиджака маленькую черненькую книжечку и, положив ее на колено, склонив курчавую голову, что-то быстро, лихорадочно стал записывать. Очевидно, и он, подобно Еремину, внезапно рассмотрел и понял здесь, на собрании, что-то такое, чего прежде не видел и не мог понять, и теперь спешил это записать. Снова и пристальнее вглядываясь в зал, Еремин приходил к выводу, что Семиных-Деминых не так уж много, всего восемь или девять человек. Но вот еще одно доказательство, что организация — великая вещь. И вот наглядный пример, что, когда ею пренебрегли, отдали в чужие руки, она начинает играть наоборот и становится серьезной помехой делу.

Еремин начинал всерьез тревожиться за исход собрания. Окидывая глазами зал, он думал о тех силах, которые противостояли на собрании Семиным-Деминым и могли бы повернуть его в нужное русло. Многих из людей он знал уже не первый день, с некоторыми знакомился только теперь. Агроном Кольцов и секретарь парторганизации Калмыков уже выступили и, конечно, помогли делу, но этого было недостаточно. Черенков, жалкий человек, только навредил и теперь опять прячется за листьями фикуса. Дарья…

Вот когда Еремин взглядывал на Дарью, он успокаивался. Она сидела со спокойным, даже улыбающимся лицом, с играющими по обыкновению глазами и бровями. Вокруг нее, в первых рядах правой половины зала, сидели ее подруги. Со многими из них Еремин уже был хорошо знаком: со Стешей Косаркиной, которая сейчас постреливала в его сторону глазами, с ее немолодой кареглазой соседкой Марией Сухаревой и с некоторыми другими. Но всех, кто сидел вокруг Дарьи, он, конечно, не мог знать, потому что вокруг нее, вероятно, сидели почти все женщины колхоза. Случайно или не случайно, они расселись поближе к ней, заняв почти всю правую половину рядов и почти все передние скамьи левой половины. Не все женщины, конечно, сидели вокруг Дарьи, некоторые расселись и вокруг Семиных-Деминых. И когда нужно было, они начинали подавать голоса, визжать и выкрикивать. Но легко было увидеть, что их меньшинство.

Если у Семиных-Деминых имелся на собрании свой замаскированный дирижер, то и женщины постарались выставить в противовес ему своего, который к тому же оказался не менее искусным. С той лишь разницей, что женщины совсем не хотели скрывать, что ими дирижирует Дарья. Еремину интересно и радостно было наблюдать, как они ее слушают и как у них тоже все заранее расписано по нотам. И ни разу этот оркестр не сбился, не сфальшивил. Всякий раз он вступал в строй и начинал играть именно в ту секунду, когда казалось, Семины-Демины уже совсем начинают брать верх и вот-вот собьют собрание, и требовалось кого-нибудь из них немедленно осмеять, срезать ядовитым словом, усадить на место, а то и перебить, перекричать сразу полсотней звенящих, как серебряные трубы, голосов. Иногда какая-нибудь из женщин, та же Стешка Косаркина, вдруг бесхитростно и деловито осведомлялась у кого-нибудь из Семиных-Деминых под конец его речи:

— Ты, Андрей Петрович, на собрание из дому пришел или прямо от Пашки Кравцовой?

И тотчас же в дружном взрыве уничтожающего женского смеха, к которому охотно присоединился мужской, бесследно тонуло и исчезало все то, о чем он до этого говорил. И лучше было потом к этому уже не возвращаться.

Дарья тоже перемигивалась с женщинами, обменивалась кивками, наклоняясь то к одной, то к другой, и Еремин, замечая все это, тут же мог проследить, как отзывалось это в зале клуба в прибойном шуме новых выкриков, ядовитых реплик, безжалостно-острых словечек и даже в оглушительном топоте. Руководимые Дарьей женщины не пренебрегали ничем из того, чем не пренебрегали Семины-Демины. Еремин видел, как Стешка Косаркина; заложив два пальца в рот и свирепо округлив глаза, старалась забить речь молоковоза Федора Демина протяжным мужским свистом. И, встретившись со взглядом Еремина, внезапно смолкла, уткнула лицо в колени.

