XVII

Вчера, рано утром, в палатку, в которой я спал вместе с «Ананасом» и с князем М., приезжал подполковник Гродеков и объявил, что начальник отряда, вследствие только что полученного письма генерала Веревкина, едет к нему за Кунград, и приказал нам сопровождать его. Мы вскочили на ноги и через четверть часа уже ехали под конвоем двух сотен и ракетной команды.

Путь на протяжении первых 10–12 верст не представлял ничего особенного, — равнина, поросшая кустарником, с кое-где выглядывающими из зелени глиняными могилами Каракалпаков. Далее, дорогу начали пересекать более или менее глубокие арыки, канавы, сначала сухие, затем полные проточною аму-дарьинскою водой. Как вступающие в [152] Елисейские поля пред рекой забвения, мы остановились у первого из водных арыков, жадно припали к его струям, напоили своих коней, и затем весело продолжали путь, точно позабыв все муки степного чистилища… Зелень становилась выше и гуще; арыки с неуклюжими мостиками встречались все чаще; наконец все пространство пред нами как будто покрылось зелеными коврами разных оттенков. Весь горизонт под светло-бирюзовым небом, перерезанный по всем направлениям сотнями оросительных канав, очаровал нас и легкою зыбью заколосившихся хлебов, и сочными полями клевера и люцерны, и роскошными группами карагачей, над которыми высились целые ряды пирамидальных тополей, и наконец душистым воздухом, в котором стояли ароматы полевых цветов и звон от щебетанья птичек!.. Весна в полном разгаре на этой окраине оазиса.

«Какая разница с голодною степью!» слышалось кругом. «Сколько гигантского труда надо было положить, для того, чтобы голую равнину покрыть в таком изобилии водой и растительностью!..»

По мере приближения к Кунграду путь наш оживлялся еще более. Широкая пыльная дорога, напоминавшая почтовые тракты юга России, поминутно пробегала то мимо водяной мельницы, приютившейся под широкою тенью исполинского дерева, то мимо оригинальной водоподъемной машины над глубоким арыком, или обширной гробницы из жженого [153] кирпича, со стройным фасадом и изящным куполом, блестящим на солнце своими изразцовыми арабесками… Жизнь, видно, кипела здесь еще несколько дней тому назад, но теперь не доставало уже живых существ для полного оживления этой богатой обстановки: все население разбежалось в разные стороны в виду приближения Русских, и мы встретили на пути только двух-трех Каракалпаков, которые также удалялись со своим скарбом, навьюченным на нескольких верблюдах…

В нескольких верстах от Кунграда нас поразила по своей оригинальности башня Аулия-хана, то-есть сумасбродного хана. Она стоит на небольшом кургане, среди разбросанных надгробных памятников и имеет в вышину не менее 120 футов. Верхняя половина башни совершенно уцелела снаружи и блестит на солнце своими голубыми изразцовыми украшениями; нижняя, напротив. обвалилась и так оригинально, что тут образовался узкий перехват, дающий башне вид стоячего бокала… Мы не могли надивиться как еще стоит эта башня, когда, казалось бы, достаточно одного порыва ветра для того, чтоб ее опрокинуть… Говорят, что она построена несколько веков тому назад каким-то Аулия-ханом, который и похоронен под этим сооружением…

Вообще вся обстановка нашего движения к Кунграду была в такой степени своеобразна и так просилась под карандаш, что несколько раз я не мог отказать себе в желании сделать хотя легкие наброски [154] с того или другого вида. Останавливался, отставал, мчался в догонку за своими и, проделывая это несколько раз, так загнал своего иноходчика Киргиза, что, наконец, принужден был бросить бедное животное на произвол судьбы и пересесть на другую лошадь… Эта же обстановка в такой степени поглощала общее внимание, что мы и не заметили как пролетели более тридцати верст и очутились в виду Кунграда. Тут нас встретил небольшой разъезд Уральских казаков, — первые Русские, которых мы увидели за все время похода… Они сообщили, что Кунград брошен жителями и что генерал Веревкин выступил далее по направлению Хивы.