Но Еремин видел, как, несмотря на это, все та же скрытая пружина действует, лихорадит собрание и бросает людей из стороны в сторону. И до тех пор, пока конец этой пружины находится в руках у этого маленького человека в синем пиджаке и в кепочке с пуговкой, нельзя было наверняка поручиться за исход дела. Надо было выбить у него этот конец из рук. Еремин, быстро наклонившись к Калмыкову, спросил у него, как зовут этого человека, и поднялся за столом. Все стихли. По его лицу увидели, что он собирается сказать что-то необычное.

— Если Михаил Трифонович Семин, — сказал в наступившей тишине Еремин, — имеет что сказать, то пусть он не через других действует, а сам скажет, есть ли в колхозе излишки хлеба.

Тишину, которая установилась после этих слов, обычно называют мертвой. Еремин встретился со взглядом Дарьи и увидел, что она ему кивнула. Михайлов перестал записывать и, подняв голову, смотрел то в зал, то на Еремина.

Щуплый мужчина в синем пиджаке растерянно встал и, поворачивая в руках кепку с пуговкой, смотрел по сторонам и на президиум. На остром, скорее с хитрыми, чем умными, чертами лице его выступило выражение величайшего недоумения. Должно быть, он совсем не ожидал такого оборота и никак не мог понять, как сумели увидеть и вдруг обнажить то, что, по его убеждению, было глубоко спрятано от постороннего взора. Так как он слишком долго молчал, Калмыков своими словами и с неуловимым новым оттенком повторил вопрос Еремина:

— Михаил Трифонович, секретарь райкома партии товарищ Еремин интересуется твоим авторитетным мнением по данному важному вопросу о хлебе. Как ты считаешь?

— Считаю… — сказал Семин.

— Что считаешь? — недоумевающе переспросил его Калмыков.

— Он считает, сколько у нас в колхозе Семиных и Деминых с ключами от амбаров, — насмешливо подсказали из тех рядов, где сидела Дарья с подругами.

Мужчина в синем пиджаке и бровью в ту сторону не повел. Должно быть, он уже начал оправляться от растерянности, и в его глазах появилось обычное выражение простодушной хитрости.

— От вашего слова, товарищ Семин, сейчас многое зависит, — тихо и твердо напомнил ему Еремин. — И мы вас просим всю правду сказать: найдутся в колхозе триста тонн излишков зерна для продажи государству или нет?

Тщедушный мужчина с хитрым лицом встретился со взглядом Еремина, устремленным на него со сцены клуба, и безошибочно определил: он все понял. Неизвестно, как, какими потаенными путями он смог почувствовать и узнать то, что, казалось, так надежно было скрыто от чужого глаза, но только он это узнал и почувствовал. Конец пружины оказался у него в руках. И после этого нелепо и бесполезно было бы продолжать сопротивляться.

— Найдутся, — коротко сказал Семин и, зачем-то оглянувшись, сел на свое место.

— Нехорошо, товарищ Еремин, — пробился сквозь поднявшийся в зале шум все тот же развязный голос молоковоза Федора Демина, — нажим делаете. Люди еще подумать хотят, а вы из них клещами согласие вытягиваете. Не по уставу.

И тотчас же раздался спокойный голос, который сразу узнал Еремин:

— Не по уставу? Василий Михайлович, дай мне слово.

Это была Дарья. Она не пошла, как все, на сцену, а поднялась и осталась стоять на месте, полуобернувшись и к президиуму и к собранию.

— Это ты, Федор Демин, кричал? — спросила она, всматриваясь в темноту зала сузившимися глазами. — Ну, тебе-то, конечно, ничего больше не остается, как в голос рыдать. Ты всю весну и лето прорыбалил, с зари до зари в лодке под яром сидел и только перед уборкой в бригаде объявился. Небось с полета трудодней нагреб?

— Плохо считаешь. Семьдесят пять, — зло бросил из угла Федор Демин.

— Ну, — удивилась Дарья. — Я же и говорю, что нагреб, — заключила она под общий хохот.

Ничто так не убивает, как смех, и Федор Демин, услышав его, сел на лавку, яростно озираясь и не делая больше попыток прервать Дарью. Выступая, она раскраснелась, платок развязался у нее и сполз на плечи, серые большие глаза под трепещущими бровями сверкали, и лицо стало ярко, вызывающе красивым. Глянув в зал, Еремин перехватил взгляд Кольцова, восторженно смотревшего на Дарью.

— Ты, Федор, — говорила она, — в надежде был, что другие на каждый твой трудодень по целому пуду зерна заработают и ты больше тонны загребешь, и вспомнил сейчас про устав. Что-то ты о нем не вспоминал, когда сидел под яром. — Смех опять пробежал по рядам. Дарья переждала его и повысила голос: — Вы слыхали, кто тут больше всех горло драл? Кто по малу трудодней имеет и надеялся, что люди им на каждый трудодень по многу хлеба заработают. У меня с детьми тысяча трудодней, я две тонны зерна получу, и мне хватит до урожая. Проживем. Устав, Федор, не для лодырей. Он против лодырей.

И она села.

За предложение продать государству триста тонн пшеницы проголосовали единогласно. И даже Федор Демин, сидевший у двери, прислонившись плечом к косяку, глянув в зал и увидев лес рук, не захотел оставаться в одиночестве и тоже небрежно поднял руку.

Поздно вечером, приехав с собрания домой и тихо поднимаясь по скрипучим ступенькам, чтобы не разбудить жену и детей, Еремин услыхал, что в его комнате звонит телефон. Он быстро открыл ключом дверь, прошел к себе в комнату и взял трубку. Звонили из колхоза имени Кирова. Сквозь треск и шумы районной телефонной линии Еремин узнал голос Морозова.

— Иван Дмитриевич, возим семенное зерно, — сказал в трубку Морозов.

— Что-о?! — оглядываясь на дверь, за которой спали жена и дети, и зачем-то прикрывая ладонью трубку телефона, переспросил Еремин.

— Товарищ Семенов приказал вывезти все, — пояснил Морозов.

— Он у вас? — чувствуя, как трубка телефона мгновенно запотела у него в руке, быстро спросил Еремин.

Слышимость на внутрирайонной телефонной линии внезапно сразу установилась отчетливая, ни один шорох не приплетался к разговору. Казалось, Морозов стоит где-то совсем рядом. Еремин слышал его дыхание.

— Он спит у меня на квартире.

— Вы по договору закончили вывозить?

— Вы же знаете, Иван Дмитриевич, — удивленно сказал Морозов.

— Дальнейший вывоз хлеба прекратите. Из семенного и аварийного фуражного фонда брать запрещаю, — громко сказал Еремин.

— Товарищ Семенов предупредил, что я буду отвечать партбилетом, — растерянно сказал Морозов.

— Запрещаю! — не заботясь больше о том, что он может разбудить всех в доме, крикнул в трубку Еремин. Струны нервов, натягивавшиеся весь день, вдруг сразу оглушительно лопнули. — Чтобы ни одного килограмма! Вы слышите, Морозов?!

На линии опять засвистело и зашипело, кто-то настойчиво крутил ручку телефона. Глухой ответ Морозова совсем потерялся:

— Слышу, Иван Дмитриевич.

В щель приоткрывшейся из соседней комнаты двери выглянуло лицо жены с большими испуганными глазами.

— Что-нибудь случилось, Ваня?

— Ты, Женя, спи, — положив трубку на рычажок, устало ответил Еремин.

Эту ночь он опять не спал, курил у себя в комнате и на крыльце, думал. Мысленно допытывал себя: в чем был прав, а в чем, может быть, неправ, старался доискаться, чем разумным мог руководствоваться Семенов. Он, конечно, не в свой карман ссыпает зерно; может быть, он даже искренне уверен, что поступает единственно правильно, борется за хлеб. Но он из той породы штурмовщиков, которые упрутся в одно и не хотят больше ничего видеть. Штурмовщик, заквашенный на кампанейщине, на карьеризме и на мелком тщеславии: как сказал, так и будет. А там хоть трава не расти. Неверов, так сказать, областного масштаба. А если сказал в первую минуту, не подумав, просто сорвалось с языка, и допустил ошибку из-за недостаточного знания обстановки? Почему бы и не поправиться, не взвесить все заново, трезво взглянуть в лицо фактам? Если поганенькое самолюбие не позволяет сделать это вслух и открыто, то сделай хотя бы на деле. Ведь самое важное, чтобы дело не пострадало. За пять дней пребывания в районе ни разу не взглянул по сторонам, не поинтересовался; как живут колхозы. Не вообще, не в общем и целом, а тем, как живет каждый колхозник, что думают люди, с чем район идет в зиму. Тогда бы он увидел, как в действительности складывается хлебный баланс в каждом колхозе, где подзажали зерно, а где отдали все, что могли отдать, и оставили только на необходимейшие нужды. Нет, не хочет оглянуться. Думает, только он озабочен тем, что государству нужен хлеб. Да Еремин ни на минуту не позволил себе подумать, чтобы район недодал хотя бы одного килограмма зерна.