Кунград выглядывает издали порядочно укрепленным, конечно в смысле средне-азиатском. Его высокие зубчатые стены, прорезанные бойницами, казались довольно внушительными еще с расстояния полуверсты, но затем последовало совершенное разочарование: стен не оказалось вовсе, а городскую ограду составляет глиняный вал с банкетом, сильно растрескавшийся, местами полуразрушенный и обнесенный водяным рвом. Все внутреннее пространство образуемого этим валом неправильного многоугольника покрыто прилипшими друг к другу серыми мазанками, без окон и с плоскими кровлями. В центре города возвышается надо всеми строениями правильная фигура четырехугольной цитадели, с толстыми стенами, с полукруглыми башнями по углам и по сторонам ворот, со множеством глиняных [155] контрфорсов и с одною высокою сторожевою башней из плетня и досок, сильно покосившеюся на сторону и поддержанною деревянными подпорками. Цитадель эту огибает с одной стороны небольшой приток Аму-Дарьи, который извивается по средине города, прорезывает городской вал, наполняет его рвы и затем медленно струит на север свои мутные воды…

Во всем городе буквально не было ни одной живой души, и в таком виде его нашел несколько дней тому назад отряд генерала Веревкина. Если бы не каики (Большие туземные лодки.), вытянутые на берег, и не кибитки, выглядывавшие почти из каждого двора, можно было бы подумать, что Кунград мертвый, давным-давно брошенный город.

Оборона города была поручена ханом одному беглому нашему офицеру из сибирских Киргизов, который ушел в Хиву вследствие каких-то неудовольствий с начальством. Видно было по всему, что он и не думал защищаться или, вернее, не ожидал Русских со стороны Айбугира. При первом известии о приближении Оренбуржцев, комендант скрылся из города и заблагорассудил принести генералу Веревкину свою повинную голову, а жители разбежались в паническом страхе. В противном случае почти восьмитысячное население Кунграда имело полную возможность исправить городскую ограду и при [156] некоторой стойкости по крайней мере не дешево продать свой город…

Генерал Веревкин оставил в Кунграде полсотни казаков, роту пехоты и часть лазарета со всеми больными своего отряда; к ним должны присоединиться два наши горные орудия и сотня конно-иррегулярцев. Этому гарнизону предназначено стоять внутри и вокруг казенного дома кунградского бека или губернатора, который расположен совершенно отдельно, вне городской ограды и может служить типичным образцом новейшей хивинской архитектуры. Дом этот четырехугольный, весь из сырой глины, и общим видом своим производит впечатление тяжелой, неуклюжей массы, напоминающей что-то в роде древне-египетского сооружения, выросшего под тенью огромных карагачей. Глухия и высокие стены подперты снаружи тяжелыми цилиндро-коническими колоннами, которые подобно дымовым трубам возвышаются еще на несколько футов над плоскою кровлей и оканчиваются коническими срезами. Тяжелые деревянные ворота, расположенные между двумя такими колоннами, ведут со стороны города в обширный внутренний двор; здесь вдоль двух стен расположена под углом высокая галлерея, опирающаяся на деревянные колонки, покрытые крупною, но чрезвычайно искусною резьбой. Пять низких дверей ведут из галлереи в отдельные комнаты с голыми стенами и с земляным полом. Комнаты не сообщаются между собой, не имеют окон, и в них [157] царствует вечный мрак, способный проникнуть в душу не только кунградского бека, но и всякого, кто в них поселится.

На всякий случай губернаторский дом был уже несколько приспособлен Оренбуржцами к обороне: по внутреннему его обводу устроен деревянный банкет для стрелков и по двум углам — настилки для горных орудий.

Пред домом, на небольшой площадке, отделенной от него арыком, стояли палатки офицеров и между ними просторная кибитка казачьего полковника, начальника кунградского гарнизона. Достаточно было войти в эту кибитку и только взглянуть на ее обстановку, чтоб увидать сразу, что Оренбуржцы идут далеко не такими Спартанцами, как мы, Кавказцы. Тут были и железная кровать с постелью и подушками, и складной стол с табуретами, и вьючные сундуки с погребцом и рукомойником, — словом, все, что нужно для походного комфорта и чего не было у нас даже у начальника отряда. Тем не менее, при входе в кибитку все внимание наше привлек на себя почтенный старик-хозяин. Полный, приземистый и загорелый, с седыми усами и бородой, в русской рубахе, выпущенной поверх широчайших чембар (Туземные замшевые шаровары в Средней Азии.), расшитых цветными шелками и забранных в высокие голенища, он показался нам истым типом средне-азиатского казака, поседевшего [158] в степных походах. Не будь погонов на его широких плечах, можно бы подумать, что пред нами вырос старый атаман Запорожцев…

— Господа Кавказцы, милости прошу выпить и закусить чем Бог послал, обратился к нам полковник после обычного представления.