Чем больше думал об этом Еремин, тем большее испытывал возмущение. Вспомнил и грубый намек Семенова на то, что кто-то из них двоих здесь секретарь обкома. И однажды всплывшее в сознании Еремина слово «штурмовщик» плотно приклеилось к облику Семенова.

А штурмовщики уже до этого причинили немалый урон сельскому хозяйству. И если они не хотят переучиваться, то пора бы уже с ними и расставаться.

Чем больше думал об этом Еремин, тем больше приходил к выводу, что никак не избежать ему ехать в обком, к Тарасову.

В семь часов утра он сел в автомашину и к девяти уже был в областном центре.

С Тарасовым он буквально столкнулся у дверей обкома. Тарасов жил неподалеку и шел на работу.

— Вы почему в это время без вызова приехали в область? — прищуриваясь, спросил он у Еремина.

— План хлебопоставок и натуроплаты МТС мы выполнили, — сказал Еремин.

— А госзакупки?

— Возим, Михаил Андреевич, но мы бы просили нас освободить…

Разговаривая, они поднимались рядом по широкой каменной лестнице на третий этаж обкома. Тарасов дышал тяжело, и Еремин, посматривая на него сбоку, видел, как бледнеет у него смуглая щека, проступает на виске темная веточка жилки. При последних словах Еремина он остановился на лестничной площадке второго этажа и повернул к нему сердитое, покрытое испариной лицо.

— От госзакупок? — с изумлением и разочарованием перебил он Еремина.

— …от излишнего опекунства, — договорил Еремин.

— А! — коротко уколол его взглядом Тарасов, и Еремин расслышал в его голосе облегчение. — Хорошо, поднимемся ко мне.

Он уже успел серьезно надорвать сердце и, пока они взошли на третий этаж, несколько раз останавливался на ступеньках, отдыхая. Грудь его бурно вздымалась и опускалась. Шляпу он снял и нес в руке. На лбу выступили капли пота.

В кабинете он тотчас же настежь раскрыл окно, выходившее на улицу, нестройно звучавшую в этот утренний час сиренами автомашин, и людскими голосами, и, молча указав Еремину на стул, сел за стол на свое обычное место. И, только посидев и отдышавшись, повернул к Еремину лицо, от которого медленно отливала бледность.

— Так что же вы подразумеваете под своими словами «освободить от опекунства»? Надеюсь, не что-нибудь вроде черного знамени: «Анархия — мать порядка»? — без малейшего намека на улыбку напомнил он Еремину.

— Нет, Михаил Андреевич, тут совсем другое, — невольно смутился Еремин. И тотчас же краска досады выступила у него на скулах.

…И он рассказал Тарасову, что подразумевает под своими словами. Рассказал о своей стычке с Семеновым в райкоме. О собрании в «Красном кавалеристе». О Семиных-Деминых и Дарье. О ночном звонке Морозова.

Тарасов слушал его не перебивая, и по его лицу нельзя было понять, как он относится к тому, что говорил Еремин, — согласен или не согласен. Бледность уже отхлынула от липа Тарасова, и оно стало обычным, матово-смуглым. К влажному лбу прилипла черная прядь.

Слушал он внимательно, но в глазах его, устремленных через стол, Еремин так и не прочитал сочувствия своим словам. Скорее наоборот — брови у Тарасова все больше хмурились и вскоре сомкнулись широкой скобкой. И, глядя на эту скобку, Еремин испытывал все большую неуверенность; заканчивая, он постарался хоть как-то смягчить свои слова, чтобы рассеять невыгодное впечатление, которое они, вероятно, произвели на Тарасова.

— Я, конечно, понимаю, — закончил Еремин, — что товарищ Семенов приехал в наш район не лично для себя заготавливать хлеб, но ведь и мы за то, чтобы дать хлеб государству. Здесь двух мнений быть не может. Мы только просим и наши соображения учитывать при определении конкретных цифр закупок по колхозам. Все же мы ближе стоим к колхозам и несколько лучше знаем их потребности и ресурсы.

Умолкнув и видя, что Тарасов продолжает молчать, он совсем упал духом. Внутренне Еремин был уверен в своей правоте, все это было давно передумано и взвешено, но подкрадывалось и сомнение: а может быть, он не знает и потому недоучитывает что-нибудь такое, что видно отсюда, с областной вышки? Возможно, он невольно привязал себя к колышкам только своих, районных фактов и это мешает ему подняться выше и охватить всю картину в целом? Но тут же он решительно отбрасывал эту мысль. Нет, он не заслужил такого упрека! Разве он против того, чтобы район продал государству хлеб?

Тарасов сидел за столом, глубоко задумавшись, с упавшей на высокий лоб смолистой прядью.

— Это нужно было ожидать, — наконец пошевелился он на своем стуле.

— Что? — не понял Еремин.

— Бойтесь, товарищ Еремин, быть добреньким, — точно очнувшись от этих невеселых мыслей и взглядывая на него прояснившимися глазами, сказал Тарасов.

— Что вы имеете в виду? — все еще не понимая, с сердитым смущением спросил Еремин. Вот уж он никак не подозревал за собой этой слабости — хотеть быть добреньким. И какое это имеет отношение к их разговору?

— Нет, это не к вам относится, — коротким жестом успокоил его Тарасов. И Еремина удивили новые, грустные и суровые интонации в его голосе. — Я имел в виду только предостеречь вас от этой ошибки, в которую подчас впадают и не совсем плохие люди. Да, и неплохие, — повторил он тверже. — Допустим, приехал человек на новый участок работы. Не по собственному произволу приехал, партия прислала. Участок отстающий, и на этого нового человека, на его умение и опыт возлагаются надежды. Приехал и начинает знакомиться с обстановкой, с людьми. Свежим глазом видит то, чего, может быть, не видят другие. Вам, товарищ Еремин, это знакомо?

Еремин кивнул.

— Видит в том числе и то, — продолжал Тарасов, — что один из его помощников, ближайший помощник, не на своем месте. Не требуется много времени и труда, чтобы в этом убедиться. Работа живая, требующая исключительного понимания людей, а он сторонится людей и, можно подозревать, совсем их не любит. Работа, воинственно заостренная против бюрократизма, а в нем с первых же слов, по жестам, даже по походке можно узнать бюрократа. Особая осанка, особый стиль говорить, величавое снисхождение к смертным и влюбленность в инструкцию, в протокол, в анкету. И что же решает новоприбывший человек? Вместо того чтобы тут же, не откладывая в долгий ящик, освободиться от такого, с позволения сказать, помощника, он начинает с ним гуманничать. Сперва новоприбывшему вообще неудобно начинать с недоверия старым кадрам. Это и в самом деле нехорошо: дескать, новая метла по-новому метет. Потом пытается отыскать в своем помощнике хорошие качества. Не может быть, чтобы у него совсем не осталось ничего хорошего! Нам вообще свойственно видеть в человеке прежде всего доброе, а открыть его в том, на кого все рукой махнули, совсем заманчиво. Не так ли?

— Так, — и на этот раз кивнул Еремин.

— Но время идет, и что-то поиски этого хорошего затягиваются. Дело страдает, и люди страдают. Ведь тот, кого так упорно стараются отомкнуть золотым ключиком, не рядовой. От него зависят другие. И постепенно доброта к одному оборачивается недобротой ко многим людям. Необходимое вообще-то для руководителя качество — гуманность — превращается в свою противоположность. Вы меня понимаете?

Тарасов склонился к столу и минуты три что-то писал на листке. Потом позвонил помощнику.

— Пошлите эту телеграмму товарищу Семенову в район. И напомните всем, что завтра бюро обкома.

Еремин возвращался по станичной улице домой с пленума райкома, на котором исключили из партии Черенкова.

Нелегкое это дело — исключить из партии человека. И после пленума, когда все уже разошлись и разъехались, на верхней степной дороге помелькали и погасли огни последних автомашин, а по станице заглохли голоса, Еремин, придя домой, продолжал думать об этом. Жена и дети спали, он тихо прошел в свою комнату, раскрыл окно, выходившее на реку, и сел около него на стул, не зажигая света.