А Бог послал ему все, о чем мы только могли мечтать, грызя свои окаменелые сухари… В кибитке полковника мы перезнакомились с его офицерами, — тоже в чембарах, с оригинальными сартовскими шашками через плечо. Как и надо было ожидать оказался обширный материал для возбуждения любопытства обеих сторон, и взаимные расспросы не прекращались до самого нашего отъезда…

На той же площадке стояли кибитки маркитанта, ловкого малого с Волги. Куда забрался, подумаешь, в погоне за наживой!.. К нему присоединились какие-то туземцы с сушеными фруктами, — образовался базар… Пока мы завтракали у начальника гарнизона, сюда нахлынули наши казаки и конно-иррегулярцы и жадно накинулись на лакомства, в особенности на сушеные дыни…

Хивинский оазис, говорят, славится во всей Средней Азии необыкновенно крупными, ароматическими и сладкими дынями с ломким оранжевым мясом. Они ростут здесь в изобилии и в известную пору года питают почти все население ханства. Хивинцы весьма искусно сохраняют дыни в течение почти десяти месяцев посредством подвешивания в [159] прохладных местах, и кроме того они сушат их. В начале осени дыни разрезаются на длинные ломти и после просушки на солнце свиваются в канаты, которые поступают на рынки и расходятся по всем окружающим степям. В таком виде дыня уже не подвергается порче и вследствие испарения водяных частей приобретает необыкновенную сладость; но благодаря небрежному хранению к ней прилипает такая масса шерсти и всякой грязи, что надо быть крайне небрезгливым, чтобы полакомиться теми канатами, которые мы видели на кунградском базаре…

— А это вы видели? спросил меня вдруг казачий офицер, с которым я обходил базар.

Он указал на толпу солдат, которые с лопатами в руках копошились над чем-то недалеко от городского вала.

— Нет… что это они делают?

— Видите влево от солдат чернеют на земле как будто грядки?

— Ну…

— Это лежат одиннадцать обезглавленных трупов: одного офицера и десяти матросов Аральской флотилии… Солдаты копают для них одну общую могилу…

Дело вот в чем:

Одновременно с приближением наших отрядов к хивинским пределам, суда Аральской [160] флотилии вступили в устье Аму-Дарьи и, согласно общему плану экспедиции, должны были подыматься вверх по реке, соображаясь с движением сухопутных войск. Верстах в десяти от устья, пароходы Перовский и Самарканд, с баржами на буксире, прошли под ядрами хивинской крепостцы Ак-кала, причем были ранены несколько матросов и сам начальник флотилии, капитан 2-го ранга Ситников; но дальнейшее движение вверх оказалось невозможным, так как Хивинцы преградили главные рукава Аму, на высоте Кунграда и ниже, восемью обширными плотинами, имеющими, говорят, не менее десяти сажен ширины. Остановившись в виду этих препятствий, капитан Ситников узнал от явившегося к нему Киргиза Утатилау, что русский отряд уже подступает к Кунграду, и для того, чтобы войти с ним в связь решился послать на берег команду матросов при штурманском офицере, вызвавшемся добровольно на это рискованное предприятие. Утатилау взял на себя провести команду к генералу Веревкину, и на первом же ночлеге в ауле, сговорился с жителями, перерезал спящих моряков и с одиннадцатью головами бежал к Хивинскому хану.

Это обстоятельство, полагают, также не мало способствовало бегству кунградского населения, которое опасалось заслуженного возмездия Русских.

Для обнаженных и обезображенных тел этих несчастных жертв нового азиатского вероломства рыли в Кунграде ту братскую могилу, на которую [161] указывал мне казачий офицер. Я было направился туда, но меня остановил тот же собеседник.

— Не советую, сказал он, — тела разложились так сильно, что близко невозможно подойти, да и интересного ничего нет: Киргизы сняли с них все платье, так что труп офицера могли отличить только по одной ноге, на которой случайно сохранился тонкий, окровавленный носок.

Да и некогда было: нам уже подали лошадей, и мы спешили, чтобы к ночи настигнуть Оренбургский отряд. [162]