Все ли было сделано правильно, так, как нужно было сделать, и не была ли упущена возможность какого-либо иного, менее сурового и более справедливого решения? Речь же шла о человеке, который состоял в партии не один год, и не о каком-то чужаке. Еремин видел перед собой потерянное, бледное лицо Черенкова, испуганный, мечущийся взгляд, из которого впервые вдруг исчезла сонливость, и вспоминал все то, что знал о нем и что слышал от других.

К той главной вине, за которую Черенков заслуживал исключения из партии, прибавились и другие, как это бывает, когда начинают подробнее, со всех сторон, оценивать жизнь и работу человека. Вечные пьянки с Семеновыми и Демиными и круговая порука на этой почве. И девятьсот тонн хорошей пшеницы он действительно с отходами перемешал. Оказалось, что жена Черенкова при его молчаливом согласии крестила сына в церкви.

И держал себя Черенков на пленуме как-то недостойно взрослого, мужественного человека. Сперва пренебрежительно все отрицал и говорил, что страдает за критику неправильных действий секретаря райкома, угрожал, что дойдет до обкома и ЦК, потом расплакался и просил простить его: у него заслуги, больное сердце.

Мужественному, правдивому человеку люди готовы простить самую тяжелую ошибку, если видят, что он прямо посмотрел ей в лицо, и ждет, как должного, возмездия коллектива. Но трусость и двоедушие никогда не встречают сочувствия. Еремин вспоминал, как проходил пленум, что говорил он сам, что — другие. Не было произнесено ни одного слова, хотя бы косвенно защищающего Черенкова. И за исключение его из партии голосовали все члены пленума. Никто не воздержался.

Почему же все-таки Еремину не спалось? Неясное чувство беспокойства и какой-то вины — нет, не перед Черенковым, а перед кем-то другим — никак не оставляло Еремина. Сперва он долго сидел у окна, раскрытого на реку. Потом внезапно решил поехать к Михайлову и тихо вышел из дому.

Он не стал посылать за Александром, сам вывел машину из райкомовского гаража и, спустившись из станицы к реке, поехал по береговой дороге к хутору Вербному. Тут низом было совсем недалеко — всего шесть километров — и все под вербами, хлещущими ветвями по брезентовому верху и по стеклу машины.

Вот и опять подступила осень. С деревьев на дорогу уже нападало много увядших листьев, в свете бегущих фар они вспыхивали красной медью и золотом.

Подъезжая к Вербному, он еще издали заметил свет в мезонине стоявшего на яру дома, в котором жил Михайлов. Сейчас он, вероятно, работал. Еремин остановил машину под яром, и по ступенькам, вырубленным в земле, поднялся на обрыв, на котором темнел кудряш. Ни одно движение воздуха не беспокоило его листвы. Свет, падающий сверху, из окна комнаты, в которой обычно работал Михайлов, полосой прихватывал золоченую кромку кудряша, пересекал дорогу и где-то у самой воды впадал в разлив другого — зыбкого и смутного — света луны, поднимающейся из-за левобережного леса.

Взглянув на освещенное окно, Еремин уже раскаивался, что приехал. Он решил, не заходя в дом, посидеть на скамейке у кудряша и, если Михайлов сам не выйдет, не тревожить его, уехать обратно.

Но в доме, видно, услышали сигнал машины, который по привычке дал Еремин, переезжая окраинную улицу хутора. В доме хлопнула дверь, и Еремин увидел невысокую грузную фигуру Михайлова, который, щурясь, силился разглядеть, кто это сидит под деревом на скамейке.

— Извините меня, Сергей Иванович, я, кажется, оторвал вас… — поднимаясь ему навстречу, сказал Еремин.

— Нет… ничего, — пожимая его — руку и как-то смущенно, виновато покашливая, сказал Михайлов. И Еремин увидел, как он украдкой взглянул на окно, в котором горел свет. И потом, когда они уже сели рядом на скамейку под деревом и стали разговаривать, Еремин несколько раз ловил взгляды, которые искоса бросал на окно Михайлов, и вновь переживал чувство раскаяния в том, что помешал человеку, оторвал его от работы.

Но вскоре, рассказывая о том, что было на пленуме и что он думал после, Еремин увлекся и все больше успокаивался оттого, что Михайлову все это тоже, по-видимому, было интересно. Он сидел слегка ссутулясь, положив одна на другую крупные жилистые руки и ни разу за все время не вставив ни слова. Не перебивая, он дал Еремину закончить.

— Мне кажется, я вас понял, Иван Дмитриевич, — покашливая, заговорил он после того, как умолк Еремин. — Когда вы голосовали за исключение Черенкова, вы были уверены, что поступаете правильно, вы и сейчас в этом уверены, и все же вас что-то беспокоит.

— Трудно, Сергей Иванович, терять людей. Черенков был десять лет в партии. И с войны вернулся с большими наградами, от Сталинграда до Берлина прошел, — зажигая спичку и закуривая, сказал Еремин.

На миг пламя спички ярко осветило и лицо Михайлова, его лохматые глаза, которые показались сейчас Еремину суровыми.

— Нелегко, — согласился Михайлов. — И не знаю, что вам посоветовать. Но если бы я тоже был членом вашего райкома, и я бы голосовал за исключение Черенкова. А как же иначе! — И в голосе Михайлова Еремин услышал ту же необычную для него суровость, которую только что увидел в его глазах. — За что его нужно исключить? За то, что он хотел поссорить колхозников с партией, с советской властью. Это самая страшная, вина для коммуниста, какую только, можно представить. Я, мол, хороший и ко всем вам добрый, но сделать ничего не могу. Правильно Черенкова исключили, Иван Дмитриевич, вы не могли поступить иначе.

Еремин повеселел. Он и сам не сомневался, что решение о Черенкове было принято верно, но понимал также и то, что такое исключение из партии.

— И я с вами согласен, — продолжал Михайлов, — тяжело потерять человека. Но сейчас надо подумать и о том, когда его начали терять и почему потеряли. Разве Черенков был здесь новый человек, не знали его, не видели, как и когда он переставал быть коммунистом? Помните, вы не раз мне рассказывали, да я и сам за это время кое-что узнал. Пришел из армии человек как человек, с орденами, с заслугами, а потом, когда люди его выдвинули и обласкали, ими же, людьми, стал пренебрегать. А это его кумовство с Семиными и Демиными? А как он над агрономом Кольцовым издевался? Об этом разве не знали? Знали, Иван Дмитриевич, и объясняли это недостатками его широкой натуры, издержками таланта. Самородок… Вот и постричь бы ему эти издержки и недостатки вовремя, чтобы натура сделалась еще шире и самородок стал культурным металлом. Не делали этого. Считали как-то зазорным, недостойным для себя вменять крупному человеку, самородку так сказать, в вину мелочи. Видели, что катится вниз, и уходили с дороги в сторону.

— Это вы, Сергей Иванович, что-то уж очень беспощадно, — заметил Еремин.

— Разве всего этого не было?

— Было, Сергей Иванович, было, — твердо сказал Еремин.

— А эти мелочи взяли и облепили человека со всех сторон, и получился ком грязи. И теперь уже надо брать лопату.

— Да, наша вина. Видели, знали и терпели. Упустили и сами теперь же должны наказывать. — Еремин встал и заходил под кудряшом от скамейки к стене дома и обратно.

— Но допустим, что мы этого и не видели. Так еще бывает, всех и каждого нельзя узнать со всех сторон. Но люди, с которыми Черенков работал, его знали? И они нам вовремя говорили, указывали, когда он еще только захромал. А мы берегли его одного и не слушали многих, которые от него страдали. Плохо еще мы, Иван Дмитриевич, слушаем людей. Затыкаем уши ватой. И из-за этого, по-моему, часто упускаем что-то очень большое. Из-за этого часто и ошибаемся, думая, будто знаем жизнь людей, а, в сущности, мы знаем ее совсем мало. И какая-то в высшей степени важная сторона их жизни остается для нас скрытой. В увлечении хлебозаготовками, посевной, урожаем, всеми большими делами мы сплошь и рядом не замечаем тех самых мелочей, из которых и складывается повседневная жизнь человека, от чего зависят его настроение, работоспособность, здоровье и счастье. Да, и счастье.

Еремин ехал к Михайлову успокоиться в разговоре, привести к порядок свои мысли и чувства, а получалось, что возвращался еще больше растревоженным и разворошенным. Голова стала как гудящий улей, и сердце стучало. Ни о каком спокойствии не могло быть и речи.

Луна теперь уже поднялась из-за леса до половины неба. Широкий мерцающий шлях лег через реку, осыпал голубыми бликами крыши хутора и сады и все, что встретилось ему по пути, преобразил и смягчил, но от этого волнующая красота всего сделалась еще тоньше, острее.